ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО ¹.

1819-й год.

Управление Кавказом при Ртищеве и Ермолове.— Исмаил, хан Шекинский. — Энегольм. — Шишков Второй.— Пономарев.— Сборы в Туркменскую экспедицию.— Морской поход. — Разведочная высадка. — Туркменские старшины.— Отправление в Хиву

1- го Января. Я провел вечер на бале у Алексея Петровича. Бал был довольно пышный. Всего мне больше на оном понравились Грузинки, которые удивили меня несказанною красотою своей.

2-го я обедал у Алексея Петровича и после обеда сидел у него до шести часов вечера в кабинете. Мы разговаривали очень долго о новых колонистах, которые сюда прибыли, о ереси их и о беспечности сих людей, о преимуществах, которых они требуют и каким образом Государь принял их. Алексей Петрович был очень любезен и ласков; он дал мне новые книги на счет Армении, привезенные ему из Парижа.

4-го я занимался все утро сдачею дел Верховскому.

11-го я был у Алексея Петровича, который говорил очень долго о разделении Польши с таким красноречием и с такими познаниями, что мы все удивлялись и заслушались его. Грибоедов проделывает с ним все те же самые штуки, которые он со мной делал и надувает Алексея Петровича, который верно полагает (в нем) пространные и глубокие сведения. Грибоедов умен и умеет так осторожно действовать, что все речи его двусмысленны, и он тогда только дает утвердительное мнение свое, когда Алексей Петрович свое скажет, так что никогда ему не противоречит и повторяет слова Алексея Петровича: все думают, что он прежде тот предмет также хорошо знал. Я уже был надут им и видел ход его действий.

16-го. Мне кажется, Грибоедов придирается ко мне, и что у нас не обойдется ладно. Вчера обедал я в трактире, и Грибоедов [434] тоже. Пришел туда тот самый толстый Степанов, с которым я раз виделся на его квартире и который отказался от своих слов и просил извинения. Грибоедов не знал его. Увидя его, он спросил меня, та ли это особа, про которую прежде говорено было и которой я побоялся. Как побоялся, сказал я; кого я буду бояться? — Да его наружность страшна.— Она может быть страшна для вас, но совсем не для меня. Меня очень рассердило сие маленькое происшествие. Я дождался, пока Степанов ушел и потом, подозвав к себе Амбургера, спросил у него громко при всех, слышал ли он суждение Грибоедова, который находит наружность Степанова грозною? Грибоедов несколько потерялся и не умел иначе поправиться, как сказав, что он ее грозною потому находит, что Степанов громаден. Тем и кончилось. Грибоедов почувствовал свою ошибку и все вертелся около меня.

18-го. Вчера я получил благодарность в приказах от Алексея Петровича за искусное расположение войск на границе Персии для удержания кочующих народов и доставление нужных замечаний.

22-го я обедал у Алексея Петровича. Грибоедов отличался глупейшею лестью и враками. Я не понимаю, как Алексей Петрович может так долго ошибаться в нем. Он, кажется, к нему еще очень хорошо расположен, и мне кажется сие за счастие, что Грибоедов не остается в Тифлисе, а уезжает с Мазаровичем.

28- го. Уехал отсюда с Мазаровичем в Персию к великому удовольствию всех Грибоедов, который умел заслужить всеобщую нелюбовь. Мне кажется, однакоже, что Алексей Петрович не ошибся на его счет. Он препоручил Грибоедову сделать описание случившемуся здесь землетрясению для помещения оного в ведомости. Грибоедов написал ужасную штуку: Куринские льды с ревом поколебались, треснули и стремились к пучине; тут был и гром, и треск, и стук, и страх, и разбежавшиеся жители, и опустелый город; землетрясение пять минут продолжалось и пр. пр. пр., и все написано так лживо и так нескладно, что было больше похоже на силлогизм человеческого преследования. Я узнал, что Алексей Петрович премного его благодарил за сие и расхваливал его; по отъезде же Грибоедова он приказал Могилевскому пересочинить все сие сызнова.

29-го. Вчера Якубович просил меня прочесть ему описание моих собственных приключений и, лежа в постеле, я ему первую часть прочел, пропуская в оной те места, которые относились до описания нравов и до моих занимательных происшествий, кои должны быть в тайне содержимы. [435]

11-го Февраля. После обеда был у меня новый Турецкий учитель Алаверди и дал мне первый урок.

Ввечеру был я на бале, который давал генерал-маиор Дренякин и познакомился там со вновь приехавшим полковником командиром 15-го егерского полка Пузыревским.

15-го. Увидясь с П. Н. Ермоловым, я упрекнул ему в одном поступке его. По возвращении из посольства он получил от меня записки, веденные обществом, дав мне честное слово, что никто оные не увидит. Я знаю людей, которым он давал читать; но что всего неприятнее для меня это, что на днях он дал Алексею Петровичу описание Персидской конницы для отсылки оной Государю при описании пехоты, сделанном Петром Николаевичем. Всего лучше, что Петр Николаевич сам объявляет мне сие с радостию; но когда я ему представил, что он не должен был своего слова нарушать, он же еще на меня рассердился, говоря, что я еще буду долго трудиться и все втуне, потому что во всех журналах о Персии печатают. Я не боюсь этих пустых листов, потому, что я целую книгу пишу и если б она и через четыре года кончилась, то ее никак не могут затмить отрывки в журналах; но мне чрезвычайно прискорбно видеть труды свои пропадающими от того, что Петр Николаевич распоряжается чужим и не сдерживает слова своего. Он на меня рассердился и обещался мне все назад прислать.

26-го. Начали мы с Верховским сравнивать нынешнее правление в Грузии с предыдущим правлением Ртищева, про которое теперь так много кричат и ругаются, называя однако самого Ртищева добрым человеком и обвиняя только окружавших его, которые брали взятки. Я представил Верховскому следующее: отдавая полную справедливость великим качествам Алексея Петровича, я уверен, что по отъезде его будут еще хуже про его правление в Грузии говорить, чем про Ртищева, когда даже и теперь все осмеливаются жаловаться и роптать. Жители города Тифлиса угнетены ужасным образом, самым низким из людей, полицеймейстером Кахановым. Он явных взяток не берет, но имеет другие средства, освобождая от постоя тех, которым постой следует, за то единственно, что они ему предлагают и если не платят ему явно денег, то откупились тем, что выстроили ему дом. У бедных людей отнимаются земли для расширения улицы, а напротив живущего богатого не трогают. Нищих, имеющих едва убежище в землянке, заставляют выстраивать двухэтажные дома, дабы тем показать старание свое главнокомандующему в обстраивании города, [436] между тем как вместо домов выстроены одне только передние стены в два этажа, и бедный хозяин, не имея чем задние стены построить, живет за передней стеной на дворе. Каханов, человек изгнанный из Астрахани за воровство и подлейшие поступки, приезжает в Тифлис без гроша денег и вскоре начинает жить самым роскошным образом, угнетая жителей и, выказывая себя ложью, сплетнями, доносами и неправдами, получает доверенность главнокомандующего, который заслуживает всеобщее уважение и должен бы иметь всеобщую любовь.

Феофилакт, эксарх Грузии, отбирает у здешних помещиков виноградные сады их, которые они рассадили на земле принадлежащей церкви и которая, быв издавна во владении церковных крестьян, отдавалась в залог дворянству за долги крестьян церковных. Теперь залоги сии отбираются, и говорят, что крестьяне не имели права распоряжаться церковным имением. Пускай бы сие так и было (хотя сие и сделалось еще при царях, когда не совершали купчих или векселей); но зачем же помещик, лишаясь своего капитала, должен лишиться и пользы от трудов своих, которыми он обработал сию землю, и какое право имеет Феофилакт насильственной рукой, без дозволения правительства, сбирать виноград в чужих садах? Не имеют ли жители в сем случае большое право роптать?

Господин Наумов, дежурный штаб-офицер, представляя из себя Честодума и давая себе через то право всем говорить, особливо подчиненным своим, превеликие дерзости (которые те из подлости называют излиянием честности и правоты), не упущает случая, чтобы не воспользоваться обстоятельствами. Нет сомнения, что он никогда деньгами не пользуется или по крайней мере невероятно; но он имеет двадцать случаев достать оных разными оборотами, как-то, давая жалованье офицерам червонцами, тогда как оно им ассигнациями отпускается и пр. Таким образом сбирает он суммы, из которых строит себе квартиры, делает мебели себе и приятелям своим, набирая мастеровых даром из полков.

А. А. Вельяминов, любимец Алексея Петровича, для удовлетворения своего самолюбия и дабы не признаться, что он ошибся, отличив подлеца Энегольма, морит в крепости несчастного Гордеева без всякого обличения его вины, по одному глупому и нелепому доносу гнусного, сумасшедшего и пьяного Энегольма. Между тем в присутственных местах штатские чиновники берут взятки (как я слышал) по прежнему. [437]

Что же будут говорить об Алексее Петровиче по отъезде его, о нем, который должен быть, по свойствам своим, обожаем всеми? Зачем так крепко уничтожать Ртищева?

28-го. Я остался обедать у Верховского, и после обеда мы продолжали третьяднишний разговор. В 10-м часу пошел я к знакомым; ночь была прекрасная. Я никого не нашел дома; зашел в трактир и застал там Розена за ужином. Тот же самый разговор завелся между нами, и он мне рассказал некоторые поступки Алексея Александровича; они доказывают такую злость, от которой человечество содрогнуться должно.

1-го Марта. У меня был Климовский, с которым мы вспоминали прежние походы наши в Германии и Франции. Вчера обедали со мною Миллер и Коцебу, и они говорили мне про известного крестьянина Мюллера, который предсказал Прусскому королю все политические обороты и сражения, которые о сю пору случились. Прусский король тогда сделал ему подарок и был в переписке с ним. Теперь сей самый Мюллер издаст листки, в которых он предсказывает, что Наполеон уйдет с острова Св. Елены и будет разбит между Эльзасом и Лотарингиею, где его возьмут и с двумя генералами его присудят к смерти и казнят; что на сем месте будет построен город, который величием превзойдет все прочие города и в котором каждый год четыре государя Европы будут собираться на конгресс. Предсказание сие мне весьма странным показалось; но так как сой Мюллер предсказал ужо Лейпцигское и Ватерлоское сражения, называя самые места, где оные случились; то я, будучи любопытен видеть исполнится ли сие видение Мюллера, записал оное для памяти.

3-го. Я поутру получил предписание от Алексея Александровича, в котором сказано мне, чтобы я, во избежание напрасной переписки, всегда сам доставлял в казенную экспедицию должные мною деньги 25 р. в Библейское Общество. Колкой образ писания меня огорчил, и я пошел к Верховскому показать ему сию бумагу. Он обещался постараться отыскать причины и корень сего. Я обедал у Алексея Петровича и, увидясь с Вельяминовым, которого душа моя не терпит с некоторого времени, хотел было объясниться с ним насчет сего предписания. Он с веселым видом отвечал мне, что и он сам нынешний год забыл послать деньги, и я увидел, что не он искал сделать мне неудовольствие, а я полагаю на Наумова, у которого бумага сия сочинялась.

6-го. В 1813 или 1812 году, когда учреждалось Нижегородское ополчение, отец мой, будучи начальником главного штаба у графа [438] Петра Александровича Толстого, должен был ехать в Симбирск для увещевания, кажется, дворянства вступить в службу, потому что оно все отказалось. Я слышал, что отец мой, пришедши в дворянское собрание навеселе и разругав предводителя их графа Толстого, ударил его саблей и разрубил ему нос за то, что он вступался за дворянство, которое отец мой уничтожил в речи своей за нерадение к отечеству. Вчера за столом, Толстой, расспрашивая меня о моих родных, между прочим сказал мне: Это верно братец ваш был в 1812 году в Симбирске.— Нет, отец мой.— Он тогда был только полковник и молодой человек.— Отец мой не стар и точно тогда был только полковником.— Ну так ваш батюшка разрубил моему батюшке нос; вы знаете это? — Слышал что-то подобное, но не знаю, как сие случилось.— Он вынимал саблю, да как-то и задел моего батюшку нечаянно.

Мне сей разговор совсем неприятен был; потому что, не зная, как сие случилось, я весьма хорошо знаю, что отец мой был в то время навеселе, и Толстой мог бы спросту мне сие напомнить, и тогда бы пошла у нас тамаша.

10-го. Верховский сказал мне, чтобы я готовился ехать к Петру Николаевичу в Загорежи на съемку места, выбранного для построения казарм.

12-го. Я пошел к Алексею Петровичу, дабы принять приказания его к Петру Николаевичу. Он объяснил мне, какого рода караулы будут в Загорежях и показал мне привезенный ему недавно из Франции кругомер для привязывания к колесу, весьма простой и удобной.

13-го. Я отправился из Тифлиса часов в 11 утра, оставив свою мензулу у маиора Тихоцкого, который ее после на повозке прислал в Загорежи. Казак, который со мной ехал, сбился с дороги, и я довольно поздно приехал в Сартагалы, где видел колонии колонистов, прибывших еще во время пребывания посольства в Персии. Кутузов, который иногда исполнял должность главнокомандующего в Грузии, затеял строить колонистам дома с колоннами, каких во всем Тифлисе нет; собрали множество солдат в Сартагалы, начали строить. Солдаты от трудов и от дурного содержания стали занемогать; колония сия еще о сю пору не выстроена, а стоит уже почти 1000 человекам солдат жизни.

Перед самым вечером я прибыл к Петру Николаевичу, который мне очень обрадовался. 14-го он водил меня в свой лазарет в котором умирает много больных, от последствия Сартагальских и прочих работ, второго баталиона, которой так ослаб, [439] что не может выставить более 240-х человек под ружье. Я познакомился с маиором Швецовым, храбрым и славным офицером, которой был два года в плену у Чеченцов. Я также видел всех офицеров, которые могут быть весьма хорошие служивые, но совсем без воспитания и невежи. Они увидели как-то у меня Илиаду на Английском языке, уверились, что это по-французски и дали одному из своих читать и переводить, которой знал по-Французски. Тот, взяв книгу, сказал, что это происшествия двух людей, которые назывались один Гомер, а другой Илиад, и стал читать книгу, уча товарищей своих Французскому произношению, и они остались уверены, что чтец их по-французски знает. Я стоял, отворотившись, и боялся взглянуть на них, чтобы не расхохотаться.

Петр Николаевич совсем противное. Имея отличные правила н хорошие познания, он, кажется мне, не для службы сотворен, тем меньше для того, чтобы быть полковым командиром в полку, где все старые и опытные офицеры. Он хлопочет, приказывает, переприказывает, ничего не прикажет, рассказывает про походы, мечется из угла в угол, и малейшее приказание свое считает за нововведение, могущее весьма послужить к просвещению или образованию полка. Между тем, крича целый день, он ровно ничего не делает и не дает другим ничего делать.

Ввечеру я с ним имел весьма долгой разговор насчет окружающих Алексея Петровича, кампании Чеченской и управления Грузии. Я ему представлял, сколь некоторые вещи предосудительны. Он не хотел верить мне и спорил. В доказательство несправедливости его суждений я приведу одно мнение его на счет работ, произведенных здесь все лето солдатами, которым в сутки давали 5 или 10 копеек. Он уверял меня, что от того солдаты разбогатели и поздоровели, тогда как они на работе изнашивали более сапог нежели сколько им доставить могла сия мелкая плата.

15-го. Петр Николаевич не пускал меня на съемку, представляя себе, что нам также мало занятий в Тифлисе, как ему в полку.

16-го. Наконец, он поехал со мной в селение Кашму на горе, где стрит подполковник Фирсов с артиллерийской ротой. Мне следовало начать съемку местоположения Уджармы или Мухравали, выбранного для построения казарм; но день сей опять пропал, и я ничего не начал. С нами были маиор Швецов, подполковник князь Абхазов и Змеев, молодой человек с воспитанием, который был невинно выключен из службы и определился в Грузинский гренадерский полк рядовым. [440]

17-го. Я начал работу. Возвратясь ночевать в Кашму, я уговорил Петра Николаевича остаться еще на ночь с нами. Ввечеру опять у нас был горячий разговор на счет просвещения и словесности Азиятцев, которое Петр Николаевич опровергал, не зная оного, ни языка, ни книг, которые существуют, а больше потому, что обычаи Азиятцев несхожи с нашими.

Избранное местоположение я нашел удобным и сделал по прибытии моем в Загорежи описание оного.

21-го я отправился от Петра Николаевича в Тифлис в 11 часов утра, поблагодарив его за все ласки его. Я ехал прекраснейшими местами между больших селений и обработанных садов. Я приехал ввечеру в Тифлис и явился к Верховскому. Я получил из России письма. Христиани пишет ко мне весьма неприятное известие, что дела моего отца так запутались, что недостает у него доходов на уплату процентов. Вследствие сего я решился переменить свой образ жизни, отменив все без чего обойтись можно. Я советывался вчера на сей счет с Унгерном, который говорил, что мне непременно надобно ехать в Москву и приняться за устроение имения; но он не знает других обстоятельств моих, по которым сия поездка для меня невозможна.

22-го. Я узнал, что Алексей Петрович просил у Государя целую дивизию в Грузию для усмирения Дагестана. Не знаю, отказано ли ему или нет, только все замечают, что он с некоторого времени не весел стал. Сысоев говорил мне, что генерал недавно узнал о дурном успехе генерала Пестеля в Дагестане, который представил дело свое победой над 60.000 Лезгин; на место того, он был разбит 500-ми, делал всякие мерзости, насильничал женщин, потерял целый баталион. Берг, несчастный путешественник, делал у него все диспозиции. Надобно ожидать новых действий нынешнее лето. Теперь на место Пестеля послан в Дагестан генерал Вреде, который верно лучше делами тамошними управит.

27-го Я был ввечеру у Цинамегорова и просил старика достать мне от Хевсуринцов или Тушинцов (между коими у него есть много приятелей) полное Римское вооружение, каких у сих народов много. Я просил его также выпросить у отца Ипатия Васильяна (отца и брата того Васильяна, которого я знал в л.-гв. уланском полку) несколько древних рукописей на счет Грузии. У сего отца Игнатия собрано почти все, что существует на Грузинском языке. Цинамегоров обещался мне исполнить мою просьбу.

Ввечеру я был у Ховена. Я слышал впервой, что он сказал порядочную вещь. Он жаловался на неустройство Грузии, на малые [441] средства, которые он имеет и пр., и сказал: «Это удивительно! Хотят, чтобы здешний народ благословлял Российское правление, тогда как употребляют всевозможные средства для угнетения их».

31-го. Я начал говеть на сей последней неделе поста и был вчера у заутрени и обедни в церкви училища, а обедал у Верховского, которому опять дали рисовать несколько сабельных ручек. Вот эгоизм Вельяминова, который, зная дурное состояние одного оставшегося глаза Верховского и множество забот его по службе, по коей ежедневно поступают к нему новые требования, беспрерывно посылает за ним и занимает его рисовкою сабельных ручек: работа мелкая, пестрая, медленная и для одной только прихоти служащая. Вельяминов приказал еще двух из воспитанников наших отдать в учение к переплетчику, который на него работает: хотят изо всех себе сделать мастеровых. Я об таковых и подобных поступках Вельяминова вчера ввечеру дома говорил с Воейковым, и заключил, что люди окружающие Алексея Петровича, не имея большого состояния, никогда не имели случая так жить и, обрадовавшись случаю, давшему им неограниченную власть, не знают уже, что и выдумать, дабы, жертвуя общим благом, удовлетворить свои прихоти. Мы также говорили о перемене в обращении Алексея Петровича с нами, о дурном расположении ко мне Вельяминова, и Воейков советывал мне ехать в Россию для поправления дел батюшкиных.

3-го Апреля я приобщался Святых Таин в церкви училища у Цинамегорова.

4-го. Ввечеру я пошел к мирзе Ибрагиму, дабы учиться у него, и застал там Исмаила, хана Шекинского. Человек сей воспитывался в Тифлисском училище и имеет обращение Европейское. Он имеет чин генерал-маиора, пользуется 80.000 червонцами годового оклада и первый враг Русских. Он несколько раз сбирался бежать в Персию, но его останавливали ради его драгоценностей, которые он особо вести захотел. Если же он отправился бы со своими деньгами, то его бы остановили, отправили в Сибирь, а деньги и доходы обратили бы в казну. Цель правительства состоит в том, чтобы его истребить и сделать из ханства его Русскую область. Зверства, которые он в ханстве делает, доставили ему ненависть его подданных; наприм. обыкновенные наказания его суть: обрезать нос, уши, выколоть глаза, вырвать зубы и вколотить их в голову и проч. Однакоже я никогда не видал, чтобы человек был приведен в большее унижение, как сей хан Исмаил. Ненавидя Русских, он дрожит почти от страха при [442] воззрении на одного из них и подличает ужасным образом; например, он вчера уверял меня, что гораздо лучше целовать ноги у последнего Русского солдата, чем управлять ханством в Азии, потому что народ Азиятский подлый и необразованный и т. д., полагая в своей бараньей голове в самом деле надуть меня сими словами. Видя, что я занимаюсь изучением Турецкого языка, он предложил доставить мне лучшие книги из своего ханства и выпросил у меня кальянного табаку. Я думаю, вряд ли он свое слово сдержит.

5-го Апреля. Святая неделя. Почта пришла, наконец, привезла нам разные известия: Верховский произведен в полковники, Вельяминов получил Владимира на шею, вместо 1-й степени Анны, к которой он был представлен; Лещенко Владимира в петлицу; Рыхлевский Анну на шею, Суханов Владимира на шею и пр. Я получил 4.000 р. от батюшки.

После заутрени мы все пошли с Алексеем Петровичем к Феофилакту, у которого начались разные поздравления, выученные наизусть и говоренные ему архимандритом, разными фрачниками и певчими его. Ему подносили самую гнусную лесть, которую он принимал с удовольствием. Рассказы были тоже довольно глупы и смешны. От него я пошел к Верховскому и к Ивану Александровичу. Алексей Петрович но принимал.

8-го. Поутру я был у Алексея Вельяминова, который говорил, что сюда на лето ждут Государя.

10-го. Я был на званом обеде у Алексея Петровича. Ввечеру был на бале, который давал князь Мадатов в доме училища. Было множество Грузинских дам, кои беспримерной красотой своей обворожили меня. Нельзя видеть хладнокровно такое собрание совершенств, и наши дамы смотрят из зависти на них с некоторым презрением.

12- го. Вчера пришло известие, что Верховский утвержден обер-квартирмейстером при отдельном Грузинском корпусе.

13- го. Я обедал вчера у князя Димитрия Захаровича Орбельяни. После обеда я ходил с ним на ристалище, которое было перед домом главнокомандующего. Молодые князья здешние и Татары Шекинские отличались ловкостию и проворством, бросанием джирита и стрельбой на славных жеребцах. Зрелище было прекрасное и напоминало рыцарские времена.

17-го. Ввечеру пришел ко мне Верховский с известием, что он во Вторник едет во Владикавказ; вслед за ним поедет Вельяминов. Я в скоромь времени тоже отправлюсь в Трухмению. [443]

20- го. Ввечеру был на бале, который давал Исмаил хан Шекинский. Довольно странно было видеть Татарина, пустившегося в Польский. Кажется, что Алексей Александрович нашел себе другого Энегольма: он завел дружбу с пьяницей Мармонтом.

21- го. Я принял поутру должность Верховского, который едет сегодня на линию. Мне хлопот довольно будет. Кроме ведения порядка дел, я должен обрабатывать съемку; да сверх всего сего еще по предложению Наумова Алексей Александрович берет с собой писаря нашего на линию. Неудовольствия начинаются, но я утешаюсь той надеждой, что меня пошлют скоро в Трухмению, чем избавлюсь я от должности неприятной по причине жадности и соблюдения личных польз людей, окружающих Алексея Петровича.

22-го. Я пошел к Алексею Петровичу и спросил у него, буду ли я употреблен нынешнее лето в Трухмению. Он мне обещался сие непременно через месяц. «Теперь», сказал он, «чинят судно, и я дожидаюсь подарков из Петербурга». Он мне приказал шить Армянское платье. Армянин Астраханской, который уже раз в Хиве был, приходил вчера к генералу и говорил с ним. Он со мною поедет, и мы будем там в виде торговщиков.

24-го. Я ходил поутру на Авлабар к ректору здешнего училища, архимандриту Иринею и просил его, дабы он приказал учителям своим перевести для меня Персидскую грамматику с Латинского на Русский. Я ее достал у Шегриманова. Ректор обещался мне сие сделать.

28-го. Я был все утро занят бумажными делами нашими, которые были в некотором упущении у Верховского. Вечер я дома провел; у меня был Армянин Муратов, которому Алексей Петрович приказал сочинить ведомость тех вещей, которые нам для подарков нужны будут, и Муратов пришел ее сочинять ко мне.

18-го Мая. Вельяминов позвал меня и приказал изготовить предписание, дабы войска пошли для занятия двух концов Гокчайского озера, по прошлогоднему, для охранения кочевья Татар.

20-го. Все наши офицеры пошли к Алексею Петровичу просить его, дабы он сделал нам милость избавить нас от Энегольма. Генерал старался все в шутку обратить, называл Энегольма сумасшедшим, просил меня ждать каникул, дабы он совершенно взбесился. Словом, Алексей Петрович отступался от нас и сел за стол; но после обеда мы к нему опять приступили до того, что он начал сердиться и спросил у меня с жаром: «Не хотите ли вы со мной по-гвардейски поступать, господа? Не хотите ли вы с меня расписки взять, что я его сделаю солдатом? Для чего вы думаете, [444] что я не взял уже своих мер на сей счет? Неужели вы не знаете, что я с подлецами служить не люблю?» продолжал он смягчаясь. Тут мы рассказали генералу все мерзости Энегольма, прося его, чтобы, по отъезде моем, Энегольм не поступил на мое место, так как он старший остается. Генерал нам сие обещался и все старался шутками отделаться, ибо он видел, что мы твердо решились не терпеть Энегольма в нашем мундире.

21-го. Случилось происшествие очень неприятное. Самойлов вздумал сделать прощальную вечеринку для отъезда Боборыкина. Он пригласил всех к Французу в трактир, где, по обыкновению, начался шум, возня, пение и питье. Я едва лишь зашел, увидел, что в таком обществе ничего доброго произойти не может и ушел оттуда. Когда уже несколько выпили, начали все нападать на Шишкова самым нехорошим образом. Шишков часа два отсмеивался и отвечал скромно; когда же ему больше терпеть нельзя было, он напал на Гордеева, который один молчал, сказав ему, что только им двоим известно, скольким Гордеев обязан Беклемишову. Сие сделано было для того, что в тот же вечер на моих глазах, на квартире у Шишкова, Гордеев дурачил Беклемишева в лицо, уверяя, что за домом главнокомандующего в горе нашлась какая-то ужасная пещера, в которой он собрал множество занимательных рукописей. Шишков же имеет тесную связь с Беклемишевым, который опять заводит те же самые общества и хотел его втереть в оные. Шишков смекнул дело, но сам говорил в тайне Воейкову, что Беклемишев ему нужен, потому что он к нему приводит людей, которых он обыгрывает. Сия самая связь причиною, что Шишков хотел отмстить Гордееву. Он вызвал его на поединок. Тут все напали на Шишкова сызнова, в особенности Боборыкин, которого Шишков тоже вызвал; но Боборыкин ему отвечал весьма глупо, что не прежде он будет с ним драться, пока Алексей Петрович у него секундантом не будет, на что Шишков наговорил ему тысячу грубостей и колкостей, которые у Боборыкина между ушей прошли. Так как все вступились за Гордеева, то Шишков вызвал всех, а в особенности Рененкампфа, который сказал в полголоса Боборыкину, что Шишкова надо высечь, как ребенка. Боборыкин согласился и ушел домой. Тут опять все пристали к Шишкову и заставили его просить прощения у Гордеева, что он весьма благородным образом сделал; но так как его принудить хотели пред Рененкампфом также извиниться, то он заупрямился и поклялся, что он непременно с ним разделается. Боборыкин, [445] который большею частию был причиною сего беспорядка, больше всех шумел и прибавлял горячку Шишкова.

22-го. Я ничего не знал о всем, как поутру рано пришли ко мне Боборыкин, Гордеев и Воейков и объявили мне все. Я отправился к Рененкампфу и уговорил его как-нибудь оттерпеться и не горячиться с Шишковым, ради Гордеева, которого поединок бы совершенно погубил и ради начатого нами дела против Энегольма, стараться помириться хотя бы на тот только день. Самойлов, который всю ночь сидел у Шишкова и уговаривал его извиниться, не мог ничего сделать, и все явились у Рененкампфа. Шишков предложил поединок. Рененкампф, скрывая свою досаду, после несколько жаркого разговора, предложил мир Шишкову. Они помирились притворно и, вышедши в другую комнату, условились дело кончить после. Гордеев был спасен; но несчастный Рененкампф был вне себя: он рвал на себе волосы. Его удержали только мои слова: я не оспаривал, что он должен иначе кончить сие дело на другой день; но уверял его в уважении, которое он приобрел от товарищей за такое важное пожертвование.

Боборыкин в сей день уехал на линию.

Ввечеру я пошел к Самойлову. Приметя поутру, что Шишков был расположен кончить сие дело извинением, я уговорил Самойлова отправиться к Шишкову и уговорить его на другой день рано явиться к Рененкампфу с полным извинением. Против всякого чаяния Самойлову удалось. Он приехал ко мне в 12 часу ночи с сим радостным известием. Между тем я сделал Гордееву большое наставление за его неосторожное поведение и продолжение старых связей.

23-го. Поутру Шишков пришел к Рененкампфу и, исполнив в полной мере предпринятое, он извинился как нельзя лучше, и все примирились.

24-го. Коцебу у меня был и рассказал мне все начало сего происшествия, которое по словам его иначе было. Я спрашивал у Воейкова и узнал, что Коцебу справедливо говорил, что Боборыкин главная причина всех неудовольствий. Я на сей счет писал вчера к Боборыкину жестокое письмо, которое верно дало ему почувствовать его вину, хотя и не сознаться в оной.

27-го. С самого утра до 11 часов вечера я был занят бумагами без отдыха. Алексей Петрович приказал мне изготовить некоторые маршруты из Херсони, Симферополя и прочих мест до Георгиевска. Он мне не сказал для кого; но вероятно сие делается для войск, которые ему Государь из России назначил. [446]

28-го. Я провел утро по обыкновенному в чертежной, отпустив Воейкова и Гордеева в Борчалинскую дистанцию на 12 дней для собрания рукописей по монастырям.

29-го. Воейков и Гордеев потащили с собою старика Аршакова в Ахпатской монастырь. Не знаю, удастся ли им исполнить предначертанное для увезения рукописей. Гордеев взял с собою множество рома, дабы напоить архимандритов, от которых он хочет достать книги.

31-го. 30-го приехал сюда из Тифлиса Амбургер с депешами от Мазаровича. Он мне отдал две книги Малькольма Историю Персии, которая из Индии выписана, и письмо от Монкейта, приславшего оную. Он просит меня, чтобы я нашел здесь место для сына его 4-х-летнего, прижитого с Армянкой в Тавризе. Вечер провел у меня Амбургер, и я кажется выманил у него славную Персидскую грамматику с Английским. Мы с ним долго говорили о Персии, о которой он весьма здраво судит. Он мне говорил на счет действий Мазаровича в Персии, что братья его совершенно пустились без стыда в торги и таскаются по базарам для закупки товаров, которые они намерены продать в России. Поведение такое, кажется, неприлично Русскому поверенному в делах.

1-го Июня. Я был у обедни; меня оттуда позвали к Алексею Петровичу, который велел мне написать одну бумагу к вице-адмиралу Грейгу и две к полковникам Байкову и Прегаре, командирам 43 и 45 егерских полков, которые в Крыму расположены. В бумагах сих предписано последним двум выступать в поход на Кавказскую линию, а первому изготовить им суда для переправы чрез пролив Керчь-Еникольский. Алексей Петрович дал записку для изготовления маршрутов еще другим 8-ми полкам, всего 10-ти полкам и 2 ротам артиллерии, которые идут на укомплектование здешнего корпуса. Государь отказал ему в прибавлении числа полков в Грузию, но приказал здешние полки сделать в 3.900 человек комплектных. Алексей Петрович объяснил мне, каким он образом намерен употребить сии войска и справиться с ханами. Он мне сообщил множество занимательных вещей. Я ему сказал, что мы догадались о том, что Государь дал ему войск, из лица его. «Это удивительно», сказал он мне, «мне кажется, что я все нахмурившись ходил». Он читал мне представленное им Государю предположение для одежды здешнего солдата. Корпус наш ныне усиливается 26-ю тысячами, кои поступят в здешние полки, которые примут названия пришедших; а кадры их возвратятся с здешними названиями. Полки, идущие сюда, суть пехотные: Апшеронский, [447] Тенгинский, Навагинский, Ширванский, Куринский и Мингрельский, а егерские: 41, 42, 43 и 45; артиллерийские роты: № 51 и № 52.

Ввечеру я опять был у генерала и представлял ему работу воспитанников. Он был очень доволен и приказал их сегодня привести к себе. Я также просил об учителе их пионерном унтер-офицере Дивильковском, которого он приказал представить в офицеры.

2-го. Поутру я послал воспитанников с Рененкампфом к Алексею Петровичу, который им сделал подарок и об учителе их унтер-офицере Дивильковском пионерном приказал представить в офицеры.

4-го. Поутру я получил через одного Армянина Гамазова письмо от Воейкова и Гордеева, которым они уведомляют меня о добром успехе своего предприятия. Сей самый Гамазов звал меня ввечеру к себе, для разобрания множества книг и рукописей, которые лежат в подвале под одной церковью; но я не мог к нему придти по случаю многих занятий моих. Я возвратился из чертежной в 10-м часу вечера и был занят бумагами, для откомандирования 6 рот в Шамшадальскую дистанцию по сделавшемуся там возмущению. Султана Шамшадальского и Мустафу-агу-Казахского вчера же отправили в Георгиевск. Подполковнику Тихоцкому, которой будет командир всего отряда, предписано действовать наступательно и истреблять жителей без пощады, если он увидит точное их решение бежать или напасть на те посты наши, которые на Гокчае стоят.

5-го. Гамазов имеет славный дом и много книг; я у него познакомился с мирзой Исмаилом, молодым Татарином, прекрасным собою, с обращением и знающим языки.

7-го. С утра меня опять потащили к Алексею Петровичу; надобно было остановить Тихоцкого, сменить его 5 тяжелых орудий на два легких и сделать другие распоряжения для его похода. Сему, кажется, причиной был Ладинский, который третьего дня ввечеру приехал и привез лучшие известия. Между тем орудие, которое из Елисаветполя пошло по маршруту, данному мною, не могло пройти той дорогой. Горчаков тут был; он тотчас сказал Алексею Петровичу, что он сие наперед знал и что по сей дороге орудию никаким образом идти нельзя. Меня сие чрезвычайно огорчило, особливо то, что Горчаков не в свое дело мешался и делал мне вред. Алексей Петрович был столь снисходителен, что не сделал мне выговора за то; но я весьма хорошо почувствовал свою ошибку, хотя я в оной безвинно виноват, ибо я не обязан знать дорог в земле совсем неизвестной. [448]

Речь шла об недостатке в полевых орудиях. Я напомнил генералу, что у нас в Карабаге есть 6 казачьих легких орудий и, не зная, что оные состоят в ведении генерал-маиора Ахвердова, я сказал генералу, что не знаю, будут ли они в состоянии в скором времени выступить, потому что, я слышал, что они не в совершенной исправности. Ахвердов сказал, что они напротив того весьма в состоянии двинуться. Я увидел, что неосторожно сказал. Ахвердов хотел отмстить мне; я утверждал, что дорога, по которой орудие пошло, не есть непроходимая. Генерал сомневался в том. Ахвердов воспользовался сим и сказал Алексею Петровичу, что он найдет одного офицера расторопного, человека обстоятельного, у которого он сие расспросит и наверное узнает. Меня взорвало. «Ваше превосходительство», отвечал я ему, «в таких случаях ничего нет легче, как назвать дорогу сию непроходимою; сие есть самое верное средство избежать ответственности и ничего не сделать; но когда я утверждал, что по сей дороге орудие пройти может, так это то значит, что если б послали меня провести оное, то бы я прошел с орудием». Генералу сие понравилось; он отвечал: «Ты правду говоришь, что таким образом всего вернее ответственности избежать; верю тоже, что орудие протащить можно, но сие очень долго продлится». Ахвердов замолчал; однакоже я ввечеру застал его в кузнице артиллерийской: там ковали лафеты для новых 3-х фунтовых орудий, которые посылаются на смену пяти батарейных. Я извинился перед ним в том, что я неосторожно опорочил казачью артиллерию, не знав, что она под его начальством состоит.

10-го. Воейков и Гордеев привезли мне 12 книг Армянских, Персидских и Турецких.

11-го. Я послал поутру за Фомой Кургановым, который смотрел Армянские книги. Он нашел их весьма редкими, древними; даже некоторые из книг имеют более тысячи лет. Ввечеру был у меня мирза Ибрагим, который чрезвычайно хвалил Турецкие и Персидские книги, привезенные Гордеевым.

12- го. Был у меня маиор Пономарев, Елисаветпольский окружный начальник, который едет со мною в Трухмению.

Ввечеру, довольно поздно, генерал позвал к себе в кабинет меня и Пономарева, отдал бумаги Могилевскому для доставления оных к нам и нам словесное дал наставление.

13-го. Я все утро, даже до 7 часов вечера, был занят сдачею должности Коцебу. Сдачу я кончил совершенно. Повечеру мне опять прислали работу: сделать маршруты. К тому времени нагрянуло ко мне [449] множество народа и ничего делать не давали. Вчера поутру я получил предписание от Алексея Петровича. Оно следующего содержания:

3) Если невозможно будет предпринять путь в Хиву, определенный при экспедиции Армянин Петрович, имеющий знакомство между [450] Трухменцами, доставит вам случай быть между ними, и вам поручаю я употребить старание изведать: а) Какие силы сего народа в военном отношении? Какого рода употребляемое между ними оружие? Не имеют ли они недостатка в порохе? Имеют ли они понятие об артиллерии и в войнах против соседей желали ли бы употребления оной? Можно ли будет из них самих составить, по крайней мере, нужную прислугу для некоторого числа орудий? b) Исследовать расположение их к Персиянам. Прошедшая с ними война дала многие случаи заключать о вражде, между ними существующей. Каковы отношения их к жителям Хорасана, и нет ли вражды, обыкновенной между соседей? Принимают ли они участие в войне Хорасана против Персии и вспомоществуют ли первому освободиться от ига Персиян? Какого рода пособие дают они Хорасанцам и что служит им условием?

Тифлис.

14-го. Обедал у Француза с Пономаревым. Нам сделано положение столовых денег ежемесячно: ему по 100, а мне по 75 р. серебром.

16- го. Я был поутру у Алексея Петровича, который меня обласкал таким образом, что я был тронут. Он прощался со мной, обнимал меня, благословлял, хвалил, говоря Ивану Вельяминову о моих достоинствах, о рвении и пр. Старика сие так тронуло, что он сам бросился обнимать меня. Алексей Петрович утешил меня тем, что он сказал мне, что он совершенно ничего не ожидает от поездки нынешнего года и что сколь бы мы мало ни сделали, ему все будет много казаться.

Остающиеся вещи мои в Тифлисе я отдал на сохранение Бебутовым и написал к Верховскому, каким образом он должен распоряжаться моим имуществом, если я не возвращусь.

17-го. По желанию Пономарева мы отслужили в Сионе обедню и молебен с коленопреклонением для совершения счастливого путешествия. [451]

Алексей Петрович уехал на Кавказскую линию в 6-м часу вечера. Перед отъездом своим он послал ко мне записки на Французском языке, кажется, писанные Мазаровичем, о Хивинском и Трухменском народах. Ввечеру я заходил к Пономареву, который едет особо от меня в Елисаветполь. Я провел ночь у Воейкова и не мог глаз сомкнуть до самого рассвета.

18-го. Простившись с товарищами своими, я отправился из Тифлиса. Штабс-капитан Рененкампф провожал меня до половины дороги к Соганлугскому посту, где я нашел Пономарева, выехавшего за полчаса до меня из города. В тот день я продолжал путь до станции Салаглы, где я нашел опять Пономарева на ночлеге и отряд войскового старшины Табунщикова, из 250 казаков состоящий, сведенный из всех казачьих полков, в Грузии расположенных. Отряд сей шел в Дагестан для действования противу Лезгин. Я не мог уснуть во всю ночь.

19-го. Вставши с рассветом, я пошел с Пономаревым к Табунщикову, который — престранная штука. Он простой казак с весьма невыгодной наружностью и дает себе вид самой нежной, молодой особы: принимает капли, пьет кислоты (купоросную), спрыскивается духами (гривенными), выговаривает слова совсем особо, думая придать более нежности звуку, рассказывает все об ученых вещах, виденных им в чужих краях. Притом он любит поговорить, и он нас задержал до 10 часа утра. Мы уехали. В тот день я прибыл ночевать на Таузский пост; ужасный проливной дождь меня совсем замочил.

20-го. Жар был очень сильный; не взирая на то, я ехал целый день и прибыл ввечеру в Елисаветополь, прекраснейший город, состоящий из лучших садов, ограды коих составляют улицы и площади, а дома находятся в средине оных. Было уже поздно, когда я приехал, и потому я не ходил к Пономареву. Я остановился в предместьи, называемом Килиса-Кянт, что на правом берегу реки Ганжинки, у бывшего прежде хозяина моего, полковника Джиораева. Он принял меня с несказанною и нелицемерною радостью и со всевозможным гостеприимством. Он Грузин. Армянин бы не сделал сего.

21-го. Я познакомился с семейством Пономарева. Старшей дочери его лет 17; она не дурна собою; вторая нездорова и, кажется мне, очень умная девочка. Кроме сего у него еще есть третья дочь и два сына. Жена и мать его еще живы; в семействе сем, кажется, царствует всеобщее согласие и взаимная любовь. Он хороший отец. Видя взаимные дружбу и ласки их, я часто сожалел, что они в [452] бедности, хотя они на нее не жалуются, а соблюдают все правила гостеприимства.

Перед обедом сюда приехал из Шуши князь Мадатов с адъютантом своим; он тотчас же и поехал в Тифлис и, как кажется, будет нынешним летом командовать отрядом в Дагестане. Мадатов мне сказывал, что недавно нашли близ Чанахчей в Карабаге гроб, в котором лежали разные древния вещи, как-то меч, кольца и пр. Вещи сии остались в Шуше, но он мне подарил их.

Плешков мне сказал довольно приятную весть об орудии, за которое я было с Ахвердовым поссорился перед отъездом своим из Тифлиса, и об котором Горчаков так неосторожно сказал Алексею Петровичу, что он наперед знал, что орудие сие не может пройти по той дороге, по которой оному дан маршрут. Плешков сказал, что орудие сие даже и не видало назначенной ему мною дороги, что оно дошло только до Амерлов, оттуда пристав воротил оное, полагая дорогу сию непроходимою; что он сам не говорил Горчакову, что дорога сия непроходима, но что она только затруднительна в двух местах, и что он сам прежде по сей дороге с орудиями хаживал. Я напишу все сие к Рененкампфу, дабы оправдать себя в глазах начальства.

23-го. Я был зван на завтрак к Крылову. Идучи туда, я встретился с Шеншиным, который пришел сюда с командою из отряда Тихоцкого, на озере расположенного, для принятия провианта. Он сказал мне, что и Тихоцкий и Вадарский ужасно трусят, тогда как ни малейшей опасности со стороны Татар не предстоит. Они плачут, оба вместе имея 7 полных рот пехоты и 200 казаков.

После завтрака я пошел к Ивану Алексеевичу Яновскому, где познакомился со здешним комендантом 17-го егерского полка маиором Жилинковым. Плешков водил меня по всей здешней крепости и рассказывал мне, каким образом ее штурмовали; показывал батарею, на которой убили Джават-хана; орудия его еще теперь на бастионах стоят. Крепость приходит в разрушение, а в середине оной видны остатки пышных домов ханских; между прочим видел я мортиру огромной величины, на которой написано нашими цифрами 1703. Прочая надпись Русская, но нельзя было ее разобрать. Вероятно, что мортира сия попалась в руки Персиян, во время похода Петра Великого к Дербенту. Под здешней крепостью есть подземельные ходы, которые совсем завалены. Жители уверяют, что в них хранится множество драгоценностей, которые были закиданы в оные во время штурма. Главное же сокровище хана [453] хранилось в земле в саду его, что вне крепости. Сын его, спасшийся от штурма и бежавший в Эривань, еще теперь жив; он приезжал сюда недавно тайком, открыл сокровища и уехал. Я измерял вчера с крепости одно чинаровое дерево, корень коего разделился на пять частей; корень сей имеет в окружности 4 1/2 сажени.

25-го. Вчера видел я одного арестанта Русского, который, будучи капельмейстером в Суздальском полку, бежал в Чечню прошлого года, оттуда к Лезгинам и, наконец, был продан Мустафе-хану Ширванскому от которого он опять бежал в Нуху, был схвачен и приведен под караулом сюда. Он снова скрылся, обворовав здешних жителей, называясь Чеченцом. Человек чрезвычайно бойкой и, в течении такого короткого времени, он выучился говорить по-турецки и по-персидски.

С прибытия моего сюда, я был каждый день свидетелем словесного суда, который производится с утра до вечера окружным начальником на дворе его: Татары и Армяне один за другим приходят с самыми ябедническими просьбами и по сей части имеют гораздо более смышленности, чем наши приказные. Сему выучили их наши же Русские и наше правление, которого долгие и продолжительные решения совсем несообразны с житием и обычаями здешнего народа. На сей счет имел я вчера ввечеру долгий разговор с Понамаревым; мы осуждали меры, принимаемые Алексеем Петровичем и злоупотребления, которые в его бытность появились сильнее, нежели когда-либо и которых сделали врагами нашими непримиримыми вообще всех жителей здешних, равно как Грузин, Армян и Татар; причиной сему более окружающие генерала, которые ищут более своей собственной пользы, чем пользы службы, и которые, не любя великих качеств его, пользуются его беззаботностию о сем краю, а он ему уже слишком надоел. Мы также перебрали всех подлецов, окружающих почтенного Алексея Петровича нашего.

Вчера дочь Максима Ивановича пела Итальянскую арию se m’abandonni mio dolce amore. Она, кажется, добрая девка; жаль, что бедное состояние ее будет, может быть, причиною, что она себе жениха не скоро найдет. Максим Иванович Понамарев мне нравится; мне кажется, что он имеет прямые правила и благородные чувства, при том этот человек одарен хорошим умом.

27. Я созвал к себе гостей. Ввечеру были у меня Пономарев, Крылов, Плешков, полицеймейстер и заседатель; сидели до первого [454] часа. Мы заметили вчера комету, которая показалась на Северо-Западе; хвост оной весьма велик.

28-го. Ввечеру Крылов звал меня на ужин, которой он давал здешнему Армянскому обществу при прощании; он сегодня хочет ехать в Россию, ибо совершенно сдал уже должность свою Понамареву, которой ее сдал коменданту майору Жилинкову. Мы пришли в сад и нашли всех старшин Армянских собранными; они ужинали около большого дерева, на земле, а для нас поставлен был стол. Во время ужина играла Азиатская музыка, из балалайки и пастушьего рожка состоящая; только никогда наши холуи и пастухи не будут в состоянии произвести такого шума и так тревожить наши уши нескладными без связи и гармонии проницательными звуками, как сии ослы, которые восхищались друг перед другом до того, что обнимались и целовались: им нравится один шум и гром, и чем игрун задорнее надувает, тем им лучше кажется. Эриванский сердарь, женив недавно сына своего, не мог сделать свадьбы без сего живодера; он узнал о пребывании его в Елисаветполе и послал за ним. Тот справил свадьбу и пируху, и хотел возвратиться домой; но, узнавши, что сердарь силою его удержать хотел у себя, он направил лыжи и без всякой платы бежал сюда. Бесчеловечная музыка сия провожала нас до квартир наших, версты с полторы, а Крылова и Плешкова до крепости, где они раскланялись. Я сегодня узнал, что комендант Жилинков, несколько помешанный, услышав ночью сию музыку за стеною крепости, испугался, полагая, что войска мимо идут или что крепость в осаде, и арестовал дежурного; узнав же о настоящей причине сей музыки, сегодня он намерен представить о том главнокомандующему на Крылова и Плешкова. Вчерашний ужин наш весьма был похож на сходбище разбойников, делящих в лесу ночью при свете факелов добычу свою, или на привидение, изображающее собрание стариков и мудрецов прежних веков, беседующих о временах и записывающих в книгу судеб участи смертных. Белобородые старшины, коих было до 40 человек, недвижимо просидели три часа на своих местах и молчаливо привставали с важностию только тогда, как пили наше здоровье. Тут я познакомился с здешним Армянином архимандритом, который звал меня сегодня к себе на угощение.

29-го. Я зашел в зорхану или здешнее училище бойцов. Меня первое ошиб тяжелый дух пота, текущего градом с 8-ми или 10-ти Татар, раздетых на голо, подвязанных только платком и действующих важнейшим образом в глубокой яме. Ловкость, [455] проворство и сила сих людей неимоверны. Я бросил им рубль серебром, и они порядком расходились. Учитель их, который у них в большом уважении, кричит, поправляет их в борьбе, показывает им правила, как наши фехтмейстеры в сальдармах. После всякого наставления ученик кланяется ему в ноги и целует его руку. У них множество делалось престранных телодвижений, которые описать трудно. Самое лучшее было, как под звуком бубен и барабанов, все схватили претолстые и тяжелые дубины, выточенные с рукоятками, и стали двигать оными над головами и за плечами, но так искусно, скоро и долго, что я удивился. Зрелище сие довольно походило на пляску диаволов в аду, как в Дон-Жуане представляют. Один или двое кричали во весь голос молитвы, в которых упоминали часто о Боге, Магомете и Алии; другие пели Персидские песни. Все зрители в ладоши хлопали, барабаны, бубны, и один голый диавол, который схватил огромный лук с железной тетивой, обвешанный кольцами и колокольчиками, начал кричать, плясать, ударять себя сим орудием, делая самые ужасные телодвижения: шум, крик, стук, пение, все сие производило весьма странную гармонию, коей мера мало по малу ускорялась и от коей борцы не отставали. Наконец, она сделалась так скора, что учитель едва мог поспевать двигать своими тяжелыми палицами за оной. Обычай сей давно существует в Азийских краях, и мне кажется, что он весьма полезен, развязывая человека, который от сего приобретает силу. Уроки сии продолжаются 40 дней сряду, после которого времени ученик приходит в большое расслабление. Окончивши курс учения, он поправляет себя умеренной пищей и, буде охота опять припадет ему к сему занятию, он опять 40 дней сряду учится. Говорят, что в Баке есть пять таких Зорханов весьма обширных. Слово зорхана значит местопребывание или хранилище силы.

30-го. Я сделал вечеринку, на которой были Понамарев, Плешков, Крылов, лекарь и еще приезжий сюда шут, некто по фамилии Принц, который родом Швед и носит орден Меча, служил в Персидском пехотном полку поручиком теперь в отставке, выдает себя за врача, собирает травы и живет шарлатанством. Он был очень мил вчера, плясал и пел, и кончилось тем, что сказал неприятное слово хозяину моему Джиораеву. Мы подговорили хозяина вынуть на него кинжал. Принц крайне испугался и, встав на колени, просил извинения. Тут начали его Лезгинами и выстрелами пугать до того, что он со страху чуть не умер. Наконец, я скрылся с одним Грузином у моста и, когда он проходил, [456] выстрелил по нем. Он побежал, но его нагнали и связали. Во втором часу все кончилось, и мы отпустили несчастного Принца.

1-го Июля мы ввечеру отправились из Елизаветполя. В Мингичауре мы переправились через реку Куру на пароме. Страна, представлявшая до сих пор одну голую степь, покрытую солончаками, принимает отсюда совсем иной вид. Самые берега Куры уже прекрасны; они обросли с обеих сторон рощами и садами, в коих поселены Армяне. Переправясь, мы все постепенно отдалялись от реки. С левой стороны были голые горы, об которые лучи солнечные ударяли и палили нас зноем, с правой стороны простиралась плодороднейшая, обширная, населенная и обработанная равнина. Между прочим ехали мы через развалины бывшего порядочного города, называвшегося Арешви, о построении коего мне не у кого было осведомиться.

Ввечеру, сидя с Понамаревым, я объяснил ему причины, побудившие меня оставить отечество свое. Он объяснил мне бедное положение свое и то малое внимание, которое начальство обращает на него. Он обременен огромным семейством, уже пятнадцать лет служит маиором, человек честный, что доказывает привязанность всех жителей знающих его, особливо тех, которые под его начальством находились. Пробывши довольно долго окружным начальником в Кубе, он был оклеветан перед Алексеем Петровичем генералом Хатунцовым и вытребован в Тифлис, где он в разлуке от своего семейства провел десять месяцев без всякого дела и места. Наконец, по оправдании, ему дали место пристава при Исмаиле-хане Шекинском в Нухе. Пономарев тогда получил предписание от главнокомандовавшего отравить хана. От сего он отказался. Его переместили окружным начальником в Елисаветполь, а на место его назначили 9-го егерского полка маиора Дистерло. Пономарев снова потащился из Нухи со всем семейством своим в Елисаветполь; переезды сии его совсем разорили.

3-го. Я выехал из Тургана весьма рано. Мы прибыли на ночлег в Новую Шемаху. Новая Шемаха была недавно столицей Мустафы хана Ширванского, которого предки издревле жили в Старой Шемахе, лежащей за горами. Большая же часть народа пребывает почти всегда на равнине около Новой Шемахи, где плодородие удивительное и пашней множество. По сей-то причине, опасаясь, чтобы народ его не сделал беспокойства за глазами, Мустафа хан оставил древнюю столицу свою и построил город на равнине, где он уже совсем было завелся. Когда же узнал он, что народ его селится опять в горах повыше, в Фитаге, то он принужден был [457] оставить местопребывание свое и устроился в Фитаге, где ему удобнее быть в сношениях с Лезгинами, где он безопаснее от Русских и откуда может иметь скрытные сношения с Персией. Говорят, что новый город сей прекрасно устроен и многолюден; приступ к оному очень затруднителен. Там он дает убежище беглым Русским солдатам и перепущает их в Персию. Мустафа хан, отдавшись добровольно в подданство России, потому что он постиг силу ее, держал о сю пору политику, которая доказывает его ум и хитрость. Он вечно наблюдал середину между Персиянами и нами: первых стращал нами, а нас всегда держал в уважении к себе, потому что у нас никогда не было достаточно войск для укрощения власти и надменности ханов. Между тем Мустафа видел, что ему гораздо легче состоять в подданстве у Русских, чем у Персиян, и он соблюдал посему некоторую верность к нашему правительству. При нем о сю пору находится Русский пристав, который живет в Сагьянах, Армянском селении не далеко от Фитага лежащем. Теперь пристав сей Севастопольского пехотного полка капитан Макаев. В Новой Шемахе остался теперь только один казачий пост. Мы тут ночевали.

4-го числа, проехав верст семь равниной, мы стали подыматься на крутые горы, разделяющие нас от Старой Шемахи. Переезд был не велик, но лошади наши так пристали, что мы только к вечеру прибыли на станцию. Обширная, богатая равнина осталась у ног наших. Горизонт оной сливался с небом. Горы, по которым мы ехали, представляли также прекраснейший вид, множество Армянских селений разбросано по ущельям и вершинам. Народ везде был на жатве, и хлебные стога окружали селения во множестве. Лошади наши до такой степени пристали, что мы принуждены были нанять буйволов, дабы дотащить бричку свою до родника, находящегося на половине дороги. Жар и нас измучил. Я бросился к холодному роднику, который мне показался той живой водой, которую в сказках описывают. Родник сей обстроен каменным храмиком; от сего места до самой Шемахи много таких родников с прекрасной водой, что доказывает древнее население сего места.

Старая Шемаха или Когнешар, т.-е. Кегнешир, что значит древний город, открывается верстах в трех, не доезжая оной. Развалины обширны и величественны. Бани, мечети, палаты и крепость еще о сю пору внушают уважение к строителю сей столицы, которая полагается весьма древней. Дворец ханский лежит на высоте и, так сказать, парит взором над памятниками древности. Почтовый двор расположен в караван-сарае прекрасно выстроенном. Цитадель [458] находится в некотором отдалении от крепости. Там есть глубокая пещера, в которой по рассказам старожилов похоронена какая-то царь-девица Лютра, строительница сей цитадели. С ней будто похоронены бесчисленные сокровища, которые Мустафа хотел отрыть, на каковой предмет посыланы были туда люди; но дева не допустила их до себя. Мне нельзя было самому туда идти по причине позднего времени, но по возвращении своем я намерен непременно посетить сии пещеры.

В полдень, сидючи около родника в горах Шамахинских, я разговаривал со всеми прохожими, которые приходили утолять жажду свою. Между прочим приходил один из приближенных слуг Мустафы хана, который говорил мне, что он наряжает в числе пятисот человек конницу, которую Мустафа представляет по требованию Русского правительства. Я полагаю, что отряд сей, соединясь с Табунщиковым, пойдет под начальством князя Мадатова в Кубу против Лезгин.

Обширная и плодородная равнина, о которой я упоминал, есть та самая, в которой добывается наибольшее количество шелку Шемаханского, вывозимого во все земли.

5-го. Мы выехали из Старой Шемахи и проехали только две станции. Страна имеет совершенно другой вид: степь, горы, изредка кочевья; но везде остатки населений, городов и зданий. Мы обедали на Морозинском посту, где были угощаемы постовым казачьим офицером, поселившимся тут с молодой женой своей и ребенком. Ночевали мы в глубокой балке: так называется казачий пост, расположенный в безводной и неплодородной степи.

6-го числа, выехав очень рано, мы приехали на Арбатский пост, расположенный в весьма исправной и хорошо выстроенной крепостце. Тут мы застали фуру свою с подарками, которую отправили вперед. Тут тоже нашли мы опять Табунщикова, который, минуя Баку, шел прямо на Кубу; мы у него обедали. Бог знает о чем он нам не говорил. В Арбате нагнала меня летучая из Тифлиса с рапортом на мое имя; но рапорт сей заключал только письма, из коих одно из Парижа. Рененкампф извещает меня, что два баталиона и двенадцать орудий идут из Шулаверы для разогнания 8.000-й партии Лезгин, туда прибывших. Кажется мне, что у них там после моего отъезда не совсем ладно идет.

Последние станции Максим Иванович начал надоедать мне своей трусостию: чуть услышит он самый легкий спуск, сейчас соскочит с брички, велит ее тормозить и начнет со своим человеком ругаться. Человек его на козлах правит коренными; [459] ему сколько доставалось! Ты ездить не умеешь, мошенник; ты вожжи распустил; вишь лошади несут, бричку разобьет. Ужо тебя, каналья! Это я всю дорогу слышал, а человек отвечал ему довольно грубо или насмешкой. Старинный век!

Последний переезд наш к Баке был тридцать верст. Когда мы поднялись на высоту, нам открылись море, крепость и суда. Крепость имеет величественный вид, обширна и в исправности. По прибытии нашем комендант л.-гв. кирасирского полка полковник Павел Моисеевич Меликов и прочие знакомые Пономарева собрались все на нашу квартиру и чем кто мог старались услужить нам, так что через час у нас уже был собран ужин. В тот же вечер еще явился к нам Армянин Муратов, который назначен Алексеем Петровичем для поездки со мной в Хиву.

С 7-го числа началось настоящее несносное пребывание мое в Баке. Пономарев человек старого века; у нас с утра до вечера не переводятся гости, которые добрые гостеприимные люди, но мары. Пономарев все с ними толкует и тащит меня то обедать, то на ужин, то на чай к ним, и целый день у нас даром пропадает, а тут еще наливочка за наливочкой, до двадцати раз водки выпить, да чайку с прибавочкой, так что старик мой домой навеселе приходит. Ему это все нравится, и он удивляется, что я стараюсь удаляться от сего и занимаюсь. Мне надобно пройти Шуберта, дабы быть в состоянии наблюдать широты; но ни за что приняться нельзя. Я здесь познакомился с человеками до двадцати, которых я по имени и по отечеству знаю, а фамилии никак. Суда уже давно готовы, а дело все откладывается со дня на день. Мы запасаемся провиантом и взяли из гарнизона тридцать человек при офицере, которые будут с нами следовать. Максим Иванович также взял к себе в письмоводители одного статского чиновника Александра Степановича Полетаева.

7-го числа мы явились к коменданту и обедали у него. Мы также познакомились с морскими офицерами. Мы едем на двух судах, из коих первое, корвет 20-пушечный, пришел сюда из Астрахани под начальством лейтенанта Александра Васильевича Коробки, человека опытного, но слепого и пьяного. Кажется, что по сей самой причине его сменили и вверили начальство над корветом лейтенанту Григорию Гавриловичу Басаргину. Человек видный собою, как говорят, хороший офицер. Корвет его называется «Казань». Другое судно, шкоут купеческий, по имени «Поликарп»; оно не вооружено и будет везти команду нашу и все излишние тягости. [460] Им командует лейтенант Аполлон Федорович Остолопов. Еще два мичмана. священник, лекарь, артельщик, штурман 14-го класса; всего же будет на нем людей 140.

Город Баку окружен двойной крепостной стеной с башнями, амбразурами и орудиями. Окрестности оного гористы и совершенно голы. Крепость нуждается в воде и дровах. Вообще положение оной совсем не выгодно. Улицы здесь узки, строения высоки, но довольно опрятны. Жителей много. Базар порядочен, и караван-сараи хороши, торговля идет с Астраханью значительная. Сами обыватели нынче строют здесь суда. В Баке, на берегу моря, есть высокая башня, называющаяся Девичьей башней; по рассказам жителей она получила сие название от следующего происшествия. В древние времена один владетельный хан здешний влюбился в родную дочь свою и требовал от нее, чтобы она продалась ему. По долгом сопротивлении дочь согласилась; но притворное согласие ее было сопряжено с тем условием, чтобы отец выстроил высокую башню на берегу моря, в которой она решилась обесчестить себя. Хан выстроил башню в весьма короткое время, дочь сама повела его на верх и, показав ему вышину оной над морем, в то самое время, как он нагнулся, чтобы посмотреть море, столкнула его в пропасть и сама за ним бросилась. Я все сбираюсь взойти на эту башню; но мне не удается: гости одолели меня. Надо бы также исходить подземелья, которые над всем городом находятся. Надобно бы еще увидеть огнеслужение Индейцев при нефтяных колодцах, где горит неугасимый огонь. Колодцы сии в 18-ти верстах от города.

8-го числа мы обедали у плац-маиора Троицкого пехотного полка маиора Афанасьева. Добрый мужик и жена его все потчуют наливочками да наливочками и говорят по-русски точно как наши кирасиры, переменяя у в в, о в у и пр., устали вместо встали, вбил вместо убил. В тот же вечер морские офицеры пригласили нас на корвет, откуда поехали мы на берег за город к домику, называющемуся морскими банями. Мы там провели вечер и были свидетелями сильного сражения между четырьмя фалангами и более двадцати скорпионов, которых там множество. Их набрали и посадили в медный таз. Мы плыли около развалин большого караван-сарая, скрытого под водой в расстоянии полверсты от берега. Из воды показываются одни только башни. Непонятно, как здание сие могло туда попасть; надобно полагать, что море с тех пор прибыло. Глубины в сем месте три сажени. Я слышал здесь, что замечено, будто море всякие тридцать лет переменяет берега свои [461] прибылью или убылью. Весь край здешний достоин большого рассмотрения по горючему нефтяному свойству земли и по большим развалинам зданий, коих везде много я кои служить бы могли историческими памятниками.

9-го числа. Я оставался нарочно дома обедать, чтобы успеть что-нибудь сделать; но опять не удалось: гости!

11-го. Была у нас жестокая тамаша. Мы отправились по приглашению морских офицеров обедать к ним на корвет. Обедали, пили, и в 4 часа все уже было кончено. Я предлагал Пономареву возвратиться домой; но ему там понравилось. Он остался пировать со мной до 12 часов ночи: пальба, песни, крик, все шло своим порядком, а старика моего все нарезывали. Пришел поп эскадронный, который тут же начал пить и петь. Пока он пил с Максимом Ивановичем, мне все подносили и наливали; но я, скинув трубку с длинного чубука, пропущал все под стол в чубук. Наконец, когда Максим Иванович уже порядочно подтянул, он, сколько мог, в полголоса говорит: пали, пей! и целовал меня. Если я от него отходил, то он посылал за мной и божился мне на ухо, что Александр Андреевич Жохов (командир эскадры в Астрахани) прекрасный человек. От Пономарева меня все в сторону отзывал артиллерийский офицер, который уверял меня, что Андрей Михайлович Бурчужинский (командир Бакинского гарнизона) прекраснейший человек. Я им охотно верил; но мне надобно было подумать, как бы с судна уйти. Басаргин не приказывал меня отпускать. Пономарев сознался, что не может ехать, и мы его уложили спать. Басаргин приказал подвести катер, и я уехал.

12-го. Я узнал от Петровича настоящую причину, по которой отрешили Коробку от командования корвета. Это было не за пьянство, как то говорят, а за то, что начальник его Лихарев в Астрахани, когда уже Коробка хотел с якоря подняться в Баку, прислал к нему 500 четвертей муки для торговли с Трухменцами; но Коробка отказался от сего, опасаясь, чтобы главнокомандующий о том не узнал. Лихарев сменил его.

13-го ввечеру шкоут «Поликарп» отправился на остров Сару с высадной командой нашей для заготовления дров и налития себя водой.

14-го, в день моего рождения, мы сделали тамашу, т.-е. к нам собрался весь город на саклю, и мы сделали им попойку и ужин. Что за народ! Что за жизнь! Что за разговор! Один маиор Бурчужинский называется у них балагуром и без него будто обществу скучно; а у него только одна шутка и есть: какая-то [462] неприличная, с которой он вечно на священника нападает, и все хохочут.

17-го. Мы были на завтраке у одного почтенного здешнего Армянина Вартана Хичетуровича Вартанова. К вечеру мы едва собрались, потому что я прятался от подчиваний, от которых я начал было занемогать в Баку. Пономарев где-то еще побывал, и кое-как собрались у штабс-капитана Андреева, откуда переехали совершенно на корвет «Казань» в 10-м часу вечера.

18-го. После долгих прощаний и излияний мы, наконец, расстались со скучной Бакой. В пять или шесть часов вечера мы снялись с якоря, направляя путь свой к острову Саре. Ветер был N и довольно свежий. Плавание ваше началось очень успешно. Сколько я ни удерживался, я не мог не испытать на себе общего недуга садящихся в первый раз на судно.

Комментарии

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева. 1819-й год // Русский архив, № 12. 1886

© текст - Бартенев П. И. 1886
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1886