-

ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО

21-го. Вчера узнал я, что сюда едет 500 семей колонистов, которые не требуют никакого вспомоществования от казны, даже конвоя. Добрые Немцы сии нашли где-то в Библии, что им надобно сюда переселиться, и едут с полным уверением быть счастливыми здесь. Вчера уехал отсюда прибывший депутат от них к Сталю; он до Моздока ехал в карете. За обедом у губернатора я видел отставного артиллерийского офицера, приехавшего сюда с депутатами колонистов. Сей кажется мне большой дурак, колонисты тоже странные люди. Их 500 семей выехало из Виртемберга. Они уверились, что едут сюда по пророчеству Библии н что через десять лет их пребывания здесь будет светопреставление. Розен поехал показывать им земли.

1-го Июля. Едва я успел кончить план свой съемки за Курой, как казак принес ко мне предписание от Иванова, за подписанием Вельяминова. В сем предписании велено мне отправляться в Карабаг, в Шушу, а оттуда в Тативу, где расположены две роты 9-го егерского полка. Г.-м. князь Мадатов доносит, что из Шамшадал не идет других дорог чрез Карабаг за границу, [316] как чрез Горячие Воды, куда выставлена одна рота. Мне приказали осмотреть, правда ли это, и изустно сказано, что в сем случае Мадатову не весьма доверяют и полагают, что он других дорог не признает для того единственно, чтобы ему иметь эту роту в прикрытии на Горячих Водах. После я должен обозреть расстояние между Горячими Водами и озером Гокча и устроить разъезды для усиления постов. По моему представлению, командировали еще одну роту 17-го егерского полка к разрушенному городу Шах-Назару.

Мне весьма хотелось, чтобы Берг со мной ехал, потому что одному весьма скучно было бы; но я не знал, каким образом сделать сие, потому что бумага моя была секретная. Хотя и всем известно было куда и зачем я еду, но я мог получить неудовольствие от Иванова, и потому мы решили, чтобы Берг пошел к Иванову и разными побочными разговорами вынудил бы Иванова самого рассказать ему, куда я еду и предложить ему ехать со мной, что и случилось. Берг пошел к Иванову, и после долгого разговора Иванов предложил ему со мной ехать. Я частным образом слышал, что по границе нашей в той стороне разъезжает один Англинской офицер из Тавриса, для предварительного узнания границ и спрашивал у Сталя совета, что мне с ним делать, если встречусь? Губернатор отвечал мне, что если сей Англичанин думать будет, что он в Персидских границах, я буду думать, что в Русских, то что я прав должен быть.

3-го. Я сел верхом с Бергом в 11 часов вечера и прибыл 4-го до рассвета в Соганлуг, где уснул до восхождения солнца. Рано поутру мы выехали из Соганлуга и после полудня остановились на Салаглинском посту, для переждания жаров. Ввечеру мы выехали и встретили ночью Розена, возвращающегося с колонистами из Елисаветполя. Им чрезвычайно понравилась Ганжинская равнина. Я с ними разговаривал; им здешний климат не кажется тягостным; они хотят поселить по 50 или по 100 семейных на каждой из речек, протекающих чрез казачьи посты и обещаются выписать еще 500 семейств, буде им сию землю отдадут. Кажется, Немцы сии, из Виртемберга выехавшие, составляют особую секту; у них пасторов нет, их ведет какой-то крестьянин с Библией в руках, уверяя их, что Священное Писание повелевает им переселиться в страну ближе к Иерусалиму лежащую, что через 10 лет будет светопреставление и тогда они все в раю будут. Будучи в полном уверении в истине сего, они бросили отечество свое и странствуют, отыскивая обетованную землю и воспевая молитвенные песни по три раза в день. Государь [317] подарил им по 1000 р. на каждое семейство. Они построили себе на сии деньги обоз и теперь уже переправляются через Кавказские горы.

5-го числа мы приехали перед вечером в Шамхор и видели знаменитый столп, построенный Тимур-Ленгом. В Елисаветполе, 6-го, я пошел к полковнику Крылову, который окружный начальник в Елисаветпольском округе, тот самый Крылов, который был главным приставом в Боргалинской дистанции. Он принял меня очень ласково и просил переехать к нему, что я и сделал с товарищем своим Бергом. Крылов водил меня по городу, показывал базар, который прекрасно выстроен; площадь перед базаром необыкновенной красоты. Я нигде не видал столь восхитительного местоположения и вместе величественного; никакие гулянья ни в Москве, ни в Петербурге, и Тюльери в Париже не могут сравняться с сим местом. Город весьма обширен, состоит из садов; обывательские же дома выстроены в средине оных. Зелень чудесная и строения порядочные, крепость хорошо выстроена, стены оной высоки, башни, ворота внушают почтение к сим местам, обагренным кровию Русских, которые крепость штурмом брали, когда Елисаветполь было еще ханством Ганжинским. Я также видел мечеть — удивительное здание. Я любовался искусству Азиатцев в строении, в котором они многим превзошли Европейцев.

7-го числа я выехал из Ганжи. Нельзя было не выздороветь, побывав в Шах-Булаге. Природа наделила всеми богатствами земной рай сей. Не упоминая здесь о плодородии, о садах, о водах сего места, для описания которых перо мое слишком слабо, я только скажу, что нравственные и телесные силы мои ожили при воззрении на прелестнейшие виды. Воздух, которым я дышал, был самый приятный и душистый от бесчисленного множества плодовитых деревьев, плодов и цветов разных родов. Выехав из палимых зноем равнин, я был у подошвы гор; прохладный ветерок веял, я пил воду холодную, светлую как хрусталь, истекающую из скал. Со всех сторон были башни, замки, мечети, занимательные своею красотой, древностью и строением. Если б такой край был населен Европейцами, кто бы согласился расстаться с оным? Но полно мне восхищаться: я никогда не буду в силах описать душевную радость и приятное уныние, которые вселяют подобные места. Казачий пост состоит в крепости, прекрасно выстроенной отцом Карабагского хана, Мекти-Кули-Ибрагимом. Тут скончался недавно г.-м. Загорский на дороге из Тифлиса в Ах-Углан, для осмотра 9-го егерского полка. [318]

9-го. В Шушу я приехал после полудня. Город больше похож на Европейский, нежели на Азиатский; дома все наружные и покрыты деревянными кровлями. Город выстроен на высоком месте, климат здесь холодный. Шуша есть столичный город Карабагского ханства, в коем хан называется Мекти-Кули, а управляющий оным и всеми ханствами в Грузии г.-м. князь Мадатов.

Народ Карабагский тоже не спокоен. Здесь считается до 15,000 семейств, коих часть Армян; но сии последние весьма угнетены Татарами, которые господствуют здесь. Доходы от сей обширной и богатой области простираются до 8000 червонцев; но по словам князя Мадатова они могли бы до одного миллиона простираться, если б область сия не управлялась ханом и была бы непосредственно под Русским правлением. Мекти-Кули-хан к нам не привержен, имеет тайную переписку с Персиянами и возмущает народ против нас. Он имел бы несчетные богатства, но расточает все на любимцев своих. Между прочими любимцами его есть один Рустам-бек, которого он взял из пастухов, надавал ему деревень и полную власть. Рустам-бек сей — злодей, делает что хочет. Однако правительство наше взяло меры, чтобы сему хану не наследовали братья по смерти его, а чтобы ханство досталось нам. Я был весьма ласково принят Мадатовым и остановился у него в доме.

10-го. Мы ездили верхом осматривать окрестности города. Он окружен с трех сторон неприступными скалами вышиною сажен в 150, с коих сталкивали преступников во времена самовластного ханского правления; с четвертой стороны сделана стена длиною в несколько верст. Под одной из вышеупомянутых скал выстроен замок с крепостию, в котором находились ханские сокровища и жены его во время бунтов. Расспрашивая жителей о положении различных мест, я имел случай видеть, сколь неверны ваши карты.

Мы все пили чай у здешнего коменданта маиора Дистерло. Он Курляндец родом, ездил недавно в отпуск и женился на Немке в Митаве, привез сюда жену свою; но она прямая Немка. Берг так и ходит около нее.

Вечер я провел у Мадатова и читал ему бумаги свои касательно первой командировки моей. Он также объяснил мне образ мыслей и связи здешних старшин и какие меры должно взять в случае возмущений, и я нашел в нем того, чего не ожидал. Я полагал, что он ничего больше как шут или дюжинный генерал, который с одним эскадроном врубился в неприятельскую армию. Совсем нет, он распорядителен, благоразумен, как должно быть в его чине и звании; притом знание нрава народного дает ему [319] большое преимущество перед Русскими приставами, коим здешние жители совершенно чужды. Он мне также показывал переписку свою с Алексеем Петровичем, который к нему имеет большую доверенность, даром что он с ним всегда шутил в Тифлисе.

Еще должен я упомянуть о занимательном предмете в здешнем краю, о котором я прежде не знал, а именно о плодородии. На берегах Куры оно столь сильно, что жители не пашут земли: река разливается, потопляет поля и оставляет после трещины в земле; жители бросают по сему полю семена, и хлеб у них родится сам 200 и сам 250.

11-го. По сделанному договору с князем Мадатовым мы остались в Шуше. Берг кончил план Карабага, а я объездил окрестности города и снял оные наскоро. Ввечеру за ужином мы смеялись до умора. Князь Мадатов рассказывал нам, как полковник Донского войска Золотарев окрестил в Греческое исповедание Итальянца Ферари, который в Тифлисе у нас был шутом. Ферари сумасшедший Венециянец, служил помощником цирюльника подлекаря, лекаря короля Неаполитанского. Возвратившись из похода в Венецию, он сошел с ума, пустился путешествовать, был в Египте. Он лечил глупых Азиатцев чудотворными камнями, которые он по рекам собирает и носит за бантом в штанах. Судьба его занесла в Анатолию, где он надоед Туркам. Турки высадили его на берег в Имеретию, судно удалилось, и он пришел на казачий пост, где казаки, видя его пристрастие в редким каменьям, продали ему кусок горного хрусталя за алмаз, взяли с него последние пять червонцев, назвали его шпионом и привели в Тифлис. Алексей Петрович открыл в нем отличные способности к званию шута, нарек его таким и держал его с месяц в Тифлисе, в которое время он роздал всем генералам царства и королевства. Наконец, когда он всем порядочно надоел, главнокомандующий дал ему по желанию его открытый лист, яко господину доктору, для проезда в Персию. Аббас-мирза принял его в Таврисе, но, видя, что он сумасшедший, приказал его обратно к нам отправить. Ферари привезли в Карабаг, в Шушу к Мадатову, всего в оружии одетого и выдающего себя за поверенного Алексея Петровича. Мадатов знал его и, посмеявшись над ним, отправил его в Ах-углан, где стоит 9-й егерский полк и Золотарева Донской казачий. Подполковник Реут и Золотарев приняли слова его за истинные. Он выдал себя за сына Алексея Петровича; ему поверили. Он пожелал окреститься в нашу веру, его окрестили и отправили в Баку. Он поедет морем в [320] Астрахань, оттуда намеревается проехать к Алексею Петровичу, для сообщения ему важнейших тайн. Мы смеялись над легковерием Золотарева, который тут присутствовал. Мадатов умел прикрасить происшествия сии разными забавными приключениями, которые веселили нас целый вечер.

12-го мы отправились из Шуши и прибыли в Яглу-Булак. Князь Мадатов рассказывал нам о правлении в Карабаге. Во времена Ртищева здешние беки доставали себе Русские чины через посредничество Могилевского, который собрал от них большие деньги за то и выхлопотал им большие жалованья. С тех пор беки сии несколько раз были в агах в Персии, а по возвращении своем пользовались теми же правами от нашего правительства. Теперь люди сии получают большие жалованья от нас и ничего не делают кроме как бунтуют народ. Князь Мадатов несколько раз представлял Алексею Петровичу, чтобы их лишить жалованья; ибо из 8.000 червонцев годового дохода, получаемого нами от Карабага, около 3.000 выходит на жалованье. Но главнокомандующий хочет еще помедлить, дабы внезапными мерами не отвратить народ от нас. Хотя бы народ и весьма доволен был, если б уничтожили власти ханов и беков, но он имеет к ним доверенность и слушает внушения их. — 14-го, день моего рождения, мы дневали у Ханлар-аги. Ввечеру я читал вслух несколько из перевода, сделанного Кургановым из Армянской истории.

15-го мы отправились к Горячим Водам. Оне весьма горячи, вытекают из скалы в большом изобилии. Доктор наш Зоров негусто смыслит по сей части. Сколько я мог увидеть, мне показалось, что воды сии заключают купорос и селитру; горячие оне имеют вкус соленый, а простылые кислый, но весьма неприятный. Сюда приезжает каждый год по нескольку тысяч Татар и лечатся. Они больше трех раз не купаются, после чего ложатся, потеют, напьются сей воды и уезжают на другой же день. Каковы же должны быть свойства сих вод, когда после трех ванн больные выздоравливают? Все возможные болезни здесь проходят. Если б обделать ванны сии и завести тут чистоту и порядок, то бы от сих вод могла большая польза произойти; но Татары сии совершенно дики, не заботятся о пользе общей, а в водах сих видят нечто чудесного, нечто сверхъестественного. В тот же вечер мы работали с солдатами, дабы очистить одну ванну для нас.

16-го. Вьюки наши прибыли, мы пошли купаться в ваннах; но вода столь горяча была, что дав ей выстояться около получаса, я не мог более минуты в оной просидеть. Я выскочил из воды, [321] лег и приказал себя весьма тепло накрыть, что произвело во мне сильную испарину. Мадатов и Золотарев купались почти в теплой воде. Мы все потели с час и возвратились домой чай пить.

Ввечеру мы разговаривали довольно долго с князем Мадатовым. Я рассказывал ему ссору нашу с Ивановым и причины, по которым меня не произвели. Я удивился, когда услышал из-под усов Мадатова рассуждения достойные философа. Он мне говорил, что конечно случай сей для меня весьма прискорбен должен быть, но что я должен скрыть свои неудовольствия, дабы не дать неприятелям своим радоваться моему прискорбию, а что когда Ермолов воротится с линии, то я должен просить у него объяснения, зачем я таким образом обижен пред товарищами.

17-го. Мадатов рассказывал нам одно происшествие, переданное ему недавно приставом Нухинского или Шехинского ханства маиором Баратовым, который уверял его в истине оного. Тому с месяц как на берегах Куры, на большой равнине, показалась огромная змея белого цвета. За ней шло множество змей разных родов. Ей навстречу вышла другая змея такой же величины, но совершенно красного цвета, тоже в сопровождении малых змей. Началось сражение, в котором малые змеи делали ужасные прыжки и передушили множество между собою. Наконец, большие две змеи схватились, и белая задушила красную, которую подхватили и унесли с поля сражения. Тогда третья змея, взобравшись на скалу, испустила ужасный свист, после которого все змеи разбежались. Мадатов воспользовался сим рассказом, чтобы уверить жителей, что белый змей был наш Белый Царь, а красный был Персидский Шах: ибо Персиян называют Кизил-башами или красно-головыми. Происшествие сие вероятно ложное, но может сделать большое влияние на Татар.

21-го. Мы смотрели разоренную Армянскую церковь, называющуюся Зол. Я удивлялся красоте и твердости здания, мелкой резьбе, которого покрыты камни. Калантар прочитал одну надпись, по которой мы узнали, что тут похоронен какой-то Армянский царь весьма давно; но Калантар не мастер был читать, и мы не могли много узнать из любопытных надписей. В своде церкви был ход, в который нельзя было иначе попасть как в одно небольшое отверстие весьма высокое; лестницы у нас не было, и я употребил то средство, которым Римляне лазили на стену в крепость. Я поставил внизу трех казаков, им на плечи двух, а сим последним одного, который влез в отверстие, но испугавшись темноты воротился. Церковь окружена большим кладбищем, на коем [322] видны были величественные памятники, как-то камни необыкновенной величины прекрасно выточенные и обделанные в барельефах и надписях; иные памятники состояли из столбов, сделанных из цельного камня вышиною сажени в полторы, а толщиною в пол-аршина; столбы сии стояли на пьедесталах, карнизы были очень хорошо выделаны, а на верху столбов из того же самого камня были сделаны вазы Греческого вкуса.

До казачьего поста нам уже не более двух верст оставалось; мы занимались рассматриванием здания, как вдруг наши казаки закричали и сели на коней; мы за ними поскакали; ибо казаки с поста гнали медведя к нам навстречу. Я схватил казачью пику, и мы окружили медведя, который скрылся в кустах, на берегу Гили растущих. Казачья лошадь моя была весьма плохая и едва везла меня; я предложил спешиться и атаковать медведя в кустах; но как никто не хотел сего сделать, то я остался верхом. Казаки начали в кусты стрелять, и медведь оттуда выскочил. Он был огромный. Оглянувшись на все стороны, он бросился на меня, ибо я ближе всех к нему был, и я едва успел оборотить свою лошадь и уехать от него, потому что казаки все врознь ударились. Медведь пошел по речке вниз; я в след за ним переправился на правый берег и следовал рядом с ним, саженях в четырех от него. Медведь имел уже две раны пулями, ибо его с самого утра гоняли. Я хотел довершить победу, ударив его хорошенько пикой, но он опять выскочил из воды и бросился на меня, так что я в другой раз едва успел от него отъехать. Между тем Водарский зарядил ружье свое, выстрелил и попал медведю в спину; вслед за сим мой казак тоже выстрелил из ружья, попал медведю в бок и убил его. Медведь был столь велик, что два казака с трудом его могли на берег вытащить. Во все сие время Берг пропадал; он сказал мне после, что он сзади пистолет заряжал. Увидевши медведя растянутого у ног наших, он весьма удивился и как до него понятия весьма поздно доходят, то он расспрашивал о приключениях и смерти медведя с любопытством, когда ему уже пороли брюхо ножом.

Убивши медведя, мы поехали на пост, осмотрели место и решились возвратиться левым берегом реки Гили, через Эриванские владения. Мы остановились закусить на берегу озера, при разоренной Армянской церкви, которую я назначил под магазейн. В сей церкви есть каменный столпик странных свойств: по оному можно угадывать, исполнятся или нет желания проезжего. Задумав что-нибудь, надобно взять камушек и приставить оный к столпу: если [323] желание исполниться должно, то камень к столпу прилипнет; если нет, то оный отвалится. Татары так уверены в чудесных свойствах сего столпа, что когда они ездят на рыбную ловлю, то всегда стараются узнать о благополучной или неблагополучной ловле своей у сего столпа. Водарский сам верил сему, ибо когда он прежде тут проезжал, то он сам загадывал, и камень его прилипал к столпу. Я также полюбопытствовал узнать, в чем состоит дело; камни мои не прилипали сначала, но вскоре я увидел, что на столпу сем было нечто клейкое, которое придерживало камень в иных местах, и все мои камни стали прилипать: на столпу вороны вили гнезда и замарали оный калом своим. Но Берг по праву путешественника делал другие заключения. Он стал уверять пристава, что в сей церкви делались жертвоприношения, что он наверное знает, что жители обмазывали столп кровью жертв и что от того он получил сию клейкость. Мы посмеялись предрассудкам Татар и догадкам путешественника...

25-го. Я имел от пристава письмо к Армянскому архиерею, кочующему в горах, дабы быть хорошо принятым на ночлеге; но едва я стал подыматься на Мургуз как встретил архиерея: он ехал к приставу с плодами в подарок. Я ему показал письмо от пристава. Архиерей был больше похож на мужика, чем на священную особу; я с ним изъяснялся по-турецки. Без дальних оборотов архиерей поехал проводником впереди. Мы в тот день немного отъехали и ночевали за Мургузом внизу у реки; архиерей достал нам барана и взамен выпил у меня половину рома моего, не забывая и водки.

26-го мы поехали дальше. Архиерей ехал весьма медленно, на каждом кочевье останавливался, благословлял Армян, так что я рассердился и поехал от него вперед; он послал меня воротить, ибо на каждом кочевье сменял по одной лошади, а я ему послал сказать, чтобы он лошадей вперед за мной послал, и остановился отдыхать у его кочевья, от которого он меня старался отвести. Архиерей скоро сам прискакал, угощал нас огурцами, сменил наших лошадей, и я весьма рад был с ним проститься.

27-го. Я увидел огни Тифлисские с таким удовольствием, как бы я увидел огни в доме отца моего.

28-го поутру я явился к Иванову и спросил у него, на чье имя он прикажет мне подать рапорт и представить работу; он приказал сие сделать на имя Вельяминова. Я явился к Вельяминову и был обласкан им.

Итак нынешняя командировка удалась мне лучше первой. [324]

29-го я начал работу свою обделыванием плана дороги от Шуши до озера Гокча или Севанга и описаний.

1-го Августа. Я представил сперва работу свою Иванову и потом Вельяминову, который поблагодарил меня и просил сделать еще один экземпляр плана дороги, дабы послать оный к Алексею Петровичу.

В отсутствие мое приехал сюда Хойский хан из Персии. Он ведет жеребцов в подарок к Государю и, кажется, имеет к нему тайные препоручения от Персидского двора; может быть, что шах хочет просить Карабаг себе обратно, мимо Алексея Петровича. Хан сей проделал разные штуки с Вельяминовым, напр. он три дня сряду не хотел идти к нему, ожидая от него первого визита; но Вельяминов не сдался, к нему не пошел, и когда хан согласился к нему первый идти, то Вельяминов три дня его не принимал. Жеребцы, которых он к Государю в подарок ведет, весьма посредственны; они стоят у Бебутова на дворе. Бебутов позвал к себе одного из называющихся чиновниками хана и выдающего себя за сарбазского полковника. Самозванец-полковник сей получил на днях пятьсот ударов палками по пятам от своего хана. Я его в Персии видал и узнал его. Он просто слуга Аббас-мирзы, знает несколько по-русски и потому был послан к посольству, дабы служить шпионом; но Боборыкин его еще в Эривани узнал и объявил об нем Алексею Петровичу, который, желая показать Аббас-мирзе, сколько мало он его боится, нарочно ругал его при сем шпионе и после велел прогнать его.

Содержание хана стоит нам здесь каждый день до сорока рублей серебром, но хан из сего промышляет. Ему назначили было тридцать рубл. сер. получать на день, он от них отказался и требовал, чтобы ему все натурой выдавали. На то согласились, и он подал записку о том, что ему нужно, так что он получает на 40 рубл. сер. в день: он не может половину того съесть; кроме того не кормит людей своих, продает провизию и обирает у людей деньги. Промысел достойный Персидского посланца!

Царь Георгий был последний в Грузии. Человек сей заботился больше о своем желудке, чем об отечестве своем и продал оное Русским. Он был весьма зол. Князь Бебутов был тогда мишь-карбашем при нем или обер-егермейстером и служил при одном из его сыновей, которого он подозревал в измене. Георгий жил в доме у Бебутовых. Раз он позвал мишь-карбаша к себе; дорогой его предупредили, что царь хочет ему глаза выколоть. Бебутов испугался, не знал на что решиться, идти ли [325] к нему или нет? Наконец он решился идти и предстать пред царя своего, изнеможенного роскошной и нежной жизнию и болезнями. Бебутов был больше мертв, нежели жив. Ты, я чаю, весьма оскорбишься, закричал ему Георгий грозным голосом, если я тебя куда-нибудь пошлю? — Мой долг и мои желания в том состоят, чтобы пролить кровь свою за ваше величество. — Поезжай же сейчас в Елисаветполь к Джават-хану, объяви ему о славных победах, одержанных Русскими над Лезгинами и скажи ему, что если он мне подарков не пришлет, то я и за него примусь. Бебутов рад был удрать, выехал немедленно из Тифлиса и остался у Джават-хана Ганжинского; ибо он узнал наверное, что намерение Георгия было выколоть ему глаза. Через несколько дней приезжает к нему человек, посланный от жены его, с запиской вшитой в потнике седла. Записка сия содержала следующие слова: Приезжай, хищная птица наша умерла. Бебутов немедленно оставляет Джават-хана, прискакивает в Краг-Салаглы и узнает, что Георгий целые сутки лежал в обмороке и опять ожил. Встретившиеся с ним поздравляют его со столь радостным известием; но Бебутов вместо того, чтобы ехать в Тифлис, поворотил налево, в Казахи, где он три дня прожил и узнал, наконец, наверное, что Георгий во второй раз решительно умер и не воскреснет больше. Тогда он возвратился в Тифлис. Происшествие сие может дать малое понятие о правлении царей Азийских...

7-го, я уже начал заниматься по прежнему. Вчера ввечеру был у меня Фома Курганов, и мы читали презанимательные записки его, содержащие Армянскую историю вкратце. Курганов весьма хорошо сообразил ее и представил весьма внятно всю историю Армении на нескольких страницах.

8-го ввечеру был у Унгерна, где мы имели разговор на счет злоупотреблений, ныне во времена Алексея Петровича существующих. Они столь велики, как еще никогда не были: никогда столько взяток не брали как нынче. Ермолов видит все, но позволяет себе наушничать и часто оправдывает и обласкивает виноватого. Напр. полковник Ладинский, человек известный своим корыстолюбивым нравом, плутовствами и злодеяниями во времена Ртищева, теперь любимец генерала; полковник Екимов тоже каналья и тоже любим; полковник Пузыревский, злодей и корыстолюбивый, также любим и проч., когда о порядочных людях и знать не хотят. А сему причиною Алексей Александрович Вельяминов, к которому все сии народы подбиваются. Вельяминов же делает из Алексея Петровича что хочет. Столь долгое пребывание главнокомандующего на Сундже [326] подает мысль, что ему Грузия надоела и что он хочет от дел отвязаться, от чего злоупотребления увеличиваются, и народ ропщет.

Кахетинскому бунту были причиною Русские, после чего наказаны были те из Грузин, которые невинны были, а виноватые все откупились и получили чины, кресты и большие жалованья, так что сами Грузины говорят в насмешку, что тот, который полковника зарезал, тот сам теперь полковник, который маиора зарезал, тот маиор, который капитана зарезал, тот капитан.

По всему ныне видимому кажется, что будет новый бунт.

Мы также говорили о бесчестном поступке Русского правительства с Соломоном, царем Имеретинским. Войска наши заняли Имеретию, и Соломону предложили ехать в Петербург, на что он согласился только тогда, когда посланный к нему Могилевский дал ему клятву на Евангелии, что ему никакого зла не будет. По приезде в Тифлис Соломона сажают под караул, и он, боясь, чтобы с ним чего другого не сделали, ушел в Турцию, за что комендант, караульный офицер и дежурный были разжалованы в солдаты, а дивизионный генерал Розен был под судом. Головалев рассуждал весьма обыкновенным образом и называл Грузин изменниками, не входя в рассмотрение злодеяний, которые мы с ними делали. Он также обвинял поступок царицы Грузинской, которая своеручно убила кинжалом генерала Лазарева, который пришел к ней объявить, что она должна ехать с ним в Петербург немедленно и хотел употребить насилие, когда она отказывалась от сего путешествия. Поступок сей можно бы назвать геройским. Что остается делать царице, которую хотят с престола свергнуть? Но мы привыкли думать, что Грузины нас любить должны, и потому называем их изменниками, мучаем их, вешаем и сквозь строй гоняем невинных.

Я ужинал у мишь-карбаша; у него были князь Шиош Туманов и Фома Курганов. Мы разговаривали о древней истории Грузии и законах ее. Курганов назвал один закон, который еще теперь в Имеретии в употреблении. Оный существовал и в Европе в рыцарские времена. Раскаливали железный крест на огне и клали его на руку тяжущихся; они должны были три шага с оным сделать и бросить его перед судьями. Тогда им надевали на руки мешки, кои припечатывали к руке и после трех дней свидетельствовали у них руки; тот, у которого оставался слабейший знак обожжения, считался правым. Испытание сие делалось еще другим образом: искатели должны были вынуть железный крест из кипящей воды, после того руки их также запечатывались в мешки. [327]

После того разговор зашел у нас о правлении Русских в Грузии. Злоупотреблений здесь множество. Алексей Петрович смотрит на оные сквозь пальцы, или не знает об оных. Всякий управляющий какой-нибудь частью присваивает себе неограниченную власть и делает что ему вздумается. По словам Грузин, Феофилакт не упущает случая, а на полициймейстера Каханова весь Тифлис до такой степени озлоблен, что жители в состоянии его ночью упрятать куда-нибудь. Каханов однако славно заправляет делами полиции, расширяет улицы и строит дома, не взирая на разорение жителей, ибо он заставляет нищих строить двухэтажные дома. Для лучшего исполнения возложенной на него должности власть ему дана неограниченная, и он часто пользуется ею, чтобы притеснять жителей. Просьбы на него подаваемые уничтожаются без всякого рассмотрения начальством.

11-го. Ввечеру приехал Василий Бебутов от Алексея Петровича сюда для провожания прибывшего хана в Петербург.

12-го Бебутов вручил мне бриллиантовый перстень и бумагу от Алексея Петровича, в которой он объявляет мне высочайшее благоволение от Государя за посольство. Бумага мне особенно приятна была, потому что генерал кончает ее следующим образом: «Мне весьма приятно надеяться, что сия монаршая милость послужит вам к вящшему на пользу службы усердию, которым и поставите вы меня в обязанность ходатайствовать у престола Государя Императора о достойном вас вознаграждении». Не ясно ли тут сказано, что он чувствует обиду мою и вознаграждает меня?

Бебутов известил меня о делах, на линии происходящих. Чеченцы в больших силах нападают на нас; у них до 4000 войск, и у нас до 11 тыс.; но они всегда отбиты с большим уроном. В одном из таких сражений мы сделали 114 пушечных выстрелов и побили у них более 20 человек, тогда как с нашей стороны только двое раненых.

14-го. С Сунджи пришло известие о новом сражении, в котором Чеченцы напали в больших силах на одну колонну нашу. Генерал Вельяминов был послан на выручку оной и освободил ее. Сражение происходило на чистом поле; множество Чеченцев побито картечью, другие бежали, рассыпались по лесам и теперь совершенно исчезли. С нашей стороны убитых нет, а раненых четыре солдата и маиор Греков.

На первых днях прибытия Алексея Петровича к лагерю на Сундже, Чеченцы вырезали несколько Донских козаков, стоявших на пикете. С Донскими казаками всегда такие вещи случаются, ибо [328] нет войска оплошнее, ленивее, беспечнее и презрительнее их. Ермолов жестоко наказал остальных казаков плетьми, потом выслав всех из кибитки, призвал к себе Донского офицера, бывшего на посту. Тебя плетьми бить нельзя, сказал он ему, потому что ты офицер; так вот же тебе! Ермолов схватил его за чупрун одной рукой, а другой избил его по чем ни попало, потом сбил его с ног, потоптал и, выкинув из кибитки, кликнул адъютанта Лещенко, которому велел яму вырыть, дабы сего офицера живого в оную зарыть. Сысоев упросил Алексея Петровича, который бы верно сего не сделал, хотя уже и яму рыли. Офицера сего из службы за то выключили. Алексей Петрович по примеру князя Цициянова несколько раз проделывал такие операции с Грузинами. — Из писем, полученных вчера Воейковым, я узнал, что старший брат мой Александр помолвлен на Шаховской и уехал с ней в Петербург....

28-го поутру уехал отсюда князь Василий Бебутов с прибывшим Персидским ханом. Я с ним отправил моего Артемья, который на службу не годен по пьянству и по слепоте своей. Я ему выпрошу у отца моего волю, которую он заслужил своей верностью и усердием.

Ввечеру я был у Шахубатова, бывшего здесь некогда полициймейстером, и читал у него отрывки из рукописной истории Грузии, которую он недавно кончил. Видно, что он много трудился, ибо Грузинские летописи представляли только одне небылицы, в коих даже лета не были выставлены. Шахубатов избрал истину, привел ее в надлежащий порядок и дожидается прибытия Алексея Петровича, чтобы ему представить сию книгу и просить позволения напечатать оную. Слог мог бы гораздо получше быть, но Шахубатов упрям и не любит слушать советов.

1-го Сентября. Третьего дня я узнал, что Александр-царевич, ради побега коего, из предосторожности, вся Грузия была усыпана казаками (на Куре все броды были заняты и учреждены были поминутные разъезды) пробрался в Ахалцых с 24 человеками мимо полковника Ладинского, которого я полагаю в части и в заговоре с теми из жителей, которые подкуплены были для пропуска царевича ⁶. Но если Ладинский, как вероятно по душе его и по прежним поступкам, виноват: он все-таки выпутается, сделает других виноватыми и получит еще награждение за одного князя Агатова, который ехал за царевичем, у которого лошадь пристала и которого Ладинский принужден был взять и прислать в Тифлис. Поведение [329] Ладинского в сем случае довольно ясно доказывает, что он сговорился с царевичем пропустить его. Нельзя однако человека обвинить в таком преступлении, не имея на то вернейших доказательств; но, зная подлость Ладинского, я лично готов сему верить. Не знаю теперь, каким образом царевич будет Персиянами принят; ибо я знаю, что в мирном договоре с ними сказано в секретной статье, что если Персияне примут его, то сие сочтут за объявление войны с их стороны.

2-го. Слух пронесся, что три музыканта стояли у духана; духанщик указал им одного человека, говоря, что он есть Александр царевич; музыканты хотели поймать его, но он ушел. Тотчас повеления даны были по всем заставам не выпущать простого народа из города; но не менее того я сам видел, как всякий свободен был идти, куда ему заблагорассудится.

3-го. Ввечеру был у меня Головалев и рассказывал, каким образом царевич проехал мимо самой квартиры Донского полковника Табунщикова, которому за шесть часов до сего дано было знать о проезде царевича и о всех приметах его, самым подробным образом. Когда царевич был уже в нескольких верстах от него, он, узнав, что то был сомнительный человек, послал одного казака воротить его; но царевич объявил казаку, чтобы он не беспокоился о том, ибо он скоро уже будет в Ахалцихском пашалыке. Оплошность и беспечие нынешних Донских козаков в Грузии может вступить в пословицу.

10-го. Я начал у Иванова новую работу: почтовую карту всей Грузии, которую от него князь Волконский требует.

Донского полковника Табунщикова Алексей Петрович удалил от полка за то, что он пропустил царевича.

12-го. Я узнал вчера, что три полка: 9-й егерский, 17-й егерский и Тифлисский пехотный получили приказание быть готовым к выступлению в поход; ибо получены известия, что Мекти-Кули-хан Карабагский хочет взбунтоваться со своими подданными. Командир всего отряда сего будет генерал-маиор фон-Краббе.

13-го. Я пришел домой довольно поздно. Только что я успел раздеться, как услышал женский вой на дворе и повторенные слова: мокуди, мокуди, что значит умерла или умер. Я выбежал и увидел свою соседку в ужасном отчаянии; она рвала на себе волосы, билась в грудь, в лице. У нее умерла дочь ее, девочка 16 лет, прекрасная собой, которая уже месяца с три как хворала. Ее залечили Грузинские лекаря. Я всякий день смотрел на несчастную сию [330] в маленькое окошко из чулана и видел каждый день, как она постепенно истаевала.

14-го. Воздвижение. Я хотел было к обедне идти; но мне помешали двое похорон, которые мимо меня пронесли, из коих одни были похороны моей соседки; тут и Армянский архимандрит Нерсес был. Я с любопытством смотрел на принужденные кривляния родственников и на плакальщиц.

Вчера я получил бумагу от Иванова для принятия дел от него по квартирмейстерской части: он сам едет к Донскому полковнику Табунщикову для исследования дела, каким образом проехал мимо него Александр-царевич, и делает большую тайну из сего.

15-го. Коцебу тоже вчера уехал в Ганжу и дальше, для делания астрономических наблюдений. Я явился к Вельяминову, который велел мне заняться размещением в городе прибывших трех баталионов из лагеря. Я по сему делу ходил к Дренякину, их бригадному командиру, и нашел его больного, лежащего в несказанном свинстве и нищете. Он был окружен штаб-офицерами сих баталионов, которых он даже не посадил; он врал ужасную дичь: говорил мне, что для размещения солдат по квартирам должно измерить длину и ширину сакли, вычислить квадратное содержание оной и разделить после того сакли по баталионам. Дренякин насмешил нас всех. Я узнал вчера от адъютанта его Степанова, что денщик его пишет к нему рапорты о числе оставшихся подков и гвоздей, о числе подкованных ног у лошадей и пр.

16-го. Я целое утро бегал с квартиргерами вступивших баталионов, которые не могли уместиться, потому что гарнизоны занимали множество квартир. Я представил генералу, и он согласился вывести гарнизон в селение Навтлуг и приказал возвратить полковым штаб-офицерам их квартиры, которые во время отсутствия их были заняты посторонними людьми. Я объявил сие полициймейстеру, который отвечал мне, что генерал не имеет права входить в распоряжения квартир, и стал мне давать наставления касательно моей должности. Я принужден был заставить его молчать, напомня ему, что не ему меня учить.

17-го. Я накануне представил генералу о выводе гарнизонного баталиона за город и говорил ему еще о некоторых других переменам касательно квартир. Он на все согласился. Опираясь на том, я сделал свои распоряжения и расположил баталионы. Вчера я узнал, что генерал все отменил, потому что гарнизонных никто принимать не хочет на постой за воровство и грабеж [331] их. Генерала кто-то отговорил. Я поехал к нему с Наумовым, и он опять все переменил по моему....

1-го Октября. Я получил письма из крепости Грозной от Петра Николаевича, от Боборыкина, Бековича и Лещенко; они поздравляют меня с производством в капитаны в приказах от 30-го Августа. Алексей Петрович сам приписывает мне в письме Петра Николаевича, поздравляет меня и кончает сими словами: Ради стараться и пользу вашу!!! — Ввечеру зашел ко мне неожиданным образом Феофилакт; он тоже поздравил меня и долго разговаривал. Самолюбие его неограниченное, а в спорах он рассуждает часто криво единственно для того, чтобы поддержать сказанное им.

2-го поутру комендант сказал мне, что недавно прислано в Грузию пять крестьян помещичьих Тамбовской губернии. Сии люди были в солдаты сданы, но не хотят служить; их уже несколько раз кнутом секли и сквозь строй гнали, но они отдают себя охотно на самые жестокие мучения и на смерть, дабы не служить. Отпустите нас, говорят они, н не троньте нас; мы никого трогать не будем. Все люди равны, и Государь тот же человек как и мы; зачем мы будем ему подати платить, зачем я буду подвергать свою жизнь опасности, чтобы убить на войне человека мне не сделавшего никакого зла? Вы можете нас по кускам резать, а мы не переменим своих мыслей, не наденем шинели и не будем пайка есть. Тот который над нами сжалится, даст нам милостыню, а казенного мы ничего не имели и иметь не хотим. Вот слова сих мужиков, которые уверяют, что им подобных есть множество в России. Их четыре раза водили в Комитет Министров и, наконец, решились о том представить Государю, который приказал для исправления отправить их в Грузию и предписал главнокомандующему доносить ему ежемесячно о постепенных успехах для приведения сих крестьян к настоящим мыслям.

7-го. Якубович рассказал мне в подробности поединок Шереметева в Петербурге. Шереметев был убит Завадовским, а Якубовичу тогда должно было стреляться с Грибоедовым за тоже дело. У них были пистолеты в руках; но, увидя смерть Шереметева, Завадовский и Грибоедов отказались стреляться. Якубович с досады выстрелил по Завадовскому и прострелил ему шляпу. За сие он был сослан в Грузию. Теперь едет через Грузию в Персию Грибоедов. Якубович хочет с ним стреляться и поверил сие мне и Унгерну. Он не зовет нас в секунданты, зная, чему они подвергаются со стороны правительства, но желает, чтобы мы шагах в двадцати находились и помогли бы раненному. Я [332] советовался на сей счет с Унгерном, и мы не находим в Тифлисе места удобного для сего. Грибоедов едет сюда потому, что он находится при Мазаровиче, который назначен поверенным в делах при Персидском дворе. Мазаровичу положено при сем месте 3.000 червонцев жалованья, кроме экстраординарной суммы.

8-го. После обеда ходил в сад, дабы найти место удобное для поединка Якубовича. Вечер провел у меня Якубович. Его образ мыслей на счет многих предметов мне очень понравился.

21-го. Якубович объявил нам, что Грибоедов, с которым он должен стреляться, приехал, что он с ним переговорил и нашел его согласным кончить начатое дело. Якубович просил меня быть секундантом. Я не должен был отказаться, и мы условились, каким образом сие сделать. Положили стреляться им у Талызина на квартире.

22-го я обедал у Француза и видел Грибоедова. Человек весьма умный и начитанный, но он мне показался слишком занят собой. Секундант его маленький человек; не знаю, кто он такой. С ним вместе приехал сюда один капитан Быков, л.-г. Павловского полка, для выбора людей в гвардию. Ввечеру Грибоедов с секундантом и Якубовичем пришли ко мне, дабы устроить поединок как должно. Грибоедова секундант предлагал им сперва мириться, говоря, что первый долг секундантов состоит в том, чтобы помирить их. Я отвечал ему, что я в сие дело не мешаюсь, что меня призвали тогда как уже положено было драться, следственно Якубович сам знает, обижена ли его честь. И мы начали условливаться; но тот вывел меня в другую комнату и просил меня опять стараться о примирении их, говоря, что он познакомился в Москве с матерью Грибоедова, которая просила его стараться сколько возможно остановить сей поединок, который она предвидела, и следственно, что долг заставлял его сие делать. Между тем Якубович в другой комнате начал с Грибоедовым спорить довольно громко. Я разнял их и, выведя Якубовича, сделал ему предложения о примирении; но он их слышать не хотел. Грибоедов вышел к нам и сказал Якубовичу, что он сам его никогда не обижал. Якубович на то согласился. «А я так обижен вами; почему же вы не хотите оставить сего дела?» — Я обещался честным словом покойнику Шереметеву при смерти его, что отомщу за него на вас и на Завадовском. — «Вы поносили меня везде». — Поносил и должен был сие сделать до этих пор; но теперь я вижу, что вы поступили как благородный человек; я уважаю ваш поступок; но не менее того должен кончить начатое дело и сдержать слово [333] свое, покойнику данное. — «Если так, так гг. секунданты пущай решат дело». Я предлагал драться у Якубовича на квартире, с шестью шагами между барьерами, и с одним шагом назад для каждого; но секундант Грибоедова на то не согласился, говоря, что Якубович, может, приметался уже стрелять в своей комнате.

Я согласился сделать все дело в поле; но для того надобно было достать бричку, лошадей, уговорить лекаря. Амбургер, секундант Грибоедова, взялся достать бричку у братьев Мазаровичей и нанять лошадей. Он побежал к ним, а я к Миллеру, который сперва подумал, что его в секунданты звали, смешался сперва и не хотел согласиться; но когда он узнал, что его просили только помочь раненному, он тотчас согласился и обещался мне на другое утро дожидаться меня. Амбургер с своей стороны достал бричку. Все опять у меня собрались, отужинали, были веселы, дружны, разговаривали, смеялись, так что ничего на поединок похожего не было. Желая облегчить поединок (как то был мой долг), я задержал Унгерна и Якубовича у себя, после того как все ушли, и предлагал Якубовичу кончить все при двух выстрелах, не смотря на то, будет ли кто ранен, и взять восемь шагов между барьерами. Но он никак не согласился на мое предложение, и я принужден был остаться при прежних правилах.

23-го я встал рано и поехал за селение Куки отыскивать удобного места для поединка. Я нашел Татарскую могилу, мимо которой шла дорога в Кахетию; у сей дороги был овраг, в котором можно было хорошо скрыться. Тут я назначил быть поединку. Я воротился к Грибоедову в трактир, где он остановился, сказал Амбургеру, чтобы они не выезжали прежде моего возвращения к ним, вымерил с ним количество пороху, которое должно было положить в пистолеты и пошел к Якубовичу, а от него к Миллеру; но Миллера я не застал дома. Я побежал в военный госпиталь, нашел его там и сказал ему, что ему уже отправляться пора. Мы с ним условились, что он прежде всех поедет в Куки в военный госпиталь, что он там дождется, пока я проеду и поедет в лагерь к колонистам, откуда он будет смотреть к монументу, и как скоро я покажусь верхом из оврага, он поскачет к нам. Якубовичу я сказал, чтобы он отправлялся пешком к месту, спрятался бы за монумент и не выходил бы оттуда, пока я его не позову. Амбургеру с Грибоедовым я сказал, чтобы они в бричке ехали и взяли бы с собой свои пистолеты. Я сам поехал верхом, увидел Миллера. поставил бричку за горой и повел Грибоедова с секундантом. Я полагал, что Якубович, [334] который видел куда бричка поехала, пойдет за ней; но он пошел к монументу и спрятался за оный. Я забыл, что ему велел туда идти, и когда Грибоедов спросил у меня где он, я поскакал из оврага и, вспомня, что он за памятником, позвал его; но Миллер принял сие за знак, подумал, что ему выезжать пора и тронулся, но он не приметил оврага, в который я опять въехал, и проскакал в горы.

Мы назначили барьеры, зарядили пистолеты и, поставя ратоборцев, удалились на несколько шагов. Они были без сюртуков. Якубович тотчас подвинулся к своему барьеру смелым шагом и дожидался выстрела Грибоедова. Грибоедов подвинулся на два шага; они простояли одну минуту в сем положении. Наконец Якубович, вышедши из терпения, выстрелил. Он метил в ногу, потому что не хотел убить Грибоедова; но пуля попала ему в левую кисть руки ⁷. Грибоедов приподнял окровавленную руку свою, показал ее нам и навел пистолет на Якубовича. Он имел все право подвинуться к барьеру; но, приметя, что Якубович метил ему в ногу, он не захотел воспользоваться предстоящим ему преимуществом: он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела у Якубовича под самым затылком и ударилась в землю; она так близко пролетела, что Якубович полагал себя раненным: он схватился за затылок, посмотрел свою руку, однако крови не было. Грибоедов после сказал нам, что он целился Якубовичу в голову и хотел убить его, но что это не было первое его намерение, когда он на место стал. Когда все кончилось, мы подбежали к раненному, который сказал: O sort injuiste! ⁸. Он не жаловался и не показывал вида, что он страдает. Я поскакал за Миллером, его в колонии не было; я поехал в горы, увидел его вдали и окликнул; он приехал к нам, перевязал слегка рану и уехал. Раненного положили в бричку, и все отправилось ко мне. Тот день Грибоедов провел у меня; рана его не опасна была, и Миллер дал нам надежду, что он в короткое время выздоровеет. Дабы скрыть поединок, мы условились сказать, что мы были на охоте, что Грибоедов с лошади свалился и что лошадь наступила ему ногою на руку. Якубович теперь бывает вместе с Грибоедовым и, по обращению их друг с другом никто бы не подумал, что они стрелялись. Я думаю, что еще никогда не было подобного поединка: совершенное хладнокровие во всех четырех нас, ни одного [335] неприятного слова между Якубовичем и Грибоедовым; напротив того, до самой той минуты как стали к барьеру, они разговаривали между собою и после того, когда секунданты их побежали за лекарем, Грибоедов лежал на руках у Якубовича. В самое время поединка я страдал за Якубовича, но любовался его осанкою и смелостью: вид его был мужествен, велик, особливо в ту минуту, как он после своего выстрела ожидал верной смерти, сложа руки.

25-го. Грибоедов перешел поутру на другую квартиру. Слух о поединке разнесся и дошел до Наумова. Никого больше в том нельзя подозревать кроме капитана Быкова, который стоял вместе с Грибоедовым; но Наумов ничего не знает наверное. Его мучит любопытство: ему бы хотелось, чтобы мы все к нему пришли, повинились бы в своем проступке; тогда он принял бы на себя вид покровителя и, пожуривши нас за молодость, взялся бы поправить все дело, которое не требует поправления. Ему весьма обидно показалось, что мы сего не сделали; он напал на бедного Талызина, не смея на другого напасть, наговорил ему неприятностей и обвинял его в обмане. Ты должен был все знать, потому что ты вместе с Якубовичем жил; для чего ты мне ничего не сказал и не говоришь? Бедный Талызин клялся ему, что он ничего не знает. Тогда Наумов позвал к себе Якубовича, хотел из него все выведать самым глупым образом, но ошибся. Он стал уверять Якубовича, что он все знает. Если вы все знаете, отвечал ему Якубович, так зачем же спрашиваете вы меня? А я вам говорю, что поединка не было и что слухи эти пустые. Весьма приметно, что Наумов еще недавно имеет такую власть; он хочет ее выказать; его любопытство мучает, и он хотел бы быть в состоянии рассказывать всем на ухо обстоятельства сего поединка, но ему не удалось и не удастся. Вечер мы провели у Грибоедова. Наумов посылал меня к себе просить; я пошел к нему, но не застал его дома.

26-го Наумов прислал сказать Якубовичу, что полковник Наумов приказывает ему выехать из города, а что Сергей Александрович позволяет ему до вечера 27-го числа в Тифлисе остаться. Наумов сим подтверждает то, что я об нем выше написал.

27-го ввечеру Якубович уехал на Карагач в полк. Про рану Грибоедова распущено множество слухов. Унгерн слышал вчера, что пуля ударила его в ладонь и вылетела в локоть.

10-го Ноября. После обедни я был у Феофилакта, который торжествует указом Синода для отобрания на 500 р. сер. с садов церковных, которые были в залоге в частных руках за долги. Это продолжение истории Туманова, у которого он с церковными [336] служителями насильно отнял сад и который по сему предмету на него жаловался. Феофилакт сказал мне, что ему велено возвратить просьбу назад; напротив того, Могилевский говорил мне вчера же, что Феофилакт напрасно торжествует, что ему никогда не позволят ограбить таким образом всю Грузию, а что Туманову просьба возвращена только потому, что она не по форме написана; что указ Синода ничего не значит и может не быть приведен в исполнение, потому что долг правительства состоит в том, чтобы защищать граждан от кого бы то ни было.

13-го. Вчера Миллер видел меня у Головалева и спросил меня, не приметил ли я чего-нибудь в Иванове. Вчера, когда Миллер советовал ему прогуливаться ходить, «я не могу», отвечал Иванов: «меня все примечают; я не могу дома оставить множество бумаг, которые тотчас будут унесены злоумышленниками моими. Они мне спать по ночам не дают, ходят по крышке и провертывают в потолке дырки, дабы видеть, что я делаю».

Я узнал вчера, что Алексей Петрович находится с войском в северном Дагестане, в селении Тарки.

14-го поутру Иванов послал ко мне писаря просить меня, чтобы я обработал две бумаги, полученные им. Я пришел к нему спросить его, какой он прикажет ответ на сии бумаги дать. Он занимался сими бумагами и сам тоже рисовал какой-то план. Миллер пришел к нему. Иванов чувствовал себя легче и хотел со двора ехать прогуливаться. Я понес бумаги к Вельяминову, чтобы подписать их, и зашел домой, чтобы переодеться; но вдруг я получаю записку от Енгольма, писанную карандашом, следующего содержания: «Ради Бога, приходите скорее к полковнику Иванову; Бог знает, что с ним делается». Я побежал и нашел его распростертого на полу, в крови своей; голова его была насквозь прострелена, а разорванный пистолет на несколько кусков был в руках человека его. Тотчас послали за лекарями; но уже нечего было делать. Он прожил более часа после сего удара, но был без чувств и имел конвульсии. Когда я от него ушел, он услал своих людей на базар за покупками, кроме одного, который оставался в передней, заперся между двумя дверьми, приперев последнюю за собой; зарядил пистолет несколькими зарядами, взял с собою табакерку с порохом, для насыпления на затравку в случае осечки, и выстрелил себе в голову. Оставшийся человек искал его по комнатам, но не мог найти его; наконец он отворил двери, за которыми несчастный Иванов находился, и вытащил его оттуда без чувств. Дренякин в то самое время мимо [337] ехал, лошадь его испугалась от удара и чуть было его в ров не скинула; он первый прибежал к Иванову и нашел его в таком положении. Я побежал тотчас к Вельяминову и объявил ему случившееся. Он несколько потерялся и, как мне кажется, подозревал меня, что я его на поединке убил; но наконец он образумился, подписал бумаги и велел мне привести Наумова к убившемуся. Когда я пришел на квартиру его, уже множество народа было собравшись около тела. Мы тотчас запечатали все вещи покойника печатью Наумова и моей. После того я пошел к Феофилакту просить его, чтобы он позволил похоронить покойника со всеми почестьми, на что он согласился, если Вельяминов напишет к нему отношение, что сие в сумасшествии случилось, что точно и правда была. Ввечеру я получил предписание от Вельяминова принять должность Иванова и вместе с комендантом и полицеймейстером описать все его вещи, принять к себе казенные, а собственные его предоставить коменданту.

Хотя мне Иванов старался зло сделать в свою жизнь, и я всегда был бы рад расстаться с ним и всегда желал, чтобы он уехал отсюда; но мне чрезвычайно прискорбно, что сие так несчастливо случилось. Я давно простил ему обиды сделанные мне и готов бы прослужить век под его начальством, лучше чем видеть такой случай. Я всегда приписывал его дурные поступки несчастному, подозрительному нраву его. Но главною причиною сего поступка, кажется мне, была неприятная бумага, которую он недавно, не знаю от кого, получил.

15-го. Я хлопотал и бегал с утра до вечера, для устроения похорон. Попы не хотели бы сего делать; тогда я прибегнул к Феофилакту, который приказал нарядить одного архимандрита.

16-го были похороны. Генерал Вельяминов присутствовал на оных. Народа было много, и церемония делалась весьма пышно; но дождь и грязь испортили все дело и были причиною, что она не имела того блеска, который должен бы при сем случае быть.

Ввечеру я начал пересматривать некоторые бумаги Иванова и нашел их в большом порядке.

17-го. Вчера приступил я к описи имения Иванова с комендантом и полицеймейстером. У нас было зачалось спором с полицеймейстером; ибо он говорил, что по праву полицеймейстера он будет смотреть все секретные бумаги покойного, а я его уверял, что он ни одной из них не увидит. Мы нашли много денег и платья у Иванова; бумаг я еще не перебирал. В шкатулке его нашли четвертку бумаги, на которой написана была [338] молитва его рукой. Содержание сей молитвы показывает человека, коего рассудок был в беспорядке.

19-го. Я целый день занимался переборкой бумаг Иванова, нашел частные письма, писанные к нему от приятелей, писем же от родственников его никаких не было (вероятно он их все сжег). Я нашел у него много занимательных записок о Грузии.

20-го. Рассматривая дела посольские и бумаги, писанные Ивановым к князю Волконскому и Алексею Петровичу, я имел случай видеть, сколь он был несправедлив против меня, какую он злобу питал ко мне, к Бабарыкину и к Воейкову. Он именно был причиною, что нас не произвели.

21-го. Пришло известие, что Алексей Петрович выехал 9-го числа из Наурской станицы. Вчера Вельяминов давал большой обед в новом доме главнокомандующего.

Я ходил вчера с докладом о некоторых бумагах к генералу и весьма удивился, когда получил от него распечатанную бумагу на имя Иванова от Селявина, при которой посылался рескрипт от Прусского короля к Рененкампфу на орден. Генерал уже прочел бумагу и написал на ней решение. После выслушания ее я его спросил, кто эту бумагу распечатал. Это-с я-с, отвечал старик изумившись; да я, ей Богу, не знаю, как она ко мне попалась, мне ее полицеймейстер принес. Я побежал тотчас на почту и представил почтмейстеру, сколько он дурно сделал, что отступил от данных ему правил; а от него я побежал в полицию и при всем присутствии сказал ему с угрозой, чтобы он впредь не осмеливался брать чужие бумаги. Это я от генерала буду слышать, а не от вас. — От генерала генералом, отвечал я, а я вас буду тоже учить как себя вести. — Я этого не принимаю от вас». — А я вам так говорю, и вы слышите; впрочем принимаете ли вы или нет, мне все равно: мне довольно того, что вы все слышали.

22-го. Я поутру пошел с бумагами к генералу; в то время пришел туда и полицеймейстер. Зачем вы о сю пору не отвели еще квартиру, о которой я вам уже два предписания сделал? спросил у него генерал. — Я отвел, в. п., отвечал полицеймейстер. — Как же вы мне говорите, что вам еще не отвели ее? сказал генерал, обратившись ко мне? — Мне не отводили ее, отвечал я. Отвели сказал полицеймейстер. Меня взорвало. Аполлон Васильевич, сказал я ему, зачем вы мне таких вещей не осмеливаетесь сказать наедине, а говорите их при генерале, когда почтение к его превосходительству удерживает меня от того, что бы вам сказать должно? Господин капитан не будет лгать, закричал генерал, вон [339] ступайте от меня. Полицеймейстер убежал. — Я сел завтракать с генералом, а после завтрака побежал отыскивать Каханова и нашел его в полиции сидящего против зерцала. Я вошел скоро и, расположась на первых креслах, сказал ему громко в присутствии всех: «Аполлон Васильевич, вы, кажется мне, бегаете от меня и прячетесь; то я вас у генерала вижу, то перед зерцалом, где должное почтение запрещает мне сказать вам то, что следует за ваше поведение и для чего не стало бы может быть словаря бранословия». — Я, сударь, от вас этого не принимаю. — «Так на что же у вас уши? Слушайте!» — Вы этого не в праве здесь говорить; запишите в журнал эти слова, г. секретарь! — «Пишите сколько вам покажется; а я вам говорю, что вы боитесь из этой комнаты выйти, потому что вы знаете, что я с вами в другой сделаю». — Запишите в журнал! — «Пишите, да радуйтесь своей осторожности, которая вас привела под покровительство зерцала».

23-го. Рененкампф, узнавши о моем происшествии с полицеймейстером, прислал ко мне записку, в которой предлагает себя на все что мне угодно будет, чтобы участвовать в сем приключении; я был у него ввечеру и благодарил его за такой благородный поступок. От него я зашел к старику Бебутову, который сказал мне весьма острое слово на счет полицеймейстера. Около Эривани, говорит он, живут люди, которые имеют совершенно особый закон: они верят Богу и не проклинают диавола, дабы он им зла не делал. И так диавол нашел себе место, где его не проклинают, а Каханов не умел себе такого места найти.

От Бебутова я пошел к Вельяминову и, рассказав ему все случившееся между мной и полицеймейстером, сказал ему, что Каханов подал на меня просьбу. Такой подлый человек просить не смеет, отвечал мне генерал. Я остался у генерала ужинать и провел с ним время очень приятным образом.

24-го. Сегодня я обедал у барона Вреде и провел часть вечера у Ахвердовых.

25-го. Я пошел поутру к генералу Вельяминову и выпросил у него позволение для Рененкампфа и Воейкова ехать вперед на встречу Алексею Петровичу. Я пошел к обедне; во время оной пришло известие, что Алексей Петрович близко Тифлиса. Алексей Александрович Вельяминов приехал в два часа пополудни, а с ним Верховской, Самойлов, Лещенко, Рыхлевский, Петр Николаевич; а Алексей Петрович остался на Артисховском посту, дабы въехать в город ночью, чтобы избавиться от встреч. Он приехал в 7-м часу, заперся с Иваном Александровичем и [340] занимался с ним часа полтора, после чего он вышел к нам. Нас было человек 10 из домашних его; он принял нас очень ласково, всех поодиночке, обнял и восхитил нас. Вечер я провел у главнокомандующего и сидел у Петра Николаевича до 2-го часа ночи. Он мне рассказывал разные происшествия по службе. Между прочим он сказал мне, что Алексей Петрович очень сердится на Якубовича за случившийся поединок и советовал мне чрез Грибоедова попросить Мазаровича, чтобы он объяснил дело генералу и устроил бы оное так, чтобы он не сердился и оставил бы оное.

28-го. Я обедал у Ивана Александровича Вельяминова, который после обеда сказал мне, что полицеймейстер подавал ему на меня просьбу через Ховена, но что он возвратил ее. Я благодарил его за сие. Впрочем, сказал я ему, я не боюсь ябед полицеймейстера, потому что я прав; но мне весьма прискорбно было бы связаться с человеком такого рода.

Ввечеру я пошел к Алексею Петровичу; но он не показывался, и я просидел до 12-го часа у Петра Николаевича с Самойловым и Розеном. У нас зашел большой спор об Каховском; Петр Николаевич защищал его.

29-го. Ввечеру зашел к Стабушу, который стоит с Шишковым, племянником Александра Семеновича Шишкова, который переведен недавно в Кабардинский пехотный полк.

31-го. Я обедал у Алексея Петровича, вечер провел до полуночи у Грибоедова и встретил у него новый год. Ужин был прекрасный, и все несколько подпили. Краузе показывал разные штуки.

(Продолжение будет).

Комментарии

1. См. Р. Архив сего года, выпуск 5-й. П. Б.

2. Обобщение. П. Б.

3. Урожденной Арсеньевой. См. письма к ней А. С. Грибоедова в Р. Архиве 1881, II, 177. Ее падчерица была потом верною супругою Н. Н. Муравьева-Карского. П. Б.

4. Т.-е. двоюродного брата. П. Б.

5. Зубчатые забрала для вержения камней и стрельбы. П. Б.

6. См. в Р. Архиве 1878, II, 300 предписание Вельяминова Ладинскому о царевиче. П. Б.

7. Говорят, будто Якубович воскликнул: „По крайней мере играть перестанешь!" Грибоедов лишился одного пальца на руке, что не помешало ему по прежнему отлично играть на фортепьянах. — Н. Н. Муравьев был тоже пианист. П. Б.

8. О несправедливая судьба!

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева. 1818-й год // Русский архив, № 11. 1886