-

ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА.

1817 год ¹.

Возвратный путь из Персии. – В Тавризе. – Древняя Джульфа. – Бал у Ермолова. – Экспедиция князя Эристова. – Жизнь в Тифлисе. – Князь Д. З. Орбельяни. – Ермолов и Грузинское дворянство. – Театр.

Наконец, мы тронулись в обратный путь из проклятой Персии 29-го Августа в полдень. Мы увезли из Султании двух Русских беглых, которые уже лет десять жили у Персиян, одели их в Русские мундиры; они пять дней жили у нас скрытным образом в Султанийском лагере.

9-го Сентября мы прибыли в Тавриз. Посол был встречен, не доезжая 6 верст города, Ибрагим-ханом, начальствующим всем иррегулярным войском в Тавризе, а после Англичанами. От сих последних я узнал, что во время нашего пребывания в Султании приехало много Итальянских и Французских офицеров, но что они с ними никакой связи не имеют, что им препоручены особые войска и что накануне командировано несколько из них с отрядом для усмирения одного взбунтовавшегося Курдского племени. Самозванец доктор Лаоос, которого мы в Эривани видели, также сюда прибыл. Англичане взяли подписку с него, что он не будет метаться ни в какие распоряжения по военным делам, и он на сих условиях находится лейб-доктором Абаз-мирзы. В город мы въехали при пушечной пальбе. Лачинов, который вперед ездил для занятия квартир, встретил нас и донес об одном весьма неприятном приключении. [6]

Уже восемь месяцев как в Тавриз приехал Француз Маршер, который выдает себя за полковника и ходит в гусарском мундире; он из числа бежавших после сражения под Ватерлоо. Человек сей в короткое время успел получить доверенность Абаз-мирзы и поссориться с Англичанами; он учит здесь войска, получая хорошее жалованье и имеет хорошую квартиру, девку и переводчика. (Переводчик сей, Карабагский Армянин, был увезен в молодости и продан в Египте, где поступил в мамелюки и, уехав оттуда с Наполеоном, вступил во Французскую службу и выдает себя за офицера; он был у князя Мадатова в Париже и просил его, чтобы он его взял с собою в Карабаг, но тот, не знаю по каким причинам, отказал ему). Маршер находился в числе командированных накануне с отрядом. Он оставлял квартиру свою, которую дня меня назначили. Тут же была еще комната, назначенная для священника и капельмейстера нашего. Маршер еще не вынес всех своих вещей, а капельмейстер Парижский стал вносить свои, за что самозванец-полковник, выхватя саблю, ударил несчастного Парижского два раза плашмя. Тут было много солдат наших свидетелями, но ни который не тронулся, боясь ответственности. Парижский тоже сделал и отретировался; Француз же, разругав его, ушел со двора.

Вскоре после сего приключения и мы прибыли, остановили переводчика-мамелюка и вещи Маршера, у мамелюка взяли насильно саблю и объявили ему, что мы его до тех пор кормить не будем, пока Маршер не придет. Видя, что мы не шутим, он начал ругать Маршера, называя его трусом, подлецом и говоря, что ему неизвестно, на каких он правах полковник и что ему уже давно жалованья не заплачено от него. Посол, узнавши о сем, весьма рассердился на Парижского за то, что он не велел прибить Француза на месте и прислал на мою квартиру полицеймейстера с четырьмя гренадерами, дабы связать его и привезти к нему. Абаз-мирза, также узнав о том, прислал просить посла, чтобы его не трогали. Он сам хотел наказать его и уже выслал его из города. Мы отпустили переводчика и все вещи Маршера.

Генерал приказал мне, в случае если Маршер придет ко мне, приказать людям своим поколотить его и выпроводить на улицу. Я его долго дожидался, наконец лег отдохнуть, как вдруг является он в красном гусарском мундире, подошел к моей постеле и говорит:

Bonjour, m-r; je croyais que c'etait d'autres officiers qui logeaient chez moi. — Я: Est-ce vous, monsieur, qui avez fait du desordre a mon logement? — Он: Oui, m-r, c'est moi. — Я: Vous [7] vous etes avise de taper un de mes gens? — Он: Oui, je l'ai fait ². Он говорил очень дерзко и громко. Связаться в поединок с беглой канальей постыдно было для Русского офицера; я думал, как бы исполнить приказание посла, так чтобы он не успел сабли своей вынуть и, кликнув людей, схватил его за саблю, которую уже он до половины вынул. Отняв ее, люди держали его, и Парижский, прибежав, ударил его в рожу. Маршер испугался, ни слова не произнес; его растянули и отодрали нагайками; после я велел его с крыльца столкнуть. Он хотел еще говорить. Я велел его вытолкать, и он на дворе вступил в кулачный бой с людьми; когда же он заметил, что готовились крутейшие средства, то он решился удалиться, что он сделал так проворно, что потерял туфли, в которых он ко мне пришел. Я отнес саблю его к послу, который послал меня представить оную к шах-заде и объявить ему, что как его Абаз-мирза не наказал сам, то наказали его наши солдаты, от которых он, будучи в драке, пострадал. Абаз-мирза был тогда в гареме и приказал мне сказать, что как Маршер его уже два раза ослушался, не выезжая из города, и обидел гостей его, то он его выключает из своей службы и не принимает сабли его, и что он из города уже выслан.

В вечеру, когда мы лежали в постеле, Бабарыкин не оправдывал моего поступка. Я думал о сем и нашел, что точно можно назвать поступок сей нехорошим; но сие не есть угрызение совести, а непривычка к обращению с подлыми и дерзкими людьми. Пристало ли бы мне стреляться с беглым обесчещенным человеком, продающим услуги свои и жизнь за деньги гнусному государю, с человеком не имеющим ни отчизны, ни веры, ни законов? Не осрамился ли бы я тогда? А сожаление? Можно ли оное иметь к человеку, разграбившему наше отечество и, опять, отказавшемуся от своего? Генерал и все товарищи хвалят мой поступок; но я бы и тем не был доволен, если б сам не хвалил его. Не прощу однакоже себе, что в горячности я его сам ударил в щеку; сего бы делать мне не следовало, а наказать вдвое строже не мешало бы.

10-го посол был на аудиенции у Абаз-мирзы. Я с ним ходил. Абаз-Мирза принял нас в комнате и посадил посла; но он так смешался, что долго не мог ни слова выговорить: он ожидал, что посол грянет за прежний прием; но ласковое обхождение посла, которого он не ожидал, успокоило его. Шах-зады стал [8] извиняться; но посол сказал ему, что шах помирил его с мирзой-Бюзюргом, почему он все забыл и просит Абаз-Мирзу не упоминать ни слова больше о прошедшем. На посольском дворе нашем, где играла музыка, поймано шесть скорпионов.

11-го обедали у нас Англичане. Я узнал от них, что Маршер, накануне горестного своего приключения, был командирован с отрядом пехоты для усмирения взбунтовавшегося Курдского племени (Курды сии делают набеги до самого Тавриза); но он, торговавшись о цене с Абаз-мирзой, запросил слишком много, а как Английский маиор Макинтош согласился за сходнейшую цену, то первому отказали. По происшествию, с ним случившемуся, шах-зады отказал ему от своей службы, и сегодня по утру он отправляется в Александретту, в Египет, с другим Французским офицером. Что он там делать будет? Бог знает. Полагают, что пустится с мамелюками в грабеж. Он точно не полковник, а заняв другое имя, выдавал себя за адъютанта Наполеона. Англичане чрезвычайно рады сему приключению, ибо он уже шибко начал подвигаться в мнении Абаз-мирзы.

11-го по утру посол подносил государевы подарки шах-заде, который был им очень рад. Он взял ружье и кинжал, а про прочее (фарфор и стекло) он сказал, что должен будет послать все сие к своему отцу Фатей-Али-шаху.

12-го посол ходил к Абаз-мирзе, дабы кончить дела. Между прочим он требовал обратно тех из Русских беглых, которые пожелают возвратиться. На это Абаз согласился и назвал одного хана, живущего в Кизляре, от которого также по разным письмам известно, что хочет возвратиться. Посол обещался отослать его по возвращении своем. Шах-зады продолжал, что так как нам неприятно видеть наших солдат, служащих у них, так и им неприятно видеть, что мы владеем областями им принадлежащими (он подразумевал Карабаг и Ширван). Посол ему отвечал, что шах предпочел дружбу нашего Государя сим владениям, что он знает письменно и изустно от его величества; впрочем, что области сии не принадлежат Персии, а что оне, равно как и Адербайджан, были всегда игралищем оружия; что он не поручится, чтобы когда-нибудь и Адербайджан с Тавризом не перешел в другие руки. «Он принадлежал Туркам, и потому ваше высочество не на своей земле сидите. Я имею известия по письмам, что ханы ваши, управляющие завоеванными областями, желают возвратиться под мое управление; правление ваше чрезвычайно отяготительно». — «Вы продаете людей, разлучая их от семейств». — «Ручаетесь ли ваше [9] высочество, чтобы между вашими подвластными не были бездельники? Они везде есть, а народ к нам привязан, права его защищены, имущества и честь каждой особы ограждены законами. Справедливо, что людей прежде таким образом продавали, но в царствование Александра сего не делают больше, их продают семьями и с землей; правление наше, ваше высочество, если не лучше, ничем не хуже вашего; у вас никто собственности не имеет, никто ни в чем не уверен, имущество и честь граждан ваших не защищены законами. Прошу ваше высочество не гневаться на меня. Вы меня вынудили вам правду сказать, я же привык с своим Государем свободно говорить, тем более с вами».

Тут Абаз-мирза стал скромнее. Могу ли я надеяться на милости вашего Государя? спросил он (подразумевая помощь против брата его Мехмед-Али-мирзы после смерти шаха). Посол отвечал ему: — Я не знаю намерений вашего высочества и не смею проницать оных; но за то могу ручаться вам, что если они будут в пользу обеих держав, то вы получите помощь Государя.

Баталион Русских беглых услан с девятью другими под командою Английского маиора Макинтоша для усмирения бунтующих Курдов. Говорят, что мехмендарь наш Аскер-хан будет начальствовать всей экспедицией.

Вчерась (12-го) спрыгнул к нашим солдатам, живущим в караван-сарае, один несчастный Русский, который на штурме Эривани при графе Гудовиче оставлен был за убитого; его Персияне вылечили и заставили служить у себя. Его стерегли три сарбаза на террасе сего караван-сарая; он подпоил их и, спрыгнув на двор, бросился к нашим и сказал, что посол властен его убить, но что он более не возвратиться к Персиянам. Он ушиб себе только несколько руку, при отчаянном скачке. Посол велел его принять.

Ввечеру Петр Николаевич Ермолов, Мазарович, Рикард, Коцебу и я были у господина Виллока на обеде. Мы провели время довольно приятно, разговаривали открыто с Англичанами, и они признались нам, что надувают Персиян ради денег. Пито было славное шампанское и мадера. Англичане здесь живут очень хорошо и завелись хозяйством; стол у них Английский; вина хорошие и чистота, отличающая всегда их соотечественников. Во время обеда разговор был очень любопытный. Англичане не могут видеть хладнокровно, что в теперешних переговорах между Россиею и Персиею они совершенно были отдалены и не призваны в посредство, так как сделал сие весьма неловко генерал Ртищев в 1813 году. [10] На счет Персии они отзывались не весьма лестно, хотя во время обеда доктор Кампбель много уверял нас о учености и просвещении Персиян. Кампбель хитрее всех из Англичан, живущих в Персии. Прочие же, кроме поверенного в делах, с нетерпением ожидают срока, положенного прожить им здесь, чтоб возвратиться в Индию или в Англию. Они, кажется, не очень довольны Абаз-мирзой, который не столько ослеплен их достоинствами как прежде, и который вопреки их желаниям принимает к себе Французских беглых офицеров, явных неприятелей Англичан. Доктор Кормик отзывался о шахе как о человеке думающем только спокойно кончить свое царствование и занимающемся только в серале. Он говорил, что сарбазы единственно приготовляются для войны, неминуемой по смерти шаховой между его наследниками. Кормик, который, как доктор, имеет вход в сераль, говорил про оный, что жены всегда во вражде между собою. Оне всегда имеют предлог болезни, чтоб получить позволение пить водку и вино; часто в серале бывают ссоры и драки и когда муж явится разнимать сражающихся, то все на него нападают, и часто он возвращается с побоями или с исцарапанным лицом. Сие даже случается в гаремах шах-задов и самого шаха. Евнухи в большем почтении; они имеют право наказывать женщин и обходятся с ними строго; но так как всякая жена получает деньги, как от мужа, так и от родных своих, то евнухи почти всегда ими закуплены.

15-го поутру посол был зван Абаз-мирзой в сад, я с ним туда ездил. Шах-зады был одет весьма просто и гулял по саду; он принял нас весьма вежливо и разговаривал с послом о деревьях своих и о занятиях своих в саду, прохаживался по оному с нами, показал нам новый бассейн им сделанный. Должно признаться, что бассейн сей необыкновенной величины и красоты. Сердарь Эриванский тут же был. Абаз-мирза повел посла и двух советников в беседку, где он их угощал, а нас препоручил сердарю, который угощал нас под деревьями. Старик, желая показать нам свое искусство, велел бросить три яблока в бассейн и выстрелил три раза из ружья по ним пулями: все три яблока были разбиты по полам.

15-го ввечеру обедали у нас Англичане для дня коронации. Весь двор наш был иллюминован, и пущены были ракеты и фонтаны, присланные нам Абаз-мирзой. Музыка играла весь вечер, обед был славный, и Англичане наши были в восхищении. Из слов капитана Гарта я догадываюсь, что батальон наших Русских беглых не услан против мятежников, как нам Персияне [11] сказали, но что его здесь скрыли и заперли в казармы. Англичане сии получают жалованья от шах-зады до 15000 рублей ассигнациями каждый; кроме того каждому из них подарен дом, дана услуга, девки и проч. Сверх сего они получают такое же почти жалованье от своего правительства. Они опять сказали мне, что, набравши порядочно денег от Персиян, они воротятся в Англию. Капитан Гарт получил повеление от Абаз-мирзы сделать 16-го числа учение одному баталиону для нас. Сарганг (полковник Персидский), который к нему приходил с докладом, повинуется ему как слуга, и Гарт мне сказал, что он может приказать его сейчас разложить и 500 палок ввалить. Может ли что-нибудь порядочного из сарбазов произойти, когда штаб-офицеры не имеют понятия о чести?

Генерал ездил на прощальную аудиенцию к Абаз-мирзе. Петр Николаевич не ходил к нему. Шах-зады послал за ним и, поговорив с ним весьма ласково, снял с руки бирюзовый перстень и подарил ему оный в знак памяти. Мы все получили в подарок по старой дурной шали; послу досталось несколько хороших. Ввечеру Алексей Петрович объявил мне, что я останусь в Тавризе с полковником Ивановым, дабы допросить баталион Русских беглых, желает ли кто из них воротиться в Россию: отобрав охотников, мы должны были везти их через Карабаг в Тифлис. Для сего написан был манифест послом. Иванов уже получил бумаги и деньги. При нас остаются два гренадера и два казака.

Последние три дня пребывания нашего в Тавризе мучили Алексея Петровича, дабы он признал Абаз-мирзу наследником престола. Ему показывали одну бумагу Ртищева, в которой он так назван. Послу надлежало найти предлог, по которому бы он в праве был отказать ему сие имя, и он избрал следующий: шах-зады не поступил как союзник с нами, услав баталион к нашему приезду в Тавриз (баталион не был услан против мятежников, а только выведен из города); шесть человек беглых Русских возвратились к нам, а на оставшихся в городе надели колодки; мы все время нашего пребывания в Тавризе содержались под сильным караулом как пленные. И так посол много бранил каймакама мирзу-Бюзюрга за то, и показывал большое уважение к Абаз-мирзе, не обещая однакоже ничего.

20-го числа назначен был день для выезда посольства из Тавриза. Всячески старались задержать посла до следующего дня, но он велел вьюкам отправиться, а сам пошел прощаться с мирзой-Бюзюргом. Он у него сидел часа четыре. Видя [12] плутовство его, ложь и обман, он прислал сказать Иванову, чтобы мы отправлялись с посольством и утвердительно сказал каймакаму, что, видя его подлое поведение, он ни под каким видом не оставит ни одного из нас в Тавризе. Тот его всячески упрашивал, но добыл только одних руганий. Наконец мирза-Бюзюрг, видя, что делать нечего, послал о том докладывать шах-заде. Между тем Алексей Петрович сел верхом и уехал. Каймакам возвратясь крайне испугался и удивился случившемуся; он призвал Иванова, который еще оставался в городе и просил его допросить 40 человек Русских, которые оставались закованными. Иванов о плутовстве догадался: к нему бы привели их пьяных, подкупленных, и он был бы принужден подписать им бумагу, в которой означено было б, что наши пленные не хотят возвратиться. Он сказал каймакаму, что, не получив на то повеления от г. посла, он не в праве сего сделать. Каймакам просил его наконец повременить только один час, но Иванов поклонился ему и уехал.

Таким образом оставили мы проклятый город сей, в котором жили 12 дней. Посол, выезжая из оного, поклялся разорить его и не оставить камня на камне.

Хотя и очень грустно было бы мне в Тавризе оставаться, но я рад был сему случаю. Живучи с Ивановым, мог бы я с ним короче познакомиться и разуверить его в дурном мнении обо мне и моих расположениях к нему, о чем гнусный Коцебу весьма старается. Я Иванову сообщил мысль свою; он всячески старался разуверить меня, а после я узнал, что он обо мне дурно говорил. Слабости сего человека достойны сожаления. Я также с удовольствием взирал на ту минуту, как бы мы вступили с сим баталионом в Тифлис. Какая слава! Опасностей однакоже немало было: Персияне не постыдились бы и отравить нас.

Абаз-мирза чрезвычайно испугался, когда узнал что произошло. 20-го же числа в ночь он отправил мирзу-Магомед-Али, управляющего доходами в Адербайджане, нагонять посла, Аскер-хана и других чиновников. 21-го числа они застали посла при выезде его из лагеря при Софияне. Заседание происходило в палатке Соколова. Они привели 40 человек Русских, которые были закованы в Тавризе и одного Ингушского узденя в подарок Мазаровичу. Несчастный сей был захвачен Чеченцами пять лет тому и продан одному Персидскому чиновнику; сей последний подарил его визирю, сыну каймакама. Прекрасный юноша сей, найдя наших Черкес, просил их со слезами, чтобы они доложили об нем послу. Когда посол об нем послал осведомиться, то сказали, что он точно [13] подарен; когда же дело пошло к выкупке, то его показали купленным за ужасную цену. Абаз-мирза, испугавшись последних происшествий, прислал его в подарок Мазаровичу. Его приняли, и он едет с нами; радость изображается на прекрасном его лице.

Русских посол не принял, требуя, чтобы сперва повесили унтер-офицера, посадившего их в кандалы. Мирза-Мехмед-Али хотел было начать говорить о делах; но Алексей Петрович раскричался на него и на их правление, поклялся им, что больше об деле с бесчестными плутами говорить не будет, обещался сардарскому брату глаза выколоть и насильно возвратить Русских беглых. Не мучьте меня более, отстаньте от меня ради Бога, закричал он им и уехал.

Посла дожидал курьер, посланный от полковника Вельяминова: он извещал посла о смерти наместника его в Грузии генерал-маиора Кутузова; письмо от покойника было писано накануне его смерти. Он умер скоропостижно одышкой. Алексей Петрович взгрустнул о потере друга и полезного члена отечеству.

24-го. Полковник Иванов, Коцебу, я, маршал Ермолов, Бебутов и человек пять еще поехали смотреть развалины древней Джульфы выше по Араксу, в 6 верстах от лагеря. Мы видели величественные остатки большого моста, нескольких башен и одного большого дома, все из каменных плит построенное, — вид бесподобный. Развалины лежат при том месте, где горы, с обоих берегов сближась, образуют высокие скалы и оставляют только узкую тропинку на левом берегу реки. По близости к ущелью есть Армянское селение из 30 дворов состоящее. Жители нас приняли ласково, женщины не прятались, и я видел несколько красавиц. Они весьма жаловались на притеснения, причиняемые им Персиянами и изъявили нам нетерпение, с которым ожидают приближения Русских. Потом, продолжая углубляться в ущелье, мы приехали к большому кладбищу Джульфскому. Я никогда не видал такого числа памятников вместе собранных, их 30 тысяч полагать можно; камни очень большие и с весьма искусными насечками. Барелиефы и надписи прекрасно сделаны. Секретарь посольства Худобашев и князь Бебутов разбирали их. Они только упоминали об имени и летах погребенного. Гробницы детей изображены агнцами, сделанными из камня в большом виде. Мы также видели гробницу Гаджи-Хачика, богатого жителя Джульфы, который в одно время угащивал Абаза Великого со всей его свитой. Жители Джульфы были весьма богаты. Абаз Великий переселил их в Испагань. Предместье сего города, именующееся также Джульфой, имело до 30 тысяч домов, но во [14] время Афганцев Армяне их совершенно разграбили и разорили, и их теперь остается только 700 домов. Скоро мы въехали совсем в ущелье; каждый шаг представлял нам новый вид. Романическое сие ущелье имеет в скалах монастырь святого Стефана, занимательный своей древностью. Выйдя из ущелья, мы приехали в большой монастырь Армянский, называющийся Красным; жители обступили нас; женщины плакали и молили Бога, чтобы Он их избавил от ига Персиян. Нас повели в церковь, где служили молебен, потом потчивали.

30-го Сентября мы дневали в Эриванском лагере. Посол, полагая опасность в проезде нашем до границы, приказал было князю Севардзешидзеву выехать к нам на встречу с пехотой и одним орудием; но, боясь показать Персиянам дурное расположение, он отменил приказание свое и приказал мне дать князю знать чрез записку, что если он желает, то может приехать к нам на встречу до Яговерта, только с надежным конвоем.

Бабарыкин узнал, что Эриванские жители никак не верят, что у нас мир с Персиею: они ожидают наши войска и с нетерпением взирают на то время, когда мы освободим их от ига Персии. Вся Эриванская область нам предана. Слухи сии подтвердились с разных сторон. Послу приводили в подарок от сердаря прекрасного жеребца и шаль; но он отказал все, говоря, что не принимает подарков от отсутствующего хозяина.

2-го Октября мы отправились из Яговерта. На полдороге встретил нас князь Севардзешидзев с сотнею казаков; с ним был Донской маиор Иелкин. Персияне, увидя наше войско, вздрогнули, собрались в кучу и схватились за ружья. Радость наша увидеть своих была неограничена. Мы вырвались из самой гнусной земли. Скоро встретили нас одна рота Тифлисского полка с знаменем и орудием. Бригадный генерал-маиор Пестель, прибывший из отпуска, встретил посла с пальбой. Персияне до такой степени испугались, что остались все сзади.

Князь Севардзешидзев накрыл нам великолепный завтрак; подано было славнейшее Кахетинское вино, коего некоторые из наших господ хватили неосторожно.

Мы ночевали в горах, в Персидских еще палатках; тут полагается граница наша.

3-го посол отдал приказ, в котором он слагает с себя должность посла и принимает звание главнокомандующего. Мне он объявил, что он обо мне переписывался с князем Волконским и что последний согласился оставить меня в Грузии. [15]

8-го приехали на встречу к главнокомандующему военный губернатор Сталь и полковник Вельяминов; также вновь прибывший в Тифлис, бывший гвардейской артиллерии полковник князь Горчаков и племянник Алексея Петровича прапорщик Каховский.

9-го прибыли мы в Саганлуг, где были встречены дворянством Тифлисским.

10-го въехали мы в Тифлис. Мы удивились, увидя большие перемены в строениях. Базар весь заново с колоннадой. Дом главнокомандующего имеет величественный фасад, еще не кончен; названная нами Посольскою площадь обстраивается; много других домов переделаны. Но строителя уже мы не застали — почтенного наместника нашего уже не было. Сердце его похоронено в монастыре что за домом главнокомандующего, а тело хранится во Мцхете. При выезде нашем народ кричал «ура» и проводил нас до Сионского собора, где вновь прибывший архиерей Феофилакт служил благодарственный молебен. Алексей Петрович остановился в доме военного губернатора. Мне досталась квартира Иванова, а ему бывшая моя. Со мной стоят Бабарыкин и Щербинин.

11-го я давал в ресторации обед товарищам своим. Теперь я засяду дома. Мое намерение есть хорошенько заняться сию зиму, если удастся мне в Тифлисе прожить, и к лету быть с новыми познаниями. Я начал между тем чтение Кесаревых Коментариев. Скоро должно мне будет приняться за обделыванье набело маршрута через Кавказские горы.

13-го я обедал у главнокомандующего. С нами обедал полковник Портер ³, Английской службы. Пришелец сей служил при Английском после Каткарте, имеет большое состояние и к стыду Русского дворянства женат на княжне Щербатовой. Он приехал сюда проездом в Персию, где он хочет пробыть несколько месяцев, выдавая себя за путешественника; но вероятно он был послан в Персию от Англинского посла, дабы нас там еще застать и донести ему о происходящем. Алексей Петрович выхвалял ему до крайности высокие способности и душевные качества его соотечественников.

По приказам велено мне наименоваться Муравьевым 4-м, отцу же 1-м.

16-го был у меня Англичанин Портер. Мы вместе отобедали у Француза. Изо всех разговоров Портера видно, сколь он привязан к деньгам. Он продал коляску свою генералу Сысоеву и в больших хлопотах, чтобы узнать, какие ему червонцы дадут, полновесные или обрезные. [16]

Главнокомандующий давал обед для всех штаб и обер-офицеров.

18-го. В вечеру был у главнокомандующего бал; народу было весьма много как мущин, так и женщин. Из женщин лучшая и самая ловкая была генеральша Хотунцова, Полька. Живописец Мошков ее побочный брат. После нее приметна была красотой г-жа Эйхфельд, жена горного чиновника, недавно сюда прибывшего. Генеральша Мерлина, известная своей нескромностью и обхождением самым мужским, играет роль невинности, и ей уже под тридцать лет. Прокурорша Меллина белится и румянется немилостиво, брюхата почти в 360° и должна скоро родить. Ея возлюбленный граф Самойлов отличался с нашей стороны своей красотой. Было еще несколько порядочных женщин, но все так неловки... Вообще все почти беременны и к весне должны разрешиться. Я не танцевал, а только наблюдал. Собрания сии весьма редки в Тифлисе, и потому многие, стараясь отличиться, не мало представляют удобств для смеха. Было также несколько Грузинских княжон и княгинь; оне все сидели и не выговорили ни слова. Старые занимались вшивой ловлей и добычу жестоким образом уничтожали с треском меж ногтями. Две молоденькие были прекрасные, но намазаны и уподобились больше куклам. Человека четыре Грузинских князей плясали по своему и по своей музыке, состоящей из бубен и маленьких литавр; наши Черкесы также пустились. Князь Джимбулат отличался ловкостью своей. Черкеская пляска весьма хороша, довольно мудрена и имеет нечто военного. Насмотревшись на сию тамашу, я пошел вниз к полковнику Вельяминову, который сбирался один отужинать и спать лечь; он меня пригласил вместе сесть, и я провел с час весьма приятным образом.

Я просил Вельяминова, по желанию Иванова, чтобы он напомнил Алексею Петровичу об обществе, учрежденном нами перед отъездом из Тифлиса для описания Персии. Алексей Петрович тогда назвался членом сего общества и хотел поддержать оное; но занятия его во время путешествия нашего не позволяли ему исполнить своего намерения. Заседания наши в Султании продолжались некоторое время; статьи были все прочтены, но как мы скоро возвратились, то господа члены по малу стали отставать и наконец совершенно забыли предпринятое, сколько я ни кричал. Статьи у иных весьма хорошие; жалко было б, если бы оне разошлись по разным углам России со своими сочинителями; сочинители же обязались прежде представить их главнокомандующему. Вельяминов обещался мне напомнить о сем генералу. Общество сие было одно [17] из главнейших причин, по которым Иванов сердился на меня; я его несколько раз приглашал вступить в оное, и сам Алексей Петрович даже, но он воображал себе заговоры, думал, что мы составляем масонскую ложу (а он масонов боится как огня). Ответив весьма грубо и глупо на учтивые приглашения целого общества, он надулся, рассердился и отстранял меня от занятий своих во все время дороги, говоря, что я свои имею. Теперь, увидя, что действия наши остановились, он стал смеяться над этим и, не боясь больше сих масонов, просил меня, чтобы я напомнил Алексею Петровичу о сем, но знаю, с каким намерением; но я и сам тоже сделать хотел.

19-го вечер я провел сперва у Рикарда, который занял меня своей скрипкой. Потом сидел у Сонина, куда пришел полковник Берников, Херсонского гренадерского полка; разговаривали о Персии и несчастной экспедиции князя Эристова. До выезда еще нашего в Персию он просил главнокомандующего, чтобы ему позволили взять отряд Херсонского полка и идти чрез хребет Кавказских гор: там у него Осетинские крестьяне, которые не хотят оброка платить: ему было отказано. Во время отсутствия главнокомандующего, он просил о том же генерала Кутузова под предлогом привезти оттуда остов человека ужаснейшего, коего меч имеет три аршина в ширину. С сим человеком лежит несчетный клад. Эристов говорил, что хотел Государю такую редкость поднести. Предлог сей вероятно был выдуманный, дабы получить 500 человек пехоты на сию экспедицию; но Кутузов, желая отказать ему учтивым образом, позволил ему взять только 150 человек, надеясь, что тот догадается о намерении его. Не тут-то было. Кутузов скончался 15-го Сентября; генерал-маиор князь Эристов приступил к Вельяминову, который ему отвечал, что, соображаясь с волею покойного генерала, он больше полутораста человек дать не может. Эристов прибегнул к военному губернатору генералу Сталю, называя его старшим по смерти Кутузова. Наконец, не знаю уже какими судьбами, полковник Берников получает приказание отпустить 250 человек гренадеров и одно орудие к князю Эристову. Князь Эристов вооружает 1000 человек Грузин на свой счет, несколько Осетин ему верных, присоединяет сие войско к пехоте и к орудию, и отправляется. Они идут несколько дней местами, где еще хлеб не снят; начинают подниматься на хребет, равняющийся с широтой Казбека. Пошел маленький дождик, далее снег мокрый; они долго подымались, как вдруг подул ужасный ветер, метель сделалась необыкновенная, снег выпал преглубокий, люди едва на ногах держались, [18] но все вперед шли. Отряд растянулся на шесть верст, люди не могли более идти как по одиночке: первый гренадер выкладывал дорогу в снегу, а другие по его стопам шли. Наконец пришли они на вершину; стена скалистая, совершенно отвесная стояла перед ними, перейти ее невозможно. Князь Эристов велел каждому спасаться и кричал им сие изо всех сил. Которые не дошли и оставались позади в шести верстах, поворотили и возвратились; но храбрейшие солдаты впереди почти все пропали: их занесло снегом; другие падали, замерзая на дороге. В несчастной сей экспедиции погибли 42 гренадера, один офицер, 125 Грузин, 1 орудие и все вьюки княжеские с деньгами и вещами. Из возвратившихся назад 27 человек отморозили себе руки и ноги и схватили гнилую горячку. Когда погода сделалась тише на горе, стали отыскивать орудие, которое едва нашли в снегу, но без передка. Место сие между Казбеком и Черным морем, известное Осетинам; но они там ходят только в хорошую погоду летом. Иные полагают, что проводники-Осетины, на которых князь полагался, привели его к сему месту с намерением погубить его. Эристову сия экспедиция стоит до 50,000 р. Алексей Петрович на него крепко сердится.

21-го обедал я у главнокомандующего, который давал стол для Грузинского дворянства. Из разговоров полковых командиров видно, что они не любят князя Севарзешидзева. Мне кажется, что тому есть много причин. Князь имеет полк известный своею храбростию, управляет пограничною частью и был обласкан Алексеем Петровичем: зависть возродилась в других господах. С другой стороны, надобно признаться, что князь весьма нескромен и возвышает до небес свою расторопность, храбрость и храбрость полка. Многие из князей Грузинских собирались у одного родственника молодого Бебутова и были недовольны тем, что главнокомандующий хотел установить плату податей с доходов каждого, уничтожив прежний обычай, где богатый тоже что бедный платил. Говорят, что князь Василий Бебутов с отцом туда же ходил. Если он туда и ходил, то вероятно без всякого намерения. Полиция доносила главнокомандующему обо всем, что там говорилось. Один из переводчиков донес раз Алексею Петровичу, что адъютант его князь Василий, выходя из того дома, сказал что-то похожее на слова мятежника (сие после оказалось ложным). Главнокомандующий, говоря о сем деле у себя ввечеру, напал на невинного князя Василия и сказал ему множество неприятностей, называя его изменником. Бебутов был сражен сим поступком: наружность его и слова оправдали его. Он вспомнил Алексею Петровичу свое прежнее поведение, дал ему почувствовать, сколь такое [19] подозрение унизительно для него и, заливаясь слезами от отчаяния, поклялся честным офицерским словом, что он никогда не участвовал в сем заговоре и что донос на него был ложный. Главнокомандующий опомнился и, пожав ему руку, просил его, чтобы он забыл сие. С тех пор Алексей Петрович стал оказывать князю Бебутову особое уважение. Нельзя и нам не любить такого почтенного товарища.

Ужинал у Вельяминова с ним наедине. Мы разговаривали о правилах, которые человек соблюдать должен, дабы заслужить доброе имя в обществе и самому довольным быть; о старости, о женитьбе. Алексей Александрович говорит как мудрец. Как у него все случаи обдуманы! Видно, что мысли его суть последствия большой опытности.

23-го ввечеру поехал я к главнокомандующему, у которого сидел вновь прибывший сюда архиерей Феофилакт, человек весьма умный и вольного обращения и разговора. Кончивши чтение Кесаревых Коментариев, начал я читать Les dernieres annes du regne de Louis XVI.

25-го я перенес после обеда чертежную свою на квартиру к Лачинову, потому что у меня возможности нет заниматься: гости наводняют нас и если б я не имел особенной своей комнаты, то не мог бы найти двух часов поутру, дабы журнал свой написать. Все эти господа привыкли ничего не делать целый день и потому без всякого зазрения совести приходят другим мешать. Бобарыкин целый день шатается по городу и волочится, домой же иначе не придет как с конвоем разного рода гостей, которых он на улице наберет, и как он встает поздно, а комната его только ввечеру уберется, то все ко мне лезут. Щербинина никогда дома нет, а когда дома, то кричит безостановочно до такой степени, что когда он выдет, то в ушах с час после него звенит; когда же, возвратясь домой, он застает гостей, то рад случаю поболтать и приходит в мою комнату лясничать с ними и смеяться. Всякому из гостей рассказывай происхождение, цену и доброту оружия, висящего у меня на стене; всякий за оное хватает, портит замки, обивает кремни, ржавит клинки; но я нынче стал не так снисходителен и просто объявляю гостям, что глазами любоваться они в праве сколько хотят, а руками нет.

Я собираю у всех товарищей своих статьи и если Алексей Петрович собрания не сделает, то займусь сам приведением всего в порядок и представлю начальству (не Иванову только) книгу под заглавием: «Труды общества устроенного для описания [20] Персии, собранные мною». Бороздна мне уже обещался свои статьи; у Худобашева Бебутов спишет. Отобрав их у отъезжающих, я легко получу остальные.

29-го я провел вечер у главнокомандующего, играл в шахматы с князем Урусовым. После ужина обступили несчастного дурачка Одинцова и заставили его мерзости делать: всех ругали, полицеймейстеру в лицо плюнул и выработал таким образом себе 50 рублей от генерала князя Мадатова. Глупые шутки его, сто раз повторенные, забавляют и о сю пору многих.

Фельдъегерь Матвеев, который с нами в посольстве был, по возвращении в Тифлис с ума сошел. Его вылечили кровопусканием; но вот уже неделя прошла, как он пошел со двора за делом и назад еще не приходил; полагают, что он утопился в Куре. Жалко его; он был честный и трудолюбивый человек. Гг. посольские задержаны здесь по причине большого обвала, завалившего снеговою глыбою, в 50 сажен вышиной, дорогу между Казбеком и Дариялом; кажется, что они решатся ехать на Кубу и на Кизляр.

30-го числа, отобедав у Воейкова, я отправился к Алексею Петровичу. Бекович был дежурным. Я спрашивал у него, не знает ли он чего-нибудь на счет посольства, готовящегося в Трухмению. Бекович мне сказал, что он как-то раз разговаривал на сей счет с Алексеем Петровичем и что по словам его: я бы желал послать туда человек двух-трех отчаянных, можно было догадаться, что он никому не предложит сего путешествия, дабы, в случае несчастия (как деда Бековича, с которого Хивинцы во время Петра Великого кожу с живого сняли) не назвать себя причиною гибели посланного; но что он очень рад был, чтобы некоторые сами собою предложились. В моих обстоятельствах потеря жизни моей не есть важная. С другой стороны, удача сколь лестна будет и полезна для отечества! Цель сего посольства будет состоять в том, чтобы приласкать Узбекских Татар, хранящих беспримерную ненависть к Персиянам, дабы в случае войны иметь в них союзников, могущих взбунтовать весь Карасан и много вредить Персиянам.

Алексей Петрович мне с улыбкой несколько раз напоминал о сей командировке, некоторым образом вызывая меня. Я всегда высказывал ему особое желание участвовать в оной; тогда он отвечал мне: посмотрим! Наконец, я решился вчерась выждать его при выходе из кабинета. «Здравствуй, любезный Николай Николаевич», сказал он мне, обнимая меня, «что скажешь?» — «Я просьбу [21] имею до вашего превосходительства». — «Какую, мой друг, говори». — «Моя просьба нескромная; но вы всегда имеете право сказать мне да или нет, не объясняя мне причин, и потому я решился просить вас, опираясь на надежду, которую вы мне прежде дали, чтобы вы употребили меня в посольстве Трухменском». — «Мой друг, я еще подарков на то не получил из Петербурга; я ожидаю их». — «Я это знаю, ваше п-во; но обнадежьте меня». — «Почему нет, мой друг, если ты охоту имеешь? Я тебя обнадеживаю, что ты будешь в этом посольстве. Ведь ты со мною останешься здесь?» — «Остаюсь, если вы позволите; я за счастие почту остаться». — «Почему нет, если ты желаешь, мой друг; поедешь».

И так, кажется, что я наверно поеду; вчерашний день был удачный и радостный для меня. Я не поленился сегодня описать его.

Перед ужином я долго разговаривал с молодым Каховским и нашел в нем много ума и познаний, твердые правила для поведения. Кажется, что он пойдет по стопам славного Ермолова.

2-го Ноября я был у Соколова и застал у него подполковника Ротьерса. Человека сего я еще знал в 1811 году, когда он служил в свите; мы вместе с ним в чертежной были. В 1811 году Голландец сей был командирован в Грузию, куда он ввалился со своим семейством и жил до 1814 года, перенес чуму, которая у него в доме была и возвратился в Петербург, где он вышел в отставку и хотел домой ехать. Не имея средств на то, он пошел искать их по передним, и ему позволили ехать на казенный счет на фрегате, отправленном в Голландию с приданым Анны Павловны. Услышав, что готовится посольство в Персию и желая сперва хорошенько нажиться, он пристал в Петербурге к Алексею Петровичу, который ему отказал. Не взирая на то, он просил Нессельроде, выпросил себе жалованье огромное, около 12,000 р. и приехал в Тифлис, опять с семейством, опять явился к послу до выезда посольства. Алексей Петрович его не горячо принял и оставил его здесь; он пустился в торги, продавал за тройную цену шоколад и разные галантерейные вещи и теперь здесь живет без дел, берет большое жалованье и гандлюет.

3- го поутру я продолжал записки свои о 1811 годе и написал рекомендательные письма господам в посольстве состоящим, едущим в Москву к отцу моему. Все подарки, которые я купил в Персии для родных своих, отъезжающие отобрали у меня для доставления к брату Михайле.

Не прощу никак себе, что вчера я возымел маленькое желание возвратиться домой. Я тот же час заглушил оное. [22]

4-го числа я распорядил было утро свое для занятий, но беспрерывные гости мне в том помешали.

Был у меня Беклемишев артиллерийский. Мы с ним долго разговаривали о науках и занятиях; он чрезвычайно умен, имеет отличные познания и приятный разговор. Он обучает здесь училище артиллерийское, устроенное для Грузин; дети лучших дворян вступили в оное. Беклемишев говорил мне, что способности их удивительны, и потому ребята успевают; но как скоро подрастут, родители внушают им мысли несообразные с занятиями, и они тогда становятся шалопаями и ослами. Беклемишев по просьбе моей согласился помочь мне в занятиях моих, когда я начну снова проходить математику.

Еще было много гостей. Наконец, не будучи более в состоянии выдержать своего терпения, я решился охотнее на улице провести свое время, чем с гостями, имея перед носом нужные занятия, кое-как выбрался и бежал на площадь к главнокомандующему. Обедать было еще рано; я стал расхаживать по площади и на солнце греться. Толпа праздношатающихся меня снова окружила, я огрызался с сердцем и ушел к Вельяминову, где нашел Каховского занемогшего. И во все утро я ничего не сделал!

Грустно мне видеть, что Бабарыкин в числе сих кочующих народов: он целый день ничего не делает, встает в 11-м часу, шатается, приводит ко мне гостей и как у него комната никогда не убрана, то он все ко мне лезет со своим конвоем курильщиков. Мне больше ничего не оставалось делать, как запереться на ключ и велеть Артемью не сказывать меня дома. Пускай сердятся: они не правы будут.

Поутру был у меня Мирза-Баба-Джан, учитель Турецкого языка и дал мне первый урок. Удивительно, как понятия сих Азиатов мало развернуты. Он мне задал пять букв выучить к первому уроку и никак не хотел мне больше задать, не полагая, чтобы можно больше в один урок выучить; но я насильно у него вытребовал еще 10 букв. Показав мне оные, он стал мне писать разные слова, чтобы мне срисовывать; но я его остановил и, руководствуясь грамматикой Сильвестр-де-Саси, сокрушал его тем, что предупреждал его. Он просил меня не следовать сим книгам, обещаясь меня скорее выучить. Грамоте знать есть самая большая мудрость у Азиатов и кто писать умеет, называется ученым. Они полагают три года, чтобы достичь до сего; но я намерен в течении трех месяцев совершенно писать по-татарски и доказать им невежество их. [23]

6-го поутру были у меня некоторые из господ посольских отъезжающих. Отъезжающие были все званы к генералу Сысоеву обедать, я тут же был, пришел и Алексей Петрович. Из женщин обедала Сысоева жена и Катерина Акакьевна, старая богатая вдова какого-то маиора из лучших Тифлисских дам и которая наружностью и обращением уподобляется самой похабной служанке. Генерал князь Мадатов рассказывал с Алексеем Петровичем разные мерзости и хохотали, а дамы с ними вместе. Читали также описание аудиенций наших у шаха в «Инвалиде».

Соколов отправил из Персии в Департамент Министерства Иностранных Дел сии описания и, может быть, исказил их несколько. Их перевели сперва на Французский язык и напечатали в Conservateur Impartial совершенно в другом виде. Пезаровиус, издатель «Инвалида», перевел их по-русски самым гнусным образом и напечатал. Напр. в оригинале было сказано: двое ездовых верхом, во Французском переводе deux couriers a cheval, а в Русском два скорохода верхом. Диван-хана перевели Divanchana, а после Диван-Шана-Хош-Ельди (Hoche-Eldi). Le corps de garde, гвардейская палатка; Рыхлевский — Рахлевский, посольские слуги вышли придворные лакеи, и множество пресмешных выражений и других небылиц. Прекраснейшее приветствие, сказанное Алексеем Петровичем шаху, переведено с Французского словами низкими, поставленными без всякой связи и смысла в роде силлогизма человеческого преследования. Мы все смеялись, а Алексей Петрович сказал, что он сообщит к Гречу, издателю «Сына Отечества», настоящие сведения об аудиенциях и попросит его напечатать в своем журнале; что он долго молчал, видя иностранца, не знающего Русского языка, пишущего Русскую газету и что теперь г. Пивовариус (вместо Пезаровиус) оклеветал его, что он больше удержаться не может и просит г. Греча его оправдать и объявить публике, что он никогда таких глупостей шаху Персидскому не говорил.

После обеда сборное место назначено было в доме главнокомандующего; тут все собрались верхом и отправились провожать отъезжающих в Саганлуг. Алексей Петрович проводил господ за карантин, слез с лошади, простился с ними и благодарил их за службу их. Все расстались с ним друзьями, и многие плакали. Некоторые из остающихся, и я в том же числе, поехали провожать до самого Саганлуга, куда мы приехали, когда смерклось уже. Палатка и кибитка генеральская были поставлены; тут пили пунш, ужинали, пели; благопристойность была соблюдена. Сер Роберт Портер тут же был; он отъезжает в Иерусалим. Из [24] провожающих были: я, Воейков, Петр Николаевич; Краузе, барон Розен, Талызин, Бабарыкин. Барон Розен недавно был произведен в офицеры в Нижегородском драгунском полку; он был разжалован за поединок из кавалергардского полка. Он, Воейков и Краузе остались там ночевать, а я воротился домой с прочими. Со мной был еще г. Берг, брат капитана, служащего в генеральном штабе; он путешествует на свой счет по России и залетел сюда.

7-го числа отправились отсюда генерал Хотунцов с женой своей, сестрой Мошкова и адъютант покойного Александра Петровича Кутузова, Грузинского полка поручик Розенберг с женою. Я давно еще старался достать у нее хорошие клавикорды, которые она из России сюда привезла, предлагал ей за оные 1.200 р., что очень дорого, но она просила с меня 1.800 р.; я отказался от покупки. Вчера поутру является ко мне молодой Талызин с объявлением согласия ее на мою цену. Я отказал тогда совершенно и велел ей сказать, что, не полагая, что она будет торговаться, я деньги сии употребил на заплату долгов моих. Я бы большую глупость сделал, если б купил сей инструмент: проводя большую часть года в командировках, я бы едва имел три месяца в год, чтобы пользоваться им, а заплатил бы деньги, которые меня бы разорили.

После обеда был у меня Турецкий учитель мой. Я старался всячески отказать ему, но он прилип ко мне, не хочет платы и дает мне знать, что, вменя учение его в службу, он надеется получить по моему представлению награждение. Должно от него отделаться.

9-го я получил письмо от князя Севарзешидзева; он мне прислал три жасминные чубука, привезенные к нему из Ерзерума. Ввечеру я учил Мошкова по-английски; он меня о том просил неотступно, но я полагаю, что он не выдержит долгих и прилежных уроков. Пришедши домой, я нашел у себя баронов Унгернштернберга и Розена. Оба славные ребята: первый с большими познаниями, служит поручиком в инженерах путей сообщений; второй был здесь разжалован в солдаты в Нижегородский драгунский полк из кавалергардского полка за предложенный поединок полковнику Уварову и недавно произведен в офицеры.

11-го было Воскресенье. Я отправился с визитом к князю Орбелианову, генерал-лейтенанту, посидел у него с час. Разговор был о Персии, о Грузии и вообще об климате. Дмитрий Захарьевич Орбелианов одной из древнейших Армянских фамилий; она считает более тысячи лет. Он сам старый человек, жена его старуха, умная и ходит по-русски, весь дом у них на Русской ноге. Князь [25] век свой провел в Грузии, и разговор его на счет сего края весьма занимателен. Говоря о климатах, он назвал мне бывший загородный дом царей Грузинских, отстоящий в 6 верстах от Тифлиса и лежащий за горой, что подле дома главнокомандующего. Там едва зерно начинает в полях наливаться, когда пониже, ближе к Тифлису, хлеб снимают, а в самом Тифлисе молотят. Он также называл мне некоторые места на Куре, в которых летом жить невозможно и привел мне в пример один баталион 9-го егерского полка, в котором, в течении двух месяцев пребывания на таком месте, оставалось только девять человек под ружьем; когда же баталион сей оттуда вывели, то оказалось в одно лето мертвых 400 человек. Сие происходило во время Ртищева.

От Орбелианова пошел я в Сион к обедне. Архиерейские певчие пели любимый мой концерт: Суди мя, Боже!

12-го вечером я пошел на званый вечер к переводчику Шамире Беглярову. Грузин было множество; шум ужаснейший, бубны, крикуны, волынки заглушали нас четыре часа сряду. П. Н. Ермолов, который играл в бостон, хотел отмстить генералу князю Мадатову за то, что тот смеялся над ним, и за шум, который его беспокоил: он послал привести барабанщика и барабанить под ушами у князя. Вечер провели очень шумно, но тем бы и кончилось, если б другое обстоятельство не испортило всего. Сели ужинать. Грузины большею частью все сидели в шапках, что наших господ дурно расположило к ним, ибо гг. Сысоев и Мадатов тут же сидели без шапок. Не знаю, каким образом разговор зашел о лугах, которые отводят для конницы. Некоторые из Грузин жаловались, что за луга им не платится, также и за подводы, которые у них каждый полковой командир берет сколько ему угодно. Ермолов говорил, что в России тоже за сие не платят помещикам. Я уверял, что должны платить, но что никогда не платится от злоупотребления. Василий Бебутов тоже говорил. Тут разговор пошел о сравнении повинностей, носимых Грузинскою губерниею, с повинностями прочих Российских губерний. Бебутов стал горячиться, уверяя, что Грузия гораздо больше переносит. Петр Николаевич против него спорил, говоря, что здесь ни рекрут, ни подвод безденежных не ставят, как у нас. Бебутов утверждал, что Грузинская кровь за нас проливается. Я Бебутову мигнул, чтобы он перестал горячиться (он совершенно неправ был); но он удержаться не мог, и разговор обратился скоро к злоупотреблениям, которые в Грузии делались. Бебутов сказал Сысоеву, подле которого он сидел, что многие приезжают в Грузию [26] без рубашки и возвращаются в Россию с капиталами. Сысоев отвечал, что нам ни в глаза, ни за глазами никто сказать этого не смеет, и назвал одного князя Грузинского, который недавно в поездке своей в Карталинию набрал себе 100 т. р. серебром. Я имею, говорил он, полные доказательства на сие, и человек пять присутствующих князей присягнут мне сейчас в истине сего; но я не доношу о том главнокомандующему, потому что не мое дело. Бебутов горячился и резко говорил, но был неправ. Бабарыкин утверждал, что Грузинских князей надобно, как при царях, по пяткам сечь. Крик, шум сделался ужасный. Сосед Бековича, какой-то толстый и старый князь, жаловался ему с большим жаром на нынешние злоупотребления. Бекович советовал ему жалобы свои принести в присутственное место, а не ему; тот с видом отчаяния отвечал ему: «Что присутственные места! Где меня разберут, кто меня оправдает?» Итак Бекович объявил при всех, что он на другой день доложит непременно о сем генералу. Наконец, стали пить за здоровье Алексея Петровича; все Грузины испугались, сняли шапки и закричали ура. Из сего случая могли мы видеть, сколь дурно здешнее дворянство к нам расположено; к тому еще, сколь оно глупо.

Батюшка извещает меня, что экзамены начались и очень удачно, что он был представлен Государю и всей царской фамилии и был принят очень ласково. Добрый отец зовет меня в отпуск, если возможно сие сделать, не отставая от службы, и уговаривает меня через два года к нему возвратиться; в противном случае он хочет сам приехать сюда со мною повидаться.

18-го я обедал у Алексея Петровича; после обеда зазвал он Иванова, Коцебу и меня к себе вниз и показал нам список инструментам и книгам, оставшимся после смерти графа Мусина-Пушкина. Граф сей оставил в Тифлисе огромную библиотеку и собрания ботаническое и чучел звериных. Он был здесь начальником по горной части. Тавризские Англичане купили лучшую часть из его книг. Остальные теперь продаются с публичного торга. Оне все почти химические и гидравлические. Также показывал нам Алексей Петрович книги, привезенные ему из Парижа, посланные графом Воронцовым, и портрет его, гравированный в Париже по рисунку Мошкова; но портрет непохож.

Ввечеру я был у Иванова. Он мне показывал весьма занимательную бумагу, касающуюся посольства Трухменцов, отправленного в 1802 году в Петербург, о требованиях оного посольства и об ответе Государя. Кажется, что смерть князя Цициянова [27] причиною тому, что у нас нет крепости на восточном берегу Каспийского моря. Из сей бумаги видно, что Абдальское поколение просило быть принятым в подданство России и войск, чтобы защищать их от нападения Хивинцев, что Государь исполнить приказал. Я просил Иванова, чтобы он мне позволил списать сию бумагу; но он, с обыкновенным сомнительным видом своим, отвечал мне улыбаясь: «со временем, Николай Николаевич».

25-го я был у обедни в Сионе. Тело покойного Кутузова было туда перевезено из Мцхета. Архиерей служил панихиду, после чего тело похоронили в приделе, направо у церкви находящемся. Сего почтенного человека все единогласно оплакивают.

От обедни Алексей Петрович пошел к архиерею и долго разговаривал с ним о поведении Грузинского дворянства. Тут было несколько Грузинских князей; он истреблял жестоко их княжеское звание. «Дайте мне депутатов», говорил он князьям, «чтобы сделал верные списки дворянским фамилиям вашим, чтоб отличить князей; ибо у вас все князья и большая часть самозванцы. Я тогда пошлю список сей к Государю на утверждение. Я знаю, что у вас нет грамот на владения ваши. Все равно: я вам обещаюсь, что Государь не изменит законам царя Вахтанга, по которым вы управляетесь. 40 лет давности всякий из вас имеет на владение земель, и вам грамоты выдадутся. Я давно уже от вас требую депутатов, господин маршал; теперь говорю вам, что если вы сего не сделаете, то я сам выищу дело. Ваше имение подле казенного? Покажите крепости ваши. Нет у вас их, а крестьяне говорят, что они не ваши. В казну все имение! Другого сродства с вами нет; и потому я вам ручаюсь, что сие сделаю, буде вы депутатов мне не представите». Он долго говорил об обязанностях здешнего дворянства, сравнивая их с обязанностями нашего Российского; говорил о неблагодарности Грузин, о бунтах. «Главнокомандующих», продолжал он, «всегда стращали бунтами; будьте осторожнее, сего не приказывайте, а не то дурно будет. Я знаю, что заговоры сии все на площадях, на бревнах сидя делаются; но я честью клянусь, что при мне здесь может только последний бунт быть, а потом на сто лет тишины, Кахетия забунтовала? 30 000 народу уничтожу, залью ее кровью, и армия сыта будет на ваш счет».

Архиерей очень умно говорил. Алексей Петрович находит удовольствие в его обществе. Он больше двух часов у него сидел.

26-го поутру был у меня Беклемишев. Какой ум, какой рассудок в сем человеке в 20 лет! Я в его образе мыслей [28] нахожу большое сходство с братом Михаилом. Он мне говорил об обществе, которое он желает учредить в Тифлисе. Предметом сего общества должно быть собрание материалов для описания Грузии, издание журнала, преподавание военных и математических наук и, наконец, изыскание средств для просвещения здешнего края. Почтенную цель сию он уже старался привести в исполнение, и Вельяминов принял, в наше отсутствие, название председателя сего общества. Нет сомнения, что Алексей Петрович с большим удовольствием увидел бы процветающее сие общество и вступил бы даже в оное. С каким удовольствием я бы записался в члены, но я принужден был отказаться: неудовольствия, которые я в походе получил от глупого, бестолкового Иванова за общество, учрежденное для описания Персии, меня понуждает к сему.

Здесь есть в Тифлисе один Шотландец по имени Максвин. Он родился в Америке, и тело у него черное, а волосы белые; он был употреблен здесь по части путей сообщения. Говорят, что он имеет хорошую практику по этой части. Он человек бедный, и на каждую командировку его нанимают и торгуются с ним. Он же пускается на разные аферы, напр. он хочет уехать отсюда и разыгрывает для того лотерею. Он ко мне явился в одно прекрасное утро с подпиской; я ему отказал, говоря, что имею особенное несчастие в разыгрывании лотерей и пошел вслед за сим к Иванову, где я Араба нашел. Бедный Иванов его посадил и, держа подписку в руке, не знал, как бы ему отказать. Я его вывел из затруднения, сказав ему, какой я ответ дал. Он воспользовался сим и таким же образом ему отказал. Дня четыре тому я видел Араба у главнокомандующего и пустился с ним по-английски говорить и потом, отведя Энегольма в сторону, спросил у него, какого рода сей человек? «Вы с ним по-английски говорили?» — «Да». — «Так радуйтесь: он к вам завтра явится с какой-нибудь просьбой». Пришед домой я сказал людям, чтобы они ему всегда отказывали.

Вчера после обеда, когда я отправлялся к Сонину, сошед с крыльца, я встретил человека несущегося учетверенным шагом со стороны квартиры Иванова; я остановился, чтобы посмотреть, кто это такой, но, узнав Араба, поворотил налево и пустился упятеренным шагом к базару не оглядываясь, оттуда, поворачивая в разные переулки, я пришел к какому-то месту близко моей квартиры, и не узнал места. Пока я оглядывался, приходит туда Энегольм с Воейковым. «Что вы так запыхались, Николай Николаевич?» — « Меня преследуют». — « Кто?» — «Араб». Посмеялись и [29] пошли вместе; но, подходя к магазейну, чернец нам опять на встречу. Не понимаю, как он успел такое пространство околесить. Я шаг задержал, а он заворотил в аптеку, мимо которой я скорым шагом промаршировал; но едва я вошел к Сонину, как и он вслед за мной туда же. Однако он дурного намерения никакого не показал и разговаривал только о курсе серебра, золота и бумажек в Англии. Петр Николаевич, которому я сие рассказывал вчера ввечеру, уверял меня, что сие самое есть силлогизм человеческого преследования. Здесь в Тифлисе такого народа множество.

Удивительно, сколько Вельяминов читал; нет той поэмы, из которой бы он не знал даже несколько стихов наизусть.

Есть здесь один Леон-Марк, которого я назвал Мунго-Парк. Он был артиллерийским капитаном и выключен из службы за дурное поведение. Никакие силы не могут его отсюда выпроводить; он вечно пьян, впрочем человек совсем не глупый, но отчаянный. Вчера он, жестоко пьяный, пришел к Алексею Петровичу; его подняли господа на смех, еще крепче напоили и заставили плясать, чем он с час занимался с детьми покойного Кутузова, которые его за полы дергали.

4-е Декабря назначено было для поездки в деревню Бебутова, Цкнетти называемую.

На обратном пути приехали мы к озеру, лежащему на горах, верстах в 4 или 5 от Тифлиса. Про сие озеро идет слава, что оно на средине без дна и что вода оного весьма горька. Озеро сие имеет в длину сажень 60, а в ширину сажень 40 или 50; оно обросши травой, которая на поверхность не выходит и видна сквозь воду. По рассказам слышно, что оно содержит множество змей и гадин. Я подъехал поближе к озеру и увидел на средине утку. Зарядив ружье, я ударил; утка забилась на озере, но опять села и с места не двигалась: она была подстрелена. Я скинул кафтан и хотел пуститься за ней вплавь, но меня уговаривали оставить ее, ссылаясь на опасность озера. Я остановился и предложил рубль серебра тому из слуг, который достанет ее. Из Грузин ни который не пошевелился; а Буланый, мой человек; стал раздеваться и сказал, что это без денег, но по приказанию моему он должен сделать. Если б он за деньги взялся, то бы я его пустил; но повиновение его заставило меня подумать, и я решился сам пострадать. Я разделся и опять стал думать. Если утка сия в состоянии нырять, она меня измучает, и я не ворочусь на берег, и потому для верности я пустил в нее еще два заряда, которые оба попали; она была в крови, но еще жива. Я стрелял будучи в одной рубашке; [30] солнце садилось, и на горах холодно стало. Однакоже я скинул рубашку и бросился в воду. Грязь и тина облепили меня; я окунулся и захлебнулся горчайшей мерзкой водой, но поплыл на середину и схватил утку живую; правой рукой я ее держал, а левой плыл. Я запутался в траве, ноги и руки мои были как веревками связаны; я всеми силами выбивался и рвал траву. Я выбился из сил; холод меня совершенно довершил. Я всячески бился и не мог подвинуться к берегу, стал кричать с отчаяния: устал! На берегу все перепугались, а помочь мне только один Буланый сбирался. Наконец, не будучи больше в состоянии двигаться, я стал ноги опускать и к счастью ощупал вязкое дно, составленное из густой травы. Я обрадовался, несколько оперся, отдохнул и пустился опять от сего места к берегу; дна снова не было или, лучше сказать, трава не довольно густа была, чтобы поддерживать меня. Я поплыл и вышел на берег с уткой. Но холод меня уничтожил; я невольно ревел, как бык. Меня укутали шинелями, бурками, сели мне на ноги и стали отогревать меня. Князь Арсений Бебутов имел с собой бутылку малаги, которую мы не допили за здоровье его дочери Варвары, коей имянины были. Он меня отпаивал, и я, как рыцарь, посвятил утку в подарок его дочери. Развели огонь, я обогрелся, и поехали все в Тифлис чай пить к Арсению Бебутову. Собрались Грузины; им рассказали происшествие. Вай! вай! вай! вскричали они и удивлялись моей решимости; но между тем другие присутствовавшие на самом деле сказали мне, что они весьма испугались, как я стал кричать «устал» и что если б я утонул, то им ничего не оставалось бы делать больше, как отправляться с того же места в Ахалцых, чтобы не замучили их допросами и следствиями. Я весьма счастливо спасся и не пред кем больше, как только перед Бурцовым, не сделал бы такой штуки.

6-го было у меня множество народа поутру с поздравлением меня с имянинами. Я был зван на завтрак к Каховскому, который тоже имянинник был. Алексей Петрович был очень ласков и велел мне тоже завтрак сделать. На вечер я был зван к другому имяниннику, графу Самойлову. Ужин был очень веселый.

8-го все гости были у меня, я счел 30 человек. Обед назван был завтраком, и скажу, что был великолепный; он мне стал 33 червонца. Алексей Петрович посетил меня, обедал; после обеда устроился бостон, который мне весьма неприятен был: его продолжали играть часов шесть.

У Сонина делалась репетиция двум пиесам, которые собираются к 12 числу сыграть: «Подложный клад» и «Час езды». Из [31] действующих лиц Самойлов, Бабарыкин, Суханов, Голованов, Петровский, Сонин и Попов.

15-го поутру я пошел к Алексею Петровичу и просил его посетить ввечеру театр наш; потом я разнес билеты и афиши, и отправился в театр для устраивания порядка. В 6 часов стали съезжаться; было около 170 человек. Роли хорошо знали и порядочно играли, я был суфлером. Алексей Петрович был очень доволен театром и пригласил к себе дам на бал. Сидя в своей суфлерской дыре, я выпил два стакана пунша некрепкого, но как я целый день ничего не ел, то и опьянел. Должность свою я исправно кончил; но как мы стали выходить, то голова у меня закружилась, я позвал к себе Мещерякова, и он меня проводил. Спустившись в ров, отделяющий город от Горатабани, я сел; все товарищи мимо меня прошли и не видали меня. Поднялся сильный ветер, я пошел по дороге к карантину, чтобы освежиться, пришел к монастырю, который тут стоит; сидел я тут с час и подремал немного; но, видя, что голова у меня лучше не становится, я пошел к Мещерякову и ночевал у него.

В два часа пополудни пришли ко мне барон Унгерн и Берг; они мне служили лексиконами для перевода с Немецкого комедии: Живой Покойник или Несчастные. Меня просили заняться сим товарищи мои, которые хотят разыграть комедию сию на праздниках. Я собрался и просидел от 3 часов до 11, переводя безостановочно; наконец, устал и задремал. На мое место Бабарыкин сел и занялся часа два. Во втором часу пополуночи меня уговорили присесть и кончить весь перевод. Я лег в 3-м часу.

Когда прошлый раз был театр, то Грузин ни одного не звали, по желанию всех играющих и по приказанию Алексея Петровича. Вчера я узнал от Петра Николаевича, что генерал за то сердился и свалил всю вину на меня, тогда как я предлагал товарищам позвать несколько Грузин; но всех более виною сему сам генерал, который не велел их звать. Грузины приходили с жалобой к митрополиту, который говорил о сем Алексею Петровичу, а тот вину на меня свалил. Вот уже второй поступок такого рода от него со мной; первый был при въезде нашем в границы. Но я дам ему почувствовать, что он напрасно меня обвиняет, не рассудив.

25-го в девять часов утра стояла в параде за Курой гренадерская бригада под командою генерал-маиора князя Эристова. Бригада сия состоит из трех полков: Херсонского и Грузинского гренадерских и 7-го карабинерного. Первого командир полковник [32] Берников, второго Дьяков, а третьего — Ладинский. В параде были: 1 и 2 баталионы Херсонского полка, все три Грузинского и 1 и 3 карабинерного. К карабинерному вместо 7 и 8 взводов прикомандирована была рота 17 егерского полка под командою капитана Суворова, та же самая которая встретила посольство под Агзенбеугом. Она тогда чрезвычайно понравилась Алексею Петровичу, и он велел ей прибыть в Тифлис к параду. Главнокомандующий объехал линии и возвратился в соборную церковь Сион, где слушал обедню, после которой митрополит Феофилакт пошел крестным ходом к войскам. Погода была дурная, снег шел довольно сильный. Шествие остановилось против середины линий: баталионы свернулись в колонны и составили трехстороннее каре. Феофилакт отслужил молебствие, при котором производилась пушечная пальба. После молебствия митрополит окроплял знамена и войска святой водой. Кончивши всю церемонию, он отправился домой. Полки проходили церемониальным маршем по взводно и в колоннах. Все движения были очень хорошо сделаны, и Алексей Петрович был доволен парадом. После парада офицеры собрались у главнокомандующего, где был приготовлен обед на 200 человек; гостей однакоже было только 148. Я на обеде не был, а остался дома.

Ввечеру я познакомился с одним Армянином, доктором медицины, который 17 лет в Италии учился. Он слывет здесь за ученого и имеет хорошие сведения в языках восточных и медицине. Он обещался учить меня по-турецки.

Ввечеру я был у главнокомандующего, где архиерейские певчие пели концерты.

30-го я обедал у Бебутова; после обеда мы пошли к Шериманову. Человек сей занимателен. У него порядочная библиотека, состоящая большею частью из книг, химических, ботанических и лечебных. Он знает по-русски, по-латыни, по-итальянски, по-французски, по-арабски, по-армянски, по-грузински, по-турецки, по-персидски и по-татарски. Он целый день занимается, живет по-европейски, но чудаком — участь всех ученых людей. Шериманов богат, но не открыто живет; он сам уже немолод и содержит старого отца своего. Одевается он смешно: у него старый сюртук голубого цвета, подбитый мехом, а на голове у него какая-то чудесная шапка. Он будет меня по-турецки учить, и я надеюсь с ним успехи сделать.

(Продолжение будет).

Комментарии

1. См. выше, стр. 445.

2. Добрый день, милостивый государь; я думал, что у меня поместились другие офицеры. — Я: Вы ли, м. г., наделали беспорядку в помещении моем? — Он: Да, это я. — Я: Вы вздумали бить одного из моих людей? — Он: Да, я это сделал.

3. Это известный путешественник Кер-Портер; супруга его, княжна Марья Феоровна Щербатова, единокровная сестра графини Мамоновой. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева. 1817 год // Русский архив, № 5. 1886