Путешествие в Персию.

14-го числа (Июня) я получил повеление от начальника главного штаба гвардейского корпуса генерал-адъютанта Сипягина явиться к князю Волконскому для принятия приказаний. 15-го я явился. Князь мне объявил намерение свое послать меня с посольством с Персию. Я его благодарил и просил позволить мне отправиться прежде главнокомандующего Грузинским отдельным корпусом, г.-л. Ермолова, дабы пожить несколько времени у батюшки в подмосковной деревне. Князь позволил, и 18-го числа я получил приказание ехать.

Обстоятельства повелевали мне навсегда удалиться из отечества своего, и я смело дал слово Ермолову остаться после посольства с ним в Грузии, сколько ему времени угодно будет.

При каждом шаге моего путешествия, я расставался навсегда со всем, что видел. Связи, родство, священная артель наша, я вас оставил и более не увижу; я умер для вас всех, живу только горестными воспоминаниями. В 22 года от роду кончились и виды, и надежды мои, и я еду с ужасной мыслью никогда более не увидеть тех, к которым чувства благодарности и привязанности [446] будут до конца моей жизни возноситься. Одно только изнуренное несчастиями сердце может некоторое время сие перенести.

Находясь теперь у батюшки, так сказать, на краю связей своих, ожидаю с мужеством той минуты, в которую в последний раз скажу: простите, батюшка и все любящие меня! Я сяду в повозку и мысленно услышу скрип непреоборимого запора ², который прекратит для меня на век свидание с милыми. Зазвонит вечевой мой колокол ³, но по нем никто уже не соберется. Приятный звон сей проводит меня через места чужие, раздастся по обширной степи, эхо повторит его в горах; наконец умолкнет он, когда строгий долг службы повелит мне оставить воспоминания и предать себя единственно отечественной пользе.

Мы сделали обед для товарищей наших, простились, а на другой день, 20-го числа, обедали опять все вместе у доброго полковника нашего Мандерштерна. Он с горькими слезами отпустил меня и просил писать. Наконец, простившись со всеми родными, знакомыми и начальниками, я решился 21-го числа выехать из Петербурга.

20-го ввечеру Сипягин прислал ко мне неожиданно отличный атестаст. Я на другой день благодарил его. Выл также у князя Волконского, который мне сделал родительское наставление. Я также благодарил его за честь и доверенность, им мне оказываемые.

21-го ввечеру, в 6 часов, я пустился в путь. Священная артель проводила меня до Средней Рогатки; тут мы простились; они не знали, что на век.

За две станции до Новгорода я обогнал И. С. М-а ⁴, который с семьей ехал в отпуск в подмосковную свою.

22-го числа, в 8 часов вечера, я нанял в Новгороде лодку и пустился грозным Ильменем в Старую Русу. Вечер был прекрасный, виды бесподобны; я хотел вынуть карандаш и бумагу, но к стыду своему поленился, а все сидел, курил и любовался на окружающие меня предметы. Наступила ночь; я расположился спать, но никак не мог порядочно уснуть; в просонках слышал [447] я, что валы очень сильно бьются о наше судно, встал и увидел себя и кормчего среди пятерых крепко спящих попутчиков, в темную ночь, на малом судне, посреди бурно волнующегося Ильменя. Опасность озера мне сейчас представилась и хотя кормчий отвергал оную, я ожидал мгновения, в которое, так называемый, девятый вал опрокинет нас. Однакоже я закурил трубку и без страха все сие видел. Сильное колебание произвело во мне тошноту, которая продолжалась до рассвета, в которое время озеро стало утихать, и открылся издали берег. Мы приплыли благополучно до устья реки Ловати, в которую более 25 верст подымались. Берега оной прекрасны; я несколько раз выходил с ружьем на уток, по которым дал два промаха. Подъезжая к городу, я сделал выстрел во имя славного моего сотрудника в охоте, Бурцова, и убил двух уток.

В 11-ть часов поутру поспел я в Старую Русу, переплыв в 15 часов 70 верст. В Старой Русе нашел я губернатора Муравьева, с которым отобедал, а ввечеру пустился по Осташковской дороге и прибыл 24-го числа в селение Молвинцы, откуда, своротив влево, приехал в Исаково навестить дядю, тетку и сестер Полторацких. Гостеприимство и простота в обращениях со всеми отличают добрых сих родственников моих от многих других. Полюбовался над братом Сергеем; ему теперь только 7 лет, а уже глядит молодцом ⁵.

Прожив у них трое суток, я поехал в селение Загорье, лежащее на берегу Осташковского озера, сел опять в лодку и пустился водою на 40 верст до самого Осташкова. Плавание сие совершенно противно первому. Я ехал среди островов (коих числом 77), покрытых рощицами, селениями, мызами и монастырями. Картина волнующейся влаги в безбрежном пространстве не представлялась мне более; я ехал тихими водами среди садов. Осташков издали показался как бы плывущим по чистой поверхности озера. Яркое солнце освещало главы монастырей и белые его строения. Уставшие гребцы удвоили свои силы, и мы привалили в самом городе, к большой улице. Я пошел доставать лошадей; но вольных нету, а обывательских принужден был до другого утра дожидаться. Я остановился в Ниловском подворье и стал со скуки рисовать вид Житенского монастыря, который из окна очень хорошо мне [448] представлялся; наступившая вскоре буря не позволила мне оный кончить. На другой день, в полдень, отправился я из Осташкова и прибыл в село Прямухино к Бакунину, 29-го числа, прожил у него сутки и поехал через Старицу, Лоташино, Волоколамск в село Александровское, куда приехал Июля 2-го дня в 6-м часу поутру.

Брат Андрей меня первый встретил. Батюшку нашел здорового и веселого. Ласки его меня чрезвычайно тронули, особливо когда я подумал, что должен навсегда с ним расстаться.

4-го числа я поехал в Москву, дабы окончить совершенно все заготовления, нужные мне для моего путешествия. Сделав оные, я написал письмо полковнику Иванову, у которого я при посольстве состою под начальством, оставил письмо в доме, дабы, по приезде его, оное ему вручить и звал его в деревню познакомиться с батюшкой и провести приятным образом несколько дней.

Выезжая из Москвы обратно в деревню, встретил я опять Н. С. М—а, едущего в Москву. В передней коляске ехала она. Приятный взгляд ее и улыбка, которых уже я давно не видал, поразили меня; я поклонился ей, и прощание сие представлялось мне вечным. Грусть снова поселилась в моем сердце, воспоминания тяжкие объяли меня, и я приехал с мрачными мыслями к отцу. Ласковый прием рассеевает оные, но я навсегда потерян!

Я только что кончил последнюю страницу предыдущих записок, как брат Александр приехал к нам. Расстроенное его здоровье требовало путешествия в южные края России, и он ехал на Кавказские воды, намереваясь оттуда воротиться чрез Крым, дабы пользоваться тамошними грязьми. Он привез мне лист от артели нашей за подписанием всех членов. Содержание оного следующее:

Постоянство.

Почтенный друг и товарищ! Дружба, постоянство и правота, сущность и основание артели, коея ты еси член, понудили нас, твоих братьев, лист сей тебе послать и тем нашу любовь к тебе и доброжелательство извинить. Да будет он тебе воспоминанием святого братства и верным залогом дружбы нашея! И тако, пребудь здрав и, сколько Творцу угодно, благополучен. Бог да благословит тебя, честная душа, и любовь к отечеству да руководствует тобою, а воспоминание о неразрывной артели да усладит тебя во всех твоих трудах и начинаниях!

[449]

Я сей лист высоко чту и никогда ни на какие аттестаты не променяю. Артель мне прислала в подарок зрительную трубку, дабы в нее мог я видеть собратью свою из отдаленнейших стран.

На другой день братнина приезда, пошли мы осматривать места, знаменитые по достопамятным происшествиям нашей молодости. Посетили мы славный еловый сад, столицы четырех государств, развалины укреплений, заросшие гряды. Заброшенные сии садики представляют печальный вид; всякий шаг напоминал нам сражение, шутку, победу, труды, замыслы, занимавшие нас лет за десять. Воспоминания прошлых лет всегда приятны, мы ими наслаждались; посетили еще Марьину рощу, в которой нашли в целости имена наши, вырезанные на деревьях.

Письма из Петербурга известили меня, что Государь переменил весь золотой прибор мундира нашего на серебряный. Неприятное сие известие подтвердилось другим письмом, и я отправил человека в Москву, дабы заказать мне все нужное по новому образцу. Бурцов еще известил меня, что назначенный с Ермоловым ехать для астрономических наблюдений профессор Панцнер остался и что вся должность падает на меня. Вследствие сего я засел учиться, прошел практическую астрономию и прикладывал ее на самом действии. Первый подвиг мой в оной было определение Александровского меридиана. Верно, глубоко и твердо врытые столбы, означающие его, остаются памятником моего пребывания в деревне. Я полагал их столь прочными, что 20 лет они простоять должны.

Полученные батюшкой письма известили его о намерении Великого Князя Николая Павловича посетить его училище; а как большая часть из учащихся была уже отправлена в Москву по причине ожидаемого прибытия Государя ⁶ в сию столицу, то известие сие послужило только к тому, чтобы поторопить отъезд батюшки, ибо ему тогда нечего было показывать.

Батюшка отправился из деревни в Москву 3-го Августа и препоручил мне управление дома, деревни, детей и 8 колонновожатых, оставшихся в оной. Вознамерясь насладиться в полной мере всеми возможными удовольствиями, я расположил дни свои так, чтобы ежедневно что-нибудь новое утешало меня.

Общество наше состояло из меня, колонновожатого Обрескова, трех детей, учителя их Руского, шляхтича, брата его студента [450] Парпуры и соседа нашего Гавриила Тихоновича Бакеева. Как не затеять чего с такими средствами!

Первым правилом я положил, чтобы собираться всем чай пить в мою комнату, где в 7 часов самовар всякий день кипел; шляхтич чай разливал, а мы пили. Еще положен был закон не давать тому чаю, кто шесть часов утра проспит, и сего ни разу ни с кем не случилось. Последний сей закон имеет большую выгоду тем, что сохраняет опрятность и благочиние, которого часто в холостых обществах не бывает. Тут время говорить, предложить свое мнение, либо рассудить предложение другого; тут располагались наши вечерние веселия; тут рассказывали и прошедшее и, наконец, просидев таким образом с час, все принимались за свое дело. Я ходил учить колонновожатых астрономии, употреблению инструментов с приложением сих наук к самому действию. Или шляхтич учил детей, а Бакеев наш садился играть в дурачки с Парпурой до самого обеда. В полдень приходили все с своими часами поверять их на моем меридиане; там обедали, потом курили, после в цель стреляли, а наконец и чай опять по прежнему порядку. После чая или прогулка верхом, или опять чай в лесу на бивуаках, или езда в манеже, или музыка; что-нибудь занимало нас. Между прочим вздумал не помню кто-то ехать на поле Бородинского сражения. Мысль сия была принята с восклицаниями, и мы на другой день отправились большой артелью, кто верхом, кто в телеге. Пролетели 35 верст и остановились в самом селе Бородине. Взошед на колокольню, избитую нашими ядрами, я показал товарищам своим расположение неприятельских полчищ; потом поехали верхами смотреть место, которое было занято нашим войском. Я им показал сперва расположение нашего правого фланга и укрепления его, деревню Горки, потом левый наш фланг, Раевского батарею, наконец все достопамятные места, находящиеся на славном поле сем. Приехавши на Раевскую батарею, мы слезли с коней и с час еще беседовали о важном приключении, в котором я участвовал. На Раевского батарее каждый из нас взял на память посещения нашего, кто шомпол, кто кивер, кто кость; мне поднесли голову; я ее послал к брату Михайле, который на сей батарее был ранен. Мы возвратились поздно домой. По приезде получил я приказание от батюшки ехать в Москву со всей артелью.

На другой день я посетил в последний раз уединенный остров, которому поверял свои чувства, начертил на том же дереве 1816 год и простился с ним на веки. [451]

В первый день приехали мы ночевать в д. Локотню, где, дабы удержать порядок и послушание в буйной молодежи, я предложил им построить себе шалаши, ночевать в оных и содержать караулы через всю ночь. Предложение сие было принято с радостью; я построил себе первый шалаш; они обставили меня другими. Я учредил гауптвахту, расставил посты и велел им перекликаться. Они исправно свою должность исполняли, окликали проезжих, ходили рундом и всю ночь не спали. Поутру сняли часовых и должным порядком прочли молитву в строю, после чего я их распустил, отправил квартирьеров вперед и вслед за ними сам поехал со всем обозом. Дорогой зашли мы посмотреть Савин монастырь.

Отец-наместник, прелюбезный и умный человек, повел нас по всем занимательным местам; мы были во дворце царя Алексея Михайловича, в ризнице, коей богатство чрезвычайно и, наконец, пили чай у отца-наместника. Приехали к обеду в Бузейлово, там отдохнули часа два и приехали в 7-м часу ввечеру в Москву.

Батюшка был в страшных хлопотах. Он ожидал экзамена для своих колонновожатых по приезде Государя. Теперь все, слава Богу, улеглось: экзамен кончился, 11 колонновожатых произведены в офицеры, а старик мой принят в службу в свиту Его Императорского Величества, Радость его неограничена вследствие того, что он видит пользу отечества в своем училище.

Великий Князь Николай Павлович навестил его. Князь Волконский присутствовал сам на экзамене, был чрезвычайно доволен и откомандировал со мной двух молодцов: прапорщика Воейкова и колонновожатого Лачинова. Первый из них совершенный сын природы, без всяких затей, умен, учен, силен, весел, послушен, без светского обращения, смел и боек; второй тоже умен, учен, прилежен и имеет много хороших качеств. Они, кажется, привержены ко мне, и я надеюсь иметь в них верных товарищей.

Ермолов сюда приехал в один день со мною. Я к нему явился; он принял меня очень ласково и показывал большую доверенность ко мне; рассказывал мне положение границ наших и состояние их, способы которыми можно привести их в должное положение, политические сношения наши с Персиею и Турциею; сказал мне, что возложит на меня должность важную.

Вскоре приехал и подполковник наш Иванов с поручиком Коцебу. Обращение последнего мне показалось очень сумнительным и совсем мне не нравилось. Неблагословенная порода людей сих в земле Русской никуда не годится; они населили корпус наш ремесленниками, которые, происходя в чины, становились несносными [452] для молодых офицеров; ни любовь к отечеству, ни честолюбие, ни познания, не были уделом сих нелепых творений. Они загнездились у нас под покровительством общего дяди их Сухтелена, и когда князь Волконский вступил на престол квартирмейстерской части, он сперва учредил экзамены для вступающих и сим преградил ход малолеткам, братьям, племянникам, сыновьям и всем родственникам наших иноплеменников, старых же стал выживать. Их заменяли молодые люди со сведениями, коих преимущество над старыми стало очень ощущительно; они сами бросились в армейские полки, устрашась нового потомства. Корпус стал подыматься и теперь на цветущей ноге. Завелось училище отца моего. Князь увидал в оном неисчерпаемое добро для корпуса и поддерживает его; но из числа Германцев наших некоторые никак не могли решиться оставить то место, в котором и отцы, и деды, и прадеды их служили и умерли. Они остались и перебиваются кое как среди Русских дворян, питая к ним и к училищу непомерную злобу. В числе сих сирот и Мавр Астафьевич Коцебу. Первое его слово на счет колонновожатых батюшкиных была грубая насмешка. Я не стерпел оной и принудил его при свидетелях объявить, что он говорил без цели и намерения. Приняв его извинение, я посоветовал ему быть скромнее в речах, и мы разошлись. Маленькая сия схватка была очень кстати; она сделает его почтительным к моим двум товарищам. Сии же два на меня во всем надеятся и, кажется, не отстанут никогда от меня. Твердый союз сей уничтожит все замыслы находящихся в посольстве Немцев и будет очень способствовать к лучшему и скорейшему произведению возложенных на нас работ.

Сентября 7-го числа я отправился из Москвы с Воейковым; Лачинов же уехал уже в Воронеж для свидания с родственниками. Батюшка в тот же вечер собрался ехать в деревню с училищем своим. В исходе двенадцатого часа ночи я обнял отца своего в последний раз; он благословил меня; я сел в повозку и поехал. Не дождался я брата Михайлы, который, полагаю, что прибыл несколько часов после меня в Москву. Мне не хотелось изменить ни в чем предпринятому мною, и я бы счел за большую слабость с моей стороны, если бы хотя одной минутой замешкал свой отъезд по сей причине. После такого опыта над собою, я надеюсь, что буду в состоянии перенести многое. По письмам известно мне было, что брат 2-го числа непременно должен был выехать из Петербурга; он ехал в отпуск в Москву с Петром Колошиным, а оттуда хотел ехать в чужие края. [453]

Ночь была ясная; я стал показывать товарищу своему созвездия и толковать ему ход светил, дабы не показать своей грусти. Поутру приехали мы в город Подольск, известный проезжающим недостатком почтовых лошадей и плутовством смотрителя. Нас однакоже не остановили; мы тут получили лошадей, а далее до самой Тулы на почтовых больше не ехали, а все принуждены были нанимать. Алексей Петрович заезжал в Орел к отцу своему и должен был уже около сего времени выехать на большую Воронежскую дорогу.

Из всех уездных городов понравился мне наиболее Задонск: он выстроен правильно и похож более на большую мызу богатого помещика. Он лежит на косогоре, с полверсты от реки Дона, которую я переехал, не въезжая еще в город ⁷. Тут объехал я д. ст. с. Соколова, который отправлен при посольстве в Персию по дипломатической части.

Хваленый город Воронеж, от которого я много ожидал, показался мне мерзким во всех отношениях. Там меня дожидался Лачинов. Ермолов прибыл туда сутками позже меня. Я к нему явился и представил ему своих товарищей. Он их принял ласково, спрашивал, внесены ли они в комплект едущих в посольство и позволил им писать к старикам своим, чтобы они надписывали письма к ним на его имя.

На другой день ввечеру был у меня начальник главного штаба нашего генерал, Алексей Александрович Вельяминов, человек с большими сведениями, с хорошим именем и, кажется, благородных чувств. Он служит полковником в свите, куда переведен недавно из гвардейской артиллерии. Алексей Петрович вскоре отправился из Воронежа, а я чрез сутки после него также поехал.

До города Павловска край сей похож еще несколько на населенное место; но от Павловска до самого Новочеркаска, исключая трех или четырех мест, едешь все степью. Пространный и ровный горизонт граничится небом со всех сторон. Приедешь в маленькую избушку, из хвороста построенную и вымазанную белой глиной: тут и станция; почтовые лошади гуляют по обширной степи, и пока их сгонят, пройдет по крайней мере час.

В землю Донских казаков въехал я немного не доходя станицы Казанской; она лежит над Доном. В то время ожидали туда [454] графа Платова, и все именитые старики Донского войска собравшись были в сей станице. Починка моих повозок заставила меня провести в ней более полусуток. Козаки угощали меня. То было 15-го Сентября, в день коронования. Нашел я в сей станице знакомого, отставного хорунжего Горшкова; он служил при Великом Князе ⁸ урядником в лейб-казачьем полку и не более двух недель было как он приехал в отставку домой.

Самая неисправная почта во всей России верно по дороге от Казанской станицы до Егорлыцкой, т.е. чрез землю Донских казаков: лошади не везут, упряжь неисправна, казаки ездить не умеют. Причина сему та, что они с обывателей не сбирают почтовых денег для покупки и содержания лошадей и сбруи, а каждый казак, до вступления в настоящую полевую службу, обязан два года пробыть на станции с парою коней. Почтовые казаки также составляют полк, который разбит по большим дорогам; они также имеют своего полковника, который живет в Новочеркаске, и офицеров, которые разъезжают по станциям для соблюдения исправности. Положение сие разоряет их, неудобно для проезжих; к тому же вкралось еще злоупотребление: офицеры, осматривающие станции, берут порядочные суммы с казаков и отпускают их домой, так что и настоящего числа лошадей никогда на станции нет. Сие самое понудило меня рапортовать о сем наказному атаману их, Николаю Васильевичу Иловайскому.

Город Черкаск виден за четырнадцать верст; он лежит на косогоре и представляет вид разбросанных изб и малого числа церквей. Я ожидал нечто большого по обещанию многих казаков, но весьма ошибся, когда увидел прямые улицы, обстроенные лачужками. Казанская станица мне гораздо более понравилась.

Иванов уже дни с четыре как уехал, а Ермолов за три часа до моего приезда выехал. Все было бы хорошо, если б внутренние неудовольствия не отравляли нашу артель. Я нашел в Воейкове упрямство непомерное и забвение всех обязанностей: ни добрые слова, ни напоминание о долге не могли привесть его в надлежащее положение. Я ему представлял, как легко имя его благодетеля, отца моего, могло пострадать от его поведения, просил его обвинить меня, если он находит меня виновным, и я соглашался извиняться перед ним. В ответ я получил молчание, сопряженное с ребяческим упрямством, руководимое совершенною нечувствительностью. Я с сих пор увидел, сколько я ошибся в своем выборе; я знал его неопытность в обращении в службе, на [455] каждом шагу, и он в Москве совершенно во всем вверился мне и обещался всегда принимать мои наставления. Мог ли я знать, что он так легко изменит своим обещаниям?

Из Новочеркаска тащился я до вступления в Кавказскую губернию, все на мерзких Донских лошадях; в Оксаинской станице переправился я опять чрез Дон по плавучему мосту. Вид был бесподобный. Хорошая часть течения Дона была видна позади меня; правый берег оного был усеян богатейшими станицами; постепенно уменьшающиеся колокольни позволяли мне судить об обширности величественной картины, мне представлявшейся. Верст пятнадцать ехал я камышами, а там опять выехал в степь. Калмыки кочуют в ней в право и в лево от дороги. В Карантине, на реке Вонючем Ярлыке, впрягли мне славных Русских лошадей; тут до самого Моздока почта прекрасная.

В Ставрополе принужден я был прожить почти двое суток: повозки мои требовали новых осей.

В Георгиевске застал я Ермолова, Иванова и все посольство вместе собранное. Видя, что Иванов совершенно попался в управление Коцебу и что он всячески отстраняет меня от астрономических наблюдений, я не стал напрашиваться на их работу, а предложил себя для следования инструментально чрез горы от Моздока до Тифлиса. Я намерен сделать описание горам и съемку верную, чего еще до сих пор никто не делал; работа сия сопряжена с большими затруднениями, но я добьюсь сам показать себя в глазах Алексея Петровича и выставить сколько-нибудь молодых людей моих, коих присутствие по новым обстоятельствам сделалось совсем излишним.

Предложение мое было хорошо принято, и я отправился прежде всех в Моздок. Генерал и Иванов приехали сюда двое суток после меня. Прожив здесь три дни, они поехали в Тифлис, оставя меня в Моздоке для следования со вторым транспортом, или с Соколовым, которого мне велено было дожидаться. Ермолов дал мне открытый лист для получения всех возможных вспомоществований во время следования моего чрез горы.

Я тем начал, что снял план с города Моздока и окрестностей его. Соколов прибыл дня с два тому назад. Обращение человека сего удивило меня. Он пришед первый ко мне, в Черкеском платье, с весьма покорным видом, вверился совершенно мне, назвал меня главнокомандующим. Я ему показал свое открытое предписание и сказал ему, что если угодно со мною ехать, то надобно ему останавливаться часто и согласоваться со всеми моими [456] намерениями Он просил меня делать что мне угодно, обещая мне совершенное повиновение. Не понимаю сего человека; а мне кажется, что в поступках и словах его есть много нерешимости и неопытности, и что он рад найти кого-нибудь, кто бы взялся перевезти его чрез горы. Он кажется очень застенчив к Черкесам.

Октября 13-го дня я отправился из Моздока в сопровождении великого обоза и многих всадников. Соколов совершенно сдался мне. Для показания моей власти, я начал тем, что написал распоряжение к переправе, назначив вагенмейстера и полицеймейстера. Первым был Щербинин, вторым Лачинов.

Щербинин переправился первый и устраивал вагенбург на другой стороне; Лачинов оставался на левом берегу и переправлял повозки, в показанном ему мною порядке. Все совершилось как должно. В Александровском редуте, что на берегу реки, мы ночевали.

14-го числа мы пустились в дорогу, и я начал свою работу, производя съемку секстантом и цепью. Мы ехали с Соколовым и его спутниками. Спутники сии, кажется, добрые ребята. Александр Макарьевич Худобашев, человек пожилой, со сведениями, секретарь и надворный советник; Василий Петрович Бороздна так себе; Осип Осипович Рикард, умен и благороден; барон Корф в звании живописца, кажется, должен быть очень учен, скромен, любезен и умен.

Нас провожал отряд, состоящий из ста человек пехоты, тридцати казаков и двух орудий; я снял весь переход до Константиновского инструментально. В Константиновском редуте мы дневали; я снял редут с окрестностями и перебелил свою работу. Штатская гвардия наша была согласна с моими распоряжениями и во всем повиновалась мне.

Но добро без зла не бывает; приятное общество наше порасстроилось. Щербинин заболел, и не на шутку; я страх беспокоился; болезнь его состояла в сильной рези в животе. Воейков тоже захворал зубной болью и простудой. Мы однакоже отправились и совершили благополучно второй переход до Елисаветинского редута ⁹, [457] где не дневали по причине больных. На другой день поехали во Владикавказ; больные были очень плохи, за Щербинина я стал бояться. Приехав в крепость, я послал за лекарем, а на другой день больные почувствовали облегчение. Описания переходов и ночлегов я не делал, потому что делаю особое описание к чертежу.

Сегодняшнее число, т.е. 20-е, обе артели наши соединились. Худобашев провозглашен артельщиком, и всем розданы должности; я с Соколовым названы начальниками. Веселие опять водворяется в наше общество: больные выздоравливают. Слава Богу!

От Владикавказа начинаются горы до новоучрежденного редута. Оне постоянно возвышаются и становятся круче; река Терек бежит быстро по каменьям в ущелье, по которому проложена дорога до новоучрежденного редута. Горы сии принимают вид скал, дорога пробита или прорвана порохом в полускале и идет под навесом; она узка; с правой стороны превысокий камень, а с левой отвесный берег реки Терека, и впадающие в оной родники со скал увеличивают ужас сей картины.

Балта, второй редут от Владикавказа, лежит на правой руке, на довольно высокой горе. Название редута не принадлежит ни первому, ни второму: развалившийся палисадник ограждает такие же лачужки, в которых живут офицеры с отрядом. Осетинский князь Дивлет имеет тут свое пребывание и аул; он семьи Дударовых, населяющих сию часть гор, имеет чин подпоручика в Русской службе и на шее серебряную медаль с изображением Государя на Георгиевской ленте; знак сей он получил за отличие, оказанное им в сражении против горцев непокорных нам. Дивлет, в то время как я подъезжал к Балте, ехал к Казбеку для встречи прежнего главнокомандующего Ртищева. Я послал казака воротить его и предложил ему попотчивать нас. Охотой или неволей предложение сие было им принято, и он повел нас в свой замок. Ветхое и мерзкое крылечко трещало подо мною, но мы вскарабкались и пришли в его гостиную без окошек. Дивлет развел огонь в камине и потчивал нас пуншем; потом предложил я ему проводить нас, на что он также согласился. Мое намерение было переночевать в Ларсе, и потому я послал туда Дивлета вперед для заготовления квартир. До Ларса был еще у нас в правой руке другой редут, Кайтук. На левой руке стояли на скалах замки князей Джерахов, картина была чудесная. Подъезжая же к Ларсу, замок нам представился на скале, висящий почти над дорогой. Было поздно, гора в редут превысокая; и так я решился следовать до Дариала и велел отряду смениться. Картина вдруг [458] оживилась: пятьдесят человек пехоты спускались с высокой сей горы по тропинке; колонна извивалась по скале; блестящие ружья в диких местах сих составляли удивительную противуположность с темными, грубыми скалами. Ударили в барабан, и двадцать ущелий, повторяя бой сей, вспоминали мне со всех сторон, что и в глуши сей я нерозен с отечеством моим. Слабые следы сии привели меня мысленно к Петербургу и заставили меня забыть на некоторое время обязанность свою.— Взглянув на товарищей своих, я нашел в них согласие на мое намерение продолжать путь. Поехали. Смерклось. Луна еще из-за скал не показывалась и освещала слабо дорогу нашу. Как я сожалел, что семь верст сии не прошел я днем! Я судил по увеличивающемуся реву Терека, что он проходил под скалой и должен бежать водопадами по большим каменьям; иногда я слышал его под скалой, на которую подымался. Лошадь моя спотыкалась по крутым ступеням и скользила по камню, наклоненному к пропасти, дорога без перил. Вдруг окружен я совершенною тьмою и ощупываю с обеих сторон и с верху скалу. Дорога в сем месте идет под сводом, коего один конец оперся на скале, а другой, оканчиваясь столбом, стоит на берегу пропасти. Ворота сии называются Троицкими и отстоят версты на полторы от Дариала; дорога в них имеет несколько более сажени ширины, длиною также. Когда мы выехали из оных, показался нам месяц, а несколько погодя и огонь в Дариале.

Глядя на огонь сей, я ехал шагом. Вдруг лошадь моя останавливается пред отвесной каменной стеной, и часовой пробуждает меня, закричав: кто идет? Дорога в сем месте поворачивает круто на лево, идет сперва по хорошему мосту через Терек, а там по другому через речку Дариалку и приходит в редут. Я ею следовал и нигде но мог своротить с оной.

Теперь приехали мы ночью в Дариал; обоз чрез два часа благополучно прибыл. Комендант в редуте господин, поручик, человек немолодой, Владимирского гусарского полка, уступил нам свою комнату, явился ко мне в горницу в треугольной шляпе на голове, в шарфе без эполет и донес мне о состоянии редута. Не помню, сколько он тут лет уже живет, а одичать совсем и в год немудрено в таком месте. Я его не мог уговорить во весь вечер сесть и также на другой день до самого отъезда. Он все стоял, как солдат, вытянувшись передо мною.

Дивлет остался было в Ларсе, но прискакал в Дариал, приведя с собою из Ларса другого Осетинского князя Джамхода. Князей напоили чаем и отправили ночевать к фельдфебелю. [459]

Но что нам на другой день представилось! Домик наш окружен низенькой каменной стеной. То был редут. Несколько шагов от него ревел Терек, подмывая скалу, окружающую нас со всех сторон; дно котла, в котором мы находились, не составляло более 2.000 квадратных сажен. Картина сия удивляет человека, прибывшего из страны, где зрение не может следовать за отдалением.

Мы ночевали в Дариале. Тут граница Грузинской и Кавказской губерний. Утром я отправил князей в Казбек заготовлять квартиры; к ним присоединился третий князь, а по дороге в Казбек нагнал меня и четвертый князь Максим Павлович, буян, разбойник. Наконец, их собралось еще больше, и надобно им отдать справедливость, что они не прозевали ни одного завтрака нашего.

Из Дариала дорога идет по утесам версты с четыре, имея в право реку Терек; наконец, ущелье превращается понемногу в долину, долина расширяется, показываются селения Осетинские. Мы ехали тихо, потому что дорога гориста, хотя и по низу идет. Не доезжая Казбека, я сделал привал и пошел на лево на гору из любопытства: там видны были остатки Грузинской церкви. Я с некоторою опасностью добрался до нее, лазая по каменьям, трясущимся под ногами, и нашел здание величиною с добрую Русскую печь; одна стена и пол состояли из самого камня, на котором построена церковь; прочие стены и свод были сложены из каменьев разного рода без извести. В церкви стоял к одной стене порядочный камень паралеллепипедом, который, я полагаю, был алтарь; на алтаре сем лежали две палочки на крест и тряпка в чернильных пятнах; на полу лежал воловий рог; стены были исписаны со стороны алтаря образами в красках и надписями. Я срисовал некоторые; образа были совсем почти стерты, видны были только ноги, руки, два соска женских и огонь. Срисованные мною надписи и живописи я отдал Худобашеву, который уверял меня, что надписи Грузинские и Армянские; он сбирался разобрать их.

Я вырезал в церкви на камне имя свое и Донского казачьего урядника Линкова, который со мною лазил на верх.

Александр Егорович Соколов был когда-то в Тифлисе, проехал видно всю дорогу сонный и уверял меня, что Казбек живет на превысокой горе неприступной, что грабит всех проезжих. Я дожидался горы сей, удивляясь длине перехода, как приехал вдруг к церкви очень порядочной, стоящей в широкой долине; подле нее был замок и селение. Соколов встречает меня. Где же Казбек? я спросил.— «А вот он!» отвечал он мне, показывая на [460] неважную каменную ограду; «пойдемте, я вас с Гаврилой Дмитриевичем познакомлю». Я рассмеялся внутренно. Пошли к Казбеку.

Казбек — Грузин, человек старый, больной, сидит на постеле подле огня, имеет чин генерал-маиора в Русской службе, имеет душ с двадцать крепостных; прочее же, что называют его имением, ничто иное как казенные волости, принадлежащие к Ананурскому уезду. Исправник не имеет права входить в распоряжение сих деревень. Казбек обирает их и грабит. Он обязан проезжому доставлять волов, и правительство наше позволяет ему накладывать на оных какую ему угодно цену; он и накладывает большую цену для купцов, с военными же он сего не делает. Мы пили чай у Гаврилы Дмитриевича. Соколов ужасно трусил, был покорен Казбеку и расстался с ним, а я остался, чтобы переговорить о волах и цене их. Казбек мне отвечал, что число волов и платеж за оные совершенно в моем распоряжении.

Я пришел о том сказать Соколову. Мой Соколов взбеленился. «Это Казбекова политика: он хочет нам Грузинскую штуку выкинуть, а я ему другую сыграю». Я никак не мог добиться, в чем сия штука состоит; наконец, потребовав от него записку о числе волов ему нужных и, видя, что он сам хотел сим распорядиться, объявил ему, что он может сам по себе ехать, а что я от него отделюсь. Тут он спустил, видя, что гнев его только навлекал насмешки с моей стороны; он растянулся на своей постели, а я стал распоряжаться для дальнейшего следования. Худобашев приступил ко мне и просил меня неотступно самыми обидными речьми на счет Соколова не оставлять их. Соколов промолчал. И так штатская гвардия мне опять покорилась; но повиновение увеличилось: сам Соколов подал в том пример тем, что без моего спросу даже от обозу не отлучался.

Мы выехали из Казбека 25-го Октября на волах, платя по полтине серебром на пару волов за станцию.

От Казбека до Коби 16 верст. Половина дороги хороша, на другой половине дорога подымается в полгоры и тяжела; наконец, не доезжая 1 1/2 версты до Коби, она спускается в широкую долину; тут Терек сворачивает вправо. Отъехав две версты от Казбека, живет на правой руке в крутой скале пустынник. Я к нему ходил с некоторыми товарищами. У него выточена келья и маленькая церковь в камне, и несколько других комнат; взбираться же к нему надобно лазяя по скале. Он окропил нас святой водой и записал имена наши по-грузински, я же записал их по-русски ножичком на стене. [461]

На половине дороги, при речке Терхепе, встретились мы с бывшим главнокомандующим в Грузии Ртищевым. Соколов ему отдал какие-то бумаги. Тут на превысоком утесе стоит селение Сион. Вид чудесный. Однакоже нас застала ночь дорогой, и мы поздно приехали в Коби. Недалеко от редута на скале стоят развалины древнего замка. Старая повесть говорит, что в замке сем жила молодая царевна, которая останавливала всех проезжих и бросала в Терек того из них, который не в состоянии был удовлетворить ее; наконец, какой-то Персидский шах узнал о ее красоте, осадил сей замок и разорил его.

Спустившись с Крестовой горы, надобно было опять подыматься на гору Гут; переезд сей весьма опасен: дорога проделана в полгоры между каменьев, узка, подымается высоко и имеет крутые повороты; с правой стороны в ужасной пропасти ревет река Арагва: с левой на крутой горе лежат каменья, коих паденья должно всегда ожидать. Застала нас ночь; большую часть конвоя я принужден был обезоружить и велел повозки на людях тащить.

Не доезжая до Кайшаура версты с две из ущелья, окружавший меня туман вдруг исчез. Месяц уже высок был и освещал равнину, слышен был лай собак; мне сей крутой переход так понравился, что я воротился в туман и второй раз вкусил сие удовольствие. В Кайшауре я хотел дневать, чтобы перебелить работу мою; но квартира была без стекол, окна маленькие. Я решился ехать, взяв проводника Грузина, Авраама Кайшаура.

Штатская гвардия моя вдруг взбеленилась и уехала в Душет, а по отъезде ее прибыл в нашу артель любезный товарищ мой Бабарыкин. Мы вспомнили с ним Петербургские вечеринки наши, славного Бурцова, Колошина и сыграли в шахматы; игру я у него выиграл. Я чрезвычайно обрадовался Бабарыкину.

Переночевав в Артисхари, поехали мы в Тифлис. Но не удалось: нас остановили в карантине, и мы там нашли штатскую гвардию и Щербинина; они нам обрадовались. Мы провели вместе вечер; на другой же день они нас оставили, и мы здесь уже третий день как сидим, занимаемся. Не было у нас стола; мы его сделали из досок с лавок, вопреки сопротивления здешнего смотрителя Степанеминде. Не скучаем; из города по вечерам посещают нас знакомые, обед присылается с кухни главнокомандующего; работаем, играем в шахматы.

В Тифлис пошел я пешком с Бабарыкиным. Первого увидал я в воротах Алексея Петровича, который меня встретил очень ласково. [462]

Случай меня нечаянно поссорил с человеком, с которым я искал быть короче знакомым. То был барон Корф. Я неосторожным образом, при товарищах и при нем, испустил гнев мой на иноплеменников. Оно дело; да, если б я знал, что барон тут, я бы удержался. Он стоял в то время в углу в темноте. Услышав сие, бедный барон мой хотел выдти из комнаты. Тут я приметил его, подошел и стал извиняться в своих речах, говоря ему, что хотя я говорил то, что чувствую и всегда чувствовать буду, но весьма сожалел, что сие сказал неосторожно при нем; уверял его в привязанности, которую к нему имел, наконец все сказал что можно было; но он все сердится и дуется на меня.

На другой день прибытия своего в Тифлис, я пошел являться к Алексею Петровичу. Он пригласил меня и товарищей каждый день у него обедать; но я расположил через день к нему ходить, потому что намеревался заниматься.

У нас были две квартиры: в одной я стал с Бабарыкиным, а в другой стали Воейков и Лачинов. Лачинова выбрали в артельщики. Я искал хоть чем-нибудь вспомнить старую артель нашу, но не удалось: не те люди, не то единообразие в обычаях, мыслях, не та связь.

Иванов уехал из Тифлиса в день моего прибытия в карантин; он был послан главнокомандующим в Ленкоран, для узнания того края. Обстоятельство сие было в мою пользу или нет, я еще теперь не знаю: оно разделило меня с Ивановым, я остался начальником трех офицеров. 16-го Ноября был я командирован Алексеем Петровичем с ними в юго-западную часть Грузии для обозрения края и границ. Главнокомандующий назвал меня правым флангом, Иванова левым, а сам поехал центром в Карабах 18-го числа. Ко мне был прикомандирован переводчик Кизлярского войска прапорщик Константин Александрович Мещеряков.

Собрались и 16-го числа отправились в дождик и мерзкую погоду. В тот же день прибыли мы в селение Саганлуг, отстоящее на 10 верст от Тифлиса, где и ночевали. На другой день поехали в селение Коди разными дорогами, а на третий в Бегляры, где дневали. Окончив тут работу свою, снова разделились: Бабарыкин и Воейков поехали по двум дорогам в Шулаверы, а я с остальными в Боргалинский или Серый замок. В оном живет главный пристав Боргалинской Татарской дистанции, отставной полковник л.-г. Павловского полка Дмитрий Никифорович Крылов. Замок стоит на высокой скале, среди большой равнины, усаженной селениями и [463] садами. Вид грозный; стены, в два яруса сделанные, выточены в камне; узенькая тропинка с поворотами идет по высоким скользким каменным ступеням чрез несколько низких ворот и приходит на верх скалы в крепость, где выстроены три дома и конюшня. Тут живет моурав.

Замки непременно требуют происшествий, и так опишу со мной случившееся в Сером. Я с того начал, что увяз с лошадью в черном грязном ручье, перед самыми почти воротами. Въехав на верх, я узрел господина Крылова, беседующего с своими Татарами. Прекрасная лань около него играла. Он принял меня несколько гордо и весьма подозрительно, однакож просил к себе и потчивал завтраком, дивился крайне моему рогатому секстанту и косился на оный, видя себя поминутно в зеркалах. Я внутренно смеялся, но предвидел, что происшествие будет. Я потребовал у него бумаги для узнания сборов посева и населения Татар, в его дистанции находящихся; он велел их подать и пока я из них выбирал себе нужное, он вдруг вспыхнул. «Нет, государь мой, я вам никаких отчетов не дам! Сымите с меня дистанцию, я вам ее сейчас сдам».— «Я от вас отчетов не требую, Дмитрий Никифорович». — «А, сударь, вы бойки; я полком командовал, имел офицеров еще бойчее вас и управлялся с ними».— «Что касается до бойкости, если вы оную полагаете в пьянстве, то уступаю вашим офицерам; но меня и мне подобных никогда вы не имели и иметь не будете под начальством».

Тут господин Крылов стал напоминать мне приключение Соковнина, который строил чудеса на линии с подделанным открытым листом. Я на него крикнул и советовал ему велеть меня насильно под караул взять. Он присмирел и опять стал угощать; несколько раз принимались мы ссориться, и дело оставалось без решения. Секретарь его Малеев, которому он тайком приказал списать мне нужное, всю ночь пропил с моим человеком. Последний пришел мне жаловаться поутру, что тот его вытолкал. Я пошел судить их; но секретарь не сдавался и грубил мне, пока я его не ударил. Тут он стал скромнее. Множество забавных приключений между тем происходило; описывать их долго и не для чего. Мы расстались с Крыловым друзьями. Я приехал в селение Шулаверы, где нашел Бабарыкина и Воейкова. Нас принял очень вежливо маиор Назимов, 9-го егерского полка, увеселяя нас песеньниками и барабанщиками. Крылов тоже приехал, доставил мне все нужное и совершенно помирился со мною, после сильной [464] письменной перепалки, которую я с ним вел из Шулавер в Боргалу (она у меня хранится в журналах).

В Лори стояла рота 9-го егерского полка; поручик был Младиновский, Андрей Никитич, бедный человек, но принял нас очень хорошо, сколько возможно ему было. Он сначала до крайности испугался, приняв меня за главнокомандующего и два дни верить не хотел, что я Муравьев, хотя я и показывал ему все свои бумаги.

Лори был престольный град Армении, взят Персиянами и разорен с давнишних времен. Высокая и широкая каменная стена защищает город с западной стороны; стена сия идет от левого берега Каменной речки до правого берега речки Лорки, на расстояние 150 сажен. Речки сии, соединяясь, ограждают с южной стороны низкие разваленные стены, чего достаточно было, потому что речки текут в скалистых ярах глубиною сажен с 30-ть и совершенно отвесисто. В скалах сих есть четыре пещеры, из коих одна может вместить до 80 баранов; вероятно, что оне на сей предмет сделаны. Ходил я в подземельную бывшую царскую баню. Она невелика, состоит из нескольких сводов, поддержанных столбами, из одного камня искусно выточенных; боковые комнаты вероятно служили для отдохновения. Вдоль разваленных стен видны круглые отверстия и вставленные глиняные трубы, из которых бежала вода. Выход из бани с противной стороны входа. Баня сия теперь превращена в нужник, так что мне с большой осторожностью надобно было ходить. Город теперь состоит весь из развалин. Два строения еще остались в порядочном состоянии; в одном из них магазин. Строения сии были прежде дворец и церковь, сложены из больших каменьев, плит весьма искусно прилаженных. Множество древних зданий такого рода видны в Грузии, в особенности в окрестностях Лори; население тут было большое. За стеной к Западу видны остатки большого предместья. Лорийская долина чрезвычайно плодородна, но частые дожди и грады выбивают почти всегда хлеб. В то время жило в Лори 30 семей Татарских, переселенных Ртищевым; жители пребывали в крайней бедности, теперь они выселены в другое место, и кроме гарнизона никого нет.

Младиновский, разговорясь со мной, рассказал мне, что он житель Варшавский, захваченный в плен во время штурма Пражского, что отец его служил в Мировском конном Польском полку и был убит на штурме; он сам был тогда восьми лет и едва помнит, как его захватили. Он был в слугах у Русских офицеров, после принят в службу солдатом и происходил [465] в чинах до поручиков. Я ему обещался стараться разведать о его семье и, возвратясь в Тифлис, писал в Варшаву о том к Даненбергу. Я два дни дожидался в Лори. На третий приехал Бабарыкин с Воейковым. Мы соединили работу свою. Они также проезжали чрез места весьма занимательные; древние монастыри, крепости и мосты занимали их дорогой, всех более Алверт и Ахнаис. Бабарыкин спускался в медные и серебряные рудники и привез мне куски руд. Мне приказано было от Алексея Петровича исследовать дорогу, ведущую от Агзенбеуга чрез Карагачские горы в Гумри; но, приехав в Лори, я узнал, что дорога сия непроходима зимой и потому оставил исполнение сего.

1-го Декабря ввечеру прибыли мы в Караклис, где стоял тогда 9-й егерский полк. Караклис большое Армянское селение, пребывание моурава или главного пристава Бомбикской и Шурагельской дистанций; теперь моуравом отставной маиор Харьковского драгунского полка Михайло Гаврилович Прыжинский, человек недальний и слабый. Офицеры 9-го егерского полка выстроили себе наружные дома в Караклисе (жители во всей Грузии живут в землянках, называемых саклями). Полковник Владимир Петрович Якимов поставил нас в дом уехавшего недавно в отпуск. Мы тут переночевали; на другой же день перешли в дом артиллерийского штабс-капитана Петра Михайловича Макарова. Он был в то время в Тифлисе (мы его встретили на дороге в Шулаверах у маиора Назимки; он тогда предложил нам свой дом, услугу и дал Бабарыкину письмо к своему офицеру в Караклис, дабы тот принял нас как можно лучше, и в самом деле офицер сей всячески старался угодить нам и не хотел даже позволить нам никаких издержек). Надобно здесь сделать замечание, что гостеприимство между военными в Грузии чрезвычайно; сему, я думаю, причиною отдаленность, в которой они находятся от своего отечества. Я несколько раз имел случай испытать сие гостеприимство. Макаров еще доводился мне земляком по Новогородской губернии. Якимов принял нас очень хорошо. Мы потребовали столов и начали сводить работу свою. 6-го числа, в день моих именин, мы дали завтрак офицерам полковым. 7-го я отправился в Гумри. Меня провожали мои офицеры и капитан Тихон Тихонович Лисаневич до селения Кишлях. Во время поездки моей Бабарыкин должен был сколько возможно снять Безобдал, а Воейков переделывал на бело прежнюю работу.

Отъехав 13 верст от Караклиса, на реке Бомбике, поставлен невеликий памятник маиору Монтрезору: он на сем месте [466] был убит Персиянами во время графа Гудовича или Цицианова, когда наши ходили брать Эривань. Он был отправлен со ста солдатами в Караклис для принятия провианта, которого недоставало у осадных войск и был атакован 5000 Персиян; он долго отступал защищаясь, но на сем месте отряд его весь был истреблен, и он сам убит.

Две версты далее, входил я в пещеру очень великую; она вырублена в скале, имеет несколько комнат и большой коридор; по нужде может в ней до 250 человек поместиться; неизвестно, кем и когда она сделана.

Ночевать я приехал в Амамлы. Там стоял с баталионом 9-го егерского полка маиор Иван Семенович Трофимов, великий говорун. Я знал прежде сие свойство его, но все мои предосторожности были излишни: Трофимов завоевал меня и безостановочно говорил до захождения солнца. Я и отмалчивался, и не слушал его, и посторонним делом занимался, и с другими говорил; но Иван Семенович, не взирая на то, все продолжал, так что я уснул под журчаньем его. Ночью он проснулся, разбудил меня и спросил, сплю ли я? — «Сплю, батюшка Иван Семенович». — «Ну так спи же, батюшка Николай Николаевич; почивайте, батюшка, я вам мешать не буду; а у меня только привычка рано вставать. Оно ничего, оно того, да, того, привычка, то есть потому что.....» и пошел городить снова Иван Семенович и до восхождения солнца не дал мне спать. Я встал рано и думал скорее отделаться от него, уехав: не тут-то было; у него уже была лошадь оседлана, и он решился меня до Беканта провожать. Я его уговаривал, просил его уважить свою старость: ничего не помогло; Иван Семенович сел на коня и все мне толковал про селения, про дороги, про речки. Надобно было изобрести какое-нибудь средство. У него лошадь была пугливая; я сим воспользовался, велел Мещерякову поотстать и, нагнав его, крикнуть. Удалось: лошадь понесла старика за версту от нас вперед по дороге; он опять остановился и стал меня кликать, но тоже опять сделал Мещеряков, и также лошадь его понесла. Другой проводник мой, Гришка Шулаверский, также погнался за ним, так что они по переменке его преследовали на расстоянии 10-ти верст, до самого Беканта. Я между тем снимал местоположение преспокойным образом; но тут случилась новая беда. В Беканте стоял тогда Тифлисского пехотного полка маиор Яков Алексеевич Дехтерев с баталионом. Трофимов, не знаю по каким причинам, боялся его как огня; он мне сие уже прежде говорил и не смел один ехать в Бекант. За версту от селения, как [467] лошадь его ни пугали, он никак вперед не поехал, а своротил в сторону; поскакав в поле и присоединясь ко мне, он проводил меня до селения. Вошли мы к Дехтереву, и я, взяв квартиру, стал обрисовывать план. Трофимов меня тут мучил до тех пор, пока смерклось, и его с трудом уговорили ехать назад.

Я стоял в Беканте у начальника селения Костана. Тамошний переводчик Бабазка просил меня исходатайствовать у главнокомандующего, чтобы позволили нескольким семьям Армянским выселиться из Эриванской области в наши границы.

На другой день приехал я в Гумри, в двух верстах от реки Арпачая, составляющей нашу границу с Турцией (Карским пашалыхством). На половине дороги есть перевал через весьма малозначущую гору; во время мятели перевал сей непроходим, и когда на вершинах окружающих гор путешественник видит облака, он ворочается в Гумри или в Бекант.

Подполковник князь Леонтий Яковлевич Севарзедшидзев, командир Тифлисского пехотного полка, стоял в Гумрах с баталионом; он принял меня просто, по-дружески, и я с первого дня возымел особенное уважение к сему человеку. Уроженец из Моздока, сын бедных родителей, он умел достичь прямым путем по службе звания полкового командира, заслужить любовь солдат и офицеров. К сему еще жители Татары и Армяне его обожают; они все ссоры свои представляют к нему на разрешение; он их мирит, наказывает, и виноватый всегда признателен его правосудию. Он превратил жителей в военнослужащих и посылает их в разъезды. Он вошел в сношения с соседями (Эриванским сардарем и Карским пашой), имеет лазутчиков за границей и много приверженцев. Обиженные Турецкие и Персидские Татары приходят к нему с жалобами. Сердарь ему непримиримый враг и ищет средства умертвить его; но, окружен будучи любящими, он в безопасности. Севарзедшидзев известен храбростью своей, имеет пять ран. На штурме Эривани он один с баталионом был на стенах крепости; но, не получив подкрепления, принужден был воротиться. Тогда осталось у него 70 человек в баталионе, он сам был ранен. В другой раз он был атакован 20000 Турок в Гумрах; он сделал несколько батарей около Гумри и держался, пока из средины Грузии не пришли к нему войска на помощь. Удивительно, как с малыми средствами достойный офицер сей умел просветить себя: он судит о местоположении и военных действиях как самый ученый полководец. [468]

Мне пришло в голову съездить в Эчмиадзинский монастырь, лежащий в Персидских границах. Я сообщил мысль свою князю. Он одобрил ее и обещал дать мне средства для сей поездки. Он представлял мне опасности сего, однакоже не отговаривал. Я стал думать и рассудил, что неблагоразумно поступил, не из боязни о себе, но потому что если б меня задержали в Эривани, товарищи мои остались бы без начальника, и поручение мое не было бы исполнено. Я всячески старался принудить князя отговорить меня; он (как после мне сказал) догадался, но не сдавался. Он стал наряжать Татар для провождения меня и сказал мне, что если проведает только, что меня задержали, то через два дни будет с баталионом в Эривань. Я оставил человека своего в Гумрах и отправился 11-го числа ввечеру в селение Каракалисик, последнее в наших границах, лежащее в восьми верстах от Гумри. Я ехал в санях; меня провожали князь, Мещеряков и несколько офицеров полковых. В Каракалисике я остановился у штабс-капитана Михайла Герасимовича Балуева; мы с князем выпили по пуншу, и он уехал назад. На другой день мне следовало ехать; я созвал своих проводников, поговорил с ними и отпустил их, приказав на другой день рано собраться у моей квартиры. Отряд мой состоял из Татар, Шах-Мурата, которого я после назвал Надир-Шахом (совершенный рыцарь, приятного лица, благородный, услужливый и человек, на которого бы я в самом опасном случае положился). Джафар был второй, храбрый, но грубый и разбойник, голова и голос его ужасны, он был кальянщиком моим в дороге. Третий — Гуссейн-Али, недавно перебежавший к нам из Персии; родня его вся за границей, он сам молодой, и на взгляд всякий назовет его скромным мальчиком; но князь мне после сказал, что за один серебряный рубль он готов был бы отца своего зарезать. Армян со мною было трое: один бежавший из Карского пашалыхства, я его назвал Батоно; он привержен князю, знал всех монахов в Эчмиадзине, человек очень честный, старательный, но простоват. Второго я назвал Сарбаз. Третий был при мне переводчиком, человек, на которого бы я совершенно не положился. Ёще был у меня Иелкина полка казак Лукиян. Князь снабдил меня съестными припасами на дорогу, я надел его сертук, платья с собой никакого не взял; лошади подо мной и под казаком были княжеские.

Я отправился в дорогу 12-го числа из Каракалисика рано. Погода была дурная; мы ехали верст 12 равниной; после стали подыматься на горы, разделяющие нас от Персии. Тут дорога [469] совсем исчезла, вьюга сделалась сильная, лошади шли по брюхо в снегу. Татары мои направляли путь свой по солнцу. Раз гнались за оленями. Мы таким образом ехали верст до тридцати, наконец, под вечер спустились с гор в Персидское селение Мастары; оно населено Армянами. В Мастарах я ночевал. На другой день я рано отправился, видел много оленей, ехал почти без дороги; наконец, вышел опять на настоящую дорогу, в долину, в селении Талышах, откуда продолжал путь свой до Эчмиадзина, куда и прибыл под вечер. Тут уже снега не было, и погода была теплая. Я из Мастаров еще увидел величественный Арарат и все ехал, имея гору сию в виду.

Со мной был еще Армянин из патриарших служителей, который провожал богомольцев. Я послал его в монастырь известить патриарха о прибытии капитана Ивана Семеновича Старина, Грузинского гренадерского полка. Князь в Гумри достал какой-то открытый лист прапорщика Старина, едущего из Тифлиса в Гумри, подскоблил прапорщик и Гумри, написал капитан и Эчмиадзин и снабдил меня сим листом. Никто из окружающих меня не знал настоящего моего имени. Персияне извещены были еще прежде своими лазутчиками из Тифлиса о именах всех офицеров, посланных главнокомандующим для обозрения Грузии.

Мне отвели в монастыре очень хорошую гостинную комнату и приставили одного старого архимандрита для угощения меня. Патриарх послал мне свое благословение и велел просить меня на другой день к себе. Ужин накрыли у меня в комнате прекрасный; я звал в гости к себе монахов и приезжих богомольцев. Ужинали очень весело, подпили, пили здоровье Государя, Ермолова, князя, мое, кричали ура. Монахи все взбеленились; не знаю, откуда им такая дерзость пришла. Мое счастье было, что тогда сердарь уехал из Эривани в Тавриз к Шах-Заде; на его месте управлял областью брат его, великий злодей.

На другой день по утру, 14-го числа, я отправил в Эривань Армянина, прозванного Сарбазом, с деньгами моими и княжескими для закупки разных вещей и велел ему к вечеру возвратиться, ибо намерение мое было в тот же вечер назад ехать. С ним отправили одного монастырского человека, дабы его задержать в Эривани: меня хотели удержать в Эчмиадзине до возвращения сердаря, дабы не быть в ответственности, ибо меня все считали за самого главнокомандующего. Я обедал у себя с большим числом гостей, которых я сам звал. После обеда, я был представлен патриарху, который благословил меня и был чрезвычайно ласков. [470] Почтенный сей старик в ужасном находится притеснении от Персиян; его грабят часто и делают бесчинства в церкви; он ежеминутно в опасности жизнь потерять. Я просил Ефрема о молебне, который хотел отслужить, говоря, что я недавно переведен из гвардейского егерского полка в Грузинский и хотел начать службу свою в Грузии богомольем. Он догадался скоро и имел намерение задержать меня, отложив молебствие до другого дня; мне сие очень неприятно было, но делать было нечего. Я возвратился в свою светлицу и дожидался с нетерпением наступающего дня. В тот же вечер патриарх послал мне сказать, что на другой день в шесть часов поутру он желает иметь со мною тайное свидание. Сарбаз мой все не ворочался; тут я начал иметь сомнение, предвидя, что со мною могло случиться неприятное приключение, и решился на другой день после свидания велеть седлать и ехать, не дождавшись моего Сарбаза; Батоно же, не знав причины того, все меня удерживал. Кроме Шах-Мурата никто ехать не хотел, но я решился ехать с Лукьяном вдвоем. 15-го числа я встал очень рано и дожидался свидания с Ефремом; но на место свидания пришел ко мне племянник патриарший извинять дядю своего в нездоровьи и хотел отложить свиданье опять до следующего дня; но я громко объявил, что сегодня же поеду или пешком пойду. Тут он просил меня пождать несколько часов. Я ждал, наконец, на стол накрыли, и я отобедал.

После обеда повели меня смотреть монастырь, сперва в трапезу, потом в погреба; погреба у них огромные, и вина много. Монахи ежегодно заготовляют в них 45000 ведер вина. После новели меня в хлебопекню, а оттуда в школу; ученики расставлены были по своим местам и учились. Учитель привел меня к себе, созвал восемь учеников и велел им петь похвальную песнь Александру Павловичу. Оттуда пошел я к митрополиту. Я везде принят был как царь, и везде меня потчивали белым монастырским вином весьма крепким; я предвидел скорое падение свое, встал и пошел к себе уснуть. Чрез час старый архимандрит мой разбудил меня и донес, что будет митрополит сейчас, дабы известить меня, что молебен готов. Митрополит вскоре пришел и звал меня. Я нашел перед церковью человек 70 духовенства, собранного в самом богатом одеянии; они стояли полукругом, оставя для меня место против дверей церкви; несколько архиереев и архимандритов в том числе были. Ковер был для меня постлан; я на него встал с переводчиком, снял фуражку, и служба началась. Зрелище было чрезвычайно великолепное. После службы повели меня [471] в церковь, где я прикладывался к мощам: руке Григория Великого, руке святого Якова, который ходил на гору Арарат для отыскания ковчега Ноева. Монахи говорят, что смертным запрещено Богом туда ходить. Никто, в самом деле, еще не доходил до вершины. Не помню, какой-то из пашей Турецких старался взобраться на оную; с ним было множество работников, но глубокие снега ему не позволили исполнить свое намерение. Монахи говорят, что путешественники, подымаясь целые сутки, на другой день находились опять у подошвы горы. Таким образом и Яков ходил на гору; он долго трудился и уснул; Бог, сжалясь над ним, послал ему во сне ангела, который вручил ему щепку от ковчега; отломок сей хранится в монастыре и привязан к руке Якова. В монастыре еще хранится копье, которым ранен был Спаситель на кресте.

По окончании всего я пошел почти насильно к патриарху, привел своего казака, которого он благословил и, не взирая на его просьбы, велел Лукьяну седлать лошадей. Проводники мои последовали примеру моему, и через пять минут лошади были уже выведены. Монахи удивились и просили меня повременить хоть полчаса. Я согласился, и митрополит принес мне в подарок от патриарха платок, ножичек и Иерусалимские четки (последние я храню с рачением). После того архимандрит принес мне отпечаток на вощеной холстине святого копья и несколько отпечатков на воске колец с руки святого Якова. Я сел верхом, простился с монахами и поехал. Племянник патриарший проводил меня с наездниками до одного разваленного моста с пальбой. Тут опять стали закусывать; наконец, я совсем отделался и приехал поздно ночевать в селение, лежащее верстах в пяти от монастыря. Знаменитый монастырь сей, существующий более 1500 лет, я подробно опишу при втором прибытии моем в оный.

Гора Арарат состоит из двух высоких сосцов, имеющих одну подошву, в которой в диаметре предполагать можно до 150 верст. Она принадлежит к цепи гор, идущих из Баязета, выше их и стоит одной стороной на равнине на подобие гвоздя, придерживающего и оканчивающего всю сию цепь. Монахи утверждают, что между сими сосцами остановился ковчег. На половине горы есть разоренный монастырь, при коем находится колодезь. В колодце сем вьюг гнезда скворцы, и когда червь точит засеянные поля, то земледельцы приходят за сей водой из далеких стран; они окропляют ею поле понемногу, и скворцы, слетаясь, истребляют червей. Сие точная истина и может легко истолковаться тем, что должно [472] предполагать в скворцах особый вкус к сей воде; скворцов же в сих странах очень много.

Не помню имени того селения, где я ночевал. Часу во 2-м ночи приехал мой Армянин из Эривани, привез закупки в исправности и еще фирман от сердарова брата для безопасного следования чрез его владения и получения всевозможных вспомоществований. Фирманы сии даются за печатью сердарской.

16-го числа с рассветом я отправился в путь чрез Талыши же назад. Я хотел в тот же день приехать опять ночевать в Мастары: но, не доезжая 7 верст, мои проводники уговорили меня переночевать в Татарском селении Мегрибан, уверяя меня, что там буду я лучше принят. Причина тому была, что Гуссейн-Али бежал из Мегрибана (ему хотелось повидаться с родственниками); я не знал сего, а то бы никак не согласился. Самый этот Гуссейн-Али, выезжая из Эчмиадзина, не хотел было взять двух куржинов с виноградом на свою лошадь (подарок от монастыря князю Севарзешидзеву). Я принужден был грозить ему, чтобы заставить его взять их.

В Мегрибане принял меня султан со всевозможными почестями: отведя нам квартиры, он привел ко мне песельников своих и флейтщиков. Уроды сии ревели без меры, без согласия, кто кого перекричит и перековеркает. Множество Татар собралось в мою землянку, так что уже повернуться негде было. Лукьян насаливал мои сапоги свиным садом, когда его начали давить. Он крикнул: Иван Семенович, что прикажите делать? От куржинов меня уже оттерли. — Что хочешь, отвечал я ему. Он тем начал, что мазнул одного Татарина по роже салом (Татарам закон велит считать свинину за нечистое, они не едят свинины и боятся прикоснуться оной); песеннику одному он сунул корку в рот и бросился на них. Татары пустились толпой в двери, а он их топтал и бил; вытолкав их всех, он бросился на двух остальных, которые не хотели выдти и стали защищаться. Завязалась драка, которую я разнял; я воспользовался однакоже сим поражением и лег спать.

17-го числа я поехал рано. Миновав Мастары, видел я в горах опять оленей и поехал уже другой дорогой, ущельем чрез разоренное селение Богаскисан, где находится настоящая граница наша с Персиею. Тут видел я много разоренных церквей, занимательных родом строения: большие каменные плиты, без известки и без железа сложенные, составляют огромные своды и строения. Искусство сие было известно Армянам в древния времена. [473]

В Мегрибане Джафар мой было вздумал бунтовать и не хотел ехать; я принужден был поднять на него плеть, чтоб привести его в послушание.

Того же числа приехал я в Каракалисик ввечеру, где меня встретил Мещеряков. Выпив чаю у Балуева, я отправился на санях в Гумри, где князь меня с нетерпением ожидал. С какою радостью увидел я себя среди своих соотечественников!

18-го числа я хотел ехать в Большой Караклис, но князь меня не пустил. «Показав вам Персию», сказал он, «я вам покажу и Турцию». И так мы двинулись в сопровождении шести саней, в которых ехали офицеры Тифлисского полка, переправились через Арпачай реку, и князь послал сказать султану Турецкого селения Баш-Шурагели, чтобы он выехал на встречу к нам. Османли выехал, принял нас в свое селение и сам водил меня осматривать древнюю Армянскую церковь, из которой Турки сделали крепость. Мне очень хотелось видеть развалины древнего столичного города Армении Ани, но, боясь опоздать приездом в Большой Караклис, я принужден был отложить свое намерение до счастливейших обстоятельств. Развалины сии лежат верстах в 40 от Гумри, как говорят, огромны и заключают много надписей Татарских, Славянских и Армянских; величественные здания о сю пору еще украшают их, подземные ходы под рекой должны еще быть целы.

19-го числа я поехал около полудня из Гумри в Большой Караклис, признаться, не совсем в хорошем положении. Кончив дело свое, я был насильно запотчиван пуншем и вином и отправился по снегам в санях; меня провожали все офицеры Тифлисского полка за 10 верст. Приехали в Беканты к маиору Дехтереву, у которого уже заложена была тройка переменная, я поскакал в Амамлы, где остановился на час у поручика 9-го егерского полка Ивана Ивановича Гнильского; тут, взяв казачьих лошадей, приехал я в тот же день в Караклис к вечерней заре. Товарищи встретили меня. Все сбежались выслушать мое похождение. Якимов же вздумал мне выговор делать, зачем я без его позволения поехал (он был старшим пограничным начальником). Он стращал меня рапортом к Алексею Петровичу; но я успокоил его, распечатав при нем же мой собственный рапорт к главнокомандующему, где я его извещал о своей поездке, и простил слабости свойственной старым летам.

На другой день принялся я за работу и нанес на общий план съемку. [474]

29-го числа я пробыл в селении Краг-Салаглы, местопребывание главного пристава Казахской дистанции; тогда место сие занимал отставной подполковник Астраханского гренадерского полка Иван Васильевич Лапинский. Я у него жил до 5-го числа Января месяца, для составления общей карты из соединенных работ.

31-го числа прибыл к нам Воейков; он из Караклиса был послан другой дорогой для обозрения оной.

Январь.

1-го же числа прибыл и Бабарыкин. Тут было последнее наше сборное место перед Тифлисом.

1-го же числа отправил я Лачинова в Тифлис с рапортом.

6-го отправился я с Воейковым и Мещеряковым и приехал ночевать в селение Деморгасалы. Дорогой проезжал я знаменитый Красный мост. Он построен чрез реку Храм, занимателен как древностью своей, так и прочностию и величиною; под ним есть караван-сарай и комната. Сараи сии могли бы служить казармами для 300 человек; подле него видны остатки другого моста и одна разваленная башня. Мост сей не есть однакоже Помпеев, как многие его так называют. Помпей построил мост через Куру выше Тифлиса, под селением Мцхетом. Военно-Грузинская наша дорога идет чрез оный.

7-го числа я прибыл в Тифлис и представил свой план и описание главнокомандующему при рапорте.

Мое намерение было устроить пребывание в Тифлисе на подобие Петербургской жизни нашей, и потому я пригласил своих товарищей жить вместе и принять учреждения артельные. Мы жили вместе у Джюраева в доме, у Дшомских ворот; вскоре пригласили еще Щербинина и Мошкова живописца. Ссор у нас никаких не было, но я весьма ошибся в своем расчете: большая часть господ не любили заниматься, а только мешали мне; никто почти не имел понятия об общей пользе, а всякий только о себе думал. Я завел было уроки; их слушали без внимания. Видя все сии неудачи, я начал сожалеть о своем предприятии. Тут скоро затеяли театр, репетиции делались у нас, и я принужден был взять роль князя Холмского в «Уроне Кокеткам» два раза мы на маслянице играли сию комедию. [475]

В конце месяца Бабарыкин послан был в Эривань для извещения сердаря о скором прибытии нашем. Мы полагали 4-го числа Марта ехать, но обстоятельства не позволили нам сие сделать; отъезд посольства все день ото дня откладывался. Я еще дал между тем концерт. Иванов ездил в Талышинское ханство. До выезда посольства много происшествий было; я не могу их теперь описать по краткости времени и должен приступить к выезду чрезвычайного посла из Тифлиса. Я покажу прежде всего список всем чиновникам, находящимся в посольстве:

1) Чрезвычайный посол г.-л. Алексей Петрович Ермолов.

2) Советник посольства д. с. с. Александр Федорович Негри.

3) Советник посольства д. с. с. Соколов.

4) Секретарь посольства к. сов. Александр Макарович Худобашев.

5) Маршал посольства л.-г. Семеновского полка капитан Ермолов, Петр Николаевич.

6) Кавалер посольства л.-г. Семеновского полка штабс-капитан Василий Осипович князь Бебутов, адъютант.

7) Кавалер посольства, л.-г. Преображенского полка прапорщик граф Николай Александрович Самойлов ¹⁰.

8) Свиты Его И. В. поручик Дмитрий Александрович Бабарыкин, кавалер посольства.

9) Канцелярский чиновник, магистр Казанского университета Януарий Осипович Ярцов.

10) К. секретарь Василий Петрович Бороздна.

11) 12-го класса Осип Осипович Рикард.

12) Подпоручик Мадатов.

13) Коммисар посольства, кол. сов. Андрей Иванович Рыхлевский.

14) Казначей, Кабардинского пех. п. кап. Адам Иванович Краузе.

15) Доктора: кол. сов. Семен Иванович Мазарович. 16) Михайла Осипович Миллер.

17) Живописцы: академик Владимир Дмитриевич Мошков. 18)Дворянин барон Корф.

19) По квартирм. части полковник Григорий Тимофеевич Иванов.

20) Гв. генер. штаба, штабс-кап. Николай Николаевич Муравьев.

21) Гв. ген. штаба барон Павел Яковлевич Рененкампф.

22) Подпоручик Михайла Андреевич Щербинин.

23) Свиты Его И. В. шт.-кап. Мавр Астафьевич Коцебу.

24) Прапорщик Николай Павлович Воейков.

25) Колонновожатый Евдоким Емельянович Лачинов. [476]

26) Адъютант, л.-г. артиллерии поручик Павел Васильевич Попов.

27) Священник, Грузинского грен. полка протоиерей Авраамов.

28) Церковников 4. 20) Капельмейстер Василий Федорович Парижский. 30) Музыкантов 24 человека.

31) Адъютант, князь Федор Александрович Бекович, л.-гв. казачьего полка шт.-ротмистр. 32) Козаков 25. 33) Большой Кабарды Черкеской князь Джимбулат Джанхотов с 5-ю узденями. 34) Фельдъегерский поручик Иван Васильевич Стобуш. 35) Фельдъегерь Матвеев.

36) Коллегии иностранных дел ездовых 2: Евдокимов и Попов.

37) Толмачи: прапорщик Шамир, хорунжий Мещеряков, прапорщик Алиханов и Грузинский князь Леонидзе.

38) При подарках кол. секр. Леташинский и скульптор Захаров.

39) В звании полициймейстера Херсонского гренадерского полка подпоручик Семен Федорович Федоров.

40) Фельдшер и цирюльник 2. 41) Мастеровых 6. 42) Услуги 70 человек.

17-го числа по утру отправлены были вьюки вперед. Посол оставался со всеми офицерами, отобедал у генерал-маиора Кутузова, которому препоручено было управление Грузии в отсутствие главнокомандующего, потом был с чиновниками в соборной церкви Сионе, где митрополит Варлаам служил молебствие, а там отправились все в поход. Грузинское дворянство провожало нас за заставу.

Отъехав шесть верст, было у Алексея Петровича свидание с Мамед-Кули-ханом, бежавшим из Эривани; он предлагал главнокомандующему сдать ему Эриванскую область, коей жители были недовольны Персидским правлением и признавали его уже за своего хана. Главнокомандующему нельзя было тогда принять сие предложение; он уговорил Мамед-Кули-хана дождаться нашего возвращения и отправил его обратно в Тифлис, где ему положил большое жалованье. Мы продолжали путь и приехали в тот же день в селение Коди, лежащее в 25 верстах от Тифлиса.

18-го числа мы уже отправлялись из Код, как прискакал из Тифлиса Имеретинский князь Царегели — проститься. Он двух слов не проговорил, как я его посадил в шахматы играть и обыграл его; он с тем и воротился.

22-го отправились мы чрез гору Безобдал в Караклис. Главнокомандующему угодно было отыскать новые дороги для удобнейшего сообщения с Караклисом, и он рассылал нас через леса, овраги и снега. Погода была дурная, мы ничего не нашли.

23-го числа я получил десять писем. Алексей Петрович сам пришел рано поутру ко мне и разбудил меня. В том числе было [477] письмо от Бабарыкина: он извещал меня о неудовольствии Эриванских жителей на Персидское правительство. Генерал наш был в большом беспокойствии; он боялся возмущения при своем въезде. Однакоже он дал мне записку на Русском языке и велел, переведя ее на Французский язык, сообщить ее Бабарыкину; в ней были наставления ему, каким образом себя вести с мятежниками Эривани. Отправили Ивана Зурановича Сулеева, поручика Тифлисского полка, к Бабарыкину.

29-го числа поехали мы в караван-сарай, лежащий на границе. Место сие занимательно развалинами. Самый караван-сарай есть большое строение, весьма искусно сложенное из больших каменных плит без извести; своды чудесно выведены. Повыше караван-сарая, на реке Арпачае, видны развалины большого моста, такого, какой бы нужен был на переправе чрез Каменную речку. Лагерь наш разбит был подле большого кладбища; один гробовой камень, больше прочих, лежал врыт в землю среди других поменьше; они все были с надписями Армянскими. Александр Макарович Худобашев разбирал, и должно думать, что памятники сии были одному семейству сооружены. Большой камень тут лежал уже с 1104 года; он мог иметь по крайней мере 200 пуд весу. Я с князем Бебутовым решились разрыть сию могилу. Ночь застала нас, и мы еще с помощью 10 человек едва только пошевельнули сию громаду. Я принес фонарь и продолжал работу; камень отвалили и, вырыв землю аршина на полтора глубины, нашли остовы двух людей и одного ребенка; один из остовов был чрезвычайной величины. Я долго еще рылся, искал оружия, но ничего не нашел. Работа наша кончилась в 11 часов вечера, а камень остался на стороне.— В тот же самый день приехал к Алексею Петровичу посланец от Карского паши, чиновник Саликтар-ага, для поздравления его с благополучным приездом. Благородные и умные осанка и разговор сего Турка понравились послу; он его принял хорошо и подарил ему, отъезжая, золотые часы с репетицией.

30-го числа мы отправились в Тальш, лежащий уже в Персидских границах. Не доезжая семи верст мы были встречены 300 человеками Персидской конницы; при них были посланные от шаха и Абаз-мирзы чиновники Аскер-хан, бывший Персидским послом во Франции при Бонапарте, и Назар-Али-бек для доставления всех потребностей для посольства. Алексей Петрович принял их как собак и тем взял над ними повелительный голос, без которого нельзя ничего приобрести с сим необразованным и подлым народом. В Тальше даны нам Персидские палатки. Тальшь [478] по обширным развалинам можно считать за огромный бывший город; большое строение, похожее на крепость еще теперь в порядочном состоянии.

1-го числа Мая мы отправились в Эчмиадзин. Сысоев, Дренякин и князь Севарзешидзев простились с нами и возвратились; я же поехал вперед, дабы увидаться скорее с Бабарыкиным. Не доезжая 3-х верст до монастыря, я увидел вправо палатки, поскакал туда и встретил товарища своего с Мещеряковым. Я пошел к патриарху, который узнал меня и благословил. Тут, в ожидании главнокомандующего, я лег на траву с Бабарыкиным, и мы друг другу рассказали все происшедшее с нами до сих пор. Мы встретили вместе главнокомандующего, который после был встречен почтенным Ефремом. В монастыре приняли Алексея Петровича со всевозможным великолепием. Все духовенство вышло к воротам монастыря, одетое в богатейших ризах. Образ Богоматери, которому поклоняются в Эчмиадзине, также был вынесен навстречу; перед послом до комнат, которые были ему отведены, шли шесть диаконов, богато одетых и в митрах. Они кадили ему, как патриарху, который проводил посла до комнат его, служащих в монастыре для приема знатнейших особ.

2-го числа Мая мы дневали и слушали молебствие. Старик сам служил и говорил проповедь на Армянском языке. Нельзя без сожаления видеть страдания патриарха: он притеснен Персиянами. Последние приходили в церковь, даже при нас самих, шуметь. Они совершенно не истребляют монастыря с тем, чтобы иметь случай чаще грабить его. Можно полагать, что сердарь Эриванский получает до 50-ти тысяч р. серебром в год от монастыря.

2-го поутру посол представлял патриарху всех чиновников посольства; потом было молебствие в церкви о здравии нашего Государя, после которого все мощи и драгоценности, хранящиеся в Эчмиадзине, были открыты: рука св. Якова, рука св. Георгия, часть древа от Креста Господня, часть древа от ковчега Ноева, мощи св. Григория Просветителя Армении и копье, которым прободали Христа. Вышед из церкви, мы ходили по монастырю. Строение прекрасное, множество богомольцев, приходящих в Эчмиадзин, работают здесь без платы. Кроме двора, на котором расположена церковь, есть еще много других с разными заведениями; все почти устланы плитами из дикого камня, а где оного нет, тут посажены деревья и цветы; везде видны чистота и опрятность. Против комнат патриарха, где стоял посол, небольшой сад из каштановых деревьев и бассейн с тремя фонтанами. Покои, в которых [479] стоял посол, убраны великолепно в Азиатском вкусе; потолок и стены расписаны уже более 200 лет, и краски и позолота совершенно сохранились. Окна сделаны узорами из разноцветных стекол и, по здешнему обычаю, целая стена состоит из окон и в хорошую погоду совсем открывается. Над сими окнами делается навес из полотна, который растягивают от солнца наподобие маркизов; полы устланы везде коврами. В Эчмиадзине есть везде столы и стулья и многие строения, сделанные в Европейском вкусе.

Эчмиадзин, по-турецки Юг-Килиса, что значит три церкви, (ибо действительно тут вместе три монастыря), основан св. Григорием, Просветителем Армении, в 303 г. по Р. X. Вот предание об основании Эчмиадзина. Св. Григорий, находясь возле сего места, видел сон, что на оное сходил Христос. Глас Ангела указал ему место сие и повелел ему тут построить церковь, что св. Григорий и исполнил по пробуждении. Церковь сию он назвал Эчмиадзин, что по-армянски значит Сошествие Единородного. В 619 г. преемники св. Григория, патриархи Армянские, возобновили монастырь. В начале XVII столетия Эчмиадзин был разорен; Персияне наложили на него подать и увезли там хранящиеся мощи в Испагань, чтобы туда привлечь богомольцев. В том же столетии, несколько лет спустя, монастырь был снова возобновлен и украшен старанием патриархов Моисея и Филиппа и усердием набожных Армян. Теперешний патриарх большой хозяин и, не смотря на тяжкое иго Персиян, всячески старается поддерживать Эчмиадзин. Он перед патриаршеством долго жил в России и потому во всем держится обычаев Европейских. На патриархе Ефреме Российские ордена св. Александра Невского и св. Анны.

3-го числа мы отслушали обедню, которую служили с большой пышностью, отобедали и поехали в Эривань. В шести верстах от монастыря мы были встречены сердарским братом Гассан-ханом, с которым было тысяч до шести конницы, в том числе тысяч до трех Крутинцов (древние Курды). Алексей Петрович объехал в скачь линию. Можно было видеть приверженность Крутинцов к нам. Отличная конница приняла нас с веселым видом и радостными восклицаниями. Начальник их Гуссейн-ага искал иметь свидание с послом, но ему воспрепятствовали в том. Персияне же были сброд множества конных дурно вооруженных крестьян и стариков и больше внушали в нас сожаления, нежели удивления. Осмотрев войска, мы остановились на холме, и началась игра. Игра по-азиатски называется изображение сражения, которое они делают холостыми зарядами с пальбой. Более тысячи [480] Крутинцов, вооруженные копьями и пистолетами, на славных лошадях рыскали перед нами часа полтора. Они разгорячились, всякий хотел лично показать свое искусство; подняли пыль, крик и пальбу ужасную. Зрелище было бесподобное; надобно видеть лицо и одеяние каждого из них, чтобы хорошо представить себе сие. Персияне с своей стороны играли, но не имев такого числа хороших всадников, для показания большего числа войск, поставлены были во фронт все купцы и ремесленники Эриванские, имеющие лошадей; их держали поодаль, и малое число только подъезжало близко к нам. Персияне вооружены ружьями, коими они хорошо с коней владеют.

В пяти верстах от Эривани были разбиты палатки, и тут все конвойные команды и музыканты одевались. Подъезжая к Эривани, пошел проливной дождь, и парадный въезд был отменен; но мы въехали шагом и были встречены сердарем, Гуссейн-Кули-ханом и регулярной пехотой, коей было тысячи до полторы, и при них шесть орудий. Несчастная пехота сия, о которой с почтением говорят в Европе, выдумана на наше счастие: потеряв Азиатскую ловкость и проворство, сарбазы не получили Европейского устройства и суть подлое, грязное войско, дурно одетое, созданное на жертву нашим гренадерам; они не умеют даже действовать Английскими ружьями, которые им даны. По приезде посла производили из крепости пушечную пальбу. Посол стал на квартире у Сар-Энга, начальника регулярной пехоты; он человек веселый и не весьма наблюдает закон Магометанский, запрещающий употреблять вино.

На другой день, 4-го числа, приехал к Алексею Петровичу сердарь с большой свитой и просил его к себе обедать; он был угощаем конфектами и кофеем. Мы поехали в крепость с церемониею, которая в Европе похожа была бы на маскарад. Впереди ехали Донские казаки в красных мундирах, под начальством князя Бековича, за ними шли и играли посольские музыканты, потом ехал посол со всей свитой; перед послом шел чиновник Сар-Энга, называющийся есаул, в оранжевом кафтане и белой бараньей шапке, с большою медною булавой, которой он разгонял народ. Таким порядком приехали мы в крепость, где дом сердаря, Гуссейн-Кули-хана. В разных местах расставлена была пехота регулярная и милиция. Нас ввели в залу, убранную зеркалами, у которой стена на двор была открыта; в конце залы поставлено было двое кресел, а по бокам стулья; на креслах сели посол и сердарь, а на стульях вся свита посла. Из Персиян сидели в зале брат сердаря и пристав посольства Аскар-хан; прочие же все чиновники Персидские стояли с подобострастием на [481] дворе. Мы сидели у сердаря часа с три, в которое время принимались раз пять курить кальян, завтракали и обедали. Завтрак сей состоял из сладостей, а обед из множества блюд, которые все разом поставили перед нами. Свинство Персиян беспримерно; никто почти ничего есть не мог. Три молодые Цыгана все время обеда плясали и коверкались; два старые певуна орали во всю глотку и строили ужасные рожи, так что от смеха трудно было удержаться. Сердарь пригласил нас на другой день в сад с музыкой; тут мы его потчивали ликером, стаканами, и мороженым; в музыке особенно понравился инструмент Австрийский, полулуньем сделанный с колокольчиками. Он подарил 168 р. сер. музыкантам нашим, а посол подарил его трем плясунам 50 червонцев. Сад сердаря только что разводился. Там построена беседка Англичанами, на подобие Китайской киоски; посреди беседки фонтан. Сердарь забыл свою гордость и был со всеми очень вежлив. Гуссейн-Кули-хан — человек очень старый, долго весьма служивший; победы, приобретенные им над возмутившимися в Карасане, приобрели ему в Персии имя лучшего их полководца и всю доверенность шаха, который поручил ему в управление область Эриванскую, пограничную с Россиею. Сердарь очень похож на умершего нашего генерала Лаврова.

Во время пребывания нашего в Эривани посещал нас довольно часто Француз Лафос (Lafosse), выдающий себя за доктора; он хочет проехать в Индию, имеет с собою женщину лет в 60, Немку, у которой, я полагаю, он на содержании. 7-го числа мы отправились в селение Дюгюн. Арарат-гора была видна во всем селении. Недалеко от селения Дюгюна был в IV веке, в царствовании царя Тиридата, большой Армянский город, называющийся Карни. Того же числа возвратился к послу из Константинополя курьер Назаров, отправленный им туда из Тифлиса.

Полковник Иванов начал работу; он сел в трах-тараван и, запершись, снимал местоположение во весь переход, посредством малой ручной мензулы.

8-го числа прибыли мы в селение Девалё; я занимался съемкой дорогой. В Дюгюне еще, знавши, что моя очередь была в трах-тараване сидеть, я просил Иванова показать мне, каким образом он производил работу; показав мне сие, он стал упрекать меня в недостатке терпения. Удивляясь сему поведению, я стал просить его объясниться, в каком случае он бы меня обвинил в нерадении; он замялся тогда и, сдав мне работу, сделал мне выговоры совсем неприятные. Не знав причины оных, я оправдывался. [482] Несколько неудовольствий такого рода он старался мне делать, стараясь ссорить меня с товарищами, делая на ухо с ними различные сплетни, приличные только человеку, незнающему благородного общества. Человек сей, может быть, имеет хорошие свойства души; но я теперь избегаю его; держусь ближе к генералу, который меня по-видимому любит. Я увидел неудобство работы из трах-таравана. Подлейший инструмент: никак невозможно установить; ничего ни на право, ни на лево не видно, а должно делать подробнейшую и вернейшую съемку дороги. Персияне примечают, что делается, а Иванов в восхищении, что надул их, полагая сие изобретение одною из величайших хитростей. Гораздо скрытнее и вернее можно бы наблюдения делать с лошади, отъехав несколько вперед или отставши; но как согласиться признаться в глупости!

Меня всю дорогу тошнило от духоты, однакоже я сделал нечто и в Нахичевани разрисовал овражки: иначе бы работа моя не была признана за истину.

Девалё большое селение; близ него есть опустелый Армянский монастырь Хорвиран, что значит глубокая яма. Здесь св. Григорий, Просветитель Армении, сидел и страдал в яме 15 лет. Мы стояли в лагерях до Нахичевани.

11-го же числа прибыли мы в город Нахичевань. Сперва встретили посла дети хана Нахичеванского, а после слепой Назар-Али-хан, управляющий Нахичеванским ханством. Ему глаза были вырезаны за одно только подозрение на него в привязанности к Русским. Доброе лицо старика внушает уважение, а увечье его — сострадание. Нелепое и варварское правление Персии таким образом и еще жесточайшими средствами наказывает невинных. Для лишения зрения, шах при себе велит приковать осужденного к земле и положить ему груз на грудь, на которой еще садятся несколько людей, так что глаза у него выкатятся; палач вырезает их особенным орудием. Конница сопровождала старого слепца и забавляла нас всю дорогу до города. В Нахичевани были мы приняты очень хорошо; старик хан, бедный человек, но принял нас, как мог лучше. 12-го числа он звал к себе посольство. Все пошли кроме меня: я занимался своими записками и не имел времени отлучиться. При входе в замок ханский есть большая башня со сводом, которую построил Тамерлан; ее здесь называют Ланг-Тимур. Башня сия служила для подания сигналов.

После обеда поехал я с Бабарыкиным по приказанию посла осмотреть крепость Абаз-Абат, лежащую на Араксе, в 12-ти-верстах от Нахичевани на Юго-запад. Крепость сия построена [483] Французскими офицерами по приказанию Шах-Зады-Абаз-мирзы, очень правильно и по-европейски, с бастионами и гласисом. Я под видом охоты ездил с ружьем, переодетый в куртку и шаровары, и подъехал к крепости один на ружейный выстрел. Бабарыкин с людьми поехал с левой стороны для отвращения внимания. Я посмотрел крепость, но меня приметили и стали сбираться и скликаться. Я поворотил лыжи и поскакал назад, приехал поздно в Нахичевань и донес Алексею Петровичу о том что видел.

Комментарии

1. См. выше Р. Архив сего года, стр. 69. На переплете подлинной рукописи, с которой печатается здесь продолжение этих автобиографических записок, наклеена бумага с надписью: "Собственные дневные записки. Выезд из Петербурга. — Персидское посольство. — Пребывание в Тифлисе. 1816-1817". Эта тетрадь писана ранее предыдущих (уже напечатанных). До сих пор Н. Н. Муравьев излагал повесть своей жизни по памяти и, может быть, по беглым отметкам. Теперь записки его принимают вид дневника и хотя иной раз утрачивают в связности изложения, за то выигрывают в живности и подлинности. П. Б.

2. Сначала было написано: "шум страшного запора". П. Б.

3. Колокольчик, служивший в артели для собраний. Он висел в моей комнате, и каждый член общества имел право в него звонить. По звуку все собирались, и тогда решались требования члена.

4. Мордвинова, не согласившегося отдать Муравьеву в замужество дочь свою, впоследствии вышедшую за Александра Николаевича Львова. П. Б.

5. Младший из пятерых братьев Муравьевых, математик, проживший в неизвестности и скончавшийся в Августе 1874 года. Покойный Николай Николаевич отзывался про него, что он всех их умнее. П. Б.

6. Это был первый после Июля 1812 года приезд Государя в Москву. Она ждала его еще вся в развалинах. С ним приехал Николай Павлович, начинавший тогда свое путешествие по России. Зрелище Москвы после Наполеонова нашествия должно было сильно подействовать на молодую его душу. П. Б.

7. В Задонском поместьи супруги своей, селе Скорнякове, провел Муравьев последние годы жизни; там он и умер и похоронен близ главной церкви Задонского монастыря. П. Б.

8. Константине Павловиче. П. Б.

9. На сем переходе, с версту от дороги, влево, виден памятник, называемый "два брата". Я ездил смотреть его подножье, цилиндрически составленное из мелкого камня, смазанного глиною, вышиною в два аршина; на нем взвален камень почти шаровидный, имеющий в диаметре аршина полтора. Казаки, провожавшие меня, сказали мне, что памятник сей построен горцами когда-то в память славного поединка, бывшего в сем месте между двумя князьями, родными братьями; они друг друга разом убили.

10. Знаменитый красавец и кутила, настоящий Алкивиад, к несчастию без государственных заслуг, для совершения которых так щедро наделила его природа. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева. 1816 год. Путешествие в Персию // Русский архив, № 4. 1886

© текст - Бартенев П. И. 1886
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1886