-

ЗАПИСКА

ГЕНЕРАЛА ЕРМОЛОВА О ПОСОЛЬСТВЕ В ПЕРСИЮ В 1817 ГОДУ.

Заключенный с Персиею мир, в конце 1813 года, положил конец продолжительной войне, которая хотя и не была для России важною, могла, однако же, многие иметь неудобства в то время, как неприятель был в отечестве нашем и Москва в руках его. Счастливый оборот дел наших, изгнание неприятеля из пределов России, ужасное понесенное им поражение и войска наши, прошедшие путем побед в сердце Германии, вразумили Персиян, что для спокойствия их надобно искать мира с Россиею, а не льстить себя пустою надеждою приобрести его оружием.

Персия трактатом признала власть России над покоренными ею провинциями, но отправила в С.-Петербург чрезвычайного Посла, поручив ему убеждением и просьбами склонить великодушие Государя Императора на возвращение некоторых из сих провинций.

Посол прибыл во время отсутствия Государя, который, начальствуя армиями вне пределов России, озабочен был успокоением Европы, освобождая ее от ига Наполеона.

По возвращении Государя, Посол Персидский представил просьбу Шаха, и получил в ответ, что, в доказательство искренней приязни, назначаюсь я Послом к Его Величеству Шаху, и мне дано наставление, [II] изъявляющее волю Императора во всем, сколько возможно, соответствовать желаниям Шаха и сохранить дружелюбное его расположение.

Посол выехал из С.-Петербурга, а вскоре после него и я отправился. Пробыв короткое время в Грузии, объехал я некоторые места границ, дабы удостовериться, можно ли без вреда сделать какую ни будь уступку Персиянам, если бы то было необходимым, и допустить изменение границы без ослабления оной.

По сей причине принужден я был умедлить отъездом моим в Персию.

1817 год.

Апреля 17. Сделав заблаговременно все нужные к отъезду в Персию приуготовления, назначив частных начальников как над войсками, так и в провинциях, отправился я из Тифлиса. Все чиновники Посольства, отслужив в Соборе молебен, приняли благословение в путь Митрополита. В селении Коды был первый ночлег, откуда возвратились многие из Грузинских Князей, которые нас провожали.

18. Эмир Айвазло. Здесь простились мы с Генерал-Маиором Кутузовым, начальником по мне войск в Грузии и провинциях, лежащих на полуденной стороне Кавказа; с Генерал-Маиором Сталем, Управляющим в Грузии гражданской частью.

19. Ак-Кёрпи.

20. Агзебиюк. Встретился с 9 егерским полком, который, по общему размещению войск, из Бамбацской провинции переходит в Карабахское Ханство.

21. Крепостца Лори. Трудная переправа чрез речку Джалал-Оглу.

22. Каракилисса. Переезд чрез гору Безобдал, по худому состоянию едва обработанной дороги, чрезвычайно затруднительный.

Здесь из Тифлиского пехотного полка взяты лошади под обоз на дальнейший путь и прибавлена в свиту Посольства команда из 2 Унтер-Офицеров и 24 гренадер.

25. Селение Беканты. [2]

26. Гумри. Укрепление, лежащее в близком расстоянии от Персидских границ и на самой Турецкой границе. Здесь слушали мы обедню; остановились, по причине худой погоды и сильного весьма снега, тогда как в Тифлисе давно уже тепло и воды в большом возвышении.

29. Чирпили, Караван-Сарай. Карский Паша присылал чиновника поздравить меня с приездом; написав столько же вежливый ответ и сделав подарок, которым был доволен посланный, на другой день отправил я его обратно.

30. Талынь. Большое селение, первое в границах Персии. Оно во время войны опустошено было нашими войсками. Верст 6 не доезжая, встречен я был некоторым числом войска и близким родственником Сардаря Эриванского. Приехал тут же назначенный при Посольстве Главным Приставом (Мехмендар), Аскир-Хан, бывший Послом в Париже при Наполеоне.

Здесь простился я с провожавшими меня и возвратил конвой, который взят был из Гумри.

При первых, оказанных мною, вежливостях чиновникам Персидским, изъяснил я им, что прилично Сардарю Эриванскому встретить меня, когда буду я въезжать в Эривань.

Мая 1. Эчмядзин, престольный Армянский монастырь. За пять верст встречен я был пятью Епископами верхом, которые, сойдя с лошадей, поздравили меня с приездом. Более нежели за версту выехал сам Патриарх. Я сошел с лошади и, сколько ни удерживал его, он тоже сделал. У ворот монастыря нашел я духовенство с крестами и образами, в великолепной одежде, и с колокольным звоном и пением препровожден я был до назначенного мне дома. С намерением не пошел я прямо в церковь, дабы не привести с собою толпы встречавших меня Персиян, которые в храмах наших обыкновенно не оказывают ни какого уважения святыне. Тут же узнал я, что множество приставлено шпионов для наблюдения за Патриархом и нашим обращением с ним. Это первый опыт недоверчивости к нам Персиян, которой скрыть они не умели. В день Вознесения Патриарх отправлял [3] богослужение, говорил речь, в которой призывал благословение Божие на исполнение, возложенных на меня Государем Императором, поручений, и всеми нами замечено, что когда Патриарх упоминал о Императоре, всегда тотчас за ним должен был громко прокричать имя Шаха, дабы это могли слышать Персияне, или иначе подвергался он взысканию, за избавление от коего Персияне берут всегда хорошие деньги. С прискорбием видел я, что чиновники Персидские во время богослужения требовали стулья и сидели, когда не могли не заметить они, что я не только не сел на предложенное мне кресло, ниже стал на ковер, нарочно для меня разосланный. Чиновники сии не смеют сидеть при Сардаре Эриванском, или несколько раз заставят повторить приглашение, почитая то за редкую и величайшую милость.

3. Эривань. Верст за 15 выехал на встречу брат родной Сардаря с конницею Персидскою и Куртинскою в числе до пяти тысяч человек. Я проехал по фронту, чтобы Куртинцам, народу особенно храброму, сказать приветствие, выученное мною на Татарском языке, и что ими принято с удовольствием. Началась скачка и перестрелка, и Куртинцы оказались не сравненно проворнее и искуснее Персиян. Я хотел войти в Эривань с некоторою церемониею, но проливной дождь тому воспрепятствовал. Неподалеку от крепости нашел я приготовленные ко встрече войска: один баталион регулярной пехоты и народную Персидскую пехоту, то есть, мужиков с ружьями. За версту выехал сам Сардарь, призвав в помощь врожденное в Персиянах притворство и стараясь скрыть, сколько неприятно было ему предупредить меня подобною вежливостию. Гордый сей вельможа, близкий человек Шаху, уважаемый некогда по храбрости, ныне по чрезвычайному богатству, не ожидал, что бы я того потребовал.

Мне показана квартира в доме начальника баталиона регулярной пехоты. Пунш и ликер начали и утвердили знакомство; веселый хозяин мой пьян всякий день по нескольку раз.

Сардарь сделал мне посещение первый, и вскоре за тем был я у него со всею свитою. Угащивали нас обедом и сластями, забавляли пением, которому один несноснейший крик [4] уподоблен быть может, и пляскою, с которою сравнивается одно ужасное кривляние. Персияне наслаждаются сим с восторгом, и молодые мальчики, пляске изученные, не за одно искусство сие получают их одобрение и награды.

После сего был я приглашен в сад Сардаря со всею свитою. Такой же дан был обед, те же мучили нас певцы и плясуны. Была музыка посольства, и всем очень понравилась. Мы угощали Сардаря нашими конфектами и мороженым. Крепкие ликеры и пуншевое мороженое были в общем вкусе. Из благопристойности и то и другое называли мы целительным для желудка составом. От наименования сего наморщились рожи Персиян, но приятный вкус, а паче очаровательная сила оживили их веселием, и в честь закона твоего, Великий Пророк, не вырвался ни один вздох раскаяния. Главный Доктор Сардаря более всех вкусил целительного состава, а им ободренный Сардарь дал пример прочим собеседникам. Долго на лице одного из священнослужителей изображался упрек в невоздержании, но розовый ликер смягчил ожесточение Мусульманина и усладил горесть его.

Здесь простились мы с Сардарем, с изъявлением с обеих сторон величайшего дружества. Вельможа сей, весьма близкий Шаху, из одного с ним рода Каджияров, почитается в Персии одним из умнейших людей, думаю, даже из самых просвещеннейших, чему, в понятии Персиян, ни мало не препятствует то, что он ни писать, ни читать не умеет. Оказанная им храбрость при наказании возмутившейся некогда Хоросанской провинции, приобрела ему доверенность Шаха; теперь занимаемое им важное место принадлежит ему, как чиновнику испытанной верности, которая столько необходима в начальнике пограничной области. Родной брат его, кроме напитков, во всем достойная его подпора.

Вельможи сии, по множеству жен, имеют толпы детей, которые по большой части наследуют их добродетели. Персия долгое время может гордиться постоянством своих нравов.

До прибытия моего в Эривань разнесся в простом народе слух, что я веду с собою войско. Глупому Персидскому [9] (сбой в нумерации страниц в печатном издании – прим. расп.) легковерию казалось возможным, что я везу скрытых в ящиках солдат, которые могут овладеть городом. Невидимые мои легионы состояли из 24 человек пехоты, и стольких же Казаков, а регулярная моя конница вся заключалась в одном драгунском Унтер-Офицере, который присматривал за единственною верховою моею лошадью. Вот все силы, которые приводили в трепет пограничные провинции Персидской Монархии. Казалось, и в некоторых чиновниках гордость и притворство не скрыли страха, издавна вселенного в них Русскими. Я проезжал в лучшее время года, и окрестности Эривани показались мне весьма приятными.

7. Селение Чарни. Из Константинополя возвратился, посыланный от меня, Капитан Назаров, с известиями приятными и весьма во время.

В сей день переехали мы 26 верст.

8. Селение Девалу. 24 версты.

9. Селение Нарушен, в Шарульском округе, 39 1/4 верст. Для солдатского праздника служили молебен.

10. Селение Хоки, 27 верст. Неприятное впечатление произвела смерть одного из служителей, первого умершего в короткое время пребывания нашего на земле Персидской, собственно от непривычки к климату.

11. Город Нахичеван, 27 верст. Хан, управляющий не большою сею областию, человек отлично вежливый и весьма веселый, тронут был особенным уважением, оказанным мною к несчастному его состоянию. Он лишен зрения во время обладания Персиею злодея Аги-Мегмед-Хана, одного из родоначальников ныне царствующей фамилии. Вырвалась горькая жалоба на жестокость тирана. Не всегда состояние рабства заслушает чувство оскорбления, и если строги судьбы определения, благодетельная природа дает в отраду многим надежду отмщения. Но сей несчастный, уже в летах, клонящихся к старости, лишенный зрения, двадцать дет отлученный от приверженных к нему подвластных, не может и сего иметь утешения. [10] Осторожное Правительство удерживает сына его залогом верности. Какие новые чувства испытывает, при подобной встрече, человек, живущий под кротким правлением! Здесь, между врагами свободы, надобно научиться боготворить ее. Здесь с ужасом видишь предержащих власть, не познающих пределов оной в отношении к подданным, с сожалением смотришь на подданных, не чувствующих достоинства человека. Благословляю стократ участь любезного отечества, и ничто не изгладит в сердце моем презрения, которое почувствовал я к Персидскому Правительству. Странно смотрели на мое соболезнование провожавшие меня Персияне: рабы сии из подобострастия готовы почитать глаза излишеством. Неподалеку от Нахичевана, на берегу реки Аракса, построена крепость Аббас-Абат. Искусство Европейцев начертало оную.

13. Ночлег на правом берегу Аракса, 30 1/2 верст. Река означает границу между Ханством Нахичеванским и Адербиджаном, заключающим в себе многие провинции и Ханства.

Доселе не сделали мы шагу без сопровождения войск, и весьма приметно было, что старались показать их сколько можно более и сколько умели в лучшем виде. В городах не оставалось ремесленника, на которого бы не нацепили ружья, хватали приезжающих на торг поселян и составляли из них конницу, дабы вразумить нас, какими страшными ополчениями ограждаемы пограничные области Персии.

Из благопристойности я только смеялся сему, но не только смешно было то Персиянам.

14. Галаку, Караван-Сарай. 34 версты.

15. Маранд. Небольшой городок в приятной н весьма населенной долине, 24 1/2 версты. Управляющий областью Хан выехал на встречу; в доме его отведена была для меня прелестная квартира.

17. Селение Софиан. 36 верст. Отдаляясь от Аракса, земля показывается худшего свойства и самый вид неприятен, что переехавши Маранд еще более чувствительно. [11]

18. Селение Соглан, 12 верст. Здесь сделали мы приуготовление к въезду в Тавриз, предупреждены будучи нашим Приставом о делаемых по распоряжению Наследника Персии, Аббас-Мирзы, приуготовлениях ко встрече, и что для того назначены войска и многие из знатнейших чиновников. От Аббас-Мирзы присланы мне были фрукты с пышным приветствием, коего смысл заключался в желании его, чтобы столько же сладко было знакомство наше!

19. Город Тавриз, 14 верст, главный в Адербиджанской провинции, пребывание Наследника. Верстах в семи пред городом встречен я был Тавризским Беглербегом (Военным Губернатором), со многими другими чиновниками, высланы были скороходы и несколько верховых лошадей. Вскоре за ним приехал Визирь, сын Каймакама, Мирзы Бюзюрка, второго Министра в Государстве, с великолепною свитою.

Вельможей сих должен я был выслушать бесконечные приветствия и, с своей стороны, сколько ни щедр был на вежливости, чувствую, что не мог сравниться с ними.

Впереди города выстроены были войска в линию числом до 16,000 человек. На правом крыле сорок два орудия артиллерии и небольшое весьма количество регулярной конницы, потом двенадцать баталионов регулярной пехоты, далее все нерегулярные войска, Персидская и Куртинская конницы и пехота

Когда приблизился я к войскам, началась стрельба из пушек и, по мере того, как проезжал я баталионы, они делали на караул.

Офицеры Индийской Купеческой Компании, нанимающиеся у Персиян обучать войска, стояли пред фронтом. Некоторые в Английских мундирах, другие в одежде собственного изобретения и, в угождение Персиянам, в их овчинных шапках. Мне дали заметить Наследника, который incognito, в простой весьма одежде, проезжал позади линии войск, дабы надзирать за их устройством.

До самых ворот крепости простирались войска, и, проезжая мимо их, доведен я был до квартиры, назначенной мне в [12] доме Каймакама, в сопровождении многочисленной свиты, с которою расстался я у ворот дома.

Чрез час времени прислал Каймакам спросить, когда быть может у меня, и мы свидание отложили до следующего утра, и в тот же день после сделал я ему визит один, без свиты.

После сего был я у Наследника, Аббас-Мирзы, с всеми чиновниками Посольства.

Чрез Пристава нашего, посредством обыкновенного разговора, сообщено мне было весьма нежным образом об обычаях и церемониале, употребляемых при Персидском Дворе: что в комнату Наследника нельзя войти в сапогах, но должно надевать красные чулки; что один я могу быть в комнате с Советниками Посольства, а прочие чиновники должны стоять на Дворе под окошками, и прочие довольно странные предупреждения.

Во время Наполеона, когда все средства изыскивал он вредить России, присланный от него в Персию Генерал Гардан, дабы вкрасться в доверенность Персиян, делал все им угождения, и ему, после красного колпака вольности, нетрудно было надевать красные чулки. Посланники Английские и в Персии живущие чиновники, совершенно с другими видами, но с намерением, тесною связью приобрести исключительные для торговля выгоды, также не делают затруднения в исполнении предлагаемого этикета. Они к Шаху и Наследнику ходят в красных чулках, Офицеры же и к Каймакаму не смеют войти иначе. А как я не приехал ни с чувствами Наполеонова шпиона, ни с прибыточными расчетами прикащика купечествующей нации, то я не согласился на красные чулки и прочие условия.

И так Аббас-Мирза, по долгом рассуждении мудрого его совета, решился нас принять не в комнатах, но пред домом: не сидя на коврах своих, которых доселе не дерзал попирать ни один сапог, но стоя на каменном помосте внутреннего двора, у самого окна, под портретом родителя своего.

От самого дома моего до Дворца, по тесным, кривым и неопрятным улицам, стояли войска; подведенная мне с [13] конюшни Наследника верховая лошадь без уважения смотрящая на регулярные Персидские войска, толкала их беспрерывно, и я боялся, что приеду ко дворцу по трупам половины ополчений Персидской Монархии.

Приехав на большой двор, где также вокруг оного стояла пехота под командою Английского, в овчинной шапке, Офицера, слезли мы с лошадей, ибо далее, по тесноте дверей, ехать было не возможно. Мы прошли небольшой двор, где в комнатах сидели знатнейшие чиновники; далее провели нас довольно темными переходами под сводом, где за решетками, в комнатах на подобие нор, расположены были ближайшие домашние чиновники (animaux domestiques), наконец вступили мы на обширный, весьма опрятно вымощенный, двор, украшенный несколькими бассейнами, где на краю увидели мы, под навесом, сделанным из полотна, человека в обыкновенной красной одежде, без всяких украшений, по левую сторону которого стояли три мальчика в богатейшем убранстве.

Можно было не узнать, что то был Наследник, но шедшие впереди нас Церемониймейстер и Адъютанты его начали поспешно снимать свои туфли и кланяться почти до земли. Не останавливаясь продолжала мы идти далее; на средине двора они догнали нас и опять начались поклоны, но уже не столько продолжительные, ибо, сняв прежде туфли, нет обыкновения снимать что либо более; знатнейшие туфли могут, однако же, доходить до средины двора, но ни одна предела сего не преступает. И так приближаемся мы к полотняному навесу, и уже вблизи видим Наследника. Мы в сию минуту походили на военных людей, утомленных сильным в знойное время переходом, поспешающих на отдых под ставку маркитанта.

Все до сего времени было и смешно и глупо; можно многое простить, когда узнаешь Аббас-Мирзу. Наследник престола, любимый сын Шаха, воспитанный в пышности и роскоши, которому с молоком матери вливалось необузданное властолюбие, на юношество которого должно было сделать впечатление зверское правление деда его, Аги-Мегмед-Хана и начало самого царствования отца его, но он, не взирая на то, имеет простое и приятное [14] обращение, весьма вежлив, не любит пышности и горд менее многих. Как Наследник, имеет обширную власть, но делает из нее менее худое употребление, нежели другие. С молодыми летами его соединяет он приятную наружность. Он принял всех с чрезвычайною вежливостью, с каждым говорил очень ласково, и мы, пробывши около часа, возвратились домой. Вышедши из под навеса, тотчас надели мы шляпы, а Церемониймейстер и Адъютанты начали отступление свое прежним порядком, то есть, поклонами на тех же местах, с тою только разностью, что в обратном пути каждый довил туфли, расторопный успевал надевать собственные, но многие другие выносили в руках и нередко чужие.

Многим, как и мне самому, странным казался прием на дворе, но Персияне старались представить сие в виде особенного уважения; они говорили, что Наследник никого не принимал иначе, как сидя, а при сем случае он стоял, и не на коврах.

Вот самое убедительное обстоятельство, которое должно смягчить каждого, и я замолчал о том до времени.

На другой день хотел я по утру ехать за город, но Аббас-Мирза прислал предложить мне ехать с ним вместе, и что он покажет мне свою конницу. После обеда, в пятом часу, нашел я его у ворот дворца уже готового, и мы поехали. По улицам стояли Персидская и Куртинская конницы, и оне за нами в след выехали в поле. Невдалеке от города нашли мы артиллерию, готовую к ученью, но без лошадей. Мы проехали мимо оной, и Аббас-Мирза говорил мне, что завести артиллерию научили его Русские. Я хвалил намерение и что он избрал хороший образец для подражания, ибо Английская артиллерия известна своим искусством и устройством, а что если Русские были причиною, что он завел оную, то он вразумил других, сколько она необходима; ибо народ самый непросвещенный, Туркменцы (Народ Туркменский имеет всегдашнюю вражду с Персиею, и в последнюю против нее войну имел некоторые выгоды. Он граничит с Хоросанскою областью, богатой и воинственною, которая уже несколько лет возмутилась против Персиян.), чувствуя ее пользу, просили завести у них оную. [15] Приметно было, что он с большим любопытством слушал разговор сей, и даже спросил, к кому относились они с своею о том просьбою. Я отвечал, что, за отсутствием моим из Грузии, поручил я заняться тем заступающему мое место Начальнику. Он не мог скрыть, что неравнодушно о том слышит. Между тем Персидская и Куртинская конницы выстроились каждая в особенную линию. От Куртинской отделились части, стали нападать одна на другую и началась перестрелка. Народ сей управляет лошадьми с особенною ловкостью, и лошади у них весьма хорошие. Из Персиян не выезжал ни один человек, ибо их при Куртинцах показать не возможно: столько сии последние во всем их превосходят. От конницы обратились мы к артиллерии, которой 18 орудий конных начали стрелять в цель. Щиты поставлены были довольно в далеком расстоянии и весьма малых измерений, и артиллерия действовала отлично хорошо.

Аббас-Мирза пригласил меня в свой сад, который разводит с недавнего времени. В беседке готово было угощение чаем, но с тем, чтобы я был с ним вместе, а вся свита моя в другой комнате. я не согласился па сие, и мы остались все вместе. При выезде из сада, одна лошадь Аббас-Мирзы была ему подведена, а наши все оставались за оградою сада. Дан был знак моему ординарцу, и подле лошади Наследника явилась и моя лошадь. Офицеры мои не упустили сего из виду, и сколько ни показалось то странным Персиянам, но мы отправились рядом. Нет случая, нет обстоятельства, в котором бы Персияне не желали показать гордости, и хотя в возврат получают или большую, или даже и самое презрение, они переносят равнодушно и возвращаются к старой привычке. В городе мы расстались и поехали по домам.

По утру был у меня с визитом Визирь, сын Каймакама, и меньший сын, женившийся недавно на дочери Шаха. Все главнейшие особы посещали меня с чиновниками, им подчиненными. [16]

Одни не были военные регулярных войск, ибо не с кем было прислать их, кроме Английских Офицеров, командующих ими, но сии, думаю, посовестились представлять тех, коих во фронте били они кулаками в зубы, что видели многие из Посольства.

Сею полезною операциею Англичане внушают Персиянам познания о чести, и хотя последние досадуют на то, но утешены тем, что, в свою очередь, передают удары своим подчиненным. Одни нижние чины остаются без удовлетворения, но справедливая судьба может и им представить благоприятный случай, и ручаться нельзя, чтобы когда ни будь Английские экзерцирмейстеры не расплатились за кулачные удары.

В вечеру приглашен я был смотреть фейерверк, расположенный на обширном дворе артиллерийских казарм. Аббас-Мирза отозвался, что не хотел беспокоить меня своим присутствием, которое требовало некоторого этикета. Не уже ли, подумал я, и тут надобны были красные чулки? И так со мною были Визирь и другие знатные особы. Фейрверк состоял из множества вещей, довольно искусно приготовленных, но оне так худо и тесно были расположены, что одне другим сообщили огонь. Не во время все загорелось почти вдруг: высокие стены Двора удержали дым, и мы, не видя ничего, можем только рассуждать о ужасном стуке и громе, который, казалось, должен был разрушить глиняное здание казарм и такой же дворец, к ним прилежащий. Фейерверк, который мог продолжиться около двух часов, сгорел не более как в четверть часа, и в оправдание свое сказали, что они поспешно зажгли для того, чтобы не наскучить мне продолжением оного.

Приуготовление фейерверка и распоряжение оным поручено было Французам и Итальянцам, в Персидской службе находящимся, которые, укрываясь от общего в отечестве своем презрения, прибежали сюда искать из милости пропитания, но Англичане, по всегдашней вражде с Французами и пользуясь доверенностию Персиян, содержат их на диете. Один только Полковник самозванец, служивший, как уверяет, в гвардии Наполеона, по приезде получил в команду два баталиона [17] пехоты, но и сей легко быть может тех же самых похвальных свойств, которые отличают Французских мародеров, рассыпавшихся ныне по всему свету.

Из Тегерана прибыл чиновник с известием, что Шах, по совершении брака двух сыновей своих, отправляется в Султанию, летний дворец, где спасается он от жаров, обыкновенных в Тегеране. Я получил уведомление о том от Верховного Визиря (Садразем) и приглашен был приехать в Султанию, если к свадьбе не успею быть в Тегеране. Сие решительно не было возможным, и я дальнейший путь мой, расположив без лишней поспешности и покойным образом, назначил вскоре отъезд мой из Тавриза. Аббас-Мирза и Каймакам, пользующийся неограниченною его доверенностью, старались склонить меня, чтобы я долее остался в увеселительном замке, называемом Уджан, представляя, что далее до Султании и в ней самой не буду я иметь приличного помещения. Велико было настояние их, а потому казалось мне подозрительным, и как я хотел предупредить Шаха в Султании, дабы не мог он сделать замечания на счет медленности, я объявил, что еду непременно, и имею на то причины. За день до отъезда моего Аббас-Мирза пригласил меня ехать с ним за город. Я отозвался, что выезжая завтра, берегу я глаза мои, в которых чувствую большую боль, и потому не могу иметь удовольствие его видеть, а прошу позволения прислать одного из чиновников моих, который представит Наследнику благодарность за благосклонный и милостивый прием его, вежливости и внимание, которое он всем оказывал. К тому прибавил я, что дождался бы я облегчения в болезни, чтобы иметь у него прощальную аудиенцию, По как не был я им принят приличным образом, а встретился с ним на дворе, и за аудиенцию того почесть не могу, то и не полагаю себя в обязанности откланиваться ему; впрочем, как с человеком милым и любезным, с которым приятно мне было сделать знакомство, желал бы я еще раз где ни будь встретиться, если бы болезнь мне не препятствовала.

Сей неожиданный ответ на приглашение поразил Каймакама, в за сим последовало продолжительное объяснение, в котором старался он уверить, что прием на дворе был самым [18] величайшим доказательством уважения, которого он до того времени никому не оказывал, но что все прежде Посланники надевали красные чулки, будучи принимаемы в комнатах. Я приказал сказать ему, что не могу идти в сравнение с другими, будучи Послом сильнейшей и соседственной Державы, которой дружественное расположение слишком ощутительные доставляет выгоды Персии. Если же красные чулки должны быть основанием и прочностью дружбы между обеих Держав, и без них обойтись невозможно, то я прошу Каймакама предупредить Шаха, что я их не надену, а между тем, чтобы не делать бесполезно излишнего пути, я на дороге буду ожидать ответа: ехать ли мне далее, или возвратиться в Россию? Сие известие ужаснуло Каймакама и, не взирая на утонченную его хитрость, без сомнения, не было в расчете. Он знал, что не укрылась от меня ненависть его к Русским, и мнение мое о нем, как о величавшем из плутов, и потому не ног сомневаться, что его поставлю я виною всех могущих случиться неудовольствий.

Между тем Аббас-Мирза прислал мне сказать, что он жалеет, что уже меня не увидит, но что на завтра поутру примет моего чиновника. Я приказал Советнику Посольства, Г. Соколову, все откровенно объяснить Аббас-Мирзе, и не с меньшими подробностями, как и самому Каймакаму, оставил его ожидать обещанного свидания, а сам, вместе почти с восходом солнца, выехал из города с одним из моих Адъютантов, ибо для прочих не были готовы лошади. В городе сделалась суматоха: по одиночке догоняли меня чиновники, которые обязаны были провожать меня, почти на половине перехода с большою свитою достиг меня Беглербег Тавризский, и когда убеждал я его, чтобы он не беспокоил себя и возвратился, он отвечал, что не оставит меня, если не скажу какого-либо приветствия, которое будет доказательством, что я не имею на него гнева, без чего подвергнется он большим неприятностям от Аббас-Мирзы. Я отпустил его восхищенным моею вежливостью и без боязни наказания; отделался я и от прочей толпы, которых не огорчил разлукою со мною. [19]

Аббас-Мирза принял объяснение Г. Соколова с учтивостью и кротостью. Со стороны Г. Соколова употреблена была возможная вежливость и должное к особе его уважение. Аббас-Мирза изъявил сожаление, что не мог видеться со мною при выезде и проводить меня, что огорчает его то заключение, которое непременно сделают, что я уехал с неудовольствием, и что он может за то навлечь на себя негодование Шаха.

Едва приехал я на ночлег, в 15 верстах от города, явились ко мне трое чиновников с письмом от Аббас-Мирзы, чрезвычайно вежливым и приятным, в котором благодарит, что чрез Г. Соколова объяснился я с ним со всем чистосердечием, которое он особенно уважает и принимает за истинную дружбу, не терпящую притворства.

Надобно сообщить понятие о Каймакаме. Он известен хитростию своею, которой удивляются сами Персияне, имеющие способность притворяться в высокой степени. В четверть часа разговора о чем бы то ни было, несколько раз повторяет он, что он дервиш, не имеющий ни каких страстей светского человека, равнодушный ко всем почестям, чужд всяких суетных желаний. Надобно, однако же, заметить, что сей отшельник занимает второе место в Государстве, желает с жадостию заступить место Верховного Визиря, и готов без страха на сие смирение. Сей, чуждый страстей, праведник, молитвою и постом наложивший оковы на слабости, человеку свойственные, имел, и даже теперь имеет гарем, и похоронил не менее пятнадцати человек детей. Сына своего возвел в достоинство Визиря, без всяких его заслуг и приуготовляет ему свое место, следуя единственному побуждению презирать почести и суетные титла. Не причастный властолюбию, не допускает он никого воспользоваться доверенностью Аббас-Мирзы, один над ним неограниченное сохраняя влияние. Проповедуя бескорыстие и, по словам его, не оставляя сыну в наследство сокровищ, не только не вопрошает его, какими средствами удовлетворяет он прихотям своим и роскоши, но с намерением не видит, когда последнее вырывает он у несчастного, и то даже, что бы алчность самая ненасытимая оставила в пользу горестной нищеты. [20]

Визирь, сын Каймакама, молодой и весьма обыкновенный человек, славится между Персиянами тем, что без затруднения может сочинять стихи, хотя, впрочем, никто таковых за образец не почитает.

Важное место, им занимаемое, доставлено ему собственно из уважения к отцу его, коему вверено было воспитание Аббас-Мирзы с самой его юности и над которым доселе сильна власть его. Болезненное состояние Визиря сблизило с ним Английского Доктора, сей ввел к нему своих товарищей и посредством сына, снискав доверенность отца его, приобрели они благорасположение Аббас-Мирзы. И так без Англичан почти ни что не делается у Двора Наследника. Напрасно дипломатические агенты приписали бы то ловкости своей: прежде их произведут то подарки, а еще более вход Доктора в гарем Наследника.

Во время пребывания моего в Тавризе дан мне был почетный караул. Ему строго приказано было не впускать в дом мой никого из жителей, под видом тем, чтобы не беспокоили они своим любопытством. С такою точностию исполнялось сие, что останавливали и брали под стражу служителей Посольства, Грузин и Татар, которых одежда походила на Персидскую. В доме употреблены были прислужники, знавшие Русский язык, дабы служить могли шпионами. Словом, каждый поступок Персиян доказывал их недоверчивость и обнаруживал старание скрыть от сведения нашего слабость и ничтожество Правительства и хотя обманчивою наружностию похитить у нас сколько ни будь уважения. Я не мог выехать за город, чтобы не тотчас известно было о тои Аббас-Мирзе, и чтобы не вызвался он ехать вместе со мною. Избегая сего наблюдения, я решился сидеть дома, некоторые же из чиновников, наскучив заточением, вздумали выйти на прогулку за город, но часовые у ворот города остановили их и надлежало возвратиться. Вообще сказать можно, что мы содержались как будто в крепости. Объявив о сем чиновнику, присланному ко мне от Верховного Визиря, не скрыв при сем достойного Персиян презрения, просил я его предупредить, чтобы не были еще испытываемы подобные поступки, или почту я их нарушением дружественных обязанностей и начертаю себе другой образ поведения. Большое [21] удовольствие доставляли нам чиновники Английской Миссии, при Дворе находящиеся, с которыми видаясь довольно часто, приятно проводили время. Я угощал их обедом в день именин Короля, они не раз приглашали к себе моих Офицеров.

В Тавризе познакомился я с Доктором Аббас-Мирзы, которому досталось по наследству Медицинское искусство. В фамилии его, как сказывал он, не одно уже столетие переходит оно от отца к сыну, а иногда и не к одному из сыновей, и теперь старший брат его Доктором при Шахе, а отец был при Аге-Мегмед-Хане.

Подобные чудеса могут быть у одних только Персиян, хотя сами они служат убедительнейшим доказательством, что достоинства в потомстве не всегда переходят; ибо, судя по состоянию их теперь, быть не может, чтобы из них не было прежде чего ни будь лучшего.

Собственно о Тавризе буду иметь в памяти, что, будучи вторым после Испагана городом в Государстве, он не что иное, как обширная деревня, также из глины, как и все прочие, построенная с тою только разностию, что бедные и безобразные хижины, его наполняющие, скрыты в пространных садах, лежащих в нем во множестве. В оправдание сего имеют Персияне бывшее пред сим за 37 лет землетрясение, разрушившее город до основания. Но где та земля, которая, при средствах самых ограниченных, в течении равного времени, не могла привести в лучшее состояние город, прежде знаменитый и десять уже лет служащий местопребыванием Наследнику Царства? Город, по положению своему, имеет довольно богатую торговлю и, конечно, извлекает из оной пользу, но или похищает оную Правительство, или, как уверяли меня, приобретающие укрывают ее от похищения; и то и другое не делает чести Правительству и, конечно, не обещает обогащения Государства.

Я стыдился, что Тифлис, в 16 лет Правления Российского, представляет еще кучу неопрятных каменьев, но, как слышу, для Персиян может он быть восьмым чудом в свете, ибо самый Испагань, кроме малого числа зданий, свидетельствующих [22] некогда великолепие Софиев, все прочее развалины и гораздо более половины города оставлено жителями.

В самый день выезда из Тавриза, один из сопровождавших меня Кабардинских Узденей умер. Его лечил Персидский Доктор, и кажется, мы заплатили дань наследственному искусству.

26. Селение Васьмич, 18 верст. Здесь в первый раз увидели мы прекрасные рощицы, окружающие со всех сторон селение. Прежде думали мы, что рассажены оне жителями, или для удовольствия, или с намерением охранять себя от зноя, но в селении сем существует древний обычай при рождении каждого младенца мужеского пола насаждать общими трудами пятьдесят и более дерев, которые в известном возрасте получает он в распоряжение свое на начальное основание собственности,

27. Урочище Сейд-Абат.

28 Уджан, 25 1/2 верст. Замок, выстроенный Аббас-Мирзою в недавнем времени, довольно обширный и во вкусе Азиятском, хорошо расположенный, не весь еще отделан и весьма скудно, так что стекла вставлены в 5, или 6, комнатах. Персияне положение замка почитают прелестным и, как кажется, по тому только, что на пространной, занимаемой им, долине видят они в продолжении двух, или трех, месяцев зеленую траву, которая повсюду в других местах выгорает от солнца. Долина окружена голыми и пустыми возвышенностями и не в дальнем расстоянии горами, на которых довольно долго сохраняющийся снег охлаждает воздух. Из замка видны четыре небольшие деревни бедные, по тому что у самой большой дороги. Здесь довольно сей причины, чтобы поселянам быть в совершенной нищете, ибо из посылаемых от Правительства чиновников, редко который не снабжается законным правом требовать от них всего без денежно.

Так с многочисленною свитою проезжающий Вельможа истребляет в один день запасы нескольких месяцев. Проходят военные, состояние их заставляет завидовать состоянию беднейшего из поселян, и его имуществом распоряжаются, как собственностию. [23]

Вообще вид разоренных сих селений и бесплодных гор наводит тоску. Та же тоска неразлучна и в самом замке, которого бедное внутреннее убранство не представляет ни малейшего развлечения. В самой большой комнате выставлены две картины, из коих первая изображает Аббас-Мирзу, представляющего Шаху регулярные свой войска и артиллерию: Шах изображен сидящим верхом во всем Царском убранстве, Аббас-Мирза лежащим на земле, у передних ног лошади, как будто просит о помиловании за введение в войсках Европейского устройства, что в Шахе могло возродить подозрение на какие ни будь замыслы. Люди, всякими способами домогающиеся власти, паче же достигшие владычествования, предполагают в других те же самые желания и смотрят с робостию на средства удовлетворять оным.

Другая картина изображает победу, одержанную над Российскими войсками. Тут Русские обращены в бегство, ни один не дерзает остановиться против непобедимых войск Аббас-Мирзы, многие увлекаемы в плен, или с уничижением просят помилования, головы дерзнувших противиться повергаются пред его лошадью. Нет в помощь несчастным Русским ни единой преграды, могущей удержать стремление героев Персии. Как вихри несут кони ужасную артиллерию: уже рассевает она смерть между Русскими, и гибель их неотвратима. Со стороны Русских одно орудие, около которого спасаются рассеянные, и оно уже готово впасть во власть победителя. Разрушается Российская Монархия, и день сей изглаждает имя Русское с лица земли! Но кто виновник сих ужасных перемен на земном шаре? Не сам ли Шах, столько царствованием своим прославленный? Нет, он не оставлял гарема своего, населенного множеством красот, и труды, во славу отечества им поднятые, обогатили его семью младенцами, в один день рожденными, в дополнение к сотне, или более, которых имел он прежде. Не Аббас ли Мирзе, Наследнику, предоставила судьба уничтожение сильнейшего в мире народа? Нет, никогда не провождал он войска к победам, никогда не видал он торжествующих, и слава на поле битвы всегда принадлежала резвому коню его, спасавшему его быстрым бегом. Герой, венчавший себя бессмертною славою, есть [24] Англичанин Линдезей, из войск Ост-Индской Компании. Он изображен в картине повелевающим артиллериею. Сему великому мужу недоставало только великого художника, который бы представил его Юпитером Громовержцем.

Я спросил сопровождавших меня Персиян, какое картина представляет сражение? Не Асландузское ли? Наморщились рожи их, и страх, изобразившийся в чертах от одного об оном воспоминания, заставил меня не требовать ответа.

В сем сражении Аббас-Мирза потерял войска и артиллерию. Сам с трудом спасся бегством, и только одна та часть армии осталась непобежденною, которую составляли его жены; ибо предосторожность удалила их заблаговременно. От поражения осталась одна пушка, в доказательство преимущества регулярных войск, при коих можно что ни будь укрыть от гибели, тогда как в подобных случаях Персияне обыкновенно ничего не спасали. Я сделал другой вопрос: не Ленкоранское ли сражение? Как будто окован был язык Персиян, и ложь, столько обыкновенная в устах их, не изобрела ответа. Надобно было догадаться, что не оно. В сем случае четыре тысячи Персиян в укреплении с артиллериею не могли защититься против тысячи пяти сот человек, укрепление было взято и они вырезаны. Услышав о том Аббас-Мирза, спешивший на помощь, возвратился. С ним было только до десяти тысяч человек, но мудрая осторожность требовала десяти на одного; ибо до сего времени Персияне на таковом расчете основывали свои предприятия. Наконец сказано мне, что картина представляет разбитие баталиона Троицкого пехотного полка. Я замолчал против правды.

Не много более трех сот человек, составлявших баталион на марше, были окружены Персиянами. Один изменник известил их о точной силе баталиона, и Аббас-Мирза, желая блистательным успехом загладить прежние неудачи, решился с пятнадцатью тысячами и артиллериею пуститься на сие дерзкое, сомнительное и опасное предприятие. Долго не мог преодолеть баталиона, но когда храбрый командир оного и все Офицеры [25] убиты были, когда люди не имели патронов и оставался один Офицер, состоявший при баталионе под арестом, то сей, приняв начальство над остававшимися людьми, с малым весьма числом оных, сдался Персиянам. Вот знаменитая победа, для приобретения которой необходим был Маиор Линдезей.

В сей же комнате стояли портреты нашего Государя и Наполеона. Из всех изображений Государя, конечно, не было ни столько мало похожего, ни столько худо сделанного. Живописец создал его из собственного воображения, и о таланте его судить возможно. Наполеон похож более и, конечно, по тому, что живописец имел случай видеть Итальянцев, пришедших променять на баранью шапку и мундир Персидский зубные свои порошки и зонтики, и он попал на смуглое лице и впалые глаза, соотчичам Наполеона столько свойственные.

Каймакам прислал младшего сына своего, чтобы присутствием своим вселял веселость и удовольствие в скучное наше обиталище. Юноша сей, не имеющий семнадцати лет, другой уже год женатый на Шахской дочери, приехал довольно с большою свитою; в числе первейших лиц был при нем Молла, учивший его читать и писать. Мне кажется, что его прислали для того, чтобы отдалить от молодой супруги, которой он, конечно, более занимается, нежели азбукою. В его лета жена не всегда лучший путеводитель к мудрости. Здесь Молла заставит его вытвердить некоторые поучения из Корана, чем нередко довершается воспитание молодого человека. К таким совершенствам присоединясь знатная порода, без обиды прочих, возведет его на высочайшие степени Государства. Правила общежития, надобно думать, преподает ему его отец, ибо юноша сей уже весьма горд и высокомерен. Едва с места пошевелясь и с видом покровительства принимает он приходящих к нему знатных особ. Ходит к нему с почтением и Пристав наш, любезный Аскер-Хан. Но он давно уже служит при Дворе, и кто же может лучше его дать младшим придворным урок угодливости и унижения? С удивлением заметить надлежит, что люди придворные в Персии похожи на всех других придворных, и тогда как народы между собою не имеют не только большого в нравах сходства, ниже легчайшего в свойствах [26] подобия, они как будто одну особенную нацию составляют, различествуя только в степени просвещения, которая определяет степень утончения и ловкости.

Здесь получили мы письма из Тифлиса, и радость была чрезвычайная, ибо имели случай писать в Россию. Летят известия к ближним и друзьям из дальней стороны, и всех одни желания, — скорее возвратиться.

6. Селение Текмедаш, 16 верст.

7. Селение Шингил-Абат, 24 версты, лежит в стороне от большой дороги, в хорошем местоположении, окружено прекрасными садами и в большом количестве имеет наилучшую и здоровую воду. Рассчитывая прибытие Шаха в Султанию не прежде второго дня Рамазана, я расположился прожить здесь, вместо того, чтобы ожидать его в каком ни будь скучном месте. Во время моего здесь пребывания познакомился я Английской службы с Полковником Джонсоном и Капитаном Салтером, возвращавшимися из Индии в отечество. Полковник служит Начальником Штаба при войсках в Бомбае, человек весьма умный и беспристрастный в своих суждениях. Отправившись морем из Индии, он вышел на берег в Бендер-Бушире, на Персидском заливе, оттуда проезжал чрез Шираз и всеми лучшими полуденными провинциями и наконец чрез Испаган и Тегеран. Он удивлен был бедностию и малым населением Персии. Замечания, сделанные им на счет нравов народа, весьма любопытны; Двор и вельможей описал он удивительным образом. В рассуждениях своих о Персиянах употреблял он невыгодное для них беспристрастие и справедливость, со всем незнакомые его соотечественникам, находящимся в Персидской службе, которые, по мере получаемых ими выгод, кажется, расточают им возможную похвалу и лесть. Весьма скромно, не без удивления, однако же, сообщил он мысли свои в рассуждении некоторых из путешественников, описавших Персию не с самою строгою истиною, доказывая тем, что в короткое время, после обозрения их, не могли произойти столько великие перемены, каковые им найдены. Он отправился чрез полуденную часть России. Я дал нужные о том приказания в [27] Тифлис и на Кавказскую Линию, а ему рекомендательные письма в Россию и Варшаву.

Вскоре после него проехал также из Индии Г-н Стречай, бывший при одном из Маратских Владетелей Резидентом от Индийской Компании. Проживши 14 лет в Индии, он оставил ее в молодых еще летах с богатым весьма состоянием, приобретенным гражданскими и дипломатическими поручениями, которое в отечестве доставит ему приятное существование. Я вспомнил Полковника Джонсона, который не восхищался добродетелию большей части сих господ, богатеющих в короткое время, тогда как военному человеку надобно прослужить несколько лет, чтобы собрать от жалованья своего столько денег на проезд в Англию. Ему самому не менее 1200 фунтов стерлингов стоил переезд от Бомбая до Лондона с женою и малою весьма прислугою.

19. Селение Верзаган, в стороне от большой дороги, переход 24 версты. Сюда приехал из Тегерана Коллежский Советник Мазарович, посланный мною из Тифлиса тому уже четыре месяца. Радость, с каковою он с нами встретился, истолковала нам те удовольствия, которых лишился он, оставляя столицу обладателя Персии.

Много любопытного имел он пересказать нам, и не осталось ни малейшего сомнения, что время, которое пробудем мы в Персии, будет скучнейшее в нашей жизни. Он привез мне письмо от Мирзы Абдул-Вахаба, одного из Министров, пользующегося особенною доверенностию Шаха, который Его Величеством прислан мне был на встречу, в ожидании, что, выехавши из Тавриза, нигде я не остановлюсь и прямо проеду в Султанию. Г. Мазарович познакомил меня с характером сего вельможи, который почитается одним из умнейших.

22 Селение Туркман, на большой дороге, переход 10 верст. Отсюда послано приказание чиновнику, препровождающему подарки в Султанию, чтобы не внимал настояниям Персиян ехать в Тегеран, как уже то не раз от него требуемо было.

23. Селение Аванлыг, в стороне от большой дороги, переход 26 верст. Медленнее становилось движение наше по [28] причине весьма усилившихся жаров. В селении нельзя было расположиться на ночлег по ужасному множеству клопов, известных ядовитостию почти неизлечимою. К частому уклонению от большой дороги понуждаемы были мы изысканием удобнейшего расположения, а иногда одной только годной в пищу воды. Впереди предстояли нам труднейшие переходы местами самыми неприятными и почти пустыми.

24. Город Мияна, на большой дороге, 20 верст. Город, построенный из глины и столько же гадкий, как все, которые мы доселе видели. В нем выделываются весьма хорошие ковры. Большую же города знаменитость составляют клопы, основавшие в нем свою столицу. Здесь рассказывают о странном образе лечения, которым избавляются от укушения оными, состоящем в том, чтобы воздерживаться от всякой пищи в продолжении сорока дней, и ничего другого не употреблять, кроме воды с сахаром. Не менее странное замечено, что они вредят одним заезжим и никогда жителям города. Один слуга Английского Офицера и Казак, сопровождавший Русского чиновника, проезжавшего из Тифлиса, не могли перенести действия яда. Нередко не вполне излечиваемые сохраняют на всю жизнь во всех членах судороги.

25. Селение Джамал-Абат, 17 1/2 верст. Неподалеку от Мияны; чрез реку весьма широкую во время наводнения, построен великолепный каменный мост в 23 арки, принадлежащий временам Софиев. В трех, или четырех, верстах от моста дорога, на расстоянии семи верст, проходит чрез цепь гор, называемых Кафланку. Спуск довольно крутой оканчивается у реки Кызыл-Озень, чрез которую построен мост весьма легкий и приятной для глаз архитектуры. Дорога чрез горы, в царствование Шаха Аббаса Великого, была вымощена большими камнями, довольно широкая, которой и теперь еще видны значительные остатки. Все, что доселе может служить свидетельством величия, принадлежит протекшим временам. После Софиев весьма немногие из обладателей Персии заботились о славе ее, которой не приобретет и ныне царствующий Шах, родоначальник же, прежде его двадцать лет царствовавший, Ага-Магмед-Хан, был похож на Жида, взявшего в аренду несчастную землю Персидскую. Ею [29] так управляли, как будто завтра надобно бежать с награбленными пожитками. Все памятники последних царствований состоят в нескольких дворцах, в которых прячется неимоверное число жен и наложниц. Дворцы сии похожи на наши смирительные дома, и живущие в них только в том различествуют, что их запирают для того, чтобы не развратились, а наших для того, чтобы исправились от развращения. Чтобы дать понятие, как во дворцах сих размещаются толпы жен, то без прибавления можно сказать, что в Германии у многих хороших хозяев и просторнее и опрятнее содержится домашняя скотина.

26. Караван-Сарай Серджим, 19 верст. Переехав горы Кафланку, приметна весьма перемена в воздухе. Жар не только гораздо чувствительнее, но иногда даже мучителен. Нередко, однако же, дуют восточные ветры, и это одно спасение; иначе, кажется, жить было бы несносно.

27. Караван-Сарай Никне, 33 версты. Здесь встретил меня чиновник, присланный от Шах-Заде-Абдулла-Мирзы, управляющего Зенганскою провинциею.

28. Селение Енгидже, в стороне от большой дороги, переход 12 верст. Утомленная зноем свита Посольства, имела нужду в отдохновении, и я остановился на один день, обрадованный хорошим местоположением, несколькими садами и здоровыми, источниками воды, ибо до того в некоторых местах встречали мы весьма нечистую и имеющую неприятный запах.

30. Город Зенган, подобный всем прочим, 22 1/2 версты. Имеющий в оном свое пребывание, сын Шаха, Абдул-Мирза, принял нас с возможной вежливостию и вниманием, о чем ему подтверждено было после того, как с неудовольствием выехал я из Тавриза. Дом отведен мне был, Визирю принадлежащий и прекрасный. Я оказал Шах-Заде отличное уважение, дабы тем истолковать, что всего приятнее для меня дружественный прием его, и чтобы дать чувствовать брату его, Аббас-Мирзе, что у места умею я быть признательным. Здесь получил я из Петербурга фельдъегеря с приятными известиями, и для того остался лишний день. Пристав, при нас [30] находящийся, склонял меня уехать прежде, ибо по ворожбе день для них был благоприятный, но я на то не согласился.

Июля 5. Урочище Саманархи, 25 1/2 верст. Меня встретил Министр и любимец Шаха, Мирза Абдул-Вахаб, хотя Г. Мазарович послан был вперед условиться, чтобы не делано было для меня встреч и церемоний. Мы нашли приготовленный гораздо лучший лагерь, нежели каковым до того мы пользовались. Готов был караул из регулярных войск, называемых Джанбази, находящихся постоянно при Шахе, в роде гвардии. Мирза Абдуд-Вахаб сделал мне посещение, которое на другой день я отдал. Встреча сопровождаема была обыкновенными Персидскими приветствиями, от которых давно уже болит у меня голова и от которых в отчаянии наговорил я еще более вежливостей в их нелепом роде.

После сих двух свиданий я сделался немного нездоров, и мы несколько дней не видались. Я предупрежден был, что от Шаха поручено ему было вступить со мною в переговоры, дабы, до прибытия его в Султанию, мог он знать, в чем состоять будут мои предложения. Не приличествовало мне, не имевши у Шаха аудиенции и не представя грамоты, иметь с кем либо переговоры, и по тому уклонялся я от ежедневных свиданий, дабы не поставить себя на короткую ногу.

Его мучило беспокойство, как объясниться со мною, но желал нетерпеливо начать переговоры, прежде нежели приедет Садр-Азем или Верховный Визирь, Мирза Шефи, дабы отнять у него честь успеха в негоцияции. Он, пользуясь знакомством с Г. Мазаровичем, сделанным в Тегеране, пригласил его к себе и открылся, что Шах не преставал надеяться, что, по предложению Посла его, бывшего в Петербурге, возвращены будут Персии земли, Россиею приобретенные, и что в особенности настоятельны будут требования о Карабаге. Г. Мазарович, не имея от меня поручения, не мог дать решительного отзыва, но, в виде собственного рассуждения, довольно ясно выразил ему могущество России, ее спокойное состояние и дружественные с соседями связи, представил ему, что не только в прежние войны, но даже и в отечественную 1812 года, сделала она от [31] Турции приобретение, и что в настоящем положении ее нетрудно ей будет настоять на точном исполнении трактата, а по тому едва ли ожидать возможно, чтобы отдала она земли, добровольно покорившиеся высокой ее Державе. Кажется, весьма ясно, но Министр, известный за умнейшего в Персии, сего ни как не понял и, в след за тем, несколько еще раз домогался узнать, может ли он надеяться, что Россия уступит Карабаг? Он говорил, что за отказом может последовать война, хвастал, как Персиянин, раб и любимец, средствами и силою Персии, утверждая, что подвластные нам в Грузии и Дагестане народы преданы душою Персидскому Правительству и уже нравственно покорены, что от Персии зависит иметь все теперь по самые ворота Тифлиса. Вот понятия людей, с которыми должен я иметь сношения. Подобных нелепостей с намерением вымыслить не возможно, надобно непременно быть убеждену в основательности суждений. Вот познания здешнего Министерства о России, средствах ее и могуществе. Оно полагает нас не много более опасными соседями Трухменцев и Авганцев, особенно с того времени, как услужливые Англичане заводят у них регулярные войска и артиллерию. Сими внушениями на наш счет мы, конечно, им обязаны.

9. Я ездил в Султанию смотреть привезенные из России подарки. Нельзя было ожидать, чтобы по горам и почти без дороги могли они так хорошо сохраниться, в особенности зеркала больших чрезвычайно измерений.

Тот же день возвратился я в Саманарх.

Мирза Абдул-Вахаб прислал мне чрез Г. Мазаровича грамоту Шаха, коею доверяет он ему вступить со мною в переговоры. Вскоре потом пришел он сам, и я объяснил ему, что, не имевши аудиенции у Шаха, не могу я ни с кем иметь переговоров, но что, зная его за человека отличного ума и дарований, почитаю я за особенную честь приобрести его дружбу, и не хочу отнять у себя удовольствия рассуждать с ним, как с приятелем, о том, чего, в качестве Посла, нельзя мне открыть ему, как Государственному человеку. Разговор продолжался не менее четырех часов с повторениями самыми утомительными, и [32] я решительно объявил ему, что я не приехал снискивать дружбу Шаха пожертвованием областей, которых жители прибегли под покровительство России; что есть много других выгод, которые Персия может извлечь из благорасположения Российского Императора; что убедительным доказательством великодушия его и залогом приязни можно почитать то, что, не взирая на порочность границ земли нашей с Персиею, не намерен он улучшить их на счет своих соседей, и хотя все имеет средства исполнить то, что пожелать может, не хочет он поступать вопреки выгод Державы, которой уважает он доброе согласие и дружбу. Я пригласил его взглянуть на карту и убедиться, что, без нарушения существенных выгод и не дав повода к неизбежным раздорам в последствии, не возможно уступить шага земли. Переговор продолжался с соблюдением возможной умеренности и хладнокровия с обеих сторон. Мы расстались и, за ним в след, отослал я не распечатанную грамоту Шаха.

После сего виделись мы не менее десяти, или двенадцати, раз, и всегда повторяемы им были те же вопросы и настояния, как будто недовольно часты, или недовольно вразумительны, были мои возражения и отказы. С какою наглостию выхвалял он мне свое Правительство, уверяя, что не только требуемых ими земель жители, но и самая Грузия, конечно, пожелает быть уступленною Персии. С каким бесстыдством исчислял свои силы и сколько участь военных людей завиднее нашей. Возразив приличным образом против первого предложения, я, по желанию его, прекратил рассуждение мое, в котором разительно представлены были многие пороки и даже нелепость Правительства. Я согласовался в рассуждении войск, хвалил их храбрость, показывая, что верю несметным силам Персии. Относительно участи военных людей я изъяснил, что где нет понятия о чести, там, конечно, остается искать выгод, от чего все военные их люди похожи на разбойников, не имеющих в предмете ни славы Персии, ни чести оружия, но один грабеж. Оскорбительным показалось примечание мое о чести, но я привел в пример, что отличнейшие из Государственных людей наказывались без суда, по одной воле Шаха, продажею жен, и [33] он не мог не признать, чтобы в подобных случаях честь сколько ни будь не была угрожаема. Но доказательства, приведенные мною по тому подействовали более, что Мирза Абдул-Вахаб мог привести себе на память полученное им по пятам наказание, не взирая на особенную к нему любовь и доверенность Шаха. Конечно, в душе своей не мог он не согласиться, что продажа жен и детей оскорбительны, и сие случилось с Визирем Мирзою Гаджи-Ибрагимом, виновником возведения на престол нынешнего Шаха.

Некоторые из свиданий наших были весьма шумны. Мирза Абдул-Вахаб сказал мне, что, без возвращения областей, он сомневается, чтобы удержал я дружественные связи, и что Шах оскорблен будет отказом в том, чего он так давно ожидает и на что имеет надежды в самом ответе к нему Государя и в тех словах, которые сказал он, отпуская Персидского Посла из С.-Петербурга, и что он не возьмет на себя объявить о том Шаху, опасаясь его гнева. Я отвечал, что Государь Император будет крайне жалеть о разрыве, и хотя намеревался он постоянно сохранять дружбу, но знает, что не возможно ни чего щадить на защиту верных ему подданных, которые все свое счастие поставляют в его покровительстве. Я присоединил, что, зная обязанности мои наблюдать достоинство России и моего Государя, если в приеме Шаха увижу холодность и в переговорах о делах замечу намерение нарушить мир, я не допущу до того, объявлю сам войну и потребую границ по Аракс. При том я истолковал способ овладеть Араксом, который заключался в том, что надобно взять Тавриз, и, возвратя из великодушия Адербиджанскую провинцию, удержать области по Аракс, в чем должны они будут признать примерную умеренность. Жаль мне, сказал я ему, что вы почтете за хвастовство, которое между нами не должно иметь места, но я бы назначил вам день, когда Русские войска возьмут Тавриз. Я желал бы только, чтобы дали мне слово дождаться меня там для свидания. Я присоединил также, что для Персии несчастная война должна иметь пагубные следствия; ибо есть люди, могущие воспользоваться междоусобием, которое произведут неудачи, найдутся желающие престола, к которому нынешний Шах [34] проложил дорогу, соблазнительную для каждого предприимчивого человека, и что многочисленное семейство Шаха удержать за собою престол тем менее будет в состоянии, что истребление его есть единственное средство избежать отмщения. И так первая несчастливая война должна низвергнуть нынешнюю династию! Вот что ожидает Персию, и не ужели соседи, из коих теперь уже некоторые беспокойны, останутся равнодушными зрителями внутренних мятежей и раздоров?

В сей день мы оба не сохранили прежнего нашего хладнокровия, хотя изредка делали один другому величайшие приветствия, но кажется, что мои доказательства были убедительны, ибо у него вырвалось слово: «Не ужели и Талышинского Ханства отдать не возможно, когда лучшая часть оного уже во владении Персии и когда остальная столько ничтожна?» Я отвечал, что он хорошо очень знает Талышинское Ханство, и что оно точно таково, но отдать его по тому невозможно, что оно есть звено, связующее границы наши, и что в руках Персиян будет оно вечно яблоком раздора с Россиею.

Вы можете судить о невозможности удовлетворить желанию Шаха возвращением земель, ибо и самого Талыша предложить я не намерен, сколько, впрочем, сама по себе потеря сия ни маловажна для России.»

После со стороны Мирзы Абдул-Вахаба неоднократно делаемы были те же настояния, а с моей те же отказы, и наконец должен я был сказать, что Государем возложено было на меня обозрение границ, и мною донесено, что малейшей уступки делать не возможно, и что после того надобно мне быть изменником, чтобы сделать противное, но что скорее я на все прочее решиться готов. Ответа сего ни что не могло быть вразумительнее, и Абдул-Вахаб менее уже стал меня мучить. К тому же приближалось время приезда Шаха в Султанию.

Из всех разговоров моих сделал я самое краткое извлечение; ибо не было свидания, которое бы кончилось одним часом, но весьма не редко продолжалось до четырех и, сверх того, Мазарович, как его приятель, то же повторял ему в разных притчах. [35]

Посыланный от меня с письмом к Садр-Азану, Мирзе Шефи, Князь Бекович-Черкаский, возвратился с ответом, что Шах непременно прибудет в Султанию к 20 числу Июля. О том же известил меня Мирза Абдул-Вахаб и вскоре пригласил меня со всеми чиновниками Посольства к обеду; потом званы мы были на чай, при чем была наша музыка, и мы угощали его сластями и мороженым.

Текст воспроизведен по изданию: Записка генерала Ермолова о посольстве в Персию в 1817 году // Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских, Книга 3. 1866