НЕФЕДЬЕВ Н.

ПОДРОБНЫЕ СВЕДЕНИЯ О ВОЛЖСКИХ КАЛМЫКАХ

Рождение, имена и воспитание.

Разрешение женщин от бремени совершается в Калмыцких улусах, благодаря натуре, при пособии однакож бабок, весьма благополучно.

Мать, разрешившаяся двумя младенцами, приобретает право на похвалу. Новорожденным, по просьбе родителей, Гелюнги назначают такие имена, которые должны приносить благополучие, за что обыкновенно щедро платится. Впрочем это наблюдается преимущественно в семействах людей зажиточных, имеющих средства покупать у Гелюнгов счастие; у бедных же дело [196] обходится без всяких религиозных обрядов и имена даются следующим порядком: когда младенец родится, то отец его или бабка, немедленно выходят из кибитки и первый предмет, какой встречается их глазам, служит названием для новорожденного. По сей причине Калмыки носят название рек, зверей, птиц, различных вещей и т. п. Вот некоторые образцы их имен мужеских:

Ижиль, по переводу: — Волга.
Нохо — Собака.
Чоно — Волк.
Нохон-Кюбень — Собачий сын.
Нохон-Васын — Собачий помет.
Ишига — Кошма и козленок.
Мого — Змея.
Мекле — Лягушка.
Шара-Манжи — Рыжий дьячок.
Ухур — Ложка.
Сюка — Топор.
Эмгень — Старуха.
Макукень — Дрянная девка.
Залу — Молодец.
Поручик -
[197] Майор -
Сенатор -
Василий -
Шарфа -
(Подобные имена на Русском языке, не имеющие Калмыцкого перевода, даются по случаю встреч с Чиновниками и Русскими простолюдинами.)

Женщинам выбираются названия с большею разборчивостию: иную из них жалуют лисою, другую куницей, кукушкой и т. д. Сверх сего есть и общие имена приятные, например:

Амгумун, по переводу: — Спокойствие.
Уту-Насун — Долголетний.
Эрдени — Драгоценность.
Менко-Джиргал — Вечное веселие.

Вместе с назначением имен, или после, Гелюнги пишут для новорожденных на Тангутском языке молитвы, которые носятся всеми Калмыками на шее зашитые в коже. По разрешении, женщина часто на другой же день занимается работою. Дитя завертывают летом в какую нибудь тряпку, а зимою в баранью овчину и, можно [198] сказать, закупоривают в небольшой деревянный, или из лубьев составленный ящик, в котором ребенок укладывается, и с верхней стороны вместо крышки зашнуровывается. Для глаз и дыхания и для других необходимых отправлений, оставляются в приличных местах отверстия. В таком положении, с куском сырого сала во рту, малютка не обременяет родителей своих излишними заботами, и только плачем напоминает изредка о своем существовании.

В семействах малолюдных, где некому присматривать за детьми начинающими ползать, матери, отлучаясь из кибиток, опоясывают их веревкою, которую привязав одним концом к утвержденному в земле колу, дают возможность ползать на привязи по такому пространству, чтобы нельзя было попасть в огонь или золу. Грудью кормят их до двух и трех лет, когда они курят уже и табак.

До осьмилетнего возраста мальчики ходят совершенно нагие, прикрываясь лишь в зимнее время овчинами или тулупами; из девочек же иные имеют летом одно [199] короткое исподнее платье. Вообще их никогда не моют и последним не стригут волосов, и потому легко себе представить жалкую наружность сих малюток, которых только дар слова отличает от животных. У мальчиков волосы на голове иногда бреют, оставляя часть оных только на самой маковке.

Воспитание их в физическом и нравственном отношении предоставлено одной натуре. Сын Калмыка, если не посвящен в духовный сан, имея назначение быть не более как пастухом, с детства привыкает к немногим и простым занятиям сего состояния, и только женщины, родясь быть хозяйками и работницами в доме, учат дочерей своих, лет с 10-ти или 12-ти, необходимым в их быту рукоделиям.

Лета свои Калмыки считают не со дня рождения, а со времени зачатия, и кто родится в конце года, на пример 24-го Ноября (это у них последний месяц), тому считается уже целый год, и родившемуся [200] во вновь наступившем году, хотя 1-го числа первого месяца, считается два года.

Сватовство и браки.

Калмык, желающий жениться, избирает себе партию по своему произволу, и чрез посторонних людей или родственников делает предложение родителям невесты. Здесь надо заметить, что для приобретения побед над сердцами, степная красавица должна иметь самые узенькие, будто едва прорезанные глазки, как можно более сплюснутый нос, и далеко выдавшиеся скулы; напротив девушка, одаренная — как случилось мне видеть, — открытыми пламенными очами, соразмерным носиком и правильными щечками, не так легко находит поклонников: Калмыкам не может она нравиться потому, что имеет облик не совершенно Калмыцкий, который, по их мнению, есть очаровательнейший.

Если начальные переговоры обещают успех, и Зурхачей (Астролог), посредством книг своих найдет, что свойство [201] планет, под которыми родились будущие супруги, не препятствует их союзу, то жених собирает в соседственных хотонах сколько можно более арьки (вина), закалывает и варит несколько баранов и, пригласивши родных и друзей, все приготовленное отвозит к родителям невесты для угощения. Событие сие, называемое шагата, составляет сговор или помолвку, на которой все присутствующие пьют и едят, а молодые люди сверх того занимаются пением и пляскою. В заключение же жених условливается с будущим тестем в том, какую сумму денег, или какое количество скота должен он заплатить за невесту, или лучше сказать, дать ей на приданое: ибо Калмык, отдавая дочь в замужество, почти все приданое устроивает на счет жениха. Таков в степях обычай, которому, без сомнения, позавидуют многие отцы в просвещенной Европе! К сему обычаю древнее Калмыцкое и Монгольское Уложение присоединяло правило, ныне потерявшее уже силу, чтобы каждые сорок кибиток ежегодно женили четырех человек, [202] доставя им от себя нужное для сего вспоможение.

По доставлении всего положенного, в назначенный Зурхачеем счастливый день, жених с близкими своими отправляется за невестою, которую однакож получает не иначе, как с большим усилием, потому, что подруги обыкновенно защищают ее и стараются не отдавать, при чем женихова свита не редко претерпевает от прекрасного пола порядочные побои, и беда, если амазонки сии одержат преимущество: тогда свадьба отлагается еще на год; но для избежания сей отсрочки и самого стыда быть побежденными от женщин, Калмыки, расплачиваясь в свою очередь ударами нагаек, вырывают невесту из рук защитниц, сажают или просто кладут ее на приготовленную верховую лошадь и скачут стремглав в путь, как похитители. Проехав таким образом версты три и уже не опасаясь преследования, останавливаются, приводят поезд свой в порядок, и с торжеством возвращаются в свой хотон, т. е. место своего кочевья. Здесь Гелюнг [203] сажает жениха и невесту пред дверьми родительской кибитки, и в знак изобильной жизни вручив им обоим берцовую кость задней бараньей ноги, совершает обряд бракосочетания, состоящий в чтении молитв об их благоденствии и в наставлениях о почтении, какое должна иметь жена к отцу и вообще родственникам мужа. После сего новобрачную сопровождают в новую, из белых кошм приготовленную, кибитку, где заплетя ей волосы в две косы и проняв для серги другое ухо, оставляют одну принять посещение супруга (Все сии духовные и светские обряды наблюдаются только тогда, когда жених и невеста вступают в супружество в первый раз. Другие же браки заключаются просто и утверждаются одним взаимным согласием.). Невинность не считается здесь в числе необходимых добродетелей, а потому при браках не обращает на себя никакого внимания, и даже самое нарушение супружеских обязанностей не сопровождается особенною взыскательностию.

Новобрачная до некоторого времени не показывается никому из родных, в [204] особенности же с собственной стороны. По рождении ею первого младенца, если будет сын, отправляется она к отцу своему, который и вообще все родственники делают ей тогда подарки скотом, смотря по состоянию. У владельцев подарки сии бывают весьма значительны и заключают в себе целые стада баранов и лошадей, до нескольких тысяч голов.

Кроме браков обыкновенных, бывают в Калмыцких улусах и романические похищения, вынуждаемые отказами на предложение женихов, или требованиями за невесту слишком большого количества денег. В таких случаях влюбленный Калмык, приглася известных удальством приятелей своих, является неожиданно в хотон возлюбленной и, нимало не заботясь о ее склонности, по праву сильного, отнимает ее у родителей и увозит без всякой церемонии в какое нибудь безопасное место, где проведя несколько времени в неизвестности, ищет примирения с новыми родственниками, чем обыкновенно все и [205] оканчивается. В бытность мою в улусе Харахусовском, один бедный Калмык, влюбленный в девушку, сосватанную уже за другого, богатого жениха, вечером, накануне того дня, в который надлежало быть свадьбе, похитил ее, когда она вблизи своей кибитки занималась собиранием аргасуна, и скрылся. Старики, отцы этой романической четы, и несчастный жених, просили Пристава отыскать похитителя и похищенную, навлекшую впрочем на себя подозрение в согласии на побег; но все усилия и поиски остались бесполезными. Калмыки уверяли меня, что беглецы сии скрываются где нибудь среди отдаленных камышей реки Кумы или Каспийского моря, и на вопрос: чем они там питаются? отвечали, что пищею могут им служить лошади, на которых они уехали! В сие время (в конце Ноября) пятнадцати градусный мороз достаточен был для прохлаждения самых пылких ощущений даже и под кровом Калмыцкой кибитки, но провести целые недели, и день и ночь, под открытым небом, а при том лакомиться одним конским мясом — это доказательства [206] такой любви, которая не испортила бы ни одного чувствительного романа. В обиженном женихе не заметил я ни малейшего расположения к мщению против похитителя невесты его, ни негодования против самой невесты, подозреваемой в измене и принадлежащей уже другому; напротив он сохранял намерение по отыскании все-таки взять ее за себя, если она только изъявит на сие желание. В противном случае он должен был получить от счастливого соперника вознаграждение за понесенные им во время сватовства расходы.

Брачные союзы Калмыков весьма непрочны, и твердость оных зависит от большого или меньшего постоянства мужей. Бесплодие есть главнейшая из причин, по которой всякий муж может оставить свою жену; а иногда довольно для сего и одного каприза. Оставленные таким образом жены выходят за других, и случается, что некоторые из них, после многих браков, соединяются вновь с прежними мужьями. Впрочем справедливость требует сказать, что случаи сии не столь часты, и что [207] порядочные Калмыки никогда не обольщаются возможностию переменять жен своих, или иметь их по нескольку вдруг; что же касается до сих последних, то вообще не смотря ни на жалкое состояние женщин в Калмыцком быту, ни на особенные в семейственной жизни их страдания, трудно найти пример, чтобы жена добровольно оставила своего мужа, хотя самого безнравственного.

Самое отдаленное родство по мужеской линии, то есть с отцовой стороны, препятствует совершению браков; но в отношении родства со стороны матери подобных затруднений не представляется. Равным образом два брата могут жениться на двух сестрах, и брат после умершего брата, отец после сына и сын после отца берут вдов за себя в замужство. [208]

Погребение и поминки.

Со времен глубокой древности чти во всех странах, люди дорожили прахом усопших родственников и друзей своих. Египтяне имели особенное искусство сохранять трупы от повреждения: Индейцы, сожигая тела, самый пепел оных, как величайшую драгоценность, передавали и передают в позднейшее потомство; другие народы воздвигали над могилами курганы и различными памятниками означали места, где предавались земле хладные остатки милых сердцу. Из сего следует, что желание находиться близь могилы родителей, супруга или супруги и детей, или по крайней мере знать где они покоятся, всегда было и должно бы быть общею потребностию человека, одаренного способностями мыслить и чувствовать; но в Калмыцком народе встречается противное: там умирающий, если он не владелец, не уносит с собою надежды, что гробница его украсится миртами и освятится любовию с благоговейным почтением детей и внучат; а остающийся в живых не [209] знает наслаждения беседовать с могилами незабвенных! Впрочем у Калмыков может быть все это заменяется понятием о переселении душ, которое дает им средства в каждом животном или насекомом видеть своих ближних.

По смерти Калмыка, Гелюнги Зурхачеи, сообразив время рождения и кончины покойного с таинствами их учения, определяют обряд погребения, которое бывает тести родов. В 1-м из них тело умершего выносят на поле и оставляют на поверхности земли; во 2-м относят в лес или кустарник, и кладут на деревья (Если мертвого скоро съедят звери, то сие считается хорошим предзнаменованием.); в 3-м повергают в воду; в 4-м зарывают в землю; в 5-м покрывают одними каменьями, втыкая во всех сих случаях около трупов по нескольку кольев, с священными на них значками, — Мани, а в 6-м сожигают; но сей последний обряд принадлежит исключительно одним знатным владельцам и верховным жрецам; [210] т. е. Ламам. Сожжение, как сказывали мне очевидцы, совершается самым торжественным образом. Умершего облекают во всю парадную одежду, по его званию, и украшают голову особенным убором в виде венца; потом, посадя на покрытые богатыми коврами носилки, в сопровождении духовенства и народа, выносят из кибитки к месту, где предварительно, в небольшой, нарочно ископанной яме, приготовляются дрова, и здесь посаженный на костер труп превращается в пепел. Из сего пепла, смешанного с глиною, делаются маленькие цилиндрики, называемые цяця; они ставятся в хурулах и в сооружаемых на местах сожжения, из глины или кирпичей, памятниках, которые носят тоже название цяця, и в продолжение существованья служат предметом общего уважения Калмыков. Проезжая мимо такой цяци, каждый Калмык непременно должен сделать какое нибудь приношение и если ничего при себе не имеет, то обязан положить хоть кость, камень, и т. п.

После кончины и погребения, в течение [211] 49 дней (время рассмотрения добрых и худых дел), Гелюнги умоляют Бурханов о доставлении душе умершего лучшего назначения, т. е. чтобы оная переселена была в Гелюнга же, богатого или и бедного Калмыка, или, буде это не возможно — хотя в порядочное животное из бессловесных. Между тем печальные родственники чуждаются в помянутые дни всех развлечений, делают подаяния бедным и в особенности обогащают Гелюнгов, жертвуя им скотом и прочим имуществом покойного. По прошествии года делается вновь поминовение, которое также состоит в молебствии и в новых пожертвованиях (Из дел Астраханского Архива видно, что в прежние времена для поминовения Ханов и владельцев отправлялись отсюда посольства с богатыми подарками в Тибет к Далай Ламе. (По смерти Аюки-Хана, жена его Дарма-Бала и сын Царев Дондок в 1728 году посылали для сего чрез Сибирь и Китай, Калмыков: Батур-Омбо и Намки Гелюнга с прочими).).

Но все сказанное здесь о порядке погребения и поминовения исполняется только людьми достаточными; бедные же, которые не [212] могут много платить Гелюнгам, не наблюдают ни каких обрядов, и не имея даже орудий, коими можно бы было копать могилы, оставляют умерших без всякого к ним прикосновения на том месте, где кто умер, а сами, снимая кибитки свои, тотчас удаляются; к нему побуждает их и то, что они мертвых боятся.

Народные увеселения.

На празднествах, у Калмыков, главнейшее удовольствие производится, как и везде, пышностию угощения, и блистательность каждого торжества определяется числом съеденных лошадей, быков и баранов, и мерою выпитого арьки. К наслаждениям же второстепенным принадлежат: музыка, пение, ловля птиц и зверей, пляска, борьба и скачка на лошадях.

Предположив сказать в своем месте о пении и музыке, обращаюсь к другим из помянутых увеселений.

Охота Калмыков, выезжающих в [213] поле большими партиями с борзыми собаками и хорошо приуменьши ястребами и балабанами, весьма занимательна. Тут на обширных равнинах преследуются звери и птицы, из коих последним нет спасения и в самом воздушном пространстве. В битве пернатых всего интереснее видеть, как смелость и искусство побеждают силу. Небольшой балабан, уступающий в наружности беркуту, завидя колоссальных лебедей, стрелою пускается в атаку и начинает бой с одним из великанов, при чем обыкновенно старается действовать с высоты и вонзая острые когти в длинную шею тяжелого противника, стремительно влечет его на землю. Бедный лебедь! напрасно мощные удары крыльев его поражают воздух: он быстро стремится в низ и ударяется об землю, где ожидают его собаки и охотники. Кроме лебедей балабаны бьют гусей, драхв и уток, а из зверей — зайцев.

Пляска Калмыков состоит не только в движении ног и рук, но, можно сказать, всех мускулов, потрясаемых каждым звуком музыки, как будто электрическою [214] силою. Следуя сим звукам, крайне отрывистым, Калмык делает в такту различные кривляния, падает с ними на колена и с каждою минутою приходя в большее исступление изгибается так, что перегнув спину касается головою до земли, потом вскакивает и по мере учащения такта усиливает судорожные движения свои до того, что пот катится с него градом, глаза наливаются кровью, во рту показывается пена и волосы на голове становятся дыбом. Словом, одно совершенное изнеможение полагает конец столь странному удовольствию, которое справедливее назвать страданием. При сем должно заметить, что искуснейшим из плясунов почитается тот, кто между прочим в телодвижениях своих умеет подражать некоторым действиям животных.

Приготовясь к борьбе, избранные для состязания витязи, являются среди зрителей, раздетые до нага, в одном исподнем платье, и долго наблюдают один другого; ибо каждый старается уловить удобную минуту, что бы с большею ловкостию приняться за [215] своего противника. Таким образом после многих взаимных приступов и уклонении, они мгновенно, как будто ожесточенные, бросаются друг на друга, крепко схватываются и начинают борьбу, которая олицетворяет известную сцену из Ермака.

Победа награждается здесь хотя не более как платком или бараном; однакоже для приобретения оной, а не разлучно с тем и славы, соперники не щадят ни каких усилии и в чрезвычайном напряжении всех мышиц и мускулов представляют богатые образцы для живописи и скульптуры.

В скачке не столько можно удивляться легкости и быстроте — особенным качествам лошадей Калмыцких, сколько искусству наездничества, которым отличаются сами Калмыки. Мне случалось видеть, что они садятся верхом на лошадей никогда неезжаных, с трудом поиманых арканами, и почти повалив их на землю. Можно себе представить с каким бешенством дикое животное пускается скакать, и какие делает прыжки желая сбросить с хребта своего дерзкого всадника; часто даже падает [216] стремглав и вновь вскакивает, — но отважный всадник, держась обеими руками за гриву, сидит как будто приросший, дотоле, пока лошадь не уменьшит своей пылкости и пока другие, подскакав также верхами, не снимут его.

Подобные опыты верховой езды позволяют себе не только люди взрослые, но и 15-ти летние мальчики.

Приветствия и знаки уважения и любви.

Общее приветствие, наблюдаемое в Калмыцком народе при встречах между равными всех состояний и обоего пола, заключается в слове: менду, т. е. здравствуй, к которому только во время праздника цаган сары, или когда кто с кем увидится после сего праздника в первый раз, — прибавляется иногда взаимное пожатие рук: но снятие шапок и поклоны не в употреблении. [217]

Встречаясь дорогою с владельцем, люди всех классов почтительно останавливаются в стороне, и продолжают путь свой не прежде, как по проезде его. Приходя же в кибитку владельца, хотя бы он был другого улуса, всякой простолюдин, Зайсанг, и даже Гелюнг, становится пред ним на одно колено и с наклонением головы прикасается правою рукою к краю одежды его, при чем сей последний, в знак благосклонности кладет левую руку свою на голову или плечо пришедшего. Стоять в присутствии владельца и каждого старшего званием, считается неучтивым; ибо Калмыцкий этикет требует, чтобы в таких случаях младший садился близь дверей на землю, или, что все равно, на пол; а как и это положение разделяется на два разряда: почтительное и простое или обыкновенное, то садиться при старших должно не иначе, как стать на колена и потом опуститься на пяты; с равными же себе располагаются точно так, как сидят наши портные во время занятия их работою, т. е. положа ноги одна на другую. [218]

Люди значительные и Гелюнги, посещая чью либо кибитку, приглашаются хозяином занять почетное место — близь кровати против дверей — которое иначе принадлежит исключительно главе семейства.

В изъявлении супружеской или родительской нежности Калмыки заменяют лобызания обонянием, прикасаясь для сего носом к лицу и голове предмета ласк своих. Впрочем, по простоте и особенной скромности семейного их обращения, посторонний может видеть подобные ласки только со стороны матерей к их детям.

Образование.

Не взирая на то, что природа одарила Калмыков остроумием, понятливостию и другими качествами, во многом возвышающими их пред прочими кочующими племенами, и что отдаленные предки оставили им письмена, — народ сей, как будто на перекор врожденным способностям, пребывает в глубоком невежестве. [219]

Не говоря уже о простолюдинах, которым в настоящем их быту еще простительно оставаться во мраке, самые владельцы, поставленные судьбою быть примером для подвластных, не хотят ни мало постигать пользы просвещения и все свои познания, отличающие их от черни, ограничивают Калмыцкою грамотою, уступая впрочем простому народу честь и выгоды говорить по Русски: ибо весьма многие из простых Калмыков довольно хорошо объясняются на Русском языке, тогда как властители их не понимают оного (Из владельцев члены одной только фамилии Тюменей знают Русской язык и грамоту.). Что же касается до Зайсангов, то они большею частию совершенно безграмотны. За сим просвещеннейший между Калмыками класс составляет духовенство. Каждый Гелюнг, умея по своему хотя несколько читать и писать, пользуется величайшим уважением, как человек ученый, исполненный премудрости, а по сану и вдохновенный. Посредством сих преимуществ содержа народ [220] в суеверии, владычествуя над умами оного и совестию, «сочиняя для всех различные бумаги, занимая должности советников и секретарей при владельцах и Зайсангах (Владельцы и Зайсанги, следуя древнему Монгольскому обыкновению, сами не только ничего не пишут, но не подписывают и своих имен, прикладывая вместо сего печати.), и таким образом имея на все без изъятия неограниченное влияние, — духовенство всеми своими благами обязано слепому неведению прочих состояний; а посему не трудно отгадать тайну, которая столь сильно препятствует развитию в Калмыцком народе общественного образования.

Впрочем степень познаний и самых дарований сего народа представляется здесь с некоторою подробностию.

 

Язык и грамота.

Будучи потомками Монголов, Калмыки сохраняют доныне язык и письмена Монгольские, с небольшим может быть изменением в наречии следствием смешения [221] с другими племенами. Главное свойство сего языка в разговорах, есть грубость произношения, которая в самых дружеских объяснениях заставляет предполагать ссору; сверх сего звуки, выражаемые между прочим гортанью или одними губами, без особенного содействия языка, составляют самую трудную сторону в изучении Калмыцкого разговора.

Букв в Калмыцкой азбуке содержится гласных 8, от коих происходят звуки: а, э, и, о, я, у, ё и ю; две последние точнее можно изъяснить Французскими: eu и u. К сим буквам прилагаются другие согласные, переводимые по Русской азбуке такими же: н, г, х, б, в, к, л, м, т, д, (Д произносится во многих случаях нераздельно с звуками ж, на прим: дж.) р, п, з, ц, (Ц произносится иногда как ч.) с, ш. Из соединения сих букв с гласными составляются склады: двойные, тройные, и далее, исключая слогов: в, г, х, т, з, и ц, коих, равно как и букв соответствующих нашим ф, ы, в Калмыцком [222] письме вовсе не существует. Множество едва приметных точек, ноликов и протяжений, сопровождающих письмо сие, изменяют значение одной и той же буквы смотря потому, какое место занимает она в целой речи, т. е. в начале, средине, или окончании. Другие знаки служат особенными пособиями, на пример: знак *** поставленный над буквою, есть знак протяжения; зн. *** представляет запятую, а *** точку. Строки пишутся у Калмыков сверху вниз и располагаются от левой руки к правой, при чем Калмыки хотя употребляют перья, но настоящее их правило — писать тонким камышом. При обучении грамоте, вместо аспидных досок, служат им доски деревянные, называемые Самра. Намазав такую доску один или два раза в год салом и сажею, и потом осыпая слегка золою, Калмыки пишут на оной палочкою, костию или иглою дикобраза. Написанное уничтожается от одного дуновения, и доска, посыпанная вновь золою, готова для нового употребления.

Духовенство Калмыцкое, независимо от [223] письмен Монгольских, непременно должно знать письмена Тангутские, которых почти нельзя различать от Индейских.

Пение, музыка, повести и пословицы.

Калмыки не оставляют ни одного замечательного для них случая без того, чтобы не воспеть оного. Таким образом песни составляют их поэзию, подчиненную своим правилам, по которым, в замен рифм, строки начинаются с одинаковых букв и звуков. Песни сии сочиняются не на письме, а просто импровизируются в часы досуга и вдохновения. Предметом оных бывает любовь с ее владычеством и приключениями, подвиги наездников, достоинства коней и проч. Многие из Калмыков, нанимающиеся у рыбопромышлеников в весельную работу на разъездных лодках, часто перелагают в песни вояжи свои. Тут обыкновенно говорится о том, где были, что ели, что делал их хозяин и т. д. В некоторых из сих импровизаций [224] встречаются оригинальные остроты и наклонность Калмыков к иронии. Иногда воображение переносит их в улусы и они, в мелодических звуках, или изливают тоску о разлуке с степями, или колко подшучивают над теми из товарищей, у которых остались там жены, представляя им неверность прекрасного пола. Впрочем есть песни и такие, в которых проявляется нежность чувств и изящность мыслей.

Напевы или тоны Калмыцких песен однозвучны и чрезвычайно унылы; а потому не зная слов, всегда можно думать, что в пении их выражается одна грусть. Необыкновенная протяжность и переходы к гортанным звукам, составляя в сем пении главное достоинство, делают его не поражаемым; но песни плясовые из сего исключаются. Помещаемые здесь песни и ноты могут доставить ближайшее понятие о произведениях Калмыцкой поэзии, и вместе о пении и музыке сего народа. [225]

ПЕСНИ.

1.

Кёдё сайхан газарту,
Кёке цецен ургаксан.
Керкиюкин байдальта зёгё юзед
Ниисчи, кюрчи ядагад зобоксон.

Перевод:

Среди прекрасной долины
Вырос голубой цветок;
Его увидела бедная пчелка,
Но не могла к нему долететь
И жертвой грусти сделалась.

2.

(Маннпак боро)

(Песня сия сочинена во время кампании 1812 года Калмыками, бывшими под начальством владельца Князя Тюменя. Голос в приложен. нотах No. 1-й.)

Сём хамартай Пранцузи,
Сёргён ябаджи чапчая.
Маштак боро мини, дебкен байжи чемшеней -
Мани Нойон Джууджа Мюскюгюп темцен морлилай.
Тасархай гююдюлтей боро мини
Тактаин аман ду кюрной ле.
Табан тюмень Пранцузи,
Тактан аман ду чапчия.
Мунхак болоксон Пранцузни,
Мюскюгин балгасу идней ле. [226]
Манай Нойон хаирьхан,
Мани ягатугай гексень-бю;
Бокдоду кюрюнь юкюней,
Бокшоргой мету ниисене.

Перевод:

Хоть у Французов носы в четверть,
Но нам не трудно их рубить;
Серый маштак мой прискакивая рысит.
Наш владелец Джууджа
Устремил путь свой к Москве.
С порывом серый бегун мой
Достигает края моста;
Там пятьдесят тысяч Французов -
Мы всех их истребим.
Одуревшие Французы
Разорили город Москву!
Чтож нам велел делать
Обожаемый наш владелец?
К ИМПЕРАТОРУ подобно птичке лететь,
И достигнув, за него умереть.

Музыкальные инструменты у Калмыков — балалайка и ятга. Первая из них довольно известна, а ятга имея, семь медных струн, походит устройством своим на гусли. Музыкою в Калмыцких улусах занимаются преимущественно женщины. [227]

После песен следуют сказки, в которых люди обладающие даром красноречия прославляют древних богатырей. Калмыки, обожая героев своих и веря всему чудесному, сряду дня по три слушают предания об их подвигах. Герои сии едва ли имеют соперников в других повествованиях: они обыкновенно бывают ростом по нескольку верст, один удар меча сражает целые тысячи неприятелей, кони их перескакивают чрез моря и горы, — одним словом, пред ними не значат ни чего ни Францы Венецианы, ни Ерусланы Лазаревичи.

Описывая какую нибудь сцену из их волшебной жизни раскащик часто прерывает слова свои пением или музыкою, а иногда, смотря по содержанию рассказа, в голосе и движениях подражает животным, и довершает тем восторг и очарование слушателей. Баснословная повесть Джангир (о Джангире), более других Калмыками любимая, могла бы составить довольно большую и забавную книгу. Но кроме сих, есть сказки принадлежащие к роду басеи, в которых, [228] сквозь прозрачную пелену вымыслов, выказываются поучительные истины. Сюда же относятся наконец и самые пословицы. Из тех и других для примера выписываю я следующие:

БАСНИ.

1.

Один из Ханов, ложась ночью спать при свете огня, приказывал охранять себя Орангутангу, вооруженному саблею. Однажды вошел к нему вор и в тоже время явился другой злодей: лютая змея. Когда сия последняя, стремясь уязвить спящего Хана, извивалась уже близь него, то Орангутанг, по неразумию своему, замахнулся саблею так, что не минуемо поразил бы вместе с нею и самого повелителя своего; но вор решился пожертвовать собою для спасения Хана, и удержав гибельный удар, осторожно убил змею. Пробужденный Хан, узнав все случившееся, сказал: «умный неприятель гораздо лучше, нежели глупый слуга и товарищ» и сделал избавителю своему большую награду.

2.

Некоторый Хай, видя торжество порока над добродетелью, удручен был горестною мыслию, что в мире все подчинено могуществу зла, и что [229] оно есть всему начало. Когда же уныние сего Хана достигло высочайшей степени, так, что ни прекрасная его супруга, ни изобретательные придворные не могли доставить ему утешения — явился из отдаленных степей неизвестный пустынник, который взялся исцелить его от снедавшей его печали. В сем намерении пригласив Хана к прогулке, привел он его к огромной гранитной скале, которая во многих местах была раздроблена и пробита беспрерывно упадающими каплями низвергающегося с высоты водопада. «Смотри — сказал пустынник — вот изображение добра и зла. Вековая скала сия была некогда вдвое более; но, постоянным своим стремлением и даже слабыми каплями, водопад уничтожил ее до половины, сделал в ней рассеянны и открыл себе отверстия: так и добродетель, рано или поздно, но победит порок, если только каждый смертный уподобится хотя одной капле в источнике добра. Для сего каждый, кто бы в каком состоянии ни был, по мере сил своих, должен побороть камень порока и тем в свою очередь содействовать истреблению зла. Добродетели и пороки суть тоже, что дни и ночи; но будет время, когда настанет вечный день добродетели, и тогда мрак пороков исчезнет пред лучами немерцающего света». С сими словами таинственный мудрец удалился, а Хан, убежденный истиною его наставления, нашел душевное спокойствие, и велел о настоящем происшествии выбить на скале неизгладимую надпись, в [230] утешение людей добродетельных, весьма часто преследуемых злыми.

ПОСЛОВИЦЫ.

Несправедливо добытая пища вязнет в зубах.

Сегодняшняя печенка лучше завтрашнего легкого.

Хоть волк и не ел, а рот у него всегда красен.

Видя близкую смерть и мышь укусит кошке хвост.

На одном верблюжьем помете тысяча верблюдов споткнутся.

Худая собака увидев злодея, прежде кусанья ворчит и лает.

Вот еще несколько поучительных

Мыслей и изречений, из Калмыцких книг:

( Ерю кюмюни седкильду орохуин зююльду мухур юге болбо чичи хоолдан токтоогод юлю иогио лиокчи теремерген). У всякого человека желания неограниченны; но благоразумный питает их втайне.

(Зюркюнь эбедкю иошиоиотю дайсунду дарууда уурлул юге ясадак мишигер чире эгер уктукчи цецен). Благоразумен тот, кто приятною улыбкою [231] уничтожает вредные замыслы врагов, не показывая им и вида неудовольствия.

(Кюмюнги муу гежи бичиге чимарла, хоин саин чиги болху, саин дубитиге макта иоион болху иги медекю кецюю). Не пренебрегай никем из ближних, и не говори худо: после он может быть и добрым; равно не превозноси ни чьих достоинств выше меры: узнать их трудно.

(Бол зараца ду-хала екедкеле, эргекчи кюмюнь хобор). При излишнем гневе к рабам, редко можно иметь около себя служителей.

(Найджинар ту эркешикю иогиоль юге иобиорион шиидкю). При совещаниях, жене преимущества не давай и следуй своим соображениям.

(Сайн хайрту эден кюсюлтей кюльбньду битеге юзююль). Человеку завидливому лучшее сокровище свое не показывай.

(Келексен тоотуги юнюньду битеге бари сайтур шинжиле). Не все слышанное от других принимай за истину, а обсуживай обо всем сам со вниманием.

(Баян эден эдлен чидхула хоинооса иоргиожикю, югеэте кюмюнь арбилан эдлекеле заболлиг бага). Если богатый умеет распоряжать своим имением — оно приращается; но если бедный умеренно живет — он менее несчастлив.

(Саин муу нарин бюдююн юлли ухаин-ду [232] бактал юге бюгюде эсе сурукчи теде уйтан тиориоюлкиту мион; еаин муу али санаксан бютюкю кюртюле аманалса имо гарган банкчи теде гюнь тиориолкитумион). Кто не скромно обременяет других вопросами, тот есть человек слабоумный; а тот, кто предприятий своих до совершения оных ни словом ни делом не обнаруживает — есть человек глубокомысленный.

(Эрдем саи тур суруксан ниге мерген гакцар наран шинги ертюнчунги гейгююль-кю, олон муу цуклаба чиги одон шинги гейгююль-то юге). Один человек истинно образованный блистает в мире сем как солнце, тогда как многие невежды, в совокупности, не могут уподобляться и звездам.

(Юкюр хара ада, ундаасба чиги токтобори усу ууху юге, мерген хмаару муурба чиги мунхугиин миориор ябаху юге). Скворец, сколь бы ни жаждал, стоячую воду пить не будет; так и умный человек, в какие бы бедствия ни впал, — советам глупого не последует.

(Баян цакту хамук урук, буурхула хамук дайсун). При счастии все друзья, а при бедствии все враги.

(Окторгойду наран ургухула одон олон болбо чиги юлю юзюкдюкю). Когда светит солнце, то звезды, хотя бы их было и много — не видны.

(Мунхак эридемен аман-ду бариху, мерген [233] эрдемен дотора нууху). У глупого способности на языке, а умный хранит их втайне.

Врачи и способы врачевания.

В болезнях Калмыки ищут исцеления в пособии врачебном и духовном, прибегая к Гелюнгам, которые обыкновенно вместе с званием жрецов соединяют и звание медиков (Эмчи).

В первом случае Гелюнги сии по биению пульса, в особенности же по урине, определяют свойство и степень болезни и потом начинают пользование, при чем общим и непременным правилом считается предписывать больным строжайшую диэту, так, что иногда до двух недель, хотя бы больной и оправлялся, ничего не дозволяют ему употреблять, кроме теплой воды. Далее составляются лекарства из различных трав и кореньев, собираемых ими в степях Астраханских и получаемых из разных мест средней Азии и Даже из Индии. К числу необходимых медикаментов принадлежит у них Зар от зверя барги, т. е. мускус или [234] мошус. Декокт (Лекарственный отвар. — OCR), называемый тан, по удостоверению не только Калмыков, но и Русских, бывающих в степи, оказывает чрезвычайное действие в произведении испарины и превосходит все, что для сего предлагает Европейская Медицина (Я весьма желал приобрести хоть несколько того растения, из коего декокт сей составляется, но к сожалению, быв в улусах в зимнее время, не получил успеха.). — В некоторых случаях допускается между Калмыками кровопускание.

Для излечения уязвленных тарантулами и черными пауками, настаивают сих же насекомых в деревянном или коровьем масле, и сим спиртом натирают больным укушенные места и все тело, употребляя при том лекарства и внутренние, но пособия вообще бывают действительны только те, кои оказываются без малейшей потери времени, в противном же случае жизнь больного подвергается опасности. Припадки укушения обнаруживаются неизъяснимою тоскою и бешенством и без скорой помощи делаются смертельными. Выздоравливающие [235] на долго получают желтый цвет лица, чувствуют в теле ломоту и имеют вид изнуренных долговременными страданиями. Для совершенного поправления их требуется продолжительная во всем осторожность и умеренность в пище.

Все сие показывает доселе общность понятия людей о средствах врачевания, но бывают примеры, где Гелюнги или Эмчи поят больных горячими напитками и кормят без меры жирною бараниною.

Оспа считается у них болезнию неизлечимою и посему до того ужасною, что одно нечаянное приближение к месту, где есть одержимые ею, поражает Калмыка чрезвычайным страхом, повергает в уныние и наконец сообщает ему сию болезнь. Для предупреждения такого последствия, на человека впавшего в ужас и называемого сежикте, т. е. сомнительный, взводится какое нибудь преступление; мнимого виновника нечаянно схватывают, уличают чрез свидетелей, на пример в воровстве; связывают ему руки и наказывают нагайками. Сим способом удачно производится новый [236] благодетельный испуг, и новые впечатления, заставляя пациента забыть оспу, уничтожают пагубное влияние ее на расстроенное воображение.

Многие опыты доказывают, что некоторые из Гелюнгов обладают большим искусством в излечении болезней и имеют обширные сведения в свойстве растений. Во всем этом преподает им уроки непосредственно сама природа; и сколь ни велики в сем отношении успехи наук, но постоянное и основательное исследование в степях Калмыцкой Медицины, без сомнения, открыло бы новые пути к таинствам натуры и принесло бы пользу человечеству.

К пособиям земным Гелюнги присоединяют молебствия, обременяя за то больных величайшими пожертвованиями в пользу хурулов. Калмык, слепо уверенный в силе заступления своего духовенства, не щадит ничего и не редко богатый освобождается от болезни на жертву нищеты, или умирая оставляет оную в удел своему семейству. Гелюнги, по особенной учености называющиеся Зурхачеями, имеют дар [237] узнавать причину болезней, и потому у каждого зажиточного Калмыка оказывается какая нибудь из лучших вещей, вредящая его здоровью. Сделавши такое благодетельное открытие, всеведущий Зурхачей тотчас советует пожертвовать вредную вещь на хурул, что и исполняется как будто по воле самих небес.

Сверх сего в болезнях упорных и продолжительных, не редко все страдания приписываются тому, что больной имеет несчастное имя. В таких случаях Гелюнги делают из муки или глины маленькую человеческую фигуру, и назвав ее именем больного относят в отдаленное место; больной же получает новое наименование и должен быть здоровым. Нет сомнения, что большая часть сих переименованных умирает своим порядком; но неудачные опыты не уничтожают заблуждения, а напротив какой нибудь один пример, где больной с новым именем выздоравливает, поддерживает суеверие. В бытность мою в Еркешеневском улусе, Зайсанг Церен Доржи, (бывший Башу Насун) уверял меня, [238] что он, истощив все средства к исцелению от болезни, обязан существованием своим единственно совершению над ним описанного здесь обряда.

Наконец Калмыки, по самой вере их, считают, что болезни и всякое несчастие причиняются людям от злого духа, и что всех умирающих похищает сей враждебный дух эрлик, т. е. дьявол (Одна Калмычка на вопрос мой чрез переводчика: были ли у нее дети? отвечала: «что были, но их черт взял» (эрлик анчире), т. е. они умерли.). При таком жалком понятии, когда больной доходит до степени безнадежности, Гелюнги употребляют тоже средство искупления, и вместо больного приносят неотступному эрлику в жертву — глиняную куклу. Впрочем для возвращения к жизни Хана или другого знатного владельца, если уже жестокость болезни доказывает, что эрлик намерен непременно им воспользоваться, приискивается из подвластных его (владельца) такой человек, который, из любви к нему согласился бы заменить его собою. [239] По любви ли к страждущему, по убеждению ли в выгоде принадлежать эрлику, которые хоть и страшен, но не берет албана (то есть подати) и не кушает баранов, а может быть по приказанию или из видов корысти, словом как бы то ни было, но в Калмыцком народе столь чрезмерные услуги не могут считаться редкостию. Принявшему на себя спасение владельца передается имя и самая наружность сего последнего, и он в богатом одеянии, вооруженный всеми доспехами вольного, на любимой его лошади, украшенной драгоценным седлом, в сопровождении народа и духовенства, при звуках труб и других инструментов, с совершением молебствия, для подобных случаев установленного, обводится вокруг хурула, а потом, при ружейных выстрелах и народном крике, с именем андына, — отверженного, изгоняется на всегда из своего улуса. Такой отверженный может однако же присоединиться к другому улусу и даже жениться; но кочевать должен отдельно, нося сам и сообщая потомству название андын. [240]

Ныне обряд сей по видимому выходит из употребления и живые андыны заменяются вообще бездушными, глиняными или из муки составленными.

Кроме описанных здесь средств, Гелюнги имеют множество других уловок, доказывающих наглое их шарлатанство и невероятное ослепление и суеверие Калмыков. Желая более выманить, Гелюнг объявляет иногда больному, что душа его рассталась уже с телом и что если он еще сохраняет память и дыхание, то это ни что иное, как последние признаки исчезающей жизни. К этому ужасному известию обыкновенно прибавляется уверение о возможности призвать отлучившуюся душу обратно, и несчастный больной, обещая за сие все свое имение, умоляет соединить его с душою. Тогда Гелюнг начинает призывание, сперва звуками духовных инструментов, а потом, вышед из кибитки, разными знаками, приглашает душу в обратный путь; кричит что она напрасно ушла, что ее съедят волки и т. п.; — когда же больной, в мучительном состоянии страха и [241] надежды, осведомляется об успехе, то Гелюнг велит сказать ему, что все идет хорошо, что душа показалась уже в отдалении и по видимому намерена возвратиться. Подобные уверения продолжаются дотоле, пока больному сделается хотя несколько лучше, или он действительно расстанется с жизнию. В первом случае Гелюнг поздравляет своего больного с душою, а в последнем уверяет родственников его, что душа была уже очень близко, но что злобный эрлик употребил к удалению ее неожиданную хитрость, о коей сочиняет целые басни, не теряя права на получение вознаграждения, за труды обещанного.

В болезнях, когда человек, впадая по временам в беспамятство, не может владеть собою и произносит непонятные слова, окружающие его воображают, что в сии минуты тревожит страдальца эрлик, намеревающийся похитить его душу; а по сему как в кибитке, так и вне оной поднимается страшная тревога: ибо все находящиеся с больным, вооружась чем ни [242] попало, с криком бросаются во все стороны, и ударяя по воздуху стараются прогнать злого духа, в нем усердно помогают им Гелюнги своим примером и наставлениями.

Счисление времени.

Начало летосчисления Калмыцкого не определяется никакою эпохою и продолжается известными периодами. Периоды сии содержат в себе круг счисления, который оканчивается и начинается вновь по числу животных, именами коих все годы называются, чрез 12, а по придаваемым сим животным свойствам: железа, воды, дерева, огня и земли — чрез 60 лет. Чтобы предмет сей объяснить подробнее, я помещаю здесь полный период Калмыцкого счисления с 1770 по 1850 год.

Темир барс, т. е. железо барс, 1770
Темир туула, железо заяц, 1771
Усун луу, - вода дракон, 1772
Усун мого, - вода змея, 1773
Модын морин, - дерево лошадь, 1774 [243]
Модын хоин, т. е. дерево баран, 1775
Гал мечин, - огонь обезьяна, 1776
Гал така, - огонь курица, 1777
Шоро нохо, - земля собака, 1778
Шоро гаха, - земля свинья, 1779
Темир хулгуна, - железо мышь, 1780
Темир укур, - железо корова, 1781
Усун барс, - вода барс, 1782
Усун туула, - вода заяц, 1783
Модын луу, - дерево дракон, 1784
Модын мого, - дерево змея, 1785
Гал морин, - огонь лошадь, 1786
Гал хоин, - огонь баран, 1787
Шоро мечин, - земля обезьяна, 1788
Шоро така, - земля курица, 1789
Темир нохо, - железо собака, 1790
Темир гаха, - железо свинья, 1791
Усун хулгуна, - вода мышь, 1792
Усун укур, - вода корова, 1793
Модын барс, - дерево барс, 1794
Модын туула, дерево заяц, 1795
Гал луу, - огонь дракон, 1796
Гал мого, - огонь змея, 1797 [244]
Шоро морин, т. е. земля лошадь, 1798
Шоро хоин, - земля баран, 1799
Темир мечин, - железо обезьяна, 1800
Темир така, - железо курица, 1801
Усун нохо, - вода собака, 1802
Усун гаха, - вода свинья, 1803
Модын хулгуна, - дерево мышь, 1804
Модын укур, - дерево корова, 1805
Гал барс, - огонь барс, 1806
Гал туула, огонь заяц, 1807
Шоро луу, - земля дракон, 1808
Шоро мого, - земля змея, 1809
Темир морин, - железо лошадь, 1810
Темир хоин, - железо баран, 1811
Усун мечин, - вода обезьяна, 1812
Усун така, - вода курица, 1813
Модын нохо, - дерево собака, 1814
Модын гаха, - дерево свинья, 1815
Гал хулгуна, - огонь мышь, 1816
Гал укур, - огонь корова, 1817
Шоро барс, - земля барс, 1818
Шоро туула, земля заяц, 1819 [245]
Темир луу, т. е. железо дракон, 1820
Темир мого, - железо змея, 1821
Усун морин, - вода лошадь, 1822
Усун хоин, - вода баран, 1823
Модын мечин, - дерево обезьяна, 1824
Модын така, - дерево курица, 1825
Гал нохо, - огонь собака, 1826
Гал гаха, - огонь свинья, 1827
Шоро хулгуна, - земля мышь, 1828
Шоро укур, - земля корова, 1829

За сим после 1770 года в первый раз следует вновь темир барс, т. е. железо барс, и период в течение 60-ти лет будет продолжаться вышеизложенным порядком без всякого изменения. Если нужно припомнить происшествие, случившееся на пример в 1816 году, то Калмык говорит, что это было во втором мышином году, или что тогда был год: гал хулгуна, (огонь мышь), т. е. по принятому в переводах на Русской язык склонению: год огненной мыши. Новый год начинается в последних [246] числах Ноября, а более в Декабре месяце, предшествуемый 25 Ноября празднеством зулу сара, и состоит из 12-ти лунных месяцев, которые по порядку называются именами тех же животных, как и годы, только без всяких к ним прибавлении, и именно:

1. Барс сара, т. е. барс, Декабрь.
2. Туула заяц, Январь.
3. Луу дракон, Февраль.
4. Мого змея, Март.
5. Морин лошадь, Апрель.
6. Хоин баран, Май.
7. Мечин обезьяна, Июнь.
8. Така курица, Июль.
9. Нохо собака, Август.
10. Гаха свинья, Сентябрь.
11. Хулгуна мышь, Октябрь.
12. Укур корова, Ноябрь.

Следуя течению луны и тщательно наблюдая возрождение и ущерб ее, Калмыки считают однакож в каждом месяце по 50 дней, разделяемых на недели. [247]

Дни называются:

1.) Наран

Воскресенье.

2.) Сара

Понедельник.

5.) Мингмер

Вторник.

5.) Улюмжи

Среда.

5.) Пюрбе

Четверток.

6.) Басанг

Пятница.

7.) Бембе

Суббота.

Наран значит солнце, а сара луна, сущности же прочих названий хотя ни переводчики, ни Калмыки объяснить положительно не могут, но уверяют, что каждое из них означает особую звезду (одон), а посему и можно полагать, что у Калмыков дни называются также как и у нас именами планет и что Калмыцкие слова значат:

 

Наран

солнце.

Сара

луна.

Мингмер

Марс.

Улюмжи

Меркурий.

Пюрбе

Юпитер.

Басанг

Венера.

Бембе

Сатурн. [248]

В порядке чисел Калмыцкое счисление с Русским редко бывает согласно, ибо числа их то остаются несколькими днями назади, то идут вперед. Сверх сего, соглашая течение луны с правилом, чтобы каждый месяц имел равное количество дней, Калмыки не редко считают два дни за один, и один день за два, и когда таким образом не достает дня, то они говорят тасырба, т. е. день перервался, а когда два дни считаются одним числом, то называют юльбя, т. е. лишний. Чрез три же года в четвертый бывает сряду и по два одинаких месяца.

Счет и мера.

Счет у Калмыков начинается следующим порядком: ниген 1, хоир 2, гурбун 5, дербён 4, табун 5, зурган 6, долон 7, найман 8, есин 9, арбан 10. — После сего единицы прикладываются к десяти и говорится: арбан ниген (десять и один), арбан хоир (десять и два), и проч. Таким образом числа [249] возрастают до миллиона и более. Вот их продолжение: хорин 20, гучин 50, дёчин 40, табан 50, джирен 60, далан 70, наин 80, ерен 90, зун 100, минган 1,000, тюмюн 10 т., бум 100 т., сая 1 м., джуба — биллион, так триллион. Для сокращенного изображения сих чисел Калмыки имеют свои цыфры, в коих приметно сходство с Арабскими, как можно видеть сие из приложенной к сей главе сравнительной таблицы цыфр до 10-ти. Далее десятки, сотни, тысячи и прочие суммы изъясняются приложением к единицам известного количества нолей; но есть ли у Калмыков какие либо дальнейшие общепринятые правила арифметики, того неизвестно; ибо они во всех случаях с удивительною легкостию и скоростию производят сложения, умножения, вычитания и деления, не прибегая ни к каким пособиям — кроме четок и памяти. В этом видно самое ясное доказательство необыкновенной способности Калмыков к наукам математическим.

Что принадлежит до определения меры вещей, расстояния и времени, то и в сих [250] случаях народ Калмыцкий обходится без средств вспомогательных.

При измерении вещей, как то: тесем, арканов, и т. п. достаточно для них локтя и сажени.

При определении меры расстояния принимают они в соображение: во сколько времени и какою ездою можно достигнуть известного места; а потому на вопрос: далеко ли до такого-то урочища или жительства, — Калмыки говорят, что скорою ездою верхом надобно ехать туда половину дня, целый день или более. Всего же чаще отвечают, что до такого-то пункта будет столько-то кочевок, разделяя оные на весенние, летние и осенние (Весенняя кочевка полагается от 15 до 20-ти, летняя от 10 до 15-ти, а осенняя от 25-ти до 40 верст.). Наконец, определяя расстояния ближайшие, Калмыки ссылаются на звук голоса или на зрение, говоря, что до такого-то места пространство не далее того, на сколько может раздаваться громкий крик человека; или что до оного такое протяжение, на сколько в этот раз и куда либо простирается зрение объясняющего. [251]

В продолжение дней и июней Калмыки разделяют время не по часам (о коих не имеют понятия), а по течению солнца, луны и других светил небесных, которые, при точности наблюдений, дают им средства каждый раз с достоверностию определят меру дня или ночи. Коснувшись здесь внимания Калмыков к светилам, прилично заметить, что светила ночные, — из коих Полярная звезда называется Алтан Гасун (золотой кол) — млечный путь — Ойдул, (путь небесный); большая Медведица — Долон Бурхут (семь Бурханов), — служат в обширных степях всегдашними и верными путеводителями, и что Калмыки, по образу пастушеской их жизни, без сомнения, имеют достаточный сведения Астрономические и Метеорологические, в чем убеждают многие основательные их предвещания о переменах воздушных и о большей или меньшей суровости зим, равно как и о степени летних жиров.

Объяснив по возможности способы исчисления и измерения, надлежит упомянуть, что вес вещам, если встречается надобность [252] знать это, Калмыки определяют ныне по Русски, т. е. пудами и фунтами; собственного же весу, или яснее сказать, своего изобретения в сем роде не имеют.

Искусства и ремесла.

Искусства и ремесла, не составляя в Калмыцком народе особой промышлености, заключаются только в необходимых домашних рукоделиях.

Женщины обыкновенно делают кошмы или войлоки, валяные чулки, шерстяные тесьмы для кибиток, шерстяные же с конскими волосами арканы или веревки; выделывают кожи и приготовляют из них различные сосуды; шьют всю одежду и сапоги для себя и мужей, употребляя, где нужно, вместо дратвы, жилы скота. Кошмы или войлоки делаются из снятой с овец шерсти, которую раскладывают для сего на старой кошме же, бьют палками, уравнивают и обдают кипятком; потом свертывают все в трубку, связывают и начинают [253] бросать и валять по земле до тех пор, пока находящаяся в средине шерсть достаточно сваляется. Тогда развертывают старую кошму и вынимают из нее новую. Шерстяные тесьмы, которыми укрепляются кибитки, представляют работу довольно хорошую; шириною они бывают в вершок и более. Выделывание овчин производится посредством кислого молока, разными способами, из коих употребительнейший есть следующий: сначала овчину моют в воде, и, провялив на воздухе, очищают тупыми поясами мясную сторону; далее в продолжение нескольких дней намазывают молочными от арьки дрозжами, или просто кислым молоком с солью, и проветривая вновь, мнут руками, чем доводят до того, что овчина становится мягкою и наконец довершают отделку мелом. Колеи конские, воловьи и верблюжьи для сосудов и сапогов варят в воде, и истребив на них шерсть, скоблят с обеих сторон ножами; после сего квасят, также как и выше сказано, в молочных кислотах, и просушивая шьют что надобно. Водоносы и прочие [254] принадлежности имеют наружность различную, сообразно их назначению; но так называемые бартоги, в роде больших фляг с узкими и широкими отверстиями, и с наружными, на манер тисненых, узорами, требуют особого искусства, ибо тут нужно уменье выкраивать части и составлять из оных целое, при чем, чтобы дать сосуду какую нибудь известную форму, наполняют внутренность оного песком, а для сообщения достаточной твердости, коптят над дымом. Кроме сего некоторые женщины высших сословий вышивают шелками шапки и края у платья сверху до поясьев.

Мущины занимаются деланием кибиточных решеток и дверей, точат корневые чайные чашки, делают для чая деревянные с медными или железными обручиками домбы, похожие на крестьянские жбаны, с тою разницею, что домбы выше (Лучшие домбы и баршоги делаются в улусе Малодербетевском.). Сверх того есть у них свои кузнецы, слесари, мастера серебряных дел, седельники и даже живописцы из [255] Гелюнгов, украшающие хурулы изображениями Бурханов. Но все сии мастеровые весьма редки и произведения их крайне грубы. Живопись Калмыков по шелковой материи не имеет грунтовки, и если чем нибудь обращает на себя внимание любопытных, то это единственно добротою ярких и прочных своих красок; ибо отделка предметов уступает самой простои малярной работе. Причиною всего этого не недостаток способностей в Калмыках, а лень и небрежение, останавливающие их на всех путях к приобретению и усовершенствованию познаний. Делая какую нибудь вещь, Калмык не думает о красоте ее и чистоте обработки, лишь бы годилась она для употребления. Инструменты их мастерства столь ничтожны, что об них и говорить нечего.

Народное богатство.

Богатство Калмыков заключается в скотоводстве. Обширные степи, занимаемые ими, поддерживают жизнь бесчисленных стад [256] овец, рогатого скота, лошадей и верблюдов, почти без всяких человеческих попечений, и если бы к благодеяниям природы прилагалось со стороны Калмыков радение о хозяйстве, то они воскресили бы в улусах своих название Золотой, Орды. Но люди, которые не заботятся лично о себе, могут ли помышлять о чем нибудь полезном? Умеренность климата, доставляя возможность стадам их быть круглый год на открытом воздухе и питаться подножным кормом, приучила хозяев не думать о доставлении бедным животным, на случай суровости зимнего времени, приюта и продовольствия, и хотя Калмыки, обманываясь в надеждах своих, не раз были наказываемы жестокими потерями, но не сделались осторожнее. Скот их содержится по прежнему, и при совершенном изменении здешнего климата, — где зимний холод и изобилие снегов сделались постоянными, — подвергается величайшей гибели.

На зимних пастьбищах, в Калмыцких степях, впереди пускаются конные табуны, потому, что лошади имеют более силы [257] разрывать копытами снег, покрывающий траву; по следам их идет скот рогатый, а потом овцы, облегчаемые первыми в добывании себе пищи; при чем снег служит вместо воды, и избавляет Калмыков от единственного их труда: приготовлять в летнее время худуки или водопойные ямы.

Верблюды, питающиеся бурьянником, репейником и прочими грубыми растениями, хотя менее других затрудняются в борьбе со снегом, но за то, по свойству своему, более терпят от холода и не могут быть без кошемных покровов.

Бури и мятели, называемые шурганами, в особенности здесь производят величайшие опустошения. Они по направлению своему увлекают стада, и повергая с высоких обрывов в реки и стремнины, губят вдруг целыми тысячами.

За всем тем скотоводство Калмыков до 1831 года находилось в весьма хорошем состояния. По неимению о сем новейших оффициальных сведений, из прилагаемой при сем табели за 1827 год видно, что тогда показано было во всех улусах: верблюдов [258] 46,455; лошадей 160,900; рогатого скота 124,690; овец 459,036; коз 13,144. Счет сей, без всякого сомнения, уменьшен Калмыками, и как удостоверяли меня улусные Пристава, может быть принят разве за одну третью часть настоящего количества. При сих удостоверениях, согласных с наблюдениями живших в улусах торговцев, если только удвоить вышеприведенные числа и положить всему круглым числом самую низкую цену, а именно: за верблюда 70 р., лошадь 25 р., рогатую скотину 15 р., овцу 6 р. и козу 3 р., оказывается, что в 1827 году Калмыки имели скота по крайней мере на 23,876,696 руб.

Верблюды здесь вообще двугорбые, шерстью темно-желтые, и изредка белые. Калмыкам необходимы они при перекочевках для перевозки их жилищ и имущества. Здоровый и сильный верблюд легко может поднимать и везти на себе тяжесть до 20-ти пуд. Для удобности вьючить и развьючивать приучают их, когда нужно, присядать на землю. Управляют ими одним поводом, продеваемым в нарочно прожигаемое близь [259] ноздрей сквозное отверстие, и таким образом не смотря на огромность и силу сих животных, всякой, без малейшего труда водит их за нос. Обыкновенным караванным ходом верблюд свободно может сделать в день 40 верст, а в других случаях и более. В бытность мою в улусах, по дикости и непривычке Калмыцких лошадей к упряжке, закладывали в мой экипаж по три верблюда рядом, и я, имея в заводу других верблюдов для перемены усталых, в продолжение дня проезжал верст по 80-ти и более там, где нет никаких дорог. Верблюды, неприступные только в феврале месяце, когда бывает пора их страстей, в прочее время очень кротки. Забавно видеть их в запряжке под экипажами, при чем вместо упряжи накладываются им на горбы веревки, и на каждого садится верхом Калмык-подводчик. Непривыкшие к сему роду употребления, они беспрерывно испускают дикие крики, выражая усталость или неудовольствие на побуждения их к скорому бегу.

Лошади Калмыцкие, не имея завидной [260] наружности, отличаются легкостию и твердостию. На них можно проезжать до 100 верст, не останавливаясь. В Малодербетевском улусе, кочующем на Север, среди обильных пажитей, лошади в сравнении с прочими на вид лучше, но в качествах преимущество остается на стороне лошадей других улусов, далее в степи углубленных, потому вероятно, что последние, при неизбытке кормов, освоиваясь с нуждами приобретают по мере того и большую крепость.

Здешний рогатый скот принадлежит к числу пород посредственных.

Овцы Калмыцкие те же, что и Киргизские. Они велики, сильны и весят более 4 пуд. Главное различие их от овец других пород есть курдюк, представляющий вместо хвоста мешок, наполненный жиром из которого вытапливается сала иногда близь пуда; шерсть, снимаемая весною и осенью, употребляется только на грубые изделия (Один из Астраханских жителей, занимающийся скотоводством, выписал было сюда овец из внутренних губерний, для того, чтобы иметь от них хорошую шерсть; но овцы сии в одно лето потеряли достоинство шерсти и что удивительнее, сверх обыкновенных хвостов получили курдюки.). Овцы сии, как и весь домашний [261] скот Калмыков, зимою бывают крайне тощи; но это не мешает им с наступлением весны счастливо плодиться, а осенью, когда благотворная прохлада заменяет зной солнца и удаляет миллионы оводов и других насекомых, достигать полной тучности. В кочевом быту овцы необходимее и полезнее всех животных, и они же, к сожалению, более всех подвержены истреблению от бур, снега и холода.

Коз держат Калмыки только для путеводительства овцам: обо они, будучи смелее, пускаются всегда вперед; без них же овцы, если их куда нибудь гонят, стесняются в неподвижный гурт, и при перекочевках наводят затруднение.

Болезни повальные и прилипчивые в здешних степях бывают: a) Момо [262] (Сибирская язва), поражающая лошадей, рогатый скот и овец; b) Чагыр, производящая у рогатого скота кровавую мочу; c) Элькене гем, т. е. гниение печеней и легких у верблюдов, которые сверх сего подвержены болезни в ногах; d) Баху, причиняющая в горле у овец опухоль и e) Шулька, сопровождаемая течением слюны у рогатого скота и овец. Сии болезни, почти все, считаются неизлечимыми, из них чагыр и баху, открывающиеся большою частию на низменных местах, после стока весенней воды, приписываются действию вредных растений.

Состояние Калмыков можно разделить, примерно, на богатое, безбедное и самое ограниченное. Богатым состояние считается тогда, когда Калмык имеет от 500 до 5 и 10-ти т. овец, от 100 до 2 т. лошадей, от 100 до 500 рогатого скота и от 25 до 100 верблюдов (Каждый хозяин отличает свой скот от постороннего особенным знаком (Тавро) и меткою на ушах.); безбедным — когда есть от 50 до 150 овец, от 10 до 50 лошадей, от 10 до 50 рогатого скота и [263] от 5 до 15 верблюдов, и наконец самым ограниченным, если у Калмыка не более 20 овец, две или три лошади и голов пять рогатого скота, ибо из сего количества нельзя извлекать продажею достаточных средств к содержанию и надобно чрез услуги другим искать их пособия. С состоянием же еще меньшим Калмык вынужден бывает вовсе оставить кочевую жизнь; тогда он переходит к заливам Каспийского моря для снискания пропитания работами и по наименованию прибрежных урочищ мочагами, называется уже мочажным.

Имея от скотоводства кошмы для жилищ, пищу и проч., Калмыки в сем же роде хозяйства находят средства иметь и все то, что может считаться в их быту некоторою роскошью. Средства сии почерпаются ими в торговле скотом. Главнейшая продажа оного бывает весною, в улусах, куда съезжаются из внутренних губерний Русские торговцы, и покупают весьма большие партии, в особенности овец, коим цена, не всегда постоянная, простирается от 6 до 9 рублей. [264]

Летом и осенью Калмыки продают скот Астраханской губернии в городе Черном Яре, где, по сему случаю, 14-го Сентября бывает значительная ярманка; в Енотаевске, и в 7 верстах от Астрахани, на урочище, издревле именуемом Калмыцкой базар, где на крутом песчаном берегу Волги воякой проезжающий в Астрахань может видеть небольшой деревянный в Китайском вкусе хурул, несколько ветхих лавочек с разною мелочью и около 10 кибиток. Здесь пребывают: Частный Калмыцкого базара Пристав и назначаемые от каждого улуса бодокчеи или старосты, имеющие обязанность свидетельствовать условия Калмыков, нанимаемых рыбопромышлениками в работу.

Сверх поименованных мест Калмыки гоняют скот свой для продажи в пределы Саратовской губернии, Кавказской области и в землю войска Донского.

Нахичеванские Армяне приезжают к ним покупать лошадей; а Киргизы подвластной России меньшой орды, кочующие между [265] Уралом и Волгою, производят с ними мену, при нем Калмыки за верблюдов получают овец и лошадей, коими Киргизы славятся.

К сему же описанию степной Калмыцкой торговли, надлежит присоединить продажу сырых различных кож, овчин, мерлушек и тулупов.

Принимая все сие в соображение и основываясь на наблюдениях улусных Приставов, решительно можно сказать, что скотоводство приносит Калмыкам, или по крайней мере доселе приносило, ежегодно более полутора миллиона рублей.

После скотоводства рыболовство в Астраханской губернии служит единственным источником пропитания бедных Калмыков. На речном и Эмбенском морском промыслах с весны до осени бываете их неменее 6 т. человек, где каждый зарабатывает до 100 руб. на хозяйском хлебе, а при рыболовных ватагах целые семейства бедных Калмыков питаются рыбою. Таким образом Калмыки от сего промысла [266] получают в продолжение каждого лета до 60 т. рублей.

Для беднейшего Калмыцкого семейства, состоящего из 5-ти душ, в числе коих один работник, надобно в год чаю 6 кирпичей, по 4 p. 50 к., на 27 p. муки ржаной 2 мешка 7 1/2 пудового весу, по средней цене на 18 р.; табаку курительного на 8 р.; холста на 5 р.; сверх сего нужно на платеж владельцу, Зайсангу и служителям веры до 15 р.; на ремонт кибитки и домашней утвари до 8 р.; на исправление верхней одежды от 10 до 15 р.; и на праздничные удовольствия до 4 р. Что всё составляет около 100 р., кои непременно должно приобрести продажею скота, или работою.

Торговля необходимыми в Калмыцком быту потребностями, как то: чаем, табаком, китайкою, бурметью, холстом, витушками, чихирем (виноградным вином) и разными мелочными изделиями находится в руках Армян и частию Татар, которые кочуют всегда с товарами своими при главных владельческих ставках или орьгах. [267] В прежнее время допущена была в степях продажа и хлебного вина, но с 1828 года воспрещена, потому, шло Армяне, пользуясь слабостию Калмыков, поступали с ними точно также, как поступают Евреи в Белорусских губерниях с тамошними крестьянами, т. е. насчитывали на Калмыков огромные долги и проценты, и делались потом хозяевами их собственности. Вместе с помянутым воспрещением, для вящшего охранения народного благосостояния, постановлено Правительством, чтобы без дозволения простому Калмыку верить не более 5 руб. Займы до 100 руб. допускать только за поручительством Зайсанга или Демчея, а свыше сей суммы только по поручительству владельца, или в казенном улусе, Пристава. Меры сии вполне достигли бы благотворной цели своей, если бы продажа хлебного вина не заменялась ныне едва ли не вреднейшею еще продажею чихиря: прежде вино продавалось в немногих местах и Калмык не легко мог доставать его, а теперь почти нет ни одного хотона, где бы услужливость Армян не [268] предлагала даров Вакха; при том прежде Калмык мог довольствоваться одною пол-осмухою хлебного вина, а теперь для опьянения в той же степени, должен выпить дурного кислого чихиря двойную или тройную против сего порцию, платя за пол-осмухи до 75 коп.; следовательно ныне Калмыки имеют ближе к себе вино, и более на сие издерживают. [269]

ВЕДОМОСТЬ

о числе скота по Калмыцким улусам, за 1827 год.

 

Звание Улусов.

Верблюды.

Лошади.

Рогатый скот.

Овцы.

Козы.

1. В Хошоутовском улусе, владельца Князя Тюменева

8,000

30,000

20,000

110,000

400

2. В Экицохуровском, владельца Церен Убуши

4,500

11,000

9,500

55,000

4,000

3. В Яндыковском того же владельца

1,785

3,200

4,190

104,036

2,019

4. В Харахусовском наследника владельца Очира

1,500

6,000

12,000

16,000

375

5. В Эрдени Кичиковском

2,000

8,000

13,000

15,000

450

6. В Малодербетевском владельца Диджита Тундутова

15,000

70,000

25,000

50,000

1,700

7. В Большедербетевском, владельца Очира Хапчукова

4,350

10,700

8,000

49,000

1,050

  В Казенных улусах:          
8 Багоцохуровском

5,050

12,000

17,000

35,000

1,200

9 Эркетеневском

3,800

10,000

16,000

25,000

1,500

  Итого

46,435

160,900

124,690

459,036

15,144 [270]

Повинности.

Улусы владельческие и казенные никакой определительной казенной повинности не отбывают, кроме того только, что ежегодно командируются из них 200 человек при двух Зайсангах в Астраханское казачье войско для отправления кордонной службы на Ахтубинской линии, и 40 человек в состав Эскортной команды, для сопровождения от Астрахани к Кизляру почт и эстафетов (Калмыки сии вооружаются на общественный счет: ружьями, пистолетами, пиками и саблями.).

При такой льготе со стороны Правительства, состояние Калмыцкого народа конечно процветало бы, если бы не препятствовали сему, с одной стороны, закоренелая леность Калмыков, не трезвая жизнь, карты и тяжбы, а с другой обязанности их в отношении к владельцам, Зайсангам и многочисленному праздному духовенству, кои все живут на счет простолюдинов, не заботясь [271] об улучшении их хозяйства и промышлености (Сие впрочем ни мало не относится до улуса владельца Полковника Князя Тюменева, известного своим просвещением и попечительностию о благе подвластных ему.).

Для ограждения Калмыков от неограниченных поборов, имевших последствием крайнее их разорение, в разные времена постановлено, чтобы владельцы собирали с каждой кибитки подвластных своих по 25 руб. и Зайсанги по одному рублю в год; но правило сие едва ли исполняется во всей силе, ибо, по неравенству состояний, вместо платежа с кибиток раскладка подати (албана) в пользу владельцев и на все другие надобности издревле делается у Калмыков по числу скота, завися в определении количества налога от произвола владельцев, Зайсангов и духовенства, при чем на кибитку беднейшего падает в год рубля по 3, а богатые платят от 100 и до 500 рублей. И если при сем распорядке, в основании своем более близком к справедливости, допускаются излишества, то уравнительная обязанность платежа по 25 руб. с кибитки, [272] будучи полезна для одних богатых, превышала бы способы большей половины бедных, которые едва снискивают себе пропитание.

Очень редко Калмыкам приходится отправлять другие чрезвычайные повинности, в пример коих можно привести: бытность на службе двух пятисотных конных полков в отечественную войну с Французами и наряд значительного числа людей в вожатые с верблюдами в Персию и Турцию, во время последних кампаний с сими державами. В сих случаях Калмыки показали однакоже, что мирная пастушеская жизнь не истребила в них воинственной доблести их предков, и тень Чингиз-Хана с торжеством носилась в рядах отдаленных его потомков — под небом Франции на берегах роскошной Сены.

За тем постоянные личные обязанности состоят в службе по общественным выборам, которую несут члены: Коммисии Калмыцких дел, Суда Зарго и Улусных Правлений и в казенных улусах Правители. [273]

Управление, Судопроизводство и Законы.

Россия, принимая Калмыков под свое покровительство, сохраняла совершенную неприкосновенность к правам сего народа, столь для нее нового и неизвестного нравами и обычаями; а потому оный и управлялся непосредственно своими властями и законами.

В сем порядке вещей каждый улус повиновался своему владельцу. Сильнейший из сих владельцев признаваем был главою всей Калмыцкой Орды, и пользуясь властию и титулом Хана, имел при себе особый Правительственный Совет, в котором по выбору его заседали восемь членов из Гелюнгов и Зайсангов. Совет сей, по Калмыцки Зарго т. е. Суд, заведывал всеми делами внутренними и внешними. Члены оного собирались в особенной кибитке, где хранилось и Калмыцкое Уложение; там рассматривали они жалобы на частные владельческие суды и производили от лица Хана всю переписку с Российским Правительством и владельцами. Заготовляемые ими бумаги представлялись вчерне к Хану и удостоенные [274] одобрения переписывались на бело, а потом вместо подписи утверждаемы были Ханскою печатью, хранившеюся у доверенного Зайсанга, и рассылались по принадлежности.

Суд в делах Уголовных и Гражданских производился большею частию на словах. По выслушании истца и ответчика призывались свидетели, и если обстоятельства казались довольно ясными, то сообразно Уложению или обычаям постановляемо было решение, которое с утверждения Хана тут же и исполнялось. Но чаще, для облегчения судопроизводства, дела оканчивались присягою, как это делается и по ныне.

Случаи, в коих допускается, присяга и обряды при сем наблюдаемые, заслуживают чтобы сказать об них подробнее. Если, например, сделается в улусе значительная пропажа скота и в покраже оного хозяин объявит на кого либо подозрение, с тем, что по не возможности представить доказательства (Хозяева покраденного, не щадя никаких обещаний, не редко узнают похитителей от их родных, под клятвою не выставлять оных пред судом доказателями.), Считает необходимым [275] употребление в настоящем деле шахана, т. е. присяги, тогда допускается к оной не ответчик, а кто либо из близких родственников его, или по крайней мере из одного с ним рода, по избранию истца. Выбор сей обыкновенно падает на людей почетных и богатых, по предположению, что человек наслаждающийся счастливою жизнию, не так легко подвергнет себя неизбежным следствиям клятвопреступления, т. е. предаст особу свою эрлику, как ожидать сего можно от человека бедного.

Назначенный таким образом посредник, будучи не вправе отказаться от присяги, и страшась, чтобы не принять оной неправильно в пользу другого, разведывает стороною и убеждает самого ответчика сказать ему: не учинил ли он в самом деле возводимого на него воровства? и так как сей последний обязан быть при сем столь же откровенным, как добрый Христианин на исповеди, то в случае признания его, избранное присягать лице, под разными предлогами, от сего уклоняется и платит истцу за покраденное сполна, со [276] всеми проторями и убытками. Но буде посредник удостоверится в невинности ответчика, то объявляет согласие принять в том присягу, и участь процесса зависит уже от удачного или неудачного оной совершения. Присяга производится следующим порядком: в некотором отдалений от общего кочевья выставляется уединенная кибитка, в которой развешиваются изображения Бурханов, при чем грозный Цойрджиль, он же и Махалага, занимает первое место. Пред сим ужасного вида Калмыцким божеством, на жертвеннике, в числе различных жертв, в одном сосуде возжигается масло, а в другом кладется сердце убиваемой по сему случаю коровы, которая непременно должна быть черная и с белым на лбу пятном. Посреди кибитки расстилается снятая с той же коровы кожа посредством вколачиваемых по краям гвоздей туго натягивается, намазывается кровью. Над дверями, внутри кибитки, по обеим сторонам утверждаются огромные трубы (бюря), а под ними два ружья, заряженные одним порохом. Наконец вне [277] кибитки, также над самым входом в оную, прикрепляется коровья голова с вытянутым языком и отверзтыми глазами, к коим, а равно и к ноздрям привешиваются печени. В заключение Гелюнги садятся в кибитке по сторонам кожи, имея в руках все инструменты духовной их музыки. Между тем приводится избранный присягать; он снимает с себя всю одежду, исключая только исподнее платье, и сделав перед дверями три поклона в землю, лишь только располагается войти в кибитку, как родственники и посторонние, во множестве на сей раз собирающиеся, останавливают его и заводит с истцем различные споры. Когда же не смотря на сие присягающий входит, то с первым шагом его чрез порог раздаются ружейные выстрелы и пронзительные звуки труб, — литавр и бубнов. При всех сих-то явлениях, приготовленных с целию поразить воображение и потрясти душу, избранный обязан пройти босыми ногами по скользской коже к жертвеннику, поклониться трижды Бурханам, задуть горящее пред ними [278] масло и схватя зубами сердце, вынести оное вон из кибитки к зрителям. По благополучном окончании сей церемонии, подозреваемый объявляется правым и истец, за напрасное оклеветание, платит ему против претензии своей вдвое. Но если тот, кто присягает, входя в кибитку, или выходя из оной, хотя несколько поскользнется, или задует горящее масло не с одного раза, или выронит из зубов сердце, то начинается ужасная ссора и драка, присяга считается ложною и обвиняемый безусловно уплачивает иск и убытки. Присяга такого рода почитается чрезвычайно важною и потому употребляется довольно редко; обыкновенное же приношение клятвы состоит в том, что присягающий покланяется Бурханам и годовою своею касается их подножия.

Законы Калмыцкие, составленные в 1640 м году и известные под названием: Права Мунгальских и Калмыцкого народов, в свое время весьма достаточно принаровлены были к образу и потребностям кочевого быта. В них особенно примечательна [279] резкая черта, отделяющая Калмыков от других соплеменных им народов, поддерживавших некогда кровавый трон Чингнс-Ханов и Тамерланов: здесь говорится о необыкновенной умеренности в наказаниях и уважении к жизни каждого. Калмыцкое Уложение, вопреки общему правилу древнего правосудия — мстить кровию за кровь, определяло смертную казнь одним изменникам; все же другие преступления, как то: убийство, грабеж, насилие и т. п. наказывались только взысканием с виновных назначенного количества скота. Впрочем, неограниченная власть Ханов могла увеличивать наказания. Так, на пример, Хан Дундук-Даши в 1747-м году уведомлял, Астраханского Губернатора Брылкина, что он принял правилом за воровство и грабежи наказывать Калмыков плетьми, и сверх того выкалывать им шилом глаза, и что таковая казнь над некоторыми уже совершена в присутствии посланного от Губернатора.

После измены, или, как сказано в Уложении, ухода с места сражения, по цене [280] штрафа всего важнее считалось убийство сыном отца или матери, укрывательство беглых и оскорбление духовенства.

Российский Двор, издавна производя сношения с Калмыцкими Ханами и владельцами чрез Астраханских Воевод единственно о делах внешней политики, не прежде как в начале прошедшего столетия начал распространять влияние свое на внутреннее состояние их подданных. В сие время учреждена была в Астрахани, под ведомством Губернаторов, Контора Калмыцких и Татарских Дел, для разбора претензий между обитателями тамошних степей. Присутствие Конторы состояло из одного Русского чиновника, двух, по назначению Хана Зайсангов и нескольких Татарских Мурз.

Сверх сего тогда же, для ближайшего наблюдения за поведением Калмыков и для удобнейшего с Ханом и владельцами сношения, поручаемо было ведать Калмыцкие дела Коммендантам: начально в Саратове, потом в Царицыне, и напоследок, по устроении в 1747-м году крепости Енотаевской, в [281] Енотаевске, под главным начальством Иностранной Коллегии, на Астраханских же Губернаторов и Начальников войск возлагалась только обязанность в случае надобности оказывать помянутым лицам зависящее содействие (Калмыки Дербетевских улусов, кочевавшие с 1710 г. близь Дона, состояли в ведомств Начальства Войска Донского.).

В последствии опыт показал, что право Ханов назначать в Зарго людей, исключительно им подвластных, с одной стороны доставляло им возможность с большею скрытностию входить в непозволенные сношения с неприязненными России народами, а с другой возбуждало негодование прочих Калмыцких владельцев, которые от самовластия Ханов и их приверженцев терпели неприятности. Обстоятельства сии были поводом к тому, что по смерти Хана Дундук-Даши, Императрица Екатерина II-я, утверждая Наместником Ханства сына его Убашу, Высочайшею Грамотою, в 12-й день Августа 1762-го года Убаше и всему Калмыцкому народу данною, повелела, дабы в члены [282] Зарго избираемы были подвластные не одного Наместника Ханства, но и прочих владельцев, и чтобы члены сии решали все дела с ведома Наместника, по большинству голосов, а в случае разделения мнения и равенства голосов, представляли о сем Наместнику и находившемуся при Калмыцких делах чиновнику, а сии обязаны рассматривать дела и решать с согласия, или, буде в чем не согласятся, представлять в Иностранную Коллегию. Вместе с сим для водворения в Зарго беспристрастия, постановлено правилом, чтобы перемена избранных владельцами членов зависела уже от одной Иностранной Коллегии, и каждому из них назначено от казны жалованья в год по 100 рублей серебром.

На сих основаниях суд Зарго сохранял свое существование до бегства Наместником Убашею с значительною частию народа; после чего Екатерина Великая, Высочайшим Указом, от 19-го Октября 1771-го года на имя Астраханского Губернатора Бекетова последовавшим, упразднив [283] звание Ханов и Наместников Ханства, повелела: чтобы каждый владелец собственными своими людьми управлял независимо от других и давал им суд и расправу по их Калмыцким правам и обыкновениям; но чтобы при том все были под наблюдением Губернатора, и, в случае каких либо несогласий между собою, входили к нему с представлениями; а дабы дела такого рода мог он удобнее рассматривать, то для сего положено быть при нем от трех главных родов: Торгоутов, Дербетей и Хошоутов по одному Зайсангу, с таким же жалованьем, какое получали члены Зарго.

К числу дальнейших за тем предположений о благоустройстве Калмыцкого народа, принадлежит заключение Кавказского Наместнического Правления Июня 30 дня 1786 года, состоявшее в том, чтобы, применяясь к Упреждению о губерниях, учредить вновь суд Зарго в виде Нижней Расправы, со включением в оный и Военной Канцелярии (Т. е. с поручением тому же суду дел и по наряду Калмыков на временную службу, в чем нередко встречалась тогда надобность.), [284] подчинив сей суд апелляции Верхней Расправы. Далее Наместническое Правление считало нужным: a) обложить Калмыков, не исключая Шабинеров, умеренною податью, с тем, чтобы Шабинеры платили одну половину сей подати в казну, а другую в пользу духовенства; b) назначать сих Шабинеров и Кеточинеров, наравне с другими, в военную службу; c) Тарханам присвоивать привиллегию только личную, а не потомственную; и d) для пресечения умножения духовенства определить оному комплект, назначив на каждые двести кибиток по одному Гелюнгу.

Но все сии предположения по разным причинам в исполнение не приведены, и для управления Калмыками учреждена в Енотаевске Калмыцкая Канцелярия, состоявшая из нескольких членов; Русских чиновников и Калмыцких владельцев, кои имели обязанность, кроме занятий в Канцелярии, чрез каждые два месяца по очереди посещать все улусы, для отвращения беспорядков и наблюдения за действиями Офицеров, с сею же целию в каждый улус назначенных.

В 1800-м году Императору Павлу [285] Петровичу благоугодно было возведением владельца Чучея Тайши Тундутова в Наместники Ханства, восстановить сие достоинство, а с ним вместе Высочайшею Грамотою 14-го Октября дозволено ему Тундутову по прежнему иметь для судопроизводства Зарго, и в случае разномыслия членов оного, решать дела самому с согласия Главного Пристава, в тоже время для заведывания Калмыцкими делами определенного; а если и за сим Наместник решит что либо усумнится, то представлять Государю Императору, или относиться в Коллегию Иностранных Дел.

Со смертию Чучея Таити Тундутова, в 1803-м году, звание Наместника хотя вторично упразднилось, но суд Зарго оставался при Наместническом улусе в своей силе, и решения свои вносил уже к Главным Приставам, которые до 1816-го года состояли под непосредственным начальством Иностранной Коллегии, а с сего времени поставлены были в зависимость и Астраханских Губернаторов.

Наконец 10 Марта 1825 года, по представлению Главноуправлявшего в Грузии, [286] Кавказской области и Астраханской губернии Генерала Ермолова, для управления Калмыцким народом Высочайше утверждены новые правила, действующие и поныне.

По существу сих правил общее управление Калмыками разделяется в составе своем на Главное, Областное, Окружное и Улусное.

Главное Управление принадлежит Министерству Внутренних Дел и имеет предметом высшее наблюдение за благосостоянием Калмыцкого народа и за правильным отправлением Калмыцких дел местами и лицами, Министерству сему подведомственными.

Управление Областное сосредоточивается в Астраханской Коммисии Калмыцких Дел, которая состоит под председательством Начальника Астраханской губернии, из Вице-Губернатора, Главного при Калмыцком народе Пристава, Губернского Прокурора и депутатов со стороны Калмыков: одного из владельцев, и другого из духовенства Ламы, кои назначаются по выбору, первый владельцами, а последний духовенством.

Существенный предмет Коммисии есть [287] надзор за сохранением порядка, как по части управления улусами, так и судопроизводства. По сему она, равно как и Министерство, не раздельно с властию распорядительною, соединяет в себе и власть судебную. В последнем отношении Министерство рассматривает тяжбы между Калмыками и на Калмыков от людей другого ведомства, на сумму свыше 1,000 рублей, а Коммисия входит в рассмотрение жалоб на решения суда Зарго по делам на сумму свыше 400 рублей, разбирая при том и жалобы Зайсангов в неправом решении дел по управлению или владению аймаками.

Главный же Пристав, кроме занятий по званию члена Коммисии, посредством подчиненных ему Частных улусных Приставов и чрез собственные разъезды наблюдает за сохранением во всей Калмыцкой Орде порядка и тишины, и обо всем замечательном, или требующем исправления, доводит до сведения Коммисии и доносит Министерству.

Управление Окружное возложено на Суд Зарго, который находится в городе Енотаевске, и состоит из восьми членов: двух [288] от духовенства из пометных Гелюнгов, и из шести от народа из владельцев и Зайсангов, по числу улусов, от каждого по одному, как то: от Дербетева большого и малого, от Торгоутовского, Хошоутовского, Богоцохуровского и Эркетеневского. Члены сии назначаются по избранию от улусов и утверждаются Коммисиею не менее как на три года.

Разбору сего суда подлежат жалобы на управления улусные по делам свыше 200 руб., равно дела тяжебные по имениям или в обидах личных; дела Зайсангов по управлению аймаками и дела о всех случаях, кои не составляют тяжких преступлений между Калмыками, не исключая из сего воровство мошенничество на сумму не свыше 400 руб., и не более трех раз учиненное. Все таковые дела и тяжбы решаются в суде Зарго окончательно; но в делах по искам на суммы свыше 200 рублей недовольные решением имеют право в годовой срок приносить жалобу Коммисии.

Для наблюдения за успешным, и порядочным отправлением Дел, решаемых по [289] законам и обычаям, племени Калмыков свойственным, находится при суде Зарго один из двух Помощников Главного Пристава, а для ведения сим делам журнальной записки — переводчик с учеником Калмыцкого языка, из штата Главного Пристава.

Управление Улусное учреждено в самых улусах для облегчения суда Зарго и для доставления ближайшей удобности Калмыцкому народу получать в маловажных делах своих скорое решение. Управление сие состоит из Частных Приставов, Улусных. Судей и владельцев или Правителей, на коих возложены обязанностей полицейские, судебные и хозяйственные.

Частный Пристав наблюдает, чтобы в улусе его ведомства не было нарушено благоустройства и порядка, и чтобы не укрывались в оном люди подозрительные. В случае же каких-либо происшествий, чиновник сей производит при владельце или Зайсанге следствие и отсылает виновных к суду, в надлежащее присутственное место ближайшего города. Сверх сего он должен смотреть, чтобы Улусные Суды не допускали [290] в порученных им делах медленности, и иметь сведения о всех сборах, какие с Калмыков производятся в пользу владельцев, Зайсангов и на общественные повинности, не вмешиваясь впрочем в, существо и приговор суда, ни во внутренние распоряжения по управлению улусом и по денежным сборам. Обо всем же заслуживающем внимание Начальства доносит Главному Приставу (При Частном Приставе находится один толмачь Калмыцкого языка и, для посылок казаки.).

Улусные Судьи, избираемые из Зайсангов и других почетных людей погодно, составляют из себя посредников на праве Словесных Судей. Они рассматривают и решают окончательно дела, в коих цена иска не превышает 200 рублей; но дела свыше 200 руб. подлежат апелляции суда Зарго, куда приносятся жалобы по Калмыцким обрядам. Независимо от сего в Улусном Суде производятся дела о людях дурного поведения, о маловажных проступках, угонах скота и покражах до 200 руб. [291] включительно и не свыше трех раз учиненных, за что виновные подвергаются наказанию по их обрядам.

Наконец владельцы, а где оных нет Правители заведывают в улусах внутренним управлением и наблюдая с своей стороны за порядком в их ведомстве, прекращают все вражды, несогласия и несправедливые притязания, как между простолюдинов, так и между Зайсангов (При каждом владельце находится избираемый им Дарга, в роде собственного его улусного Полициймейстера, а в хотонах назначаются от каждого рода Демчеи, т. е. старосты.).

За тем дела до веры и совести касающияся, дела по несогласиям супружеским, и дела между родителей и детей принадлежат в улусах разбору духовенства, а в суде Зарго — членов, из сего же сословия назначаемых. Дела же по преступлениям уголовным, коими считаются: 1) измена, 2) неповиновение власти, 3) возмущение, 4) злонамеренный побег за границу и связь с злодеями, 5) смертоубийство, 6) грабеж, насилие и подвод злодеев, 7) делание ложной монеты [292] и 8) воровство свыше трех раз, ни до которого из вышеупомянутых мест и лиц не принадлежат, и виновные в сих преступлениях Калмыки судятся в Российских присутственных местах, по общим Государственным установлениям.

Все вообще дела Калмыков по предметам, до духовного разбирательства, или до гражданского суда относящимся, производятся и решаются по древнему Калмыцкому Уложению, обычаям и обрядам.

Текст воспроизведен по изданию: Подробные сведения о волжских калмыках // Журнал министерства внутренних дел, № 8. 1834

© текст - Нефедьев Н. 1834
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖМВД. 1834