НЕФЕДЬЕВ Н.

ПОДРОБНЫЕ СВЕДЕНИЯ О ВОЛЖСКИХ КАЛМЫКАХ

Образ жизни.

(Продолжение):

Калмыки проводят жизнь в беспрерывном странствовании, которое совершают переходя из одного места в другое для доставления стадам своим свежего подножного корма. Сообразно сему и жилища их не имеют ничего общего с жилищами людей, ведущих жизнь сколько нибудь постоянную. Одна кибитка из деревянных решеток и палок, соединенных в верху конусом, покрытая кошмами или сплетенными из камыша рогожами, составляет все необходимое для Калмыка здание, которое сооружается в полчаса, а разбирается еще поспешнее. [296]

Кибитки в вышину имеют до 2 1/2, а в диаметре до 5 сажен, и основание их состоит из некоторого числа обыкновенных, от 4-х до 8 складных решеток различной величины, которые называются терминами. Сперва ставится на землю одна решетка, составляющая часть круга, потом присоединяются к ней по порядку другие и связываются между собою шерстяными тесьмами, исключая отверстие (на Восток), где прикрепляется створчатая из двух половинок дверь. Когда же все это образует круглую загородку, тогда над центром оной, посредством унин (длинных палок), утверждается горизонтально деревянный круг, имеющий в диаметре от полутора до двух аршин и называемый харачи. Подняв сей круг начально на нескольких унинах, кои в верхних концах заострены, а в низших снабжены петельками, Калмыки продолжают ставить достальные унины, для чего каждую из них одним концом вкладывают в выдолбленное на харачи место, а другим чрез петлю прикрепляют к верхней оконечности решетки. За сим две дуги, [297] сделанные крестообразно над харачею, сообщают конусу кибитки округлость, и заключают собою все деревянные принадлежности, прикрывающиеся кошмами. Кошмы на сей предмет шьются так, что сперва четырьмя боковыми полостями закрывается нижняя часть кибитки с половины унин, или конуса, до земли, а после того двумя другими закрывается верхняя часть до харачи; далее навешивается особая кошма над дверью и другая полагается на харачи. Все сии кошмы, исключая последней, посредством пришитых к ним широких тесем привязываются к кибитке, которая от сего и представляется опоясанною в разных направлениях. Кошма же, покрывающая самый верх (харачи) и именуемая орько, всегда может сколько надобно открываться, так как харачи служит вместе окном и трубою. В зимнее время, чтобы защищаться по возможности от холода, Калмыки окапывают кое как кибитки свои землею, а в случае сильных ветров и бурь привязывают их веревками к кольям; ибо без сей предосторожности нередко подвижные жилища сии [298] низвергаются, и люди с имуществом, иногда ночью среди сна, остаются без всякого крова.

Внутренность кибиток вообще столь же единообразна, как и наружность. Посреди каждой из них стоит, поддерживаемый, таганом, чугунный котел — единственная кухонная посуда, в которой приготовляется чай и прочая пища; прямо у противоположной дверям стены находится кровать, от земли вышиною на четверть аршина, покрытая ширдыками (стегаными стегами), в левой стороне, на устроенном в виде столика возвышении, помещаются бурханы или одни написанные по Тангутски молитвы; на право расположены различные домашние вещи, как то: деревянные чайные чашки и конические кружки, называемые домбами, и кожаные: бартоги для вина; архоти употребляемые вместо кадочек; уты — мешки для собирания аргасуна (Аргасун сухой помет скота, заменяющий у Калмыков дрова.) и особо мешки же, привязанные на длинных палках, коими достают из [299] колодцев воду. К решеткам в разных местах привешены бараньи или лошадиные головы, ноги и другие части мяса, сырые кожи, ружья и проч. Зимою нераздельно с людьми помещаются в кибитках молодые и больные овцы, телята и жеребята, и довершают семейственные картины, в коих главную сцену занимают маленькие дети, сидящие на цыпочках около огня, нагие или только с зади чем нибудь прикрытые, и вооруженные мослами и трубками. Но сколь ни мало в сих картинах приятного и занимательного, однакож я никогда не забуду того удовольствия, какое приносили они мне во время проезда моего чрез пустые, поглощенные снегами степи, частию вовсе необитаемые, где не имея по целым суткам и более пристанища, страдая от нестерпимого холода и не видя ни каких дорог, — даже один след человеческий надлежало считать большою находкою. Иногда ночью завидя неожиданно приветный огонек, я с моими спутниками спешил к нему с такою радостию, какая конечно не всякому известна и понятна. Тут полузамерзшие выходя из экипажей и [300] забывая о сне, мы проводили время покоя в дымной кибитке близь тлеющего аргасуна, и хотя согревались более воображением, нежели существенною теплотою, но находили себя довольными. Между тем, для утоления голода нашего, в растаянной снеговой воде варился перед нами на скорую руку Калмыцкий чай. Надобно знать вкус сего чая, и видеть как он кипятится в котле, в котором может быть за полчаса прежде приготовлялось какое нибудь нечистое кушанье, и который хозяева Калмыки при нас из опрятности вытирали отрывком старой запачканной кошмы; надобно быть свидетелем как кладется в чай молоко, хранящееся в кожаном сосуде, на который нельзя взглянуть без ощущения дурноты, и из коего невозбранно пьют собаки, — и тогда только можно представить себе, сколь велика была крайность, заставлявшая употреблять сей Калмыцкий нектар, оживотворявший нас своею теплотою и питательностию. С наступлением осени, когда земля обнажена еще была от снега и морозы казались сносными, мы, останавливаясь в безлюдной и безводной [301] степи для облегчения верблюдов, не терпели нужды в продовольствии, ибо проворные Казаки набирали аргасун, и разводя огонь, тотчас приготовляли нам из запасной баранины жаркое, употребляя при сем вместо вертелов ружейные шомполы; но когда в одну бурную ночь, проведенную нами в открытом поле, выпавший глубокий снег сокрыл от взоров наших бесценный аргасун, тогда исчезла всякая возможность готовить пищу и потому-то мы, открывая дым или огонек, с восторгом приближались к первым хотонам отыскиваемого улуса. Впрочем и в самых жилищах Калмыков, не смотря на то, что они ищут на зиму приюта близь камышей, неизбежны иногда чрезмерные крайности: так, на пример, во время продолжительной и суровой зимы 1851-го года, Калмыки некоторых улусов должны были многими семействами собираться в чужие кибитки, а свои жечь вместо дров, для приготовления пищи! (Я позволяю себе надеяться, что несколько строк о вояже моем по улусам, помещенных кое где с целию придать описанию жизни Калмыков более полноты, — не вменятся мне в преступление.) [302]

Владельцы имеют у себя по нескольку кибиток: собственно для них самих, для семейств их и прислуги. В кибитке владельческой все отличается опрятностию и даже роскошью. Внутренность ее обтянута шелковою материею, скрывающею решетки, унины и кошмы; постель на обыкновенном месте, против двери, покрыта одеялами и украшена богатым пологом, в виде балдахина; по сторонам возвышаются сундуки, один на другой поставленные, и покрытые коврами, среди коих на левой от входа стороне, в особых резных и раскрашенных кумирнях, присутствуют бурханы; земля служащая вместо пола, устлана кошмами и коврами; но в средине все-таки курится огонек, зимою для тепла, а летом для раскуривания трубок. Богатые седла и ружья принадлежат к числу необходимых украшений. Сему домашнему устройству владельцев подражают и некоторые Зайсанги; но большую часть их нельзя различать от простолюдинов. [303]

После описания внешнего вида кибиток и внутреннего в оных расположения, следует обратиться к порядку кочевки. Кому не случалось быть в Калмыцких улусах, тот под словом улус может представлять себе соединенное жительство всех Калмыков, которого либо из владений, в роде одного селения или аула. Для устранения подобной мысли нужно знать, что каждый улус раздробляется в кочевье на множество частей, хотонами именуемых, и заключающих в себе от 3-х до 12-ти кибиток. Сии хотоны одного улуса иногда бывают рассеянные на пространстве до 300 верст и более. Главное место улуса есть владельческая ставка; оно называется орьгою; при ней обыкновенно находится хурул и базар, и сверх сего тут же пребывают Частный Пристав и Улусные Судьи. В улусах казенных, где нет владельцев, подвижные резиденции называются уже не орьга, а куря, т. е. ставка главного хурула.

Кибитки владельческие бывают располагаемы от прочих в некотором [304] отдалении и кроме лучшей наружности отличаются тем, что при дверях каждой водружается пика, на длинном черенке, острием вверх. Ночью покой владельца и его семейства охраняют караульные. В хуруле Бурхани Орьгё, т. е. кибитка, вмещающая в себе Бурханов, находясь также отдельно от других, осеняется одним или двумя флагами, на высоких шестах развевающимися, с различными на оных изображениями, и ограждается круглою цепью других кибиток, в которых живут Лама, Гелюнги и прочее духовенство. За сим особая группа кибиток представляет базар. Кибитки с товарами, для безопасности от похищений, становятся плотно одна возле другой и соединяются в отдельный круг, имея двери обращенными во внутренность образующейся площадки, куда ведет небольшой переулок, в одном месте оставляемый. Здесь занимаются мелочною, но весьма прибыточною торговлею Армяне и Татары, у которых кроме разных товаров, вина и витушек, по сношениям их с ближайшими городами и по всегдашнему сбору к [305] ним приезжающих из разных мест Калмыков, можно получать сведения о степных и прочих новостях; а потому кочующий базар имеет в улусе большое значение.

Во время праздников, на прим. цаган-сары и т. п. собирается в орьгу, или курю, множество духовенства, и тогда число кибиток в оной увеличивается до двух сот; постоянно же в самой большой орьге бывает оных не более тридцати.

В продолжение весны, лета и осени, начиная с первых чисел февраля до половины Ноября, народ Калмыцкий на одних местах не держится более недели, останавливаясь при худуках (колодцах), коими испещрены все степи. Когда травы в окрестностях худука истребляются, тогда владелец, в разговорах с приближенными своими, дает заметить, что скоро надобно откочевать на другое место. Весть о сем разносится по всем кибиткам главной ставки, и каждый Калмык, выходя по утру из своего жилища, прежде нежели выгонет на паству скот (всегда проводящий ночи [306] около хозяйской кибитки), смотрит нет ли сигнала к походу? Во время сих ожиданий, в одно какое нибудь утро, является среди орьги воткнутая в землю владельческая пика — и мгновенно приводит все в движение. Калмыки и Калмычки ловят верблюдов, разбирают кибитки, укладывают домашний скарб, и не далее как чрез час огромный караван трогается с места, почти не оставляя признаков обитания.

За исключением нескольких арб (двухколесных телег), заложенных волами, весь караван состоит из верблюдов, навьюченных разобранными кибитками, сундуками, котлами и разными другими принадлежностями. Процессия открывается всадником, который везет владельческую пику; за ним следует семейство владельца, окруженное Зайсангами и служителями; далее — в сопровождении Ламы и прочего духовенства везутся на белых верблюдах уложенные в ящиках Бурханы (Калмыки из набожности посвящают Бурханам верблюдов, лошадей и быков, преимущественно белых, называя их сетеря. Посвящение сие означается привязанными за гриву или повешенными на шее Тангутскими молитвами, с коими счастливые животные остаются на всю жизнь свободными от всех работ, кроме перевозки некоторыми из них священных предметов.). Ламы и владельческие дети [307] для спокойствия ездят иногда в особенных экипажах (денг-тергин), состоящих из арбы, к оглоблям коей, между заложенным волом и колесами, привешивается на четырех ремнях нечто похожее на колыбель, закрытую со всех сторон войлоками. Дети прочих Калмыков качаются на верблюдах в мешках и коробах, привязанных в числе вьюков и обложенных внутри кошмами или овчинами, из коих видны одни головы. Старики и старухи помещаются также среди вьюков, на самом верху; а молодые люди: мущины, женщины и девушки в нарядных платьях, верхами на лучших лошадях, спорят между собою в быстроте бега коней и собственной ловкости, и тут-то амур расставляет сети свои, неизбежные для всех смертных! По сторонам, на всем пространстве, какое взор обнять может, тянутся стада и [308] разъезжают кавалькады охотников с собаками, ястребами и балабанами (Балабины принадлежат тоже к прду ястребов и заменяют здесь соколов.).

Таким образом движение главной ставки дает общее направление и всем хотонам, или всему улусу. Весною Калмыки проходят в один день от 15-ти до 20-ти верст; летом, в жары, от 10-ти до 15-ти, а осенью от 25-ти до 40, останавливаясь после каждого перехода, как сказано выше, только на короткое время. К осени же все улусы занимают для зимовки постоянно одни места, а именно: улусы Эркетеневский и Яндыковский между заливов Каспийского моря, близь почтовой дороги от Астрахани к Кизляру; Екицохуровский, Харахусовские, Эрдени-кичиповский и Малодербетевский при реках Куме и Маныче; Богоцохуровский и Хошоутовский при реке Волге по обеим сторонам, первый выше города Енотаевска, а последний между Енотаевском и Астраханью и наконец Большедербетевский при реках Калаусе и среднем Егорлыке в пределах [309] Кавказской области. На сих местах, где камыш, или около Волги кустарник, доставляют некоторую защиту от бурь и средства иметь огонь, Калмыки остаются с Ноября месяца до главного их праздника цаган-сары, который бывает в первых числах Февраля, и после коего немедленно начинают они вновь свое странствование, подвигаясь всегда во внутренность степей в противоположные зимнему кочевью стороны; при чем хотя не наблюдается ни какого разграничения, ни разделения между улусами земель, но это не нарушает согласия. Впрочем в летнее время выгоднейшие места занимают: во 1-х улус Малодербетевский в урочищах Иргени, на границах Донских и Саратовских, где умеренный климат, превосходные пастбища и избыток пресной воды доставляют большие удобства, и во 2-х улус Хошоутовский, который в дачах своих на луговой стороне Волги пользуется исключительно хорошими пажитями, и что всего важнее, значительными лесными угодьями (Владелец сего улуса Князь Тюменев, приобрел многие участки покупкою у помещиков, и сверх того для выгод скотоводства ежегодно нанимает удобные земли у частных людей.). [310] Другие улусы, при худом состоянии трав, на пещано-глинистых и солонцеватых степях произрастающих и выжигаемых при том в начале лета солнцем, терпят в особенности недостаток в воде и Калмыки для напоения стад своих должны повсюду рыть новые или расчищать старые худуки, которые доставляют воду беловатую, соленогорькую и при том не редко превращающуюся в навозную жижу; но и сей воды бывает столь мало, что она вся каждый день вычерпывается. В бытность мою в некоторых улусах надобно было посылать за водою всякое утро до рассвета, чтобы в противном случае не остаться без нее на целый день.

Хотоны, рассеянные среди степей, при первом взгляде на них наводят уныние. Обыкновенный шум городов, и сел заменяется здесь единственно лаем собак и криком верблюдов, смещенным с [311] блеянием овец, мычанием коров и ржанием лошадей — гармония, интересная разве для слуха Калмыков, которых звуки сии баюкают еще в колыбели. Утро в улусах начинается просто, т. е. там никто не заботится ни о убранстве ни о посещениях. Одни из женщин только что оставив ложе, спешат доить коров, а другие с мешками на плечах, отправляются в поле за аргасуном и к худукам за водою; мущины отгоняют на водопой и на паству стада, и потом каждая семья собирается около котла, в котором приготовляется чай. Далее — женщины занимаются шитьем одежды и другими, свойственными их быту, работами; что же касается до мущин, то за исключением не многих, охраняющих скот, все другие, и особенно пожилые, имеющие лет за 40, остаются в совершенной праздности: курят табак и бродят по соседственным кибиткам, в найти где нибудь махан или арьки (Махан — мясо, арьки — вино.). Наконец день заключается тем, что [312] Калмыки, напившись еще раз чаю или будану (Будан — род супа.), погружаются в сон, для того, чтобы вновь пробудиться к услугам желудка. Так проходит жизнь этих людей, чуждая всего возвышенного, и как бездействие и пресыщение принято у них символом блаженства, то владельцы и Зайсанги всегда стараются превосходить в сих наслаждениях простолюдинов, в доказательство прав и преимуществ, дарованных им породою. Некоторые из них почти никогда не оставляют кибиток своих, и если выходят на воздух, то единственно по самым необходимым побуждениям. Спросят — что они делают? — Сидят, поджавши ноги и попеременно перебирают четки, курят табак и — едят! Другие разнообразят иногда праздность слушая сказки, или выезжают в поле на охоту с гончими собаками и балабанами.

Неопрятность в Калмыцком народе возбуждает удивление. Не зная омовения, не переменяя никогда белья, и в зимнее время [313] не снимая верхней одежды, Калмыки и Калмычки делаются всегдашними жертвами насекомых которые, благодаря предрассудкам о переселении душ, пользуются совершенною неприкосновенностию к их жизни, или, лучше сказать, привилегиею терзать несчастных Ламистов (Калмык поймавши такое насекомое не только не убивает, но осторожно кладет возле себя на пол.*). Вместе с сим кожа Калмыков, теряя натуральный цвет, получает грубое свойство и покрывается как будто корою. Все это имело бы, может быть, последствия гораздо важнейшие, если бы непрерывное курение табаку и всегдашний в кибитках дым не составляли собою средств противодействующих. Не менее отличаются Калмыки неопрятностию и в употреблении пищи: едят, пьют из одних и тех же котлов и чашек, заменяя при сем ложки и вилки пальцами; а вместо салфеток служат им кошмы, на которых сидят, или шерсть овец, собак и других домашних животных, нередко присутствующих при трапезах своих хозяев. [314]

В короткое время, испытав в улусах все невыгоды зимней кочевой жизни, прокоптевши дымом, как говорится до последней нитки, и выкуривши глаза, я терпел много между прочим и от неудобства заниматься письмоводством, которое по несчастий было обширно. Сначала я даже не постигал как можно писать при жестоком морозе в 25° и более, когда нельзя ни на минуту обнажить рук, и когда чернила мгновенно замерзают. Где взять столы и стулья, или по крайней мере чем заменить оные? Но нужда научает всему! Чернилищу обыкновенно приказывал я ставить близь пылающего аргасуна в чашку с горячею водою, и разогревая чернила писал лежа возле огня на ковре. Впрочем и тут, омоченным раз в чернильнице пером, не отогрев его и руки на огне, едва можно было успеть написать одну букву: ибо чернила на пере, равно как и в словах на бумаге, мгновенно замерзали. Таким образом все написанное составляло в прямом смысле мерзлую прозу. Оканчивая дневные занятия, поздно вечером искал я успокоения на холодном, [315] осребренном морозною пеленою ложе, тщательно завернутый в несколько шуб и одеял; и если в продолжение ночи удавалось хотя не много согреться и воспользоваться благодетельным сном, то по утру разлука с постелью была всего тягостнее. Почтенный Т., заслуженный Офицер, по обязанности разделявший со мною поездку мою, неоднократно повторял мне, таю ни во всю кампанию 1812 года, ни в последнюю Турецкую войну за Балканами, не находил он положения своего столь неприятным, как в улусах. В самом деле, здесь одни уже болезни, и особенно простуда, по неимению ни малейшей надежды на какую либо помощь, или возможность выздоровления, — подвергают человека всегдашней и самой близкой опасности.

Изобразив в слабых чертах быт Калмыцкого народа, заключу статью сию утешительною мыслию, что время и обстоятельства, без сомнения, убедят народ сей в необходимости оставить полудикое состояние и обратиться к постепенному образованию, пользы коего разительно доказывает им Князь Тюменев. Владелец сей, прежде [316] всего заплатив долг Царю и отечеству службою на военном поприще, и приобретя чрез то полное право на уважение, постоянно проводит теперь дни в улусе своем, в превосходном доме, имеет из подвластных Калмыков оркестр хороших музыкантов, отличную прислугу и прекрасных поваров, словом: не уступает в образе жизни достаточнейшим из Русских помещиков. В улусе его господствует довольство и порядок, потому что там мало Гелюнгов и те не смеют вмешиваться не в свое дело, а Калмыки его в сравнении с другими трудолюбивы и ведут себя осторожно. Необыкновенная перемена в здешнем климате, не благоприятствующая кочевой жизни, в свою очередь неминуемо должна произвести в степях значительный переворот, который, по всем вероятиям, будет более полезен нежели вреден; ибо суровые зимы одних из Калмыков вынудят узнать, хотя в некоторой степени, оседлость, для удобного и прочного их со стадами существования; а другие, жившие на счет излишней щедрости природы, и умножавшие собою число [317] празднолюбцев, займутся работами у рыбопромышлеников, увеличат рабочий класс скудного народонаселения Астраханской губернии и чрез соединение с Русскими получат новые понятия и лучший образ мыслей.

Физические свойства.

Взгляд, брошенный на кочевье Калмыков, может внушать справедливое удивление: каким образом народ сей в отношении физическом существует? Свойство бесплодных степей, в коих он обитает; соленогорькие и то весьма редкие воды; нестерпимый зной во время лета, и мучительный холод зимою, против коих слабый из кошмы кров служит единственною защитою; величайшая неопрятность в содержании тела, и наконец пища, состоящая в мясе, большею частию не свежем — суть причины, которые в совокупности составляют, кажется, все, что только может быть гибельным для человека; но за всем тем Калмыки вообще наслаждаются весьма хорошим здоровьем. Кочевая жизнь с младенчества сообщает [318] телесным силам их особенную крепость, а врожденная беспечность, праздность и всегдашнее спокойствие духа, дополняют средства к достижению глубокой старости. Проезжая почти все улусы, я всюду находил большое количество стариков, из коих 70-ти и даже 80-ти летние, по наружности и твердости их, кажутся не старее 50-ти или 60-ти лет.

При наступлении зимы и весны переход от тепла к холоду и обратно имеет более или менее неизбежных следствий, пораждая иногда в Калмыках болезни скоротечные, преимущественно горячки, свойственные вообще здешнему климату; но болезни хронические у них чрезвычайно редки. К сожалению нельзя не заметить, что зло, которым свет старый обязан новому, имеет и здесь свои жертвы; оно распространилось после похода в 1812 году за границу, когда кочующие витязи, удостоясь побывать в мире просвещения, возвратились оттуда, почти все без изъятия, больные и конечно увековечат среди степей своих имя Франции живыми воспоминаниями. [319]

Главнейшая же и гибельнейшая для них болезнь есть оспа, по Калмыцки цецик, т. е. цветок. Действия ее столь ужасны, что для Калмыка заболеть оспою, значит умереть неизбежно: ибо из 10-ти человек, пораженных ею, едва выздаравливают трое. Необыкновенная злокачественность и прилипчивость оспы в Калмыцких улусах имеет три начала: a) особое расположение тела Калмыков к принятию и развитию жестоких ее припадков; b) кочевой образ жизни, по которому больные в своих кибитках, отовсюду продуваемых ветром, лишены средств к защите от сырого, холодного воздуха; и c) производимый появлением сей болезни ужас, заставляющий Калмыков, для сохранения себя удаляться от заболевших, при чем сии последние с кибитками и со всем имуществом оставляются на произвол судьбы, так, что уже не одно действие болезни, а голод, или в зимнее время суровость воздуха, прекращает дни страдальцев. В Приволжских кочевьях жители ближайших селений и Казачьих станиц нередко находят оставленных [320] таким образом младенцев, и Христианская любовь возвращает их к жизни; но в глубине степей чуждо спасение; там вопли несчастных разносятся пустынными ветрами, и самый их прах среди полуразрушенных кибиток, служа предметом ужаса для Калмыков, возмущает душу случайно приближающегося путника.

Для прекращения зла сего Правительство с давнего времени печется о распространении между Калмыками оспопрививания; но тяготеющее над ними невежество, не дозволяет еще вполне пользоваться последствиями сей спасительной меры. За всем тем постоянные усилия Начальства и собственное убеждение Калмыков в пользе оных, без сомнения восторжествуют над всеми препятствиями (Нынешний Инспектор Астраханской Врачебной Управы Г. Саломон обратил на сей важный предмет особенное внимание, и деятельно занимается всем тем, что только может содействовать успехам оспопрививания.). В 1832 году привита оспа в улусах вообще 2,650-ти младенцам, тогда как сначала введения сей операции по [321] означенный год, привито было оной в сравнения с сим менее половины.

Живущий близь города Енотаевска, в соседстве с Багоцохуровским улусом, помещик А. В. Каханов, имея небольшую домашнюю аптеку и обучив дворовых людей своих оспопрививанию, приобрел у Калмыков столь большую доверенность, что они сами ежедневно приходят к нему в дом с просьбою привить им оспу.

Корь, и вообще сыпи, по Калмыцки тургун килик (шелковая рубашка), не имеющие особенно вредных последствий, полагаются в числе болезней обыкновенных.

Черты лица Калмыков имеют весьма близкое сходство с Китайскими или Манжурскими. Калмыки вообще черноволосы; имеют узкие черные глаза, большие скулы, плоский нос и прекрасные белые зубы. Цвет лица их смуглый и все тело лишено белизны; но сие происходит не столько от природы, сколько от действия солнечных лучей и от вечного в кибитках их дыма. За всем тем есть мущины и женщины, [322] которым самый разборчивый вкус не отказал бы в своем внимании.

Зрение их, по привычке ли всегдашнего созерцания предметов на обширных степных равнинах, или по особенной организации, одарено редкою быстротою, так, что когда обыкновенный глаз только еще замечает что нибудь в отдаленности, Калмык безошибочно объяснит подробности едва мелькающего признака; но жаль, что дым, причиняя глазные боли, вредит сей дальнозоркости.

Крепость телесная и силы дают Калмыкам большое преимущество пред другими кочующими народами. Рост их большею частию средний, стан довольно стройный, и только искривленные от верховой езды ноги, изменяют общей правильности в фигуре. Тучные Калмыки встречаются очень редко, и то из сословия Гелюнгов, упитанных жертвами.

Борьба, заменяющая в Калмыцком народе рыцарские турниры, часто доставляет случаи видеть необыкновенных силачей, из которых некоторые приобретают самое [323] громкое во всех Монгольских племенах имя: батырь, т. е. богатырь.

В доказательство необыкновенной силы Калмыков можно привести и то, что они, нанимаясь в Астраханской губернии для разъездов по Волжским протокам, нередко в продолжение целых дней, без отдохновения и пищи, работают веслами и, не чувствуя изнурения, преодолевают порывы ветров или быстроту течения, будучи при том палимы солнцем и терзаемы бесчисленным множеством комаров. Труды сии возбуждают общее удивление, и многие здесь, чтобы выразить твердость Калмыков, в шутках называют их водяными лошадями.

Но видя Калмыка идущего пешком, не мудрено подумать, что он только еще учится ходить: так неловка его походка, затрудняемая кривизною ног и неудобными сапогами. За то верхом на лошади, он гораздо тверже, нежели на ногах, и даже тот из них, кто пьяный не сделает шагу не упавши, никогда не свалится с лошади, если его посадит на нее. Женщины их в наездничестве столь же искусны, как и мущины. [324]

Пища и Питье.

Находя в пище одну необходимую потребность-утоление голода, Калмыки не имеют ни утонченного вкуса, ни разборчивости. Домашние животные всякого рода и дикие звери равно удовлетворяют их аппетиту; но как первых они (здесь должно разуметь простоя класс народа) режут только в случаях особенных, например: для больных, гостей и т. п., а ловля последних сопряжена с некоторыми заботами, то всегдашний стол их состоит в летнее время из кирпичного чаю и молочных приготовлений, зимою же, когда доение прекращается, кроме чаю, — преимущественно из будана.

Чай, называемый по внешнему виду его кирпичным, есть стебли и испорченные листочки чая обыкновенного, которые в Китае не пропадают, а посредством клейких веществ соединяются и высушенные в формах, получают вид кирпича, или четвероугольной, немного продолговатой дощечки. Дощечки сии продаются в Астрахани каждая [325] от 4 до 4 руб. 50 коп. и составляют значительный предмет торговли. Калмыки налив в котел воды, кладут туда не большое количество искрошенного ножом чая, и кипятят дотоле, пока жидкость сделается красноватою 3 потом прибавляют соли и молока, и вскипятивши вновь, разливают деревянными половинками в такие же чашки, для употребления. Чаи сей, похожий более на бульон, весьма питателен и служит вместе пищею и питьем. Сначала кажется он неприятным; но в несколько дней привычка, или лучше сказать необходимость, заставляет находить его довольно вкусным; ибо дурная вода степных худуков, не представляя других средств к утолению жажды, только в составе Калмыцкого чая бывает еще сколько нибудь сносною. Калмыки пьют его чрезвычайно много, кушая при том, привозимые к ним из Астрахани и Царицына, сухие кольцеобразные витушки.

Кобылье молоко, квашеное, доставляет им близкий к вину напиток, называемый Чиган, а коровье молоко составляет особую [326] жидкость айрек, и сверх сего за излишеством гонится из того и другого арьки, т. е. вино, которое передвоенное называется арза. Оба сии напитка довольно крепки и, если вылить на огонь, пылают как спирт; но употребление их, по словам самих Калмыков, причиняет большую головную боль, и вместо обыкновенной опьянелости, приводит в какое-то помешательство или одурелость, которая продолжается несколько дней. Вкусом они могли бы быть не противны, еслибы дурнота обработки не сообщала им отвратительного запаха.

Выделка арьки производится скоро и просто: в чугунный котел, поставленный на тагане, наливают кислое молоко, плотно закрывают крышкою, которую обмазывают глиною или коровьим калом; потом ставят в наполненное водою корыто другой котел, также закрытый, и соединяют их посредством небольшой деревянной кривой трубы, утверждая концы ее в отверстиях, которые для сего на крышках у котлов оставляются. Устроив все таким образом, начинают кипятить молоко и проводя пары его [327] в порожний котел, имеющий отдушину, часа чрез полтора получают готовое вино. Остающуюся при сем винокурении бузу, т. е. барду, процеживают и густые частицы оной сушат на солнце, в запас на зимнее время. Этот род запаса, называемый шурьмук кладется в будан и употребляется в пищу с маслом.

Будан есть жидкость; он варится в котле из воды и муки, с прибавлением молока или масла и шурьмука, а иногда и крошеного мяса.

Из овечьего молока делают маленькие сыры, называемые эзге.

На зиму Калмыки покупают в Астрахани и других близких к ним местах, по немногу муки, из которой иногда пекут что-то похожее на лепешки. Для сего мука замешивается на воде, и образующееся тесто кладется в горячую золу, где и печется не только вместе с золою, но иногда и с неперегорелым еще аргасуном, или остатками камыша. [328]

Скот палый и умерщвленный или поврежденный зверями, часто доставляет Калмыцкой кухне обилие и в мясе; тогда пред аппетитом нескольких человек, исчезают целые лошади с удивительною быстротою.

Владельцы и богатые из Зайсангов и Калмыков имеют самое счастливейшее в Калмыцком народе преимущество: кушать всегда свежую жареную и вареную баранину. Мясо молодых жеребят, питающихся еще молоком, для гастрономов составляет верх наслаждения.

Из царства растений Калмыки, кочующие близ болотистых мест, употребляют в пищу: a) коренья шишковатого медвяжьего уха (Phlomis tuberosa), по Калмыцки ботманцук: b) головатую осоку (Spicis capitatis) по Калм. алцинхо; c) водяные острогранные орехи (trapa natans) по Калм. чилим; d) спорыш или раст (Ornithogalum bicolor), по Калм. буулук, коего луковица имеет большую мочку. Все сии растения или коренья Калмыки пекут в золе или сушат [329] на солнце, толкут в крупу и варят как кашу, или едят сырые.

Одежда.

Одежда Калмыков состоит зимою из овчинных тулупов, а летом из китайчатых кафтанов или чапанов обыкновенного покроя, подпоясываемых кушаками из китайки же. На голову надевают они, соответственно времени года: шапки и войлочные шляпы. Шапки бывают суконные и матерчатые, большею частию желтые, с лисьими и других зверей узкими околышами, вышиною от околыша вершка в два или три, четвероугольные и к верху несколько расширены; кроме сих шапок нарядных, есть другие, известные во многих местах России под названием Калмыцких малахаев, которыми, в случае сильных морозов, с большею удобностию можно сохранять не только голову, но лице и уши. Шляпы Калмыцкие чрезвычайно плоски, едва с приметною тульею и с маленькими полями. Как к шапкам, [330] так и к шляпам пришиваются на верху шелковые кисти красного цвета, называемые зала. Кисти сии служат не для одного украшения, а составляют какой-то особый религиозный символ весьма уважаемый.

Богатые Калмыки носят верхнее платье длинное и широкое на распашку, а под ним парчовые, и из других материй, узкие полукафтанья или бешмети; но молодые люди употребляют особенные кафтаны, с закидными назади рукавами.

Белье состоит из холстинной распашной рубахи, простирающейся не много далее поясницы, и исподнего платья. Исключая владельцев и богатых Зайсангов, ни один Калмык не заботится иметь более одной пары, которую носит на себе, и которая заменяется новою не прежде, как превратясь в рубище. Летом Калмыки и Калмычки белье свое иногда моют, оставаясь до того времени, когда оно просохнет, нагими или прикрываясь кафтанами; но в продолжение зимы и того не наблюдается. [331]

Платье женское отличается от мужского тем, что летние кафтаны не имеют рукавов, и как у оных, так и у тулупов, на одной поле сверху делается выемка, застегиваемая на пол-аршина пуговицами. Шапки против мужских менее, а шляп они не носят.

Сапоги, общая обувь, шьются с каблуками столь высокими, что без привычки, совершенно невозможно ходить в них; но за то они, при обыкновении Калмыков иметь у седел короткие стремяна, удобны в верховой езде. В холодное время надеваются под сапоги валяные кошемные чулки.

Говоря о костюмах Калмыков, здесь прилично упомянуть и о других принадлежностях степного их наряда. Волосы на лбу мущины подбривают, а на затылке заплетают в косу; бороду же выщипывают дочиста, оставляя одни усы.

Женщины заплетают волосы над висками в две косы, которые обшиваются в китайку, или шелковую темную материю, и [332] упадают на грудь; девицы напротив имеют несколько кос. В ушах носят серги: замужние в обеих, а девицы в одном, в нем подражают им и многие мущины, пронимая также одно ухо.

Лицам духовного звания присвоен самою религиею цвет одежды красный и желтый. Кафтаны их, или плащи с рукавами, бывают красные, а шапки и шляпы желтые с красною кистью (залу). Исподнее платье заменяют они короткою до колен юбочкою. Волосы на голове бреют, как Магометане, с бородою же и усами поступают по общему всех Калмыков обыкновению.

В про исповедание.

Об религии Калмыков напрасно было бы искать известий, вполне удовлетворительных; ибо самое духовенство Калмыцкое, имея все книги до веры относящиеся на языке Тангутском, сколько можно заметить, не понимает в подробности своей религии; а потому при каждом покушении начать о [333] сем разговор, духовные лица отзываются, что по закону их говорить о вере не позволительно, если же иногда случается воспользоваться со стороны некоторых откровенностию, то объяснения их большею частию бывают разнообразны, сбивчивы и неудобопонятны.

По сему, оставляя все то, что может казаться темным, и придерживаясь единственно тех сведении, кои будучи почерпнуты из разных источников, оказываются между собою согласными и представляются более достоверными, я считаю приличнейшим ограничиться здесь только главными предметами Калмыцкого Вероучения, которое имеет начала общие с учением Браминов (В этом убедился я личным наблюдением богослужения Индейцев в Астрахани.).

История мира.

До сотворения мира, по мнению Калмыков, существовало неизмеримое пространство пустоты, хаос. Потом (неизвестно когда) поднявшаяся со всех десяти сторон [334] света буря, породила множество облаков, которые пролили столь сильный дождь, что из оного составилось величайшее море. На поверхности сего моря, движимого бурею, накопилось чрезмерное множество пены, из коей уже образовалась земля, и воздвигнувшаяся среди моря гора Сюммер-ула (хан или царь всех гор), утвержденная на пронзенной Бурханом Манцзошири черепахе, составила средоточие всей земной тверди.

Гора сия, имея четыре стороны — одну серебряную, другую из лазури, третью из рубинов и четвертую из золота, — возвышается над поверхностию моря на 80 т. бер (Бер есть мера, содержащая в себе 8 верст; она упоминается только в духовных книгах.), семью уступами, из коих на каждом обитают различного рода Тенгери (духи, перри): в низу злые, в верху добрые; на самой же вершине помещаются 33 Тенгерия, самые добродетельные, под начальством Хурмусты. Наконец еще выше сего, вероятно уже в странах небесных, находится царство богов и жилище праведных в области Бурхана Абида. [335]

Вместе с горою Сюммер-ула, возникли окружающие оную четыре огромные острова.

Первый из них называется Зангбутип, земля, вмещающая в себе все драгоценности.

ВторойУлюмджи Биит Тип, земля великанов.

ТретийУкюр Эделекчи Тип, земля питающая рогатый скот.

и ЧетвертыйМу ду-ута Тип, земля производящая зловещий голос.

Все сии острова или миры, имеющие при себе еще по два небольших острова, обитаемы. 1-й из них занимает Европа, на 2-м и 5-м живут великаны, одни других превышающие, а на 4-м помещаются люди без болезней, достигающие до тысячи летнего возраста и о времени кончины за несколько дней извещаемые каким-то таинственным голосом. Между всеми помянутыми людьми нет никаких сношений: ибо переход с одного острова на другой возможен только для одних Бурханов.

Первые люди, получившие бытие вместе с сотворением мира, от некоего Тодорхо [336] герельту тенгери, ип. е. светлого духа, осчастливлены были всеми дарами благодати: они издавали от себя сияние, имели крылья, не требовали пищи, жили по 80 т. лет и все были Хубилган, т. е. возраждались вновь чрез переселение душ.

Сколько времени продолжалось такое завидное состояние людей — неизвестно; но оно утрачено невоздержанием одного человека, который съев земное произрастете называемое шиме (Что именно означает Шиме — Калмыки не разумеют: ибо многие слова Тангутского писания для них непонятны.), соблазнил к тому и других. Сие невоздержание было причиною, что исполинский рост, долголетие, сияние, способность летать — словом все исчезло и люди долго оставались во тме, пока не учредились солнце, луна и звезды. Но среди такового переворота были еще люди, сохранившие святость: они в числе 1000 существ переселились на небо и сделались Бурханами.

С сего времени солнце, состоящее из огня и стекла, ежедневно обращается около горы Сюммер-ула. Когда оно, движимое [337] воздушными конями, выходит против серебряной стороны означенной горы, тогда начинается рассвет; когда равняется со стороною лазурною, тогда наступает полдень; когда приближается к стороне рубинной, тогда день склоняется к вечеру и наконец со стороны золотой отражается ночь. Луну, подобно солнцу также странствующую около Сюммер-улы, почитают Калмыки соединением стекла и воды, и как оную, так и звезды представляют себе обителями светлых Тенгерий.

(Затмение солнца в луны Калмыки приписывают какому-то злобному духу, который, за причиненное Бурханам оскорбление, приковывается попеременно к сим светилам. Дух сей нередко покушается освободить себя, и при сих-то случаях солнце и луна начинают тускнеть. А как таковое освобождение неминуемо должно произвести величайшие бедствия, то Калмыки, чтобы испугать и усмирить духа и сохранить чрез сие светила, поднимают ужасный шум, скачут на лошадях, кричат, стреляют из ружей и проч. Сверх того, о знаках видимых в луне они думают, что там изображается заяц, в память подвига Бурхана Шакджимуни, который бывши некогда зайцем, позволил съесть себя умиравшему с голода страннику. Падение звезде означает у них переселение Тенгери.)

Потеряв, как сказано, жизнь [338] благодатную, люди довольствовались сначала различными питательными растениями, но как оные скоро перевелись, то все впади в неизъяснимую крайность, за которою следовали: необходимость приобретать пищу трудами и водворение на земле пороков. В сем бедственном положения, для сохранения порядка, благоразумнейший из людей выбран был Ханом.

Бурханы с своей стороны, видя землю осиротевшую добродетелями, решились посетить оную, и когда век людей от 80 т. уменьшился до 40 т. лет, тогда из числа тысячи, явился первый Эбдекчи Бурхан, т. е. разоритель (Индейское божество Шивен.), названный так может быть потому только, что в то время мир начинал клониться к разорению или разрушению. Впрочем цель его была — проповедывание веры. После сего, когда люди не могли уже жить более 30 т. лет, сошел второй Алтан Чидыкчи Бурхан, строитель мира ( — — — — Брама.); за ним, когда люди жили по 20 т. лет, последовал третий Герель Сакикчи [339] Бурхан, блюститель мира (Индейское божество Вишну.); далее являлся четвертый Манзошири Бурхан, а потом, когда люди жили по сту лет, сошел на землю Бурхан Шакджимуни, указавший настоящую Ламайскую веру и управляющий миром доныне. Не смотря однако же на покровительство всех сих Бурханов, уменьшение лет и роста земнородных все-таки не прекратится и достигнет до того, что человек будет жить только 10-ть лет, рост ему дастся не более одного аршина, и самые лошади будут не более зайца. Наконец ужасные бедствия истребят почти всех живущих; после чего земля очистится огнем и водою и вновь настанет век блаженства. Люди получат опять долголетие и, следуя внушениям добродетельнейшего Бурхана Майдри, — который должен поступить тогда вместо Шакджимуни и удивить смертных своими совершенствами, величием, сиянием и красотою, — приобретут возможность пользоваться возрастом до осьмидесяти тысяч лет, и, что всего важнее, в [340] этом веке будут владычествовать на земле уже не мущины, а женщины.

Все описанное здесь относительно земных событий подлежит еще особому изъяснению. По учению Ламайскому, существование мира полагается бесконечным; но беспредельность таковая имеет периоды, называемые Гал-ап, огненное истребление (Гал по Калмыцки огонь, ап возьми.). Каждый период содержит в себе седмью семь (49) малых эпох или галапов, из коих каждые семь огненные сопровождаются осьмым из воды — потопом; все же вообще заключаются разрушением мира: Галап Эргиху. Независимо от сего помянутое число галапов, в начале, продолжении и окончании оных, разделяется на четыре степени: 1-я) Аха-галап т. е. главный или старший галап, объемлющий время уменьшения века человеческого от 80 т. до 10-ти лет; 2-я) Эбдереху галап т. е. галап разрушительный, в продолжение коего на земле все истребляется; 3-я) Хоосун галап т. е. галап пустой, или [341] время пустоты на земле; и 4-я) Токтоху галоп, знаменующий восстановление, ибо к сему галапу относится время, когда буря возвращает из ада души для нового населения земли.

Учение Веры.

Калмыки хотя не нарицают Творца вселенной ни каким особенным именем, но за всем тем они не редко упоминают «существо всевидящее, непостижимое, невидимо всем управляющее, духом святым преображение имеющее и спасающее всех животных» (Сими словами начинается сообщенная мне на Калмыцком языке бумага, писанная о вере одним из высших лиц Калмыцкого духовенства.). При сих высоких понятиях о Боге, не умея представить себе идеала, который являл бы зрению подобие непостижимого, народ Калмыцкий, согласно учению веры оного, воздает божеские почести Бурханам, добрым и злым, имеющим будто бы ближайшее влияние на судьбу мира. [342] История сих Бурханов, разделение между ними власти, их свойства и даже самые изобретения представляют весьма близкую картину языческой мифологии.

Следующие из Бурханов считаются главными:

1) Шакджимуни, он же и Баши т. е. учитель. Он, как основатель веры, почитается источником святыни и изображается сидящим по Калмыцкому обыкновению, сложа ноги, правую руку имеет опущенною, а в левой, прижатой к поясу, держит чашу, с аршаном (животворною водою); чрез плечо у него находится перевязь (оркимджи).

Древнее Монголо-Калмыцкое Уложение начинается молитвою к нему в сих выражениях: «Яко пучина великого моря всеми добродетелями исполнившемуся, и теми украсившемуся, и самою верою бесплотным уподобившемуся, и три существа в себе вместившему, и обо всем ведение и самодержавную власть получившему — Шакджимуни Ламе поклоняемся».

2) Манцзошири, нестареющийся или вечный. Сей Бурхан, как изложено выше, был [343] на земле еще прежде Шакджимуни и он же, будучи некогда Хубилган, т. е. перерожденный, с именем Ямандаги победил Эрлик-Хана. Посему изображения его различны: в первом случае представляется он с наружностию божества доброго, а в другом — ужасного.

3) Майдри, Бурхан долженствующие после Шакджимуни управлять миром. Изображению его, с особенною тщательностию, придается вид совершенства; ибо его описывают блестящими красками. Иногда представляется он с четырьмя лицами и десятью руками, имея в одной из сих последних чашу аршана, а в другой очир (скиптр или жезл).

4) Абида, Бурхан заведующий раем. Он изображается похожим на Шакджимуни, с тою только разницею, что чашу с аршаном держит обеими руками.

5) Нидубер Узюкчи, — всевидящий. Соответственно своему названию, Бурхан сей имеет множество голов, одна на другую пирамидально поставленных, и сверх того [344] несколько рук снабженных различными магическими знаками.

6) Эрлик-Хан, судья всех мертвых и повелитель ада (Он же называется иногда Цойрджиль, или Махалага.), Изображение сего Бурхана есть образец всего ужасного и отвратительного. Голова его окружена пламенем и увенчана мертвыми человеческими головами; в одной руке у него очир, а в другой колокольчик, употребляемый Калмыками при богослужении, ногами подавляет какого-то злого духа. Некогда самовластно присвоил было он себе владычество в странах мира вышнего, но побежденный Ямандагою получил в удел царство тьмы.

7) Оточе-Бурхан, бог врачевства. В изображении подобен он Шакджимуни, исключая того, что не имеет в руках чаши.

8) Дайчин, бог брани. Его представляют всадником.

9) Хурмуста, защитник или хранитель земли. Хурмуста, обитающий с 33-мя подвластными ему Тенгериями на высотах Сюммер-улы, есть благодетельный дух, [345] пекущийся о всех тварях. Он изображается в виде старца, разъезжающего на слоне, который называется: Газыр Сакикчи Кюбень, т. е. мальчик, сын защитника земли. Слон сей отличается необыкновенною белизною шерсти и огромностию; ибо вышина и длина его полагается в несколько верст. Пасется он в очаровательной долине и утоляет жажду водою, сладкою как мед. Особенное свойство сего животного состоит в том, что при отправлении Хурмусты в путь, оно получает 33 красные головы, из коих на каждой по 6-ти хоботов; на всяком хоботе по 7 бассейнов; в каждом бассейне растет по стольку же (т. е. по 7) водяных лилий; а на сих лилиях сидят воздушные девы, которые поют и ударяют в литавры. Между тем сам Хурмуста помещается на средней голове слона, уступая прочие 33 сопутствующим ему Тенгериям.

10) Очирбани. Во власти сего Бурхана, обитающего на пустынном хребте гор, состоят бури, непогоды и облака. Следовательно его можно сравнить с Бореем.

Сверх сего к сонму богов надлежит [346] причислить Тенгери, имеющего некоторое сходство с Юпитером. Сей Тенгери, с напала весны, летом и осенью разъезжает по воздуху верхом на каком-то чудовище, называемом Лоу-Хан, и посылает на землю громовые стрелы, употребляя при сем рога Лоу-Хана вместо лука. Когда он натягивает тетиву, то Лоу-Хан, от сильной боли, производит ужасный рев и испускает ртом пламя, а от сего происходят гром и молния. В зимнее время Лоу-Хан покоится в глубине морей.

После Бурханов невидимых, пользуются правами божескими на земле представители их: Далай Лама и вообще все Ламы, за ними же следуют Тенгерии обоего пола (добрые духи), кои, рождаясь от взаимных лобзаний и даже от взоров, или одной улыбки любви, существуют не только десятки, но целые сотни тысяч лет и исчезая вселяются в благочестивых людей.

Солнце, луна и звезды, как жилища Тенгерий, и даже огонь, равномерно принадлежат к предметам обожания.

Обширные предания о подвигах [347] Бурханов, их непорочности и стяжанном величии, и наконец учение Шакджимуни, — написанные в огромных книгах, заключают в себе Ном, т. е. закон Калмыцкой веры.

В тесном смысле вся сущность сего закона выражается символическими словами: Гурбун-Эрдени, т. е. тройственная драгоценность или святыня, в соединении коей Калмыки разумеют: Божество, Закон (писание) и Духовенство.

Далее предписываются подробные правила, основанные на разделении добра и зла и чистотою понятий внушающие справедливое удивление. Главнейшие из сих правил, коих десять, указывают дурные дела (грехи) в следующем порядке: a) грехи приписываемые произволу: 1) ами тасалху, — убийство, отнятие жизни; 2) Кючер-Абху — всякое насилие; 3) Тачанку Седкель, — всякое телесное осквернение. b) Грехи происходящие от языка или слов: 4) Шюрюн или Докшин-Ёгё — злословие; 5) Цалга-Ёгё празднословие; 6) Алгияз, или Худул, — клевета, ложь; 7) Хоп, — смуты, подстрекания. и c) Грехи душевные 8) [348] Хобдоголху, — зависит; 9) Хоролху-Секдиль, — мщение; и 10) Буру-Юзюл, — безбожие, непризнание святости закона.

Воспрещая сии пороки, Калмыцкая религия строго повелевает наблюдать противуположные оным добродетели и обещает по смерти за дела добрые награды, а за худые — наказание. Отсюда следует толкование о душе и о мерах воздаяния.

Души людей, совершенно непорочных, или занимавших высший сан духовный, по отлучении от тела, немедленно переселяются в жилище блаженства; но, за исключением оных, все прочие представляются на суд грозного Эрлик-Хана. Здесь, соображаясь с книгою дел человеческих: бе алтан тоали, т. е. золотое волшебное зеркало, сравнивая число пороков с числом добродетелей и в случае сомнительном взвешивая те и другие на весах, Эрлик-Хан делает свои определения, по которым души получают различные назначения: одни из них отправляются к Бурханам; другие поступают в число добрых Тенгерий; третьи в число злых духов; четвертые [349] возвращаются на землю, будучи поселяемы или возраждаемы в людях или бессмысленных тварях, и наконец пятые осуждаются на мучения.

По окончании процесса который совершается по смерти в продолжение 49 дней, души, согласно назначению, препровождаются в свои места; для чего от жилища Эрлик-Хана устроены три дороги: золотая, серебряная и железная.

Первая (т. е. золотая) ведет на небеса в царство Абида, где в очаровательных странах, в чертогах, сооруженных из золота и драгоценных камней, среди цветов, дышащих ароматами и орошаемых источниками аршана, покоятся Бурханы, разделяя блаженство с праведными.

Вторая дорога (серебряная) пролегает к жилищу Тенгерий, на высоты Сюммер-улы, где те же наслаждения достаются в удел людям добродетельным.

Третья дорога (железная) — есть путь адский. Дорога сия проведена над пространным морем, составленным из всех нечистот, и имеет такое свойство, что [350] под ногами тех из осужденных, кои пренебрегли в жизни хотя что либо из Гурбун-Эрдени, делается чрезмерно тонкою, разрывается и ввергает несчастных в отвратительную влагу.

Самый ад состоит из 18-ти отделений, окружающих жилище Эрлик-Хана. Сими отделениями заведывают особенные злые существа, называемые Эзёд (смотритель), кои имеют головы козлиные, змеиные и других зверей и чудовищ, и вообще представляются ужасными.

Безбожники, не уважавшие духовенства, убийцы (лишавшие жизни без нужды не только людей, но и насекомых), тираны, клятвопреступники и прочие злодеи и грешники, терпят в аду, по мере преступлений, различные наказания. Там беспрерывно растирают их жерновыми каменьями; варят в котлах; жарят на вертелах; разрывают железными крючьями; толкут в ступах; морозят среди вечных льдов; заставляют плавать в кровавых морях и проч. Богатые, которые проводя жизнь в пресыщении, презирали бедных и оставляли без [351] помощи, наказываются подобно Танталу тем, что имея перед глазами пищу, не могут ею пользоваться: ибо они превращаются в уродов с огромною головою и маленьким, не более иголочного ушка, ртом; шея у них делается тонкою как волос, и в добавок ко всему, брюхо величиною с гору, поддерживается ногами не толще спичек.

Домашние животные, дикие звери и все твари равномерно подвергаются наказаниям ада, если они, вмещая в себе души людей, ведут себя худо. Наказания сии состоят в том, что злые звери раздирают друг друга; ленивые животные изнуряются перевозкою тяжестей; прожорливые непрерывно едят без утоления голода, и т. д.

Пребывание в аду по закону Калмыцкому не вечно; но сроки для сего назначаемые почти беспредельны. Впрочем от добрых Бурханов иногда зависит сокращать время мучения и освобождать души, особенно таких людей, кои, в течение жизни уважая духовенство, приносили оному обильные жертвы, и читали, списывали и имели при себе духовные книги, из коих полезнейшею в [352] сем случае считается одна, называемая Доржо Джотбо. Кроме сего частое повторение молитвы: ом ма ни пат ме хоум, при перебирании четок (эркин), по мнению Калмыков избавляет их от всех несчастий, как в жизни, так и по смерти.

Праздники и обряды богослужения.

В каждом месяце Калмыки постоянно празднуют 8-е, 15-е и 30-е числа. В сии дни, называемые мацак и посвящаемые молитвам и благочестию, Калмыцкое духовенство не употребляет ни какой пищи кроме молочной, что наблюдают некоторые и из светских; вообще же все Калмыки считают тогда за величайший грех лишить жизни какое бы то ни было животное или насекомое (В мацаки ни один Калмык не даст ножа и ни какого орудия, если узнает, что они нужны для зарезания чего либо в пищу.).

Но в продолжение года бывают в Калмыцком народе три главные праздника: [353] цаган-сара, в первых числах Февраля, в день рождения луны; юрюс-сара, в конце Мая или начале Июня; и зулу-сара в Ноябре месяце.

Цаган-сара (белый месяц) продолжается семь дней и считается особенно важным, сколько по цели учреждения оного, в память победы, одержанной одним Бурханом над злым духом, столько и потому, что с сего времени начинается у Калмыков весна и они, оставляя зимние кочевья, выходят из состояния оцепенелости. В цаган-сару Калмыки, встречаясь между собою, оказывают все знаки радости и взаимно дарят друг друга, или меняются различными вещами, фруктами и деньгами.

Юрюс-сара, праздник летний, в который хурулы и все кибитки украшаются зеленью из травы и древесных ветвей. Сверх того Гелюнги, из приносимой к ним в сие время Калмыками муки, приготовляют круглые, к верху несколько острые хлебы, с изображением очира (жезла), имея для сего нарочно сделанные формы. Хлебы сии [354] ставятся пред Бурханами и потом, в виде жертвоприношения, пускаются в воду.

Зула-сара, праздник зимний, бывающий пред наступлением, по Калмыцкому начислению, нового года, 25 Ноября. В этот день во всех хурулах и в каждой кибитке возжигается пред Бурханами коровье масло.

Сверх сего в осеннее время празднуется Гал-таяхо — жертвоприношение огню, при чем каждый Калмык, убивая барана или другое из домашних животных, отрезывает от каждого члена оного лучшие части и кладет в огонь на сожжение. Полагая, что самое солнце есть огонь и следовательно считая стихию сию источником теплоты в мире, Калмыки приносят означенные жертвы осенью, вероятно для того, чтобы теплота не оставляла их в продолжение наступающих зимних месяцев и сохраняла от гибели стада, единственное их благосостояние (Калмыки считают за большой грех лить в огонь воду или другую жидкость, полагая, что это раздражает обе стихии. Напротив, остатки костей, мяса и т. п. бросают всегда в огонь, как будто в пищу пламени.). [355]

В простые дни, если нет особенных пожертвований от больных, богослужение Калмыцкое отправляется по крайней мере один раз в день; в мацакл трижды: рано по утру, в полдень и вечером; а в помянутые большие праздники продолжается целые дни почти беспрерывно.

Местом богослужения во всяком улусе есть кюря или хурул (род монастыря). Под словом хурул разумеют иногда собственно одну кибитку, назначенную для моления, называя кюрею особые жилища духовенства, а иногда неправильно именуют хурулом вообще и то и другое; впрочем для кибитки посвященной молитвам есть название приличнейшее: бурхани орьгэ, т. е. жилище Бурханов. В каждой из таких кибиток на первом месте против двери устроивается возвышение, на котором помещаются истуканы Бурханов, литые из меди и густо вызолоченные, (зимою одеваемые в теплое платье). За ними бывают развешены такие же изображения, писанные Китайскою живописью на шелковых тканях. Пред возвышением ставится стол для жертвенных [356] приношений. На сем столе представляются искусно сделанные из серебра цветы, лилии; а между ими Тибетские курительные свечи и множество серебряных сосудцев, наполненных: коровьим и деревянным маслом, медом, сарацинским пшеном, пшеницею, мукою, сухими фруктами, пряниками и т. п. Посреди же всего этого имеет место серебряный сосуд в виде вазы, украшенный павлинными перьями и сохраняющий в себе аршан — воду подслащеную сахаром и подкрашенную шафраном (Аршан, приготовляемый с особенными молитвами, почитается священною водою, и Гелюнги дают оного по нескольку капель Калмыкам: больным для исцеления, а здоровым для охранения от всякого вреда. Происхождение аршана весьма занимательно: Бурханы Манцзошири, Шакджимуни и Майдри, рассуждая некогда о средствах сообщить людям бессмертие, составили животворную воду (аршан); но когда они отлучились искать для сей же влаги ароматических растений, то Эрлик (злой дух), выпив помянутую воду, бывший с оною сосуд наполнил нечистотою. (По словам других Эрлик успел сделать сие в присутствии самих Бурханов, в то время когда они сидели, по Калмыцкому обыкновению, в благоговейном положении — с закрытыми глазами). Сим случаем Бурханы приведены были в недоумение: они долго не знали что предпринять, и полагая, что если нечистоту выплеснуть на воздух или вылить на землю, то от сего истребится все живущее — решились выпить оную сами. Подвиг сей хотя не причинил вреда Бурханам, однако же у одного из них, которому досталось выпить остатки, лицо сделалось навсегда синим. История сия по видимому имеет связь с историею злого духа, производящего затмение солнца и луны.); от помянутого жертвенного [357] стола по направлению к дверям расстилаются в два ряда кошмы и ковры для заседания духовенства.

Время моления возвещается звуками труб или бубен. Услыша сии призывные звуки, Гелюнги, в красных и желтых кафтанах, с такими же чрез плечо перевязями (оркимджи) и с четками в руках стекаются к кибитке бурханими орьгэ и по старшинству, следуя один за другим, долго ходят (по течению солнца) около жилища своих богов; при чем, проходя мимо дверей, делают по три земных поклона. Совершив таким образом несколько кругов, и сняв обувь, вступают они босыми ногами в кибитку, берут принадлежащие каждому инструменты духовной музыки, и с непокровенными головами садятся на свои места, одни против других в две линии. В след за сим из общей кухни приносится к ним [358] огромный ушат Калмыцкого чаю или будану. Частицу принесенного главный жрец вливает в сосуд и оставляет пред Бурханами; а потом начинается братская трапеза, в продолжение коей несколько служителей, имея в руках деревянные уполовники, едва успевают наполнять чашки, с неподражаемым проворством Гелюнгами опорожниваемые (Гелюнги, без особенной крайности, из чужих чашек пищи не употребляют, имея всегда при себе собственные. Чашка, чернильница и медный пузырек с аршаном — суть необходимые принадлежности каждого Гелюнга.). Таким образом удовлетворив сперва аппетиту, Гелюнги приступают к богослужению, которое состоит попеременно — в пении и музыке. Духовное пение их довольно согласно и благозвучно; что же касается до музыки, то в ней соединено все, что только может раздирать слух и душу. Инструменты, при сем употребляемые: a) хонхо, колокольчики не много менее почтовых; b) цанг, разной величины медные блюды, литые с частию серебра и имеющие назади ручки; c) гандама, не большие трубы, сделанные из человеческих берцовых костей, [359] оправленные серебром и перевязанные человеческими же волосами; d) кенгерге, в роде литавр или Турецких барабанов; e) дунг, большие морские раковины, в серебряной оправе и без оной; f) бишкюр, трубы в виде гобоев и g) бюря, огромные медные трубы, длиною аршина в три, с широкими на подобие волторн отверстиями. Когда весь сей оркестр действует, то звон колокольчиков, удары блюд, гром литавр, дикий рев труб, и пронзительные звуки раковин, сливаясь вместе, приводят душу в содрогание и оставляют столь сильное впечатление, что эта, можно сказать, адская оратория (Такая музыка гремит беспрестанно в жилище Эрлик Хана.), при каждом воспоминании об ней отзывается в ушах и тревожит чувства. Кроме описанных инструментов, Гелюнги молятся посредством особой машинки — кюрдэ, которая, имея сходство с утвержденным на шпиле барабаном, приводится шнуром в движение. Наружность сего барабана бывает украшена разными, краскою написанными, Тангутскими молитвами, наполняющими и [360] внутренность оного. Калмыки считают, что вертение такой машинки заменяет чтение молитв, и когда один Гелюнг действует шнуром, то другие вместе с ним повторяют едва слышным голосом слова: ом ма ни пат ме хоум. Подобные машинки за большую цену приобретаются от духовенства и светскими людьми, как редкий способ — молиться не молясь: ибо независимо от шнура к некоторым кюрдэ приделываются еще маленькие крылья, и кому лень или некогда дергать за шнур, тот может выставлять кюрдэ на воздух, предоставляя приводить молитвы в пользу его в движение ветру. В большие праздники, привлекающие в хурулы Гелюнгов до пяти сот и более, к обыкновенной церемонии богослужения прибавляется то, что старшие духовные лица отправляют оное в жертвенных одеждах. Для сего каждый из них надевает короткую красного цвета юбку и опоясывается широким желтым поясом; далее возлагает на себя, по голому телу, красное безрукавное, не длиннее как до пояса, платье, у коего на боках [361] оставлены парчовые полосы, а на спине нашит такой же четвероугольный знак. Потом, с левого плена под правую руку надеваются три покрывала желтого и красного цвета. На голове у них бывает красная шапка на подобие венца, с изображением на острых концах оной Бурханов и с привешенною назади из черного шелку косою, коей части распускаются чрез плеча на грудь. Над ушами от сей же шапки висят разноцветные парчовые ленты, длиною в аршин, а шириною вершка в два. Ноги, руки (до плеч) и грудь остаются обнаженными.

Ламы, по важности их, совершают богослужение очень редко и в торжественных случаях показываются народу не иначе, как поддерживаемые на носилках, покрытых богатыми коврами. В кибитках, где они живут, в меньшем виде устроено все так же, как и в бурхани орьгэ, и проходящие с благоговением покланяются пред оными до земли. Уважение Калмыков к сим особам простирается до того, что в Харахусовском улусе, по смерти Ламы, жилище его со [362] всею утварью и одеждою перевозится на кочевках вместе с бурхани орьгэ: в ней устроен занавес, за которым, как думают Калмыки, невидимо присутствует сам умерший Лама.

Простой народ, и вообще люди светские, не принимают в богослужении другого участия кроме того, что ходят кругом бурхани орьгэ и в честь богов усердно питают Гелюнгов различными жертвами. Женщинам входить в бурхани орьгэ ни в какое время не дозволяется.

В дополнение к сему описанию прилагается рисунок, снятый с натуры и представляющий внутреннее расположение бурхани орьгэ, молящихся Гелюнгов, все их инструменты и сверх того изображения главнейших Бурханов.

Нравы.

Сравнивая Калмыков с прочими кочевыми племенами и вообще Азиатскими народами, находит между нравами тех и других великую разницу. [363]

Калмык слепо покорен воле высших; но покорен без унижения. Если он просит о нем нибудь, то говорит просто, не зная поклонов и не изменяя ни вида, ни голоса, так, что просьба его бывает более похожа на требование.

Гордость или надменность, столь же как и унижение, Восточным народам свойственные, среди Калмыков, исключая владельцев, кажется вовсе неизвестны. Беднейший из них принимается в кибитке богатого наравне с другими; он также садится близь хозяйского котла, и если тут нет никого старее его летами, то ему подается первая чашка чаю или будану. Говоря о бедных Калмыках приятно сказать, что они, при всей крайности, не имеют привычки бродить за милостынею и всегда находят средства жить в своих хотонах, около людей избыточных.

Гостеприимство у них есть добродетель не только освященная обычаями, но и предписанная законами. Всякий приезжающий в улус входит прямо в любую кибитку и везде встречает одинаковый прием: [364] хозяева тотчас приготовляют для него чай, или режут барана, хотя такое внимание бывает иногда гостю и тягостно. К изъяснению сего приведу следующий случай: в одном улусе Зайсанг NN. убедительно просил меня приехать к нему в хотон и прислал за мною верховых лошадей. Желая удовлетворить просьбе его, а более собственному любопытству: видеть домашний быт Калмыцкого вельможи, имеющего аймачных до 500 кибиток, я отправился к нему в сопровождении переводчика и, за отсутствием хозяина, принят был его супругою, женщиною лет 18-ти, приятной наружности. Она сидела на небольшом, покрытом коврами возвышении, которое служило ступенью к постеле. Одежда ее состояла из покрытой парчою лисьей шубы и из такой же на голове шапки; две длинные косы довершали сей пышный костюм. При входе моем в кибитку, Эрдени (Т. е. Драгоценность.) (имя хозяйки) приветствовала меня легким наклонением головы, и сказав чрез переводчика, [365] что муж скоро будет, просила садиться. Между тем не замедлил явиться и сам Зайсанг, молодой человек, лет 22-х, прекрасный собою, живой и пылкой, но к сожалению ни слова не понимающий по Русски. Извинясь в своем отсутствии, он с искренними знаками радушия заботился угостить меня Русским, то есть обыкновенным, чаем, уверяя, что вода в его худуке не так солона и горька, как в других. «Но умысел иной тут был» — он хотел блеснуть передо мною своею образованностию, хотя после вероятно в том и раскаялся, ибо большие хлопоты служителей около самовара, покрытого ржавчиною, показывали едва ли не первое еще здесь употребление сего премудреного сосуда. Сначала бедные Калмыки долго шумели между собою, ворочая самовар во все стороны; но наконец ухитрились: кругом трубы; где наливается вода, наложили угольев, а в трубу налили воды! Зайсанг, видя худые успехи, жаловался, что теперь нет при нем людей, которым дело сие известно, и переводчик мой, приняв главное по сей [366] части распоряжение уже на себя, устранил дальнейшие затруднения. Самовар был готов и Калмык, по порядку обмыв манные матки, вытер взятым из шапки его платком, до того запачканным, что не льзя было определить настоящего его цвета! Дорого заплатил бы я за то, чтобы избавиться от этого чая; но переводчик уверил меня, что отказаться от сего, значит оскорбить хозяина, и я из вежливости должен был проглотить две чашки самой отвратительной микстуры. Провожая меня, Зайсанг приказал Гелюнгу, занимающему при нем должность Советника и Секретаря, записать мой чин, имя и фамилию и подарил мне пойманного его балабанами лебедя (Некогда лебеди считались у предков наших лучшим кушаньем и даже принадлежностию Царского стола. Я в степях, по необходимости, питался ими, и не нашел в них ничего приятного: мясо их грубо и тяжело для желудка.).

Но пора возвратится к своему предмету. Кроме гостеприимства Калмыки [367] обязательны и между собою в жизни общественной. На пример: если у Калмыка падет верблюд, лошадь и тому подобное, или он зарежет что нибудь из домашнего скота, то к нему будто на праздник собираются все соседи и он усердно их угощает, несмотря на то, что после сам терпит недостаток в пище. Равным образом если из находящихся вместе десяти Калмыков, одному даны будут в подарок деньги, пища, табак или что нибудь другое, в каком бы то количестве ни было, получивший непременно разделяет все с товарищами по равной части.

Полная свобода женщин и худая оценка со стороны Калмыков добродетелей прекрасного пола, не подает повода к разрушению в сем народе благонравия. Напротив того, там не найдешь примера, который гласностию непозволительных связей, или явным пренебрежением целомудрия, служил бы для других открытым соблазном. Вообще о Калмыках можно сказать, что они при самой полудикости их, во всем том, что представляется пороком или [368] неблагопристойностию, стараются быть осторожными.

Впрочем, будучи склонны к пьянству и воровству, они сохраняют слабости сии в нравах, как будто врожденные и по видимому даже не считают их в числе пороков или преступлений; ибо в пользу невоздержания в самом степном уложения помещена особая статья, освобождающая пьяных от всякой ответственности за нарушение некоторых приличий; а воровство производимое взаимными отгонами скота, Калмыки доныне называют не более как шалостью, или удальством молодечества.

Ссоры и драки между Калмыками также довольно обыкновенны, но они всегда скоро прекращаются, не оставляя ни каких последствий; из чего, равно как и из прочих наблюдений, видно, что дух мщения и непримиримости, обладающий всеми Азиатцами, для Калмыков чужд совершенно.

Леность и празднолюбие на каждом шагу в сем народе встречаемые, суть свойства общие всем кочующим племенам, и проистекают собственно от того, что [369] племена сии, занимаясь скотоводством и почти без всяких забот находя в оном достаточные средства к своему существованию, не имеют побудительных причин знакомиться с трудами и деятельностию. Впрочем те из Калмыков, коих нужды заставляют наниматься у Астраханских рыбопромышлеников, доказывают собою, что помянутые свойства не сообщают им слабой изнеженности и не лишают способности переходить к трудам, так, что они по крепости сил, проворству и усердию считаются лучшими работниками.

Здесь приходит чреда с сожалением заметить, что двухвековое пребывание Калмыков в пределах России, слишком мало подействовало на улучшение нравов сего народа, и что Калмыки не приняв доселе ни чего полезного и хорошего, переняли только дурное и вредное, а именно: сделались страстными любителями картёжной игры (Употребительнейшие между ними игры: 1) горька (горка); 2) долон цасун (7-ми взяток); 3) марья (марьяж); 4) панбиль (панфил); 5) цыхра (Армянская игра без козырей); сверх сего есть и другие игры интересные и азартные. Карты покупаются ими по большей части уже играные, у степных торговцев, по 1 р. и по 2 р. колода; а если кто заводит особую игру у себя в кибитке, то за новую колоду берет с запальчивых игроков от 5-ти и до 20-ти рублей.) и [370] получили наклонность к тяжбам и ябедам, составляющим главные причины настоящей их бедности, которая пораждает уже грабежи и убийства, тогда, как до сего подобные преступления между ними были чрезвычайно редки.

Между прочим особенною чертою характера Калмыков, есть суеверие, коему преданы они в высшей степени и которое поддерживается в них учением духовенства. В глазах Калмыка весь мир представляется полным очарований; самые обыкновенные случаи в жизни и даже явления природы, на пример: бури, гром и тому подобное кажутся им действиями сверхъестественными. Таким образом приписывая все Эрликам, повсюду преследующим человечество, каждый Калмык запасается против них всеми возможными талисманами, у Гелюнгов покупаемыми, и сверх того, признавая существование счастливых и несчастных дней, [371] ничего важного не начинает делать не посоветовавшись наперед с Зурхачеями, которые, по их уверению, умеют постигать таинства судеб. Неразлучно с сими суеверными идеями соединяется доверенность и к волшебству. Калмыцкие ворожея (бё — колдун, удугун — колдунья) славятся между своими однородцами необыкновенным даром всеведения. Они ворожат различно: смотрят на воду, раскладывают четки, но более употребляют баранью кость, лопатку передней ноги, которую жгут на угольях и по линиям трещин делают заключения, примешивая ко всему этому странное коверканье и впадая в исступление. Посредством сего чародейства Калмыки стараются открывать похищаемый у них скот и узнавать вообще будущее.

Далее замечательна в Калмыках неимоверная привязанность к своим степям. Удаление от оных навсегда ужаснее для них самой смерти. Мне известны случаи, где два Калмыка, обличенные в воровстве и взятые под арест, желая избавиться от ссылки в Сибирь, решились умертвить [372] себя и самым ужасным образом: каждый распорол себе брюхо и умер таким образом в неизъяснимых муках, при чем орудиями смерти служили одному нож, другому — гвоздь! С другой стороны нельзя не удивляться привязанности их к своим привычкам. Видя зимою престарелых людей, страдающих от холода, я представлял им счастливое состояние Русских стариков, которые во время бурь и непогод укрываются в теплых избах и спокойно поваливаются на печках или полатях; меня слушали с приметным удовольствием и даже с завистию; соглашались в выгодах оседлой жизни; но на вопрос: почему сами они не хотят сими выгодами пользоваться и из доброй воли терпят крайности? ответствовали, что так жили их предки и они следуют их примеру.

Относительно религии, Калмыки почти вовсе не озабочены ее правилами, ибо духовенство Калмыцкое, присвоив себе исключительное право сношений с Бурханами, заставляет простолюдинов знать единственно себя. А за сим каждый Калмык старается [373] только о том, чтобы получит от Гелюнга мани, небольшой лоскут какой нибудь материи, которые вешается на палке вне кибитки, с полною уверенностию, что он имеет силу отгонять прочь Эрликов и охранить людей от всякого несчастия. Кроме сего залогом безопасности служат хранящиеся к кибитке Тангутские письмена, и после всего этого о чем Калмыку молиться? Но положим, что он, по каким либо проискам Эрлика, сделается болен, — тогда, чтобы исцелиться, стоит только призвать Гелюнга; положим, что он даже умрет — тогда Гелюнг также поможет, и если не возвратит души, то даст ей хорошее назначение, лишь было бы чем за все это заплатить. Вот понятия, внушаемые несчастным Калмыкам корыстолюбивыми Гелюнгами, для собственной пользы и оставляющие их почти без всякой религии.

Но и окруженные заблуждениями, некоторые Калмыки пожилых лет, по чувствам, без сомнения более или менее знакомым каждому смертному, увлекаясь порывами к достижению верховного блага, принимают на [374] себя временно, или на целую жизнь, обеты благочестия и ведут жизнь монашескую. Люди сего рода не отнимают жизни ни у какой твари; не употребляют в пищу падали, а в мацаки и никакого мяса; не пьют горячих напитков; оставляют супружеские права; чуждаются светских удовольствии и упражняются в чтении молитв. Они называются: мущина — убуша, а женщина шабганца или убусанца, и для отличия от других носят оркимджи. Из светских же людей иные считают подвигом спасительным вертеть кюрдэ, и перебирать четки, повторяя молитву: ом ма ни пат ме хоум.

Наконец нравы Калмыков дополняются смесью хитрости, любопытства, легковерия и непостоянства.

(До следующей книжки).

Текст воспроизведен по изданию: Отрывок из путевых записок по северо-восточным берегам Каспийского моря) // Журнал министерства внутренних дел, № 6. 1834

© текст - Нефедьев Н. 1834
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖМВД. 1834