СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МОНГОЛЬСКАЯ ЛЕТОПИСЬ «ЭРДЭНИЙН ЭРИХЭ»

II. ЦАРСТВОВАНИЕ ДЭГЭДӰ ЭРДЭМТӰ.

[Различные способы летосчисления у китайцев, маньчжуров, тибетцев и монголов. - Рождение Ундур гэгэна. - Присоединение маньчжурами чахарского аймака и его последствия. - Отношения сэцэн хана к китайцам и маньчжурам. - Начало сношений с маньчжурами цзасакту хана. - Первые законоположения маньчжуров по отношению к халхасам. - Значение для Халхи чжунгарского сейма 1640-го года. - Халхаские посольства к Далай ламе и возведение на кафедру Ундур гэгэна.]

(В квадратный скобках, с выделением красным, указаны номера страниц, к которым относятся пояснения. В оригинале проставлено на полях сверху страниц. - OCR)

[Пояснения на стр. 54.] 1636-й год, которым начинается наше издание летописи Эрдэнийн эрихэ, есть один из замечательнейших годов в исторической жизни халхаских монголов. Значение его не обусловливается каким либо переворотом, совершившимся в Халхе в ту пору, - в свое время напротив этот год прошел для халхасов почти [119] также незаметно, как и многие другие годы; но за всем тем в дни его имели свое место такие события, которым впоследствии суждено было иметь громаднейшее влияние на все стороны жизни халхасов. Наш летописец, обозначая этот год в своем творении, считал необходимым отличить его по всем известным ему способам летосчисления, а именно, по способам китайскому и маньчжурскому, где историческая хронология одинаково ведется по годам правления императоров и наконец по способу летосчисления монгольскому, или собственно тибетскому, который состоит из 60-ти летнего цикла и будучи всецело принят монголами от тибетцев, постоянно практикуется ими в обыденной жизни до ныне и в такой степени, что календарь маньчжурский, которому монголы обязаны следовать теперь в силу своей политической зависимости от этого народа, употребляется ими только в оффициальной, государственной переписке. В объяснение этих различных способов летосчисления мы должны сказать, что китайцы и маньчжуры в своей исторической хронологии, равно как и вообще в жизни гражданской пользуются летосчислением по годам правления императоров. Каждый император при вступлении своем на престол дает у них особое название своему правлению и последовательный порядок годов этого правления от начала до конца его составляет собою хронологический отдел в общей истории китайцев и маньчжуров; новый император дает также точно новое название своему правлению и царствование его начинает собою новый хронологический отдел; совокупность же всех царствований и следовательно всех отделов представляет собою полную их историю и следовательно полную хронологию. Таким образом 1636-й год китайские историки называют девятым годом правления Чун-чжэнь, под каковым именем известно было у них царствование шестнадцатого императора из Миньской династии ⁷⁰; [120] у маньчжуров в этом году тайцзун дал название годам а своего правления Чун-дэ (в переводе на монгольский язык - дэгэдӱ эрдэмтӱ, т. е. года правления «высокодобродетельного») и потому 1636 год составляет для маньчжурских историков первый год этого правления. Что касается тибетско-монгольского способа летосчисления, состоящего из 60-ти летнего цикла, то он, собственно говоря, есть общий способ летосчисления китайцев, маньчжуров, тибетцев и монголов; но китайцы и маньчжуры употребляют его теперь почти исключительно в сочинениях астрономических, пользуясь во всех других случаях счетом времени по годам правления императоров; тибетцы же и монголы знают только 60-ти летний цикл и по нему исключительно ведут свое летосчисление. В позднейших исторических сочинениях, принадлежащих эпохе настоящей дайциньской династии и заимствованных с китайского, мы правда встречаем иногда и у монголов счет по годам правления императоров, но это объясняется собственно дословностью переводов с китайского или маньчжурского языков. Рассматривая теперь составные части этого 60-ти летнего цикла у всех вышепомянутых народов, мы находим в них весьма много сходного. У китайцев для обозначения каждого из годов 60-ти летнего цикла берется один из 10-ти так называемых небесных пней (гань) и одна из 12-ти земных ветвей (чжи), во всем же цикле пни повторяются, чередуясь в последовательном порядке, шесть раз, а ветви - пять, пока таким образом не составится 60-ти летний цикл. Маньчжуры отвергли у себя употребление китайских «пней» и заменили их наименованием цветов (синий, - синеватый, красный - красноватый, желтый - желтоватый, белый - беловатый и черный - черноватый); тибетцы же, а вслед за ними и монголы, в соответствие маньчжурскому названию цветов, употребляют названия пяти стихий (земля, вода, огонь, железо, дерево), перед каждой из которых ставится сперва мужеский а потом женский род. Вместо китайских двенадцати «ветвей» у маньчжуров, равно как у тибетцев и монголов употребляются названия двенадцати животных, которые надобно принимать в смысле [121] знаков зодиака и которые сами но себе могут составлять малый, 12-ти летний цикл. Для более наглядного представления об этом шестидесятилетнем цикле я прилагаю в конце этой книги полную таблицу составляющих его 60-ти годов, с обозначением соответствующих им годов нашего летосчисления, теперь же продолжу о тех изменениях, которые были сделаны в вышепомянутом 60-ти летнем цикле тибетцами для того, чтобы придать большую ясность и точность своему времясчислению. Нет сомнения, что, занимаясь историею, буддийские ученые в Тибете не могли не заметить тех неудобств и недостатков 60-ти летнего цикла, по которым вследствие частого повторения одних и тех же годов, трудно было приурочивать то или другое событие к известному году, особливо когда дело касалось отдаленной старины. Чтобы устранить этот недостаток, они постановили 1027-й год по Р. X. считать эрою своего летосчисления и как этот год приходился у них под названием огня и зайца, то год огня и зайца назвали они рабчжуном, или начальным годом своего летосчисления. Монголы также точно усвоили себе это нововведение тибетцев, а потому, записывая в своих хрониках те или другие события и желая точно обозначить их время, они иначе уже и не делали хронологических указаний, как с обозначением счета рабчжуна. Так напр. рассказывая о времени первых сношений Чингис хана с Тибетом и первоначального распространения буддизма в Монголии, они говорят, что события эти имели свое место в четвертом году огня и зайца ⁷¹; другими словами, это будет означать, что сношения Чингис хана с Тибетом начались в первом году четвертого шестидесятилетия после 1027-го года, или что тоже в 1207 году. По нашей летописи год рождения Чжэбцзун дамба хутухты относится к году синеватой свиньи, приходящемуся в одиннадцатом кругу шестидесятилетнего цикла. По таблице этого цикла оказывается, что год синеватой свиньи есть девятый в общем цикловом круге; а потому, [122] зная, что эрою тибетско-монгольского летосчисления служит 1027 год, мы для отыскания года христианского летосчисления, который соответствовал бы году рождения Чжэбцзун дамбы, должны взять: 1027 + 600, или десять шестидесятилетних циклов, да из одиннадцатого цикла + 9; все это и составит 1636-й год. Таков самый обыкновенный и общий способ летосчисления у монголов и тибетцев: впрочем есть у них и еще одна особенность, касающаяся 60-ти летнего цикла, но практикующаяся только в ученом мире и в ученых сочинениях. По этой особенности каждому из годов 60-ти летнего цикла, обозначавшихся по первоначалу названием рода стихии и животного, дано еще особое, как говорят монголы, «титулованное название»; так, первый год 60-ти летнего цикла, или рабчжун, получил у них прозвище «совершенного»; девятый - «исполненного жизни»: тринадцатый - «победоносного»; двадцать второй - «исполненного препятствий»; двадцать пятый - «радостного»; тридцать пятый - «добродетельного»; пятьдесят третий - «свирепого»; пятьдесят шестой - «изрыгающего кровью» и пр. Эти последние прозвища или титулы годов основываются уже на системе гаданий, по крайней мере такое значение придают им современные монголы; если же мы знаем, что как у тибетских так и у монгольских ученых занятия астрономиею неразлучны с занятиями колдовством и гаданиями, то нам нет и причины сомневаться в истинности указанного происхождения этих названий, тем более что логический смысл их нисколько не противоречит сказанному объяснению. Таковы все, известные нам способы летосчислении, усвоенные монголами и полное применение которых мы встречаем в определении нашим автором первого года нашего издания составленной им летописи.

Обращаясь теперь в изложению событий этого года, мы необходимо должны вместе с нашим автором признать важнейшим из них рождение у тушету хана Гомбо дорчжи сына, который впоследствии был объявлен хубилганом Чжэбцзун-дамба-хутухты, сделался главою буддийской церкви в Халхе и своею деятельностию имел громадное влияние на политическую жизнь халхасов. Событие это совершилось 25-го числа 9-й [123] луны ⁷² в урочище Усун цзуил, местонахождение которого нам не известно в точности и не обозначается ни на одной из европейских и китайских карт, но которое, по преданию халхасов называлось прежде Чжисун цзуил, а настоящее свое имя получило в память чудесного явления Далай ламы, представившегося здесь Абатаю под видом простого монаха ⁷³. Отличая вместе с автором Эрдэнийн эрихэ это событие из числа происшествий 1636 года в Халхе, мы оговариваемся однако в том, что придаем ему значение только по последствиях и думаем, что в свое время оно обратило на себя внимание разве только семьи тушету хана, да лиц близких в нему. Что касается остальных халхасов, то для них рождение ребенка в доме тушету хана не имело ничего особенного, ибо за этим ребенком в то время еще не признавали они никакого чудесного происхождения. И так халхасы продолжали свою обычную жизнь, перекочевывая со своими стадами с места на место и прислушиваясь к вестям о событиях в соседних государствах, на счет которых они никогда не упускали случая поживиться.

В этих соседних государствах между тем жизнь текла бурным потоком. В течение уже нескольких лет сряду тайцзун маньчжурской династии ежегодно предпринимал набеги на юг в пределы китайской империи и таким образом халхасам приходилось с одной стороны слышать о постоянных нападениях маньчжуров, а с другой быть свидетелями постоянной обороны и самозащиты со стороны китайцев. Год от года эта борьба восточных и южных соседей Халхи обострялась все более и более, положение с той и с другой стороны становилось все более и более натянутым, но для монголов все это имело важность лишь потому, что рано или поздно тайцзун на своем пути в овладению Китаем непременно должен был столкнуться с главнейшим в то время монгольским поколением - чахарами. Столкновение это было тем более несомненно, что чахары не только стояли на пути [124] маньчжуров к Китаю, но еще, получая дары от китайцев, были верными сообщниками последних и, с одной стороны охраняли границы срединной империи, а с другой доставляли китайцам из своих прекрасных табунов лошадей для конницы и артиллерии. В 1634-м году тайцзун, желая возможно более подорвать силы Китая, действительно отправил свои войска на чахаров и разбил на голову их хана Ликданя, после чего побежденный владыка монголов своею смертию закончил поколение монгольских ханов на юге Гоби. Сын его Эчжэ в следующем 1635-м году правда попытался было восстановить чахарский аймак, но тайцзун тотчас же послал на него новые войска, которые возвратились, окончательно победив чахаров и захватив в плен несчастного Эчжэ со всеми его верными сообщниками ⁷⁴. С падением чахарского аймака китайская империя осталась еще более беззащитною на своих границах, а при постоянных войнах с маньчжурами в своих внутренних областях, должна была прежде всего почувствовать недостаток в пополнении лошадьми своих войск. В этом стесненном положении китайцам ничего не оставалось более, как искать помощи со стороны других богатых скотоводством кочевников, каковыми и представлялись для них теперь халхасы. И вот вслед за подчинением чахаров маньчжурскому дому, Миньский двор начал свои сношения с халхаским сэцэн ханом, в рассматриваемом же нами 1636-м году сэцэн хановцы уже начали меновую торговлю лошадьми с Китаем. Этот факт может показаться для нас странным, ибо мы знаем, что сэцэн хан еще до сего времени заключил союз с маньчжурами; но я говорил уже, что вероломство составляло отличительную черту характера халхасов: исполнение условий всяких договоров и союзов халхасы никогда не считали для себя священным; они стремились лишь в достижению собственных интересов и потому обыкновенно не придавали решительно никакого значения ни данному слову, ни принятой клятве, если обстоятельства договора перестали быть для них [125] выгодными. Тайцзун однако далеко не так взглянул на это дело и лишь только проведал он о доставлении сэцэн хановцами лошадей миньскому дому, как тотчас же напомнил халхасам о заключенном с ними союзе и послал от себя грозную грамоту сэцэн хану. «Миньцы, писал он весною 1636 года к сэцэн-хановским тайчжиям, мои ненавистные враги. Прежде чахарский Ликдан-хан, польстившись на подарки, выдаваемые ежегодно миньцами, не вступал со мною в союз, не допускал меня повоевать миньцев и сверх того еще помогал им, посылая свои войска. Оттого я двинул свою армию и победил чахаров. Небо не благоволило чахарам и потому отдало мне их народ. Ныне вы меняете лошадей с миньцами, а это точно также есть выражение вспомоществования миньцам. Следовало бы вам усвоить себе пример чахаров. Изменитесь!» ⁷⁵. Шолой, еще прежде сознававший силу маньчжуров, получив эту грамоту, не мог не обратить внимания на ее внушительно строгий тон: зимою того же 1636-го года он отправил на аудиенцию к императору Вайцзан ламу и приказал доложить, что сэцэн хановцы не будут уже более вести меновой торговли с Китаем. Тайцзун, с своей стороны не желая раздражать халхасов, изъявил вновь свое расположение к сэцэн хану и, отправив от себя Цаган ламу, послал Шолой’ю подарки, состоявшие из собольей курмы, четок, лука, меча, золота и шелковых тканей ⁷⁶.

Все эти сношения сэцэн хана с маньчжурами не могли конечно ускользнуть от внимания прочих халхаских ханов, а принятие императорского титула тайцзуном несомненно еще более возвысило этого последнего в глазах халхасов. Вот почему представляется весьма естественным, что вскоре после описанного и так удачно окончившегося столкновения маньчжуров с сэцэн ханом и именно по сказаниям нашей летописи, уже во 2-м году правления Дэгэдӱ эрдэмтӱ (1637), к маньчжурам потянулись посольства как от тушету хана, так и от цзасакту хана. Соображая обстоятельства, [126] мы видим, что посольства эти были, собственно говоря, самым прямым результатом желаний, одушевлявших в то время халхасов, правительственное же событие принятия тайцзуном императорского титула являлось в данном случае для халхаских ханов только счастливым предлогом, чтобы отправить к новому владыке своих людей и подарки, а вместе с тем заявить ему чувства своей преданности. Итак, в сказанном сообщении летописи мы видим изложение события, весьма логически вытекавшего из предшествовавших обстоятельств халхаской жизни; но в тоже время в нас невольно возбуждает сомнение один факт, который утверждает наша летопись, - именно факт представления доклада о союзе в 1637-м году цзасакту-ханом Субуди. Оффициальная биография тушету ханов положительно уверяет нас, что в 1637-м году доклад о союзе был представлен только сэцэн ханом Шолой’ем и тушету ханом Гомбо ⁷⁷ и совершенно умалчивает о цзасакту хане; точно также молчит о представлении доклада в 1637 г. и специальная биография цзасакту ханов, хотя конечно она не могла бы опустить такого важного события; наконец в совершенную противоположность сообщению нашей летописи эта последняя биография заявляет, что цзасакту хан Субуди представлял свой доклад уже после тушету хана ⁷⁸ и следовательно не одновременно с ним, как об этом сообщает, повидимому, наша летопись. Примирить эти противоречия можно разве тем предположением, что халхаские посольства в ту пору довольно часто посещали Маньчжурию (так относительно сэцэн хана мы знаем, что помимо посольства совместного с тушету ханом, он в том же 1637-м году отправлял еще от себя отдельного посла к тайцзуну и представил ему в подарок дикого барана, водящегося в сэцэн хановском аймаке и известного у монголов под именем - тэкэ ⁷⁹); отсюда возникает вероятие что и цзасакту хан первый доклад с извещением о своем присоединении к маньчжурам представил хотя и в том же 1637 году, но уже после тушету хана, - [127] в отдельном посольстве. Но всего естественнее думать, что заявление цзасакту хана последовало в самом начале следующего 1638-го года, только представлено оно было несколько ранее того общего посольства халхаских ханов, о котором упоминает под этим годом наша летопись и которое привезло с собою в Халху постановление маньчжуров о внесении дани халхасами. По биографии цзасакту ханов нам известно, что зимою в 1637-го года, цзасакту хан, собрав войска своего аймака, намеревался идти на разграбление Хӱхэ хото. Тайцзун, прослышав о готовящемся нападении халхасов на места, которые успели уже признать над собою маньчжурское господство, отправил свою армию для отражения набега. Цзасакту хановцы, приведенные в ужас движением на них маньчжурских войск, разбежались и тогда то Субуди счел необходимым отправить своих послов к тайцзуну, прося у него извинения за доставленное беспокойство. Император принял посольство и в ответ на подарки цзасакту хана послал ему письмо, которое по времени написания своего несомненно относится к 1638 году, а своим содержанием с одной стороны прекрасно характеризует нам первоначальные отношения маньчжуров к халхасам, а с другой свидетельствуют о том, как метко прозревали маньчжуры все планы и надежды не хитрых степных политиков. «На виновных, писал тайцзун, я посылаю войска и повоевываю их, а невинных привожу в покорность мудростию. Единственно за то что я действую но справедливости, небо благословляет меня и отдало мне всецело монгольские и чахарские улусы. Что касается вас, то вы состояли в их (т. е. чахарском) ведении, - справедливость требует, чтобы вы, собравшись вместе, пришли поддаться, или же, по просту, внимательно блюли бы свои границы и кончено. Ссоры со мной, грабежи и разбойничества без сомнения суть результат (вашей) надежды на то, что "мы-де и к северу и к югу живем далеко и до нас не дойдут". Теперь я делаю вам внушение и отселе впредь не добывайте вы себе вины вторжениями в Хухэ хото» ⁸⁰. [128]

Таковы были обстоятельства первых сношений цзасакту хана с маньчжурами но сказаниям специальной истории цзасакту хановского аймака. Несомненно, что при постепенно завязывавшихся полудружественных и полузависимых отношениях тушету хана и сэцэн хана к дайцинам, цзасакту-хановцы рано или поздно должны были также войти в подобную связь; но за всем тем из рассмотрения представленного факта очевидно, что в данном случае со стороны Субуди не было никакой действительной попытки начать сношения с маньчжурами, так что отправляясь в поход на Хӱхэ хото, Субуди едва ли предполагал, что результатом этого похода будет связь его с иноземным владыкою, пред которым он волей неволей должен был преклоняться и слава о подвигах и могуществе которого уже поселила робость в душах трусливых халхасов. Мы видим, что едва услыхали цзасакту-хановцы о движении войск тайцзуна, как тотчас же обратились в бегство, - очевидно что борьбу с маньчжурами они считали для себя невозможною. Но тайцзун вообще был страшен для халхасов не одною своею силою: они видели в нем еще и проницательного политика, от которого не скрываются ни их планы, ни их надежды; они не могли не заметить в нем наконец ту стойкость в достижении своих целей и ту зоркость к совершающемуся вокруг, при которых он не пропустит им даром ни одного шага. Правда, халхаским князьям еще впервые приходилось встречаться с такого рода силою и самые отношения их к маньчжурам были еще через чур малозначительны и кратковременны для того, чтобы совершенно убедиться им в невозможности если не бороться, то тем или другим способом провести маньчжуров; но за всем тем военные успехи тайцзуна, равно как и содержание писем его к цзасакту хану и сэцэн хану не могли не внушать халхасам опасения за верность их предположений о полной невозможности противустоять маньчжурам. Вот почему сознавая в душе свою полную немощь, халхасы в последующие за сим годы могли только преклоняться пред грозною силою маньчжуров, а во внешних отношениях не нашли для себя ничего лучшего, как только льстить этой силе, надеясь или поживиться на ее [129] счет, или же как нибудь закрыть ей глаза своею преданностию и ласкательствами для того, чтобы обделать свои дела где-нибудь на стороне. В свою очередь тайцзун вполне понимал и положение, и намерения халхасов. Он знал, что халхасы никогда не начнут открытой и сериозной борьбы с ним, ибо они были бессильны для этого; знал, что, сознавая свое бессилие для борьбы, халхасы будут готовы исполнять все его требования, как бы ни были они унизительны для их чести, но лишь бы только они не лишали их надежды на возможность достижения мелочных интересов. Понимая это общее направление степных политиков, тайцзун в интересах своей династии постоянно стремился с одной стороны к поддержанию и большему упрочению своего влияния на халхасов, а с другой заботился об урегулировании отношений в себе халхаских князей и главным образом об ограничении их навязчивости и вымогательства. Мы видим, что не будучи в состоянии поживиться на счет маньчжуров путем набегов и грабежей, халхасы приняли для достижения своих корыстных целей другую политику; они посылали в тайцзуну свои постоянные посольства, которые нужно было принимать и угощать; представляли подарки, за которые нужно было отдаривать конечно вдвое. Тайцзун хорошо понимал и в этом случае всю невыгоду своего положения, а потому не дальше как в следующем 1638-м году, ограничил принесение халхаскими князьями их многочисленных подарков, каждый из которых требовал соответственной отплаты. Об относительной величине расходов по сему предмету мы не можем судить только потому, что передает наша летопись: дары, которые перечисляет она под 1638 годом принадлежат, по всей вероятности, только тушету хану, а о сэцэн хане под тем же годом рассказывается, что он представил лошадь, латы, шлем, соболей и беркутовые перья; туркестанские: лук, вооружение, седло и узду; армаский (?) топор, горностаевую шубу и мех черной тангутской лисицы ⁸¹. Понятно чего стоило маньчжурам отплатить за эти редкости, чтобы не ударить себя лицом в [130] грязь! Нужно еще заметить при том, что посольства ходили не от одних ханов, как можно подумать об этом по нашей летописи: посылали своих послов и свои подарки все владетельные князья монгольские; так в 1637-м году являлись с подарками владетели сунитские и тайцзун для того чтобы отдарить их, должен был выдать им все, что получил он в дань с Кореи ⁸²; в 1638 году вместе с посольством халхаских ханов, ходило еще и посольство Даньцзинь-ламы, сына Туменькинева ⁸³, о чем также умалчивает летопись и это посольство конечно также требовало своих расходов. Принявши делегатов Халхи в 1638 году, тайцзун распорядился, чтобы монголы не тратились так много на доказательства своей преданности; он обязал их приносить дань из «девяти белых» и помимо сего воспретил всякое приношение подарков ⁸⁴. Для халхасов конечно это ограничение было весьма тяжело, хотя, в сознании своего бессилия противустоять ему, они должны были перенести этот гнет и подумать об изобретении каких либо новых средств к удовлетворению своих корыстолюбивых целей. Но значение этого законоположения маньчжуров в отношении к халхасам не исчерпывалось одними только материальными убытками, долженствовавшими быть результатом ограничения их эксплуатации; гораздо важнее для халхасов было то, что они должны были отказаться от своей политики, - не могли настоять на своем. Уступка маньчжурам в данном случае была важна особенно потому, что она показывала несостоятельность халхасов, обнаруживала их бессилие пред всеми другими монгольскими племенами. Те самые южные монголы, которые не задолго перед сим искали своей опоры в халхасах, теперь уже не могли смотреть на них с такою уверенностию и мы действительно замечаем, что союз халхаских князей с этого времени начинает распадаться. Не далее как в следующем 1639-м году владетели сунитские уже отделились от своего бывшего покровителя [131] сэцэн хана и перешли в полное подданство к маньчжурам ⁸⁵, а вслед за ними примеру их последовали и тайчжи абагаские ⁸⁶. Халхасы должны были опять таки терпеливо переносить это распадение своего союза и равнодушно смотреть на постоянное усиление маньчжуров. Будучи не в силах противустоять маньчжурам, они должны были уступать им во всем и соглашаться на все их требования до самой смерти тайцзуна в 1644-м году тем более, что могущественный и предприимчивый основатель дайциньской династии не давал им возможности забывать о своей строгости, правоте и наблюдательности, но время от времени посылал ханам свои то похвальные ⁸⁷, то порицательные ⁸⁸ и во всяком случае вселяющие почтительное уважение к нему письма.

О событиях из внутренней жизни халхасов в помянутый период мы знаем весьма не многое, из рассмотрения же дальнейшей истории их можем почти с достоверностию предположить, что халхасы в это время не предпринимали решительно ничего для своего внутреннего благоустройства. Правда, мы знаем, что главнейшие из правителей Халхи в 1640 году принимали участие на сейме, который созвал был чжунгарским Бāтур-хун-тайчжием ⁸⁹ главным образом в виду того, чтобы установлением внутреннего порядка обеспечить внешнюю безопасность монгольских поколений; знаем, что правители эти утверждали законы, выработанные на помянутом сейме; но роль их, по всей вероятности, была здесь совершенно пассивною, ибо те стремления, осуществления которых добивались ойраты, были не в характере халхасов. У халхасов не было той самоуверенности и бодрости, которые одушевляли чжунгаров, оттого они никогда не могли ратовать за идеи, которые проводили чжунгары и в жизни своей никогда не решались идти прямым путем к достижению своих целей, согласно примеру своих западных [132] единоплеменников. В самом деле, если бы халхасы были убеждены в необходимости политического сплочения монгольских племен, добиться которого главным образом хотел сейм 1640 года, если бы они верили в пользу для себя этого сплочения, то для нас осталось бы совершенно необъяснимым почему, выработав известные законы, они, как увидим мы ниже, тотчас же идут в совершенный разрез с постановлениями этих законов в своей жизни? Не дает ли это нам права с полною достоверностью утверждать, что халхасы в помянутый период оставались безучастны к своему гражданскому благоустройству? Тщательное рассмотрение исторических памятников выясняет нам, что за весь период от 1636 по 1644 г. внимание халхасов во внутренней жизни было обращено главным образом на содействие к процветанию буддизма; хотя это содействие проявлялось у них также своеобразно. Мы видели, что халхасы по началу ревностно принялись за построение храмов и монастырей; знаем, что по совету Шиддиту габчжу они начали было уже подготовлять людей для перевода буддийских книг на монгольский язык; можно было думать отсюда что они преуспеют сериозно в деле развития буддизма; но со смертию Шиддиту габчжу на дело переводов и научного изучения буддизма уже не встречается никаких указаний и религиозная ревность халхасов выражалась, повидимому, в одном только стремлении блестнуть внешнею стороною благосостояния религии. Понятно, что все это сводится опять таки к угоде праздности, невежеству и шарлатанству. Блестящие храмы, трехсаженные кумиры, шумные религиозные торжества и церемонии, вот что увлекало халхасов и с этой стороны они и заботились о преуспеянии своей новой веры. Чтобы представить себе как сильно занимались они делом внешнего благоустройства своих обителей, достаточно сказать, что еще в период управления Эрдэни цзуским монастырем Шиддиту габчжу в одном только храме Цзу насчитывалось 1037 главных бурханов, не говоря уже о других, второстепенных ⁹⁰. Для полного [133] процветания религии халхасам, по их понятиям, не доставало только одного, это первосвященника, который имел бы притом божественное происхождение и добыть такого первосвященника они заботились постоянно, принимая для сего всевозможные меры. Первейшею личностию для поклонников секты желтошапочников в Халхе был конечно тибетский Далай лама, но выше уже было говорено о том, что он отказался ехать в Халху еще при Абатай хане; халхасы таким образом, отчаявшись видеть у себя Далай ламу по своей личной просьбе, старались добиться его приезда в Халху через маньчжуров и в 1637-м году нарочито отправляли к тайцзуну свое посольство, прося его приказать Далай ламе приехать к ним ⁹¹. Не известно как поступил тайцзун с этой просьбой, но летописи сохранили нам сказание о том, что в 1640-м году халхасы опять отправляли послов в Тибет, чтобы пригласить и привезти Далай ламу и что последний опять таки не исполнил их просьбы ⁹². Весьма вероятно, что после этого отказа халхасы решились наконец заместить вакантную у них кафедру первосвященника сыном тушету хана, поставляя таким образом главою своей церкви лицо если не божественного, то по крайней мере высокородного, княжеского происхождения. Этот малютка, известием о рождении которого в 1636 г. начинается наша летопись, в 1639-м году принял обеты гэнина или убаши ⁹³, и в то время получил имя Цзанабазар, а в 1640-м году был окончательно посвящен в монашество ламою Ванши бурулэгу, или Вансу бурлигу, как называет его биография Чжэбцзун дамба хутухт; при этом последнем посвящении ребенок получил новое имя Лубсан дамба чжамцан, которое и оставалось с ним до конца дней его ⁹⁴. В 1640-м году Лубсан дамба чжамцан был только по пятому году, но не смотря на то халхасы провозгласили его главою [134] своей буддийской церкви в Халхе и посадили его ширету’ем, т. е. настоятелем монастыря, не задолго пред тем построенного при Цаган-нуре. В трактате об обстоятельствах этого возведения его на кафедру мы по различным сочинениям находим несколько противоречивых сказаний. Так, по словам нашей летописи, халхасы одновременно с призванием Лубсан дамба чжамцана на кафедру, поднесли ему титул гэгэна, между тем из специальной биографии ургинских хутухт видно, что будущий хубилган Чжэбцзун дамбы имел этот титул гораздо раньше и именно получил его на втором году от роду от сэцэн хана. Яснее это дело представляется так. Сэцэн хан Шолой, как и многие другие из халхаских правителей, имел у себя несколько титулов: в его полном прозвании «Гэгэн, Маха-самади, Сэцэн хан» первые три титула суть приставочные к основному титулу «хан». На втором году по рождении Лубсан дамба чжамцана, к отцу его, тушету хану Гомбо, приехал в гости этот именитый Шолой и был принят им как родственник и равноправный владетель халхаских поколений. В домашних беседах относительно судьбы Лубсан дамба чжамцана ханы в то время порешили, что ребенок должен бить посвящен в духовное звание и Сэцэн хан, держа однажды на руках этого будущего великого ламу, подарил ему свой титул гэгэна: «свое прозвание гэгэна я подношу тебе светлорожденнному», сказал сэцэн хан ⁹⁵. Это обстоятельство, описанное в сочинении «Чжэбцзун-дамба хутухтуйн тӱрӱлыйн тӱхэ», кажется нам достойным доверия прежде всего потому, что Сэцэн хан, до сего времени именуемый иногда в исторических сочинениях «гэгэн, сэцэн ханом», с этих пор уже не называется титулом «гэгэна», хотя остальные его прозвища как «маха-самади» и «сэцэн» остаются за ним и неизменно встречаются еще и до ныне при его имени; к тому же факт передачи халхаскими князьями права пользоваться их титулами и отличиями другим лицам является в истории халхасов довольно обыденным: таким образом мы знаем, что [135] тушету ханы, носившие на своей шапке как особливый знак отличия золотое изображение вачира, впоследствии передали это отличие тому же Чжэбцзун-дамба-хутухте. - По летописи Эрдэни цзуского монастыря, халхасы, возведши Лубсан дамба чжамцана на кафедру, послали известить об этом событии Далай ламу и последний будто бы вслед за этим извещением провозгласил новопоставленного ширитуя хубилганом Чжебцзун-дамба-хутухты; таких образом оказывается, повидимому, то, что Лубсан-дамба почти одновременно с возведением на кафедру был провозглашен и хубилганом ⁹⁶. Но это единственное и выраженное чрезвычайно обще свидетельство летописи Эрдэни цзуского монастыря едва ли может быть для нас убедительным, ибо из рассказов других известных нам источников мы узнаем все подробности объявления Лубсан дамбачжамцана хубилганом, которые не оставляют никакого сомнения, что это объявление состоялось гораздо позже при личном свидании Лубсан дамбы с Далай ламою в Тибете. Таким образом из сличения всех означенных сказаний явствует как несомненное, 1) что халхасы по первоначалу вовсе не предполагали делать Лубсан-дамба чжамцяна главою буддийской церкви в Халхе и 2) что хотя при возведении Лубсан-дамбы на кафедру халхасы и воздавали ему почести как главе своей церкви, но самое торжество возведения сопровождалось только религиозными церемониями. Сами халхасы не подносили своему ширету’ю гэгэнского титула и от далай-ламы они не получали никаких известий о том, чтобы этот ширетуй их был какого либо сверхъестественного происхождения. Единственным отличием нового главы халхаской церкви от прочего высшего духовенства Халхи было то, что он жил с этого времени в «желтопоясой палатке», которая и до ныне служит исключительным отличием жилищ хубилганов ургинского хутухты. - Это простая монгольская юрта, сделанная из белого войлока и отличающаяся от обыкновенных монгольских юрт только тем, что пояс или тесьма, облегающая эту юрту вокруг и пригнетающая [136] войлок к деревянному остову этого подвижного здания, представляла собою, вместо бурой, желтую полосу несколько менее ½ аршина шириною.

Комментарии

70. Ли-дай-ван-нянь-бяо. Цзюань 4-я. л. 28-й. Что касается до разногласия между китайскими историками и монгольским летописцем, по которому первые 1636-й год считают девятым годом правления Чун-чжэнь, а последний восьмым, то оно весьма могло произойти или по незнанию монгольского летописца, иди же в силу того, что монголы в данном случае считали год действительный, а китайцы номинальный.

71. Дэгэду шашин эрдэни бэр монгол орон-и тугэгулухсэн уги уцзэгулухсэн л. 2-й.

72. Чжэбцзун-дамба хутух. тӱрул’ун тӱхэ л. 10-й.

73. Чжэбцзун-дамба хутухтуйн тӱрӱлыйн тӱхэ л. 8.

74. Горский. - Начало и первые дела маньчжур. дома, стр. 148.

75. Сэцэн хану аймаг. шаст. хуриянг. Т. 53. л. 4.

76. Ibid. 53-5.

77. Тушету хāну айм. шаст. хуриянг. Т. 45, л. 5-й.

78. Цзасакту хāну айм. шаст. хуриянг. Т. 61, л. 4.

79. Сэцэн хāну айм. шаст. хуриянг. Т. 53, д. 5-й.

80. Цзасакту хāну айм. шаст. хуриянг. Т. 61, л. 6.

81. Сэц. хан. айм. шаст. хур. Т. 53, д. 6-й.

82. Илэтхэль шастир Т. 36, л. 3-й.

83. Сайн нояну айм. шаст. хур. Т. 69-й, л. 5.

84. Сэц. хан. айм. шаст. хуриян. Т. 53, л. 6-й.

85. Илэтхэль шастир Т. 36-й, л. 5-й.

86. Ibid. Т. 37-й, л. 4.

87. Сайн нояну аймаг. шаст. хуриян. Т. 69, л. 5-й.

88. Цзасакту хану аймаг. шаст. хуриян. Т. 61, л. 6.

89. Голстунский, Монголо-Ойратские законы 1640 года. Стр. 37, 97-98.

90. Эрдэни цзуйн тӱхэ л. 15-й.

91. Барагун цзуйн шастирун хуриянгуй Т. 91, л. 10-й.

92. Ibid. Т. 91, л. 11.

93. О значении этого слова смотр. наше сочин. «Ургинские хутухты». стр. 77, 78.

94. Чжэбцзун-дамба-хутухт. турул. тӱхэ л. 12-й.

95. Чжэбцзун-дамба-хутухт. тӱрӱх. тӱхэ л. 11-й.

96. Эрдэни цзуйн тӱхэ л. 17-й.

97. Горский. О начале и возвышении маньчжур. дома, стр. 186.