-

РОССИКОВА А. Е.

ПО АМУ-ДАРЬЕ ОТ ПЕТРО-АЛЕКСАНДРОВСКА ДО НУКУСА

Лет двадцать пять, тридцать тому назад на месте нынешнего города Петро-Александровска находились тенистые, роскошные фруктовые сады. Каковы были сады, до некоторой степени характеризует название их Дюрт-Куль, — Четыре Цветка. В настоящее время это, не лишенное некоторой поэзии название сохранил главный арык Дюрт-Куль; он протекает через самый город и разделяет его на две части. Насколько хороши были хивинские сады, теперь судить, конечно, трудно, но можно с уверенностью сказать, что возникший на месте садов город Петро-Александровск ничего общего с цветами не имеет. Этот маленький, захолустный, во всех отношениях скверной городишка, лишь по какому-то странному недоразумению попал в административные центры такой обширной окраины русских владений, как Аму-Дарьинский отдел. Начать с того, что, являясь главным и единственным административным пунктом, он находится не в центре, а на окраине населенной части Аму-Дарьинского отдела. Вследствие почти полного отсутствия дорог и вообще более или менее сносных путей сообщения, даже деловые отношения местной администрации с населением подчиненных ей участков, поддерживается с большими затруднениями, а во время разливов Аму-Дарьи, которые периодически продолжаются все лето, с ранней весны до осени, нередко совершенно прекращаются на неопределенное время. Нужно принять во внимание, что территория русских владений в Хивинском оазисе — громадна. По оффициальным данным два участка Аму-Дарьинского отдела занимают площадь в 83,300, а по частным сведениям даже в 94,080 кв. верст. На этом обширном пространстве, по тем же оффициальным данным, считается 147,070 душ самого разноплеменного населения. Как оффициальные данные, вышеприведенные цифры, конечно, далеки от истины. Границы Аму-Дарьинского отдела далеко не так точны и [563] определены, чтобы территорию русских владений в Хиве можно было выразить тою или другою цифрою.

Западной границей отдела считается река Аму-Дарья, собственно дельта ее, от Уч-Учака до Аральского моря; северной — Аральское море и Казалинский уезд; южной, или, вернее, юго-восточной — Уч-Учакские высоты и Бухарские владения, а на востоке, на беспредельном пространстве раскинулась пустыня Кызыл-Кум, которую никто не мерил, никто не определял. Почти тоже можно сказать и относительно населения. Цифра 147,070 душ решительно ничего не говорит тому, кто знает, как собираются эти сведения администрацией. Единственный документ, по которому можно было бы судить о приросте населения, — записи о рождаемости и смертности в Аму-Дарьинском отделе, — не ведутся, да едва ли это возможно при существующих условиях! Народонаселение отдела самое разноплеменное, половина его ведет образ жизни кочевой, на территории, не имеющей даже определенных границ. Администрация собирает эти сведения от волостных управителей без всякого контроля и проверки. Поэтому прирост населения из года в год выражается почти одними и теми же цифрами, не выше двух-трех процентов. Общее число населения 147,070 распределяется по двум участкам Аму-Дарьинского отдела таким образом: на Шураханский участок приходится 51,065 душ, а на Чимбайский 96,015. Сравнивая эти цифры, нетрудно убедиться, что наибольшая плотность населения приходится на дельту Аму-Дарьи, на Чимбайский участок, количество населения которого почти вдвое больше Шураханского участка, хотя в отношении пространства, — 32,800 квад. верст, — Чимбайский участок значительно меньше Шураханского, площадь которого равняется 50,500 кв. в. Петро-Александровск находится на границе населенной части Шураханского участка, что представляет много неудобств при сношении с населением. Но с этим можно было бы как-нибудь примириться, если бы во всех других отношениях город удовлетворял своему назначению. По своему географическому положению город находится на правом берегу реки, в настоящее время в полутора верстах от главного русла Аму-Дарьи. Но эта близость большой, даже судоходной реки ничего, кроме горя, населению не приносит. Город снабжается водой при помощи двух арыков. Один из них, главный, Дюрт-Куль протекает через самый город, другой же Буз-Яб — омывает его с юго-западной стороны. Несмотря на свое возвышенное положение и удаленность от реки, Петро-Александровск ежегодно по несколько раз в лето подвергается разорительным наводнениям. Во время нашего пребывания в отделе, в июне месяце город только оправлялся от раннего, совершенно неожиданного наводнения, застигнувшего жителей врасплох, в такое время года, когда о наводнении никто не помышляет; в средине марта месяца в арыках обыкновенно не бывает еще воды. В какие-нибудь день, два арыки переполнились [564] водою, напором реки размыло главную защитную дамбу Ходжа-Ябскую, вода хлынула и затопила город. Произошло наводнение от ледяного затора выше Петро-Александровска. Жители успели только отогнать скот на безопасное место. Сами же спасались на плотах из камыша, известных здесь под именем «кочка». Перетащив свои кибитки и кое-что из домашнего скарба на «кочки» в ожидании спада воды, население несколько дней плавало вокруг потопленных домов. Этот способ спасания от наводнения весьма распространен среди туземного населения. Более тридцати туземных построек были разрушены, дамба настолько повреждена, что в конце мая мы с большими затруднениями могли проехать до города. Аму-Дарья не знает преград в своем стремлении. Слабые усилия туземца сдержать ее в определенных рамках рассеиваются, как пар, при первом же напоре ее бешеного течения. Нам рассказывали обыватели, что несколько лет тому назад расстояние от города до реки было не менее трех верст. С каждым годом Аму-Дарья все ближе и ближе подступает к Петро-Александровску. На глазах современников в том месте, где теперь пристает пароход Аральской флотилии «Царица», несколько лет тому назад были культурные поля, фруктовые сады, возвышались высокие стены туземных построек. В один прекрасный день река вдруг отклонила свое течение к востоку, захлестнув версты на полторы правый берег. Жители едва успели спастись. Все же имущество вместе с садами, культурными плантациями, домами и скотом Аму-Дарья погребла на дне своих мутных вод. Но что всего курьезнее, до настоящего времени жители считаются владельцами исчезнувшего берега и несут земельные повинности в размере 1 р. 80 к. с десятины. Разоренные и обездоленные, они покинули территорию русских владений и переселились в Хиву... И это далеко не единственный случай! Ни в одной стране население не находится в такой рабской зависимости от реки, от воды, как в средней Азии, особенно же в культурных оазисах Аму-Дарьинской долины. Города, селения зарождаются, развиваются, процветают, разрушаются и гибнут в полной зависимости от того, в каком положении в данное время находится река. Есть вода, есть и жизнь! Едва реке вздумается изменить свое направление, как самые цветущие города, самые богатые селения гибнут или от наводнения, или от засухи. Атмосферные осадки так незначительны, что никакой роли в земледельческом хозяйстве не играют.

Арыком Дюрт-Куль Петро-Александровск делится на две части: на офицерскую и крепостную. Офицерская часть города считается лучшей; здесь находится лучшая улица, обсаженная тополями, акациями и тенистыми карагачами, городской сад с плохеньким цветничком, православная церковь, военный клуб, лучшие постройки города, в которых живет местная служилая интеллигенция, две школы на весь Аму-Дарьинский отдел: мужская с интернатом для [565] детей туземцев и женское городское церковно-приходское училище. Была еще одна русская школа на Хивинской территории, в городе Хиве, предназначенная исключительно для детей туземцев. Правда, она не блистала обилием учащихся, так как туземцы вообще недоверчиво относятся к русскому просвещению, но значение ее было громадное, так как трудно даже вообразить ту тьму и невежество, в котором находится эта страна. К величайшему сожалению, в силу каких-то непонятных соображений, в конце прошлого года школа эта закрыта, учащиеся переведены в Петро-Александровскую школу, которая таким образом является единственной русской школой на весь Аму-Дарьинский отдел, если не считать, конечно, туземных школ медрессе, в которых арабская грамота скорее притупляет, нежели развивает природные способности туземца... Здесь же, в офицерской части, находится больничка для приходящих больных и городской базар. Средне-азиатский базар играет в жизни туземца громадную роль, не только в экономическом отношении, но и в умственном и нравственном, заменяя ему театр, клуб, общественное собрание, является таким учреждением, куда с одинаковым интересом стремится и взрослый, и малый. Здесь происходят не только всевозможные торговые сделки между кочевым и оседлым населением, но и обмен мыслей. На базаре туземец приобретает для себя все необходимое, обменивает или продает излишек, собирает всевозможные сведения, справки, новости, поболтает о текущих делах с приятелем, прослушает проповедь какого-нибудь фанатика «дервиша» проповедника, даже если есть необходимость, запасется лекарством у туземного врача, «табиба», нередко состоящего из клочка белой бумаги, которую больной должен сжечь и вдохнуть целебный дым, или молитвы; последнюю они зашивают в мешочек и носят в виде «тумара», — амулета. Такого «табиба» с его переносной аптечкой, состоящей, впрочем, далеко не из безвредных только средств, можно встретить на каждом базаре и среди степи, и в людном городе... Крепостная часть состоит из крепости, торговой площади и слободки, где живут семьи нижних чинов и разночинцев. Маленькие, низенькие глиняные постройки в азиатском стиле тесно лепятся друг к другу. Дворы в этой части города почти отсутствуют, улицы узкие и кривые, растительности почти совершенно нет. Не касаясь положения семей отбывающих службу нижних чинов, вообще очень и очень неприглядного, настолько неприглядного, что в текущем году последовало распоряжение со стороны высшего начальства впредь не переводить в отдел семейств нижних чинов, мы остановимся по возможности подробнее на разночинцах. Под разночинцами нужно разуметь довольно многочисленное сословие ссыльных поселенцев Уральского войска, совершенно не вошедших в общую цифру народонаселения Аму-Дарьинского отдела, что еще раз убеждаю насколько точны оффициальные данные. Таким образом [566] можно с уверенностью сказать, что народ здесь не считанный, несмотря на недавнюю всеобщую перепись. Что касается туземцев, то они хотя и вошли в перепись, но цифровые данные об их количестве также далеки от истины и вот почему. По обычаю в семейную половину узбека или сарта ни один посторонний мужчина войти не может. Нарушения в этом отношении могут привести к самому печальному концу. Следовательно, все необходимые сведения собирались не лично, а при посредстве самих же туземцев, глубоко убежденных, что всякие записи людей есть дело греховное, противное шариату. Можно судить, какими данными располагали лица, взявшие на себя труд определить количество туземного населения! Таким образом, сколько в Аму-Дарьинском отделе ссыльных поселенцев Уральского войска, никто никогда не считал, да и не интересовался этим вопросом. Известно, что в 1874 г. их было выслано в Среднюю Азию, около 5,000 человек исключительно холостых. В настоящее время их можно встретить по долинам рек Аму-Дарьи, Сыр-Дарьи и их притокам, в вассальных ханствах Бухаре и Хиве, в окрестных степях и даже в пустыне. С 1874 г прошло много времени. Многие из сосланных умерли, некоторые вернулись на родину, но взамен оставшиеся — выписали свои семьи. Благодаря этому вольный, своеобразный элемент ссыльных поселенцев Уральских казаков не исчез с лица Аму-Дарьинской долины, а размножился. Не один, вероятно, путешественник с изумлением натыкался на уральца в русской цветной косоворотке и шапке с красным околышем в таких дебрях Азии, где даже самое помышление о России кажется странной, неуместной мечтой. По характеру своего быта ссыльные уральцы являются единственными во всей Российской империи. На современной почве эта группа бродячих людей представляется каким-то анахронизмом, напоминающим доброе старое время, нашу историческую «вольницу» или Запорожскую Сечь, только без кровожадных инстинктов; уральцы вольные, но совершено мирные скитальцы. Они тщательно скрывают свои имена и фамилии. Даже на вопрос начальства: как твое имя? — у поселенца всегда заготовлен один и тот же ответ: «не знаю. Спроси у батюшки». — Где же твой батюшка? — «Батюшка... Да должно быть, лет уж с десяток, как на том свете». — Этим дело обыкновенно и заканчивается. Разве окольными путями администрации удастся узнать имя или прозвище того или другого ссыльного поселенца. За что они подверглись административной ссылке, не всякий из уральцев сумеет объяснить. Все они толкуют о какой-то бумаге, содержание которой или забыли, или никогда не знали, а толкуют с чужих слов. Очень возможно, что во всем этом деле кроется глубокое недоразумение. Так ли это или иначе, во всяком случае на долю ссыльных поселенцев Аму-Дарьинского отдела выпал тяжелый крест. Нужно принять во внимание, что край дикий и совершенно неустроенный. Здесь все [567] ново, чуждо русскому человеку, начиная от климата, с его тропическими жарами, губительной малярией, хищными обитателями лесов и Камышевых зарослей и кончая бешеною необузданностью реки, особенностями культуры туземца, его жизни, быта, религии при полном почти неустройстве края!..

Только такие вполне сильные, здоровые, закаленные в борьбе с природой люди, как уральцы, могли акклиматизироваться и вынести все неблагоприятные условия новой страны, особенно, если принять во внимание, что явились они в этот дикий край людьми не свободными, а ссыльными поселенцами. Вообще из ссыльных уральцев могло бы сформироваться надежное войско, на подобие Донского войска и Уральского, и незаменимый колонизационный элемент для дальней окраины русских владений на Аму-Дарье. В сущности это есть затаенная мечта каждого ссыльного поселенца. Несмотря на полную оторванность от казачества, от родной почвы, они до настоящего времени считают себя казаками, упорно носят шапки с красными околышами. К сожалению, местная администрация не руководствуется подобными соображениями и всеми силами стремится приписать ссыльных поселенцев к мещанскому сословию, чем глубоко оскорбляет их и вооружает против себя. Для уральца нет выше оскорбления, как назвать его мещанином! Они всячески ограждают себя от этого звания: не берут земельных наделов, ведут полубродячий образ жизни, — и вся эта тягота несется с единственной целью не дать администрации повода приписать их к мещанскому или крестьянскому сословию. Попытка администрации оффициально окрестить их мещанами окончилась скандалом. Вызванные в качестве свидетелей в суд, они или совсем не явились, а если являлись, то единственно затем, чтобы оскорбить всех присутствующих своим дерзким поведением и бранью... Словом, следовало бы задуматься над положением этих обездоленных наших собратий, тем более, что речь идет не о десятке личностей, а о целой группе людей в несколько тысяч человек, которые без всякой пользы для себя и отечества разбрасывают свои крепкие кости среди топей, болот Аму-Дарьи и безлюдных степей пустыни Кызыл-Кум. По религиозным своим воззрениям уральцы все староверы до фанатизма. Ни один ссыльный поселенец не станет есть из одной чашки и пить из одного ведра даже и с православным. От туземцев они усвоили еще одну особенность. Туземцы, как магометане, употребляют в пищу мясо только такого животного, которое убито магометанином же. По примеру туземцев уральцы также отказываются от мяса, раз животное убито не их собратом старовером. А так как своего скота у уральцев очень мало, — то мяса они почти не употребляют в пищу. Питаются главным образом рыбой, да дикими кабанами, которыми изобилуют тугаи и камышовые заросли, заготовляя их в соленом виде на зиму. Употребление чая также строго преследуется, как напитка греховного, хотя многие из них очень любят чай и пьют его [568] очень много. Я встретил женщину-уралку из ссыльных, с кучей малолетних детей, которую покинул муж за то, что, несмотря на многолетний протест с его стороны, жена продолжала пить чай и поила всех своих детей. Но что всего удивительнее, между уральцами очень мало неграмотных. Даже женщины умеют читать, особенно по церковно-славянски. У них есть свои неоффициальные школы, где ребятишки и выучиваются грамоте. Богослужение отправляют благочестивые старцы, избираемые из своей же среды. Соединившись в тесные группы, они занимаются торговлей, промышленностью, ремеслами и даже ростовщичеством. За немногими исключениями все они люди денежные. Главным же промыслом служит рыболовство. Река, море, — это их сфера! На воде уральцы неустрашимы, смелы, отважны, как у себя дома. Среди туземцев составилось даже убеждение что уралец, подобно рыбе, в воде не тонет. Действительно, более неустрашимого человека трудно даже вообразить! Рыбаки-уральцы не теряются ни при каких обстоятельствах Бывали случаи, во время бури на море или на реке неизменная спутница уральцев, бударка, опрокидывалась, и тем не менее верхом на опрокинутой лодке рыбаки возвращались благополучно к берегу. К своему главному промыслу, к рыболовству, уральцы относятся так же хищнически, как и туземцы, т. е. берут от реки все, что можно взять. Это не тот уралец, у которого в родном кормильце Урале каждая рыбка на счету; у себя, на родине, он изучал и знал каждую яму на дне реки, и сколько в ней на зиму залегает рыбы; он не только брал, но и давал возможность рыбе размножаться, думал и о завтрашнем дне. На Аму-Дарье ничего подобного не существует. Конечно, Аму-Дарья не Урал, здесь рыбачить приходится при совершенно иных условиях, но за 25 лет уральцы могли бы примениться ко всем особенностям, реки, если бы смотрели на страну, как на свою вторую родину. Уральцы глубоко убеждены, что сосланы на Аму-Дарью для обрусения края, которое может создаться только на их крепких костях. Благодаря подобному воззрению, они и в рыболовстве являются такими же случайными скитальцами, как и во всех других своих предприятиях. Сколько уральцы ежегодно вылавливают рыбы и на какую сумму сбывают через Кунград и Чарджуй, этого, конечно, никто не знает. Существуют оффициальные данные относительно общего количества рыбы, вылавливаемой ежегодно из Аму-Дарьи, но эти цифры крайне неточны, представляют лишь слабую попытку привести в известность естественные богатства страны и никакого значения иметь не могут. Вследствие почти полного отсутствия дорог сбыт рыбы с дельты Аму-Дарьи, даже зимой, сопряжен с большими затруднениями. Единственный более или менее удобный путь — водный, по Аму-Дарье, не во всякое время бывает доступен. В 1889 г. к 28 ноября река уже замерзла. Вообще же в половине ноября навигация по Аму-Дарье прекращается. [569] Летом, благодаря тропическим жарам, о сбыте рыбы не может быть и речи. Уральцы сохраняют рыбу живою, в садках (Садки устраиваются таким образом. В дно реки вбиваются колья, скрепляются друг с другом, образуя загород, в которой и держат реку живою до осеннего сбыта.), до осеннего сбыта. Устройство садков, как и самое рыболовство, при современных условиях требует больших хлопот и усилий. Как уже было сказано выше, Аму-Дарья река еще не установившаяся, не имеющая определенного русла. Места, где сегодня производился обильный лов, завтра могут превратиться в совершенно негодные мели. Самые глубокие прораны река заносит илом и вынуждает рыбу искать другого пристанища. Иногда рыбаку приходится по целым дням рыскать по реке в погоне за удобным местом. Даже садки ему приходится несколько раз в лето перетаскивать с места на место, вследствие изменения глубины реки. Несмотря на свое нелегальное положение, уральцы сумели себя так поставить среди дикого туземного населения, что в отношениях их не замечается ни тени вражды или неприязни. Напротив, как опытные и сведущие рыбаки, уральцы служат в некоторых случаях авторитетом для темного туземца. От уральцев, напр., туземцы переняли парус, научились управлять им и теперь преблагополучно плавают на парусных каюках, особенно вверх, против течения, тогда как раньше, кроме бичевы и весел, не имели никакого понятия о других способах передвижения. Вообще мы имели массу случаев убедиться, что между туземцами и ссыльными поселенцами установились самые дружеские, приятельские отношения. Вот почему, несмотря на то, что уральцы разбросаны по всему отделу и бродят небольшими одинокими группами, почти не было случаев, чтобы кто-нибудь из них погиб от руки туземца. Какие бы ни нарождались разбойничьи шайки и как бы ни велики были их опустошения, ни один разбойник уральца не тронет. Это объясняется с одной стороны вполне мирными отношениями туземцев к русскому элементу, а с другой тем, что уральцы сами народ отчаянный, не дадут себя в обиду.

«Зачем они нас тронут, когда мы их не трогаем!» — отвечают ссыльные поселенцы каждому, кто поинтересуется этим вопросом...

Если со стороны Аму-Дарьи Петро-Александровск вечно находится в оборонительном положении, то не менее неудобств терпит этот город с другой стороны, благодаря близкому соседству песков пустыни. Сейчас же за последней городской постройкой расстилается беспредельная, молчаливая, безлюдная степь, с ее невыносимым зноем, барханами вечно движущихся песков При малейшем движении ветерка горячее дыхание пустыни, с облаком мельчайшей едкой песчаной пыли, наполняет воздух. Благодаря этой [570] пыли, нигде не встречается такое громадное количество больных глазами и разными накожными болезнями до проказы включительно, как в Аму-Дарьинском отделе. При страшно высокой летней температуре, доходящей до 54° по R., едкая, соленая пыль, попадая в глаза и на тело, постоянно влажное от испарины, разрушительно действует на слизистые оболочки и кожу, порождая глазные болезни, чесоточные и лишайные струпья на лице, руках и вообще на коже... Город не имеет даже выгона для скота. Домашний скот круглый год держится во дворах, а если отгоняется, то с единственною целью, как здесь говорят, «прогуляться». Ни единого клочка годной травы он не найдет в степи и возвращается домой голодный. Но что всего неприятнее, с каждым годом пески все ближе и ближе надвигаются к городу и, вероятно, в недалеком будущем также потребуют искусственной защиты.

По национальностям народонаселение Аму-Дарьинского отдела распадается на следующие группы: узбеки, киргизы, туркмены, кара-калпаки, таджики, сарты, персы, арабы и с 1873 г. русские. Русские поселенцы живут только в Петро-Александровске, в уральском поселке Шимал, в 15 верст. от города, в Нукусе и Кунграде. Как велика численность каждой группы, конечно, никаких сведений не имеется. Однако господствующею национальностью Хивинского оазиса считаются узбеки. В то время, как туркмены до настоящего времени ведут полукочевой образ жизни и не прочь заняться воровством и разбоем, киргизы с своими стадами кочуют вблизи колодцев в пустыне Кызыл-Кум, кара-калпаки оседают около озер и протоков Аму-Дарьи, так как главным промыслом их служит рыболовство, а земледелие является только подспорьем. Узбеки, как главный земледельческий элемент, сидят на культурных полосах, поближе к городам и базарам. Узбеки принадлежат к тюркской расе, но с большой примесью иранского элемента. Они имеют длинную, густую бороду, правильные черты лица, пропорциональное телосложение и ближе всех других народностей подходят к сартам не только по внешнему виду, но и по образу жизни. Узбеки, как и сарты, живут оседло, главным занятием их служит земледелие и торговля. В этой области едва ли кто, кроме сарта, может поспорить с узбеком. Применяясь к местным условиям, он решительно сделал все, что можно сделать с его развитием и запасом знаний, чтобы извлечь из земли все ее плодородные соки. Узбекские селения производят удивительное впечатление. Это сплошные сады, обильно орошенные, тщательно возделанные, где путник, измученный нестерпимым зноем безлюдных степей, всегда найдет прохладу и защиту от жгучего солнца под тенистыми рощами искусственно насаженных деревьев, нередко на берегу обширных прудов. Здесь, среди густой зелени тенистых деревьев из тала, серебристого тополя и карагача (вид вяза), прерываемых возделанными [571] плантациями под рис, хлопок, кунжут, пшеницу, просо, джугару и кормовую, траву-люцерну, выдвигаются высокие замки узбекских построек. Узбек — самый деятельный производитель страны и самый трудолюбивый из всех обитателей Хивинского оазиса! Система хозяйства, как везде в Туркестанском крае, поливная. Искусственное орошение полей при помощи арыков требует громадного труда и усилий, особенно на правом, возвышенном берегу в пределах Аму-Дарьинского отдела. Здесь, при помощи главных искусственных каналов, арыков, вода подводится к культурным полям, но уровень ее настолько низок, что непосредственно из арыков оросить пашен нельзя. Необходимо поднять воду до уровня пашен, аршина на два, а в некоторых местах на сажень и более. Для этой цели придуман туземцем чигирь, самое простое и дешевое сооружение для подъема воды. Состоит чигирь из громадного, на подобие мельничного колеса, к которому подвешиваются глиняные кувшины, колесо прикрепляется к столбу на берегу арыка и приводится в движение лошадью или верблюдом при помощи рычага. Вращаясь, колесо зачерпывает кувшинами воду из арыка, поднимает наверх и проливает в канавки, целою сетью изрезывающие засеянные пашни. На чигире зиждется все хозяйство в Аму-Дарьинском отделе, и потому нет хозяина, который бы не имел этой простейшей водоподъемной машины. На непривычного человека чигирь производит удручающее впечатление. Видишь, как несчастное животное, чаще всего верблюд, с утра до позднего вечера марширует вокруг столба с завязанными глазами, не имея возможности даже видеть, что вокруг него делается. Глаза завязываются во избежание головокружения. С закрытыми глазами животное воображает, что идет куда-то в прямом направлении, и не выражает ни малейшего протеста. Один путешественник из иностранцев, кажется, англичанин, во время пребывания в Хиве, возмутился мучительным трудом животного; он задумал заменить чигирь водоподъемной машиной. Оказалось, самая простейшая из этих машин стоила в несколько раз дороже туземного чигиря. Благодаря тому, что вся культура туземца зиждется на искусственном орошении, земледельческое хозяйство здесь требует громадного труда и усилий. Лет двадцать пять, тридцать тому назад, когда в Хиве существовало рабство и торговля невольниками, весь этот тяжелый труд несли на своих плечах рабы и невольники. В числе невольников было немало и русских, но главным образом персияне, захваченные туркменами во время войны и без всякой войны, как пленные и проданные в невольничество. Потомки невольников обращались в бесправных рабов. Рабы и невольники жили при землях своих владельцев, занимались обработкой земли и домашними услугами. Насколько варварски обращались с невольниками, можно судить по тому, что при малейшей попытке бежать невольнику подрезывались сухожилия на ногах или [572] отрезывались уши и нос. Торговля невольниками в Хиве и Бухаре велась в обширных размерах с незапамятных времен почти до наших дней, т. е. до русских завоеваний. Об этом факте существует множество исторических указаний, останавливаться на которых значило бы слишком отклониться от главной нашей задачи. В настоящее время, с русских завоеваний в стране, рабство и невольничество в Хиве и Бухаре уничтожились. Строгие же преследования отбили охоту у туркмен вести это дело и тайно. В отношении всех других народностей узбеки, как завоеватели края, сохраняют за собой весьма важное преимущество: ханы и визири могут избираться только из родовых узбеков. Хивинские узбеки гордятся этим преимуществом и чистотой своей национальности. Считая себя прямыми потомками кочевых племен, из которых некогда создалась Золотая Орда, они ставят себя выше бухарцев и даже кокандских узбеков. Название «узбек» есть собирательное, а не племенное. Среди народов тюркского племени нет ветви или колена, которое носило бы название узбеков. Это название политическое, а не племенное. В XIV веке Узбеком назывался татарский хан, из династии Чигатаев, управлявший Золотой Ордой; в его ханство Золотая Орда достигла высшего могущества. Он обратил свой народ в магометанскую веру, и с тех пор, вместо Чигатаев, этот народ, по имени своего правителя, получил название узбеков. Что касается чисто субъективных качеств, многие путешественники считают узбеков более искренним, честным народом, в отношении религии менее фанатичным и лицемерным. К чести туземного населения вообще нужно отметить одну весьма характерную черту: они совершенно не склонны к воровству. Даже туркмены к мелкому воровству и кражам довольно равнодушны. Между собою у них бывают кражи, а что касается скота, то даже нередки, особенно угон лошадей; но чтобы туземец обокрал русского, — этого никто не помнит. Некоторые объясняют подобную черту невозможностью сбыть украденную вещь, но едва ли этому можно поверить. Беспечность русского населения невольно бросится в глаза каждому путешественнику. Окон и дверей здесь не запирают не только на ночь, но даже когда все уходят из дому. Если бывают кражи, то непременно при участии русских отставных солдат или поселенцев. Затем не лишнее отметить, что туземцы совершенно не употребляют спиртных напитков. Курят они почти все, очень многие, особенно киргизы, жуют табак, но пить не пьют ничего, кроме чая, айрана и кумыса. В последнее время, под влиянием русских, и они, к сожалению, начинают знакомиться с водкой, и встретить туземца пьяным теперь уже не такая большая редкость. Что касается личных впечатлений, то не могу сказать, чтобы узбек поражал чистотой своих нравов или какими-либо духовными преимуществами. До настоящего времени из туземцев в русскую школу посылают своих детей только [573] киргизы. Только среди киргизов можно найти грамотного переводчика; они же отправляют городские службы, в качестве городовых, переводчиков при различных учреждениях. Несомненно одно, что узбек принес с собой свою высокую культуру, применил во всей полноте и с тех пор застыл неподвижно. Обильные урожаи вполне обеспечивают его; туземец не знает, что такое голод, неурожай. Знойный же климат располагает к восточной лени и неге. Если туземцу случится каким-нибудь побочным путем заработать сто рублей, — он уже чувствует себя вполне обеспеченным и не сеет. Изолированность ли Хивинского оазиса подавила в узбеке всякую инициативу и проявление племенного типа, или исторические причины, в виде постоянного наплыва менее культурного кочевого элемента, в связи с религиозным фатализмом корана и восточным деспотизмом хивинских властителей-ханов, — неизвестно. Но до настоящего времени узбеки обрабатывают землю теми же орудиями, какими обрабатывали их предки, может быть, с момента водворения своего в оазисе. Вообще узбеки производят хорошее впечатление своим добродушием, приветливостью и гостеприимством, хотя и на них, как на всех оседлых обитателях оазиса, лежит отпечаток какой-то рабской приниженности. В них нет дикой удали кочевника, его смелости, отваги вместе с добродушной простоватостью, какою отличается номад вообще и киргиз в частности. Да оно и понятно! Это объясняется чисто историческими причинами. Номад всегда имел возможность укрыться от всех житейских невзгод в глубине недоступной пустыни, куда никакие преследования ханов не находили путей. Узбеку же, как оседлому обитателю, податься было некуда. Волей-неволей он должен был мириться со всеми причудами деспотической власти, хотя бы только из-за личного чувства самосохранения. Для характеристики варварских нравов приведу один факт, имевший место сравнительно недавно. Ехал куда-то хивинский хан и остановился в степи на ночлег. Тою же дорогой направлялся к себе в селение один из подданных грозного хана, простой земледелец узбек. Он не знал, что всевластный владыка так близко, торопился к ночи добраться до дому и преспокойно проехал мимо ханского лагеря. Вдруг он слышит за собой погоню. Грозный хан велел воротить дерзкого путника, осмелившегося не отдать ему должных почестей. Несчастного схватили и притащили к хану. Никаких оправданий оробевшего путника хан не желал слушать. Чтобы неповадно было на будущее время не замечать своего владыку, хан приказал тут же ослепить несчастного.

Живут узбеки в отделе преимущественно по главным арыкам: Дюрт-Кульскому, Буз-Ябскому, Шураханскому и др. Все арыки обсажены деревьями на всем протяжении занимаемой узбеками площади, каждый клочок годной земли орошен и возделан. Ни в одном туземном селении не [574] существует выгона для скота. Скот или держится во дворах, или отгоняется с кочевниками в степи. Чаще всего скот оседлого туземца не знает подножного корма; круглый год он питается сеянной травой. Для этой цели в большом количестве засевается кормовая трава люцерна (Неправильно называемая туземцами «клевером».), под которую пашня возделывается точно так же, как под все другие культурные растения. Люцерна выростает быстро, ее косят много раз в лето, а три, четыре раза выпалывают и засевают снова. Таким способом заготовляется сено на зиму... Что касается внутренней, семейной жизни узбека, то, как у всех восточных народов, она представляет сферу, куда трудно проникает глаз постороннего наблюдателя. Высокими стенами своих крепостей узбек оградил свою женщину, жену и мать, от всякого внешнего влияния. Тем не менее мне удалось проникнуть в эту таинственную сферу туземной жизни и сделать кое-какие наблюдения. Узбеку, как и всякому магометанину, религия не запрещает иметь столько жен, сколько позволяют ему его средства, так как содержание семьи, даже при скромных потребностях туземца, обходится очень дорого. Семья, состоящая из трех жен и более 20 детей — явление самое обыкновенное. За высокими стенами женской половины скрывается целый мир, совершенно особенный, своеобразный мир, как бы наперекор основным принципам природы, застывший в своем развитии. Если вообще азиатский туземец является элементом далеко отставшим от общечеловеческой культуры, то узбечка представляет в этом отношении феноменальный тип полной духовной неподвижности и застоя. Весь цикл ее помышлений и желаний исчерпывается замужеством и деторождением. Более бездеятельной, безличной и беспомощной женщины, лишенной всяких человеческих прав и достоинства, как узбечка и сартянка богатой, даже зажиточной только семьи, трудно себе вообразить! Полусознательное существование, неразвитость, отсутствие какого бы то ни было критерия примиряют ее с положением первой, второй, третьей, а иногда и четвертой жены под одной кровлей, за высокими стенами одной общей сакли. Каждый узбек, раз имеет несколько жен, обязан иметь для каждой жены отдельное помещение, обыкновенно состоящее из одной, двух комнат. В больших городах, как например, в Ташкенте, у богатого сарта мне случалось встречать полуевропейскую обстановку, кровать с горою подушек, даже туалетный стол с зеркалом, особенно у молодых женщин, недавно вышедших замуж за пожилого сарта; в утеху молодой жене, нередко против ее желания, старый муж вводит в женской половине полуевропейскую обстановку. Но такая обстановка у туземцев является, как исключение и весьма редкое. У богатого туземца заводится даже европейская половина для приема русских гостей. Внутренняя жилая [575] часть двора узбека среднего достатка имеет две половины. В первой половине живет мужское население семьи, летом в кибитках, зимою в сакле. В эту половину его сакли может зайти каждый, даже совершенно незнакомый человек; здесь есть специальное помещение для гостей, «миман-хане», где не редкость встретить кровать и стол. У бедняков не имеется даже женской половины. Вся семья без различия возраста и пола живет в одном помещении... Вторая половина, женская или семейная, обыкновенно совершенно изолирована от первой. Чтобы проникнуть в женскую половину, нужно миновать множество различных темных закоулков, крытых проходов. Небольшой двор, напоминающий тюремные дворы, содержится довольно чисто, иногда даже вымощен камнем или кирпичом. Кроме клочка синего неба, из такого двора ничего не видно. К высоким стенам под одной общей крышей лепятся незатейливые глиняные постройки, для каждой жены отдельно. Такое помещение обыкновенно состоит из двух комнат. Первая, поменьше, представляет нечто в роде сенцев или передней. Здесь, с правой стороны от входной двери, в земляном полу делается небольшая выемка, в виде довольно широкой, неглубокой четырехугольной ямы. Яма выложена жженым кирпичом и служит правоверным узбечкам местом для омовения и для сливания всяких домашних нечистот, по трубе стекающих прямо во двор. Здесь, в этой комнате, все входящие в дом оставляют свои калоши, «кауш», и входят в следующую комнату в кожаных чулках «масси». Вторая комната значительно больше первой, но всегда черная, мрачная, закопченная. Стены обеих комнат гладко смазаны глиной, но никогда не чистятся и не обметаются; полы также смазаны глиной, сбрызгиваются водой для прохлады и изредка подметаются. Среди комнаты, около того места, где зимою курится очаг, разостланы ковры или тростниковые плетенки, смотря по состоятельности хозяина, набросаны подушки, валики, среди которых в ленивой восточной неге по целым дням сидит или лежит хозяйка с своими ребятишками. Пока она молода, хороша, здорова, муж ублажает ее, отдает ей все свое внимание и ласки. Но чуть она захирела, подурнела, начала стариться, бок о бок с ее половиной, под одной и той же крышей воздвигается новая половина, куда муж вводит вторую, молодую жену. Первая жена все больше и больше утрачивает свое значение жены, а с появлением третьей и четвертой жены совершенно переходить в роль приживалки, которую муж почти не навещает, не равняет в пище и одежде. Нужно вообразить, что за муки испытывает женщина, привыкшая жить только инстинктами самки! От злости, зависти и болезней они быстро увядают и гибнут!.. Освещается комната небольшим отверстием в потолке, которое служит и дымовым отверстием. В зимнее время помещение отапливается горящим на очаге костром из саксаульных дров, здесь же приготовляется и пища. Нужна [576] привычка туземца, чтобы не задохнуться в таком помещении от чаду и дыму. Хотя на ночь отверстие плотно закрывается, но сакля все таки остывает. В холодные зимы ночью семья обогревается при помощи «сандали». Так называется жаровня с горящими углями, которую ставят в комнате под табурет. Табурет накрывается несколькими одеялами, под которые забирается вся семья и спит. Нечего говорить, какой вред приносит подобное согревание особенно в нежном детском возрасте. Коран предписывает мужу два раза в неделю доставлять женам мясо. Обыкновенно такими счастливыми днями бывают четверг и воскресенье. В эти дни вечером из-за высоких стен узбекских замков синеватой струйкой поднимается к небу дымок. Узбечки варят любимое свое кушание из рису и баранины — пилав. У состоятельного узбека каждая жена имеет свой котел и штат прислуги, которая чаще всего живет при семье из— за куска хлеба. Семьи бедняков только в эти дни и едят горячую пищу. Каждодневной же пищей для большинства служит «шурпа», — суп, который приготовляется в виде болтушки из воды и муки, приправляется кунжутным маслом, машем (Маш — особенный вид гороха.) и красным стручковым перцем. Шурпа с пресной лепешкой и чай составляют самую распространенную пищу неприхотливого туземца... По черным, закопченным стенам на полках расставлена домашняя утварь узбечки: медные азиатской работы кувшины: для омовения «кулган», для согревания кипятку «тмча»; разных величин медные блюда, подносы, посуда для чая: чайники, чашки. В средине стены, против входной двери сделано небольшое углубление в виде ниши. Это место священное, неприкосновенное для постороннего. Ниша прикрыта особого рода плетенкой из нанизанных на нитки сухих плодов целебной травы, известной у туземцев под именем «сырчик», и по форме своей напоминает летнюю ажурную дамскую накидку. Вперемежку с плодами травы «сырчик» нанизан миндаль без скорлупы, а к концам каждой нитки привязаны кусочки ваты, красные и белые тряпочки. Сырчик употребляется от многих болезней и между прочим от бесплодия. Подле сакли обыкновенно устраивается широкий открытый навес, род балкона, иногда выходящий в тенистый виноградник или фруктовый сад.

Здесь под навесом в душные летние вечера собираются все жены с приживалками, которые, как комары, присасываются к каждой состоятельной семье работницами, и проводят время в болтовне и сплетнях. Узбекский фруктовый сад это настоящий рай, густой, тенистый, изрезан арыками, по которым, не смолкая, журчит вода. От него дышет прохладой и ароматом зреющих плодов. Из фруктовых деревьев чаще всего встречаются: урюк (абрикос), миндаль, сливы, простые сорта яблонь и груш. В последнее время, [577] впрочем, благодаря влиянию русских, простые сорта фруктовых деревьев заменяются выписными и дают прекрасные урожаи. Виноградники хивинские состоят из лоз очень хорошего качества; виноград крупный, сочный и очень сладкий... В такой-то тесной, душной рамке протекает вся жизнь туземки. Холодность мужа и бесплодие суть величайшие несчастия, перед которыми трепещет каждая узбечка. По ее убеждению, эти несчастья посещают женщину не сами по себе, а под влиянием злой, темной силы в образе и подобии человека. Она вся находится под давлением этой темной силы и по своему оберегает и защищает себя от нее. Для ограждения себя от бесплодия она носит амулеты или «тумары». Тумары бывают разные по форме и носятся не одинаково. Для ограждения семейного счастья амулет носится прямо на теле, под рубахой. Этот амулет состоит из длинного, узкого мешочка, сшитого из белой бумажной материи, в который вкладываются молитвы, в изобилии раздаваемые магометанским духовенством, насыпается немного соли, сухих семян травы «Сырчик» и черного проса; мешочек, длиною около четырех вершков, наглухо зашивается и при помощи шнурка надевается на шею. Такой «тумар» женщина надевает сейчас же после замужества и носит всю жизнь, до самой смерти. Другой «тумар», в виде пятиугольного мешочка, всегда шьется из яркой цветной материи и носится от дурного глаза, от сглазу, сверху на платье; девушками, мужчинами, молодыми, пожилыми и детьми. Девушки прикрепляют его к рубахе на левой стороне груди, мужчины к халату на спине, а иногда к тюбидейке, круглой шапочке, вроде фески турецкой, которую все туземцы носят под верхней барашковой шапкой. Мальчикам от сглазу же прикрепляют к тюбидейке амулеты другой формы, в виде игольника; такой формы амулеты встречаются у женщин на серьгах в виде металлических привесков. От бесплодья женщины носят ожерелья из янтаря и мелкой серебряной монеты, а также из коралла и гвоздики; для сохранения красоты и хорошего цвета лица — ожерелье из одного янтаря; для сохранения привязанности мужа — ожерелье из одного коралла и т. д. и т. д. Нужно принять во внимание, что здесь девушки выходят замуж рано. Я видела женщин, которые состояли в замужестве с одинадцати и даже десятилетнего возраста, и это были вовсе не исключительные случаи. Женщина выростает и формируется уже в замужестве. С этого полудетского возраста она начинает борьбу с невидимыми, но всегда враждебными силами, под гнетом которых находится всю жизнь, до конца дней. Особенно подавляют ее вечные опасения дурного глаза, опасение как бы кто-нибудь злым, завистливым взглядом не испортил всю ее жизнь. Помимо амулетов и ожерелий, она ограждает себя от этого несчастья, прикрепляя к головному убору перья ночных птиц, преимущественно филина, который считается у всех туземцев птицей священной и ценится очень дорого. Здесь, несомненно, [578] свойство птицы видеть среди непроницаемой темноты ночи переносится на перья. Для этой же цели сартянки и узбечки при выходе из дома прикрывают лицо особого рода покрывалом, «чашман», — сетка из черного, конского волоса. «Чашман» прикрепляется к надетому на голову халату и ниспадает спереди до пояса. Очень многие путешественники предполагают, что восточный обычай женщин прикрывать лицо от постороннего взгляда, введен мужчиной для ограждения себя от мучительного чувства ревности. Но едва ли это так. Может быть, несколько столетий тому назад, когда женщин было мало, а претендентов на обладание ими слишком много, этим способом женщина и спасала себя от дерзости слишком пылких поклонников. Но в настоящее время едва ли найдется такой мужчина из туземцев, который не сумел бы сдержать своей страсти. Во-первых, публичным оскорблением порядочной женщины он навсегда опозорил бы себя перед односельчанами и вообще испортил жизнь, так как вызвал бы месть и преследования со стороны мужа и родных женщины. Зачем ему прибегать к крайностям, когда окольными путями он всегда может добиться желаемого? Никакие «дувалы» не спасают мужей от измены! Закрывать лицо покрывалом есть обычай, установленный, по моему мнению, самой женщиной и освященный временем. Ни узбечка, ни сартянка ни за что не снимут с лица своего «чашмана», вовсе не из опасения ревности со стороны мужа, а из боязни дурного, завистливого глаза, под влиянием которого, по ее убеждению, исчезает красота и семейное счастье. Мне не раз приходилось беседовать по этому вопросу с узбеками и сартами, и все они высказывались в том смысле, что лично мужчины, мужья, против уничтожения обычая прикрывать лицо ничего не имеют, но что сами женщины ни за что не согласятся ходить без покрывала, и они говорили правду. — «Заставить нашу женщину изменить костюм так же трудно, как осла бежать рысью!» — не без иронии добавляли они. Что туземцы говорили искренно, и что в этом обычае ревность никакой роли не играет, можно судить по тому весьма грустному факту, который народился хотя недавно, но имеет довольно широкое распространение, чуть ли не во всех городах Туркестанского края. Пользуясь правом магометанина, нередко туземец берет в дом пять, шесть жен и открывает публичный дом. Возможны ли подобные факты, если туземец действительно ревнив?.. Есть еще один враг у оседлого населения, беспощадный, неодолимый, — этот враг река Аму-Дарья. Насколько щедро вознаграждает она труд земледельца, настолько же беспощадно уничтожает все его имущество. Этого врага и кормильца в одно и тоже время редкий туземец не проклинает за непостоянство, опустошительные наводнения и опасные потопы и тем не менее только в союзе с ним, с этим ненадежным помощником, он в состоянии жить, дышать, вообще существовать! И от этого беспощадного врага женщина стремится защитить себя чисто [579] внешними знаками. В костюме ее, особенно в принадлежностях головного убора, играют важную роль перья водоплавающих птиц, главным образом утиные. Утиные перья вы найдете среди золота, драгоценных камней и жемчуга на нарядной тапочке богатой девушки и на не менее дорогом головном уборе богатой женщины, «глякаш», вроде русского кокошника, среди бирюзы, граната и золота. Несомненно, здесь свойство всех водоплавающих не бояться воды переносится на перья, которыми женщина стремится предохранить себя от этого несчастья. Из перечня всех вышеприведенных фактов нетрудно придти к заключению, в каком непроглядном мраке и беспросветном невежестве находится среднеазиатская женщина, и сколько еще веков пройдет, прежде чем хоть один луч света проникнет в таинственную сферу семейной жизни туземки! Туземка небогатой семьи производит менее удручающее впечатление. Это не изнеженные и отупевшие от неги и лени жалкие, беспомощные паразитки, которых, одну на смену другой, покупает за деньги муж, подрывая всякое уважение даже собственных ее детей, а трудолюбивый, деятельный член семьи; на ней лежат все домашние работы по уборке хлебов, превращении зерна в муку и пр.; женщины же очищают хлопок, заготовляют пряжу, из которой ткут грубую бумажную материю для домашнего употребления, занимаются разведением шелковичных червей, причем оживление грены производится в мешочках за пазухой. В земледельческих работах женщины не принимают никакого участия; этот труд всецело лежит на мужской половине туземного населения.

Как профессиональный земледелец, узбек не может обойтись без скота. Скот помогает ему обрабатывать пашню, но главным образом доставляет необходимый продукт для удобрения. Как ни плодородна лесовая почва, но требует ежегодного удобрения; поэтому туземец привык обращаться с навозом с большой бережливостью. У богатых узбеков имеется скотный двор, отделенный наглухо от жилого двора; у бедняков скот находится в том же дворе, в котором они живут сами. За зиму, особенно если скота много, весь двор покрывается навозом; благодаря утаптыванию животными и ежедневному подсыпанию песка, чтобы ни малейшая частица дорогого в хозяйстве продукта не пропадала зря, навоз превращается в одну громадную, довольно компактную массу. Весной этот навоз узбек вывозит на пашни и начинает копить новый, где-нибудь снаружи, подле стен своей сакли; сюда на одно определенное место сгоняет он свой скот во всякое свободное от работы время и держит на привязи или под строгим караулом. Страшное зловоние окружает жилище узбека, вполне гармонируя с его неряшливостью в отношении домашней жизни и одежды, которую не переменяют до тех пор, пока она сама не свалится с плеч. От неряшливости и нечистоплотности среди них, взрослых и детей, распространены всевозможные накожные болезни, к числу [580] которых относится так называемая «сартовская» болезнь. Гнойный прыщ на лице или, руках, при страшном зуде, иногда не заживает годами. Я видел женщин, узбечек, из работниц, у которых не было живого места на лице от этой болезни. К русскому просвещению узбеки относятся недоверчиво. Большинство из них обучается арабской грамоте в туземных школах «медрессе». Но лучше об этих школах не упоминать! Руководителями школ являются обыкновенно духовные лица, муллы. Крайние фанатики в религии, они довольно успешно насаждают фанатизм в молодом поколении, притупляя всякую свободу мысли заучиванием текстов из Корана и разных памятников из древнеарабской и древнеперсидской письменности. Ничего свежего, нового, современного не вносят преподаватели этих школ. Они искусственно как бы останавливают развитие молодого поколения на том уровне, на каком оно находилось много веков тому назад.

II.

Второю народностью по численности и экономическому значению в Аму-Дарьинском отделе и во всем Хивинском оазисе, нужно считать киргизов, хотя, благодаря кочевому образу жизни, сведения о них так ничтожны, а те, которые имеются, настолько неточны, что почти не имеют никакого значения. Оффициально все киргизские кочевья приурочены к той или другой волости, с точным определением количества кибиток (Юрта.) и душ, хотя на самом деле ни кибиток, ни самих киргизов никто не считал. Произвольно принимая, что каждая кибитка состоит из пяти человек: отца, матери и троих детей, выведено, что в Аму-Дарьинском отделе общая цифра киргизского населения равняется 40,000 душ. Все Аму-Дарьинские киргизы называют себя казакками. Это обстоятельство дало основание некоторым путешественникам, из иностранцев, причислить их к остаткам киргиз-кайсакской орды, и назвать киргиз-кайсаками. Тщательное исследование этого вопроса не подтвердило такого предположения, да и сами киргизы ни в настоящее время, ни прежде никогда не называли себя киргиз-кайсаками, а просто «казакками». По предположению некоторых исследователей, название «казакк» дано тюрками некоторым родам из средне-азиатских кочевников, которые отделились от своих единоплеменников и стали составлять новые союзы из разных народностей; может быть, какой-нибудь из этих разноплеменных союзов и назывался киргиз-кайсакским. Вообще киргизы не представляют из себя чистого типа; они составились из разнообразных народностей, среди которых не последнюю [581] роль играет и тюркское племя. У киргизов существует множество преданий, до некоторой степени подтверждающих общее убеждение этого народа, что они представляют остатки бывшего царства Чингиз-хана. Аму-Дарьинские киргизы о своем происхождении говорят так: было некогда три родных брата; от первого брата произошли узбеки, от второго — киргизы, а от третьего — кара-калпаки. Нет никакого сомнения, что киргизы самые близкие родственники бывших чигатаев, а теперешних узбеков. У тех и других до настоящего времени сохранились одни и те же названия родов. Как известно в русской истории, киргизы, как обитатели Волжских, Уральских и Оренбургских степей, с незапамятных времен играли какую-нибудь роль, то как элемент беспокойный, который приходилось усмирять, то, угнетаемые другими, более сильными кочевниками, по преимуществу калмыками, киргизы сами отдавались под защиту русского правительства, взывая о помощи. По мере сил и возможности, русское правительство всегда отзывалось на эти просьбы, причем каждый раз в трудные минуты киргизы присягали в неизменной верности русскому правительству и каждый раз изменяли, этой присяге. Достаточно было какому-нибудь честолюбивому хану из личных интересов начать интригу против русского авторитета, и среди киргизов начинались новые смуты. Иногда они уходили за пределы русских владений в степи бухарского и хивинского ханства, где некоторые из предводителей киргизских орд добивались даже ханского престола, правда, всегда не надолго. Среди туземцев обыкновенно поднималось восстание, и незванному хану с его сподвижниками приходилось искать спасение бегством. С большими потерями киргизы снова возвращались в Россию и снова искали ее покровительства. Немало было попыток положить конец такому образу действий, приучить киргиза к оседлой жизни. Для этой цели киргизам отводились земли; русское правительство потратило немало средств на снабжение их даровыми семенами, даже заготовлялось для них сено, чтобы приучить к сенокошению, но до наших дней ни из оренбургского и уральского, ни из туркестанского киргиза настоящего землевладельца не выработалось. В Туркестанском крае год от году жизнь номада становится все труднее и труднее. С водворением русских большинство киргизских земель отошло под русские поселения. Номад уж не имеет прежнего приволья в своем кочевье и волей или неволей, оседает на землю или батраком, наемником, у сарта или узбека, если он совершенно обнищал, причем заветной мечтой его является желание накопить денег и купить себе жену и лошадь, — или самостоятельным хозяином, если у него сохранилось хоть несколько десятков голов скота. Но что это за хозяйство? Ведет он его как-нибудь, спустя рукава, не вкладывая ни души, как узбек, ни особенного попечения! Едва настанет весна, он прежде всего спешит откочевать, оставляя землю и все свое скудное хозяйство на попечение [582] «егинчей», бедных родственников, которые остаются на месте только потому, что им подняться не с чем; окончательно обнищавшие, лишенные скота и, следовательно, повода и возможности вести кочевой образ жизни, «егинчи» превратились в оседлых поневоле. Благодаря отсутствию правильного орошения и плохой обработке земли, урожаи у киргизов самые ничтожные. Собственного хлеба едва ли им хватает на прокормление семьи. Иногда «епшчи» распоряжаются с оставленной на их попечении землей, как полновластные владельцы. В Туркестане, особенно во время хлопковой горячки, очень многие русские промышленники скупали земли под культуру хлопка. «Егинчи» охотно продавали участки своих благодетелей, родственников. Благодаря этому, возвратясь с кочевья, киргизы не находили ни земли, ни бедных родственников, благополучно откочевавших в безопасные от преследований места. Начинались споры, тяжбы, которые обыкновенно ни к чему не приводили бывших владельцев. Дело заканчивалось тем, что обиженные киргизы таким же незаконным путем захватывали земли у соседей. В Аму-Дарьинском отделе, при современных условиях хозяйства, жизнь номада является наиболее приспособленной к всем случайностям, подчас губительным для оседлого обитателя. Туземная пословица: «Когда Дарья идет к нам — мы бежим от нее; когда Дарья уходит от нас — мы бежим за ней» — также характерна для номада, как и для оседлого обитателя. Номад никогда не страдает от реки, как бы неожиданны ни были ее разливы. Все его имущество — движимое. Едва он заметит первые признаки коварного набега реки, как немедленно складывает свою кибитку, весь скарб и отгоняет скот на безопасное место. Но вот разлив прошел, вода спала, напоив до сыта почву и насытив своим плодородным илом. Через несколько дней по спаде воды залитые места невозможно узнать! Версты на две, на три берег покрывается сочной молодой растительностью! Номад только этого и ждет. С своим скотом он возвращается на тучные заливные луга и не покидает их до тех пор, пока от летнего зноя, жары и горячего ветра не погорит вся растительность. Тогда киргиз перекочевывает к горам или в Оренбургские степи. В Аму-Дарьинском отделе киргизские участки разбросаны в волостях; Бий — Базаровой, Шейх-Абас-Валийской и Дюрт-Кульской, но главная масса киргизского населения сосредоточена в Дау-Каре, близ Дау-Каринских озер, на дельте Аму-Дарьи. Строго говоря, трудно разграничить местопребывание кочевника. Они рассеяны по всему Хивинскому оазису, не исключая и пустыни Кызыл— Кум. Эта страсть к перекочевкам не всегда является следствием недостатка корма. Иногда они покидают хорошие пастбища и останавливаются на худших. Перекочевка вызывается многовековыми традициями, а не поисками удобных пастбищ. Даже осевшие киргизы, земледельцы, которым за недостатком скота кочевать не с чем, тем не менее, хоть [583] на несколько верст, но непременно перекочуют от того места, где зимовали. День, в который назначена перекочевка, самый торжественный в жизни киргиза. Все они наряжаются в лучшие одежды, женщины приготовляют праздничные блюда, из которых самое любимое «кавардак», баранье мясо, нарезанное кусочками и поджаренное с перцем, луком в сале; проводят время в песнях, играх и разных забавах. Дальние перекочевки за много десятков верст обыкновенно совершаются по одному и тому же пути, по которому кочевали их предки; останавливаются они на неделю, на две на одних и тех же местах у колодцев; отступления строго преследуются, вызывая кровавую месть. Семейный быт киргиза сложился несколько иначе, чем у соседа его узбека. Женщина, киргизка, не так замкнута, не стеснена требованиями обычая прятаться от мужчин, она никогда не прикрывала своего лица от постороннего взгляда и не так порабощена борьбою с темными, злыми силами, как узбечка; несомненно, эта относительная свобода киргизки обусловливается кочевым образом жизни, хотя во всех других отношениях она также безлична и бесправна, как все восточные женщины. Ей некогда нежиться и тупеть от безделья. В семье киргиза, весь труд, все домашние работы несет на своих плечах женщина — в то время, как мужчина при всяком удобном случае уклоняется от работы, разъезжает по аулам и базарам, собирает новости, занимается охотой. У киргизов также допускается многоженство, но хозяйкой в доме всегда остается старшая из жен. В этом заключается существенное отличие киргизской семьи от семьи узбека. Однако, несмотря на некоторую свободу и более осмысленную жизнь, киргизка все таки является товаром, который можно купить и продать. Этот обычай всех восточных народов покупать жен — как рабочий скот — варварский обычай, который как-то совершенно непонятно уживается и не возмущает гуманного чувства чуткого европейца. Во всех азиатских странах достаточно европейцу явиться завоевателем, чтобы прежде всего уничтожилось рабство, торговля невольниками. Между тем как не менее возмутительное зло, торговля рабами-женщинами переживает столетия бок о бок с цивилизованным миром, не возбуждая даже вопроса о законности подобного образа действий!.. По обычаю девушку-киргизку может продать по своему выбору любому жениху не только отец, но и каждый из братьев. Бывают такие случаи, что одну и ту же девушку отец продает одному жениху за плату, установленную взаимным соглашением, а брат другому жениху и оба получают задатки! Наконец, девушка выходит замуж за одного из избранных женихов, конечно, без всякого участья личного чувства; другой жених, также уплативший задаток, заявляет претензию и при первой возможности утаскивает женщину к себе. Тогда муж вступает в свои права и тащит жену обратно. Таким образом женщина переходит из рук в руки до тех пор, пока соперникам не [584] надоест или, утратив красоту, киргизка перестает быть лакомым куском для соперников! Не менее ужасен другой обычай, по которому женщина по смерти мужа должна принадлежать родному брату умершего. Последний обычай, как первый, вызывает массу всевозможных недоразумений и кровавых распрей. Это ли еще не ужасное рабство!.. Все киргизы распадаются на роды, перечислить которые едва ли возможно за недостатком сведений. Родовое начало есть тот рычаг, на котором зиждется весь быт киргиза. Не всякий киргиз назовет своего пророка по имени, но всегда знает, к какому роду принадлежит ближайший из его соседей. Насколько сильна охрана родового начала, можно судить по следующему факту, имевшему место во время нашего пребывания в отделе. Одна молодая, красивая киргизка по смерти мужа не захотела подчиниться обычаю, по которому она должна была перейти в жены родного брата умершего мужа. Она задумала устроить свою жизнь не по обычаю, а по влечению своего сердца. К сожалению избранник ее принадлежал к другому роду. Все, конечно, восстали против такого вольнодумства, но, не взирая ни на кого, молодая женщина бежала из аула и вышла замуж за любимого человека. Родственники употребляли все усилия вернуть заблудшую овцу, но поделать ничего не могли. Прошло несколько лет; у женщины появились дети, а старшие в роде, к которому принадлежала красавица, не прекращали хлопот о ее возвращении. Они выбрали старейших представителей и отправили по начальству с просьбой заставить женщину силой вернуться, обещая предоставить ей свободу в выборе жениха, но из того рода, к какому принадлежала сама. Чем дело кончилось, неизвестно, но, несомненно, главным побуждением домогательств стариков служило желание сохранить красивую женщину в своем роде. В силу такого тяжелого положения самоубийство среди туземных женщин — дело обыкновенное!.. Что касается костюма киргизки, мне ни разу не случалось видеть таких дорогих и разнообразных головных украшений, как у узбечек и сартянок. Кроме чалмы, «джаулыка», я не видала у киргизок в Аму-Дарьинском отделе никакого другого головного убора. Серьги они носят большие, тяжелые, которые при помощи крючка надеваются прямо на ухо, и очень редко ожерелья. Не носят они также серьги в носу, как узбечки. По характеру своему киргиз смел, добродушен и всегда весел. Отличительной чертой его является гостеприимство и уважение к старшим. По религии все киргизы считаются магометанами, хотя по существу совершенно индифферентны, равнодушны в своих религиозных воззрениях. Большинство из них не соблюдает даже внешних, формальных религиозных обрядов, а в случае преследований со стороны правительственного духовенства, скрываются в степях пустыни. У киргизов имеется свое духовенство, так называемое «хаджи », которые не принадлежат ни к какому роду и потому считаются потомками пророка, и бродячие муллы, чаще [585] всего из татар, которые совершают требы и обучают детей арабской грамоте. Насколько подобное обучение ведется успешно, можно судить по тому, что редкий киргиз знает по имени своего пророка Магомета.

Самыми близкими соседями киргизов в Аму-Дарьинском отделе являются кара-калпаки, получившие это название от громадных, мохнатых, черных барашковых шапок, которые носят и по настоящее время. Имя «Черные шапки», или «Черные клобуки», упоминается в древнейших русских, летописях, а также историками Чингиз-хана и Тамерлана. По этим данным нужно предполагать, что в древнейшие времена кара-калпаки жили по соседству с русскими, на левом берегу Волги и, очень может быть, представляют остатки потомков печенегов. У кара-калпаков существует предание, что некогда они жили в Средней Азии, откуда переселились на северо-запад, в бывшее Казанское царство, но, теснимые ногаями, должны были удалиться и долго бродили по степям в постоянной вражде с казаками-киргизами, пока, наконец, не распались на три части. Одна часть поселилась на Сыр-Дарье, другая по Зеравшану, а третья на Аму-Дарье. Так ли было это, или нет — неизвестно, но у современных Аму-Дарьинских кара-калпаков сохранилось довольно свежее воспоминание о пребывании на Сыр-Дарье, вблизи форта Перовского. Много десятков лет тому назад они были вытеснены с Сыр-Дарьи киргизами и постепенно, переселились на дельту Аму-Дарьи. Если верить воспоминаниям стариков, то на Сыр-Дарье и Аму-Дарье была одна и таже группа кара-калпаков. В XVIII веке история застает кара-калпаков на Аму-Дарье. Теснимые номадами, аму-дарьинские кара-калпаки обращались за покровительством к России и даже приняли русское подданство, но так как русское правительство не имело возможности оградить их от притеснений кочевников, то они вынуждены были отдаться под покровительство Хивы и отчасти Бухары. В настоящее время в Аму-Дарьинском отделе кара-калпаки занимают исключительно дельту, близ Дау-Каринских озер и городов: Чимбы, Кунграда, Кипчака и Ходжейли. Кара-калпаки народ рослый, здоровый, сильный, закаленный в борьбе со всеми случайностями недружелюбной природы. По своему внешнему виду он представляет нечто среднее между киргизом и узбеком, а может быть, если верить историческим предположениям о происхождении кара-калпаков от печенегов, живших по соседству с русскими, сохраняют некоторую примесь и славянской крови. Лицо кара-калпака плоское, нос широкий, короткий, встречаются нередко носы слегка вздернутые, глаза большие, темные. Этот народ трудолюбивый, выносливый, но забитый, подавленный неблагоприятными историческими условиями. Подобно киргизам, кара-калпаки распадаются на множество родов; каждый аул состоит из родственных семейств, принадлежащих к одному и тому же роду. Кара-калпаки разделяются на кочевых и оседлых. В [586] настоящее время кочевники представляют незначительное меньшинство; большинство же — оседлые обитатели, занимаются земледелием, но главным образом рыболовством. В Петро-Александровске мне удалось побывать в кара-калпакском селении, ближайшее из которых находится верстах в пяти или шести от города. Прием кара-калпачек был до крайности оригинальный. Едва они заметили незнакомые лица и экипаж, приближающийся к селению, как схватили грудных ребят и пустились бежать без оглядки, а слабые, бессильные старухи попрятались за кусты у дороги, и я видела, как дрожали их челюсти от панического страха. Я думаю, что они просто были напуганы каким-нибудь нелепым слухом о цели моего посещения. Так ли это или иначе, но нужно было употребить немало усилий, чтобы вернуть их к покинутым жилищам. Сакли Петро-Александровских кара-калпаков обнесены высокими стенами на подобие узбекских и туркменских, но за этими высокими глиняными стенами глазам моим представилась такая нищета, такая бедность, какую я еще не наблюдала, исколесив большую половину Туркестанского края. За высокими стенами не было даже двора, а какие-то клетушки, без окон и без дверей. Через обвалившиеся потолки спокойно сияло солнце, обнажая во всей наготе неприглядность жилья кара-калпака. Зимою, спасаясь от вьюг и морозов, кара-калпаки ютятся в этих клетушках, прикрывая дырявые потолки кошмами или чем Бог послал. В клетушке не было ничего, кроме небольшого возвышения, слепленного из глины на подобие стола, на котором находилась ручная мельница, до крайности примитивного устройства. Она состояла из двух жерновов, которые приводятся в движение рукой при помощи палки. В следующей конурке на полке стояла грязная чашка с приготовленной, вероятно, для обеда «шурпой», тут же на полу лежали молодые телята, в углу стояла рамка с натянутой пряжей для тканья грубой местной бумажной материи «маты», и больше ничего. Сейчас же за саклей расстилались прекрасные возделанные и орошенные пашни. Здесь видна была таже тщательность в обработке земли, как и у узбека, но не было довольства и сопряженного с ним стремления не только к утилизации, но и к удобству, хотя бы и чисто внешнему. Здесь не было узбекских прудов, обсаженных столетними, тенистыми карагачами, роскошных фруктовых садов. Преобладающими древесными породами были: тал, тополь, шелковица, посаженные не только для тени и, так сказать, для глаза, но и с чисто промышленными целями. На благодатной почве Аму-Дарьинского оазиса молодой отросток через четыре, пять лет превращается во взрослое дерево, стоимость которого, при самых умеренных ценах, не менее пяти рублей. Старые деревья у кара-калпаков не задерживаются; они их сбывают при первой нужде. Среди этой массы сочной, молодой зелени как-то конфузливо выглядывали приземистые, черные, [587] закопченные кибитки — летнее помещение кара-калпаков, — окруженные мусором и всякою нечистью. Обстановка кибитки каракалпака среднего достатка беднее даже туркменской и решительно не представляет ничего типичного или оригинального. На земляном полу не было даже кошем, а одни тростниковые плетенки. Семьи их очень многочисленны, не менее семи-восьми человек, причем резко бросается в глаза преобладание мальчиков над девочками, по крайней мере, в тех селениях, которые мне удалось посетить. На пять, шесть человек детей одна, две девочки. Женщины все рослые, хорошо сложены; из них насколько безобразны старухи, настолько симпатичны молодые женщины и девушки. Я встречала между ними такие здоровые лица, которым можно было позавидовать, хотя настоящей красоты, в смысле правильности черт лица и изящности общего типа и фигуры красивой узбечки или сартянки, я среди кара-калпачек не встречала. У них скулы выдаются, и очень редко встречаются правильные, тонкие носы, хотя глаза у всех большие, темные, очень красивой формы. Что касается костюма каракалпачки, особенно головного убора, то он своеобразен и до крайности оригинален. Обыкновенно они, как киргизки, наматывают на голову «джаулык» — чалму, но для выходов во все торжественные случаи они надевают колпаки, известные под названием «кимеше-кесте». Этот своеобразный головной наряд имеет каждая замужняя кара-калпачка. Шьется он следующим образом. Из какой-нибудь материй вырезывается прямоугольный треугольник, среди которого делается круглое отверстие, величиною с лицо взрослого человека. Отверстие оторачивается коемкой, и все свободные места вокруг него зашиваются разноцветными шелками, причем шитье совершенно такое, как вышивают наши малоросски — мельчайшими крестиками, но узоры этого шитья не имеют ничего общего с нашими русскими и малороссийскими. Кто видал азиатские ковры, тот нашел бы много общего с узорами кара-калпакских вышивок. К треугольнику двумя сторонами пришивается большой шелковый, бухарского производства, платок или шерстяной, смотря по состоянию, таким образом, чтобы угол платка приходился к углу треугольника; свободными концами платок ниспадает по спине до самого подола. Получается нечто, напоминающее кавказский башлык. «Кимеше-кесте» надевается на голову, прикрывая спереди грудь; открытым остается только лицо, для которого и делается отверстие. Никаких других особенностей в костюме кара-калпачки я не видала. Семейное положение каракалпачки нисколько не лучше других восточных женщин. Тот же произвол со стороны мужчин и тоже рабское подчинение родовому началу. Протест свой старым, отжившим магометанским порядкам энергичнее всех выражает каракалпачка. Нигде женщины так часто не убегают от своих мужей, как среди кара-калпаков, и нигде женщины и девушки, особенно последние, не прибегают так часто к [588] самоубийству при разрешении брачных вопросов, как опять-таки среди тех же кара-калпаков. Единственный способ, к которому прибегают туземки для самоубийства — это повешение. Вешаются женщины, где попало — и в хлеву, и в собственном жилище, — иногда за отсутствием высоких потолков, в сидячем положении, стараясь не опираться руками об пол! Хороша, значит, жизнь, если так не страшна смерть! Главным промыслом кара-калпаков, особенно живущих по дельте Аму-Дарьи, вблизи Аральского моря, служит рыболовство; земледелие же является только подспорьем. Рыбачат они или самостоятельно, или в качестве наемных рабочих у крупных местных рыбопромышленников из уральцев и туземцев. По оффициальным сведениям, ведется это дело следующим образом. Рыбакам кара-калпакам рыбопромышленники выдают деньги за год вперед. Когда наступает период лова рыбы, рыбопромышленники берут билеты на право промысла и раздают рыбакам, снабжая их и материалом для снастей по своим, конечно, ценам. За все это, по окончании лова принимают от рыбаков рыбу по крайне дешевым ценам. Так, например, мерный шип в 17 верш. длины от глаза до хвостового пера, в период от 1 мая до 1 августа принимается за 5 хивинских тенег, т. е. до 90 коп.; в осенний же лов с 1 августа по 1 октября — по 9 хивинских тенег, т. е. по 1 р. 60 к., в то время как доставленный в Петро-Александровск, такой мерный шип стоит от 3 р. до 3 р. 50 к., а в Чарджуе от 5 р. до 7 р. за штуку. Усачи же и всякая другая рыба во всякое время принимается по 20 к. за штуку. Живут кара-калпаки крайне нечистоплотно. Среди них более, чем среди других народностей, распространена проказа, разные накожные болезни и глазные. Я видела ребят полутора и друхлетних с бельмами на глазах или с совершенно слипшимися веками от гнойного воспаления. Кара-калпаки объясняют развитие среди них глазных болезней употреблением дыни, но, конечно, тут не дыня виновата, а крайняя неряшливость в связи с едкой песчаной пылью, которая при малейшем ветре несется из глубины пустыни.

А. Е. Россикова.

(Окончание следует).

Текст воспроизведен по изданию: По Аму-Дарье от Петро-Александровска до Нукуса // Русский вестник, № 8. 1902