-

ЛОГОФЕТ Д. Н.

«ЧЕРЕЗ БУХАРУ»

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ ПО СРЕДНЕЙ АЗИИ.

ГЛАВА I.

(”Долина Сурхана”)

Белые волны густого тумана застилали все окрестности, сгустившись плотной стеною над Аму-Дарьей. Ветер, порой сорвавшись из горных ущелий, разрывал эту завесу, и, шелестя в зарослях камыша, открывал местами темную, будто свинцовую поверхность водяной равнины. Огромные приречные тугаи зеленели по берегам реки, переходя по мере удаления от вод в мертвую песчаную пустыню. Вдали сквозь туман виднелись снеговые вершины Гисарскаго хребта, освещённые пурпуровым отблеском восхода.

Солнце, отбрасывая свои яркие лучи, разом поднялось над горизонтом, и моментально туманы, как будто испугавшись, быстро заклубились, а затем, растворившись в лучах света, исчезли, открыв вид на всю долину реки, и будто огневой искрой мелькнул свет, где то далеко, выдвинув из туманов высокую колокольню крепостной церкви, которая несколько мгновений казалось, стояла в воздухе, отделившись от земли. Через минуту следом за ней показались грязно серые стены Термезской крепости, из которой мы выехали на рассвете, направляясь в Восточную Бухару.

Лошади, фыркая и играя красиво собравшись, шли бодрою [188] иноходью, которой легко возможно пройти до 10 верст в час. Песчаная почва расстилалась по берегу реки, как будто желая засыпать прибрежную полосу зелени, и желтой унылой равниной была видна до самого горизонта, где окаймлялась высокою горною цепью.

Мой спутник, топограф N, ехал впереди на высоком машистом туркмене, за которым, едва поспевая на оренбургских маштачках, трусили казаки, в числе трех человек, назначенных по заведенному порядку для охраны. Джигит Юсуп-Ишан, сопровождавший меня в поездках, на, довольно унылого вида, коне, плелся в хвосте.

«Надо торопиться, наконец, не выдержал N, оборачиваясь ко мне». «Пока прохладно мы вёрст тридцать успеем сделать и до жары станем на привале. Не забудьте, что по Сурхану на правом берегу кишлаки редки, и нам придется стать в камышах. Лишь под вечер попадешь в кишлак. Переход сегодня верст семьдесят»..

Я, выйдя из созерцательного настроения, надавил шенкеля, и конь мой разом поравнялся с N.

— Залюбовался рассветом, как красива, хотя и своеобразна пустыня. Ведь чем больше живешь в ней, тем находишь все больше и больше красот, не то, что в городе!...

Правда Ваша, и, не смотря на однообразие, можно каждый раз наблюдать различные проявления природы. Не даром отцы пустынники так стремились из людных мест в эти сожженные солнцем пустыни!...

— Лишь здесь можно проникнуться величием многих явлений, которые в городе вряд ли даже приходится увидеть.

Посмотрите, какая картина, указал он рукою вправо, где сквозь, густые камыши виднелись воды быстрого Сурхана, впадающего в Аму-Дарью.

Широкий плеск реки блестел, как зеркало, окруженный рамою изумрудной зелени. На Аму-Дарье виднелись под парусами огромные хивинские каюки, будто белые сказочные птицы, стремясь обогнать друг друга!.. Вдали выделялся горный хребет, отливавший фиолетово-синим цветом; море камышей казалось необозримым. С левой же стороны по Сурхану выступали на жёлтом фоне песков какие то постройки, ярко белевшие своими стенами. [189]

Голова нового арыка, мотнул головой N, а это казарма и домики рабочих. Здесь же помещается канцелярия производителя работ. Как раз к утреннему чаю подъедем, если он дома. А впрочем, вряд ли, наверное, наш милейшей Б. Н. где либо на работах или в крепости. Непоседа-человек и работает как вол.

Невольно вместе с именем у меня мелькнула мысль об этом редком и исключительном инженере и человеке, а вместе с тем вспомнилась и вся назидательная история постройки нового арыка, дающего в настоящее время жизнь не только Термезской крепости, но и пригороду со значительным торговым населением, выросшему около нее в последние годы.

В очень отдаленное время Термез, бывший одним из мировых городов, получал воду из огромного арыка, проведенного из притока Сурхана реки. Кизиль-Су, на расстоянии 60 верст. Гигантская работа, произведенная инженерами древней эпохи, вызывает невольное удивление нашего поколения своей грандиозностью. Десятки тысяч рабов и военно-пленных долгие годы рыли эту магистраль. Тысячи из них сложили свои кости в соседней песчаной равнине, не выдержав каторжного труда. Но это обстоятельство не останавливало строителей. Жизнь человеческая не имела цены, и на смену погибших пригонялись, как покорное стадо, новые и новые партии рабочих, снова в значительной части погибавших от страшных условий, болезней и голода. Шаг за шагом, сажень за саженью, шла работа, с неимоверными усилиями приходилось защищать новый арык от надвигавшихся волн сыпучего песку, наносимого ветром из пустыни. Преодолев все трудности, устроив ряд плотин, шлюзов, каменных мостов и облицовку, наконец закончен был арык — давший за тем возможность, оживив огромную площадь удобной для жизни и земледелии земли, развиться колоссальному городу с миллионным населением.

Один за другим волны жизни в последующие эпохи приносили к Термезу полчища завоевателей, часто разрушавших и город, и его ирригационную систему. Но скоро благоприятные условия побуждали жителей возобновлять разрушенное, и жизнь долгое время процветала в этом чудном уголке Средней Азии, всецело обязанном старинному арыку.

Огромный всплеск девятого вала принес к стенам Термеза и войска Темерлана. Высоко поднялась страшная волна над [190] городом и его окрестностями, и, перекатившись через него, снова отхлынула, оставив после себя картину полного разрушения. Суровые обычаи войны заставили победителя предпринять самые тяжелые меры к покорению воинственного населения. Вода давала жизнь, и без воды, под палящими лучами южного горячего солнца была смерть.

И на смерть осудил страшный всемирный завоеватель эту роскошную страну, соперничавшую с его новым государством. В несколько недель руками тех же термезцев был разрушен старинный арык, сломаны акведуки, разрыты плотины и разломаны мосты. В самое сердце была поражена страна и, не имея достаточного количества врагов и военнопленных, не могла уже начать снова работ по проведению воды и возобновлению всей ирригационной системы.

Ветры пустыни в короткое время засыпали песками весь арык, сравняв его с окрестностями и уничтожив совершенно в короткое время долгую работу многих поколений. Лишь кое где среди песков ныне виднеются следы этой работы, вызывающей справедливое изумление всех имевших случай ее видеть.

Удобство низменных мест около Термеза для земледелия и река Сурхан, из которой оказалось возможным провести воду, привлекли несколько столетий спустя в эту долину людей, поселившихся около развалин города и образовавших кишлак Патта-Кисар, а старинная переправа через Аму-Дарью в Афганистан способствовала постепенному приливу населения, с большими трудностями создавшего орошение путем устройства так называемого Саловатскаго арыка, доставлявшего воду из реки Сурхана, где устроена была небольшая плотина ввиде плеча, входившего в реку. Постепенно Патта-Гисар стал развиваться, образовав в начале, с постановкой Аму-Дарьинской бригады пограничной стражи, небольшой городок, а затем темные тучи, скопившиеся на политическом горизонте, выдвинули вопрос об устройстве в этом пункте русского укрепления Термез, постройка которого спешно была начата в 1898 году, и почти одновременно с этим в Термез пришли войсковые части, назначенные в состав гарнизона новой крепости.

И вновь закипела работа на берегах Аму-Дарьи. Сооружение казарм, крепостных стен, домов для офицеров, тотчас же потребовало значительного количества воды, доставить которую Саловатский арык, дававший лишь воду для орошения небольшой [191] площади полей, не мог, а потому военно-инженерным ведомством был выдвинут вопрос об устройстве нового арыка, могущего в достаточной мере обслуживать все нужды Термезской крепости. Обследованием старых ирригационных систем, выводивших воды из Кизиль-Су, была отброшена мысль о возможности их возобновления, ровно, как и предложение Ширабадского Бека, соглашавшегося за 60 — 70 тысяч рублей вырыть новый арык, который бы давал достаточное количество воды. Военное ведомство ассигновало около 160 тысяч рублей на устройство арыка из реки Сурхана кг Термезу.

Но работы, очевидно, были начаты не в добрый час, по прошествии двух лет арык был вырыт, но к несчастью для Термеза вода реки Сурхана оказалась настолько своенравно упорной, что вопреки всем инженерным расчетам настойчиво не желала идти на арык.

Начатая на новое дополнительное ассигнование работы имели, однако, ту же печальную участь. Арык был углублен и не только углублен, но даже вместо облицовки для красоты отштукатурен, хотя и в это соблазнительно красивое ложе вода не захотела идти, сорвав почти тотчас же во время первого же разлива голову арыка. И долго вероятно продолжался бы этот труд по закапыванию в землю казенных денег, если бы спохватившееся начальство не вспомнило про одного из своих работников военного инженера, полковника Б. Н. К.

Опять были начаты работы, и Термезский гарнизон, изнывавший, волновавшийся ожидая воду более пяти лет, сразу успокоился, узнав, в чьи руки попало трудное дело постройки.

Результата его работ уже через год были на лицо, Термез получил долгожданную воду.

Низкий поклон скромному труженику.

И офицеры Термезского гарнизона, тотчас же уяснив всю огромность труда, поднесли полковнику К. редкую кавказскую шашку с надписью.

С глубоким интересом я стал всматриваться в открывавшуюся передо мною картину. Выдаваясь далеко в реку от берега, шла в виде плотины голова арыка, укрепленная тысячами свай и обделанная массивной каменной облицовкой. Масса воды с глухим шумом входила в русло арыка, всплескиваясь о каменную стенку. Ритмически ударяя огромными шатунами, постукивала паровая машина, приводя в движение копры, работавшие [192] над забивкой огромных свай для укрепления берега. Двух этажная небольшая казарма, окруженная несколькими бараками, сиротливо выделялась на желтом фоне песка. Несколько лохматых собак с злобным лаем бросались под ноги лошадей. Фигура, какого то рабочего выглянула на мгновение из ворот и затем тотчас же скрылась.

Мы остановились и слезли с лошадей.

А хозяина то, видно, нет. Эй, земляк! дома ли полковник? — Обратился N к появившемуся солдату.

— Так что, ухавши в крепость, ваше благородие, к вечеру беспременно обернутся.

— Досадно, а ничего не поделаешь, жаль, что мы не увидели Б. Н. Ну, да делать нечего, поглазеем на работы, да и дальше. Хотя, правда, сказать, без руководителя мы мало узнаем.

Кучка рабочих возилась около копра. — Мы подошли ближе. Везде еще шли работы по облицовке тесаным камнем. Воды в арыке было очень много, хотя уровень вод в Сурхане был еще не высок. В серой толпе рабочего люда виднелся лишь, какой то субъект, вроде подрядчика или десятника.

Вы нам, может быть, что разъясните по поводу работ... обратился к нему N.

С нашим удовольствием, галантно раскланявшись, ответил вопрошаемый. Это сваи бьют, а здесь облицовку кладут. Да, правда, работы кончаются, — а интересу большого нет. Вырыли канаву, а там плотиной воду маленько подперли, ну и пошла. Трудно это подпереть плотиной воду было, в том и все дело. Прежде, надо думать, расчет не оправдался потому с фальшью был. Ну а теперь у нас инженер Б. Н. этот без ошибки. Как рассчитал, так и вышло...

Мы тронулись дальше, держась, все время параллельно течению Сурхана. Пески все больше и больше прижимались к берегу реки, оставляя открытыми самое незначительное пространство. Правый берег немного возвышался над левым, где виднелся тугай, покрывавший всю низменность. Кое-где на другой стороне изредка показывались небольшие кишлаки, окруженные редкою растительностью. Стада баранов, спускаясь с гор, где были их пастбища, шли к реке на водопой, поднимая огромный тучи мелкой густой пыли, долго стоявшей в воздухе. [193]

Зной постепенно увеличивался, и солнце жгло своими лучами, прожигая тонкую рубашку насквозь. Болезненное ощущение кожи делалось нестерпимым. Проехав верст 30, мы сделали привал около кибиток кочевого киргизского аула, одиноко стоявших на выезженной солнцем полянке, не далеко от высокой песчаной гряды бурханов. Лошади, понуро опустив головы, стояли меланхолично отмахиваясь хвостами от оводов, кусавших с остервенением.

Железный высокий кунган, заменяющий самовар, кипел на угольях разложенного рядом с кибиткой костра.

Освежившись немного кисловатым айраном, мы легли на кошму. Ветерок, проникая через отверстие, образованное поднятым с низу кибитки войлоком, умерял зной. Отирая обильно лившийся пот с лица и наливаясь бесконечным числом чашек зелёного мутноватого чая, я наблюдал, как тут же перед нашими глазами с изумительной быстротой был зарезан и освежеван баран. Мускулистая высокого роста молодая киргизка, жена нашего хозяина, отделив от туши несколько кусков покрытых еще дымящейся кровью, бросила их в сомнительной чистоты чугун и, смешав с бараньим салом и кусками черствой лепешки, оставила огню доканчивать все обязанности повара. В другом котле рядом распарившаяся гора рису испускала клубы пара — готовился плов, являющийся ежедневным кушаньем каждого мало-мальски имущего жителя Азии. Огромный ком сала, составлявший бараний курдюк, был нарезан на куски и быстро перемешан палкой с рисом. Конская попона, а за тем несколько халатов хозяина изобразили из себя покрывало, которое необходимо, чтобы плов окончательно сварился. Мы с большим интересом поглядывали на эти приготовления, с нетерпением ожидая возможности их попробовать. Плотно закусив показавшимися нам особенно вкусными блюдами и запив их айраном, я предался, кейфуй, чувствуя себя на положении кочевника, занялся созерцанием, лениво перебрасываясь словами с N, пока тяжелый зной не заставил погрузиться в дремоту, полную каких-то странных неопределённых сновидений.

Лишь наши казачки и джигит, устроившись по соседству, продолжали какую-то перебранку, начатую еще в Термезе и очевидно еще долго могущую служить темою для нескончаемых разговоров. Сквозь сон слышались препирательства, из-за какой-то веревочки, забытого старого кулька и тому подобных никакой ценности не имеющих вещей. [194]

ГЛАВА II.

(Остатки прежней жизни).

Солнце стояло уже низко, когда пришлось тронуться в дальнейший путь. Слева тянулась высокая цепь гор Баба-Тау, среди которых выделялась огромная гора, вершина которой образовывала почти ровное зеленое плато, окруженное наверху стеной выветрившейся горной породы. Издали казалось, что перед нами какая-то огромная крепость, стены и башни которой выступали рельефно освещенные лучами заходящего солнца.

Какой странный вид имеет эта гора, невольно поделился я вслух своими впечатлениями.

Хаджа-Ипак гора называется, отозвался ехавший сзади джигит.

Гора эта не далеко от Гисара... Был давно такой святой человек, Хаджа-Ипак назывался, в этом месте он жил, и теперь его могила с мазаром на самом верху горы.

А высокая это гора?

Очень высокая, Ваше Благородие, здешний человек мне говорил. Туда киргизы на летнюю стоянку перекочевывают. Больше недели надо, чтобы на самый верх подняться. С Гисарской стороны по горе внизу кишлаков много, а выше виноград растет и лес большой. На самом же верху все лето зеленая трава есть, и так ночью холодно, что надо в шубе спать. А днём тоже не тепло. Больно много лошадей и баранов там летом бывает. Все киргизы и узбеки туда приходят со всей здешней стороны. И даже когда внизу жарко, наверху много снега лежит...

Хорошие места для наших поселенцев эти горы, заговорил N, климатические условия вероятно почти одинаковые с Каменец-Подольской губернией. Родится в горах и пшеница, и ячмень отлично. Да, что, эта гора, если бы поискать по всей горной Бухаре, так можно пропасть таких мест найти. Жаль, что на эту страну не обращают никакого внимания, признав ее по какому-то прискорбному недоразумению иностранным государством. Пора бы исправить сделанную в свое время ошибку...

На противоположной стороне Сурхана зеленел богатый многолюдный кишлак Кокойд.

Очень богатые люди живут — баранов, лошадей много имеют сюда не переходят, все на той стороне кочуют, по горам [195] Кой-Тау, что видны по левому берегу. Так и зовут Кой-Тау — овечьи горы. К киргизскому роду Локай принадлежит... Ну и разбойников между ними много. Вечную войну ведут, отбивая баранту у соседей, если удастся подобраться незаметно, а то соберется шайка таких головорезов и махнут через Аму-Дарьи в Афганистан, где угонят массу баранов, верблюдов и лошадей. Разумеется, редко такой набег благополучно сходит. Чаще всего несколько человек ценою жизни заплатят за свою добычу. Афганские разбойники также не остаются в долгу и, пользуясь редкостью постов нашей пограничной стражи, в свою очередь переходят на нашу сторону и тоже отгоняют скот; иногда крайне драматические эпизоды при этом разыгрываются. Им приходится опасаться и наших киргизов, и пограничников, благодаря чему пропасть тонет их при переправах через Аму-Дарью...

Между тем, поднявшись на прибрежную гряду барханов, перед нами открылась вся равнина, которую можно было видеть от самого Термеза, где едва заметными точками темнели развалины мечетей старого города и длинной нескончаемой цепью виднелись развалины различных построек, разбросанных по всей равнине. Груды жженого кирпича встречались положительно на каждом шагу. Кое-где среди них мелькали цветные изразцы самых ярких окрасок. Капители, алебастровая облицовка, куски от строений в некоторых местах залегали толстым слоем. Порою мы наезжали на огромные фундаменты, полу занесенные сыпучими песками пустыни.

Когда-то здесь кипела жизнь ключом, и как-то особенно грустно становилось видеть эти остатки человеческой жизни.

Отрывочные сведения, которые встречаются в различных рукописях на древних: персидском, арабском и китайском языках, а также немногие данные, собранные европейскими историками указывают, что вся местность бассейна реки Сурхана с глубокой древности и до половины XII века нашей эры являлась страной с многочисленным и, судя по развалинам строений, культурным населением.

Главный город Саганиан, обширные развалины которого лежать выше по Сурхану, китайскими историками отмечается, как один из мировых великих городов, славившихся науками и ведший торговлю с Хитаей (Китаем) и далекой Индией. Глава страны, носивший титул Саган-Худата, имел огромную многочисленную армию. По сведениям европейских историков, еще [196] в половине XII века в бассейне реки Сурхана насчитывалось до 16,000 селений и больше 200 городов.

Бич Божий Чингс-Хан, а затем второй всемирный завоеватель Тамерлан, устраивавший свое новое государство, разрушили всю эту цветущую страну, являвшуюся конкурентом для Шахризязса и Самарканда, который им сделан был торговым центром всей Средней Азии.

Историк Джувайны упоминает, как о времени расцвета, так и о разрушении всей этой страны, существование которой еще в III веке до Рождества Христова описывает с большою обстоятельностью китайский путешественник Сюан-цзан, оставивший крайне интересное описание своего путешествия. Сообщая о царстве, лежавшем по берегам Сурхана, называвшемся по-китайски Fehi-go-yenna, он говорит о нем, как о месте, где находилось очень много буддийских монастырей.

Крайне досадно и обидно, что китайские рукописи, имеющие огромное историческое значение для выяснения всех этих мест и отличающиеся большою точностью и правдивостью сообщаемых сведений, почти недоступны нашим историкам, так как лишь самая незначительная часть китайской исторической литературы переведена на европейские языки. Еще хуже обстоит дело с Пегусскими (тибетскими) источниками, которые поныне европейцам совершенно неизвестны, хотя Тибет, как государство сопредельное с при Амударьинскими странами, надо думать, располагает самым большим количеством о нем сведений, особенно интересных для нас русских, как выясняющих жизнь скифов, сарматов и других славянских народностей до V века нашей эры, когда началось переселение этих племен на Велико-российскую равнину.

Сами китайцы более близко познакомились с приамударьинскими странами во время царствования Богды-Хана Вуди из старшей династии Хан.

В 122-м году до Рождества Христова Чжань-Кинь, путешествовавший в этих странах, привез новые сведения о землях по Оксу, и с этого времени открылись торговые, а затем религиозные сношения с Китаем, которые продолжались затем многие столетия, благодаря чему в летописях каждой царствовавшей в Китае династии имеются подробные данные о приамударьинских странах и их исторической жизни. Независимо этого было время, когда Китай, подчинив себе в религиозном [197] отношении эти народности, путем широкого распространения буддизма, в то же время предъявил притязания на все эти страны до берегов Каспийского моря, предприняв для этого ряд походов в наши теперешние средне-азиатские владения и даже временно присоединив все здешние государства к своим владениям, разделив их в административном управлении на провинции. Но подчинение это было не продолжительно и являлось в сущности номинальным, почти фиктивным.

За китайцами постепенно всю страну завоевали в V веке арабы, и сведения о них также встречаются во всех китайских рукописях. Утвердившись в Средней Азии, они были известны под именем Даши. Китайские историки с большой подробностью останавливаются на их роли в жизни Средней Азии, отмечая в начале полное разрушение прежней культурной жизни, а затем новый ее расцвет. Впоследствии сами же арабы трудами своих старейших первых географов составили довольно точное описание всех стран до Паримов, хотя сведения их особым богатством не отличаются, но из них много описаний оставили известнейшие Ибн-Хордбе и Ибн-Доста, работы которых обнимают положение Трансоксании в IX и X веках, а затем Ибн-Ботута в XIV веке еще подробнее описал эти места.

В XIII веке страны эти посетил и знаменитый исследователь Средней Азии Марко Поло, а за ним Гонзальхо-де-Клавихо, побывавший в Термезе и сообщивший некоторые данные о Саганиане.

— В общем интересные здесь места, и если судить по остаткам развалин, то, пожалуй, правдивы сведения, что здесь было чуть не 20 тысяч селений, в этом обратившемся в прах государстве, нарушил я молчание, вызывая N на разговор.

— Это вы верно. Самые точные данные сообщаются арабским географом Макидаси, известным также под именем Ибн-аль-бана-Бемари. Нельзя не сказать, что он был самым великим географом когда-либо бывшим, так как вероятно никто так много не путешествовал и не описал как он. По его дорожникам, сохранившимся до нашего времени, видно, что страна Саганиан состояла из главного города того же имени, а затем больших городов, носивших названия: Дирзинджи (Чарзинджи); Бошенд, Бехом, Шуман и Бураб, к которым причислялось 36,000 селений, лежавших в бассейне реки Сурхана. Постоянная армия страны достигала до 10 т. человек, прекрасно вооруженных и снабженных продовольствием, [198] что в те времена, когда войска имели характер ополчений, может быть признано очень большой постоянной армией.

Теперь лишь груды битого кирпича и щебня напоминают об этих культурных уголках. Вообще арабы сыграли крупную роль в деле культурного развития здешних стран. Монголы же в свое время уничтожили почти все ими созданное.

За разговорами мы незаметно приближались к кишлаку Яр-Тепе_; стоявшему на небольшом возвышении, примыкавшем к берегу реки.

Солнце было уже низко над горизонтом, косыми мягкими лучами освещая окрестности: Темные тучи, покрывавшие горизонт, сдвинулись ближе к горам, на подошвы которых легли густые серые тени, быстро поднимавшиеся все выше и выше. Пурпурным оттенком, будто где-то далеко вспыхнувшего пожара, разом осветились верхние слои туч: яркими полосами прорезали солнечные лучи, сгустившиеся облака, создавая изумительно красивую световую комбинацию.

Огромное стадо рогатого скота, поднимая тучи пыли, медленно спускалось к кишлаку, наполняя окрестности глухим шумом. В кишлаке слышались голоса, из которых резко вырывался, покрывая собою все море звуков голос, громко распевавший какую то песню! Дребезжащее треньканье струнного инструмента, служившего аккомпанементом песни, мягко переливалось бесконечно повторяющеюся музыкальной фразой, в которой слышалось что то дикое, тоскливое и в то же время необъятно широкое, как пустыня!..

Бедна природа — бедны и песни... Простота жизненного уклада, недостаток культурного развития и однообразие внешних впечатлений не могли способствовать развитию у кочевников музыкальности. Сожженные солнцем желтые песчаные беспредельные пустыни; приниженность и бесправие населения не могли также придать песне того чарующего оттенка, которым отличаются песни южных народов Европы, помнивших широкую свободную жизнь! И поэтому однообразие киргизских напевов поразительно, а отсутствие художественного вкуса и творчества создали лишь крайне незначительное число песен среди всего почти трехмиллионного киргизского племени, разбросанного по всему Туркестану и необъятным равнинам Семиречья и западной Сибири.

— Вот отсюда недалеко до г. Шерабада, а там, за этой вершиной, находится г. Байсун, указал рукою N.

Большой ли город? Как вам сказать, — все ведь здешние бухарские города почти одинаковы: больше Дербента — но меньше [199] Шерабада; надо думать, тысяч на десять жителей, не больше. Я в прошлом году провел там почти все лето на работах. Особенно интересного в нем ничего нет...

Хотя нет, через минуту поправился N, а ведь я совершенно забыл, там есть интересная сторона... Ценная историческая картинка человеческого бытия. Нечто совершенно средневековое, но нам русским знакомое.

Я говорю про семью Абду-Малик-Хана. Вы, наверное, слышали это имя. На ночлеге расскажу вам подробно свои Байсунские впечатления. А теперь я на минутку вас оставлю. Видите фазан... Отлично, если его на ужин приготовить...

И собеседник мой, спрыгнув с лошади, подхваченной за повод казаком, уже исчезал в зарослях камыша, на ходу вынимая и заряжая свою двустволку, висевшую за спиной.

Я остался на берегу и, слезши с лошади, тихо направился по дороге, припоминая все мне известное и связанное с прогремевшим в свое время в Средней Азии именем.

ГЛАВА III.

(Дети Абду-Малик-Хана).

Абду-Малик-Хан!!.

Гроза и нарушитель спокойствия Бухары. Беззаветно храбрый наездник, доставивший в свое время много хлопать и России, и Хиве. Человек, долгое время державший в страхе Бухару и Хиву и появлявшийся то в далекой Индии, то на Амударье, то в Афганистан, то в Хиве. Кошмар ныне царствующего эмира Бухарского, сложивший свою буйную голову в одной из схваток в пустыне, но и после смерти оставшийся страшным своими правами и обаянием своего имени. Дикие звери уже истерзали его труп, брошенный в пустыне. Ветры развеяли прах, в который превратилось тело, а имя все еще продолжает быть кошмаром, от которого трудно отрешиться. В 1868 году, когда победоносные русские войска одну за другой взяли после кровопролитных штурмов бухарские крепости Джизак, Ура-Тюбе, Самарканд, Ката-Курган, Ургут, и Бухарское ханство уже почти все было завоевано силою русского оружия, эмир Музафер-хан, желая сохранить хоть часть своего государства, вступил в переговоры и заключил мир с Россией. Люди здравомыслящие видели в этом единственный исход, могущий хоть на время отсрочить конец Бухарского ханства, но не так думало фанатически настроенное [200] духовенство, питавшее глухую ненависть к России и к самому Эмиру за его согласие на заключение мира. Значительное число горячих голов из молодежи легко поддалось на проповеди мулл, организовав сильную партию, во главе которой силою обстоятельств стал наследник Бухарского престола Ката-Тюра (Великий Князь) Абду-Малик-Хан, не разделявший взглядов Эмира и видавший спасение Бухары единственно в упорном сопротивлении русским войскам. Подняв знамя восстания он с поразительной быстротой собрал около себя огромные толпы недовольных, разбойников туркмен, алеманов, киргиз и все беспокойные элементы ханства. Из далёких туркменских кочевьев, с вершин Алая и из Хивы потянулся к нему всякий народ... Но судьба уже сказала свое слово и, потерпев при встрече с русскими войсками жестокое поражение около г. Карши, он вначале бежал в Хиву, но затем ушел оттуда в Афганистан и уже позднее очутился в Индии. То исчезая, то вновь неожиданно появляясь, он долгое время держал в страхе Бухарское правительство, доставив много хлопот и русским войскам, пока не сложил свою буйную голову, где то, как говорят, в Хиве. Встретив широкое гостеприимство в Индии, он даже пользовался особою субсидией от Англии, в интересах которой было возможное ослабление России в Средней Азии,

Вступивший по смерти Эмира Музафер-Хана, ныне царствующий Эмир Сеид-Абду-Богдур-Хан был младшим сыном, а потому не считался по закону претендентом на Бухарский престол, который он занял лишь благодаря особому соглашению с Россией.

Существование в это же время на белом свете законного объявленного наследника престола Ката-Тюры, Абду-Малик-Хана доставляло много неприятных минут Эмиру, сознававшему, что закон и симпатии значительной части народа не на его стороне.

Лишь смерть Ката-Тюры разрушила эту тяжелую политическую атмосферу, носившуюся над Бухарским ханством. Но и тут было еще далеко до полного спокойствия. У Абду-Малик-Хана были дети, являвшиеся по праву претендентами на Бухарский престол.

— Громкий звук выстрела нарушил течение моих мыслей. С шумом, тяжело хлопая крыльями, с резким кудахтаньем, поднялся надо мною, ярко красный самец фазан, но в тот же момент новый выстрел через мою голову положил этого красавца на землю.

«Пара есть», веселым голосом крикнул N, появляясь из камышей. [201]

Я поднял убитую птицу и залюбовался красивым оперением, видя в то же время, к своему глубокому удивлению, что яркие краски начали у меня на глазах меркнуть и тускнеть.

Вот и ужин. Теперь прибавим шагу, все равно, садиться на лошадей не стоит. Пройдём пешком. Остановимся лучше всего, невдалеке от кишлака, на поляне.

Минут через десять, наш маленький бивак был раскинут на небольшом пригорке. Казаки с джигитом разложили костёр, на котором жарился шашлык из фазана, в предвкушении которого мы легли на разосланной кошме, ожидая ужина.

Вы хотели рассказать про семью Абду-Малик-Хана, напомнил я N, прихлебывавшему чай с блюдечка и видимо находившемуся в благодушном настроении.

Когда Абду-Малик-Хан бежал, потерпев неудачу, и на престол Бухары взошел ныне царствующий Эмир, то одним из первых его действий было упрочение своего положения и устранение тех причин, которые могли бы поколебать его прочность. К числу их, разумеется, должен был быть причислен Ката-Тюра, скрывшийся в Индию, но к несчастью оставивший свою семью, на Бухарской территории. Немедленно же вся эта злополучная семья была схвачена и доставлена в Бухару, где тотчас же приказано было привести в исполнение такое решение: всех бездетных жен принца раздать и подарить желающим из чиновников, а двух, имевших детей, заключить в Байсунскую крепость, под особый надзор Байсунского Бека.

Красив город Байсун; среди высоких гор Гисарского хребта расположен он, окруженный весь садами. Будто на страже стоять белые вершины гор, покрытые вечными снегами. Среди зелени, темным мрачным пятном выступают зубчатые, высокие стены, построенные на возвышении Байсунской крепости, в которой живет Бек. Закрывая всю внутреннюю жизнь от постороннего глаза, стоят старые крепостные стены, окружая надворные строения, в задней части которых приютился окруженный отдельной стеной маленький дворик, с двумя глинобитными саклями. — Это помещение Байсунских узников. — Жена, сын Абду-Малик-Хана, претендент на Бухарский престол и две его сестры, уже много лет томятся здесь в ужасном заключении. Сильная стража охраняет узников, сохранивших кое-какое небольшое имущество, получающих по деньге в день (15 коп.) на содержание каждого. Суровый тюремный режим и [202] полное отсутствие надежд на просвет в будущем еще более увеличивают тягость заключения. Ни одна душа из стражи не имеет права разговаривать с ними, и лишь приставленный к ним чиновник, в роде пристава, исполняет молча свои обязанности, по снабжению их на отпускаемые скудные средства пропитанием, извлекая из этой ничтожной суммы в свою пользу кое-какие доходы.

Про «тех людей, что сидят на верху», даже в городе говорят шепотом и крайне неохотно отвечают на задаваемые про них вопросы.

— Я много раз пытался заводить разговор о заключенных, с Беком, но он всегда крайне политично уклонялся от этой щекотливой темы. Знаю лишь, что жизнь их положительно ужасна. Им даже не дано прислуги, и все самые черные работы они исполняют сами. И из года в год царствует гробовое молчание, среди этого дворика, где за стеною погребены три молодых жизни и куда долетает шум воды от реки, протекающей невдалеке, по каменистому ложу, и откуда лишь видно голубое небо, да порою снежные вершины Гисарского хребта. Сыну Абду-Малик-Хана лет 25, но говорили мне, что «те люди, хотя и молоды, но выглядят стариками». И не мудрено.

Однако пора и спать.

Долго ворочался я с боку на бок, пока не погрузился в тяжелую дремоту. Картина одна, печальнее другой, рисовалась в моем воображении. Я видел несчастных, почти заживо погребенных для мира узников, за стенами Байсунской крепости.

С глубокой грустью, смотря на мчавшиеся тучи и не видя ничего кроме них, стоял заключенный принц. Две девушки протягивали с надеждой свои белые руки к колоссальной фигуре могучей России, показавшейся в это время во всем своем величии, среди снежных вершин Гисарских гор и закрывшей несчастных своим щитом.

Я вскрикнул и проснулся.

Уныло пронзительными переливами слышался, где то невдалеке вой шквалов. Плачем без утешения, плачем долгим и почти нескончаемым.

И в это время среди гор Байсуна, также проливались такие же горькие, безутешные слезы. Слезы одиночества утраты всякой надежды.

Бедные, забытые всеми узники. [203]

ГЛАВА IV.

(Река Сурхан).

Еще когда сероватые тени раннего утра покрывали горы, непоседа N. уже завозился и, быстро вскочив на ноги, стал торопить ехать...

«Да дайте хоть чаю напиться, мучитель вы эдакий...

Нельзя, нужно скорее ехать — что за охота потом по жаре плестись шаг за шагом!. Теперь мы переменными аллюрами можем верст 40 проехать, если не больше. А к вечеру в Динау на ночлег попасть... Там куда лучше, чем эти ночлеги в поле. У Бека и кровать найдется мягкая, а я люблю комфорт.

Что же вы до сих пор не оседлали, накинулся он на бородачей-уральцев...

В сей секунд кончаем Ваше Благородие... Только позвольте докладывать, — предположительно вьючная лошадь хромать в дороге будет.

Это от чего?.. Что такое случилось?

Надо думать, не покусал ли змей, либо другая какая пакость, потому здорово вся нога и даже под самыми черевами, опухло.

N. подошел к лошади и, внимательно осмотрев ее, неодобрительно покачал головою.

А ведь верно, что кто-нибудь укусил. Отек, как подушка какая... Проведи ка ее..

Конь медленно, как будто нехотя, двинулся с места, но, пройдя несколько шагов, тяжело захромал.

Беспременно змей кусал.. Больно много здесь их, ваше-скородие, пояснил подошедший джигит.

И народ часто кусает, и скотину тоже; больно народ обижает. Здесь такой человек в кишлаке есть, который слово от змей знает... Он может лекарство дать.

Ну, зови. Да только скорее..

Джигит исчез и через несколько минут вернулся в сопровождении пожилого сарта в белом поношенном халате. Долго потом они вдвоем ощупывали опухшее место. Затем, раскрыв какую то книгу в ветхом кожаном переплёте, сарт стал, что то быстро читать, торопясь, и невнятно произнося слова.

Что это он читает? [204]

Коран читает, а потом такое слово скажет, что все пройдет совершенно, пояснил джигит, с большою уверенностью смотревший на этого своеобразного ветеринара.

Тщательно исследовав всю ногу лошади и найдя около копыта небольшую сочившуюся ранку, старик вынул из-за пазухи какой-то пузырек с зеленоватой жидкостью и, намочив им слегка тряпку, приложил к ноге. Лошадь вздрогнула как от прикосновения чего-то неприятного, но затем успокоилась.

«Теперь нужно подождать полчаса и все пройдет, перевел джигит несколькими словами продолжительный свой разговор с сартом.

Все хорошо, и лошадь будет здорова...

Действительно к нашему глубокому изумлению почти на глазах опухоль стала быстро уменьшаться и исчезла бесследно. Лошадь в то же время перестала хромать.

Однако это странно в высшей степени, и если бы я сам не видел, то никогда бы не поверил.

Да, действительно удивительно, согласился N., хотя я уже несколько раз видел таких же заклинателей. Если вы согласны потерять несколько минут, то мы можем увидеть еще кое-что интересное.

Спроси, обратился он к джигиту, есть ли у него змея?

Есть, Ваше Благородие, он уже мне говорил, что, если тюра хочет, то он принесет.

Хорошо, скажи, чтобы только нес скорее...

Через несколько минут старик уже возвращался из кишлака, неся в руках большую жестянку от печенья... Поставив се на землю невдалеке от нас, он открыл крышку, и моментально будто сильная стальная пружина перед нами встала большая коричнево-серая змея. Раздув шею и испуская сильный свист пресмыкающееся стало почти перпендикулярно. Старик спокойно взял ее в руки, и она покорно обернулась вокруг кисти руки, все же продолжая сердито извиваться. Развернув кольца змеи, он положил ее на землю, и она снова быстро вся свернулась в клубок; на голове ее виднелись характерный полосы вроде очков. Змея была аршина в два длины.

Это очковая змея. Найя, как здесь ее называют. Принадлежит к числу самых ядовитых.

А ну ка скажи старику, чтобы он показал ее зубы. [205]

Сарт осторожно взял змею за голову и открыл ей рот.

Два ярко белых изогнутых назад зуба сверкнули среди красной поверхности челюстей. Изогнувшись вся, змея быстрым усилием освободила свою голову и моментально вонзила свои зубы в большой палец старика. Мы невольно вскрикнули. Но он спокойно поднял руку, на которой выступила капля крови темного цвета. Затем, взяв щепотку земли, потер слегка укушенное место и вытер полою халата...

Пусть не беспокоятся тюры, — это ничего сказал он. Старый Гусейн не боится укуса змей, они лишь страшны тем, кто не знает священного слова. Пусть смотрят тюры, как сильна моя Найя.

И прежде чем мы успели сообразить, что хочет он делать, старик быстро вытянул руку по направлению невдалеке лежавшей под кустом собаки.

Змея, выскользнув из рук, сделала огромный скачек. Жалобно взвизгнув, собака вскочила на ноги и бросилась бежать к кишлаку. Бег ее, стремительный в начале, разом стал уменьшаться, а затем она, как бы спотыкнувшись, упала на землю и разом вытянулась. Мы подошли ближе, — собака была уже мертва.

Старик, осторожно взяв змею и положив ее перед собою, сел на землю, открыв свою книгу. Найя поднялась почти перпендикулярно и устремила свой взгляд на Гусейна, который, как бы не замечая ее, стал читать слова Корана, медленно качая в такт головой. Опустившись немного ниже, змея также стала раскачиваться как будто кланяясь. Взяв щепотку земли, Гусейн посыпал ее на голову Найи, и она, успокоившись и свернувшись кольцами, заснула. Будто комок веревок взял ее старик в руки и уложил в ящик, завязав его тонкой ниткой...

Пусть тюра не удивляется и я, и мой отец, и вся наша семья не боится змей. Священное слово, которое знали еще мои прадеды защищает нас от их злости. Пусть будет спокоен и благословен Аллахом ваш путь, добавил он, получая от нас несколько монет.

Мы двинулись крупною рысью, наверстывая потерянное время. Вьючная лошадь шла бойко, не хромая...

Один доктор объяснял мне такие явления врожденной нечувствительностью к змеиному яду, нарушил молчание N, любивший поболтать... [206]

Я встречал целые семьи, которые как будто заколдованы в этом отношении. Вообще же много здесь на востоке можно видеть совершенно необъяснимых с нашей точки зрения явлений. Все это перешло очевидно из седой старины по наследству...

Много было знаний, до нас не дошедших и крепко забытых. Вот хотя бы здесь, например, указал он рукою влево, где темнела издали какая то огромная постройка. Это старинный мост, построенный еще Абдулах-Ханом через магистральный арык. Я уже был здесь и изумлялся колоссальной прочности и конструкции моста, пережившего века и оставшегося таким же, каким он был более 500 лет тому назад.

Между тем мы подъехали ближе; пересекая нашу дорогу, тянулась глубокая пропасть, на дне которой извивался ручей. Сажен пятьдесят ширины отделяло нас от противоположного берега... Огромных три стрельчатых арки моста красиво выделялись, поражая издали своей воздушностью. Построенный из плиточного жженого кирпича серого цвета, мост казался сложенным из гранита. Высокие парапеты служили надежными перилами, и лишь кое-где сверху настилка моста пострадала от времени и заросла густою травою.

Как видите мост, как будто только построен, даже кирпич нигде не выветрился, не говоря уже про известку, которая в швах настолько слежалась, что образовала вместе с кирпичом сплошной монолит, поразительной крепости. Вышина арыка достигает 40 сажен. Прямо обидно, что этот мост так и остается в пустыне, служа десятку, другому в год проезжающих через него кочевников.

Называется он Гыш-Купрюк и построен был на большой дороге между Динау и Термезом, имея большое торговое значение. С разрушением же Термеза, Согниана и всего края, заглохла и эта торговая дорога. А сколько нужно было знаний строительного искусства, чтобы сделать расчеты этих арок и построить мост. Теперь ведь у нас большинство таких сооружений из железа, а из камня и строить не умеют.

Однако, все-таки с этой глупой лошадью и змеями мы запоздали и теперь должны будем тащиться по жаре.

Переехав мост и еще раз полюбовавшись им, мы выехали на широкую равнину, значительно превышавшую полосу прибрежных камышей и зарослей, где слышался шум, хлопанье крыльев и веселые скрипучие крики журавлей и гусей. С громким [207] кряканьем порою поднимались стада диких уток и, описав широкий круг, проносились над нашими головами, спускаясь где то далеко за рекою.

Ну и дичи здесь тьма. — надо пострелять, одолеваемый охотничьим зудом сказал N. Вы поезжайте себе, а я пару выстрелов сделаю и нагоню.

Вон кстати, интересная птица виднеется, указал он рукою на пригорок, где сидела пара огромных черных гусей с ярко красною грудью.

Это морские гуси с Индейского океана, — вероятно залетели на перелете.

Подъехав ближе, N остановил лошадь и, тщательно прицелившись, выстрелил. Один гусь улетел, а другой, видно сильно подстреленный, забился на земле.

Красивая птица... Не знаю, какова на вкус, но вечером попробуем, решил охотник, когда мы, остановившись, стали рассматривать гуся.

Отдохнув в маленьком кишлаке Куль-Тюбе, мы выехали дальше, рассчитывая к ночи добраться до г. Динау.

Был я здесь, как-то на охоте, провел дня три в тугаях и просто в какое-то ожесточение стал впадать в конце концов, до того здесь много дичи; такое беспощадное истребление пробуждает даже у самого спокойного охотника кровожадные инстинкты, просто стреляешь и стреляешь без конца. Уже мы дичь раздавали по кишлакам, а все же массу потом пришлось бросить. Эту охоту я долго буду помнить, так как тут же случился вон в том тугайчике со мной такой случай: шел я немного в стороне от других, двустволка была заряжена дробью, я в охотничьем азарте положительно проникся духом истребления, стреляя каждую минуту, то по фазану, то по уткам; мой нукер сзади едва тащил огромный мешок с убитой птицей. Там среди камышей есть пробитая тропка — вероятно кабаны да олени проложили свой ход на водопой. Только я успел подойти, вон к той группе зарослей, что видна отсюда, как огромный тигр тихо так спокойно вышел из них и лег на дороге.

Видели вы когда-нибудь кошку, когда она, положив на ноль пойманную мышь, отойдет от нее, а потом снова подходить, не обращая как будто на свою добычу никакого внимания. Тот же вид имел тигр. [208]

Подойдя шагов на 20 ко мне, он приляг на землю и даже зажмурился; я до того опешил, что был момент, когда я почувствовал свои ноги одеревеневшими и будто вросшими в землю. Но в тоже мгновение, как молния, мелькнула мысль, что еще секунда и смерть.

Прицелился я крайне тщательно, и затем почти одновременна тигр открыл широко глаза, вероятно предполагая сделать прыжок, а я выстрелил, и к счастью, хотя ружье и было заряжено дробью, но заряд попал как раз в глаза и переносье. Как сквозь сон слышалась мне будто барабанная дробь, которую выбивали зубы моего нукера. Да правда сказать, я и сам то очнулся потом долго спустя и никак не мог сообразить, каким образом я убил валявшегося передо мною в конвульсиях тигра.

В сущности какой то случай меня спас. Видно не судьба мне было быть съеденным тигром. Испытав такой случай, приходится верить в судьбу.

Однако, кишлак Джольты-Тюбе уже видно, значить через два часы мы и в Динау.

Местность, между тем, постепенно повышалась, сохраняя в то же время свой равнинный характер. Кое где виднелись кишлаки.

Теперь нам остается немного подняться, и за этими холмами будет Динау.

Постепенно и почти незаметно для глаза мы поднимались на небольшую гряду холмов, с которой далеко открывался вид на всю Сурханскую долину. Река темнела среди камышей, отливая свинцовым блеском. Вдали край горизонта составляли горы, лежащие за Аму-Дарьей, и Сурхан как будто упирался в них, не имея дальнейшего выхода.

Являясь важнейшей рекою всего Гисарского края, Сурхан образуется из нескольких рек, текущих с гор, окружающих широкую Сурханскую долину. Самые многоводные притоки: Тупланг, вытекающий из ущелья Шамал, получая свою воду от таяния снегов гор Мамай-Кинтели и являющийся началом Сурхана; ниже, около выхода из гор у вершин Ссар и Джуя, он принимает название Ссар и Джуй-Дарьи; Тупланг крайне бурен и отличается многоводностью; Калук-Дарья, вытекающая из Калукского ущелья; Хажда Ипак Дарья с притоком Казильсу; Сегри-Даг-Дарья: Дашти-Нават-Дарья и Регар-Дарья. Все эти реки, образуя огромный бассейн Сурхана, дают жизнь [209] многочисленному населению Гисарского и Динаустского бекств, считающихся едва ли не самыми богатыми в Восточной Бухаре.

Прямо перед нами виднелась долина Динау, покрытая растительностью, среди которой красиво выделялись вековые чинары, белея своими могучими стволами. На высоком холме в виде полуострова, образуемом небольшою речкою, впадающею в Сурхан, виднелись стены старинной Динауской крепости, расположенные тремя ярусами один над другим. Толстые высокие стены во многих местах осыпались и как то особенно мрачно вырисовывались на фоне зелени. С правой стороны у подножья холма стояли постройки бекского двора, а сзади виднелись серые здания старинных медресе и мечетей, вокруг которых расстилался самый город, скучившийся своими сплошными постройками, расположенными без всякого плана, как попало рядом друг с другом.

Проехав небольшой кишлак Махау — убежище для прокаженных, мы пересекли небольшую извилистую речку и поднялись на вершину возвышенности, на которой стоял бекский двор. Высокие чинары росли поодиночке и небольшими группами, давая на своих вершинах приют бесчисленному числу аистов, весело пощелкивавших своими клювами, производя при этом сильный деревянный треск.

Луна своими бледными серебристыми лучами осветила окрестности. Усталые кони, почуяв близость ночлега, прибавили шагу. Снеговые вершины гор вдали отливали серебром, искрясь при лунном свете. И лишь небольшая часть горизонта, оставшаяся в тени, мрачно чернела, как будто служа контрастом общего яркого колорита картины.

Звезды мягко светили, разливая свой мерцающий свет и как бы дополняя свет месяца. Ночь была свежа и прохладна. Резкое журчание воды в ручьях и арыках смешивалось с криками ночных птиц. Равномерно унылый звон каравана верблюдов, красивым диссонансом, врывался в эту гармонию ночных звуков. Впечатление такое, как в колоссальном храме, в котором при мерцающем свете лампад идет какая-то тихая и торжественная служба. И будто для того, чтобы наглядно нам показать, что мы находились в храме, в ночной тишине протяжными звуками далеко по окрестностям разнеслись слова молитвы: «Ля-иль-ляги-иль — Алла, — нет Бога кроме Бога»!! [210]

Торжественными словами подтверждал людям служитель его, стоя на высоком минарете мечети и призывая людей к вознесению молитвы Тому, кто управляет этим прекрасным миром.

Громко застучала настилка моста под копытами наших коней, когда мы подъезжали к воротам бекского двора, приютившегося у подножья старой крепости, высокие стены которой казались еще выше и темнее, мрачно смотря своими бойницами на окрестности.

Гостеприимный огонек на крытой террасе посольского дома мягким светом освещал широкий двор. Темная зелень винограда, обвивавшего часть террасы, придавала особенно красивый вид нашему месту ночлега. Сильно усталые мы слезли с лошадей.

ГЛАВА V.

”Динау”.

Представительный красивый старик в золотом парчовом халате взошел на террасу, где мы благодушествовали за чаем.

— Динауский Бек-Бий-Дахта спрашивает, как Ваше здоровье и благополучно ли было Ваше путешествие, через минуту заговорил переводчик, почтительно выслушав несколько слов, произнесенных вполголоса Беком.

«Поблагодарите Бека от нас за радушное гостеприимство», ответил N и тут же добавил: «Как жаль, что нельзя самому говорить лично. Если бы хоть немного знать язык».

— Вы ведь можете, так ведите беседу.

«Пусть полковник говорит по-русски, я немного понимаю» к нашему удивлению произнес Бек, оглядывая нас своими проницательными красивыми глазами.

«Мы можем говорить кое-что по-русски, кое-что по-туземному. Я ведь давно знаю и встречался с русскими. Сорок лет тому назад первый раз пришлось мне видеть их. И хотя я в эту встречу потерял своего отца, но злобы нет у меня против русских... Все судьба — Кысмет...

Мальчиком десяти лет я ехал у стремени моего покойного отца Джизакского Бека, который первый встретил русские войска под Джизаком. Страшную битву выдержали тогда войска благородной Бухары, но Аллах уже повернул своей властной рукой [211] в другую сторону судьбу Бухары. Сраженный русской пулей пал в этом сражении мой отец, а я был взят в плен, но затем отпущен на волю милостивым победителем. — Зла я не видел от русских. Эмир же вскоре приблизил меня к себе, и после долгой службы при нем я назначен был Беком в Керки. Там пришлось еще ближе познакомиться с русскими, и я жил все время очень хорошо с вашим генералом. Был потом в Петербурге с Эмиром. Император Александр III мне тогда сам пожаловал вот этот орден, указал он на Станиславскую ленту 1-й степени, надетую через плечо сверх халата.

— Значишь, Эмир любит Бека, — задал вопрос N?

Бек на мгновение задумался, и будто облачко пробежало по лицу.

— Эмир любит свой народ и всех хорошо ему служащих, ответил он дипломатической фразой.

— Но со мной был однажды случай, когда гнев Его Высочества постиг меня, и я был довольно долго почти не у дел, заведуя небольшой командой солдат на границах Хивы. Потом к счастью снова мое положение изменилось, милость Эмира возвратилась, и я опять был назначен Беком.

Что скажет Бек о теперешней жизни; когда было лучше прежде или в настоящее время? — снова довольно неосторожно спросил N.

— Как вам сказать? я сын Бека, родовой Бек; разумеется, должен был бы сказать, что прежде было лучше, но, посмотрев беспристрастно вокруг, все же скажу — лучше теперь. Стало много спокойнее. Нет тех страшных кровопролитных войн, что велись прежде между независимыми Эмирами, а также соседними странами. Хотя я глубоко верю, что гнев Аллаха на мусульман не будет бесконечным, и если не мы, то наши дети, внуки, увидят снова Бухару мусульманскую в полном блеске, как огромное самостоятельное государство, каким она была во времена Тимуридов. Гнев Аллаха не может быть бесконечным.

Русские — хорошие люди, и мы всегда уживемся с ними рядом. Только нам нужно немного обновиться и честнее служить, исполняя волю Эмира, который кроме добра ничего своему народу не желает. Но наши чиновники любят деньги и обижают народ. [212] Когда этого не будет, Бухара снова засияет прежней яркою звездою среди остальных мусульманских государств.

И вы думаете, Бек, что это скоро будет, не утерпел давно уже желавший, что то высказать N. Я так не верю. Бухара уже отжила свое время, и ей никогда больше не подняться.

Дахта на минуту задумался, как будто собираясь с мыслью.

— Пусть полковник не обижается, но это не так, как он говорить. Захочет Аллах и, исполняя его волю, устроится вся жизнь по-новому. У нас, когда еще русские войска показались около Аулиа — это старые люди говорили, что Аллах лишь на время отвернул свое лицо от правоверных, дав приказание Кара-Кушу, — птице несчастья, наказать народ за его грехи. И в прежнее время бывали такие же наказания, но потом снова вставало Бухарское ханство и, залечив раны, нанесенные врагами, но... Видел полковник орла в клетке. Он ест, пьет, чистится, а все же нет у него никогда веселого взора. Задумчиво сидит он и с тоской вспоминает свою вольную жизнь.

«Завтра вы посмотрите Динау, это тоже очень старое место, а теперь прошу меня извинить», неожиданно изменил тему разговора Бек, поднимаясь.

«Надо идти молиться...»

Мы, простившись с гостеприимным хозяином, расположились на ночлег.

Яркие звезды, как крупные бриллианты, сияли своим светло-голубоватым светом. Под навесом, на дворе, виднелся кое-где свет, и слышались однообразные переборы дребезжащих струн домры. Рядом, в соседнем помещении, выходившем дверью на ту же террасу, раздавались голоса наших казаков и солдат.

— Так, ты сказываешь, что Авгания, — все равно, что Белая Арапия, с ехидством в голосе, спрашивал старый приказный.

— Само собою.

— Ну, земляк, а это не так...

— А по-моему, что Авгания, что Бухара, все единственно. Я это доподлинно знаю... Вы так только про нее болтаете.

«Мы, значить, хорошо знаем, упорствовал один из казаков, потому на самой границе в Сарае, во время чумы, лет десять тому назад, наш полк стоял, так мой братан сам там был и про эту Авганию все нам рассказывал. [213]

— Врал он вам все, отрезал вахмистр, — сердито сплевывая

— Все равно, что Бухара, только люди злее... Кабы я не был в ней, так и говорить бы не стал.

— Да неушто были?

— Верное слово!

«Вышла, братцы мои, такая оказия, что чуть я там жизни не решился.

«Было это давно, больше десяти лет, а как сейчас я помню, будто вчера было, потому больно много я перенес от их самого зверства; я еще молодым солдатом был. Выехали мы из Келифа, что на Амударье, на туркменском каюке, везли мы казенный груз в укрепление Термез.

За старшего вахмистра Фадеева назначили, да еще один солдатик был; проплыли благополучно до п. Кора-Камора, а как стали объезжать остров около него, как сорвалась буря с пылью да песком, тут все несчастья наши начались. На совесть тянули каюк туркмены, а только не выдержал канат и оборвался, а нас и понесло к афганскому берегу и выбросило на мелководье. Ветер все сильнее и сильнее. Поднялась страшная волна и начала перебрасываться через бурты, а затем сдвинула каюк на глубокое место, захлестнуло его водою, и он стал тонуть. Не успели мы оглянуться, как уже были по горло в воде, из которой торчала одна мачта. А вокруг не зги не видно. Порешили мы тогда идти к берегу.

Фадеев и говорит: «все равно погибать. Помолимся Богу и пойдём, может, и дойдем до берега».

— Но только опять налетел ветер, и ничего уже не стало видно. Шел я наугад, где плыл, а где по мелякам перебирался, до тех пор, как набежала на меня волна, и бросило снова на глубокое место, тут уже я ничего не помню. Очнулся я уже на берегу; все как есть болит, ни руки, ни ноги, поднять нельзя, — видно ударило волной о берег. Отлежался я немного, смотрю, а вокруг никого наших нет. Видно потонули. Потом вижу, что-то несет водою, смотрю, сумка с нашего каюка. Оглядел я ее, а в ней табак и спички, и водой не замочены. Собрал сухого камышу, огонь развел и обогрелся, тут, слышу, трещит камыш, а затем вахмистра голос. Окликнул я его.

«Идите, говорю, сюда». [214]

Вышел он, да и спрашивает; «где наши, видно потонули все...

А вещи казенные с каюка на берег выбросило. Я уже пособирал кое-что».

Посидели мы, обогрелись, тут он мне приказал:

«Иди, говорит, по берегу, дойдешь до Келифской переправы и дай знать на пост, чтобы помощь выслали, а я буду вещи в кучу таскать.

Взял я шест и пошел; буря помаленьку стихла. Отошел я верст десять, смотрю, афганцы арык копают.

Я в камыши и хотел стороною пробраться, а только уже заприметили меня. Не успел я опомниться, как они уже окружили меня, да и давай бить лопатами, почем попадется. Тут я впал в бесчувствие и дальше не помню, что было. Потом стал отходить, смотрю, а уж у меня и руки, и ноги связаны, и весь я в крови. Лежу, в какой-то яме, вроде как в загоне... сверху народ смотрит. Заметили, что я очнулся и, ну плевать на меня, да бросать камнями, и все кричать урусъ, да урусъ!!! Потом взошел ко мне какой то афганец, видно не из простых, взял за шиворот, поставил на колени, затем вынул шашку, да как ударить меня обухом ее по спине изо всей мочи. Стерпел я, и, думаю, видно, меня сейчас и порешать. Но только раза два замахивался шашкой, будто хочет голову мне рубить; в это время приехали еще какие-то люди, оттолкнули его, привязали меня к аркану и вывели наружу. Смотрю, лошади стоять потные, видно, издалека гнали. Поговорили что-то по-своему. Сели на лошадей, а один взял аркан, да притянул его к луке седла, да как с места в карьер ахнет, я за арканом кубарем полетел, а потом и потащился за ним на спине, по камышам саженей 100. Остановил коня, я встал и пошел кое-как.

Пока ехали шагом, так все еще ничего было. А как побежали рысью, то стал я спотыкаться и падать. Но они меня поднимали на ноги, били, чем попало, а потом должно быть тащили. Плохо я все это помню. Привезли под утро в какой-то кишлак, заперли и приставили часовых. Лишь к вечеру я стал отходить и попросил испить. Только они вместо воды меня вновь бить принялись. Потом пришел, какой то старший и что-то сказал; мне бросили чурек хлеба. Наутро тот же человек пришел, осмотрел меня. Видя, что я плох, покачал головой, а потом приказал [215] посадить на седло и привязать к лошади. Таким манером изо дня в день мы почитай неделю ехали. И поверьте ли в каждом кишлаке, где только останавливаться пришлось, везде те же мучения претерпевал. Собирался каждый раз все народ, смотрел на меня, как на зверя, и бил все время смертным боем.

«Много вам претерпеть пришлось, — задумчиво проговорил один из казаков».

— Ну а все эти муки вам на том свете зачтутся.

«Ладно, рассказывай там, зачтутся или нет, видно будет. А только тогда я и на Бога возроптал, за что думаю такие муки»...

Привезли меня, наконец, в какой то большой кишлак, не то город по-ихнему. Свалили на землю, как кладь какую. Тут я и увидел их бека. Пришло с ним страсть много народу. Смотрят, как на зверя. Но только бек приказал принести мне хлеба, а потом сам мне в чашке дал молока. Принесли и плову; здесь я маленько отдохнул. Наутро же снова в путь. Показалось мне, что много мы проехали, а подлинно утверждать не могу. Мало ли или много, потому я больше в бесчувствии находился.

Помню только, что привезли к крепости Чарыкар, ссадили €ъ лошади и повели к воротам, где наверху какая-то беседка виднелась, и сидело в ней много начальства. Осмотрели меня, а потом отвели в помещение и плову принесли. Пришло их несколько офицеров, сели около и разговаривают. Но только в это время раздался страшный шум. Вбежало много солдат и, несмотря на офицеров, принялись меня бить и кулаками и палками. Очнулся я, попробовал рукою и чувствую, что весь в крови снова. Потом видят, я совсем плох, стали меня отливать водою, — думал я, что конец уже пришел... В это время кто-то слышу, остановился около меня, видеть не вижу, а слышу, по-русски, голос спрашивает:

«Здравствуй, добрый человек, — видно помираешь? Сил у меня не было, чтобы ответить, тогда открыли мне рот и что-то насильно влили кислое. Полежал я малое время и в себя приходить начал. Тут меня подняли и повели к ихнему губернатору на допрос.

Идет рядом со мной, одет афганцем, а лицо вроде русского.

«Что брат, легче... Тебя уже давно губернатор спрашивал, [216] только ты больно слаб был. А теперь не запирайся и открой всю правду».

Я ему рассказал дорогой, как я в Авганию попал, тогда он выслушал, да и сказывает: плохое твое дело земляк, я то тебе верю, ну а здешние вряд ли поверят. И быть тебя жизни решенному, — к этому приготовься, зарежут как барана, если в их магометанскую веру перейти согласия не дашь... Дорогой собрался народ. Шумят, галдят, каждый ударить норовит. А иной, изловчившись, подскочить ближе, да и долбанет почем ни придется... Наконец вижу солдат, рота выстроена, а дальше перед входами часовые стоят. Ввели меня в помещение, сам губернатор сидит, мундир вроде генеральского и погоны.

Посмотрел на меня и через переводчика спрашиваешь: «умеешь писать по-русски?».

— Я говорю, умею!

«Оставаться хочешь у нас?»

Отвечаю, нет, не желаю. Тогда он, без дальних слов приказал отвести меня обратно.

Только смотрю я, обращение со мной переменили. Бить даже перестали, а затем доктор их стал ходить и раны мои лечить, мазью какой то мазать. И кормили также ничего себе. Через несколько дней снова к губернатору потребовали. Опять повели через город. Тот меня и спрашивает! «Хочешь у нас остаться? Мы тебя офицером сделаем и красивую жену дадим. Только оставайся и нашу веру принимай!»... Долго он меня все обольщал.

Только я на все ему говорил: «не желаю; ничего мне не нужно, и веры переменять я не согласен».

Тогда рассердился он, затопал ногами, закричал: «убить тебя прикажу, лютым мукам предам и голодом уморю».

Собрался я с духом и ответил: «делайте, что хотите».

Сделал он знак, и меня сейчас же вывели. Думал я на смерть повели, и молитвы читать про себя стал. Однако конец мой еще назначен не был. Спустили они меня, в какой то погреб под землею, и тут то начались мои мучения, есть не давали, пить не давали, а то понабросают всякой гадости в пищу и дают. И били каждый день. Как только новый караул заступит, так сейчас же, первым делом бить меня принимались. Саблями рубили. Колотили штыком. Кто что придумает, то и [217] делают со мной и продолжают до тех пор, пока сами не устанут, а меня всего кровью не покроют. Больше десяти дней эти муки продолжались. Наконец опять повели к губернатору.

Тут уж я не выдержал, как увидел его, так затрясся и прямо криком закричал: «что разве у вас Бога нет? Убейте меня лучше, чем так мучить!».

Выслушал он, да и говорит: «Раз не хочешь оставаться, я тебя домой отправлю, потому что от Эмира бумага пришла, отвести тебя на русскую границу и сдать там».

Как услышал я это, так обрадовался, и сказать не могу, просто сердце во мне так и запрыгало.

И тут разом они обращение переменили, посадил меня губернатор и приказал, есть дать. Накормили меня до отвалу, а затем он стал меня дарить. Дал мундир их солдатский, штаны, кусок мыла хорошего и 500 папирос. Вечером снова кормили. И так я с недели две, а то и больше у него жил, пока маленько оправился, потому больно у меня в ранах червей много развелось. За это время, видел я много диковинок. Слонов мне военных показывали. Прикажут, они лягут. Скомандуют — встанут; умные звери. Как я поправился, снова позвали меня к губернатору. Много в это время около него офицеров было. Простился со мною он, да и говорить: «По приказу Эмира поедешь ты сегодня в свою сторону. Только как увидишь свое начальство, скажи ему, чтобы не ходили на Авганию войною, и руку мне подал.

Дали мне хорошую лошадь и повезли под конвоем, и на этот раз везде достархан был. Кормили хорошо, уж и не знаю, как я доехал до Келифской переправы, где перевезли меня на русский берег и сдали на пост. Обезумел я от радости. Ну, а потом месяца три в госпитале пролежал. Все залечивали мои раны.

Рассказчик умолк, и вся компания довольно долго просидела в молчании. Наконец, старый приказный нарушил его.

— Много вы муки приняли, что и говорить, а только надо думать, Господь испытать хотел — ну и послал.

— Одначе, пора и на покой!

Разговоры умолкли; разослав кошму среди двора, старик стал на колени и, истово кладя земные поклоны, долго молился, произнося немного нараспев слова молитв. Освященная [218] серебристым светом луны фигура старичка красиво выделялась на темном фоне высокой стены, окружавшей двор.

Высокие развесистые чинары тихо шелестели листьями под дуновением свежего ночного ветерка. В городе царствовала полная тишина, прорывавшаяся лишь отдаленным воем шакалов, которому вторили порою собаки в соседних кишлаках.

Д. Н. Логофет.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: "Через Бухару". Путевые очерки по Средней Азии // Военный сборник, № 1. 1910