25 сентября 1903 г

№ 1

25 сентября 1903 г.

Доклад дипломатического чиновника при туркестанском генерал-губернаторе

Во исполнение предписания вашего высокопревосходительства от 31 июля сего года за № 298 я выехал из Ташкента 2 августа, на следующий день докладывал в Новом Маргелане военному губернатору Ферганской области об инструкции, преподанной мне вашим высокопревосходительством. 11 августа прибыл на Памирский пост, откуда 14-го августа выступил вместе с генерального штаба капитаном Снесаревым в Вахан, 18 августа прибыл на Лянгарский пост, 21-го августа выступил на Хорогский пост, куда прибыл 25 августа для свидания с начальником Памнрского отряда и шугнанским беком, и выехал с означенного поста в обратный путь 29 августа.

За это время мною были опрошены:

1. на Памирском посту нижние чины возвращавшегося Памирского отряда, находившиеся истекшим летом в составе гарнизона Лянгарского поста;

2. на Памирском же посту бывшего в командировке на. Лян-гарском посту несколько дней спустя после события 1-го июля поручика Давыдова;

3. на Лянгарском посту наиболее развитых из местных туземцев и

4. на Ишкашимском посту бывшего начальника Лянгарского поста хорунжего Голявинского...

Из упомянутых показаний выяснилось, что два бухарских чиновника, в сопровождении десяти человек прислуги, прибыв в Вахан для сбора зякета, остановились 30-го июня в селении Зунг в 6 верстах от Лянгарского поста, оповестив жителей, чтобы они собрались для расчета предстоящего сбора.

Представители от всех оповещенных кишлаков были в Зунге, так как распределение между ними количества потребного скота \ должно было иметь место на следующее утро. Бухарским чиновникам предшествовала дурная молва, что в местах остановок они требовали себе женщин и детей и .что в Горане, после долгого сопротивления со стороны жителей, им удалось опозорить одну женщину. Поэтому, когда один из них потребовал от зунгского аксакала Зарина, чтобы он предоставил ему своего сына, мальчика лет десяти, а другой спросил, нет ли красивой девушки, которую [78] аксакал мог бы привести к нему, то Зарин, спрятав сына, передал об этом своим единоплеменникам, и народ стал собираться на поле вне кишлака, где после совещания поклялся на Коране убить бухарцев. Дом, в котором они помещались, находится на западной окраине селения; дом этот был окружен, бухарцы схвачены и связаны, но бунтовщики в решительный момент оробели, никто не отважился начать резню и кто-то предложил сначала собрать наиболее ценное имущество, переправить его вместе с женами и детьми на афганский берег, а затем уже перед окончательным бегством зарезать бухарцев. Предложение было принято, но, покуда жители занимались сборами, внутренний разведчик дал знать начальнику Лянгарского поста о случившемся, и последний по тревоге собрал казаков и, со-путствуемый подпоручиком Корженевским, на рысях двинулся в Зунг.

Опасаясь беспорядков, хорунжий Голявинский нарядил уже до того разъезды для наблюдения за общественным порядком, но разъезд, бывший в Зунге во время нападения на бухарцев, проглядел его, вероятно, по причине разбросанности этого кишлака в гористой местности, и шел обратно на пост, когда на рассвете 1-го июля встретил гарнизон поста, шедший в Зунг, и присоединился к нему (хорунжий Голявинский пошел вперед с казаками, а стрелки последовали за ним). За это время один из бухарцев успел развязать себе руки и развязал товарищей. По-видимому, жители хотели действительно убить бухарцев, а не только избить их, так как у всех одежда была в порядке, халаты не изорваны и следы побоев были только у одного на лице и у другого на руке.

При виде русских жители бросили собирать свое имущество и кинулись к переправе через реку, где хорунжий Голявинский нагнал их и не без труда убедил большинство не переправляться, а ожидать на своей территории дальнейших событий. Бухарцы, под прикрытием нижних чинов, препровождены были на пост, где жили в казарме, питаясь из котла и Гуляя на свободе, покуда не представился случай доставить их обратно в Шугнан под конвоем. Ввиду враждебного настроения жителей к бухарцам хорунжий Голявинский поставил пикет на дороге для конвоирования всякого, кто появился бы с бухарской стороны, но никто из Шугнана по дороге не проезжал. На Лянгарском посту бухарцы были опрошены хорунжим Голявинским относительно того, узнали ли они кого-нибудь из тех, кто их вязал, но они ответили, что в темноте они не видели лиц нападавших.

Приехавшего несколько дней спустя на пост поручика Давыдова хорунжий Голявинский просил взять с собой бухарцев на Хорогский пост. По показаниям нижних чинов, за время пребывания на Лянгарском посту, а также во время пути с поручиком Давыдовым бухарцы шутили и смеялись, и никто из них болен не был. По прибытии в Ишкашим, бухарцы бежали ночью от поручика Давыдова, несмотря на то, что он просил их накануне ехать с ним, оставив часть своих людей в Ишкашиме, так как в небольшом кишлаке около поста не оказалось достаточного числа лошадей для бухарцев и для русских офицеров (отсюда должен был ехать с поручиком Давыдовым и подпоручик Корженевский); таким образом русские офицеры остались в Ишкашиме без лошадей.

В насилии, учиненном над бухарцами, судя по свидетельским показаниям, ваханские должностные лица, перечисленные в [79] донесении шугнанского бека, участия не принимали. Они все находились в ночь на 1-е июля в кишлаке Гиссар, находящемся на полпути из Лянгара в Зунг, где их и застал хорунжий Голявинский, когда шел выручать бухарцев. Я предполагаю, что они знали о предстоявшем бунте, но, не желая или не чувствуя себя в силах сдержать народ, из осторожности остались в стороне.

Что же касается донесения бека, то, разбирая его с ним, строка за строкой, в присутствии капитана Снесарева, на разговор с которым бек ссылался в этом донесении, я убедился, что содержание его лишь изредка и крайне неточно подходит к истине. Бек приехал в Шугнан не 14-го июня, никаких кишлаков не объезжал, не имел с капитаном Снесаревым того разговора, на который ссылался, и, главное, не посылал в Вахан за два дня до возвращения зякетчи и амлякдара двух упоминаемых им людей.

Когда я высказал ему свое удивление, что он решился донести эмиру явную неправду, он сначала говорил, что перевод его донесения неверен, потом, что он не ручается за точность письма, так как не помнит, сам ли его писал, или мирза по его поручению, наконец, по поводу разговора с капитаном Снесаревым заявил, что если такого разговора даже и не было, то это не важно, так как, измышляя его, он никого не оклеветал. Видя такое отношение его к истине, я старался ему объяснить, что не только русская власть, но даже бухарское правительство может иначе отнестись к такому вопросу и что я могу оградить его от неприятностей только, если он подаст мне заявление, что он был введен в заблуждение относительно подробностей дела.

После переговоров, длившихся более двух суток, он написал в моем присутствии заявление... Видя, что я знаком с фактической обстановкой происшедших событий, Мирза-Юлдаш-бий уже не настаивал больше на том рассказе, который он представил в своем донесении, а поддерживал свои обвинения на хорунжего Голявинского на основании сходства между имевшим место бунтом с тем, что означенный офицер писал ему в частных письмах в течение июня месяца. Из сходства этого шугнанский бек заключает, что хорунжий Голявинский угрожал ему бунтом и что бунт произошел по наущению означенного офицера. На подобное умозаключение я мог только возражать, что письма хорунжего Голявинского были не более, как увещание и просьба об осторожности, но так как, по отзыву бека, письма эти были отправлены в Бухару, а у хорунжего Голявинского копий с них не сохранилось, то противопоставить более веских доводов предположениям бека я не мог. Обычай такой переписки между начальниками постов и беком, установленный по почину самого Мирза-Юлдаша-бия, ныне прекращен.

Из вышеизложенного явствует, что беспорядки, происшедшие в ночь на 1 июля сего года в Вахане, быль не что иное, как взрыв народного негодования на приемы бухарской администрации.

Что же касается самого податного обложения, то, несмотря на его несправедливость, народ везде выражал мне полную готовность его уплачивать, в подтверждение чего, по моему совету, ваханцы стали сами собирать зякет и, вероятно, теперь уже представили его на Ишкашимский пост, куда бек должен был, по уговору со мной выслать своих людей для его приема. Я позволил себе назвать зякет несправедливым ввиду того, что по нему ваханцы должны по-ставлять подковы, между тем как страна их железа не производит, [80] а также барсовые и куньи шкуры, представляющие большую редкость; за неимением означенных предметов, цена их уплачивается скотом, и в Шугнане народ мне заявил, что вместо 1/40 головы с него берут 1/20.

Сопротивление ваханских таджиков бухарскому владычеству кроется в других причинах. Во-первых, в сознании, что бухарцы их не покоряли, и что по праву войны они не являются их властелинами, во-вторых, в оскорблении бухарскими чиновниками народной нравственности и, в-третьих, в религиозной розни. И старшины, наиболее развитые среди ваханцев, и представители простого народа, которых я собирал в кишлаке Вранг, когда убеждал их уплатить зякет, все говорили мне, что покорили их русские, что принадлежат они русским и что они не знают, за какую с их стороны вину они отданы бухарцам.

По их словам, в течение 8 лет они каждый год обращались с просьбой 6 присоединении к России, либо к начальнику Памирского отряда, либо к начальнику Лянгарского поста. Теперь же, когда с введением податного обложения им приходится окончательно признать себя бухарскими подданными, они твердо решили бежать. Зякет они согласились уплатить в этом году только ввиду того, что это требование предъявлено им мною, русским чиновником, и под условием, чтобы они его сдали на русский Ишкашимский пост. Они мне высказали убеждение, что если Россия первая в мире держава, то второе место принадлежит Англии, и поэтому они проберутся по родственным им селениям афганского Вахана в Читрал, где будут искать покровительства английских властей в случае, если Россия будет по-прежнему от них отворачиваться. Решение их настолько назрело, что они, не смея ожидать благополучного исхода, до приезда моего жили в кустах и отчасти на афганском берегу; в кишлаках были лишь работники, приходившие для жатвы.

По вопросу об оскорблении народной нравственности едва ли можно ожидать какого-нибудь примирения между закоренелыми обычаями бухарских чиновников, безнаказанно практикуемыми ими в остальных частях ханства, и воззрениями горных таджиков, сохранивших патриархальный образ жизни и относящихся к половой распущенности с глубоким омерзением. Что же касается вопроса религиозного, то со мной, как с немусульманином, таджики всего менее охотно его обсуждали, но будучи все поголовно измаилитами (пандж-тэни), фанатически преданными своей вере, они со страхом относятся к попыткам бухарцев обратить их в суннитов и с завистью смотрят на свободу, которой пользуются их единоверцы в Индии. .

Я глубоко убежден, что если ваханцы оставлены будут под властью бухарцев, они все выселятся, что может вызвать крайне нелестные для нас толки английской печати... и поставит Лянгар-ский и Ишкашимский посты в затруднительное положение в отношении продовольственном. Но помимо этого есть, к сожалению, полное основание думать, что южная часть Шугнана поднимется вслед за Ваханом, и трудно определить, на какой географической широте остановится такое выселение таджиков. Когда я приехал в Хорог, ко мне явилась толпа в числе свыше 200 человек, большинство хозяев долин Шах-Дары и Гунта, с заявлением, что они умоляют о присоединении к России, бухарцев же у себя видеть не согласны, и что после притеснений, которые они претерпели при сборе зякета, [81] они в этом году ничего больше платить не в состоянии. Письменное прошение их у сего прилагается. Депутация эта говорила со мною не стесняясь присутствием слуг приехавшего на встречу ко мне шугнанского бека, причем таджики заявили, что после такого смелого с их стороны шага они потерпят несомненно наказание от бухарцев, а поэтому просят, чтобы впредь до окончательного решения вопроса о присоединении их к России, им было разрешено приставить к беку своего выборного, через которого бек будет предъявлять им свои требования, и передавать распоряжения, а чтобы бухарские чиновники к ним не приезжали. На удовлетворение этой просьбы Мирза Юлдаш-бий выразил мне свое согласие.

Вышеописанное ненормальное положение Вахана и Шугнана не может продолжаться долго. Помимо вопроса о присоединении этих стран к России, разрешения какового народ обещал мне ожидать спокойно, на очереди стоит другой вопрос о сборе подати с урожая нынешнего года. Щугнанский бек высказал мне убеждения в невозможности произвести этот сбор, а также свое намерение испросить указаний на означенный предмет из Бухары; я же с своей стороны обещал ему, что буду иметь честь доложить вашему высокопревосходительству о своем полном единомыслии с ним в упомянутом вопросе.

Что же касается заявления, сделанного беком в его донесении, об отправке им Ясаулбаши Мулла-Авеза и Доулет-Караулбеги, то сведение это не только было опровергнуто свидетельскими показаниями, но когда я спросил об этом бека, он ответил мне, что никого в Вахан не посылал после отправки зякетчи и что он не понимает, как такой факт мог попасть в посланное им донесение; поэтому я считаю рассказ бека об истязаниях, коим будто бы подвергались означенные лица, вполне вымышленным.

И. д. дипломатического чиновника Половцов.

ЦГА УзССР, ф. И-3, on. 2; д. 77, лл. 193 -197.

Текст воспроизведен по изданию: Россия и Бухарский эмират на западном Памире (конец XIX - начало XX в.). М. Наука. 1975