-

ДЕ ВОГЮЭ Е. М.

НЕДЕЛЯ В САМАРКАНДЕ

Утром 15 мая в первый раз локомотив подходил к Самаркандскому вокзалу.

Он примчал нас от Каспийского моря через песчаные пустыни и туркменские степи; накануне мы переехали через древний Оксус и приветствовали священную Бухару. Пред нашими изумленными глазами развертывались страницы Тысячи и одной ночи; наш маленький парижский кружок тринадцать дней тому назад покинул бульвары; в тринадцать дней он в обратном направлении прошел переходы того длинного пути, на прохождение которых цивилизация употребила столько веков. Последняя картина вполне соответствовала нашим ожиданиям. Утро сияло, куполы столицы Тимура поднимались пред нами, сверкая на солнце в своей зеленой оправе; на горизонте амфитеатр Алайских гор вырезывался на светлой лазури неба своими снежными вершинами; за этою высокою стеной ледяных скал дремал таинственный Китай. Торжественный поезд остановился в центре каре, образованного войсками; солдаты взяли на караул; музыка играла: «Боже, Даря храни»; духовенство совершало молебствие; на возвышении дамы колонии приветствовали приезжающих. Чрез несколько минут мы были в сборе, в губернаторском парке, под тенью карагачей на празднестве любезно устроенном генералом Розенбахом. Программа путешествия позволяла нам остаться в Самарканде только [78] неделю; неделя эта прошла к вихре празднеств и удовольствий. Обстоятельства были совсем неблагоприятны для спокойного изучения края; я могу дать здесь лишь мимолетные впечатления, как они толпились и мелькали в нашем мозгу, переполненном образами и неожиданностями. Не имея характера научных исследований, настоящие заметки, быть может, передадут то, что было основною чертой этого единственного момента: — внезапное соприкосновение двух миров, неожиданное вторжение Европы в древнюю Азию, дотоле скрытую покрывалом и не поддававшуюся никаким нашим попыткам проникнуть в нее.

________________________________

Самарканд в том виде, какой придало ему завоевание, разделяется на два различные города, стоящие друг возле друга. Новый город, если можно назвать этим именем отдельные жилища, рассеянные среди садов, был создан Русскими двадцать лет тому назад: он занят исключительно русскими офицерами, русскими чиновниками и русскими купцами. Низкие дома, в местном стиле, состоят из ре-де-шоссе и иногда еще одного этажа и возвышаются вдоль широких аллей, обсаженных тополями и акациями. На противуположной стороне оврага, более чем в версте расстояния, сартский город раскинул на холме свои великолепные развалины, которые выделяются из лабиринта базаров и маленьких домиков местных жителей. Мы осматривали его в течение недели; я проводил там все часы, остававшиеся у меня свободными от празднеств, парадов и оффициальных визитов; но прежде чем попытаться дать понятие об этом городе, я должен сказать, в каких волшебных условиях он явился мне в первый раз, в вечер нашего приезда.

Мы поселились в доме Анненкова, в новом квартале. День прошел в визитах; когда, наступила ночь, за нами приехали тройки. Они, вслед за джигитами, которые скакали верхом с факелами, умчали губернатора, главных офицеров и приглашенных, всего человек тридцать, по пустынной и темной дороге, связывающей русское предместье с туземным городом. Пред нами в ночном небе поднималось зарево: громадные [79] куполы возникали из мрака, эмаль их черепицы сверкала при дрожащем отблеске пламени. Самарканд иллюминовал свои памятники, чтоб отпраздновать открытие железной дороги. Когда мы стали приближаться к воротам, гул толпы охватил нас. Эта буря голосов, обменивавшихся словами на незнакомых наречиях, была так же таинственна, как шум ветра в лесу. Когда мы миновали ворота, экипажи наши были буквально поглощены человеческими волнами; джигиты с большим трудом пролагали нам дорогу безжалостно работая нагайками; через несколько минут мы уже спускались на Ригитан.

Это форум азиятского города, центральная площадь, служащая и для базара, и для собрания в важных случаях, в походах или восстаниях, а в обыкновенные дни это место прогулки для праздных, то есть почти для всех жителей Востока. Площадь эта с трех сторон замкнута тремя главными медресе (школы). Я скажу дальше, что узнал из последующих экскурсий об архитектурном характере и о назначении этих роскошных школ. В этот вечер мы не могли различить никаких подробностей при капризных отблесках костров пылавших на Ригистане и при бесчисленных плошках обрамлявших кровли, но общий вид декорации внезапно развернувшейся пред нашими взорами был так фантастичен и так великолепен, что крики изумления невольно вырвались у многих из нас. Три громадные фасада вырезывались в небе; под эмалью разноцветных изразцов, которыми они были облицованы от основания до вершины, их гладкие стены отражали огни, подобно громадным зеркалам с разноцветными отливами. В середине этих фасадов свод паперти образовал темное пятно, триумфальную арку, открытую на мрак убегающей ночи. Каждая из длинных эмальированных стен по бокам имела особую колонну; эти отдельные минареты, которые, как нам казалось, диаметром и вышиной равнялись приблизительно Вандомской колонне, возносились цельными столбами, охваченные голубою фаянсовою кирасой; с огнями на вершинах они казались чудовищными свечами, зажженными по углам этих великих могил истории.

Карнизы и кровли трех медресе, так же как и верхние галлереи и капители минаретов, ясно обрисовывались рядами голов, [80] обмотанных громадными белыми чалмами, стоявшими неподвижно среди бумажных фонарей и плошек; те из них, которые являлись на вершине стен, казались там совсем маленькими и вызывали головокружение. Зная историю и обычаи этой части Азии, на первый взгляд можно было бы подумать, что декорация эта выдумана жестоким капризом какого-нибудь эмира и что палач только что повесил на всех выступах медресе головы тысяч казненных.

Это были зрители, которые не находили уже места на земле Ригистана, где и булавке было бы некуда упасть. Десять или двенадцать тысяч голов, терявшихся под величественными складками одинаковых турбанов, колебались около эстрады, куда насилу втолкнули нас, все были драпированы в шелковые одежды ярких цветов. За нами, с единственной открытой стороны квадрата, народ толпился в досчатых лавочках, служащих днем для торговли фруктами; в глубине этих импровизированных лож можно было угадать женские фигуры под массой более темных тканей непроницаемых для взгляда. Я не нахожу слов, чтобы выразить живописность и оригинальность каждого лица, каждой одежды, выступавшей из тени при игре пламени. За исключением нашего маленького общества, человек тридцати Европейцев, там не было ни одного лица, ни одного клочка материи, который напоминал бы вещи знакомые на Западе; а глядя на то, как работали нагайками в этой шумной толпе наши джигиты, невольно приходило в голову, что этим побежденным довольно было бы одного напора, чтоб отпраздновать на наш счет «самаркандскую вечерню».

Но Сарты и не помышляли об этом. Все их внимание было поглощено зрелищем томаши (это слово, так же как и то, что им обозначается, заимствовано из персидских обычаев). Акробаты и танцовщики мимически изображали охоту на жирана, балет, который с незапамятных времен забавляет народы Ирана. Хорег — это волшебник очень зловещий, в своем черном одеянии, усеянном огненными языками, под острою шапкой, в уродливой маске, скрывающей его черты. С жезлом в руке он преследует молодых мальчиков, переодетых девочками. Когда колдуну удается схватить одну из этих жертв, он уносит ее, а она воет [81] от ужаса; он делает вид, что бросает ее на костер, красные отблески которого придают маскам зловещую реальность кошмара. Кислая, жалобная музыка определяет ритм этих упражнений; ее покрывают крики веселия или ужаса толпы. К счастью для наших дам, они не понимают диалога актеров, подчеркнутого шутками зрителей; в нем свободно сказывается персидское неприличие. Мы с сожалением отрываемся от зрелища, которому я не нахожу подобных в моей памяти. Я провел много лет на турецком Востоке; привычка приучила меня ко всем живописным сценам в Константинополе, в Каире, в Сирии. Ничто не приучило, ничто не подготовило меня к этому видению пылающего Ригистана, служащего рамой для его величественных памятников и для народов Средней Азии. В других местах люди и вещи везде уже тронуты нашею западною цивилизацией, ум никогда не теряется вполне; здесь же, в самом деле, другой мир вдруг возникал пред моими глазами в фантастических картинах этой ночи. Не забудьте, что утром локомотив доставил нас к новому кварталу, который слегка обманул мои надежды, — так мало он отличается от губернского города Европейской России. Мы вернулись в него оставив праздник. Между тем, как карета катилась в молчании и во мраке аллей, между тем, как мы заканчивали вечер ужином, в парке резиденции, с приглашенными, которые расспрашивали нас по-французски о парижских новостях, я серьезно спрашивал себя, не была ли внезапная картина, которую я пред тем видел, обманом моих чувств. Еслибы надо было уехать из Самарканда в тот же вечер, у меня еще остались бы серьезные сомнения в свидетельстве моих глаз о действительности этой незабываемой феерии.

В следующие дни при разумном солнечном освещении образы воплотились и приняли определенные формы. Они уже не поражали нас, как ночное сновидение, но удивление и постоянное впечатление величественности остались. Зная, что самаркандские памятники были выстроены архитекторами, вызванными из Ирана, я ожидал найти в них несколько изысканное изящество персидского искусства. Совсем наоборот; величие и простота линий составляют отличительные черты этой архитектуры. Насколько можно объяснить тем же духом [82] различные творения, дух Рима и Версаля вызвал из земли эти здания. В этих каменных грудах есть вид господства и спокойного величия; иная полуразрушенная мечеть заставляет мыслить так же, как термы Каракалы. Иногда чудится, что восточный Людовик XIV внушил эти благородные профили. Я не стану утомлять читателя техническими описаниями. Медресе или мечети — все это памятники того же стиля и представляют то же внешнее распределение. Громадные ворота господствуют над квадратным фасадом и занимают большую его часть; смелостью и красотой пропорций эти своды отнюдь не уступают воротам султана Гассана в Каире. Они приглашают народ войти в храм молитвы и в храм науки. Некоторые из них имеют восемнадцать метров вышины от основания до вершины свода и двенадцать метров расстояния у начала этого свода. В медресе свод выходит на паперть, засаженную деревьями и окруженную чем-то в роде монастыря, где помещаются кельи студентов. Внутренность мечетей имеет форму квадрата, поверх которого находится барабан поддерживающий купол. Эти великолепные куполы отчасти разрушены, широкие отверстия видны в стенах, которые еще поддерживают их. Мечети служат складами, магазинами для провианта; стаи стрижей поднимаются при звуке наших шагов и улетают в пустые медресе.

Самаркандские памятники главною своею оригинальностью обязаны эмальированным изразцам, которые совершенно покрывают их. На внешних стенах, на куполах, на отдельных колоннах, которые попарно сопутствуют большим зданиям, везде фаянсовая мозаика развертывает свои ветви, свои цветы, свои изречения в куфических надписях. Господствующие тоны голубой и зеленый; невидимому выбор подсказан был архитекторам средой, где взор вплоть до горизонта схватывает только два цвета, роскошную зелень долины Зарафшана и лазурь неба Азии. Полнейшая гармония вытекает из этого согласия между намерениями человека и природы.

Самые знаменитые и лучше всего сохранившиеся медресе находятся вокруг Ригистана. Это Тилла-Кари, «одетая золотом» и Шир-Дар, «два льва», — так называемая потому, что на глазированных черепицах фасада, по персидскому обычаю, [83] изображены два льва, — Улу-Бег, бывший астрономическою обсерваторией и центром математических наук в империи Тамерлана. Эта группа зданий представляет для нас Сорбонну мусульманской Азии, обширный научный центр, которому Самарканд обязан своим интеллектуальным первенством, начиная с XV века. От этого центра остаются одни только камни. Там едва слышен иногда гнусливый голос ходжи, среди развалин поясняющего Коран нескольким шалунам. Еще более путынно медресе Биби-Ханима, расположенное выше на площади против мечети того же имени. Тамерлан основал эти благочестивые учреждения в честь последней жены своей китайской принцессы, на которой он женился шестидесяти трех лет. Здесь обветшалые куполы позволяют видеть небо сквозь зияющие отверстия. Изнутри эмальированный свод кажется покрытым заплатами другого голубого оттенка. Тучи ворон покидают свои гнезда, расположенные под навесами свода, при криках сопровождающих нас маленьких Сартов. Эти мальчишки с прелестным лицом и оживленным выражением показывают нам на фонтане, среди площади, мраморную доску, протертую от прикосновения паломников; калеки, нищие, покрытые ранами, набожно трутся о чудодейственный камень, который обладает свойством исцелять болезни. Было бы любопытно, еслиб этот кусок мрамора оказался тем самым, о котором говорит Марко-Поло, в том месте, где он описывает самаркандское чудо. Путешественник рассказывает, что, когда христиане получили разрешение выстроить церковь, они похитили у магометан камень, который мог бы служить базисом колонны. Первоначальные собственники потребовали его обратно, произошло столкновение, христиане предложили уплатить соответствующую цену; но магометане «по злобе и в надежде, что церковь совершенно рухнет, если вытащить этот базис отказались ото всякого соглашения и силой взяли спорный предмет из-под колонны, которую он поддерживал. Христиане прибегли к Иоанну Крестителю со слезами, молясь ему, «и Господу было угодно, чтобы совершилось совсем не то, чего ожидали мусульмане, ибо колонна продолжала стоять на расстоянии нескольких вершков от земли и, не будучи поддержана, осталась в этом положении по всемогуществу Божию: чудо это продолжается и до сих пор». Как знать, не продолжается [84] ли оно и теперь вместе с другими действиями, приписываемыми этому самому камню, освещенному чудесным преданием? Это было бы одним из тысячи примеров неизменности предметов почитания, сохраняющих на Востоке их традиционную силу — даже тогда, когда другое верование присвоило их себе и обратило эту силу на собственную пользу.

Третья группа памятников занимает холм Шах-Зинде. Ступени длинной лестницы ведут на вершину этого холма; на каждой площадке могила или часовня, посвященная какому-нибудь святому мусульманину. В орнаментации этих молелен лучше всего можно любоваться искусством персидских серамистов; на внешней и внутренней облицовке эмальированные плиты в оттенках и в мотивах разнообразятся до бесконечности; они воспроизводят с невыразимою грацией флору Азии, сочетание геометрических фигур и орнаментных букв, вылепленных рельефом на фризах. Есть чем наполнить целый музей и возобновить все образцы декоративного искусства. Лестница кончается на высоте самого драгоценного из этих сокровищ — маленькой мечети Шах — Зинде, «спящего царя». Это место погребения старинного защитника ислама; согласно народному верованию, усопший должен когда-нибудь проснуться и снова покорить мир вере пророка. Если судить по тому, что я видел там, день его пробуждения настанет не скоро. Это было в пятницу, в час молитвы; улемы и еще несколько набожных лиц перебирали четки на настилках перед решеткой, где прикреплены всякие реликвии, лохмотья одежды, волосы аз бороды святого.

Правоверные посмотрели на наш приход с восточным равнодушием. В их глазах была бездна покорности и уныния. Они не потребовали даже, чтобы мы сбросили обувь, как это требуется по закону в самой ничтожной мечети оскверненного Стамбула. Русские властители проникают в это святилище и находятся в нем, как у себя дома, говорят громко, вводят туда своих жен и подают иногда милостыню сторожам, которые дрожат пред ними. Мы в Европе составляем себе совершенно ложное понятие о так называемом фанатизме, который будто бы жив еще в этих мусульманских очагах Самарканда и Бухары. Все выдает здесь ослабление веры, подчинение верующих неизбежному року; нигде я до такой степени [85] ясно не чувствовал медленной смерти ислама, спящего так же глубоко, как и боец его Шах-Зинде.

Поднявшись еще на несколько ступеней, достигаешь мазара — кладбища туземцев, расстилающегося на площадке, откуда оно господствует над Самаркандом и его долиной. Как и все азиатские кладбища, это необработанное, голое поле; могилы, глиняные насыпи, раскинуты на нем в беспорядке; те из них, которые принадлежат дервишам, оставившим после себя некоторую память, обозначены тугом — палкой, с которой висят лошадиные хвосты. Развалины старинных молелен и всевозможные обломки придают еще более унылый вид этому месту. Если опустишь глаза — здесь все мрачно; если поднимешь их — все сияет; взор теряется в океане зелени на излучинах Зарафшана; на первом плане гора Чанабота; дальше ледники и снежные вершины гор, отделяющих нас от Китая. В эту сторону я чаще всего направляюсь во время моих вечерних прогулок верхом. Когда заходящее солнце бросает свои лиловые или розовые отблески на лесистые склоны и на гребни, расположенные амфитеатром, контраст поразителен между величием всего окружающего и этою человеческою бойней, где коршуны упорно клюют кости. А этот несчастный народ, который спит покинутый, совершенно мертвый, мертвый со своею неизвестною историей, мертвый со всеми надеждами его веры и племени; ему кажется так нужен кто-нибудь, кто бы пришел чувствовать над ним, за него, кто-нибудь, кто восстановил бы мысленную связь между погребенными и горизонтом счастливого света, который они любили.

Обыкновенно единственная мысль, которая проходит над этими могилами не такого рода, чтоб утешать их; она несется по телеграфным проволокам, которые идут отсюда по дороге в Ташкент и передают повеления победителей. Ровно двадцать лет тому назад мертвые мазара пробудились от русских пушек, прибывших по этой ташкентской дороге и поставленных ботареей на этом кладбище. Город сдался генералу Кауфману. Он оставил в нем две роте и углубился в страну в погоне за войсками эмира. Как только он достаточно удалился, жители Самарканда возмутились, и маленький гарнизон оказался в серьезной опасности. Кауфман вернулся вовремя, чтоб освободить своих солдат, осажденных в [86] цитадели. Он подверг мятежников образцовому наказанию. С тех пор никто не двинулся и умиротворение полное.

Цитадель эта, теперь служащая главною квартирой русского оккупационного корпуса, та же самая, которая служила для военных упражнений Тамерлану. Арка, как ее называют, сохранилась неприкосновенною, ничего не изменилось в главном дворе, где повелитель Азии принимал своих вассалов и послов от королей-просителей. В глубине этого двора виден Коктах, большая мраморная глыба, которую он велел доставить из Бруссы. Он поднимался на вершину этого трона, становя ноги свои на плечи пленников; отсюда он наблюдал за казнями; палач срубал головы на краю каменного бассейна, поставленного против Коктаха на противоположном конце двора.

Гур-Эмир, могила Тамерлана, поднимается на незначительном расстоянии, в ограде, где большие тутовые деревья бросают тень на паперть, прилегающую к мечети. Это самое изящное из зданий этой эпохи. Приближаясь к Самарканду, прежде всего видишь в зелени блеск косоугольных черепиц купола, суживающегося к основанию над стройным поддерживающим его барабаном: со своими цилиндрическими жолобами, он напоминает громадный татарский турбан. Я уверен, что здесь надо искать первый источник куполов того же стиля, покрывающих московские колокольни. В центре мечети нефритовый камень покрывает гробницу того, который назывался Саиб-Киран, владыка времени. Вокруг него покоятся его жены, некоторые из его потомков и его наставник. Стяг победителя наклонен но направлению к Мекке; надписи, провозглашающие его славу, стираются на разрушающихся стенах.

Этот Тимур-Ленк, железный хромец, был самою удивительною из живых сил, когда-либо потрясавших тяжелую землю. Он до сих пор заставляет нас удивляться ему тою темною половиной нашего существа, где живет еще плохо подавленный дикарь, который хоронится во всех нас, этот дикий зверь, равнодушный ко всем приобретениям недавней истории, к нравственным законам, к разуму, к цивилизации, соблазняемой единственно тем, что составляло идеал в первобытном лесу, великолепное хищное животное, одаренное большим [87] могуществом, чем другие, и внушающий ужас окружающему. В редкие минуты отдыха, достающиеся нашему каравану, я у Гаммера перечитываю эпопею Тимура. Это был мелкий монгольский князь, вышедший из ничтожества, но которому суждено было всего достигнуть его повелительною внешностью и выдающимися способностями. Волосы, седые от природы, покрывали широкий и высокий лоб; он был строен, поступь его благородна, несмотря на то, что он хромал от раны, полученной им при осаде Систана. Всегда серьезный, он не любил ни поэтов, ни шутов, но очень уважал врачей, астрономов, юристов. Лагерь его был переполнен учеными и музыкантами; он едва умел читать и писать и несмотря на это составлял дорогие библиотеки и любил рассуждать о тонкостях закона и слушать историю знаменитых воинов. Удивительная память заменяла ему недостаток образования. Никогда он не отказался от своего плана, никогда не отменил своего приказания; то, что он решил, было для него как бы совершившимся фактом. Дисциплинированные им толпы поклонялись ему, как богу; каждый из его солдат с радостью умер бы по одному его знаку.

Его неутомимая деятельность не допускала покоя: он вертелся в обширной Азии, как дикий зверь в своей клетке, с каждым годом отодвигая границы империи, которая простиралась от Китая до Волги, от Черного Моря до Индийского океана. В течение его кратковременных пребываний в Самарканде, он охотился на лебедей в болотах Бухары и перестраивал свою столицу при помощи архитекторов, привезенных им из Персии и Индии. Те памятники, которыми мы можем еще любоваться, дают только слабое понятие о том, чем был этот город, когда старинная ограда его была полна мраморными дворцами, теперь уже разрушенными. Он сделал из Самарканда художественный и научный Рим, в том смысле, какой имеют эти слова на Востоке. В течение долгого времени со всей Азии стекались туда искать света истинной веры, уроков искусства, математики и тайных наук. Любя великое, он проявлял эту любовь везде, даже в жестокости, которая в этой стране есть обычная необходимость верховной власти. После взятия Зебезвара пред ним выстроили живую башню из двух тысяч возмутившихся, которые были поставлены один на другого и скреплены камнями и известью. [88]

В Сивасе все христианское население было погребено под помостами, покрытыми утрамбованною землей. Такая жестокость поражает наше воображение; это местные нравы. Тамерлан следовал преданию, и вплоть до наших дней его наследники делали, что могли, чтобы подражать ему; если они не поравнялись с ним, то это потому только, что они убивали лишь по мере собственного могущества, несравненно меньшего.

Как мало изменился человек в этом краю света. Персидский летописец Мирконд рассказывает нам, как жили там во времена Саманидов эмиры, которые вели спор из-за Самарканда в IX и X веке. Мирконд говорит о Кабузе, самом знаменитом из них: «наказания, к которым он присуждал, исполнялись только острием меча; у него не было другой тюрьмы кроме могилы». Эти феодальные эмиры вели войну, чтоб увеличить свою казну, чтобы добыть себе жен. Когда они возвращались в свой дворец после счастливого похода, их существование делилось между гаремом, совещаниями с астрологом, философическими спорами ученых и нескончаемыми сказками поэтов. Такова была, еще не много лет тому назад, жизнь эмиров Бухары, Хивы и Кокана. Потребности относительно роскоши вельмож не изменились со времени Саманидов, вплоть до теперешних данников России. Казна бухарского хана состоит из тех же сокровищ, которыми гордились тысячу лет тому назад Кабуз и Мун-Тасир: ковры для меблировки, серебряные и золотые кувшины резные, по одному образцу, дорогое оружие и лошади, множество парчовых или меховых халатов. Восток не меняется потому, что ему незнакомо то начало тревоги, которое беспрерывно волнует Запад. Эти народы имеют мудрость, а мы — жизнь; мы полезное и безумное орудие прогрессивной жизни.

В первый раз Чингис-хану удалось собрать в одно целое все анархические элементы Центральной Азии; это удалось ему так же, как циклону удается нагромоздить волны бешеным порывом, при условии постоянного движения вперед, и лишь на короткое время. После него царство его распалось очень скоро. Тамерлан воссоздал это царство, работа его продержалась несколько дольше; Самарканд продолжал процветать при его ближайших наследниках, но не прошло и столетия, как Азия опять впала в анархию и прозябала в ней до русского [89] завоевания; эти прекрасные долины опустошались поочередно вымогательством бухарских эмиров, отместками коканских, набегами мервских Туркменов. Московский миссионер, посетивший Самарканд в конце XVIII века, нашел там только одного жителя. Самарканд ожил в нашем веке: Вамбери, единственный христианин, проникший туда до 1867 года, нашел его не ниже того, что ожидал, судя по молве. В настоящее время народонаселение увеличивается вместе с безопасностью и развитием торговых сношений. Самарканд насчитывает, говорят, от тридцати до сорока тысяч душ. Я выдаю эти цифры за то, чего они стоят: на Востоке статистика есть наука основанная на догадках.

Народонаселение это делится по племенам на три группы: Узбеки, представители чистой монгольской расы, которых можно узнать по их выдающимся скулам, по их маленьким, узким глазам; Таджики, потомки персидских переселенцев, представляющие иранский тип во всей его красоте; Сарты, происходящие от смешения этих двух рас. Эти метисы составляют большинство: общим именем Сартов называют обыкновенно туземцев Самарканда и соседних долин. Иностранные купцы, Евреи, Афганцы, Индусы довольно многочисленны на базарах. Базары эти совсем не отличаются роскошью; во всех лавочках мы встречаем, с небольшими вариантами, товары, удовлетворяющие ограниченным потребностям азиатской жизни; ковры, шелковые материи, седла, медные предметы, глиняную посуду, на которых увековечились старинные персидские рисунки.

Весь интерес Самарканда в его развалинах; обитаемые кварталы незначительны и вид имеют жалкий. Низкие глиняные или землебитные жилища толпятся в беспорядке и похожи друг на друга, как стадо баранов в степной ныли. Они скрывают от взоров несложную жизнь своих обитателей. Заключение женщин строго соблюдается; они выходят только закутанные с ног до головы в мешок из черной материи; в течение наших прогулок мы едва встретили двух или трех таких привидений. Чтобы судить о прекрасном поле, надо идти по длинной улице, предназначенной для особой категории торговли; там ничего не прячут, и свободно занимаются единственным промыслом, дозволенным мусульманским женщинам. [90] Сгруппированные у ворот или на досчатых подмостках, размалеванные резкими красками, увешанные грубыми украшениями, они поют и сами себе аккомпанируют, подзадоривают русских солдат, которые смотрят на них, или ждут неподвижно присев, с бесконечною скукой в своих животных глазах. Это безжизненная и грубая Венера Востока без луча грации. Я был поражен низким уровнем женщин у Сартов в эстетическом отношении; наоборот, все юноши, которых встречаешь там, повидимому созданы на радость скульптору: античное искусство не оставило более прекрасных образцов.

Количество сельского населения в долине Зарафшана, древней Согдианы. определяют приблизительно в триста тысяч человек. Я мог составить себе понятие об этих богатых деревнях во время нашей поездки в село Ургут. Это прелестная местность, укрывшаяся на первых откосах гор, в тридцати верстах от Самарканда. Снежная твердыня Алая, видимая отсюда вполне, своим гребнем как кружево вырезывается на бирюзовом небе. Из ее ледников спускается источник, с журчаньем падая в прозрачный пруд, где он на минуту отдыхает, прежде чем увеличить собою мутные волны Зарафшана. Несколько человек молятся в маленькой деревянной мечети, на берегу воды, под сводами громадных платанов, напоминающих собою Босфор. Имам и его товарищи приносят нам сластей, рису и жареной баранины. Мы намекаем ему на то, что хорошо было бы прибавить прекрасных форелей, которые резвятся в садке; он отказывается и умоляет нас не касаться их, они находятся под защитой мечети, их кормят с религиозною заботливостью. На соседнем лугу поселяне Ургута дают нам зрелище своих традиционных увеселений: бой куропаток и баига, это что-то в роде турнира, где ярко рисуются воинственные и разбойничьи нравы их предков. Состязающиеся вскакивают на своих маленьких туркменских лошадей и разделяются на два лагеря; между обоими отрядами ставят козленка, — приз сражения, — они кидаются друг на друга и дерутся из-за этой добычи. Самые быстрые поочередно хватают животное и уносят его на хребте своих лошадей, его вырывают у них, он отбивается и возвращается снова; это бешеная потасовка, часто опасная, где всячески дерутся и бранятся. Седобородые старики не менее горячи в ней чем юноши и, как наездники, [91] не хуже молодых. Борьба кончается, когда одна из сторон отказывается от надежды вернуть от другой растерзанные куски козленка. По всей дороге, которою мы ехали, фруктовые сады и поля следуют друг за другом, около ферм, огороженных стенами из высушенного ила. Внешность этих ферм и крестьян, которые оттуда выходят, одетые в длинную бумажную рубашку, влажный чернозем, урожай, который он дает, способы эксплуатации, все здесь напоминает долину Нила и прилежный труд феллахов. Сарты орошают свои маленькие поля так же, как Египтяне; они роют канавы железными лопатами, имеющими форму трехугольных щитов; рукоятка их прикреплена горизонтально к их верхнему концу. Постоянно залитая жирною водой, которая уносится этими тысячами артерий, почва дает несколько жатв каждое лето; рис и хлопок чередуются с люцерной и трефолью, виноградные лозы обвивают стволы тополей и ив. В России возлагают большие надежды на этот роскошный сад Средней Азии и надеются, что производство хлопка сделает русские фабрики независимыми от американского ввоза; прядильный материал, ввезенный из Азии и обработанный в Москве, возвратился бы в Азию для одеяния возделывающих его народов. Между Аму-Дарией и Каспийским морем хлопчатобумажные тюки уже поддерживают железнодорожную торговлю более, чем позволяли надеяться самые оптимистические предположения. Местные вина, когда они будут лучше выделываться, в Петербурге представят, может быть, серьезную конкурренцию для наших; мы пили ташкентское вино, которое вовсе не плохо. Дан толчок местным производствам. Увы, увы, еще немного лет, и около Гур-Эмира появятся фабрики; их черные трубы подымутся там, где обваливаются минареты, эмальированные лазурью. Разве я не видел, как танцуют при электрическом свете на станции железной дороги в Самарканде? Да, эти дни, такие полные воспоминаниями, оканчиваются балами в офицерском клубе, у губернатора, на дебаркадере. Утром, побывав во дворце современников Тамерлана, вечером переносишься за семьсот миль и шесть или семь столетий; находишься опять на празднике изящного общества, на Островах или в Петербурге. Мы забыли бы, что мы в Азии, еслибы важные лица нескольких Сартов не выглядывали из-за загородей садов, где танцуют, и не смотрели [92] с мечтательным видом на вальс западных пэри. Эти отдаленные зрители напоминают нам, что в этом уголке земли две реки текут еще рядом, не смешивая своих вод; скоро та из них, которая глубже и быстрее, поглотит другую. То, что не изменится над обновленными людьми, это небо Азии, темное и прозрачное, расстилающееся над нашими головами со своим сокровищем звезд, блеск которых смягчен, как в старинных потертых золотых монетах. Ночь тепла и прозрачна; листья акации и карагача постоянно дрожат под ласками незаметного ветерка, это сияние и эта музыка снисходительно спускаются на веселие бала, на электрические огни и на человеческую музыку, прославляющую мелкие земные события.

________________________________

Я покидаю Самарканд и Азию с искренним удивлением пред тем, как Русские выполняют свою историческую задачу, с некоторою грустью, когда сравниваю их успех с неудачами, которые мы в течение полувека встречаем в наших мусульманских владениях. Уполномоченные Царя являются к его новым подданным не с европейским кодексом в одной руке и с перечнем налогов в другой; туземцу оставляют его религиозные и гражданские законы, его судей, его организацию; его едва облагают. Туркмен платит полтора рубля с человека там, где русский переселенец, живущий с ним рядом, платит более восьми. Господствующее племя он видит только в мундире, власть является ему только в военном блеске, единственном, который он понимает и уважает. Правительство восстановляет мечети, собирает вождей в Кремле при императорских торжествах; они возвращаются под впечатлением предупредительности, ослепленные могуществом Белого Царя. Наконец, и в этом особенно лежит тайна этой быстрой ассимиляции, Россия входит в соприкосновение со своими азиатскими подданными через посредство наименее цивилизованных элементов; казаки, отправляющиеся в Азию для основания земледельческих колоний, не превосходят в этом отношении первоначальных владельцев земли. Они [93] скоро понимают друг друга; между прежним и новым населением нет того отдаления в чувствах, в умственном развитии, в образе жизни, которое не обходится без некоторого пренебрежения и некоторой жестокости со стороны цивилизованного к стоящему ниже его. Врожденная гордость мусульманина не оскорбляется превосходством, которого он не может понять; когда превосходство это является ему, — оно является из-за меча, который в глазах такого человека его оправдывает.

Е. М. де-Вогюэ.

Текст воспроизведен по изданию: Неделя в Самарканде // Русское обозрение, № 1. 1891