ШЛИТТЕР М.

В ТУРКЕСТАНЕ

(Отрывки из старого дневника),

(Окончание).

(См. «Военный сборник» 1902 г., № 2)

25-го марта.

У нас все зелено, благоухает. Я в первый раз вижу, как цветут урюк и персики; эти деревья покуда без листьев, но буквально все покрыты розовыми, белыми цветами и издалека производят впечатление одного громадного цветка. Массы пчел жужжат вокруг деревьев этих, появились майские жуки и бабочки. Весна наступила, а для меня, так просто жаркое лето; все эти дни в полдень на солнце около 40°. В 5 часов вечера, вчера в тени было 23°. Безоблачное синее небо великолепным фоном господствует над всей расцветающей природой, но жителям нужен дождь; в это время от, всегда бывает в этих краях, а теперь стоит жара и трава подымается плохо. Все боятся, чтобы не спалило. Каждый день мимо меня тянутся верблюды, нагруженные юртами и всяким домашним скарбом; это киргизы уходят на приволье в степи, на кочевку. Я сам собираюсь скоро выкочевать в свою Булатовскую волость. Вчера я нанял переводчика; Айнан Валид, таково имя его, будет также служить поваром. Покупаю также третью лошадь для переводчика.

Иван, вероятно, пойдет с арбой, потому что, все-таки, надо захватить с собой кое-какие вещи. Арба идет верст 6 в час и стоит здесь новая рублей 15. При громадных колесах (диаметр сажень и более) и при очень хорошем ходу, арба проходит везде, [197] поднимает груз до 40 пудов; тянет ее без особого усилия одна лошаденка, сам возница-арбакеш сидит на ней верхом. Но ничто не в состоянии та к испортить всякую дорогу, как прохождение многих арб; я очень хорошо испытал это при поездке в Самарканд; арбы оставляют колеи в аршин глубины по всем направлениям и ехать в европейском экипаже по такому пути несносно.

27-го марта.

У нас стоит жара порядочная и дождя не было ни капли, а он очень нужен. Кроме того, и арыки стояли эти дни сухими; вода из главных, больших арыков, так сказать, главных артерий орошения, была заперта для того, чтобы жители чистили малые, мельчайшие арыки, бесконечно разветвляющиеся; это делается каждую весну, в марте. Я наблюдаю наш маленький арык, проходящий перед окнами и обсаженный деревьями. Деревья распустились, но под влиянием жарких лучей, молодая зелень заметно стала вянуть. Сегодня утром пустили арыки и, все подбодрилось и еще ярче зазеленело, благодаря подпочвенному орошению. Сегодня, увидав джигитов своих, Керима и Курбана, я пришел в ужас: у Курбана изрезано лицо и запеклась кровь, у Керима продолблен затылок. Оказалось, что не в бою, а сами отделали они себя по доброму желанию, ибо пришла весна и для здоровья необходимо пустить кровь головой. Иван с высоты своих фельдшерских знаний с полным презрением отнесся к такой гигиене. Сами джигиты чрезвычайно довольны.

30-го марта.

28-го числа я отправился в первый объезд по участку. Часов в шесть утра тронулся из Ташкента и в этот же день, часов в 8 вечера, вернулся обратно. Считая часа три на отдых и кормление лошадей, я провел верхом 11 часов, сделав приблизительно 60 верст. Такой моцион с непривычки и в очень жаркий день (на солнце было около 40°), я думал, утомит меня более, но только ноги ужасно устали и затекли в седле. Я осмотрел два аульных общества Булатовской волости, именно Кинсайское и Джарт-Тюбинское, до границы его по р. Су-Келесу. Общества эти частью оседлые, частью кочевые, так что был и в саклях и в юртах. Общий характер местности степной, почти без травы, от царящей засухи. Только там и сям у разных курганчей [198] (маленьких кишлаков, часто в одну саклю, окруженную высоким глиняным забором) видны небольшие отдельные купы деревьев; садов нет. По арыкам и в стороне от них идут пашни, теперь имеющие самый печальный вид и специально засеянные американским хлопком. На пашнях еще нет зелени и арыки сухие, ввиду их чистки. Общий вид земной поверхности желто-серый, пустынный; ярко-зелеными пятнами разбросаны курганчи, как маленькие оазисы, и над всем этим громадным пространством раскинулось темно-синее небо, безоблачное, глубоко-прозрачное, палящее. Где-нибудь высоко, в этой синеве, черной точкой парит коршун. По степи напрямик, двигается группа людей; впереди, в белом кителе и фуражке с огромным козырьком, едет ровным ходом сам комиссар; около трусит переводчик и аульный старшина — киргиз, показывающий границы своего участка, сзади джигит и несколько киргиз на лохматых лошаденках своих, — это тоже чины аульной администрации, бии, пятидесятники. Вот общая картинка моего движения по степи. По пути постоянно попадаются земноводные черепахи, величиной до 1 фута, греющиеся на солнце; быстро бегают грациозные ящерицы, довольно большие и красивые, да посвистывает, где-нибудь на бугорке, рыжий суслик.

Около арыка и кишлака больше жизни; первое, на что обращает внимание, это аисты (ляйлак). В степи еще издалека, почти на горизонте видишь резко выделяющиеся силуэты пасущихся верблюдов; подъедешь к ним ближе, и чудесное животное это подымает свою длинную шею и так внимательно, так долго и пристально смотрит на тебя и все время провожает своим умным, добрым взором. Въезд из степи в город очень живописен, благодаря бесконечным садам; едешь верст 6 как по алее, а теперь все цветет, урюк, вишни черешни, персики, миндаль; есть сирень, и начинает цвести белая акация, все это благоухает и дает прохладную тень. Солнце яркими пятнами пестрит дорогу, которая начинает оживляться едущими верхом на лошадях и на ослах всадниками, в халатах, чалмах и тюбетейках; часто встречаются арбы, битком набитые закутанными сартянками, с массой детей и пестрых ватных одеял.

Откуда-то из садов доносится сладковатый, неприятный запах тайно приготовляемой бузы (водка из проса). У самой дороги, выступая вперед своим досчатым помостом, под которым журчит небольшой арык и над которым раскинулся [199] громадный, тенистый карагач, приютилось чай-хане. Здесь тоже оживленная толпа халатников: сидят на корточках и пьют чай. Тут же привязаны лошади и воздух постоянно оглашается шумом подравшихся жеребцов. Солнце спускается все ниже и ниже; начинаются глиняные проулочки, сады остались сзади, чувствуется глиняная громада азиатского Ташкента и отвратительно пахнет поджаренным кунжутным маслом.

III. В степи.

Лето 1887 года мне пришлось провести, по делам службы, среди киргиз, частью совершенно кочевых, частью же уже покинувших этот образ жизни и осевших на землю, т. е. сделавшихся земледельцами, пользуясь водой из протекающих северо-восточнее Ташкента, и впадающих в Сыр-Дарью, речек Су-Келеса (водного Келеса) и Крук-Келеса (сухого Келеса). Много интересного видел я среди этой совершенно новой для меня обстановки, среди степи с её своеобразной природой и столь же своеобразными нравами и обычаями её обитателей киргиз-кочевников.

С другой стороны пришлось наблюдать тот интересный факт, каким образом, чисто кочевая жизнь постепенно меняется, уступая место оседлости. Множество разнообразных условий, каковы, например, умиротворение степи, близость больших торговых центров, другие времена и выгоды, заставляют кочевников бросать прежний, испокон веков ведшийся их предками, образ жизни и радикально изменяться, берясь за соху и столь сложное дело ирригации полей.

Всякий населенный пункт (оазис) Средней Азии, беря за центр его базар, окружен несколькими концентрическими сельско-хозяйственными зонами. Центр окружает зона садов. Ширина её крайне разнообразна; затем идет зона правильного полеводства оседлого населения; здесь строго определены земельные участки и обычное, выработанное веками, право пользования водой, до тонкости известно населению. Мираб-баши, выборные надсмотрщики за ирригацией, не обладая никакой ученой технической подготовкой, отлично знают все тонкости своего сложного дела, и очень часто ставят в тупик наших ученых ирригаторов. В этой зоне расположены большие селения, называемые здесь кишлаками, что собственно значит зимовка; очевидно, слово [200] оставшееся от кочевого быта. Здесь господствует арба, громадными колесами своими невозможно портящая узенькие грязные проулочки между бесконечными глиняными заборчиками, называемыми здесь дувалами. Зона эта обыкновенно очень резко отделяется от следующей. Переедешь какой-нибудь крайний арык и вся культура осталась позади, а впереди уже расстилается, по-видимому, безжизненная степь. Но это еще не настоящая степь, не пустыня — это интересная зона перехода кочевника-киргиза к оседлости. Часто пройдя значительное пространство по степи, перевалив незаметный гребень, снова вступаешь в культурную полосу, обыкновенно узенькой лентой вьющуюся вдоль какого-нибудь нового арыка, или нового водного источника. Интенсивность культуры уже не та, что осталась позади. Поля неправильной формы, посев видимо брошенные рукой опытного земледельца. Арыки имеют несчастный вид, и право пользования водой видимо не зиждется еще на строгих постановлениях адата. Не раз приходилось мне наблюдать почти трагикомическую сцену: в голове какого-нибудь отводного на поля арыка встречаются два киргиза, начинается бесконечно долгая ругань; очевидно, они заспорили о воде. Затем рассвирепевшие соперники гневно, в последний раз, взглядывают друг на друга, быстро снимают халаты, чтобы в драке не разорвались, и немедленно вступают в единоборство. Яркое солнце освещает эти коричневые торсы, эти натянутые мускулы и часто делает борцов похожими на бронзовые изваяния. Подерутся и разойдутся, мирно надев свои халаты. Но, к несчастью, дело кончается иногда и гораздо серьезнее. Здесь нет больших кишлаков, здесь повсюду торчат отдельные курганчи, глиняные постройки, часто двух-этажные, осененные небольшой купой деревьев, или же аулы, состоящие из войлочных «юрт». Покуда в них ютятся «игинчи», бедные киргизы-землепашцы; более богатые, хозяева их, не могут еще расстаться с привольем кочевой жизни и на лето уходят со своими стадами в степь, и только к осени вернутся сюда. Здесь редки арбы и нет глиняных лабиринтов дувалов; здесь все уже дышат простором пустыни и действительно далее уже расстилается последняя зона — степь, где кочуют круглый год, перегоняя с места на место свои стада, коренные кочевники и выходят на лето вышеупомянутые полукочевники. Наружных границ эта зона не имеет — это вся пустынная ширь средне-азиатской равнины. В двух последних зонах мне и пришлось пробыть лето 1887 г. [201]

В моих заметках, носящих чисто субъективный характер, я касаюсь только личных моих впечатлений жизни в степи, в войлочной юрте, в открытый «тюндюк» (верхнее отверстие) которой, я как из купола обсерватории, так часто мог любоваться тихим серебряным сиянием этих чудных, южных ночей.

Выезжая из Ташкента, я не знал, где будет пункт моей более или менее продолжительной остановки, из которой я бы мог уже делать поездки по разным частям моего громадного участка. Такой резиденцией на первые два месяца оказался маленький Кишлак Мангут (киргизское селение рода Мангут) на берегах Су- Келеса, верстах в 70-ти по прямой линии от Ташкента.

22-го апреля.

В 11 час. утра, тронул я из Ташкента, направляясь через весь азиатский город к р. Су-Келесу. Обоз состоял из трех арб, в последней ехал мой Иван и верный пес «Умник», простая черная дворняжка, взятая у Саттар-Хана для охраны будущих наших кочевок. Я ехал впереди верхом, сопровождаемый джигитом, переводчиком и проводником.

Пройдя город и окружающие его сады, дорога потянулась по еще довольно обработанной местности. Кое-где путь пересекал арык, кругом виднелись пашни. Затем по направлению к Алтыповской волости долгое время тянулась степь, с небольшой растительностью. По этому направлению не видно было ни кишлаков, ни курганчей. Последний кишлак и арык, оставшийся позади, был Дам-арык. Недостаток воды заставляет отличную лесовую почву, вплоть до самого Келеса, оставаться голой степью, покуда еще покрытой кое-какой травой, начавшей уже сильно выгорать.

Солнце пригревает знатно, однообразный унылый вид степи в полдень нагоняет жестокую сонливость. Болтался я в седле и, наконец, забрался спать в арбу, посадив Ивана на лошадь. Движение арбы чрезвычайно медленно (мы шли не более 4-х верст в час), тряско, но верх из циновки дает тень, даже прохладу, и я спал себе сладко почти до самого Келеса.

Земноводные черепахи, кажется, единственное животное, населяющее эту степь. Киргизы рассказывают следующую легенду о происхождении черепахи. В старину был один торговец, постоянно надувавший на весах, приходивших к нему покупателей. Обмер в торговле величайший грех перед Аллахом. И [202] вот разгневанный Аллах взял торговца, заключил его между двух чашек его неверных весов и бросил его пресмыкаться: в пустыне. Потомство этого наказанного высшим правосудием грешника и есть черепаха, броня которых действительно напоминает две сложенные вместе чашки весов.

Переправившись вброд через Келес, глубиной по брюхо лошади и довольно быстрый, сразу стало видно, что почва орошена: пошли пашни, арыки и небольшие кишлаки. Следуя по арыку Аранча, мы к 5-ти часам вечера добрались до кишлака Янги-Базар; тут я решил остаться ночевать. Остановка для большого привала всегда действует живительно; вытаскивается провизия, аппетит возбужден долгим постом и моционом; поставлен самовар и приготовляется горячая пища, в данном случае шурпа, т. е. бараний бульон. Кишлак имеет совершенно пустынней вид, базарик закрыт, он оживляется лишь в известные дни недели; открыта только одна чай-хане (средне-азиатский трактир), где я и заночевал, и сон мой был спокоен от сновидений и насекомых.

23-го апреля.

Прохладный, серый день благоприятствует дальнейшему движению. Опять в седло. Перед отъездом привезли в подарок целый бурдюк кумысу. Это мой переводчик до Янги-Базара прислал с братом из своего аула, вероятно тронутый тем, что получил хорошо на чай. Чрезвычайно типичен этот киргиз на лохматой лошаденке, в остроконечной войлочной шапке и с ястребом на правой руке.

Въехали в Алтыновскую волость. Сейчас же явился старшина Беш-Абдальского аульного общества, Дисса-Бай, и провожал по своему участку. По всей долине Келеса видны пашни, там и сям рассеяны отдельные курганчи и юрты. Здесь поселены киргизы, перешедшие к земледелию, но все еще помнящие привольную жизнь кочевника и живущие летом в своих юртах. Деревьев не видно, все открытое поле; где то найду себе порядочное местопребывание?

В 2 1/2 часа приехали в кишлак Ыр-Гакты. Небольшая роща около глиняной мечети и несколько разбросанных кругом деревьев. Я стал расспрашивать жителей об их посевах, орошении и проч. Между прочим, мне сообщили, что далее вниз по Келесу будут сады, что в ауле Мангут живет сам волостной [203] управитель. Тогда я решил избрать этот самый Мангут своим местопребыванием, и двинулся дальше. Действительно, местность вниз по реке и вообще по всей узкой долине Келеса гораздо веселее. Посередине идут пашни, больше джугара (род проса), а по краям долины рассеяны зеленые рощицы и кишлаки: Тиякты (2 кишлака), Кият, Найман (3 кишлака), Мангут, Уймаут, все названия киргизских родов. Переход от Ыр-Гакты в 8 верст. Уже около самого Мангута пришлось переезжать распаханную и изрезанную арыками долину без всяких дорог. Арбы страшно замедляли движение, потому что приходилось двум рабочим из Кията разравнивать мотыгами (кетмень) валики у арыков и, таким образом, давать возможность проходить арбам. В 7 часов уже было темно, когда мы прибыли в Мангут среди оглушительного лая киргизских собак. Сельские власти не знали о времени моего прибытия и много раз извинялись, что нет порядочного помещения. Пришлось переночевать в первой попавшейся юрте, на самом берегу Келеса.

24-го апреля. Аул Мангут.

Аульная администрация чрезвычайно любезна; с её помощью я выбрал тенистый урюковый сад, где нам и поставили лучшие юрты, одну для меня, другую для людей. Расположился удобно. За юртами устроена в земле кухня; под тенью деревьев стоят в пестрых попонах мои три лошади. В ауле Мангут живет сам минбаши (волостной управитель); покуда его здесь нет; по случаю выборов все вообще сельские власти в городе. Речка Су-Келес проходит недалеко, в обрывистых берегах; вода чрезвычайно мутная и неприятная на вкус. День не жаркий, в 2 часа дня на солнце только 25° R. Затем подул свежий ветер и нагнал небольшой дождь, впрочем, скоро прошедший. В 6 часов вечера температура 14° и небо облачное. Относительно питания еще не устроился. Приводили барана, но нас всего четверо и, не имея льду больше половины мяса наверно пропадет. Покуда питаемся курами. По средам и субботам в Ыр-Гакте и Уймауте бывают базарики, куда можно будет посылать за провизией.

Шагах в 50 перед моей юртой, в каком то камышовом шалашике живет киргизское семейство, выделывающее грубые ковры и паласы. Конечно, этим делом заняты одни лишь женщины, вообще составляющие у киргиз главную рабочую силу. Целый день, сидя на корточках перед шалашиком и не зная отдыха, ткут они свои прочные, не лишенный своеобразного вкуса и [204] рисунка произведения. Киргизы привезли на вьюке свежей люцерны (дженушка), которой и стал кормить своих лошадей. Со страшной жадностью, так сочно и вкусно едят они этот свежий корм; сюда доносится звук жующих лошадей. Кругом полная тишина, нарушаемая только чиликанием птиц; среди дня куковала кукушка, напоминая далекую Россию.

Но превосходная вещь обиталище кочевника — войлочная юрта. Широко, просторно и удобно. Остов юрты состоит из «карега», легких решетчатых, расставляемых по кругу и скрепляемых шерстяной веревкой, стенок, к которым привязываются длинные, тонкие, изогнутые жердочки, образующие остов купола. Вверху они соединяются деревянным обручем, составляющим верхнее отверстие, таз, называемый «тюндюк». Поверх остова натягивается войлок; тюндюк закрывается особой войлочной же покрышкой, к углам которой привязываются длинные веревки, позволяющие снизу надвигать или отодвигать покрышку. Место соединения боковых стенок с жердями купола затягивается внутри юрты особой киргизской дорожкой (узенький длинный паласик), часто весьма красивого рисунка. Размеры юрт крайне различны; моя имеет, например, около семи аршин в диаметре, высота до верхнего круга около пяти аршин. Входное отверстие, в рост человека, закрывается тяжелым войлоком, который при открытой двери скатывается вверху валиком. Все это строение стягивается и скрепляется славной веревкой из верблюжьей шерсти и стойкостью своей выдерживает, какую угодно непогоду. Оно быстро ставится и также быстро разбирается, ловко складывается и вьючится обыкновенно на верблюдов. Киргизки особые мастерицы этого дела, никто так ловко не поставит юрту, как они. В жару полы юрты подымаются, чтобы продувало. В теплые ночи тюндюк остается открытым и через него глядит на вас кусочек темного неба, мерцая своими бесконечно далекими звездочками. В знойный день, когда поразительно резкие переходы от света к тени страшно утомляют взоры, внутри юрты царит ровный, спокойный золотистый свет и относительная, конечно очень относительная, прохлада. Вовремя дождя юрта, правда, неприятна, она сильно пахнет намокшей шерстью, но никогда не протекает.

Над самым входом в юрту раскинулся старый темно-зеленый карагач, с такой густой листвой, что никакой солнечный луч не может проникнуть туда. На нем гнездятся, чиликают и суетятся какие-то маленькие птички и, между прочим, живут [205] небольшие серо-стальные змеи. Сегодня я наблюдал как, обвившись половиной туловища за сучек, опустив другую половину вниз и изогнув горизонтально маленькую плоскую голову, такая змейка своими холодными гипнотизирующими глазами выслеживала какую-то невидимую мне жертву. Конечно, выстрел бекасинником пополам разорвал это злое существо. Но, Боже мой, какой гвалт поднялся над деревом, все птичье население этих дебрей всколыхнулось и долго не могло успокоиться, видимо страшно пораженное неведомым им звуком выстрела. Киргизские псы, полукругом, сидевшие поодаль от кухни, с визгом помчались в аул, старая киргизка, видимо жестоко ругаясь, выскочила из камышового шалашика, лошади забились на коновязи, и мне стало досадно, что я нарушил эту невозмутимую, подчас гнетущую, тишину киргизского аула в полдень.

Вечер. Из-за юрты людей слышу голос Ивана, он, что то гадает по руке переводчику и сам смеется больше всех. Заходящее солнце красиво освещает темной позолотой густую зелень урюка. Настала ночь, зажег свечи и «предаюсь своим мечтам». Иван теперь громко читает переводчику рассказ Лескова «Некрещенный поп» и иногда так смеется, просто ржет, что не могу и я удержаться. И здесь, как в России, из кишлака доносится пение, совсем похожее на наше деревенское; за дальностью расстояния нельзя разобрать мотива, слышен только общий тон и отдельные высокие нотки, как бы подголоска. Ночные бабочки, жучки и различная мошкара целыми роями налетают в юрту, на свет, и погибают в пламени свечи. Постоянно приходится очищать фитиль, иначе свечи текут и почти гаснут.

Полная луна, часто проглядывая сквозь ползущие облака, фантастически освещает весь сад. Из аула, не умолкая, слышен лай славных киргизских псов. «Умник» постоянно выбегает из юрты, поворчит на кого то и снова укладывается, бесконечно возясь и вздыхая.

25-го апреля. Мангут.

Переводчик ездил на базар в Ыр-Гакты. Достал кое-какой провизии, чем и будет разнообразить мой стол. Кумысу здесь нет, а в Ташкенте был отличный, впрочем, киргизы обещали достать. Мне казалось утром, что началась легкая лихорадка, пять грань хины, принятые во время, совершенно поправили мое здоровье. Беда здесь относительно питья; вода мутная с громадным [206] осадком и неприятным привкусом, так что невольно оценил походный фильтр, присланный из-за границы, хотя сначала я и относился к нему довольно скептически. Вечером отправился в поля вместе с некоторыми жителями не из сельских властей, и расспрашивал их по разным отраслям хозяйства. Сначала мои жители заявили, что они ничего не знают; без старшин ничего толком сказать не могут; самим старшинам нужно подумать, прежде чем отвечать, что следует. Я объяснил, что хочу знать лишь очень приблизительно; что прибудут межевщики (танапчи), которые все верно на план снимут, тогда я и без них все точно узнаю, но что они, земледельцы, говорят глупости, отказываясь сообщать, сколько сеют, сколько снимают с танапа и проч. Они заявили тогда, что собственно не имеют ясного представления о пространстве, занимаемом танапом (танап — 76 десятины, т. е. 400 кв. сажен). Тогда я на земле построил квадрат по 20 сажен в стороне, поставил по углам его по человеку; таким образом, жители наглядно представили себе требуемый танап, который они, очевидно, и без того прекрасно знали. По этой мере и производил опрос. Я нисколько не горячился, говорил с ними просто, иногда сам, иногда через переводчика, и при многих, заведомо нелепых, ответах смеялся. По немного они становились словоохотливее, их самих видимо стало интересовать; стали спорить между собой. Из такого опроса должно вытекать более истины, чем когда спрашиваешь одного человека, или заранее сговорившихся выборных. Главным образом сеют джугару (сорго); когда бывает больше воды, то сеют просо (тарык), немного льну для масла. Но, вообще, воды мало. Су-Келес летом почти высыхает, только один арык Анхар дает воду. Но теперь арык этот прорвал плотину в Ыр-Гакты, выпустил всю воду в Келес и поля покуда стоят не засеянными, а время посева все проходит и проходит. По самому наружному виду полей можно заметить, что главный посев джугара; остались старые корни и стебли и повсюду стоят глиняные башенки, аршина два высоты, для караульщиков джугары от птиц. Эти башенки прямо характеризуюсь джугарное поле.

Погода как и вчера, среди дня 25°, а теперь т. е. в 10 час. вечера, только 10°. Ночи холодные. Завтра еду в аул Уймаут, старшина которого уже явился принести свой салам. Я обращаюсь в форменного сельского хозяина. Работа будет, что очень важно в моем одиночестве; много разъездов, много нового и практика [207] для языка порядочная. Но, вообще, сегодня похоже на вчера. Опять полная луна, и песни из аула, и лай сторожевых псов.

26-го апреля.

Ночь была очень холодная, к рассвету не более 5°. В 7 час. утра я выехал в аул Уймаут. Шел, держась правого берега Су-Келеса. Берег этот, также как и противоположный, весь подмыт. Образовались вертикальные обрывы, до нескольких сажен высоты. Дорога в некоторых местах идет по самому краю такого обрыва, так что рискуешь обвалиться. Обрывы эти обнаруживают громадные слои леса (здешний чернозем, но желто-серого цвета; академик Мидендорф назвал его желтоземом—чрезвычайно плодородная земля при орошении); повсюду видны отверстия и дыры—приют множества птиц, в особенности голубых ворон (кок-карга) и удодов. Кругом видны пашни джугары, тарыка, льна (загыр). На этих пашнях покуда еще ничего нет; множество арычков стоят сухими, жители все ждут воды. На левом берегу речки там и сям видны отдельные юрты; около них пасется обыкновенно несколько штук скота, коровы, козы и поджарые лошаденки; баранов не видно, они гуляют в степи. Проехали земли засеваемые жителями аула Мангут; параллелью идут пашни аула Нойман. Аул Уймаут (смысла названия этого я тщетно добивался) виден издалека. Он растянулся между двумя, отстоящими друг от друга версты на 1 1/2, группами деревьев. Направился сначала в дальний аул. Несчастные сакли, камышовые юрты показывают полную бедность, хотя старшина Мурад-Тукмап заявил, что платит Уймаут поземельной подати и разных сборов 1,400 рублей. Сейчас же за дальним Уймаутом местность круто обрывается и внизу без конца тянется плоская равнина. Сыр-Дарья протекает вдали серебряной лентой, в совершенно пустынных берегах. У самого подножья крутого обрыва видна какая-то лужица; старшина сообщил, что это ключ Кок-Булак. Тут же невдалеке видно озеро; на плане оно названо Кур-Кулук, но жители такого имени не знают. Старшина сообщил, что этому озеру нет названия, и оно горько-соленое. Местность до берега Сыр-Дарьи представляет болото; берега реки поросли небольшим ещё зеленым камышом; кое-где остались высокие, с метелкой на верхушке, прошлогодние стебли.

Отдыхал в ближнем ауле Аумают в садике и утолял жажду айраном (кислое молоко, разведенное водой; питье, к [208] которому надо привыкнуть). Расспрашивал жителей о хозяйстве и осматривал поля. Вернулся домой в 2 часа, в самый зной, и маялся до заката в душной юрте.

Переход к ночи чрезвычайно ощутителен; только скроется солнце, надо надевать пальто, чтобы не схватить лихорадки. Яркая ночь, полная луна, опять лай собак, но что-то песен не слышно.

26-го апреля.

День теплый, но задувает ветерок и полы юрты подняты. Нужда всему научит, воду кипятим и отстаиваем; для сохранения её прохладной вырыли ямы в земле, куда и ставим глиняные кувшины. Сегодня работ никаких не производил: лошади отдыхают для поездки в Джау-Сугумскую волость. Резиденция моя теперь, в темноте, имеет вид совсем главной квартиры. Покуда не взошла луна, везде зажгли фонари: около кухни, где жарят баранину, у лошадей и около моей юрты. Иван укладывает с переводчиком куржумы (переметные сумы). Завтра в 5 час. утра думаю выехать в настоящие киргизские кочевки, на Джау-Сугум, верст 50 отсюда. Луна громадным кругом всходит на горизонте, лают собаки и слышно пение. Вечером стрелял в цель из револьвера, но не без приключения, как оказалось впоследствии.

27-го апреля.

Только в 6 час. утра удалось выехать из Мангута. Джигит-проводник не нашел себе лошади, хотя с вечера хвастал, что у него есть собственная, хорошая. Нашли другого проводника, киргиза Ниссан-Бая, и благодаря холодку быстро прошли лесовую степь, отделяющую русло Су-Келеса от Круг-Келеса. Я, переводчик Айнан-Валид и Ниссан-Бай, составляли персонал экспедиции. С нами были взяты медный чайник, куржумы с кое- какой провизией, хлеб, крутые яйца, чай и сахар, и ячмень для лошадей — все с расчётом на трое суток. Прошли холмистую лесовую степь, покуда еще покрытую травой, начавшей уже выгорать и населенную, кажется, опять-таки одними лишь черепахами и змеями. По пути, впрочем, видели издалека три кочевки киргиз Алтыновской волости с их стадами баранов, коз и небольшим числом верблюдов и, наконец, выбрались к устью Крук-Келеса, представляющему теперь топкую вонючую лужу, которая должна скоро окончательно высохнуть под жаркими лучами солнца. Местность здесь также как в Уймауте, и вообще далее по [209] Сыр-Дарье, версты на две, на три, не доходя реки, круто обрывается, так что если смотреть по течению, то правый берег будет казаться высоким, то приближающимся, то удаляющимся от русла, образуя очертаниями своими далеко видные мысы и заливы. Пространство от этого, как бы отошедшего вдаль, естественного берега, занято заливными лугами, так называемыми тугаями, покрыто травой; кое-где видна оставшаяся от розлива вода, кое-где топи и протоки. По самому же низкому берегу реки зеленой оторочкой тянутся молодые камыши, среди которых характерно торчать высохшие, желтые, высокие с кисточкой на верхушке, прошлогодние стебли. В этих тугаях множество всякой водяной птицы; конечно, преобладают дикие утки; видел я также диких гусей, цапель и каких-то длинноногих неведомых мне куликов. Вряд-ли такое место доставит удовольствие охотнику: слишком уже много дичи, да еще такой доверчивой и безбоязненной, что может быть самая-то прелесть охоты, выслеживание и подкарауливание, должна пропасть и произойдет одна лишь дикая бойня. В одном месте множество этой дичи произвело на меня совершенно впечатление рисунков, приложенных к путешествиям и зоологическим атласам, где в массе, в одном и том же месте представлены чуть ли не все существующие в мире породы водяных птиц. Я не особенно доверял подобным рисункам, но здесь убедился, что это вполне возможно; прибавьте еще в высях безоблачного неба тихо парящих коршунов, которых здесь тоже множество, нарисуйте с натуры эти болотца и камыши и получится картинка из «Всемирного Путешественника», изображающая вид на розливах Нила или на берегу озера Цад. Для общей картины хотелось бы мне добавить здесь тихо пробирающегося королевского тигра, или, с шумом ломающего камыш, взъерошенного кабана, но ни того, ни другого я здесь не видал, хотя кабанов по тугаям множество; по туземному они просто называются «чушка». Дарья величественно течет среди этого зоологического пейзажа. Левый берег совершенно плоский, за ним не виднеется возвышений местности, как на правом, а непосредственно расстилается сначала Голодная степь, на поверхности которой кое-где видны юрты кочевников, силуэты верблюдов и чуть заметной голубоватой струйкой подымается дымок от жилья, а там далеко, что уже не видит глаз, чувствуются мертвые пески Кизил-Кума.

Вода в Дарье чрезвычайно мутная, почти коричневая, течение очень быстрое, видно как крутятся водоворотами быстрые струи [210] воды. Если ее отстоять, то она очень вкусная и здоровая. Мы шли тугаями и по берегу Сыр-Дарьи верст 12, до аула Кызтыскен (название, по его неприличности, не перевожу). Аул в несколько кибиток стоит в отдалении от Дарьи, на нешироком, всего то сажени в 3, но очень глубоком протоке. Тут есть два досчаника (каюка), на которых мы, спешившись, и переправились; лошади перешли вплавь. Жарко стало, мошки беспокоят лошадей, которые несносно мотают головой, самому жестоко дремлется в седле; версты 22 прошли; судя по карте, верст 30 еще осталось. Глаза устали от яркого света, давит виски и в горле пересохло. Подкрепившись в Кызтыскене айраном, тронули дальше. Круто поднялись из тутаев около мазара (гробница, кладбище) Ай-Ходжи, вблизи представляющего из себя только глиняные развалины какой то низенькой сакли, издали лее со своим шестом обвешанным разными тряпочками, довольно горделиво возвышающегося над крутым обрывом. Опять потянулась степь с почти выгоревшей травой, только одна колючка еще процветает: любимое кушанье верблюдов. Пошли холмики, логи, овражки, часто наполненные массами высохшего «перекати-поле», нанесенными сюда ветром. Тишина мертвая, жарко, желаемого аула все нет; ноги начинают болеть в седле. Ниссан-Бей с моей винтовкой за плечами (для пущей важности) выедет рысцой немного вперед, привстанет в седле, приложить руку козырьком к своей тюбетейке и всматривается в знойную даль. Хотя бы до какой-нибудь кочевки добраться, но ничего не видно и только плавными волнами струится перед глазами нагретый воздух. Спешились, ведем лошадей в поводу и разминаем уставшие ноги. Тяжел показался мне этот переход с непривычки. Солнце палит немилосердно, ни малейшего ветерка, ни малейшей тени, в глазах как то рябит и зеленит, жажда мучит; несмотря на блеск полудня, серой кажется степь, а желаемого аула все «иок» (нет).

Ниссан-Бой все-таки прозевал; за одним из бугорков, я первый, к общему удовольствию, открыл кочевье небольшого аула, юрт в пять. Аул дремал на самом припеке. Лай собак и беготня двух, трех совершенно голых ребятишек ознаменовали наше прибытие. В очень грязной и вонючей юрте, где пахло кислым молоком и овечьей шерстью, обрели мы приют от палящих лучей. К счастью вода нашлась тут же, в громадной тыкве. Сейчас же заварили наш медный чайник и начали утолять жажду бесконечным количеством стаканов горячего, мутного чаю. [211] Душно, пот льет градом, но с каким истинным блаженством разгибаешь усталую спину и протягиваешь затекшие ноги. Киргизы эти оказались из рода Алги, прикочевали они из-за Сыр-Дарьи, имеют около 500 баранов и 10-ти верблюдов и спешат воспользоваться кое-какой еще сохранившейся травой. Вид они имеют совершенных дикарей, в особенности один старик с каким то диким любопытством все время наблюдал мою особу, ощупывал мои вещи и почему то особое внимание обратил на бурку, которую я подослал под себя. Несмотря на духоту, часа два крепко проспал я, подложив седельную подушку под голову.

Здесь нам сообщили, что до аула, куда мы стремимся, недалеко. Но в данном случае всегда следует помнить, что говоришь с киргизом. От привычки к громадным пространствам своей бесконечной степи, ему все кажется близким, и болтаться несколько лишних часов в седле для него сущая безделица. В виду таких соображений, и, не желая путаться по степи ночью, я в 3 часа, в самый зной, тронулся дальше. Жара спадала понемногу, красивее, оживленнее становилась степь; кочевки стали попадаться чаще, и в 5 1/2 часов вечера мы доехали, наконец, до желаемого Кос-Арала.

В Кос-Арале живет сам управитель Джау-Сутумской волости, т. е. временно пребывает, ибо как только стада съедят в окрестностях всю траву, аул перекочует дальше и будет называться уже не Кос-Арал, а как-нибудь иначе, смотря по названию урочища, где он остановится.

Население же этого аула принадлежит к киргизскому роду Кунград. В данном месте на Дарье имеется два песчаных острова, что и значит Кос-Арал (кос, кош — пара; арал — остров). По таким местным, часто едва заметным отличиям, и называется большинство степных урочищ. Дарья проходит верстах в трех от аула, немного ближе блестит озеро Чагырлы-Куль, кругом расстилаются громадные горизонты и взор теряется в этом могучем просторе и шири Средне-Азиатской равнины.

Подъезжая к аулу, послал джигита вперед, предуведомить о моем прибытии. Немедленно навстречу, сидя как-то боком и пыля па всю степь, выехал киргиз, шагах в десяти слез, и приветствовал меня протягиванием вперед обеих рук и извинением, что только что узнали о моем прибытии. Сам волостной управитель, минбаши — Турлу-Бек, в городе, а он бий, брата волостного управителя, Юнус-Канай, остался в ауле за него. [212] Очень типична фигура этого киргиза: толстое заплывшее лицо, круглая бритая голова, на которой как-то тесно сидит тюбетейка, живот почтенных размеров; в общем, добродушнейший вид, косые, серые глаза хитро и пристально оглядывают вас исподлобья. Его расплывшаяся особа ясно показывает, что живет он в довольстве; конечно, принадлежа к администрации, он и не может иметь недостатка; он бий, это у киргиз народный судья. Вообще весь аул видимо процветает; есть хорошие юрты, много скота и всякого домашнего скарба. Мне отвели с края отличную новую юрту, сейчас же принесли несколько ковров, ватных одеял и неизменный достархан, т. е. блюдо с сушеным урюком, изюмом, фисташками, кусочками обыкновенного сахара и проч. Бий распорядился зарезать барана, достать кумысу, вообще суетился и хлопотал страшно. Тем временем я занялся наблюдением этой, совершенно новой для меня, обстановки настоящего киргизского кочевья. Что меня вообще поразило, так это удаление аулов от реки, версты три, четыре, пять и более (не имея колодцев). Объяснение такому непонятному для меня обстоятельству я получил следующее: вообще сам кочевник употребляет очень мало воды, молоко баранье, верблюжье, частью айран, заменяют ему питье, пищу свою, кузю (кашу из проса), он варит большею частью на молоке же. Чай пьют только богатые и то редко. Таким образом, в домашнем обиходе воды требуется немного. Лошади обыкновенно все время в тугаях; стадам же, весь день бродящим в степи, пройти 5-10 верст до водопоя сущие пустяки. Но вода есть в ауле. Каждый день все ребятишки, забирая всю свободную посуду: кувшины, тыквенные кубышки (иногда громадных размеров) и проч., отправляются целой веселой ватагой к реке и приносят дневной запас воды. Между тем ставить аул близко к реке значит подвергать его несчастным случайностям от внезапных разливов Дарьи. Пойдет сильный дождь, в горах от жаркого дня быстро начнут таять снега, вода сейчас же прибудет, затопит аул и погибнет много скота. Кроме того, аул ставят всегда на возвышенности. Казалось бы, что может сделать дождь в степи, а между тем опасность от дождевого потока, так называемого силя, очень велика.

Дождевая вода ливня, не успевая проникать в сухую, выжженную как глина, почву, быстрыми разрушительными потоками мчится по оврагу или более низкому месту; смывает все, и беда аулу, если он попадется на пути такого силевого, опасного может [213] быть только на 1/4 часа, потока. Ежегодно от него в степи погибает много скота.

Последними косыми лучами золотит солнце уже остывшую степь, видно как подымается над Дарьей белый туман; в разных местах аула заблистали перед юртами огоньки маленьких костров из кизяка, тоненькими струйками дотянулся к верху синеватый дымок, везде готовится кузя.

Пригнали с разных концов степи стада баранов; стали их сортировать, отделили ягнят от маток, баранов, не имеющих потомства, погнали в другую сторону, стали доить; все это делается ловко и быстро, главным образом, работают киргизки. Самым интересным моментом было обратное соединение разрозненных бараньих групп; радостное блеяние огласило всю степь; радость чад и радость родительская выражались самым бараньим образом.

Солнце давно уже село. В юрте зажгли фонарь, но не хотелось сидеть внутри. Наступившая торжественная ночь, громадное небо, зажигавшееся звездами, и этот чудный ночной воздух в степи, невольно манили наружу. Принесли киргизское угощение — шурпа (бараний бульон), вареная баранина и «бешпармаг» (пять пальцев, так называется жареная мелкими кусочками баранина, которую за неимением вилок, очевидно, едят своими пятью пальцами); все это показалось мне очень вкусным. Переводчик возился в юрте и возглас бузаубаш сразу отвлек меня от еды. Бузаубаш, значит по русски фаланга. Это до омерзения противное ядовитое насекомое пришло на огонь. Через несколько времени явилось другое и, таким образом, мы изловили и убили четыре штуки. Этот скверный паук может прыгать высоко и чрезвычайно храбр; если его дразнить он принимает оборонительное положение, как-то садясь на зад, и норовит сам перейти в наступление и упорно смотрит на врага своими выпуклыми черными глазками. Фаланга желтого цвета, с яйцевидным телом и длинными ногами, покрытыми отдельно торчащими рыжими волосиками. Челюсти, т. е. жала — четыре. Насекомое это для меня гораздо противнее скорпиона и появление его в значительном количестве в юрте укрепило мое намерение ночевать просто на открытом воздухе. Отстоявшихся лошадей послал поить на Сыр-Дарью; не хотелось на ночь пускать их в тугаи, а потому нажали просто молодого камышу, взамен люцерны, которой нет в степи. Лошади едят его очень охотно. Около юрты разослали мне одеяло, кожаную [214] подушку положил под голову, завернулся в бурку и устроился ночевать под покровом звездного неба. Луна еще не поднималась. Аул засыпал понемногу, только неизвестно отчего еще лаяли и выли собаки. Лошадям навесили торбы с ячменем, и скоро все погрузилось в сон. Переводчик и джигит немедленно заснули, как убитые. Угомонились и собаки; тишина воцарилась полная, только иногда заблеет ягненок, зафыркает и засморкается верблюд, да сочно пожевывают себе ячмень наши лошади.

Не смотря на усталость и весь день, проведенный в седле, не спалось мне в эту ночь. Непривычная, новая обстановка, масса впечатлений, это громадное звездное небо и ширь пустыни, все это настраивало нервы и гнало сон с уставших глаз. Пустыня живет ночью, громадной грудью своей дышат она, тысячами неуловимых звуков полна она и чудно и жутко непривычному человеку среди этой торжественно-таинственной ночи в степи. Иногда казалось мне, что лежа на поверхности земли, я вместе с ней лечу с неизмеримой быстротой в какие то неведомые эфирные пространства. Разные думы вереницей проходили в голове моей, я кажется, обо всем передумал в эти одинокие часы ночи... Луна стояла уже высоко, я встал и чтобы не будить джигита, сам снял с лошадей пустые торбы, отогнал затесавшегося есть камыш верблюда, снова лег и только к утру, когда задул по степи предрассветный ветерок, я заснул здоровым, крепким сном.

29-го апреля.

Весь день провел в ауле. Пустыня печальна днем, да еще жарко и душно. В воздухе стоит, какая то серая мгла. Резко задует вдруг ветерок, упруго подскакивая, помчится по ветру перекати-поле, завертятся по степи пыльные столбы, зашелестит сухой бурьян, и сразу все стихнет. Отъезд был назначен ночью, как только взойдет луна, дабы холодком пройти степь и часть тугаев. Лошадей с утра отправил пастись в камыши к Дарье. Днем наблюдал трудолюбие особенного рода навозного жука, который катает целые шарики навоза и перекатывает их на большое расстояние до своей норки. Опять поймали в юрте порядочную фалангу, вероятно, тут их целое гнездо. К вечеру задул с севера свежий ветер и совсем не уютно стало в степи, к закату он еще усилился, так и дует, так и свистит по простору; кажется, вот, вот сорвет юрты и понесет их, Бог знает куда. Этот северный ветер дует обыкновенно несколько дней, принося [215] прохладу; после него начнется уже и жар, и зной средне-азиатский. Верблюды пораньше пришли из степи; вероятно, такая погода действует им на нервы и увеселяет их. Они целыми грудами принялись как то глупо и вместе с тем страшно носиться по аулу, между юрт. Подняв свои хвостики кверху и закинув высоко свои длинные шеи, они (штук 10) стремительно пошли в атаку на мою юрту, взбудоражили лошадей, которые стали биться на коновязи и, признаться, на секунду навели на меня страх. Но стоило только крикнуть и вся эта ватага рассыпалась, обскакала юрту и дико понеслась дальше. Киргизы на эту скачку не обращают ровно никакого внимания.

Луна должна была подняться в полночь, тогда же решили выступить, но немного проспали. В 2 часа ночи я разбудил людей; заседлали и, простившись с гостеприимным бием, тронулись в обратный путь.

30-го апреля.

Пользуясь луной, быстро прошли степь; когда начало всходить солнце, мы были уже у Дарьи. Красивыми розовыми тонами и темно-фиолетовыми тенями освещалась местность в час восхода. Я любовался видом реки, мазаром Ай-Ходжи; совсем не таким красивым показался он мне в знойный полдень, когда мы шли здесь 28-го числа. На самом берегу реки остановились на 1/2 часовой привал. Еще свежо, но солнце быстро подымается все выше и выше; стали появляться мошки, надо спешить. Воду из Дарьи пил через походный фильтр, но желая зачерпнуть футляром, выронил самый фильтр и, как говорит Иван, только проторы и убытки потерпел. В реке водится много разной рыбы, между прочим, и сомы. Здесь на берегу переводчик предупреждал меня близко к воде не подходить, потому что рыба сом, бывали случаи, хвостом сшибала людей с берега. Я возразил, что вероятно он спутал сома с китом, который проглотил Ноби-Юнуса, о чем упомянуто в несомненной книге (Коран). Впрочем, переводчик остался при своем убеждении; осторожно подойдет к воде, быстро зачерпнет и назад.

Стало тепло, и путь от устья Крук-Келеса шли вяло. По дороге убили одну змею, и, наконец, с радостью узрели зелень нашего Мангута. Иван приветствовал наше возвращение и немедленно подал мне письмо, которое он только что хотел отправить с нарочным. Письмо это гласит: «Честь имею доложить вашей милости, когда вы изволили стрелять, тогда пуля попала в [216] корову. Когда вы изволили выехать, через пять минут приводят ко мне корову, раненую в челюсть. Вынули изо рта пулю, представили ее мне, я справился, да, действительно, ранена. В настоящее время корова находится при опасности, ничего не ест и не пьет, и не знаю, что теперь делать без вашей милости. Я опасаюсь, киргизы пристают ко мне, я только отвечаю «тюры иок и скоро приедет тюря». Они успокоились. Какое прикажете распоряжение. Ваш покорный и верный слуга, Иван Мысов».

Действительно, одни проторы и убытки. Сейчас же призвал хозяина коровы; весь аул, конечно, собрался. Решили корову пустить на мясо; мясо, шкура — хозяина и, кроме того, я уплачиваю половину стоимости коровы, пришлось 7 руб. Такое решение было принято с удовольствием; «хуб, яхши» (очень хорошо), слышалось в толпе, киргиз не в убытке. Хозяин запросил за корову 14 руб., а на базаре купит такую же за 10 руб. Теперь по всей степи пойдет хабар (весть), что в ауле есть свежее мясо. Усталость дала себя знать и в 8 часов вечера я уже спал сном праведным.

1-го мая. Аул Мангут.

Мое хозяйство принимает все более и более широкие размеры. Завели своих кур и петуха; Керим с базара привез четыре гусенка, вся эта живность увеселяет нашу кочевку. Утром пришли старшины и выборные, прося сообщить уездному начальнику, что у них в арыках все еще нет воды, время посева джугары почти прошло, а когда будет вода — неизвестно. Дело в том, что главный оросительный арык долины Анхар, выходящий выше из Келеса, как я уже упоминал, прорвал плотину в ауле Ыр-Гакты. Я сказал, что сегодня же поеду на место прорыва, посмотрю, в чем дело и сделаю что могу. В 4 часа я отправился в Ыр-Гакты. Человек сто занято работой по сооружению новой плотины. Тут же и мираб-баши, т. е. туземец, заведывающий водой в этой местности, Рабочие носят землю в полах своих халатов, никаких трамбовок нет, а так себе сыпят, да босыми ногами утаптывают. Гвалт страшный. Запруда в Ыр-Гакты, не допуская воду выливаться в близко подходящий по условиям местности овраг, так сказать, подымает ее здесь и затем направляет, далее по долине, где она и разбирается на орошение множеством маленьких отводных арыков. Арык Анхар очень важен для этой местности. По величине своей, он несет по туземному [217] «кулаков» воды, что составляет приблизительно 125 куб. фут в секунду и представляет главную питательную артерию, а между тем такие плохенькие сооружения.

Еще в марте прибыль воды в Келесе, а, следовательно, и в Анхаре, значительно повредила запруду; кое-как поправили, теперь же недели две тому назад старую запруду размыло окончательно, вода прошла оврагом обратно в Келес и сельские общества Дженгиль-Тобук и Ак-Таш остались без капли воды. Теперь спешно насыпают новую плотину, насколько она будет действительна, скоро увидим. Мираб-баши говорит, что дней через пять будет готова и тогда можно будет пустить воду. На время работ Анхар, конечно, задержан выше. Интересна эта туземная ирригация! К ночи вернулся домой; сообщил жителям, чтобы еще дней пять подождали со своим заявлением, может быть вода пойдет. Северный ветер все усиливается, совсем свежо стало, ночи темные, хотя небо звездное и ясное.

4-го мая.

Ночь спал прескверно. Большое-ли количество поглощаемого чаю к сон, скорее дрема среди дня в жару, этому причиной. Но нет, прошедшая ночь была какая-то особенная. Люди тоже не спали. Всю ночь собаки всего аула просто надрывались; перекатный лай стоном стоял в глубокой темноте. Какая-то птица, будто сам леший, ухала и резко кричала где-то в степи. Бегала и мычала скотина, лошади фыркали и часто бились на коновязи. Беспокойная ночь, должно быть ночь джинов, злых духов, пришедших потревожить мирный сон аула. Я видел, как забелел ночной воздух, как зарделась светлая полоса на востоке и проснувшиеся птицы подняли свой веселый хлопотливый гвалт. Переводчик уверяет, что необходимо завести при лошадях черного козла. Мера эта оберегает лошадей от злого духа и держит их всегда в хорошем теле. Купили черного козленка.

В 4 часа привезли из Ташкента почту. Вот уже две недели, что я не получал никаких известий. Понятно, с какой жадностью набросился я на дорогие мне письма, журналы, газеты. Между прочим, волостной управитель Нур-ед-дин Бек написал мне письмо по-сартски, в котором извиняется, что до сих пор не явился, ибо задержан в городе неполучением утверждения на должность. Письмо свое он озаглавливает словом «рафурт». Я сначала не мог догадаться, что сие означает. Конечно, это рапорт. Вот куда проникла канцелярская цивилизация!

[218] Сегодня чудный закат, я долго бродил в поле и любовался, как гасли постепенно нежнейшие краски вечерней зари. Везде цветет серебристая «джидда», род дикой маслины. Воздух насыщен её сильнейшим ароматом (напоминающим запах банана) и дышишь им до одурения. В прогулках моих меня всегда сопровождает несколько босых, оборванных киргизят. Бегают себе вприпрыжку то впереди, то сзади, всюду шарят и напоминают пущенных на поиск легавых собак. Ничто не скроется от их проницательного, острого зрения, непременно отыщут или ежа, или громадную фалангу и торжественно принесут мне. Сегодня на ровном и голом месте от нас удирала маленькая гадюка. Немедленно в погоню за ней припустился бутуз, лет 12, нагнал змею, быстро нагнулся, схватил ее за хвост и ловким движением правой руки встряхнул ее на воздухе. На несколько секунд змея обратилась в прямую безжизненную палку. Киргизенок бросил ее на землю и босой пяткой раздавил ей голову. Впоследствии я не раз видал подобную штуку, но здесь, видя это впервые, прямо-таки ахнул. Конечно, храбрец получил награду, что, впрочем, послужило поводом к жестокой драке. Другое дело поймать большого желтопуза; это будет «тамаша» (зрелище) для всего аула, так называемое, представление пьяной змеи (Джилан-и-мести). Желтопуз, иначе называемый степным удавом, представляет из себя большую (до двух аршин), толстую змею. Кажется, принадлежит к породе ужей, но киргизы утверждают, что он ядовит. Поймают мальчишки такого желтопуза, захватят его в расщемленные палки и притащат в аул. Вся Киргизия, стар и млад, соберется на тамашу. С помощью палочки, змее насовывают в рот нюхательного табаку, отчего она быстро пьянеет, затем пускают ее на свободу. Змея начинает как-то глупо ползать, переваливается, закатывает глаза и, наконец, засыпает. Через несколько минут наступает главный момент зрелища — пробуждение змеи. Сначала зашевелится хвост, несколько раз судорожно свернется и быстро выпрямится тело, откроются глаза и понемногу приходящее в себя животное снова начинает свои пьяные движения. Хохот, гоготание и общий восторг восхищенных зрителей! В конце концов, вполне оправившуюся змею, конечно, убивают.

Однако, пора домой, уже блестят фонари моей резиденции. Завтра с раннего утра отправлюсь в Ак-Тюбинское общество; надо осмотреть четыре кишлака: Янгис-Тал, Таулык, [219] Кара-Сын-гыр и Ак-Тюбе. Ночь свежая и до неприятности силен запах джидды.

6-го мая

Встал в 4 часа утра. Просто холод на дворе, всего 4 1/2° тепла. Но нельзя утешать себя, что день будет прохладный, в этих широтах, чем холоднее ночь, тем жарче будет день. Хорошая рюмка водки и стакан горячего чаю быстро возобновили циркуляцию застывшей крови. Лошади готовы, в седло и хайда через степь в аул Янгис-Тал (янгис, по османскому выговору ялыныз — один, тал — ива). Восход солнца встретил в степи. Приближаясь к Янгис-Талу я обратил внимание на большие пространства занятые ляльми (ляльми или богара — поля, засеваемые под дождь, без искусственного орошения). Когда смотришь издалека на степь, то первым представлением является мысль: ну, уж тут ничего не может расти. А между тем, плодороднейшая лесовая почва, при самом незначительном количестве дождя, родит хлеб, и жители сеют ляльми, впрочем, всегда с риском от засухи. Издалека видна зелень деревьев — значит кишлак. Доехали до арыка Босу; это скорее большая речка, несет массу воды. От Босу отделяется арык Ак-тепе. По нему и лежат кишлаки, которые я должен сегодня осмотреть. Первым является Янгис-Тал. Несколько глиняных мазанок, прикрытых купой деревьев; на плоских крышах уже навален собранный клевер и непременно, где-нибудь торчит красноногий аист, так звучно стучащий своим длинным клювом. Арык полон воды. По его левую сторону, вплоть до кишлака Таулык, видны посевы риса. Это целые болота, развития земляными валиками на правильные квадраты, в которых вершка на три просто стоить вода; среди этой топи и слякоти, там и сям, бултыхаясь и увязая, пары волов, запряженных в ярмо — с трудом вытягивают грубый деревянный плуг. Сам пахарь, почти в костюме Адама, бродит тут же. Это пашня, приготовляемая под рис. Рис поспевает месяца через четыре, из которых три с половиною месяца находится в постоянной проточной воде. На десятину сеют около семи пудов; средний урожай сам 10-12. На этих рисовых болотах раздолье аистам, цаплям, бекасам и уткам. По правую сторону арыка, на подымающейся легким уступом степи, всюду видны ляльми (пшеница). Янгис-Тал населен киргизами, рода Уймаут (каракалпаки), всего 11 домовладельцев (это владельцев этих то мазанок) и платит земельной подати 60 рублей. [220]

Кишлак Таулык. Подъезжая к этому селению, я обратил внимание на как бы другой тип лица жителей. Действительно, хотя кишлак Таулык принадлежит к Ак-Тюбинскому киргизскому сельскому обществу, но населен туркменами из Дизаха, из местности Сафарат. Лет 40 тому назад они пришли сюда, землю им дал Кокандский хан и они стали платить херадж — 75 урожая.

Далее я посетил кишлаки Кара-Сингир и Ак-тюбе. В этих местах и до самой Дарьи, гораздо более древесной растительности, чем где-либо на моем участке и по долине Су-Келеса. От Кара-Сингира едешь почти аллеей. Берега арыков засажены талом (род нашей ивы). Дерево это страшно сорное, с него летит теперь какой-то пух и целыми слоями лежит кругом, будто гигантская старая паутина. Сакли Кара-Сингира приютились глиняным гнездом на самом припеке около болота, поросшего камышом; сады идут далее. Кишлак же Ак-Тюбе, напротив, весь в зелени, доходит до самой Дарьи и уголками своими напомнил мне Малороссию. Жару переждал здесь в славном тенистом саду. Несмотря на такую богатую растительность, жители жалуются на малый урожай, объясняя это обстоятельство болотистостью почвы и страшным вредом наносимым множеством разных птиц: чимчик, тургай (воробей) и проч.

В обратный путь шли прямо степью, что значительно сокращает дорогу. Версты на 4, справа и слева тянулись ляльми. Вернулись домой в Мангут в 6 часов вечера.

7-го мая.

Нашел себе новое занятие, на котором сосредоточено теперь все мое внимание. Около аула Найман, версты три от меня, среди ровной местности возвышается далеко видный курган Кара-тепэ. По внешнему виду курган является сооружением искусственным, а предания, сообщенные местными жителями, относят насыпку его к калмыкам. Калмыки были здесь приблизительно в середине XVII столетия. Страсть к археологическим изысканиям проснулась во мне с необычайной силой. Вчера издалека обратил я внимание на этот курган; сегодня приступил к раскопкам. От 4-х часов вечера и до 6-ти, четверо рабочих с кетменями копают землю. Начал раскопку сразу в двух местах, с южной и восточной сторон. Копающая наверху группа людей, высоко подымающаяся от сухой земли пыль, привлекли на нас внимание всех окрестных киргизов, падких до всяких зрелищ. С [221] кургана видно, как со всех сторон, прямо по пашням и по тропинкам спешат любопытные на тамашу. Набралось человек 25. Переводчик немедленно утилизировал этих зевак. «Ты на тамашу пришел, бери-ка кетмень, да копай». Благодаря такой импровизированной помощи, работа шла быстро. Но курган упорно скрывает от меня свои археологические сокровища; выкопали два человеческих черепа да массу битых глиняных горшков.

8-го мая.

День теплый и душный. К вечеру поднялся ветер, небо стало заволакиваться тучами и я, с радостью ожидал грозы. Но ветер угнал тучи, не выпало ни одной капли. С 24-го апреля не была дождя. Каждый день глубокое, прозрачное темно-голубое небо, прелестный закат и чудные звезды ночью. Большая Медведица стоит прямо над головой и далеко уходит родная полярная звезда. Раскопки продолжаются безуспешно, любителей тамаши почти никого.

У Ивана оказались засаленные карты и киргизы, которые постоянно толкутся около наших юрт, выучились играть в карты. Уже несколько дней, как с утра, где-нибудь под тенью урюка. Киргизия дуется в дураки, веселые восклицания и хохот долетают до меня. Азарта еще никакого нет, ограничивается проигрыш тем, что оставшемуся в дураках вся группа показывает носы и гогочет. Очень рад, что они стали лихо обыгрывать самого их учителя — Ивана. Наблюдаю все это издалека; при моем приближении, конечно, все встают, складывая руки на животе. Преуморительный этот обычай приветствия высшего. Полицейские (курбаши) на улицах Ташкента делают то же самое; можно подумать, иногда, что жестокая спазма схватила животик почтенного блюстителя порядка. Это, так называемый, «куллук».

9-го мая.

Весь день и вечер писал письма; Иван завтра едет в Ташкент и отвезет вою эту корреспонденцию.

Раскопки идут безуспешно, хотя ямища вырыта порядочная. По вечерам становится просто невозможно заниматься при огне. Массы разных мошек, букашек, бабочек и кузнечиков стремятся на огонь, лезут в глаза, в ноздри, проникают всюду, мешают писать. Пламя свечей недостаточно уничтожает их и вот с яростью сам принимаешься линейкой, пером, чем попало избивать эти наседающие полчища насекомых. Одно спасение от [222] них — ветерок и полная темнота. К счастью, не появлялось еще ни одного комара, ни ядовитых ташкентских мошек.

10-го мая.

День жаркий, на солнце в полдень 40°. Уже несколько дней, что молодая пара ласточек вьет гнездо вверху моей юрты. Лежа на постели, я наблюдаю их неутомимую работу. Прелестные, но не опытные еще птички; они не знают о непостоянстве жилища сего. Они не знают также, что я не знаменитый арабский завоеватель Египта, Амр ибн ал-Ас, в шатре которого горлицы свили свое гнездо. Надо было выступать к Александрии, снимать лагерь, и воины обратились к Амру, не прикажет ли он разрушить гнездо. «Избави Бог», воскликнул Амр, «чтобы мусульманин отказал в покровительстве какому бы то не было живому существу, творению Всевышнего, так доверчиво прибегшему к покрову его гостеприимства! Птицы эти мои гости и пусть шатер мой останется неприкосновенным до моего возвращения!» Александрия была взята, на месте бывшего лагеря Амр построил город, названный им Фостат, что значит шатер — ныне старый Каир. Так рассказывает, по крайней мере, Макризи.

Вчера, вечером, показался тоненький серпик новой луны и у мусульман моих начался пост «ураза» (по-арабски — сыям), по случаю наступления месяца Рамазана. Это священный месяц. В 27-ю ночь этого месяца, в ночь, когда настает на земле мир и священная тишина царит во всей природе, в «ночь определения» (лейлат-уль-кадр), тогда пророк (да будет над ним мир) получил первое откровение от Аллаха. Первая страница Корана, с горящими небесным пламенем буквами, спустилась на землю. «Мы ниспослали его (Коран) в ночь определений. О, если бы кто вразумил тебя, что такое ночь определений! Ночь определений лучше тысячи месяцев. Во время её, ангелы и дух, по изволению Господа их, нисходят со всеми повелениями Его. Она благословению до самого появления зари». Так поэтично говорить 97-я сура «Несомненной Книги». Прелестна эта сура в арабском подлиннике, я даже наизусть выучил ее. И вот в воспоминание такого поэтичного события, случившегося в 609 году по Рож. Хр., и установлен Пророком месячный пост. От наступления утра, т.е. от того времени, когда можно различить белую нитку от черной, и до заката солнца, правоверный не должен ничего вкушать, ни пить, ни курить, ни прикасаться к женщинам. Очень тяжелое [223] положение, в особенности работника. Киргизы почти не исполняют предписания Корана, разве только почтенные старцы да какие-нибудь ханжи.

В Коране сказано (11-я сура): «Верующие, вам предписан пост, как он был предписан тем, которые были прежде вас. В определенные числом дни. Но кто из вас будет болен или в путешествии, тому поститься такое же число дней в другое время» и т. д. Во время ночи допускается все (здесь я не буду приводить стихов «Несомненной Книги» по их игривости).

Вчера переводчик отказался от рюмки водки по случаю поста. Пост Рамазан кончится 6-го Июня праздником Айд-уль-фитр, или Малый Байрам.

11-го мая.

Сегодня утром переводчик заявил, что ни он, ни джигит поститься не будут, на основании Корана. Они, мол, путешественники (мусафиры). Сейчас же нашли выход из неприятного положения. Я с Кораном в руках пояснил им, что совершенно от поста они не избавлены, придется поститься потом; но что теперь они действителен мусафиры и если хотят отложить пост, то по книге «Фуркан» — «различитель добра от зла» (тот же Коран) они имеют на то полное право. Решили пост отложить.

Я бы мог здесь, среди киргиз, быть настоящим муллой; по крайней мере, слава обо мне, как о знатоке писания, распространяется по всем аулам д, пожалуй, скоро обратятся по бракоразводным делам сами киргизки. Иван мой держится другого направления, он желает окрестить всю эту нехристь в православную веру и иногда почитывает Св. Писание переводчику. Джигит Керим чтения не понимает, но слушает, и иногда тяжко вздыхает; это вероятно подбодряет Ивана-миссионера и он валяет себе по-славянски из «Деяний Апостольских». Приехал волостной управитель. Так и рассыпается в любезностях: и сад ваш и урюк ваш, и юрты ваши, и проч. и проч. Я уже думал, что он и жен своих предложит в припадке услужливости; тем более, что он должен завтра же ехать на работы в Зенги-Ата. 17-го мая генерал-губернатор едет в Самарканд и, собранное со всех смежных с дорогой волостей, население чинит и устраивает путь.

Мои раскопки продолжаются. Вырыл глиняный кувшинчик, очевидно не киргизского производства и какой-то камушек с просверленной дыркой, — больше ничего. За то потревожил сон [224] многих калмыцких черепов. Не стоило того, и раскопки прекращаются, тем более, что к 20-му мне нужно быть в Ташкенте.

17-го мая. Мангут.

Сегодня рано утром отправил Ивана и переводчика с арбой в Ташкент. Сам выеду завтра, чуть свет, прямым путем на Зенги-Ата. Отбыв в Ташкенте разные комиссии, вероятно, переселюсь для дальнейших работ в Чинар.

Прощай же маленький, почти целый месяц, служивший мне приютом, Мангут. Прощайте и вы, симпатичные, косоглазые спутники моих поездок по степи. Я глубоко убежден, что никогда больше мне не придется попасть в ваш, где то далеко заброшенный, никому не известный, аул. Маленькая страничка из книги жизни прочитана, надо перелистывать дальше, что и делаешь постоянно, не скрывая при этом невольного чувства грусти, вдруг начинающего шевелиться, где то там, в глубине души!

М. Шлиттер.

Текст воспроизведен по изданию: В Туркестане. (Отрывки из старого дневника) // Военный сборник, № 3. 1902

© текст - Шлиттер М. 1902
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Кудряшова С. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1902