ШЛИТТЕР М.

В ТУРКЕСТАНЕ

(Отрывки из старого дневника).

I. По забытому тракту.

В настоящее время решено строить железную дорогу от Ташкента на Оренбург. Скоро две блестящие полоски рельсов лягут на могучую ширь средне-азиатской равнины, и быстро двигающийся в вагоне полусонный путник, жалуясь на медленность движения и слишком большие остановки на станциях и проч., будет как то бесследно для себя, без впечатлений, не живя душой и не вдыхая полной грудью животворного могучего воздушного простора пустыни, проезжать около 2,000 верст, с ужасом рассказывая затем о скучнейшей, унылой, тоску нагоняющей местности, которую он созерцал из окна вагона.

А было время, и старый оренбургский тракт жил своей жизнью, и жизнью крайне своеобразной. Времени на проезд, смотря по месяцу года, погоде и количеству проезжающих, казенной или простой подорожной, и проч., требовалось от 10-15-20 и более дней, а такой период жизни в тарантасе, конечно не может пройти бесследно, в однообразном будничном течении обыкновенного нашего существования.

Оренбургский тракт начал предаваться забвению со времени проведения до Самарканда Закаспийской железной дороги, но лично мне, в 1886 и 1887 гг., не раз пришлось проехать его. Пусть эти нескладным строки маленького согретого солнцем дневника, напомнят товарищам по пути эту бесконечную равнину, которую [188] приходилось созерцать целыми сутками, эти переливы света и теней, этот воздушный голубой простор, загоравшийся ночью миллиардами каких-то особенно ярких звезд, и дышать в котором казалось не хватить сил легких. И зимний буран, и летний зной, когда жгучие лучи казалось насквозь прожигали поднятый верх тарантаса, и длинные вереницы верблюжьих караванов, на которые с размаху налетает ваша тройка, и неуклюже жмутся и сторонятся бедные животные, провожая вас долгим задумчивыми взглядом, как бы недоумевая, куда это мчится так человек на этой пустыне, которой ведь нет на свете конца! И желтую мутную Дарью, и 100 почтовых станций со старостами, ямщичьим гвалтом и с традиционно нечищеным, но драгоценным в пути самоваром. Забудется, конечно, мелкие житейские лишения и невзгоды длинного первобытного пути, но всегда останется в памяти тот прилив душевной бодрости и физических сил, с которым пигмей человек пройдет какие угодно пустыни, к сожалению, только часто забывая помянуть Высшего Творца, создавшего все это бесконечно-разнообразное великолепие природы. Итак, «во имя Бога милостивого милосердного», как говорят мусульмане, приступая ко всякому делу, в путь по старому забытому тракту.

____________________

Оренбург, 10-го ноября 1886 г.

9-го ноября, в 11 час. ночи, доехали мы до Оренбурга. Так как ночи темные, то с вечера я ничего не рассмотрел, но минарет и в темноте заметил, и возблагодарил Аллаха за счастливое начинание нашего длинного пути. Хорошо спалось после долгого пребывания в вагоне; номер в Европейской гостинице, где я остановился, очень чистый, на редкость для губернского города.

Следующий день был днем забот и хлопот по приготовлению к дальнему пути, но все-таки нам с Г. удалось прокатиться на санях по городу. Успели повидать и бухарцев в гостином дворе, с их важным видом аристократов Средней Азии; и казанских татар-торгашей и, наконец, кочевников-киргизов, в их меховых малахаях, на конях и на верблюдах. Какая смесь одежд, наречий, состояний. На дворе морозит, и ездят на санях, по улицам страшные ухабы и частью лужи от вчерашней оттепели. В одном месте, наш мальчишка-извозчик никак не мог повернуть свою упрямую лошадь, так что идущий на встречу верблюд, чуть-чуть не вступил своей громадной закорузлой ножищей нам в сани. Верблюд злобно посмотрел на нас, и я думал, что [189] немедленно оплюет он всю нашу гвардейскую форму, но обошлось благополучно. Бедным верблюдам теперь очень холодно и они ходят завернутыми в разное тряпье. Чрезвычайно оригинальны киргизы в своих зимних малахаях; тот же неизменный вид сохранили они может быть несколько столетий; сейчас видно, что это кочевник; сидит он как дома на своей лохматой, бодрой лошаденке, и чувствуешь, что сотни, тысячи верст проедет он так по своей громадной, киргизской степи.

Общая наружность города мало обращает на себя внимания, в особенности зимой, но некоторые места имеют вид уже чисто восточный, таковы караван-сарай и гостиный двор. Пестрое население, шатающееся по широким улицам этого степного города, по истине интересно. Видел я несколько женщин с надетыми на голову халатами, они здесь не особенно блюдут заповедь пророка и не отворачивают лиц своих от любопытных глаз проезжего. Я сам отворачивался и не смотрел, дабы показать сим женам востока, что я тоже по-восточному образован и знаю приличия света. Все меня очень интересует, но тут я вижу только начало востока, как же будет интересно забраться в самый центр. Видел я и киргизку верхом на верблюде, в чрезвычайно неудобном для дамы положении. На улице приветствовал почтенных мусульман «селямом».

Немедленно после обеда, понеслись мы за покупками и носились по лавкам до наступления полной темноты. Купили валенки, рукавицы, закуски; у К... будут на дорогу заготовлены в сыром виде пельмени, на морозе они не испортятся, а опущенные в кипяток дадут сытное блюдо; конечно, это очень удобно, но возможно только зимой. Вечером пришел бухарец-маклер, с которым я объяснялся по-персидски; завтра он явится ко мне с утра, ибо главного мы еще не купили, а именно, необходимого нам второго экипажа для моего человека Ивана, так как мы с Г... поедем в одном тарантасе. Надо торопиться; в среду, 12-го ноября, хочу выехать далее.

Собственно говоря, положение наше довольно критическое. Пути никакого нет. Ставить ли тарантас на полозья или возможно будет на колесах пробраться, это вопрос, которого никто решить не может. Одни говорит, надо ехать на полозьях, другие удостоверяют, что до Орска и на колесах можно проехать. Я склоняюсь то в пользу одного мнения, то другого. Ужасно не хочется ставить на полозья; и тяжело и дорого, рублей 30 с экипажа [190] заплатишь, чтобы потом в степи бросить; с другой стороны, опасаюсь, что не проеду и изломаю тарантас или придется лошадей по пяти впрягать, тоже дорого. Завтра должен решить окончательно. Постановка на полозья задержит в Оренбурге на сутки, если не более; кажется, рискну на колесах. Очень неудобное время для путешествия, не дай Бог никому; на дворе холодно и неприглядно. Тулупа я не покупаю, К. дает мне что-то вроде дохи, и я беру с собой мою шинель, а под дохой теплое пальто. Купил себе киргизскую теплую шапку, в которую вся голова уходит, но не на киргиза похож я, а на самоеда какого-то.

11-го ноября.

Сегодня с утра день выпал яркий, зимний, морозу до 9°. Снег так и хрустит под ногами и скатертью лежит дорога. Утро вечера мудренее и мне стало совершенно ясно, что ехать надо на полозьях. Пришел бухарец и сообщил, что приехали из Ташкента другие бухарцы и говорят, что везде санный путь, вплоть до Казалинска. Захватив бухарца, отправился я на почтовую станцию, где меня почти отказались везти на колесах. Таким образом, после долгих перипетий вопрос решен — едем по-зимнему. Тарантас ставится на полозья, а для Ивана и части вещей купил на лесном дворе крытую циновкой кибитку; где-нибудь далее, когда уже нельзя будет ехать на санях, купим что-нибудь вроде тарантаса подешевле, а мой тарантас на колеса поставим.

Морозец знатный, нас кое-где проберет порядочно; снег так ослепительно сияет, что громадные синие очки мои, которые вызывали некоторые насмешки в столице, будут очень кстати.

Поносившись по разным базарам, я со своим бухарцем, отправился в гости к новоприехавшим бухарцам-купцам. В комнате, без всякой мебели, на иолу, устланном коврами, сидели сии мужи востока, в грязных домашних халатах и тюбетейках. Посередине, на достархане, т. е. на развернутой, на ковре пестрой салфетке, стояло громадное металлическое блюдо с палау (плов, пилав). После приветствий я уселся по-турецки и около двух часов провел в разговоре на персидском языке. Мои собеседники убедились, что человек я знающий и все между собой перешептывались: «ин адем китабиист», т. е. это человек книжный. Надо сказать, что собеседников моих было пять человек, и каждый из них ел своими пятью пальцами, мне дали деревянную ложку; плов, который сначала имел цвет белый, к концу [191] стал серый от пальцев их. Омыв руки в чашке с водой, подали чилим, т. е. кальян. Надо иметь громадную привычку, чтобы курить этот чилим, я только раз, и то с большим трудом, мог затянуться из общего для всех мундштука. Держал я себя с восточным достоинством и удалился после разных благих пожеланий и приглашений. Между прочим, они окольными путями спросили меня, женат ли я, на что я отвечал, что «обстановка» моя приедет после; так требует восточный этикет. Я стараюсь не терять времени и практически знакомиться с востоком.

Оренбург, 12-го ноября.

Завтра, часов в 11 утра, тронемся на Орск, и пойдет бесконечная дорога. Я думал выехать пораньше, но постановка тарантаса на полозья задержала, его только завтра привезут ко мне. Я дал мастеру часть денег вперед и он до того напился, что не только чужих, но даже своих до сего дня не узнавал. Сегодня выпало много снегу, санный путь отличный, но погода стала многа мягче, всего 2° мороза. Сегодня мне было мало забот, ибо все готово, кроме тарантаса, и я так себе странствовал по городу. Бухарец Мир-Шараф-Мир-Азизов сопровождает меня всюду по Оренбургу; отличная практика в персидском языке.

В городе все знают: кто, куда и откуда. Какой-то полковник просится в попутчики, а один милый человек просит посылку в Ташкент отвезти, в полтора пуда всего. Я должен был отказать обоим по невозможности исполнить их требований.

Завтра покидаем мы Европу, и сгрустнулось обоим. Выпили мы шампанского за оставшихся, за счастливый путь и возвращение.

14-го ноября, Орск.

Доехали благополучно до Орска, куда прибыли в 1 час ночи при страшном буране. Потеряв дорогу, мы блуждали более двух часов. Выехали мы из Оренбурга, как предполагалось 13-го числа в 11 час. утра, ехали вообще скоро, делая по 180 верст в сутки, несмотря на разным приключения в пути.

Бодро пустились мы в путь, но главное неудобство моего тарантаса скоро дало себя почувствовать, именно его узкость: нам с Г. до того в нем тесно, что мы лишены всякого свободного движения, да еще в зимних одеждах, такое положение чрезвычайно утомительно. Вообще тарантас только для одного человека, а надо ехать вдвоем. Вчера ночью, около станции Гирьялской, [192] попали в зажорину — глубокая лужа, образовавшаяся на дне оврага от ростепели; никакие силы не могли вытащить нашего тарантаса; по счастью шел обоз, и, получив на чай, обозчики на себе вытащили тарантас обратно, снова запрягли лошадей и благополучно переехали зажорину в другом месте. Ночи темные, хорошо еще, что снег белеет, кое-что видно. Затем нас лихо катили в темноте. Надо сказать, что ямщика, влетевшего в зажорину, звали Хобахей — татарин; его рекомендовали как хорошо знающего дорогу; после этого приключения имя Хобахей стало у нас синонимом дурака. Под утро налетели на караван верблюдов, расположившейся на самой дороге; лошади и верблюды перепутались, причем верблюды так отвратительно кричат, что я сразу, спросонья, думал, что это Ивана режут; около получаса разбирались при страшном гвалте и ругательствах киргизов-погонщиков, наших ямщиков-татар и, наконец, наших собственных. Все это происходило около станции Никольской. Каждый верблюд был запряжен в маленькие сани и чрезвычайно неповоротлив. Но все это пустяки, эта первая бездонная ночь в тарантасе ничего себе. Сегодняшний же перевал через Губерли, где советовали ехать днем, а мы поехали ночью, чтобы не терять времени и, где нас застал буран, всегда останется в нашей памяти. Было очень тихо, когда мы выехали со станции Губерли, но верст через 10, в горах, когда стало совсем темно, задул ветер и пошел крутить снег; дорогу потеряли немедленно. Сила ветра и гул по ущельям чрезвычайно неприятны; мне казалось иногда, что подхватить тарантас и понесет его в кручу. Нервы натянуты и тоскливое чувство могущей быть опасности гнетет человека. Ехали, останавливались, крутились и собственно сами лошади чутьем проходили кое-как мимо обрывов. Воздух совершенно наполнен несущимся снегом и, все кругом свистит, вертится и стонет. Я говорил Г., что сейчас промчится поезд смерти, как в Фрейшюце. Как мы были рады увидать огни станции Хабарной — трудно себе представить. Несмотря на продолжавшуюся метель, я все-таки решила добраться до Орска; около самого города потеряли дорогу и, наконец, добрались до этого трактира (Россия), где пробудем, до утра. Едва достучались. Клоповник ужасный, но мы так устали, что вероятно заснем и с клопами. Питаемся плохо, больше чаем. Вообще езда зимой в этих краях не представляет ничего привлекательного. Завтра утром едем далее, на Карабутак. Мы очень замаялись с первого переезда в 265 верст в 1 1/2 сутки, но [193] будем и далее гнать день и ночь. По пути ничего не видали, все покрыто, как саваном, снегом. Наш тарантас идет четверкой, в Губерли шли гусем. Иван на паре, тоже гусем.

Станция Токан, в 27 верстах от Орска,

15-го ноября.

За весь сегодняшний день только 27 верст проехали. Дальше ехать нельзя, метет и гудит верховой буран по всей киргизской степи, ровно ничего не видно, глаза залепляет; целых 5 часов тащились из Орска эти 27 верст и только к вечеру на ст. Токан добрались. Здесь надо переждать буран, а когда он затихнет, неизвестно. Теперь сидим на станции, мы, еще купец из Перовска, по фамилии Озеров, и еще трое татар. Сидим и ждем у моря погоды; на дворе темень кромешная, а еще только 5 часов; наш купец все поглядывает не стихает ли; он человек бывалый и отлично знает эти края; он и говорит: «коли буран к закату притихнешь, значит скоро станет, а коли закат передает, то долго будет свирепствовать, по несколько суток бывает». Вижу, что придется ночевать, да как бы и более не сидеть. От Орска собственно пошла степь киргизская; бесконечные пространства; кое-где в так называемых урочищах зимуют киргизы. Но в этой самой глухой степи устроены отличные станции, чистые и просторные. Стоит такая станция одна-одинехонька, кругом только крытый двор и в отдалении кузница. У Каразина очень верны рисунки того, что мы видели до сих пор. Первая из таких хороших станций, они все на один манер, и есть Токан. Тут есть самовар, свечи, одним словом, никакого сравнения со станциями из Оренбурга до Орска. Там как то глухо, — настоящие пугачевские места эти проеханные нами казачьи станицы. Киргизы народ симпатичный и, говорят, очень честный; из тарантаса здесь ничего не пропадет, между тем, до Орска надо было поглядывать. Купец Озеров наш спутник от самого Оренбурга; кое-где разъедемся, потом опять съедемся, вчера ночью на Губерли вместе в буране путались.

Кажется, что стихает, может быть, тронемся, ночевать-то не особенно удобно. Лошади маленькие, выносливые, покуда еще нигде недостатка в них не было; запрягают скоро. Мы здоровы, только в Орском клоповнике съел какой-то бифштекс, и теперь изжога, даже сода не помогает. Чай стал пить стаканами, нужда научит. [194]

Станция Тасты-бутак 107 вёрст от Орска,

80 вёрст от Токана, 16-го ноября.

Вчера, к 8-ми часам вечера, буран стал стихать, и мы решили попробовать счастья и ехать ночью. Двинулись четырьмя тройками, но проехали только 1 1/4 версты, далее ехать было буквально невозможно, дорогу замело, навалило громадные сугробы, все рытвины и овражки занесло, темень адская. Тарантас купца Озерова застрял в какой-то рытвине и стоило больших трудов и около часу времени вытащить его. Собравшись на совет, решили вернуться обратно. На возвратном пути, пристяжная в тройке у татар оборвалась в овражек, ее вытащили и, наконец, вернулись, употребив на 2 1/2 версты три часа времени. Расположились ночевать в станционной комнате, я и Г... на диванах, остальная публика на полу.

Неважно было спать, но усталость взяла свое, и до 5-ти часов проспали мы. Сны посетили меня в эту ночь и снились места далёкие от буранов, станции, ямщиков; снилась уютная гостиная и кругом все милые, дорогие лица. Всю ночь выл буран и стучал ставнями, откуда-то доносились звуки колокольчика и, действительно, около 3-х часов ночи пришла несчастная почта, она ехала 22 версты 14 часов. Я отдал почтальону свое письмо из Токана.

К утру стих буран и встал яркий солнечный день. Мы оставили купца и татар, им не хватило лошадей, а нам дали, как едущим по казенной подорожной, и пустились в путь. Очень трудно было ехать, такая масса снегу, но мы погоняли и все-таки 80 верст проехали. К 5-ти часам вечера доехали до Таста-Бутака. Опять приходится ждать утра, зги не видно, а буран наделал такие перемены на местности, что никак дороги нельзя найти, и не желая путаться и ночевать в степи, я решил остаться до утра. Нам попадалось на встречу много караванов верблюдов. они то, главным образом, прокладывают дорогу по снегу; сегодня, как нарочно, все караваны разошлись по соседним киргизским кишлакам (зимовкам), и, вероятно, отдыхают от вчерашнего бурана. На поверхности степи чисто и гладко; сами прокладывали путь, держась линии телеграфа; но эта линия не всегда совпадает с возможностью проезда и пользоваться ночью телеграфными столбами может быть рискованно, что мы вчера и испытали, когда тарантас купца попал в рытвину. Очень нехорошее время для путешествия, и негостеприимно встретила нас степь; хотя холодов нет, морозу стоит не более 4°, но при ветре прохватывает. Этот недостаток мороза не служит нам в пользу, при переезде [195] через степные речки. Сегодня, например, уже на виду ст. Тасты-Бутак, переезжали через речку Орь; мостов, конечно, нет, а лед такой зелено-синий и вода частью выступила; нечего делать, разогнались и благополучно перескочили препятствие шириной сажени в три; не без душевного волнения проделываешь такие скачки: выкупаться ведь не очень приятно, да и лошадь погубить можно. Почтовые станции от Орска до Терекли содержит купец Мякиньков. Станции, как я сказал, очень хороши, конечно, не вокзалы, но относительно. Для большого порядка, купец Мякиньков повыгнал ямщиков-киргизов, которые часто заезжали, возвращаясь назад, в киргизские зимовки и там пропадали целыми сутками и некому было возить проезжающих. На место киргизов, содержатель тракта навербовал в России ямщиков, на этих станциях все больше из Тульской губернии. Эти новые ямщики только 12 дней как водворились в совершенно новом для них месте, следовательно, дорогу еще плохо знают, со степными лошадьми обращаться не умеют, языка окрестных киргизов не понимают; нельзя надеяться на такого ямщика, а тут еще и совсем пути нет. Сегодня, как запрягли они лошадей степных гусем, так было, и перевернули нас. Вот какие перипетии испытываем мы, и плохо подвигаемся, а много, много еще верст впереди; 1,500 верст осталось до Ташкента. Г... подбодрился, но все повторяет: «привел меня Бог видеть злое дело». Иван неутомим, но ужасно боится нападения киргизов, про которых новые ямщики рассказывают ему ужасы: говорят, что киргизы из саней арканом вытаскивают путников и Иван, с револьвером на поясе, всегда готов встретить опасность огнем. Татар и киргиз мы совершенно не понимаем, впрочем, прислушиваясь внимательно, разбираешь отдельные слова. Мне киргизы симпатичны, но ужасно они любят кричать; трудно себе представить, какой гвалт поднимается каждый раз, когда наша тройка налетает на верблюжий караван. Вожатый ленив и не желает сворачивать с пути и, наконец, свернуть целый караван не так-то легко. Ямщик за версту начинает кричать и грозить кнутом, но это не помогает; тогда он разгоняет лошадей и мчит прямо на караван, налетает и быстротой движения отталкивает верблюдов с дороги; надо видеть с каким страхом, как-то подобравшись, уходят один за другим терпеливые верблюды, лошади не обращают на них никакого внимания и мчат. Иногда запутаются, тогда приходится остановиться и разбираться, гвалт подымается страшный и по всей степи несется [196] гортанное «хей, хей, хей», крик верблюдовожатых. По дороге попадались киргизы-охотники верхом, с притороченными за седлом убитыми зайцами, у одного я видел их шесть. Типичная фигура в малахае. Здесь уже начинают попадаться степные туркестанские борзые собаки, так называемые тазы. Великолепное животное, волка берет сразу. Вчера на станции Токан у станционного смотрителя видел таких собак. Он страстный охотник и держит их несколько. Великолепные собаки, длина морды около фута, страшная хватка. Он держит их привязанными, ибо в мирное время они охотятся за глупыми баранами, пасущимися в степи и кончают с бараном сразу. Говорить хороший экземпляр тазы стоит до 100 руб. Вот бы любителю охоты сюда в степь, охотнику можно разгуляться, теперь самое время. Присутствие кишлака можно чувствовать далеко в степи по особому, для меня совершенно новому запаху горелого кизяка. Юрт здесь еще мало, зимовки постоянные, и состоят из землянок и каких-то хижин. Около Токана целое селение с деревянной мечетью крашенной в зеленый цвет; на карте оно не помечено. Вода покуда очень хорошая, хотя уже начинает иметь соленый привкус, для предосторожности всегда пьем с коньяком.

Форт Карабутак 17 ноября, 11 часов вечера.

Мы хотели вчера на станции Таста-Бутак дождаться рассвета, но не дождались, потому что рисковали к утру остаться без лошадей и в 2 часа ночи двинулись на станцию Сары-Камыш. Ехали долго в темноте, но добрались благополучно. Отъехав сажен 50 от Сары-Камыша, благодаря этим русским ямщикам, мой тарантас попал в яму и глубоко засел в снегу. Усилиями ямщиков и киргизов, прибежавших с тут же лежащей зимовки, удалось его выкопать из снегу и ехать далее, потеряв три часа времени. Сегодня проехали 107 верст до Карабутака. Как надоел этот глубочайший снег трудно себе представить; сколько усилий стоит тащиться по нему без дороги, когда лошади вязнут выше колен. Я не могу описать Карабутака, ибо теперь ночь; это какое-то сборище хижин, но здесь должны стоять рота и полсотни казаков. Воображаю, как весела, должна быть их жизнь. Знаю только еще одно, именно, что здесь нельзя достать пива, а вода имеет уже довольно резкий солоноватый вкус. Конечно, наш враг, степной буран заставляет нас ждать здесь рассвета, так и дует, так и ревет; мы попробовали было двинуться вперед, но [197] принуждены были вернуться вспять. Завтра с рассветом тронем далее на Иргиз; стали на долгих ехать, скорее бы добраться до Туркестанского края, на станцию Терекли, там уже не будет снега и проехав пески Кара-Кум, можно будет быстро двигаться.

Осталось ехать:

От Карабутака до Иргиза

От Иргиза до Казалинска

ОТ Казалинска до Перовска

От Перовска до Ташкента

177 верст

355 »

352 »

621 »

В Карабутаке мы выждали до утра; буран стих. Затем благополучно добрались до Иргиза. В Иргизе надо было переставить тарантас с полозьев на колеса, что и задержало нас в сем распрекрасном городе. И Карабутак и Иргиз составляли когда-то грозные твердыни против кочевников и их степных набегов, но ныне собственно упразднены, хотя сохраняюсь какое-то подобие укреплений со старыми пушками и развалившимися валами. В Иргизе я особенно подробно осматривал крепость, ибо должен был повидать уездного начальника, которому ходил жаловаться на почтовые распорядки: с меня здешние почтари за лишнюю лошадь хотели содрать.

Уездный начальник нашел их требование несправедливым т. и соблюл мои интересы. Описание Белогорской крепости в «Капитанской дочке» как нельзя более подходит и к этим забытым Богом местам. Здесь начинают уже встречаться глинобитные постройки с плоскими крышами, строение общее всей Средней Азии. Ямщики все киргизы.

Колеса дали себя почувствовать после относительно плавного бега полозьев; нас растрясло порядочно, в особенности, когда со станции Джелавли начались солончаки. Солончаки эти от бывших дождей превратились в глубочайшую грязь, а затем замерзли, образуя колеи и кочки, ехать по которым действительное наказание; во 1-х, все боишься, что колеса тарантаса не выдержат, а во 2-х, тебя так трясет, что, кажется, душу всю вытрясет. Такова вся дорога от Джелавли до Терекли, на протяжении 38 верст. Станция Джулюсь большая, деревянная. Станция Терекли — это граница Туркестанского края, около неё по дороге стоять два столба обозначающие границу; я снял фуражку и перекрестился, вступая в сей новый край деятельности моей. Со станции Терекли [198] начинаются пески Кара-Кум (черные пески). Самая безжизненная страна, никакой растительности, кроме колючки. Сыпучие пески идут собственно от ст. Николаевской, через Алты-Кудук, Ак-Джулпас и Саппак. Мы приехали на ст. Николаевскую ночью, я очень утомился и крепко заснул, как всегда полу-лежа в тарантасе. Не знаю, сколько времени я спал, но проснулся во время езды по чему-то мягкому: ехали рысью и без всякого шума. Первое, что меня поразило это, что ямщика на козлах не было, а впереди воздымались какие-то апокалипсические чудища. Это тарантас катил на верблюдах. Также запряжен тройкой, ямщик сидит верхом на среднем и погоняет. Верблюды идут рысью прекрасно, но предпочитают сбиваться на шаг, и при ударе кнутом и понукании как-то особенно жалобно кричат. Маленькая девочка — киргизка, отлично управляла своей громадной тройкой.

В пустыне о снеге нет и помину, один песок без конца и песчаные же возвышения, называемые барханами. Очень типичен здесь среди песков вид идущих верблюжьих караванов, что-то другое, чем встречалось ранее, среди степей Оренбургского края.

Проехав ст. Бик-Баули, близость большой реки Средней Азии, Сыр-Дарьи, дает себя чувствовать: начинают попадаться арыки и следовательно кое какая растительность. Холодной лунной ночью въехали мы в Казалинск, снега нет, а мороз значительный. Освежив здесь провизию, трогаем сегодня 22 ноября далее.

Казалинск уже имеет тип восточного средне-азиатского города: низенькие, с плоскими крышами мазанки, осененные тополями, уже неправильные проулки, арбы, верблюды, базар.

Форт содержится в порядке, валы имеют внушительный вид, внутри видны казенные постройки, солдаты в красных кожаных шароварах, вообще первый туркестанский вид. В Казалинске увидели мы знаменитый Яксарт, ныне р. Сыр-Дарью. Быстро течет широкая (саж. 250) мутная река, по ней шел лед, оттого вода так мутна, почти коричневая. Течет река в самых пустынных, песчаных берегах и расстилаются за рекой без конца страшные пески Кизил-Кум.

Около самого Казалинского форта красуются вытащенные на берег остатки бывшей Сыр-Дарьинской флотилии. Грустен вид этих остовов пароходов; некоторые сохранили еще свои названия, таковы: «Перовский», «Сыр-Дарья», «Ташкент».

Около них ходит часовой; удивляюсь, зачем хранить такую рухлядь. Гостиница в Казалинске помещается тоже в низеньком [199] домике, в ней всего шесть номеров, один из них занимал англичанин Добсон, кажется геолог. Куда только не занесет англичанина; у него есть складная лодка, в которой он решается ездить по Сыр-Дарье на охоту.

Путь из Казалинска идет самой пустынной местностью, часто попадаются и сыпучие пески. Иногда только унылая местность разнообразится видом глиняной мазарки или мулушки, т. е. гробницы какого-нибудь киргизского ишака или мужа святой жизни. Быстро проедешь мазарку и опять пустыня и не на чем остановить взора. Удивительно влияние пустыни: такая большая река, как Сыр-Дарья, ничего не может сделать с песками и только могучей силой успевает пробивать себе русло среди них.

На этом переезде от Казалинска до Перовска 352 версты (мы ехали двое суток, но на ст. Ак-Джар, около 9 часов, потеряли, сидя без лошадей), мы испытывали покуда самые большие холода, в особенности ночью, мороза было более 10° при холодном ветре, виновата Сыр-Дарья, по которой идет лед, река во все время нашего пути идет рядом; в некоторых местах дорога совершенно примыкает к реке и с неё-то дует этот неприятный холод, днем же греет славно южное солнце. Дни стоят все великолепные, ни одного облачка, ночью луна; будем ехать скоро и, выехав сегодня в 9 часов вечера, думаем в пятницу, 28 числа, быть в Ташкенте.

Перовск. 24 ноября, 5 часов вечера.

У Дарьи Афанасьевны.

Наконец, добрались мы в форт Перовск, к Дарье Афанасьевне. Почтенная старушка Дарья Афанасьевна, радушно встречает она далеких путников; сама хлопочет, в кухне о столе проголодавшихся и готовит нам суп из перловых круп и жареную говядину, кроме того, аппетитно шипит на плите хороший кусок баранины нам на дорогу. Все это вкусно так в дороге, где холодная закуска надоела страшно. Дарья Афанасьевна живет в Перовске уже 30 лет, чуть ли не с самого завоевания; все ее знают; даже киргизы знают это имя, уморительно коверкая его. Рекомендовал нам ее наш спутник купец, сам житель Перовска. Сын Дарьи Афанасьевны фотограф и только вечер мешает нам снять наш тарантас. В Перовске гостиниц нет и горячую пищу можно получить только у Дарьи Афанасьевны. Покуда наш ужин так приятно шипит и жарится, я скажу несколько слов о нашей хозяйке:   [200]

Если надо отыскать тип (тип пропавший) Коробочки, то в Перовске можно его найти в лице Дарьи Афанасьевны. Дом её, как почти все дома в Перовске — глиняный, с плоской крышей, и снаружи имеет восточный характер, но внутри глубокой Русью пахнет; так тепло натоплено, образа с лампадками, по стенам олеографии и фотографические карточки в рамках, часы с кукушкой и только восточные ковры нарушают общий вид. На диване две ангорские пушистые кошки. Наконец, дождались мы горячего ужина. Утолив лютый голод свой, засели мы за чаек и слушали долгие рассказы Дарьи Афанасьевны о старых временах: как из Оренбурга ехала она на быках, на пяти повозках в новый край, как тигры съели двух быков, как сама она в камышах на Сыр-Дарье с тигром глаз на глаз встретилась. «Густые, густые камыши облегли берега реки, солнце палило немилосердно», рассказывала Дарья Афанасьевна, «ехала я с уральскими казаками в Ташкент и всю дорогу кушали мы балык и жажда одолела невыносимая. А была у одного казака лошадь вороная, крепкая, хорошая такая, и пропала за ночь эта лошадь. Казаки поехали все в пески искать ее, думали, что оторвалась и убежала. Осталась я одна при обозе, жажда томить страшная, и думаю я, возьму чайничек, перейду бархан песчаный, проберусь через камыш и водицы из реки в чайничек наберу. Отправилась, в камыш забралась, до воды недалеко. В воздухе так тихо, пекло, и камыш не шевелится. Почерпнула я водицы, назад идти надо, смотрю я, что это камыш как раз около меня как будто от тихого ветерка шевелится, так и покачиваются на верху мохнатые кисточки, а ветерка и в помине нет. Раздвинула я рукой густой камыш, а он тут и лежит, головища громадная, желтыми глазами щурится, а хвостом так по камышу и поигрывает, и шевелится от этого камыш. Бросила я чайник, да ходу, бегу, ноги подкашиваются, в какую сторону, не знаю. Набежала на лошадь вороненькую, лежит дохлая, обе задние ноги отъедены. Не погнался за мной тигр, видно сыт был, да отдыхал, а хвостом как кошка шевелил, от неудовольствия, должно быть думал, не пришла-ли я его добычу трогать».

Рассказ этот, слышанный нами от простой женщины, в передаче её не отзывался ни Майн-Ридом, ни Купером и потому записал я его.

Конечно, много говорили мы о тиграх, которых теперь уже нет собственно; но Дарья Афанасьевна сообщала, что глупо [201] теперь поступают, что перестали за убитого зверя 25 руб. давать; снова разведут эту кошачью породу и что уже опять начинают они появляться в окрестностях Перовска.

Пришел еще знакомый Дарьи Афанасьевны чиновник; он с малолетства в этом краю и ни он, ни Дарья Афанасьевна никогда железных дорог не видывали; вот так типы! В настоящее время Дарья Афанасьевна приготовляет и торгует окороками диких кабанов, которых много шляется по Сыр-Дарье, а также фазанами.

От Перовска ехали мы день и ночь без остановок; погода была чудесная, дни теплые, солнце так и греет, хоть в сюртуке одном ходи, но за то ночь холодная, морозная и к утру нас прохватывало порядочно. От Перовска льду на Сыр-Дарье не было, река совершенно чистая, но местность до самого г. Туркестана чрезвычайно однообразная и пустынная. Везут хорошо, но нас не мчали так, как у Каразина описано. Иван неутомим и хорошо распоряжается, страх нападений у него прошел. Нашел у него свисток и по этому свистку оба наши экипажа, а когда был с нами купец, то и его одновременно двигались от станции; порядок этот сохранялся нами до самого Ташкента. Такая кондукторская обязанность очень ему нравилась, киргизы называли его барином и очень большой почет к нему имели. Мы же ехали как священные идолы какие, редко вылезая, ни говоря, ни слова, ореол таинственности и важности окружал наш тарантас, и часто какой-нибудь киргизенок с любопытством заглядывал к нам, но видя таких важных персон в форменных фуражках, живо убирал свою косоглазую рожу. Вылезали мы из тарантаса торжественно, как архиереи какие. Конечно, не обошлась дорога без руготни и криков, это уже необходимо, но все-таки рубль, да на чаек старосте — лучшая подорожная. Без лошадей за весь путь мы сидели всего в сложности около 11-ти часов, это даже очень мало. Почта ходит здесь в большом порядке, она не имеет нрава нигде останавливаться; несмотря ни на какую погоду она должна двигаться; может ночевать сбившись с пути в иоле, но никак не на станции; к приходу почты на станции всегда должно быть три тройки готовых; всего на станциях имеется по семи троек.

К городу Туркестану местность стала оживленнее и по флоре и по фауне. Как то фазан перебежал через дорогу, я очень ясно его видел; летом, говорят, их очень много, а теперь [202] все-таки холодно и они прячутся в кустах. Сайгаков совсем не видали.

В г. Туркестане мы остановились специально часа на четыре, чтобы как ориенталистам осмотреть знаменитую мечеть Ходжа-Ахмед-Яссави (Хазрет-Султан), постройку Тамерлана (1336-1405). Действительно замечательное здание, громадной высоты, за 20 верст видно. Снаружи когда-то оно все было покрыто изразцами, теперь от них одни отдельные куски остались. Купол поражает своей высотой и легкостью. Но все здание окружено массой каких-то глиняных стен и глиняных же обвалов, так что вблизи здание много теряет, общий вид его надо смотреть издали.

Внутри вся мечеть белая, алебастровая, михраб отделан пестрым орнаментом. Замечательна чаша для заклания жертв (закат).

Надо упомянуть одну легенду о постройке Тамерланом великолепной мечети в Туркестане, я слышал ее уже в Ташкенте. Мечеть построена из жженого кирпича, которого пошла страшная масса. Постройки в Средней Азии делаются из сырца (кирпич сушеный на солнце) и жженый кирпич очень дорог, за недостатком горючего материла; в Ташкенте всегда приготовляли жженый кирпич для редких случаев. Тамерлан задумал всю туркестанскую мечеть из такого кирпича сделать. Стали заготовлять его в Ташкенте, а для того, чтобы при перевозке не били его, от самого Ташкента до Туркестана на протяжении 260 верст поставил Тамерлан людей и каждый передавал другому по кирпичу из рук в руки, во все время постройки. Мысль и исполнение, достойные правителя, каковым был Тимур (Осенью 1397 (799 г.) Тимур в ожидании своей невесты Тукель-Ханым, дочери Хызр-Ходжи-Хана, отправился в Ахенгеран (стар. Чиназ). Оттуда в октябре 1397 г. отправился в Яссы, поклониться праху святого Хаджи-Ахмед-Яссави и сделал значительное пожертвование на возведение нового здания над могилой святого. План составлен при Тимуре; заведовал работами раздаватель милостыни Убейдуллах. Назначено два года на работы. Была ли окончена мечеть в назначенный срок неизвестно, в Туркестане говорит, что это было в 806 (1404 г.). Надпись на великолепном медном сосуде (сикает), говорит, что сделан ов н месяце шевале 801 (1398 г.) работы мастера Абдул-Азиза, сына мастера Шериф-ед-Дина. Кроме могилы святого Ахмед-Яссави, в мечети находятся могилы: 1) правнучки Тимура Рабби-и-Бегим, дочери знаменитого Улуг-Бека, скончавшейся в 880 (1475-1476 гг.); 2) Абу-л-Хейр Суюндж-Хана, скончавшегося в 931 (1524 г.) двух его сыновей, внука, дочери, знатных лиц кунградского рода, турке стан с к их шейх-уль-исламов и киргизских султанов, умерших в первой половине XVI века). [203]

Туркестан уже совсем восточный город; мы ходили по базару, видели дервишей, восток как в сказках арабских, но грязно и воняет кунжутным маслом.

Живо прокатили через Чимкент и вот кончен наш длинный путь, и мы у желанной пристани — в Ташкенте. Из Оренбурга мы выехали 13-го ноября в 11 час. утра и прибыли в Ташкент 28-го ноября в 3 ч. дня.

Последняя станция до Ташкента Хошь-Кепрюк; от неё вся дорога до города идет по заселенному месту, среди садов. За 6 верст от города, у так называемой избушки, к нашему тарантасу лихо подскочил джигит и подал мне записку от К. с приглашением остановиться у него.

II. В ТАШКЕНТЕ.

30-го ноября.

Вот мы уже третий день как в столице Средней Азии. Город производит впечатление сада, за деревьями почти не видно домов, несмотря на то, что листьев на деревьях нет. Дома все одноэтажные, многие красивой постройки. К. нанимает отдельный домик в четыре комнаты, кухня, двор засаженный тополями, открытые конюшни, помещение для людей. Здесь мы временно и поместились.

Улицы в Ташкенте чрезвычайно широкие, извозчики парные (пристяжкой) лучше петербургских. К. немедленно записал нас в члены военного клуба, где мы и обедаем, и завтракаем, обед в месяц стоит 9 р., остальное спрашивается по порциям. В клубе вина не пьют, все очень скромно, довольствуются пивом, завода Иванова, носящего громкое название — Ташкентская Бавария, очень порядочное. Главный буфетчик француз, по фамилии Reveillon и когда лично ему закажешь, то приготовляют отлично. Помещение клуба очень хорошо. Танцевальная зала, где бывают семейные вечера, в два света с хорами, с отличной сартовской лепной работой. Одна сторона залы образует громадную гостиную с высокими окнами, на которых висят дорогие портьеры; по бокам этой главной гостиной, возвышающейся на три ступени над паркетом залы, дуть малые гостиные, отлично отделанные, каждая в своем роде. Весь этот шик заведен еще в те времена, когда в Ташкенте было много денег, в последнее время управления К. П. фон-Кауфмана; все, конечно, стоило очень дорого, все выписывалось из России, начиная со столовых сервизов и кончая [204] большими люстрами для залы. Если теперь и поблек в мелких частностях общий блеск, особенно относительно посуды, то все-таки, вид и тон Ташкентского клуба чрезвычайно эффектен и великолепен для таких далеких окраин.

С чем еще никак не могу примириться, так это ст. холодом, нигде так не мерз, как теперь в Ташкенте. Снега нет, но погода, сырая, холодная, а дома, как и везде на юге, более к жаре приспособлены и потому в комнатах очень свежо, хотя приказываем топить чуть ли не весь день. К вечеру буквально мерзнут конечности рук и ног. Надо сказать, что в большинстве старых ташкентских домов полы сложены из кирпичиков и их необходимо покрывать кошмой или коврами, во избежание холода и пыли.

17-го ноября в Ташкенте было сильное землетрясение, давно такого не помнят: в домах много трещин поделало и даже обвалило некоторые, но смертных случаев причинило всего один: задавило в азиатском городе ребенка. Теперь ташкентцы боятся, чтобы такое землетрясение не повторилось, потому что дома, давшие трещины могут и действительно обвалиться.

Сегодня гуляли с К. по главным улицам, Ташкента. Улицы Московская, Соборная и Романовская, самые лучшие, Невский и Морская Ташкента, все в деревьях, а по бокам течет вода арыков. Главный магазин с зеркальными стеклами, магазин Захо; можно все найти, начиная от колесной мази до разных ухищрений: туалета. Есть здесь и род гостиного двора, здесь тоже главный магазин Захо; кое-какие книги можно найти тут же. Захо, Иванов и Филатов — это монополисты Туркестанского Края.

На улицах, народу не много, все больше сарты в тюбетейках, и чалмах; поражает отсутствие женского пола, встретил всего трех русских дам, а сартянки представляют род движущихся колод с наглухо закрытыми черным чиметом лицами. Сарты все верхом, или на громадных сартовских арбах с колесами в диаметре более 1/2 сажени. Из наших, но улицам видны все люди служащие, офицеры, чиновники, солдаты, казаки: нет простой толпы, к какой привык в Петербурге. Улицы широкие и только вышеупомянутые три мощенные и имеют каменные тротуары. У каждого дома свой сад и поэтому дома отстоят далеко один от другого. Но эта масса зелени и воды должна делать город летом чрезвычайно привлекательным: теперь, конечно, нет листьев и Ташкент имеет вид голый и грустный. Странные [205] здесь деревья, благодаря арычному орошению, обильно питающему корень, и страшно жаркому солнцу, все они тянутся вверх и мало раскидистые; ветви чрезвычайно тонки, и здешний тополь имеет другой вид, чем тополь, например, в Киеве. Встречаются, конечно, громадные карагачи тут и ива, но на улицах их мало; тополь же посажен в два, три ряда и так часто, что без листвы закрывает дома. В Ташкенте все друг друга знают, я не говорю, знакомы, а знают по фигуре, по виду на улице, и каждое новое лицо обращает на себя внимание прохожих, я сам чувствовал сегодня на себе эти взгляды, провожавшие и недоумевающие. Когда я шел один по Соборной улице, то какие-то джигиты-сарты, наезжавшие лошадей, сейчас же обратили внимание, что это новый «тюри» — господин и немедленно пристали ко мне, что «тюре» лошадь нужна, необходима, и тут же на улице стали производить передо мной настоящую выводку и джигитовку. Мне лошади поправились, по 100 и 120 р., но говорить, что эти джигиты большею частью дрянь продают. У К. отличные четыре верховые лошади и при них двое джигитов-конюхов. Содержание лошади в месяц здесь стоит всего 6 р., но джигиты дороги, по 12 р. человеку в месяц.

Очень оригинален вид двора у К., совершенно восточный, если не арабский даже; Здесь нет закрытых конюшен, просто только навес; на лошадей зимой надевают теплые попоны, который покрывают и голову, и привязывают их среди двора прямо к кольцу на земле (кол так вбит в землю, что на поверхности остается только кольцо); под навес ставят лишь в особенно дурную погоду. Двор обсажен деревьями и вид этих привязанных, к земле лошадей в пестрых попонах и азиатов-конюхов очень живописен и оригинален. Киргизки и сартянки ездят по-мужски обыкновенно за спиной своего супруга, это очень романтично, но вряд-ли было бы удобно для европейской дамы.

3-го декабря.

Понемногу начинаю осматриваться в Ташкенте, но теперь пошли дожди и туманы; совершенно Петербургская осень, и развелась такая грязь на улицах, что пешком просто ходить невозможно, рискуешь в грязи даже личные сапоги потерять. Ташкенцы уверяют, что эта грязь еще ничего себе, бывает хуже. Действительно, лесовая почва способствует этому. Офицерство ездит верхом. В городе может быть более мощеных улиц и [206] тротуаров, чем мне казалось ранее, но на них большими арбами и калошами сартовскими нанесено столь много грязи, что только через громадный слой её чувствуешь твердую мостовую улицы.

Завтра я переезжаю от К. в настоящий мусульманский дом в азиатском городе. Забота о практике сартовского языка представляет теперь для меня главные вопросы рекомендовали мне здесь очень ученого муллу Саттар-Хана, он даже был на съезде ориенталистов в С.-Петербурге в 1876 г. Я познакомился с ним, долго толковал о востоке и, видя желание мое учиться, он предложил мне у себя три пустых комнаты; в одной из них заколачивают дверь, ведущую в гарем почтенного муллы, топят и приготовляют помещение для ученика. Дверь у меня будет отдельная на улицу, чтобы не тревожить женской половины, и да не соблазнятся жены пророка! Учение будет идти каждый день и по сколько угодно часов, будем читать по-арабски, по-персидски и практиковаться по-чертовски. История мусульманского востока тоже хорошо пойдет, Саттар-Хан считается знатоком её, и у него много хороших рукописных книг по этой части.

У муллы Саттар-Хана великолепная белая чалма, дома он ходит в тюбетейке. Сегодня видел я все внутреннее его помещение и проходил через женское отделение, причем жены и служанки, здесь бывшие, лиц не закрывали, на том, вероятно, основании, что сам мулла проводил постороннего человека через свой гарем. Впрочем, не было нужды закрывать лица, столь они некрасивы и непривлекательны. У Саттар-Хана две жены, несколько человек детей и взрослая дочь по имени Хаир-ун-нисса — по-арабски — «лучшая из женщин». Вся эта публика валялась на полу, на котором среди комнаты стоял мангал (жаровня), покрытый одеялом; женщины лежали по радиусам, имея ноги у мангала, и до середины туловища, тоже покрытые одеялами, они грызли орехи; тут же возились дети.

Дом муллы за Чимкентскими воротами, в азиатской части города; здесь уже восточный вид, маленький базар. Перед окнами в четыре ряда растут молодые тополя, имеющие теперь вид торчащих из земли розог и, конечно, течет маленький арык. Далее идет широкая улица, так называемое, Московское шоссе, по которому прикатили мы сюда. Далее взор упирается в глиняную стенку, огораживающую какое-то пустое пространство, за которым и видна опять глиняная стена и, наконец, на фоне — купа деревьев. Вся культурная часть Средней Азии перекрещена, пересечена [207] такими стенками из глины; материал под рукой и всякий хозяин-сарт обведет свое владение, часто 1/2 десятины, стеной; там у него или поле, или сад. Все эти стенки переплетаются в такой лабиринт, где разобраться, ориентироваться — нет никакой возможности. В серый день вся эта масса глины имеет грустный, однообразный вид, но стоит только ярко засветить здешнему солнцу даже теперь зимой, то право как-то оживает эта глина. Простая стенка, на фоне группа тополей, синее, глубоко синее небо, и этот необыкновенный эффект солнечного освещения — и вот вам картинка, для передачи которой найдутся ли подходящие краски! Сегодня такой прелестный день и, несмотря на грязь, пошел я бродить недалеко от своей квартиры. Старый волшебник-солнце везде живописует чудные сюжеты художнику; так бы казалось, взял и нарисовал; фотография тут бессильна.

Прислонившись к ярко освещенной стенке сидит на корточках старик-сарт весь в лохмотьях, грязный; ясно определить цвет его рубища, начиная с полинявшей, выцветшей когда-то зеленой, чалмы, нет никакой возможности, но солнце разукрасило* всю эту фигуру такими яркими, новыми красками, преисполнило такой свежестью и блеском, что стоишь и любуешься, как на прекрасный этюд. Смотря на восток с точки зрения холодной критики, он покажется таким грязным, оборванным, нищенским не представляющим уж ничего поэтичного и красивого; я не был в Багдаде, но там говорят грязи еще больше, и не могу судить о классическом востоке, но здесь пусть светит волшебное солнце и как позолотой покроет оно землю и из беднейшего оборванного нищего представить богатейший сюжет для красок и кисти. Мне говорила одна художница, что весной она здесь просто сума сходить от множества живописных, сюжетов и недостаточности красок для выполнения их.

9-го декабря.

Вчера к вечеру переехали мы на новую квартиру к мулле Саттар-Хану. Сегодня весь день устраивались на новом месте; пришлось обзавестись кое-каким хозяйством. В доме Саттар-Хана вода арычная, почти стоячая, в так называемом «хаузе» (бассейн во дворе); все семейство его пьет и моется в подобной воде, которую если поставить отстояться, то получаешь громадный осадок органических веществ и ощущается даже легкий запах. Но к нашему счастью в Ташкенте есть водовозы, привозящие проточную хорошую воду из речки Саллара. Теперь у нас в [208] перед ней стоит огромный глиняный кувшин на библейский манер, в котором и сохраняется вода для самовара и умывания. Относительно воды я очень осторожен: в этих краях, как известно, арычная вода служит источником разных, чисто местных болезней. Мебели у нас пока три кровати, шесть простых табуретов и три простых стола. Пол весь покрыт тростниковым чием (род плетенки из камыша) и сверху палас. На стенах висят карты, оружие, а для более восточного вида просил муллу купить образцы восточной каллиграфии в рамках, так называемой, «кхат». Но вообще вид пустынный, средне-азиатский. Завтра начинаются занятия по восточным языкам.

10-го января 1887 г.

Самое лучшее для меня время дня это вечер; тогда я занимаюсь усердно и часто в виде отдохновения среди занятий напеваю романсы, и любимые места из опер; некоторые грустные мотивы трогают до слез моего почтенного учителя. Так, например, романс «Не для меня придет весна», Саттар-Хан не может слушать равнодушно; он даже перевел слова со своими собственными добавлениями на персидский язык, стихами, и преподнеся, мне. Вечером стоит у нас самовар и горячий ром ямайский согревает и разгоняет иногда унылые думы присутствующих!.. Теперь постараюсь дать некоторые более подробный биографические сведения об этом ученом муже востока, о почтеннейшем Абд-ус-Саттар- Хан-Абд-ул-Гафур-Ходжа Ишанове.

Родители его, благочестивые мусульмане г. Чимкента, уже престарелые, живы до сих пор, и до сих пор молят аллаха, да направит он на путь истинной веры любимого сына, сошедшего с прямого пути и увлекшегося понятиями и соблазнами неверных. Будучи старшим муфтием и имамом соборной мечети в Чимкенте, чисто сохраняя в сердце своем пламенную веру в единого Бога и его пророка, довольствуясь малым и никогда в жизни никого не обидев, отец Саттар-Хана готовил сына на духовную службу. Способность сына к занятиям, пытливый ум и быстрая память радовали родителей, но совершенна была их радость, когда блестяще кончив курс в высшем Ташкентском медресе Шу-кур-Хан, в этом хранилище мусульманского богословия и науки, их сын сам уже муфтием пришел в родной город, и ревностно раздалась его проповедь и страстное чтение Корана в родной мечети. «Нет Бога кроме Бога и Мухаммед — Пророк его», восклицал глубоко убежденный юный мулла и поучал правоверных; а [209] с севера шли страшные, тревожные слухи, неслась молва, что идут урусы и у каждого из них по три глаза, и нет от них никому пощады. Настал сентябрь 1864 г. Лучшая пора года в этих краях, когда отдыхает природа от страшных духоты и зноя, и население, кончив тяжелые полевые работы, беспечно наслаждается жизнью и на еще ярко блещущем солнышке и в уже прохладной тени. Но в этот год не было спокойствия в Чимкенте, сам ташкентский куш-беги, с коканским войском прибыл в Чимкент, поспешно укрепляли глиняные стены, ставили допотопные пушки и готовились к отчаянной обороне, исполняя строгое приказание свирепого Алимкула, правителя Коканда. Еще ожесточеннее, еще фанатичнее гремели речи Саттар-Хана, возбуждали и подкрепляли правоверных на бой, за который там, в раю обещана пророком лучшая награда.

Тревога, ожидание чего-то неизвестного господствовали всюду. Часто, в лучах уже заходящего солнца, творя свой вечерний намаз, задумчиво вглядывался старый мулла в уже потемневшую сторону севера; он тоже ждал, он знал, что не уйдет перед неверными, и поручал себя и семью воле Божией.

25-го сентября пришли белые рубахи. Издалека заклубился белый дымок, но пущенный снаряд не долетел до крепости. Чимкентцы радовались и сами стали палить из своих пушек. Саттар-Хан-ходил по стене и любовался красивым видом начавшегося дела. Русские пошли на штурм, явилась паника, и, забыв отца, мать, семью, Саттар-Хан в толпе прочих беглецов бежал из Чимкента в Ташкента. Здесь он оставался недолго. Самовластный диктатор Алимкул жестоко поступал с беглецами, он обращал их в солдата и за малейший проступок наказывал смертью. Однажды, глубокой ночью, подвергаясь смертельной опасности быть пойманным, Саттар-Хан бежал из Ташкента и предался русским. В нем приняли участие наши офицеры; он быстро освоился с русским языком, с жадностью впитывая в себя новые, до сих пор совершенно чуждые для него идеи; забросил все свое мусульманство, и так как то были времена «годов шестидесятых», то не остался чужд и идей, так называемых, «красных», и наизусть заучил имена Дарвина, Дж. Стюарта Миля, Ласаля, Ренана и проч. Сделавшись переводчиком при русских властях, Саттар-Хан быстро пошел по лестнице туземной администрации и в конце семидесятых годов мы видим его казием в новоприсоединенном Коканде. Затем ему что-то не повезло, и в [210] настоящее время Саттар-Хан состоит преподавателем сартовского языка в учительской семинарии и работает в редакции туземной газеты; Саттар-Хан любит пофилософствовать, это какой-то ребяческий лепет в устах почтенного мусульманина, ныне считающего себя атеистом. Европейские мысли, цивилизация запада коснулись его; он с жаром воспринял их, но основания, фундамента, нет у бывшего муллы и ярого поклонника религии ислама. Он познакомился и с Евангелием, которое даже переводил на сартовский язык для библейского общества. Он, конечно, сам многое вынес оттуда, иногда толкует совершенно в духе Толстого, но, как мне кажется, не мог он, да оно и понятно, схватить истинного духа учения Христа, но ясно вывел оттуда чисто коммунистическое учение и только. Он не может понять изречения, что «Царство Мое не от мира сего». В вопросе о динарах и кесаре он убежден, что никаких податей платить не надо, что это именно хотел сказать Спаситель и тем сделать людей счастливыми. Я лично мало пускаюсь в споры с Саттар-Ханом, представляя это Г., но за то стараюсь выжимать из него все, что относится до мусульманства, в особенности, что касается обрядов, тонкостей догмы и правил религии. Правоверный мулла не покажет кафиру, например, исполнение намаза. Благодаря же Саттар-Хану я и в этом преуспеваю. Вчера, вечером, все время был занят исполнением намаза.

Сначала я записал, так сказать, уставные правила, а затем Саттар-хан показывал на практике, я исполняла: оба мы падали ниц, становились на колени, подымались, снова опускались — все по правилам и читали следуемые молитвы, к великому соблазну Ивана. Во всей этой процедуре много тонкостей, как складывать руки, как становиться на колени, куда держать обращенными глаза, как падать ниц, что при этом говорить и проч. и проч. Все это я теперь знаю и, пожалуй, не хуже любого муллы могу проделать; а главное, знаю смысл, почему, и как, и отчего следует, чем и могу отличаться от простого, неученого мусульманина, исполняющего все это только в силу привычки. Кроме того, это действительно великолепная гимнастика, можно устать очень скоро. Теперь мне понятно — отчего пророк просил у Бога оставить только пять намазов, вместо гораздо большого количества, назначенного сначала. Это Моисей, сей знаток всех обрядов, надоумил пророка просить уменьшения, иначе, наверно, погибло бы все мусульманство. [211]

Знакомлюсь также с историей Средней Азии. В здешних краях, я не говорю собственно про Ташкент, можно найти многое и по части исторических рукописей, и по части документов ханских, эмирских и проч. Документы, имеющиеся среди самого населения, как например: ярлыки на владение землей и вакуфами, представляют драгоценный материал. Я знаю, например, что в Кураме, ныне Ташкентский уезд, есть документы времени эмира Тимура.

На все это до сих пор обращено очень мало внимания; с таких документов, как Тамерлановы, не снято даже копий. Меня касается собственно мусульманская история Средней Азии, и я ничего не говорю о древностях греко-бактрийских, чуть ли не остатках походов Александра Македонского. Конечно, построек, замечательных своей древностью, мало на поверхности Средней Азии, но мечети, медресе и дворцы Самарканда, мечеть Хазрета в Туркестане представляют уже громадные памятники цветущего искусства Средней Азии — довольно и этого. История Средней Азии работа новая, к которой делались, да и долго будут делаться только попытки; никто изученных сюда не заглядывал, а которые и были здесь давно, как наш Ханыков, Вамбери и друг., должны были работать в крайне стеснительных обстоятельствах, еще при ханском правлении. Сюда много ездило англичан: Борнс, Конолли, Форсайтс и друг., но это все политические, так сказать, деятели, офицеры или натуралисты. Никто из ученых ориенталистов не хочет здесь пожить да посмотреть хорошенько, да и средств к этому не дают, это тоже причина веская; частных ученых обществ у нас не существует. Я глубоко убежден, что потому нет здесь действительно интересного, что мало искали, мало знакомились с краем, но много разоряли его, даже и при нашем завоевании, пример штурмы Черняева, взятие гор. Чимкента и проч. Надо с учеными и мусульманами познакомиться, язык знать и поискать спрятанное, а вовсе не несуществующее.

Да и как не найти в странах, где жило множество народов, где образовались громадные империи. Что не все они были кочевники, это доказывает множество следов громадных арыков, целых рек искусственных, также и развалины городов обширных, как, например Сауран, недалеко от Туркестана, который я сам видел, проезжая, и в котором Лерхе рыл какую-то ямку в углу башни и ничего не нашёл. Ведь нельзя этот случай принять за доказательство, что вообще ничего не существует. Сам же Лерхе [212] в других местах нашел много интересного и дал покуда, кажется, чуть ли не единственный существующий источник по археологии Туркестанского края, очень коротенький, не полный, но тем не менее, чрезвычайно интересный: «Археологическое путешествие по Туркестанскому краю» Лерхе, СПБ., 1870 г.

Конечно, песок, убивающий всякую жизнь, заметающий всякий след, многое покрыл вечным слоем и глубоко скрыл в недрах своих; но ведь и Ниневия, и Египет воскресли из-под этого векового песку, и Помпею из-под пепла и лавы отрыли. Прошу извинения за слишком сильное, может быть, сравнение. Цивилизация Средней Азии времен тимуридов слишком ничтожна в сравнении, но она существовала и не могла, так себе, бесследно пропасть, и если покрывает следы её песок, то опять-таки сравнительно слоем гораздо более тонким. Песок хороший хранитель, но, конечно, для этого нужны раскопки громадные и дорогая. Гораздо более стихий, разоряли Среднюю Азию люди. Движение орд, борьба национальностей и религий, произвол правителей и резня постоянная жестоко отразились на стране. Но, тем не менее, остались еще следы древностей, так сказать, движимых. Всякий приезжавший сюда и хоть немного интересующийся археологией и историей успевал что-нибудь вывезти и из монет, и из рукописей, и из утвари древней.

Последний пример — проф. Веселовский, который был здесь в нынешнем году, собственно говоря, только проездом, а между тем привез в Петербург несколько очень интересных вещей и, по его поручению, кажется, ней бухарец Ахрам Палван собрал уже до нескольких тысяч древних монет для Императорского археологического общества. Результатом наблюдений проф. Веселовского была статья в записках восточного отдела археологического общества, где он доказывает, что подделок древностей в Средней Азии не существует и объясняет это малым спросом, а не отсутствием их.7

3 января.

У нас такая холодная зима, что вчера от мороза даже голубь залетел, и теперь Иван хочет его приручить. Надо сказать, что здесь существует две породы голубей, простой русский голубь (кебутер; этого приручить очень просто) и голубь, которого мы называем египетским (мусач, по-здешнему). Этих мусачей здесь очень много, более чем простых; они также живут в домах, но, как говорят сарты, ручными их сделать нельзя. К нам [213] попался мусач и, несмотря на уверения Саттар-хана, что он даже пищи не будет принимать в неволе, наш мусач преисправно клюет рис и теперь сидит передо мной на книгах и пугливо смотрит вокруг. Надо заметить, что собственно этот вид голубей должен представлять по христианским верованиям Духа Святого «....и увидел Иоанн Духа Божия, который сходил как голубь, и ниспускался на Него» (Матвей III, 16). В самом деле, какое это вдохновенно-удачное представление. Мусульманская легенда повествует, что птица эта так чиста, так незлоблива, что однажды прилетел ястреб и говорит мусачу, «какой ты глупый голубь, живешь около людей и все не сделаешься домашней птицей; было бы тебе гораздо спокойней, лучше, теплее». Голубь отвечал: «я живу около людей, люблю их, но вижу постоянно, как нехорошо поступают они и не могут стать домашним, покуда будут люди столь несправедливы». Эту легенду рассказал нам Саттар-Хан подкрепляя сим то положение, что никогда не приручим мусача.

Не ожидал я видеть в Ташкенте такой зимы, очень похожа на петербургскую; по ночам бывает большой мороз, да и снегу, в общем, было немало.

Все сарты приуныли, холодно им; на другого оборванца просто жалко смотреть, как в своем халатишке, накинутом часто на голову, в мелких калошах, задает он лататы по морозцу. Более всех жалки верблюды, которые каждый день вереницами проходят мимо окон моих. Живя у Чимкентских ворот, так сказать, на границе города европейского и азиатского, я часто смотрю в окошко и нахожу много очень интересного и иногда невольно смеюсь при виде этих халатников и их уличной жизни, а здесь, около ворот, эта жизнь довольно оживлена. Верхом на конях, ослах, верблюдах, в арбах и пешком с утра и до вечера, двигается вся эта публика мимо меня. Вчера я даже на крыльцо вышел посмотреть скачку двух водовозов, верхом на лошадях, запряженных в бочки; халаты развевались по воздуху, тюбетейки на затылке — лихо неслись они по гололедице, надо было видеть эти рожи, чтобы оценить всю прелесть картины.

После того шагом, спокойно ехала другая бочка, поставленная ва салазки, на каких мальчишки с гор катаются. В салазки запряжена лошадь на веревочных постромках и рядом медленно выступает сарт в чалме. «Видели — впереди глупость скакала, а сзади идет мудрость», сказал мне тут же стоявший Саттар-Хан и слова эти видимо произвели серьезное впечатление на кругом стоявших сартов. [214]

6 февраля.

Я проснулся сегодня в семь часов утра, яркие лучи солнца уже врывались чрез шторы в комнату и так весело освещали всю нашу походную обстановку. Г... спал, как ангел, несмотря на этот яркий свет. Какая прелесть солнце, что за наслаждение весна в природе, как хочется всем дышать свободно, жить, наслаждаться. Я потянулся с удовольствием и протянул руку, чтобы взять с табуретки папироску и в то же время приподнять голову. Вдруг резкая, жгучая и в то же время невыразимо тонкая боль за ухом заставила меня, вздрогнув, соскочить с постели и схватиться за больное место. По подушке быстро удирал скорпион. Злое насекомое, разогретое этими же теплыми лучами весеннего солнца, нарушило мое светлое миросозерцание! Поняв в чем дело, забыв о злом скорпионе, я первым долгом схватил бутылочку с деревянным маслом, сохранившимся у меня для чистки оружия, и старательно намазал укушенное место, где сейчас же образовалась маленькая опухоль. Г... проснулся и нервно стал искать скорпионов в своей кровати. Затем я вооружился циркулем и стаканом и предпринял охоту на бежавшего врага. После долгих и осторожных стараний я открыл скорпиона в складках простыни уже в ногах, схватил его циркулем и бросить в стакан, где он и теперь мечется, но уйти не может. Скорпион еще молодой, небольшой, около дюйма от клещей до конца хвоста, где помещается тончайшее жало, загнутое как шило у сапожников. Укус их в настоящее время совершенные пустяки, в конце же июля и в августе гораздо серьезнее. Но препротивное насекомое, да еще в постели. Сегодня же начнется генеральная чистка и выбивка кроватей; если это молодой скорпион, то может быть их и целое семейство обретается — от этого сон приятнее не будет. Иван и сарты очень взволнованы этим случаем. Видно, злое насекомое согревалось за моим ухом и когда я шевельнул головой, оно укусило меня и бросилось бежать. Укус произвел ощущение, как будто раз-другой коснулись тела тонкой раскаленной проволокой. Теперь я с удовольствием дразню кончиком циркуля эту злюку и наблюдаю, как оно бьет ядовитым хвостом по стенкам стакана, причем очень ясно видно, как выступает пилообразное жало. Все-таки, с непривычки, на нервы действует этот случай, и Г... ругает весь Туркестан, я же успокаиваю его тем, что в степи познакомимся еще с массой фаланг, а в [215] Фергане он увидит маленького черного паука «каракурт», укушение которого почти всегда смертельно, и тогда скорпион покажется одной прелестью.

6 марта.

Вчера утром проводили мы Г... к Фергану, куда он получил назначение. Я нанял извощика, чтобы доехать с ним до первой станции

Сборы в путь, заезд к знакомым, все это задержало наш выезд до 4-х часов. Наконец, тронули. Дорога от города до станции Гирчик по качеству пути прескверная; когда то шоссированная, она до того избита арбами, образовавшими глубокие колеи и, кроме того, усыпана каменьями, довольно крупным булыжником, когда то представлявшим мостовую. Но обсаженная большими деревьями, пересекая по дырявым мостикам несколько живописных арыков и вся оживленная строениями, базариками и снующим людом, она представляет веселую картинку восточной жизни; а тут еще и освещение заходящим солнцем, красиво и оригинально. На шестой версте остановка: передняя ось тарантаса сломалась посредине, ехать далее не возможно. Ямщик выпряг лошадей, Хабиб, человек Г..., побежал нанимать арбу, чтобы перегрузить вещи. Мы решили все-таки, что возвращаться в Ташкент не следует, а нужно не унывая трогать вперед до станции, там взять перекладную и ехать в Маргелан. Кругом собралась любопытная толпа и осматривала ось, выражая сожаление о таком несчастии. Перегрузив вещи и отправив их на арбе вперед, тронули и мы. Г. .. и Саттар-Хан на моем извощике, а я за недостатком места забрался на верблюда проходившего мимо каравана и гордо воссел на спине «корабля пустыни». Отличное животное это очень спокойно на ходу; так мягко качает, говорят, что от этой качки можно почувствовать морскую болезнь, но на меня нисколько не подействовало — думаю, что это пустяки. Рысью верблюд порядочно трясет, но сидеть все-таки можно отлично. По дороге видел я зрелище тяжелое, это нищие прокаженные женщины, просившие в одном месте по пути милостыню. Около Ташкента есть тоже целый кишлак прокаженных; они живут совершенно отдельно и, иногда, в базарный день выходят на дорогу, не переходя канавы, за милостыней. Здесь их было четыре женщины, я поспешил бросить им с верблюда бывшую со мной мелочь и невольно отвернулся, чтобы не видеть эти ужасные, изъеденные проказой лица и руки. Народ боится прокаженных, он никогда не будет [216] смеяться и оскорблять их, молва говорит, что если прокаженный обругает кого, призовет проклятие неба, то тот человек наверно сам сделается прокаженным. Бедняк и тот старается дать что-нибудь этим, поистине несчастным, существам. Женщины эти сидели на земле, покрытые какими-то белыми покрывалами; я издалека обратил внимание на эту группу и думал, признаться, не прелестные ли это дщери востока, но вожак каравана, ехавший впереди на лошади, заметя, вероятно, внимание мое, обратился ко мне: «тюря бу яман, махао дур» — т. е. скверно это, это прокаженный». Проказа называется здесь махао.

Таким образом, доехали мы до р. Чирчика. Громадное пространство, усеянное галькой и более крупными каменьями; среди него только в некоторых местах быстро текла несколькими руслами эта горная река. Во время таяния снегов река заполняет все это каменистое пространство, сносит мост и делается непроходимой. Мы подъехали к мосту, который чинился, вероятно, для того, чтобы в июне быть снесенным. По мосту пускали только пеших, караван же, конные люди и вещи на арбах переправляются вброд. Очень интересна и красива эта переправа, в особенности через среднее широкое русло; теперь она не опасна, но чуть больше воды — и дело очень серьезно. Идя по мосту, смотрели мы как переправлялись вещи, иногда казалось, вот-вот снесет, но вещи переехали благополучно. Затем переправлялся караван, состоявший из верблюдов, лошадей и ослов; красиво, резко выделялись силуэты животных в чистом вечернем воздухе. На востоке горы покрытые снегом, на запад расстилалась бесконечная равнина. Общая картина напоминала мне Терек около Владикавказа, к тому же Чирчик также грозно шумит. Солнце совсем уже закатилось, когда мы пешком дошли до станции и долго еще сидели здесь на крылечке; ночь наступала быстро, ярко загорались звезды. Холодный ветерок с реки заставил забраться в комнату для проезжающих; конечно, закипал самовар, Г... вынул дорожную закуску свою и мы решили остаться до рассвета на станции. Утром проводили мы Г... и побрели назад, частью пешком, частью на арбе.

М. Шлиттер.

(Окончание следует).

Текст воспроизведен по изданию: В Туркестане. (Отрывки из старого дневника) // Военный сборник, № 2. 1902

© текст - Шлиттер М. 1902
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Кудряшова С. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1902