ФОН РОЗЕНБАХ В. А.

ЗАПИСКИ

(См. “Русская Старина”, апрель 1916 г.)

Было собрано в 1884 году, несколько сот пудов хлопка, в 1885 году около 20 тысяч пудов, в 1886 году около 40 тыс. пуд., в 1887 г. около 250 тыс. пуд., в 1888 году не менее миллиона пудов, в том числе в одной Ферганской области не менее 300.000 пуд. Если хлопководство и впредь будет развиваться в той же пропорции, то можно с уверенностью сказать, что лет через десять Россия не будет нуждаться в ввозе из Америки хлопка, и те 100 милл. руб. золотом, которые мы до сих пор платили, будут оставаться у нас дома. Могу с гордостью сказать, что Россия мне в этом будет обязана. Составленное и изданное г. Вилькенсом по моему распоряжению руководство хлопководам принесет также несомненную пользу.

Не меньшую пользу принесут Туркестану учрежденные в 1884 г. в Ташкенте, а в следующие годы в Самарканде, Новом-Маргелане и Петро-Александровске гренажные станции. Шелководство процветало с давнего времени в Средней Азии. Проявившаяся в начале восьмидесятых годов в некоторых местностях Средней Азии болезнь червей грозила, как она и имела место в Хивинском ханстве, совершенно погубить шелководство. Учрежденные мною гренажные станции, снабжая население здоровою греною, отстранять эту опасность. Население Туркестанского края оценило вполне, как оно видно между прочим из представленных мне в 1889 году в Ферганской области адресов, мою заботливость, и ни одна из [173] принятых мною в крае мер не была принята с таким общим сочувствием, как снабжение населения здоровою шелковичною греною.

В 1883 году генералом Черняевым была закрыта Ташкентская публичная библиотека, и книги переданы в устроенное им книгохранилище, библиотеку окружного штаба и учебные заведения. Немедленно по приезде моем в Ташкент, публичная библиотека была мною вновь открыта.

19 августа 1884 года я выехал из Ташкента, чтобы осмотреть часть Сыр-Дарьинской области, Заравшанский округ и Ферганскую область. Это был мой первый объезд края.

Пробыв сутки в Джизаке, я выехал 21 августа в Самарканд. На берегу реки Заравшана я был встречен массою населения и Бухарским посольством, во главе которого стоял наследный принц, ныне царствующий Эмир бухарский. Картина встречи была восхитительна и произвела на меня сильное впечатление. Наследный принц держал себя во все время моего пребывания в Самарканде с большим тактом и достоинством, и так как ко времени моего приезда в Самарканд уже установились вполне правильные отношения к Бухарскому правительству, то я, с своей стороны, оказывал ему всякое внимание. Эмир был настолько доволен оказанному мною принцу приему, равно и уменью и такту, с которыми себя держал сей последний, что по возвращении его в Бухару он восстановил его Керминским беком, — и должность, от которой он был отчислен в 1883 году по возвращении из Москвы, где присутствовал на коронации. Наследный принц, обязанный мне в том, что вновь установились добрые отношения между им и отцом, сохранил о свидании со мною самое благодарное воспоминание.

В течение десяти дней я осмотрел подробно г. Самарканда и весь Заравшанский округ. Это была, ко времени моего приезда в Туркестан, единственная благоустроенная часть края, что меня побудило 30 августа на официальном обеде, между прочими тостами, выпить за здоровье бывшего начальника округа генерал-лейтенанта Абрамова, которому город Самарканд и весь Заравшанский округ обязан своим благоустройством.

Войскам я сделал смотр, и присутствовал на двухстороннем маневре. Наследный принц сопровождал меня постоянно. Строевое обучение войск было хорошо, в [174] тактическом же отношении они были подготовлены неудовлетворительно. В г. Катта-Кургане меня поразила ветхость православной церкви. Несмотря на самые настойчивые представления, мне удалось только в 1889 году исходатайствовать нужный кредит на постройку новой церкви.

Туземное население я нашел весьма зажиточным и по видимому вполне довольным русскою администрациею и порядками, установленными русским правительством. Оно встречало меня везде приветливо.

1 сентября я выехал через Ура-Тюбе и Ходжент в Ферганскую область. На границе области я был встречен военным губернатором генерал-майором Ивановым. Прием, оказанный мне населением, резко отличался от сделанного мне в Заравшанском округе; везде проявлялось неудовольствие, можно сказать враждебность к русскому правительству; я был завален просьбами, в которых преимущественно приносились жалобы на тяжесть поземельного налога; во время моего пребывания в области мне было подано таковых не менее 2.000. Не имея возможности оказать немедленную помощь, я объявлял населению, что буду со временем ходатайствовать о новой переобработке, пока же население обязано уплачивать налог, установленный организационными комиссиями. Население, не удовлетворяясь этим решением, продолжало настаивать на безотлагательном уменьшении налога, и бывали случаи, что мне приходилось обращаться к содействию казаков, чтобы разгонять толпу, подступавшую во мне с дерзкими требованиями.

Ирригационная система находилась в полном запущении, и жалобы населения на недостаток воды для обработки земель имели полное основание. Генералом Черняевым была упразднена должность заведывающего ирригациею и его помощника; распоряжение это имело самые погубные последствия, не было лица, ответственного за состояние ирригационной системы и наблюдающего за правильным состоянием каналов и арыков. Я решился восстановить эти должности, что мною и было произведено в исполнение 1 января 1885 года; на вновь назначенного ирригатора мною была возложена обязанность выработать и представить соображения о сооружениях необходимых, для приведения в благоустройство ирригационной системы в Ферганской области.

Город Коканд произвел на меня самое удручающее впечатление. Широко раскинувшись, туземный город, с [175] 60 тысячным населением, отличался, как все сартовские города, грязью и смрадом: узкие, извилистые улицы содержались дурно; движение по ним было крайне затруднительно. Русского города вовсе не было; кроме развалившихся казарм 16 батальона и тюрьмы, не было никаких казенных зданий. Офицеры и чиновники должны были жить в сартовском городе; кроме неудобств, положение это представляло большую опасность; в случае возмущения, которое, при тогдашнем настроении населения, было вполне возможно, офицеры и чиновники легко могли быть зарезаны. Конечно, я обратил самое серьезное внимание на печальное положение русских; по сделанным мною на месте указаниям, военным губернатором был составлен план русского города, который был мною утвержден в 1884 же году; все находящаяся в моем распоряжении свободные средства были назначены на постройку необходимых казенных зданий в Коканде, город быстро обстроился, и в 1889 году я имел радость видеть прекрасно распланированный с шоссированными улицами изящный городок, лучший можно сказать уездный городок во всем крае.

Новый-Маргелан заставлял также многого желать; рядом с колоссальными строениями, частью, как дом военного губернатора за недостатком средств, неоконченными, ютились крошечные домики; многих необходимых казенных зданий недоставало; церковь убогая. К сожалению, бывшая администрация не сумела правильно распорядиться находившимися в ее распоряжении широкими средствами. Так называемые Ферганские суммы были, можно сказать, зря израсходованы. Ничтожность городских сумм не давала мне возможности серьезно улучшить состояние города; единственное, что мне удалось сделать, это исходатайствовать необходимую сумму на постройку новой церкви, к чему было приступлено в 1889 году.

Объехав, вслед за осмотром Коканда и Маргелана, Ош, Андижан и Намангам, где я вынес те же неудовлетворительные впечатления, я вернулся 20 сентября в Ташкент.

Осенью 1884 года был прислан на мое заключение, составленный комиссиею графа Игнатьева, проект положения об управлении Туркестанским краем, при чем военный министр меня обязал представить мои соображения в срок не более месяца. Пришлось усиленно заняться этим делом, к назначенному сроку мое заключение было отправлено в Петербург, при чем на многие из предположений комиссии графа Игнатьева [176] были представлены веские возражения. В особенности я настаивал на образовании из Заравшанского округа, с присоединением к нему Ходжентского и Джизакского уезда, Самаркандской области, тогда как комиссия по узким, финансовым соображениям предполагала всю эту территорию присоединить к Сыр-Дарьинской области.

Осенью того же года начались действия Афганской пограничной комиссии, и так как нельзя было расчитывать с уверенностью на мирный исход переговоров с Англиею, то мне было приказано иметь в готовности, на случай открытия военных действий, отряд в составе около 10.000 человек для движения в Северный Афганистан. В конце года военный министр сообщил мне в шифрованной телеграмме Высочайшее повеление занять одним батальоном Ходже-Сале, пункт, находящейся близ Келифа на левом берегу Аму-Дарьи. Повеление это привело меня в полное недоумение. Ходже-Сале находился по имеющимся у меня сведениям на Афганской территории, заняв его батальоном, можно было с уверенностью ожидать, что он будет атакован афганцами, своевременно поддержать его туркестанскими войсками я бы не мог, ибо ближайшие резервы были расположены в Самарканде, т.-е. в расстоянии более 350 верст от Ходже-Сале. Можно было ожидать, что батальон будет разбит, что с нашей стороны неизбежно бы вызвало начало общих военных действий. В Средней Азии, где население крайне впечатлительно, нужно остерегаться всяких опрометчивых действий; всякий, хотя и ничтожный неуспех может подорвать наше положение. Основываясь на вышеизложенных соображениях, я решился не исполнить сообщенное мне Высочайшее повеление, донести обо всем военному министру, прося новых приказаний.

Полученною мною через несколько дней телеграммою, занятие Ходже-Сале Высочайше было отменено. Я думаю, что в данном случае, моим решительным образом действий, я оказал Государю и России громадную услугу.

Пользуясь услугами одного почетного туземца, хорошо известного Абдурахман-Хану, я, с согласия министра иностранных дел, вошел в секретные сношения с эмиром Афганским, с целью ему выяснить, что Русское правительство не имеет против него никаких враждебных замыслов, и цель пограничной комиссии установить урочную границу, обеспечивающую на будущее время сохранение мирных и дружеских отношений между Россиею и Афганистаном. Эмир [177] ответил в том же дружеском тоне, и нет сомнения, что веденные в этом направлении секретные сношения облегчили бы действия пограничной комиссии, но тут неожиданно разыгрался бой при Кушке, Абдурахман-Хан подумал, что я обманываю его, и наши сношения прекратились.

В последних числах декабря 1884 года я получил приказание двинуть один лишний батальон от Самарканда в Закаспийскую область для подкрепления генерала Комарова. В прежнее время при управлении краем генералом Кауфманом, каждый раз, когда приходилось двигать русское войско через Бухарское ханство, посылалось посольство к эмиру Бухарскому, чтобы испросить его разрешения на движение войск. В данном случае, желая выиграть время и пользуясь авторитетом, который приобрел, я поступил иначе. Я двинул 3 батальона из Самарканда и одновременно послал моего личного адъютанта ротмистра Шафрова в Бухару с поручением сообщить эмиру о сделанном мною распоряжении, и просить его оказать содействие батальону во время следования по ханству. Эмир исполнил с точностью мою просьбу и приложил всякое старание к удобному движению батальона.

Благодаря вышеизложенным мерам, 3 Туркестанский батальон прибыл в Мерв раньше, чем генерал Комаров успел передвинуть собственные свои резервы к этому пункту, и принял участие в деле при Кушке. Не будь там этот батальон, сражение, быть может, иначе бы разыгралось.

После сражения при Кушке, отношения наши к Англии и Афганистану приняли самый острый характер. Можно было ожидать каждый день начало военных действий. Состав Туркестанского отряда был в точности определен, и сделаны все предварительные распоряжения к движению. Когда я осенью 1885 года представлялся Государю, по случаю приезда в Петербург, Его Величество сказал мне, что было время, когда война с Англиею казалась неизбежною. — Однакож гордый Альбион уступил, войны не было, и проведена пограничная черта, вполне выгодная для России.

Летом 1885 г. я осмотрел Чимкентский и Аулэтинский уезды. В последнем было несколько русских поселений, которые я посетил. К сожалению, вынесенное впечатление было далеко не отрадное. Большинство поселенцев жило в большой бедности; церквей, школ не было нигде. Благодаря заботливости и толковым распоряжениям военного губернатора Сыр-Дарьинской области генерал-майора Гродекова, за [178] последнее время состояние поселений улучшилось заметно, открыто несколько школ и в одном из них (Чалбовары) построена церковь (1889 г.).

В августе начал я получать весьма неутешительные известия из Ферганской области. Неудовольствие населения, замеченное мною при объезде в 1884 году, начало выступать в более решительной форме. По области стали бродить шайки человек в 100-150, призывающих население к открытому восстанию против русских властей и совершающих разные бесчинства. Ими были захвачены и зарезаны несколько волостных управителей, оставшиеся верными русским. Проезд по почтовым дорогам делался не безонасным, мирными жителями овладела общая тревога. Военным губернатором области генералом Ивановым принимались всякие меры к прекращению беспорядков, направлялись летучие отряды войск, по разным направлениям для поимки шаек и успокоения населения. Несколько шаек было настигнуто, но при первых встречах они разбежались, и появлялись вновь в других пунктах. Тревожное положение продолжалось до конца сентября, когда начальнику Андижанского уезда капитану Брянову удалось настичь одну значительную шайку человек в 200, при чем несколько человек было убито и человек 50 захвачено в плен.

Главные зачинщики беспорядков, 21 человек, были сосланы мною в Сибирь. Спокойствие восстановилось в области.

Осенью же 1885 года стали до меня доходить слухи о серьезной болезни эмира Бухарского. Пользуясь командировкою в Бухару генерального штаба капитана Карцева, я приказал ему проездом через Кермин представиться наследному принцу и передать ему, что в случае смерти отца он действовал бы решительно, при чем может рассчитывать не только на мою нравственную, но в случае надобности и фактическую поддержку. Зная, что наследный принц окружен шпионами отца, я признал необходимым приказать капитану Карцеву передать слова, сообщенные наследному принцу, и эмиру. При существующих добрых отношениях к эмиру. Мне было весьма тяжело возложить подобное поручение на капитана Карцева, но, имея в виду, что после смерти царствующего эмира всегда происходили народные беспорядки, часто и резня, в наших же интересах было, чтобы, признанный Русским Царем, наследный принц вступил бы на престол без кровопролития, я признал необходимым принять вышеобъясненную [179] меру, будучи уверен, что она произведет свое действие на сановников и жителей Бухары. Выслушав слова, переданные капитаном Карцевым, эмир сдержал себя с трудом, ему показалось обидным напоминание о возможности его близкой кончины, и он обошелся очень холодно с моим посланцем. Но дальнейшее мое чрезвычайно внимательное к нему отношение изгладило невыгодное впечатление, но следующие же события доказали, насколько полезна была моя предусмотрительность. Когда в последних числах октября эмир скончался, наследный принц, уверенный в моей поддержке, двинулся смело в Бухару, народ же в Бухаре, зная, что в случай беспорядков я двину ему на помощь русские войска, подчинился ему беспрекословно, и восшествие на престол совершилось спокойно, без пролития единой капли крови. В 1888 году, при свидании моем с эмиром, он выразил мне, что обязан мне, что сделался эмиром.

В декабре месяце 1885 года предполагалось рассмотрение в Государственном Совете проекта Положения об управлении Туркестанским краем. Получив в начале октября более успокоительные известия о состоянии здоровья эмира, и признавая совершенно необходимым присутствовать в Государственном Совете при предстоящих работах по составлению Положения, я испросил через военного министра Высочайшее разрешение на приезд в Петербург, по получении которого я и выехал 22 октября из Ташкента. В ночь с 2-го на 3 ноября, при проезде через г. Иргиз, мне были доставлены телеграммы политического агента в Бухаре камер-юнкера Чарыкова, а вслед за ней генерала Яфимовича, извещающие меня о смерти эмира Бухарского. В ожидании дальнейших известий, я остановился в Иргизе. Проведенная в Бухару телеграфная линия принесла неоценимые плоды. Благодаря ей в течение 3 ноября выяснилось вполне для меня, что нельзя было ожидать смут в Бухаре. Наследный принц вступил спокойно на престол, порядок нигде не был нарушен, все население и войска признали его эмиром. 4-го ноября я выеxaл из Иргиза, продолжая путь в Петербург, куда приеxaл 12 ноября. В тот же день я представился военному министру. Генерал-адъютант Ванновский встретил меня словами: “А Вы приехали меня сменить?” Пораженный этим вопросом, я посмотрел на него с удивлением, и ответил ему, что ничто подобное не приходило мне в голову. Впоследствии я узнал, что незадолго до моего приезда в [180] Петербург военный министр был тяжко болен. Находящейся в то время в столице М. Н. Катков слышал от Государя, что в случае, если генерал-адъютант Ванновский должен будет за болезнью оставить занимаемый им пост, он назначить меня военным министром. Катков сообщил об этом некоторым из своих знакомых, в том числе московскому генерал-губернатору князю Долгорукому, и обе столицы заговорили о моем назначении военным министром. Нескромностью своею Михаил Никифорович оказал мне дурную услугу: генерал-адъютант Ванновский стал смотреть на меня, как на кандидата на пост военного министра, и вот начало его неприятных отношений ко мне. Во время управления моего Туркестанским краем, чувства эти проявлялись неоднократно, и в настоящее время, когда я сошел с политической сцены, и никак не могу быть ему соперником, он все-таки, я думаю, не переборол свою ко мне неприязнь.

Я имел неосторожность передать генерал-адъютанту графу Воронцову-Дашкову мой разговор с военным министром, тот сообщил его князю Мещерскому, и в один прекрасный день он появился на страницах “Гражданина”, что конечно не улучшило мои отношения к генералу Ванновскому.

13-го ноября я представился в Гатчине Государю Императору и Императрице, и удостоился со стороны Их Величеств самого милостивого приема. Вслед за сим я с женою были приглашены, в числе весьма немногих, на придворный спектакль в Гатчину, и удостоились самого милостивого внимания Их Величеств, что было замечено всеми присутствующими.

По приезде в Петербург я сделал, по установленному обычаю, визиты всем министрам, которые мне немедленно их отплатили, за исключением генерал-адъютанта Ванновского, не удостоившего меня в течение нескольких недель своим посещением. Образ действий этот наводил на меня грустные размышления. Чувство это еще усилилось, когда я узнал, что мои замечания на проект комиссии графа Игнатьева об управлении краем были переданы на заключение графа, им конечно отвергнуты, и что генерал-адъютант Ванновский во всем согласился с мнением председателя комиссии. Мне предстояла в Государственном Совете борьба, не только с графом Игнатьевым, но и с военным министром. Убежденный в правоте своего дела и правильности сделанных мною замечаний, я решился их твердо отстаивать в [181] Государственном Совете, с тем, что если самые существенные представления не будут уважены, в край не возвратиться. О решении этом я не делал секрета и заявлял его открыто. Меня возмущало в особенности, что некоторые из моих замечаний на проекте Положения были опровергнуты в самой неприличной форме.

В представлении своем в Государственный Совет, военный министр, между прочим, выражал свое удивление, что я, не выждав утверждения Положения об управлении краем, решился собственною властью восстановить публичную библиотеку и ирригационное управление в Ферганской области. Он обвинял меня в опрометчивости, между тем как второю из вышеобъясненных мер я спас область от неминуемых бедствий, и сохранил для казны сотни тысяч рублей, которые население не в состоянии было бы уплатить, если мною не были бы приняты решительные меры к приведению ирригационной системы в благоустройство.

К счастью, рассмотрение Положения в Государственном Совете было отложено до начала января 1886 года, и я имел время составить при содействии заведывающего моею походною канцеляриею надворного советника Хомутова, весьма способного и отлично знающего край чиновника, новую записку, в которой опровергались доводы графа Игнатьева, одобренные военным министром и внесенные им в Государственный Совет Записка моя была напечатана и представлена в большом числе экземпляров генерал-адъютанту Банковскому, с просьбою представить ее в Государственный Совет, для рассылки членам и подлежащим министрам. За несколько дней до Рождества приехал ко мне, совершенно для меня неожиданно, военный министр, одетый в мундир. Оказалось, что он заехал ко мне прямо после доклада у Государя. “Однакож надо же мне с Вами прийти к какому-либо соглашению”, сказал мне генерал-адъютант Ванновский; “приезжайте ко мне сегодня вечером и потолкуемте о тех статьях Положения, по которым расходимся в мнениях". В тот же вечер состоялось совещание при участии заведывающего Азиатскою частью главного штаба генерал-майора Иванова, моего главного оппонента. Представленные мною доводы были настолько убедительны, что военный министр согласился на все, отказался от сделанных им возражений и объявил, что не будет мне возражать в Государственном Совете. Обещание это генерал-адъютант Ванновский сдержал вполне. На [182] первом заседании Государственная Совета он прямо заявил, что отказывается от возражений, сделанных им на мои замечания, и согласен со мною по всем пунктам. Положение мое заметно улучшилось, мне предстояла борьба с одним графом Игнатьевыми но простил ли мне чистосердечно генерал-адъютант Ванновский удар, нанесенный его самолюбию, другой вопрос! Я думаю, что нет.

В половине января 1886 года началось в соединенных департаментах Государственного Совета рассмотрение проекта Положения об управлении Туркестанским краем. Всех заседаний было двадцать, и все пункты Положения подверглись самому тщательному рассмотрению. Я твердо отстаивал все сделанные мною замечания, и несмотря на горячия возражения со стороны графа Игнатьева, был настолько счастлив, что все без исключения были приняты во внимание соединенными департаментами. Проект графа Игнатьева подвергся самым существенным изменениям. Я готовился тщательно к каждому заседанию, и не мало трудов стоила мне защита моего мнения. Наиболее трудно было мне настоять на образовании Самаркандской области, что вызывало расход в 60.000 руб., в то время, как граф Игнатьев предполагал присоединить Заравшанский округ к Сыр-Дарьинской области. В вопросе этом поддержали меня председатель департамента экономии д. т. с. Абаза и министр финансов Бунге. Ныне, когда русские гарнизоны стоять в Чарджуе и Керки, которые подчинены командующему войсками Самаркандской области, особенно рельефно выразилась необходимость образования Самаркандской области. Не будь этой области, гарнизоны в выше названных пунктах подчинялись бы военному губернатору Сыр-Дарьинской области, территория которой была бы настолько обширна, что успешно ею управлять было бы немыслимо.

В виду того, что проект графа Игнатьева подвергся, как выше было сказано, самым существенным изменениям, приложенные к проекту Положения штаты оказались не соответствующими. Соединенные департаменты возложили на меня составление проекта новых штатов, сообразно с постановлениями департаментов, при чем министр финансов Бунге и государственной контролер Сольский выразили мне, что при составлении штатов я должен иметь в виду, чтобы расход на администрацию никоим образом не превышал расхода [183] на существовавшую до того времени администрацию. Я выразил готовность в точности руководствоваться этим указанием, и мне удалось действительно, несмотря на то, что вновь вводимые в крае новые суды вызывали значительный расход, проектировать штаты, уменьшающее расходы казны по управлению краем приблизительно на 20.000 руб.

Накануне дня рассмотрения штатов в Государственном Совете, заехал ко мне граф Игнатьеву чтобы узнать результата моей работы. Получив должное объяснение, он заявил мне, что, в виду достигнутого мною сокращения расходов, он согласен на мои штаты и возражать мне не будет в Государственном Совете. Несмотря на это решительное заявленье, граф Игнатьев в заседании Совета подверг мою работу самой строгой критике и настаивал горячо на дальнейшем сокращении расхода. Остальные члены соединенных департаментов, в том числе и министр финансов и государственный контролер, удовлетворенные вполне тем, как я исполнил возложенное на меня поручение, не поддержали его.

Граф Игнатьев доказывал в особенности горячо бесполезность учреждения в Ферганской области ирригационного управления, основываясь на том, что управление это было упразднено бывшим генерал-губернатором генералом Черняевым. — “Одно то, что управление это было упразднено генералом Черняевым”, ответил ему д. т. с. Абаза, “доказываешь необходимость его восстановить".

Чтобы положить конец бесполезным прениям, председательствующий в соединенных департаментах Д. Т. С. барон Николаи обратился к графу Игнатьеву с следующими словами: “Finissez donc, M-er le Comte. Vous voyez que tout le monde est content”. Тут граф Игнатьев замолчал наконец; проектированные мною штаты были утверждены без всякого изменения. Весьма задетый понесенным им полным поражением, граф оставил заседание крайне взволнованный, что однакож не помешало ему весьма дружески встретиться со мною через несколько дней, и по Высочайшем утверждении Положения, телеграфировать мне об этом в Ташкент, присовокупив, что общим собранием Государственного Совета не сделано никаких изменений в проекте, представленном соединенными департаментами.

Из вышесказанного можно вывести заключение, что граф Игнатьев не злопамятен. [184]

В начале апреля состоялось у министра иностранных дел д. т. с. Гирса особое совещание, где присутствовали военный министр г.-а. Ванновский, начальник главного штаба г.-а. Обручев, начальник Азиатского департамента т. с. Зиновьев и я. На обсуждение совещания был предложен вопрос, следует ли в инструкции председателю комиссии по афганскому разграничению указать, чтобы он настоял на включение Ходже-Саляра в наши пределы. По всестороннему обсуждению этого вопроса выяснилось, что пункт этот не имеет для нас значения. После этого генерал-адъютант Обручев предложил решить, следует ли присоединить Закаспийскую область к Туркестанскому генерал-губернаторству или образовать из нее самостоятельную область, подчинив ее непосредственно военному министерству. Военный министр, начальник главного штаба и я отстаивали горячо необходимость решения вопроса в смысле присоединения ее к Туркестанскому генерал-губернаторству, министр же иностранных дел, и в особенности начальник Азиатского департамента, высказали мнение, что необходимо образовать из нее отдельную область. В виду не последовавшего по сему предмету соглашения, Государь Император, по прочтении журнала совещания, повелел передать этот вопрос на обсуждение комитета министров. Заседание комитета министров состоялось в 1887 году, когда меня не было в Петербурге, но когда присутствовал начальник Закаспийской области г.-л. Комаров. Военный министр остался при своем мнении, все же остальные министры, находившееся, вследствие полного незнакомства с положением дел в Средней Азии, под влиянием личного доклада г.-л. Комарова, высказались в пользу образования из Закаспийской области самостоятельной области. Генерал-адъютант Ванновский не сделал разногласия и Государю Императору осталось только утвердить единогласное постановление комитета министров.

Нет сомнения, будь я в Петербурге, не состоялось бы это роковое решение, которое неизбежно поведет к большим затруднениям.

В марте 1886 года военный министр внес в комитет министров мое ходатайство о проведении железной дороги из Мерва через Чарджуй и Бухару в Самарканд. В комитете министров, куда я был приглашен для представлений личных объяснений, я доложил, что продолжение Закаспийской железной дороги до Самарканда, независимо от громадного [185] политического и экономического значения для Туркестанская края, принесет несомненную пользу для Государства и в том смысле, что уменьшит расходы казны по эксплуатации коренного участка Закаспийской дороги. Дорога, доведенная только до Мерва, имеет значение исключительно стратегическое; Закаспийская область, представляющая из себя почти исключительно пустыню, весьма мало производительна, местных грузов почти нет, доведенная же до Самарканда она приобретет серьезное экономическое значение: по ней пойдут произведения Туркестанского края и Среднеазиатских ханств; доходы возрастут и вместе с этим уменьшатся расходы по эксплоатации. Военный министр меня поддержал; из членов комитета никто не возражал кроме бывшего министра путей сообщения генерал-адъютанта Посьета, недовольного тем, что дорога строилась распоряжением военного министерства. Постройка Самаркандского участка была решена.

В день заседания комитета министров появилась в журнале “Новое Время” статья М. Г. Черняева, доказывающая невозможность проведения железной дороги через сыпучие пески между Мервом и Чарджуем. Статья была написана в совершенно неприличном тоне и произвела на всех министров неприятное впечатление.

Один из членов-министров указал на эту статью. Военный министр заявил, что о неприличном поступке генерала Черняева он доведет до сведения Государя Императора. Последствием сего было отчисление этого генерала от звания члена военного совета и затем увольнение его от службы.

По окончании заседания подошли ко мне министр финансов и государственный контролер и заявили мне, что согласились на постройку дороги только потому, что я был уверен в своем ходатайстве, прося о проведении дороги только до Самарканда: если бы я, прибавили они, просил бы о постройке дороги до Ташкента, то они безусловно бы воспротивились продолжению Закаспийской железной дороги.

Ныне очевидно, насколько я был прав в своем ходатайстве, и насколько оправдались мои предположения. Туркестанский край развивается с изумительною быстротою; до проведения железной дороги до Самарканда, эксплоатация Закаспийской железной дороги обходилась казне 1 до 1 1/2 милл. в год, в 1888 году, как видно из отчетов, все расходы по [186] эксплоатации покрыты, и остался чистый остаток в 70.000 руб.

Незадолго до моего отъезда из Петербурга, ген.-ад. Обручев высказал мне, что по его мнению совершенно необходимо присоединить к Русским владениям принадлежащую Бухаре культурную полосу по левому берегу Аму-Дарьи. Я решительно воспротивился этому, заявив, что отрезав у эмира часть его владений, он потеряет веру в лояльность Русской политики, и дальнейшие с ними сношения сделаются затруднительными, что лучше, если это признается своевременным, занять все ханство. К этому я присовокупил, что если русскому правительству необходимо, что я не отвергаю, стать твердою ногою на левом берегу Аму-Дарьи, то я нахожу возможным занять, не вызывая никаких осложнений, бухарские города Чарджуй и Керки русскими гарнизонами. После продолжительная спора ген.-ад. Обручев уступил мне. В начале 1889 года пункты эти мною были заняты с Высочайшего разрешения.

15-го марта 1890 г.

Окончив все дела в Петербурге я выехал 29 апреля 1886 г. обратно в Туркестанский край. Настроение мое было наилучшее, дела окончены в Петербурге вполне успешно, мне казалось, что, пользуясь в полной степени доверием Государя и всех министров, я могу рассчитывать на полную поддержку правительства.

При приезде в Москву, я был встречен в вокзале Николаевской железной дороги М. Н. Катковым. Михаил Никифорович, узнав, что я не предполагаю остановиться в Москве, и поэтому не буду иметь возможности навестить его у что обыкновенно делал, выехал мне навстречу. В своем экипаже он перевез меня в вокзал Рязанской железной дороги, и тут я провел с ним до отхода поезда в приятной беседе час времени. Он подтвердил мне вновь, что его газета в моем распоряжении, и все, что я желаю, будет напечатано в “Московских ведомостях". За все время моего управления краем, до самой кончины Михаила Никифоровича, я пользовался постоянно его добрым расположением, и неоднократно являлись в “Московских ведомостях” статьи, относящаяся с большим coчyвcтвиeм к моей деятельности в Туркестанском крае. После его смерти прекратились мои отношения к “Московским ведомостям". [187]

Остальные газеты мало интересовались Туркестанским краем, очевидно не сочувствовали моей деятельности. При оставлении мною осенью 1889 года Туркестана, ни одна газета, не замолвила доброе слово обо мне и не дала себе труда войти в оценку результата моего управления. Вероятно, не будь я назначен членом военного совета, они поступили бы иначе.

7-го мая я приехал в Казалинск, откуда выехал 9-го в Петро-Александровск. Переезд этот был сопряжен с громадными затруднениями и лишениями, на всем пути не была ни одной крыши, кроме 4-х станционных домов, построенных в 1885 году по моему распоряжению, пришлось ехать по совершенной пустыне, частью по сыпучим пескам, колодцев мало, вода в них местами настолько неудовлетворительная, что не только не решался ее пить, но даже пользоваться для мытья рук. Для облегчения моего путешествия администрациею было сделано все возможное, тем не менее 5 дней, проведенные мною в пути, останутся навсегда в моей памяти. Каково же было положение несчастных офицеров и чиновников, делающих путешествие из Казалинска в Петро-Александровск часто с женами и детьми, в особенности в то время, когда не существовали построенные в 1885 году 4 станционных дома. На переезд этот требовалось для них 10 — 12 дней.

Ныне, с проведением железной дороги до Самарканда и открытием пароходства между Петро-Александровском и Чарджуем, Петро-Александровск достигается сравнительно легко, и путешественники должны вспоминать с благодарностью меня, как генерал-губернатора, в управление которого построена Самаркандская железная дорога, и открыто пароходство но Аму-Дарье. Не менее удовольствия сделала жителям Петро-Александровска построенная в 1889 году, вследствие моих настойчивых ходатайств, телеграфная линия между Чарджуем и Петро-Александровском.

Теперь этот город не тот медвежий угол, коим я его застал. По истине сказать, положение его было ужасное, и нужно удивляться чиновникам, решившимся прежде в нем служить.

В Петро-Александровске мне была сделана восторженная встреча. Войска и служащие высоко оценили мою решимость приехать к ним, не взирая на трудность пути. В этом отношении они не были избалованы бывшими генерал-губернаторами. Покойный генерал-адъютант Кауфман с 1873 г. [188] (год взятия Хивы) по 1882 год не был ни разу в Петро-Александровске.

На другой день по приезде я принял хана хивинского, приехавшего с ближайшими родственниками и высшими сановниками ханства меня приветствовать в Петро-Александровске. Свидание продолжалось около часа. Хан просил, между прочим, моего ходатайства об утверждении Государем императором его второго сына наследником престола. Через несколько часов, после отъезда хана, я сделал ему ответный визит и пригласил его с родственниками и сановниками на другой день к себе на обед. Обед был сервирован по-европейски, и тут произошла очень смешная сцена. Когда мои гости подошли к столу с закусками, то один из братьев хана налил себе рюмку водки; первый министр хана Мат-Мурад, заметив это, вырвал из рук принца рюмку и сунул ему кусок хлеба. За обедом никто из хивинцев не пил вина, хотя, как мне говорили, сам хан большой охотник до шампанского, я у себя дома преисправно его пьет. Прослушав, по окончании обеда, еще час музыку, мои гости уехали, вполне довольные оказанным им приемом, и простившись со мною самым сердечным образом. Хан произвел на меня благоприятное впечатление, он человек еще молодой, полный сил и не лишенный природного ума, держал он себя все время с большим тактом. Но как большинство правителей на востоке, он входит мало в дела ханства, предоставив управление им первому министру Мат-Мурату. Сей сановник, отличаясь жадностью, обирает подданных хана самым ужасным образом. Обстоятельство это заставило меня, при прощании, сказать ему, что желание Императора Всероссийского, чтобы хивинцы, находясь под высоким его покровительством, жили бы счастливо и в полном благополучии. Мат-Мурат, как полагать надо, понял этот намек; по заявлению начальника Аму-Дарьинского отдела ген.-майора Гротенгельма, он стал, после свидания со мною, более умерен в своих вымогательствах.

В 1888 году хан хивинский отменил в ханстве пытки в память чудесного спасения 17 октября Царской семьи от грозившей опасности.

Сделав это распоряжение, хан просил меня об этом довести до сведения Государя Императора, что мною и было исполнено 26 февраля 1889 года в день рождения Его Величества. [189]

Осмотрев во всей подробности войска и учреждения, указав место для постройки храма и городского училища, на что мною были исходатайствованы необходимые средства, я выехал 19-го мая из Петро-Александровска, направляясь через Казалинск в Ташкент, куда приехал 31-го мая. На пути остановился только в Чемкенте, чтобы присутствовать при освящении вновь построенной церкви. Все лето 1886 года я провел безвыездно в Ташкенте. Необходимо было усердна заняться всеми приготовительными распоряжениями к введению в крае нового Положения об его управлении. Желая лично выяснить военным губернаторам это Положение и разъяснить им то, что могло показаться темным и непонятным, я их всех вызвал в Ташкент и прошел с ними вместе Положение. Вместе с этим мною было сделано распоряжение о переводе Положения на сартовский язык, для чего была составлена особая комиссия из компетентных лиц; было приступлено к составлению разных инструкций в дополнение к Высочайше утвержденному Положению. Все эти работы были окончены в течение двух лет, и в 1888 году, когда я вновь выехал в Петербурга, Положение было введено в крае в полном его объеме. Благодаря знанию и усердию ближайших моих помощников, умелости военных губернаторов и начальников уездов, быть может, и личному моему вниманию к этому важному делу, новый закон был введен в крае вполне спокойно, и введение его не вызвало нигде каких-либо недоразумений или смут. Лично я, как генерал-губернатор, потерял много, из принадлежащих мне прежде прав, и я думаю, что моя деятельность в крае не была настолько плодотворна, как до введения Положения; но в общем нельзя отрицать, что управление приняло большую устойчивость, и новый закон принесет несомненную пользу, в особенности при назначении нового генерал-губернатора.

К сожалению, только все последующие разъяснения министров, неизбежные при введении всякого нового закона, были направлены к тому, чтобы сузить власть генерал-губернатора, в особенности по хозяйственным операциям. Стремлению умалить значение местной власти, вредное всюду, в особенности пагубное для окраин.

Рядом с этим, крайняя медленность в разрешении самых неотложных представлений, желание все забирать в свои руки, при полном незнании местных условий. Все это, вместе взятое, делает для человека, желающего принести [190] действительную пользу, крайне трудным и непривлекательным занимать пост главного начальника окраины. Могу по совести сказать, что мое почти шестилетнее управление краем было непрерывная борьба с Петербургом. В справедливости этого убедится всякий, знакомый с делами генерал-губернаторской канцелярии окружного штаба. По опыту могу сказать, что личными объяснениями с министрами можно многого добиться; делать же по серьезным вопросам письменные представления совершенно бесполезно. Министры настолько обременены занятиями, что не имеют возможности серьезно вникать в дела, все зависит от начальников отделений и столоначальников. По моему глубокому убеждению, Россию губит излишняя централизация; она так велика, местные условия настолько различны, что Петербургу невозможно входить во все мелочи управлений. Нужно быть крайне осмотрительным при назначениях на высшие государственные посты, но рядом с этим должно быть оказываемо постоянное им доверие и расширена их власть. В особенности это необходимо на окраинах.

Во второй половине 1886 года были открыты областные суды и военно-окружной суд. Реформа эта была благодетельная. До открытия названных судов, функционировали судные отделения при областных правлениях и военно-судные комиссии. В тех и других дела шли медленно и решались часто неправильно в виду отсутствия в них юридически подготовленных лиц. Дела, решения в военно-судных комиссиях, представлялись на конфирмацию командующая войсками. В числе подобных встречались возникшие 5 — 6, иногда 10 лет тому назад. К сожалению, министерство юстиция не отнеслось с должным вниманием к выбору лиц на должности председателей областных судов; двое из них были смещены через год. Состав прокуроров был несравненно лучше; все они состоят на своих местах по сие время, в особенности выдавался по отличному знанию дела и прекрасным нравственным качествам прокурор ташкентская суда М. М. Шарыгин.

К концу 1886 года относится открытие мною 22 русских школ для туземцев и учреждение при них курса изучения русского языка для взрослых. Одною из первых моих мер, по прибытии в 1884 году в край, было введение обучения в учительской семинарии, сартовского и персидского языков. Для этого я воспользовался отличным знанием этих языков одного русского, бывшего офицера, г-на Наливкина, [191] проведшего для изучения сартовского языка несколько лет в сартовском кишлаке, а затем отлично теоретически изучившего персидский язык и превосходно знакомого с обычаями туземцев. Этого молодого, вполне развитого и образованного человека я назначил учителем местных наречий в учительскую семинарию, и ему удалось в течение двух лет настолько хорошо подготовить учеников старших классов семинарии, что я мог назначить их учителями во вновь открываемый школы для туземцев.

Вначале многие отнеслись скептически к этим школам, предсказывая неизбежный неуспех; ныне же, когда школы существуют уже 4 года, можно, с уверенностью сказать, что ожидания мои оправдались вполне. Благодаря несложности программу хорошему подбору учителей, вниманию к ним со стороны высшего начальства, наконец сознанной многими сартами и киргизами полезности изучения русского языка, школы исправно посещаются, и русский язык распространяется по краю. В особенности успешно идут школы в больших торговых центрах. Вначале мусульманское духовенство делало попытки к дискредитированию школ в глазах населения и распространяло разные нелепые про них слухи, но благодаря постоянному вниманию русских властей, вполне понимающих значение этих школ, удалось остановить брожение и восстановить к ним, доверие родителей детей, обучающихся в них.

Желая по возможности содействовать распространению русского языка в населении, я вместе с этим требовал от чинов русской администрации, имеющей непосредственные сношения с туземцами, изучения туземных наречий. В этом отношении мною были достигнуты довольно удовлетворительные результаты; в конце моего управления краем большинство служащих в уездных администрациях знало языки настолько, что могло понять туземцев без переводчиков. Этому успеху содействовали в некоторой степени открытые мною в областных городах курсы для изучения сартовского языка. В особенности успешно они шли в Ташкенте под руководством г-на Наливкина.

В конце 1883 года была учреждена в Ташкенте амбулаторная лечебница для туземных женщин и детей. Сознавая полезность этой меры в особенности в политическом отношении, я вызвал несколько женщин-врачей из Европейской России и открыл в течение моего управления краем еще пять лечебниц в городах: Самарканде, Ходженте, Коканде, [192] Андижане и Намангане. Лечебницы эти содержатся на городские средства и ничего не стоят казне. Населением они были встречены с большим сочувствием, в чем я лично убедился при посещении Самарканда в первый раз по открытии лечебниц. Подъезжая к ней, я был встречен массою населения, выразившей мне горячую благодарность за открытие лечебницы. На крышах близ лежащих домов стояла толпа женщин, открывших при моем появлении свои лица, и желавших этим способом заявить о воодушевляющих их чувствах признательности.

Не так отнеслись в Петербурге к этому мероприятию. Туркестанский военно-медицинский инспектор т. с. Суворов получил от главного медицинского инспектора запрос, на основании какого закона открываются женские лечебницы в Туркестанском крае. К счастью туркестанскому генерал-губернатору предоставлены по богоугодным заведениям, содержимым на городские суммы, права министра внутренних дел. На существование этого закона было указано г-ну Ремерту, и он замолчал.

Сознавая, что мы станем в Средней Азии твердою ногою только тогда, когда в ней усилится русское население, я обратил особое внимание на развитие в Туркестане русских поселений. В этом деле я встретил горячее сочувствие и содействие в лице военного губернатора Сыр-Дарьинской Области генерал-майора Гродекова. Несмотря на всю трудность и скудность отпускаемых от казны средств, устройство русских поселений двинулось за время моего управления краем быстро вперед. Застав при приезде не более 100 дворов, я оставил 20 поселений с 1.500 дворами. В многих из них открыты школы для детей и в двух построены церкви. Пользуясь предоставленным мне правом, я, не взирая на все настояния ведомства финансов, строго воспретил открытое в них питейных заведений, и благодаря этому быстро растет благосостояние поселенцев. Поселения обстраиваются, разводятся сады, количество запашек увеличивается. В 1889 году я имел радость узнать, что в Троицком поселке (40 верст от Ташкента), основанном в 1886 году, поселенцы заработали приблизительно по 300 руб. на двор. Столь значительный заработок конечно даст им возможность завести вполне исправное хозяйство. При оставлении мною края оставалось в распоряжении администрации свободной земли для надела 2.000 [193] семей. Дай Бог, чтобы столь успешно начатое дело велось и впредь с тою же энергиею и умелостью.

Особое внимание мною было обращено на приведение в блогоустройство ирригационной системы в Ферганской области. В видах сего мною были командированы все находящиеся в моем распоряжении техники-ирригаторы в эту область; по выработке ими проекта необходимых исправлений, было приступлено с 1887 года к этим работам, и в 1889 году я имел утешение видеть ирригационную систему, приведенную в должный порядок. На эти работы израсходовано за время моего управления краем до 150.000 руб. Не легко было выделить столь значительную сумму из земского кредита.

Значительные расходы были сделаны также на приведение в порядок дорог в крае. В этом отношении был достигнут довольно удовлетворительный результат.

Большинство казарм и помещений для госпиталей и лазаретов было, при моем прибытии в край, в самом жалком состоянии. Я исходатайствовал ежегодный отпуск, по инженерной смете, вместо прежде отпускаемых 200.000 руб. — триста тысяч руб. Деньги эти расходовались за время моего командования войсками исключительно на постройку казарм и врачебных учреждений, и при моем отъезде из края большинство войск было прекрасно размещено. К сожалению, в настоящее время, как дошло до моего сведения, начали строить на эти деньги и помещения для служащих, что противоречить прямому назначению отпускаемых сумм, и вследствие чего конечно замедлится постройка еще не достающих казарм для войск.

В 1884 году не было ни одного вполне благоустроенного военного собрания, кроме маргеланского. В настоящее время они все в прекрасном состоянии. Ташкентское, я полагаю, одно из лучших во всей России.

В 1887 году состоялось Высочайшее повеление о постройке железной дороги из Чарджуя в Самарканд: постройка дороги была возложена, согласно моему ходатайству, на генерал- лейтенанта М. Н. Анненкова; военный министр согласился поручить постройку Самаркандского участка железной дороги генералу Анненкову только при условии, если я соглашусь взять на себя наблюдение за постройкой. Мне было поведено заключить с эмиром Бухарским конвенцию относительно проведений железной дороги через ханство. При существующих добрых отношениях с бухарским правительством, [194] заключение конвенции не представляло затруднений, но вся трудность задачи заключалась в принятии мер, чтобы местное население, руководимое фанатичным духовенством, не препятствовало бы постройке. Прежде всего необходимо было избрать лицо, которое, состоя при постройке, имело бы наблюдение, чтобы туземцы получала за отчуждаемую под дорогу землю справедливое вознаграждение. Выбор мой пал на инженера подполковника Пославского, который, снабженный мною весьма детальною по сему предмету инструкциею, выполнил с полным успехом возложенное на него поручение. Рядом с этим приходилось за все время постройки зорко наблюдать за настроением туземного населения, которое в начале работ весьма враждебно к ним относилось. Были лица, даже занимающие крупное служебное положение в ханстве, которые возбуждали население к безпорядкам. В виду сего, я с Высочайшего разрешения приготовил в Самарканде небольшой отряд (1 батальон, 8 орудий, 2 сотни казаков), готовый во всякую минуту к выступлению в Бухару. Приготовления эти я делал открыто, предупреждая бухарское правительство, что при возникновении малейшего беспорядка я займу безотлагательно ханство.

Рядом с этим я старался нравственно влиять на население, разъясняя бухарцам, с коими имел личные сношения, какие выгоды население извлечет от постройки железной дороги. Совокупность всех этих мер дала наилучшие результаты; во все время постройки нигде не произошло беспорядков. Я могу с гордостью вспоминать это время; под моим руководством была спокойно, не вызывая никаких осложнений, построена железная дорога в чужих владениях, и где же в Бухарском ханстве, считающемся центром мусульманская фанатизма!

Я забыл упомянуть, что в начале 1887 года, до постройки Самаркандского участка Закаспийской железной дороги, мной были поставлены с Высочайшего разрешения русские гарнизоны в бухарских городах Чарджуе и Керки. Занятие этих пунктов, в особенности Карки, имело громадное политическое значение. Благодаря этому распоряжению, мы стали твердою ногою на левом берегу Аму-Дарьи, охватили железным кольцом Бухарское ханство; в случае могущих произойти когда-либо военных действий, не будем иметь надобности в форсировании переправы через Аму-Дарью, операции весьма трудной; прорубили, так сказать, окно в Афганский Туркестан, который можем занять из Керки в несколько дней, находясь [195] в 6-7 переходах от Мазар-Шерифа. Занятие Чарджуя русскими войсками не представляло затруднения, но нельзя того же сказать относительно Керки. Для занятия этого города пришлось нашему отряду двигаться на расстоянии около 200 верст по земле эргаринцев, весьма воинственного туркменского племени, признававшего в слабой степени власть эмира Бухарского. Наконец движение это могло вызвать смуту на Афганской границе, находящейся в 15 верстах от Керки. Вследствие внезапности движения и нахождения в то время Абдурахмана, занятого прекращением возмущения гильзцев, в южном Афганистане, занятие Керки совершилось спокойно и не вызвало никаких политических осложнений. Благодаря разумным распоряжениям начальника гарнизона полковника Шорохова, установились в скором времени вполне дружеские отношения между русскими и туземцами.

Несмотря на всю важность занятия нами Керки, русская пресса почти не обратила внимания на этот факт. Но нельзя же того сказать относительно иностранной литературы; имея в своей главе профессора Вамбери, действительного знатока Средней Азии, она вся затрубила тревогу и указывала англичанам на громадное значение завладения русскими Керки.

На начальников Чарджуйского и Керкинского гарнизонов, полковников Казанцева и Шорохова мною были возложены обязанности воинских начальников и начальников уездов. В данной им мною и впоследствии военным министром утвержденной инструкции, на них была возложена обязанность заняться устройством в этих пунктах, на отчужденной русскому правительству земле, городов, поддерживать в войсках строгий порядок и дисциплину, при чем воздерживаться от всякого вмешательства в администрацию бухарского правительства. Независимо от этого полковник Шорохов был мною снабжен политическою инструкциею, указывающей ему образ действий относительно афганского правительства и к афганскому пограничному населенно.

Цели, намеченные в этих инструкциях, ныне вполне достигнуты. В Чарджуе и Керки построены казармы, возникли благоустроенные русские поселения, разбиты улицы, насажены сады, в первом из этих пунктов построена хорошенькая церковь. С бухарцами и афганцами установились вполне дружеские сношения, происходит оживленный обмен товаров, который принимает с каждым днем все больший и больший размер. Русские мануфактурные произведения и сахар стали [196] проникать в значительном количестве в Мазар-Шериф. Между Чарджуем и Карки проложена эмиром бухарским прекрасная колесная дорога, я полагаю, лучшая во всем ханстве.

Все это достигнуто без всякого расхода для русского правительства, за исключением постройки казарм.

В августе 1887 года приехал в Ташкент строитель Самаркандского участка Закаспийской железной дороги, генерал-лейтенант Анненков для доклада мне своих соображений по постройке дороги, испрошения моего утверждения некоторых предположений, а главное чтобы испросить мое разрешение на постройку моста через Аму-Дарью. В Высочайше утвержденной расценочной ведомости, постройка моста не была предусмотрена, а предполагалось устроить перевозку грузов на судах. По ближайшему рассмотрению, генерал Анненков пришел к убеждению, что перевозка грузов, необходимых для постройки дороги, весом свыше 4-х миллионов пудов, на судах, потребует чрезвычайно продолжительное время, которое вследствие трудности переправы даже приблизительно определить невозможно, для быстрого же окончания постройки дороги является совершенно необходимым построить мост через Аму-Дарью. При этом генерал Анненков доложил, что инженер Балинский вызвался построить временный деревянный мост на деньги, ассигнованный по расценочной ведомости на перевозку грузов, потребных для постройки дороги, и укрепление берегов Аму-Дарьи, всего 300 тысяч руб. По окончании постройки железной дороги мост должен был поступить в собственность казны.

Сознавая с одной стороны всю заманчивость предложения, с другой тяжкую ответственность, которую я беру на себя, разрешая постройку моста, не предусмотренную Высочайше утвержденною расценочною ведомостью, я находился в большом затруднении. Рассмотренный находящимися в моем ведении техниками инженер генерал-майором Зигерн-Корном, инженером путей сообщений Петровым и несколькими другими военными инженерами, проект моста был ими одобрен за сделанными незначительными исправлениями, и по мнению их постройка его была осуществима.

Я мог конечно испросить через Государственный Совет Высочайшее разрешение на постройку моста, но путь этот представлял мало шансов на успех. Нельзя было ожидать, чтобы подлежащие министры, находясь под влиянием заявления [197] известного инженера генерал-лейтенанта Паукера, отрицавшего возможность постройки моста через Аму-Дарью, согласились бы на утверждение проекта инженера Балинского. Во всяком случай дело это требовало немедленного решения; необходимо было, или безотлагательно построить мост, или приступить к перевозке железнодорожных грузов на судах. Во втором случае, даже в случае утверждения проекта, не было бы необходимых сумм на осуществление постройки моста, так как часть денег, ассигнованных на перевозку грузов, уже была бы израсходована.

После трехдневных размышлений я решился разрешить постройку моста при следующем видоизменении предположения генерала Анненкова: Я разрешил заключить контракт с инженером Балинским на перевозку им всех железнодорожных грузов через Аму-Дарью посредством моста, за 300.000 руб., при чем мост по окончании перевозки должен был поступить в пользу казны. Г-н Балинский был человек состоятельный, и вопрос, решенный в вышеуказанном смысле, гарантировал казне, в случае, если постройка моста бы не удалась, по крайней мере перевозку грузов, без испрошения нового кредита.

О сделанном мною распоряжении я уведомил военного министра, который мне ответил, что удивляется моей решимости, и возлагает, в случае неуспеха, всю ответственность на меня.

По получении от меня разрешения, было немедленно приступлено к сооружению моста. Благодаря необычайной энергии и распорядительности генерала Анненкова и инженера Балинского, постройка была окончена с невероятною быстротою: 6 января 1888 г., т.-е. через 4 месяца, двинулся по мосту через Аму-Дарью железнодорожный поезд. Мост стоит по сие время; хотя он и требует ежегодно починок на несколько тысяч рублей, тем не менее, оказываемые им услуги неоценимы. Периоды, когда временно приостанавливалось по нем движение и приходилось перевозить груз на судах, доказали с очевидностью, насколько затруднительна и каше громадные расходы вызывает перевозка грузов на судах. Можно сказать с полною уверенностью, что, не будь моста, железная дорога оказалась бы почти бесполезною.

По окончании постройки моста, было немедленно приступлено к проведению железной дороги; благодаря безостановочному привозу железнодорожных грузов и чрезвычайной [198] распорядительности генерала Анненкова, она была доведена 15-го мая 1888 г. до Самарканда, и в этот день разрешено мною временное пассажирское и товарное движение по вновь построенному Самаркандскому участку. Быстрая постройка этого участка принесла правительству неоценимые выгоды. При бывших в конце 1888 и в начале 1889 года смутах в Афганском Туркестане и проявлений враждебных замыслов со стороны Абдурахман-Хана, существование железной дороги имело для нас громадное значение, давая возможность быстро передвигать войска и перевозить военные грузы и провианте из Самарканда на Аму-Дарью. Независимо от этого были весьма существенный финансовые выгоды, достигнутые благодаря быстрой постройке Самаркандского участка. До сооружения его, казне приходилось. доплачивать ежегодно около 1 — 1 1/2 миллиона рублей по эксплоатации Закаспийской железной дороги; ныне, когда благодаря этому участку, все произведения Туркестана и Бухары перевозятся по ней, не только покрываются все расходы по эксплоатации, но даже оказывается чистая прибыль, достигшая в 1889 году цифры в 70.000 руб. Нет сомнения , что с каждым годом доход будет увеличиваться.

Эти блистательные результаты достигнуты главное благодаря Аму-Дарьинскому мосту; не будь его, я уверен, дорога по сие время не была бы доведена до Самарканда (1890 г.).

Как же отнеслось правительство к моей решимости взять на себя громадную ответственность разрешать постройку моста? По приезде моем осенью 1888 года в Петербург, не только никто мне не выразил на это одобрение, но даже не было речи об Аму-Дарьинском мосте!! Скажут, слава Богу, что не объявили еще выговор за превышение власти.

Открытие Самаркандского участка Закаспийской железной дороги мною было назначено на 15 мая 1888 г. К этому дню ожидался в Самарканд вице-президент Императорского Географичесвого Общества сенатор П. П. Семенов и много иностранцев, изъявивших желание присутствовать на этом торжестве и приглашенных генералом Анненковым. В числе иностранцев, желающих быть на открытой дороги, был и профессор Вамбери. Не взирая на мое ходатайство, высшее правительство решительно воспротивилось его приезду, находя, что такому руссофобу не может быть разрешен доступ в наши Средне-Азиатские владения. Я очень сожалел об этом решении. Я был убежден, что г. Вамбери, посетивший много лет тому назад Бухару, был бы поражен [199] громадными культурными успехами, достигнутыми русскими в последнее время в Средней Азии, и изменил бы совершенно свое мнение о русской политике. Считая его за человека безусловно честного, я уверен, что он не скрыл бы вынесенные им впечатления, и статьи его, которым нельзя было бы не верить, обратили бы на себя общее внимание всего образованного мира.

10 мая я выехал из Ташкента и прибыл 11-го в Самарканда где был встречен многочисленным бухарским посольством, командированным эмиром для присутствовала при открытии железной дороги. 12, 13 и 14-го числа прошли в приготовлениях к ожидаемому торжеству, и 15-го утром я выехал навстречу железнодорожному поезду, на котором и приехал около 12 часов в Самарканд, в сопровождении генерала Анненкова, почетных гостей и железно- дорожного баталиона. Открытие было обставлено самым торжественным образом. На площади у вокзала были построены все войска Самаркандского гарнизона, тут же находилась многочисленная русская публика и масса туземцев. Но окончании молебствия, подходили к генералу Анненкову, с моего разрешения, разные депутаций от городов Туркестанского края и от ученых обществ, подносивших ему адреса с поздравлениями с совершенным им великим подвигом, проведения железной дороги в глубь Средней Азии по сыпучим пескам. После прохождения войск церемониальным маршем, чем окончилось торжество, избранная публика, в числе свыше 300 лиц, собралась у меня к завтраку, который был сервирован в прелестном саде, при доме военного губернатора Самаркандской области. Настроение всех было самое радостное, и завтрак удался вполне.

Вечером был блистательно иллюминован ригестан в туземном Самарканде. На обширной его площади давались туземцами народные представления, весьма оригинальные, и очень заинтересовавшие лиц, не видавших таковых. Вид иллюминованного ригестана был великолепен и произвел на всех присутствующих сильное впечатление. В особенности громко выражал свой восторг зять Анненкова, граф Вогюе (ныне член французской академии наук); он утверждал, что во всю жизнь не видел подобного великолепного зрелища.

День окончился вечером у меня.

Для осмотра Самаркандского участка Закаспийской [200] железной дороги, я предполагал ехать из Самарканда в Чарджуй. Таким образом мне предстоял проезд через Бухарское ханство. Еще до открытия железной дороги мною было возложено на политического агента в Бухаре, камер-юнкера Чарыкова войти в соглашение с Бухарским правительством относительно почестей, которые мне должны были быть оказаны при проезде через ханство. Вопрос этот имел первенствующее значение, к тому же программа встречи должна была быть выработана, ибо я был первый генерал-губернатор, являющийся в пределах ханства. Бухарское правительство изъявило полную готовность обставить мой проезд самым торжественным образом и оказать мне всевозможный почести, только вопрос, каким образом устроить мое свидание с эмиром, вызвал затруднение. Эмир желал, чтобы я первый ему сделал визит в его загородном дворце близ Бухары, я же с своей стороны признавал необходимым, чтобы он встретил меня на железнодорожной станции. Вопросу этому я придавал большое значение. Встречая на железной дороге, эмир объявил бы себя покорным вассалом России. После продолжительных переговоров, как мне донес Чарыков, эмир изъявил согласие исполнить мое желание, поставив только условием, чтобы встреча произошла не на станции “Бухара”, а на станции “Кермине”.

За два дня до моего выезда из Самарканда, глава бухарского посольства, находящегося в Самарканде, один из ближайших советников эмира, Дурбан-Даван-Беги испросил у меня особую аудиенцию. Тут он мне заявил, что эмир, по чувствам искренней ко мне дружбы и благодарности, был бы с радостью готов меня встретить на железнодорожной станции, но, опасаясь, что поступок этот мог подорвать его престиж в главе его подданных, просит меня отказаться от моего требования. Я ответил ему, что, как на предстоящее свидание обращено внимание 3 миллионов подданных эмира, такое же число мусульман, подданных Белого Царя, смотрят на меня; что гостеприимство требует, чтобы хозяин встретил своего гостя, что после свидания на железной дороге, я поеду немедленно в Кермине отдать визит эмиру, и что я поеду, желая показать перед населением полное мое уважение к эмиру, к нему верхом и в парадной форме, что наконец, если свидание вовсе бы не состоялось, это гораздо более подорвало бы положение эмира в глазах его подданных. [201]

Посланец сказал мне, что обо всем слышанном лично от меня он немедленно донесет эмиру, и что тот несомненно меня встретить на Керминенской станции железной дороги.

19-го мая я выехал через Катте-Курган в Кермине. Меня сопровождали: начальник штаба, управлявший канцеляриею, начальник инженер, политический агент в Бухаре и 3 моих личных адъютанта. Кроме нескольких казаков, назначенных для держания лошадей, я не взял с собою никакого военного конвоя. Конвой, соответствующей понятию туземцев, должен был бы состоять из нескольких тысяч человек; не имея возможности окружить себя подобным многочисленным конвоем, я решился ехать без всякого конвоя, рассчитывая, что такое решение не преминет произвести на бухарцев сильное впечатление. В этом образе действий они должны были усмотреть, что я смотрю на Бухару, не как на чужую страну, а как на область, мне подчиненную.

20-го мая в 6 часов утра я приехал на станцию Кермине, и тут, при выходе из вагона, был встречен эмиром Бухарским, окруженным своими сановниками. После дружеского приветствия и представления наших свить, я вошел с эмиром в роскошную палатку, разбитую близ полотна железной дороги. Тут произошел между нами самый дружеский разговор. Эмир выразил мне самую искреннюю благодарность за содействие, оказанное ему при вступлении его на престол. “Великому Русскому Императору и Вам”, сказал он мне, “я только обязан, что стал эмиром”.

Я передал эмиру мою признательность за искреннее содействие, оказанное им генералу Анненкову при проведении железной дороги через ханство; и что уверен в громадной пользе, которую принесет дорога бухарскому народу, и что она будет содействовать усилению дружбы между обоими народами.

В заключение эмир выразил мне просьбу исходатайствовать разрешения Государя Императора на определение старшего его сына в одно из русских военно-учебных заведений и на отправление в Петербург Бухарского посольства для принесения Его Императорскому Величеству благодарности эмира за постройку дороги.

После получасового разговора эмир уехал в Кермине. Спустя некоторое время и я поехал туда, верхом, в парадной форме, в сопровождении моей свиты и двух [202] эскадронов Бухарской кавалерии, назначенных эмиром мне в почетный конвой.

В летней резиденции эмира близ Кермине, в роскошнейшей палатке, где были приготовлены по восточному обычаю разные угощения, произошло вторичное свидание. Разговор имел частный характер; эмир вспоминал о своем посещении Москвы во время коронации Их Императорских Величеств и о своем пребывании в 1884 году в Самарканде, где впервые познакомился со мною. В конце разговора он передал мне бриллиантовую Бухарскую звезду. “Эту звезду”, сказал он мне, “носил покойный мой отец; теперь Вы мне его заменили; прошу Вас ее носить”.

По окончании моего визита, эмир принял лиц моей свиты, при чем управляющим моей канцелярией Нестеровским им были поднесены мои подарки. В это же время один из сановников эмира поднес мне его подарки.

После сего, я простился окончательно с эмиром я выехал в его коляске (подаренной мною ему в 1886 году) на станцию Кермине, опять в сопровождении 2 эскадронов Бухарской кавалерии. После непродолжительной остановки в Кермине, я продолжал путь в Бухару, куда приехал 20-го же числа около 2-х часов.

Подъезжая к станции “Бухара”, я был встречен Бухарскими войсками, в числе 10.000 человек, построенных шпалерами по пути железной дороги, и приветствовавшими меня криком “ура". При выходе из вагона я был встречен Бухарскими сановниками, имевшими во главе первого министра эмира, русскою колониею в Бухаре и громадною массою населения, выехавшего для встречи меня из города Бухары (11 верст от станции).

Пропустив мимо себя церемониальным маршем Бухарские войска, и приняв обед, предложенный мне в богатейшей палатке бухарскими сановниками от имени эмира, а затем обед, предложенный полит, агентом камер-юнкером Чарыковым, я выехал около 5-ти часов в Чарджуй, куда пpиеxaл в тот же день вечером.

Сильнейшее впечатление произвел на меня, построенный инженером Балинским, мост через Аму-Дарью, длиною около 2-х верст. Смотря на быстрое течение реки, нельзя было не залюбоваться смелостью этого колоссального сооружение.

Во время пребывания моего в Чарджуе, мною был [203] осмотрен во всей подробности русский город, который благодаря стараниям командира 3-го линейного баталиона полковника. Казанцева уже начал принимать вполне благоустроенный вид. Я разрешил приступить к постройке на добровольные пожертвования православной церкви, при чем сделал из личных моих средств значительный взнос. Постройка эта была ведена с необычайною быстротою, и уже летом 1889 года храм был освящен. Громадный для меня представлял интерес осмотр только что доставленных на Аму-Дарью двух казенных пароходов. В моем присутствии был поднят на одном из них, на пароходе “Царь", русский военный флаг. В конце мая оба парохода сделали первые пробные рейсы в Петро-Александровск и Керки. В начале рейсы эти были сопряжены с громадными затруднениями, вследствие изменчивости русла Аму-Дарьи, но мало-по-малу трудности эти были преодолены, и в настоящее время установлены, правильные рейсы между вышеназванными городами (1890).

В радостном настроении выехал я после нескольких дней, проведенных в Чарджуе, обратно в Ташкент. Мне казалось, что мною оказаны Государю и отечеству значительные услуги: Самарканд соединен железным путем с Европейскою Россиею, проведена железная дорога через Бухарское ханство, открыто пароходство по Аму-Дарье; русские гарнизоны стоят в Чарджуе и Карки, Бухарское ханство, так сказать, завоевано мирным путем, без капли крови, без копейки расхода на военные действия.

Но не так отнеслось правительство и общество к совершившимся событиям. Правда, мне было объявлено в шифрованной телеграмме министром иностранных дел Высочайшее одобрение, но донесения мои, в которых я подробно описал открытие железной дороги, проезд через Бухарское ханство и пребывание в Чарджуе, не были опубликованы. За то телеграмма северного агентства, в которой сообщалось о том, что эмиром мне были поднесены подарки, была перепечатана во всех газетах, при чем газета “Свет” выразила полное негодование, что “русские генералы принимают подарки от эмира, что обычай этот, подлежащий давно прекращение, поддерживается начальствующими лицами с корыстными целями при чем конечно делаются разные поблажки Бухарскому правительству

Трудно описать мое негодование при чтении этой статьи. Ходатайствуя о должности политического агента в Бухаре, [204] я имел главное в виду отнять у эмира возможность посылать частые посольства в Ташкент с письмами и подарками от него; подносимые мне лично подарки я обращал преимущественно на дела благотворительности и на украшение церквей. Лицам, командированным мною в Бухару, воспретил наистрожайше продавать, полученные от эмира подарки в Бухаре, как оно практиковалось до моего назначения генерал-губернатором. Совершенно же отказаться от установленного веками на Востоке обычая я не признал возможным. Моими предшественниками принимались подарки, весьма часто посылались эмиром посольства в Петербург, которые подносили подарки Государю Императору и всем министрам, отказать эмиру в принятии от него подарков значило бы оскорбить его.

В особенности поразило меня, что возмутительная статья газеты “Света” была оставлена высшим правительством без всяких последствий, и редактор газеты не подвергнуть взысканию. Этот образ действий правительства наводил по неволе на грустные размышления и заставлял оценить, насколько труден и неблагодарен, при данной обстановке, пост генерал-губернатора.

По возвращении из Чарджуя в Ташкент, все мое внимание было обращено на скорейшее окончание постройки собора. Благодаря усердию председателя и членов строительной комиссии, а также стараниям моей жены, написавшей 11 образов, храм был совершенно окончен в первых числах июля, и 11-го июля состоялось торжественное его освящение.

Ко дню освящения собора прибыл в Ташкент из Верного епископ Туркестанский и Ташкентский Неофит. Несмотря на все мои заботы о церквах и духовенстве в крае епископ отнесся ко мне с крайним невниманием, вероятно потому, что я лютеранин. Благочинный г. Ташкента отец Покровский предполагал в день освящения, при входе моем в собор, сказать мне приветственное слово и благодарит за мои попечения о постройке храма. Это было ему воспрещено архиереем. Но этим не ограничилось невнимание ко мне преосвященного. По окончании освящения он передал жене моей просфору, мне же нет, что конечно было замечено всеми присутствующими в соборе.

Это был один из самых радостных для меня дней за все время моего пребывания в Туркестане. Застав, при приезде в 1884-х году в Ташкенте одни выведенные стены, [205] мне удалось в 4 года закончить эту грандиозную постройку. Но не мало забот и трудов это стоило. Наем на мои средства архитектора, превышение власти по разным изменениям смет, постоянно бдительный надзор за постройкою и отстранение всего, что могло мешать быстрому ходу работ, наконец, личные труды моей жены, все это, в месте взятое, было причиною достигнутого успеха. Наконец было удовлетворено пламенное желание всего православного населения Ташкента. Город имел собор, по красоте не уступающий лучшим церквам в губернских городах Европейской России.

Несколько дней после освящения православного собора, состоялось открытие соборной мечети в туземном городе.

История этой мечети следующая: ко дню коронации Их Императорских Величеств эмир Бухарский сделал Государю Императору подарок в 100.000 руб. на благотворительный дела. Его Величество назначил из этой суммы 50.000 руб. на восстановление древнейшей мечети в Бухаре, другие 50.000 руб. по повелению Его Величества были переданы в распоряжение бывшего туркестанского генерал-губернатора генерала Черняева для употребления по его усмотрению на поддержание мусульманских духовных учреждений в Туркестанском крае.

Из этой суммы генералом Черняевым было назначено 15.000 руб. на ремонт 4 мечетей в Ташкенте; но так как к ремонту этих мечетей еще не было приступлено, и желая, чтобы память о милостивом распоряжении Его Величества сохранилась в Ташкенте на вечные времена, я видоизменил предположение генерала Черняева и назначил все 15.000 руб. на капитальную перестройку древнейшей в Ташкенте мечети Ходжа-Ахрар, обратившейся в развалины. Перестройка мечети мною была поручена, под наблюдением русского техника, комиссии из нескольких почетных мусульман обывателей Ташкента. Полагая, что на туземное население произведет сильное и выгодное для интересов русского правительства впечатление одновременное окончание перестройки мечети с освящением православного собора, я принял для этого все соответствующие меры.

Я присутствовал лично при открытии мечети. По окончании службы, мулла и старший казий города Ташкента продли меня повергнуть к стопам Государя Императора горячую благодарность населения за оказанную ему милость. Мечеть была названа Царскою, и в ней произносятся в [206] царские дни молитвы о здравии Его Императорского Величества, что прежде не делалось ни в одной из мечетей во всем Туркестанском край.

Содействием своим перестройке мечети, я думаю, что оказал существенную услугу интересам правительства. Население высоко оценило заботы о нем, стало относиться с большим доверием к русской власти, многие из принятых мною мер, в том числе и открытое русских туземных школ, перестали возбуждать прежнюю подозрительность. Развитою мусульманства вновь отстроенная мечеть не могла содействовать. В городе, где 80 мечетей, одна лишняя не может иметь значения. Обращать мусульман в православие я не пытался никогда, и думаю, что это была бы большая политическая ошибка. Я стремился всеми силами к тому, чтобы сделать из жителей Туркестана веpнoпoддaнныx Государю.

В декабрской книге 1889 г. “Чтений любителей духовного просвещения” присутствие мое при открытой мечети было подвергнуто строгой критике. Некто Воронец, указывая на этот факт, обвинил меня в том, что я вел в Туркестане анти-русско-православную политику и выразил восторг, что я смещен с должности генерал-губернатора, чему, по его мнению, вся Россия должна радоваться. Высшее правительство, которому не могла не быть известна эта статья, оставило редактора без кары (1890 г.).

Летом 1888 года приехал в Ташкент второй сын хана Хивинского, чтобы благодарить за мое ходатайство пред Государем Императором об утверждении его наследником престола. Наследника Хивинского сопровождали дядя хана и несколько сановников. Наследный принц был молодой 19-ти летний юноша, однакож уже отец трех детей; на его изнеможенном лице лежал отпечаток полного пресыщения ко всему, что видел в пути, и в Ташкенте он относился с заметным paвнoдyшиeм. Не таков был дядя хана; его все интересовало; с особым вниманием он осмотрел Ташкентскую гренажную станцию и благодарил меня за учреждение таковой же в Петро-Александровске, откуда хивинское население уже стало получать здоровую шелковичную грену. В последние годы шелководство совершенно уничтожилось в Хивинском ханстве, вследствие болезни червей. Учрежденная мною гренажная станция обещала вновь поднять эту полезнейшую отрасль производительности. [207]

В честь Хивинского посольства, я дал у себя на даче вечер. Трудно описать восторг хивинцев, при виде прелестно иллюминованного сада и многочисленная нарядного общества.

Даже наследный принц оживился заметно.

Летом 1888 года скончался в Ташкенте помощник окружного медицинского инспектора, тайный советник Логгинович. Господин Логгинович быль католик, но так как в Туркестане не было ксендза, то в день его кончины была православным духовенством отслужена по нем панихида. Вместе с этим я телеграфировал в г. Верный епископу Туркестанскому и Ташкентскому Неофиту и просил его разрешить отпевание его по православному обряду. На другое утро, в тот момент, когда духовенство собралось отслужить по Логгиновиче вторую панихиду, была получена от архиерея ответная телеграмма, извещающая, что разрешить этого он не может. Получив это распоряжение, духовенство отказалось служить панихиду, и вся собравшаяся публика в числе более 100 человек разъехалась по домам. Распоряжение преосвященного произвело на всех удручающее впечатление. Доктор Логгинович пользовался, как врач и человек, всеобщим уважением. За неимением костела в Ташкенте, он постоянно посещал православную церковь, и до кончины его многие даже не знали, что он католик. Чтобы успокоить общественное мнение, я решился телеграфировать обер-прокурору Святейшего Синода и просить его содействия к отпеванию праха Логгиновича по православному обряду. Между тем, когда шла эта переписка, труп подвергся полному разложению, оставить его на квартире было невозможно, и было решено перенести его на кладбище и поставить временно в часовню, принадлежащую одному частному лицу, г же Жемчужниковой. При перевезении тела присутствовал весь Ташкент. Все ожидали с нетерпением результат моего ходатайства.

Через несколько дней быль получен ответ от обер-прокурора; г-н Победоносцев уведомил меня, что разрешение предать земле тело Логгиновича по православному обряду зависит исключительно от архиерея. Получив эту телеграмму, я телеграфировал вторично преосвященному, который ответил мне: “По апостолу разрешаю молиться по всем”.

Тогда состоялось отпевание тела Логгиновича по православному обряду, на десятый день после его кончины. [208]

В бытность мою в Петербурге осенью 1888 года я поехал к обер-прокурору Святейшего Синода и заявил ему, что я по сие время не ходатайствовав о назначении в Ташкент ксендза и пастора в виду малочисленности иноверцев в Туркестане и по соображениям политического свойства, но теперь, если я не буду иметь гарантию, что не будут повторяться инциденты, подобные с погребением Логгиновича, я буду считать себя обязанным возбудить это ходатайство самым настойчивым образом.

Д. т. с. Победоносцев обещался мне сделать преосвященному Неофиту соответствующая указания. Действительно, после сего, скончавшиеся в Туркестане католики и лютеране предавались земле по православному обряду беспрепятственно.

В конце июля совершилось в Средней Азии событие, самой серьезной важности. В Керки прибыл к начальнику русского гарнизона генерал-майор Христиани, посланец от правителя Афганского Туркестана Исхак-Хана, с извещением о том, что Исхак-Хан отложился от Афганского эмира Абдурахман-Хана, и с просьбою оказать ему помощь. Генерал Христиани, руководствуясь данною ему мною политическою инструкциею, ответил посланцу, что русскому правительству нет дела до внутренних смут, происходящих в Афганистане, и что ни на какую помощь со стороны России Исхак-Хан рассчитывать не должен. Ответ, данный генералом Христиани, я сообщил немедленно до телеграфу министрам военному и иностранных дел. Через несколько дней я получил телеграмму от статс-секретаря Гирса, в которой он меня уведомил, что Государь Император одобрил в полной мере ответ, данный генералом Христиани посланцу Исхак-Хана. В полученном вслед за тем письме министр иностранных дел уведомил меня, что Высочайше повелено воздержаться от всякого вмешательства в афганские дела и ожидать дальнейших событий. Инструкция эта согласовалась вполне с моим личным мнением. Мне казался весьма сомнительным успех предприятия Исхак-Хана. Основываясь на массе отдельных фактов, я не усматривал никогда враждебности со стороны Абдурахман-Хана к России; получая значительную субсидию от английского правительства, конечно нельзя было ожидать, что он станет открыто на нашу сторону. Мне казалось несомненным, что в случае, если бы, против всякого ожидания, Исхак-Хану бы удалось сделаться Афганским эмиром, он будет вынужден стать к английскому [209] правительству в те же отношения, как и его предшественник. В той же степени казалось мне нежелательным, пользуясь настоящею смутою, занятие русскими войсками Чар-Валиэта. Занятие это вовлекло бы нас в значительные денежные издержки и вызвало бы большие затруднения. Весьма было бы затруднительно управлять этою страною, отделенною Бухарским ханством от русских владений.

На основании вышеизложенных соображений, меня искренно обрадовал ответ статс-секретаря Гирса, заключающей в себе совершенно определительные, и по моему мнению верные, указания.

В половине августа прибыл в Керки второй посланец от Исхак-Хана с письмами от него к Государю Императору и ко мне, и с словесною просьбою поддержать его, если не вооруженною силою, то выдачею ружей. К сожалению, в Керки не было генерала Христиани, уехавшего для осмотра 3-го линейного баталиона в Чарджуй. Заменяющий его старший по нем штабс-офицер, полковник Решетников, имел неосторожность принять от посланца письма и обещал доставить их по назначению, равно и донести о словесной просьбе.

Получив о вышеизложенном извещение, я предписал начальнику Керкинского гарнизона отпустить посланца Исхак-Хана, подтвердив ему уже раз данный ответ; вместе с этим, имея в виду, что письма уже были приняты, я испросил по телеграфу указание министра иностранных дел, следует ли отправить письма на имя Государя Императора в Петербург, и донес о сделанном мною распоряжении.

Через несколько дней после этого я получил к крайнему моему удивлению телеграмму от военного министра, в которой генерал-адъютант Ванновский мне сообщил, что, по мнению некоторых знатоков Средней Азии, неоказание никакой помощи Исхак-Хану может подорвать престиж России в глазах населения Афганского Туркестана, и что поэтому он с своей стороны полагает необходимым мне сделать распоряжение об отправлении из ташкентского склада нескольких тысяч ружей Исхак-Хану. Что по докладу о сем Государю Императору, Его Величеству благоугодно было повелеть запросить по сему предмету мое мнение.

Я ответил военному министру, что в случае выдачи ружей, немедленно должен быть сформирован отряд и передвинут к Афганской границе, что после выдачи Исхак-Хану ружей, население будет смотреть на него как на ставленника [210] русского правительства, почему в случае его неуспеха, нам необходимо поддержать его вооруженною силою.

Генерал-адъютант Ванновский не удовлетворился моим ответом и просил меня категорически высказаться, повредит ли нашему престижу неоказание никакой помощи Исхак- Хану.

Одновременно с получением этого запроса, я получил частную телеграмму от военного губернатора Самаркандской области генерал-лейтенанта Яфимовича, находившегося в отпуску в Петербурге, в которой генерал этот меня извещал, что ему известно, что военный министр непременно желает, чтобы я согласился на отправление Исхак-Хану ружей.

Как я впоследствии узнал, телеграмма генерала Яфимовича была представлена перед отправлением на предварительный пересмотр военного министра.

Убежденный в правоте своего мнения, я уведомил военного министра, что так как русское правительство никогда не поощряло Исхак-Хана отложиться от Абдурахман-Хана, то и не оказание ему помощи не может подорвать престиж России в глазах населения Афганского Туркестана (Окончательное решение вопроса по этому поводу достигло Туркестанского края, когда Исхак-Хан был наголову разбит Абдурахманом. Ред.).

Оглядываясь назад на вышеописанные события, не могу не сознать, что настойчивыми моими отказами выдать Исхак-Хану ружья я оказал России громадную услугу. Нет сомнения, что выдача ружей неизбежно повлекла бы за собою войну с Афганистаном, и может быть и Европейскую войну. Во всяком случае мы были бы вовлечены в Средне-Азиатские затруднения, что так пламенно желали князь Бисмарк и граф Кальноки.

Вышеприведенный случай, вместе с этим, доказывает, насколько я был прав, настаивая на необходимости подчинения Закаспийской области туркестанскому генерал-губернатору. Для успешная ведения нашей Средне-Азиатской политики власть должна быть сосредоточена в одних руках. Можно ли такого успеха ожидать при существовали двух неподчиненных друг другу властей, разных взглядов и направления, как оно имело место в данном случае. По моему мнению, уже большая ошибка, что в Петербурге ведают восточными [211] делами два министерства; при существовали в Средней Азии одной сильной власти это неудобство еще менее бы отразилось. При настоящем же положении дела, могут быть гибельные последствия. Пример Болгария. Необычайно трудно также положение туркестанского генерал-губернатора; без вины можно оказаться виноватым. Общественное мнение обвинит, в случае неуспеха нашей политики, его, а не министров иностранных дел и военного. Нельзя же будет опубликовать ему долученные шифрованные телеграммы, могущие пролить свет на обстоятельства дела.

Этого не позволяет служебная дисциплина. Вот грустный размышления, которые преследовали меня за все время управления краем, в особенности после вышеописанных событий.

 

Примечание 2 марта 1894 г.

В феврале месяце 1894 года появилась в газетах речь, сказанная в Париже, английским послом лордом Дефферингом.

В речи этой посол выразил, что в бытность его вице-королем Индии (с 1884 по 1888 г.г.) он неоднократно имел случай убеждаться в прямоте и корректности русской политики в Средней Азии. В особенности великодушна была эта политика во время восстания Исхак-Хана, когда русское правительство имело возможность причинить Англии большие неприятности. По мнению лорда Дефферинга, то недоверие, с коим Англия относится к действиям русского правительства в Средней Азии, но основано ни на чем.

Столь категорическое заявление не могло но произвести сильное впечатление на общественное мнение в Англии, и несомненно облегчит ведущиеся в настоящее время переговоры между Англиею и Россиею по памирскому вопросу, который вероятно и будет решен к взаимному удовольствию обеих заинтересованных сторон.

 

4 марта 1894 г.

Товарищ министра иностранных дел Н. П. Шишкин, управляющий, за болезнью Н. К. Гирса, министерством, рассказал мне, что П. С. Ванновский передал ему, что, читая речь лорда Дефферинга, он краснел за русское правительство. Очевидно, военный министр остался при прежнем своем взгляде, продолжает считать единственною правильною политикою — бросание камня из-за угла. [212]

Не мало пришлось мне бороться со всякими затруднениями во время управления краем.

Со времени введения Положения 12 июня 1886 г. генерал-губернатор уже не располагал по своему усмотрению земскими суммами. Земская смета представлялась ежегодно через министра финансов на утверждение Государственного Совета; тут делались всевозможный сокращения, часто в ущерб прямым интересам края. Утверждалась смета несвоевременно; получена она была на месте: в 1887 году в августе, в 1888 году в июне, в 1889 году в июле. Возможно ли при подобном ведении дел правильное хозяйство? К постройкам и исправлениям дорог можно было приступить не ранее осени. Все мои просьбы и настояния относительно ускорения утверждения сметы постоянно оставались без последствий.

Проводя Положение через Государственный Совет, я настоял на том, чтобы генерал-губернатору было предоставлено право переносить остатки по земской смете из одной статьи в другую. Это давало возможность производить в течение года разные расходы по нуждам края, не предусмотренные сметою. Этим правом я широко пользовался на 1887 и 1888 годах. К сожалению, в 1889 году, по настоянию государственного контролера и министра финансов, смета была разделена, взамен двух, на двенадцать параграфов, вследствие чего предоставленное мне Положением 12 июня право стало фиктивным.

На основании Положения, генерал-губернатор мог утвердить проект сметы на сумму не выше 30.000 руб. Стеснение это могло отозваться в особенности пагубно при исполнении ирригационных работ, в которых часто внезапно являлась надобность. Несмотря на мои настойчивые ходатайства, подкрепленные самыми убедительными мотивами, вопрос по настоящее время (1899) не решен в благоприятном смысле. В 1888 году я по необходимости превысил власть и утвердил одну смету в 85.000 руб. Если работы не были бы своевременно произведены, некоторым волостям в Андижанском уезде Ферганской области грозила бы опасность сильно бы пострадать от наводнения; население понесло бы большие убытки, пострадала бы и казна, так как было бы невозможно собрать установленный поземельный налог. О сделанном распоряжении я сообщил военному министру, прося об утверждении его. Сколько мне известно, оно по сие время (1890 г.) не последовало.

До 1889 года податные инспекторы не были введены в [213] Туркестанском крае, в этом же году они были туда отправлены, при чем им было приказано руководствоваться инструкциею, установленною для них в Европейской России, несмотря на мои настойчивые просьбы о радикальном намерении этой инструкции. Мало пользы, а скорее существенный вред ожидаю я от этого распоряжения. Налоги взимались в Туркестанском край, за время моего управления, безнедоимочно; сбором податей распоряжалась одна местная администрация (начальники уездов и участковые пристава). С прибытием в край податных инспекторов положение радикально изменилось. Я опасаюсь, что рвение местной администрации уменьшится, а туземное население будет сбито с толка, оно не будет знать, кто их начальники: начальники ли уездов или податные инспектора. Неизбежные столкновения нарушать тот порядок, который по сие время в крае существовала. В наших Средне-Азиатских владениях, столь недавно покоренных, нельзя допустить двойственность власти. К сожалению, в Петербурге этого не сознают, и думают, что можно управлять Туркестанским краем, как Московскою или Тверскою губерниею. Главный виновник этого неправильного взгляда тайный советник Гирс, ревизовавший в 1883 году, на правах сенатора, Туркестанский край. Он отнесся к данному поручению, как истый чиновник; особенности края он совершенно не подметил; все его внимание было обращено на сокращение штатов служащих и сокращение казенных расходов. В его отчете не заключается и намека на возможное экономическое развитие края, на что должно быть обращено преимущественно внимание администрации. С экономическим развитием, рядом растут и доходы казны. В подкрепление этого мнения, могу указать на следующий факт. В 1884 году, когда я прибыль в край, таможенный доход составлял около 100.000 р. в год, в 1889-м же году доход повысился до 575.000 руб. Неуклонно заботясь за все время моего управления краем об его экономическом развитии, могу с уверенностью сказать, я содействовал интересам Государственного казначейства.

В сентябре 1888 года я испросил Высочайшее разрешение на приезд в Петербург. Главная цель поездки была исходатайствовать разрешение на переоброчку Ферганской области, в которой предстояла настоятельная надобность, в виду истечения установленного срока сделанной при генерал-губернаторе фон-Кауфмане оброчке земель и несправедливого в многих случаях обложения обывателей, а также, чтобы настоять на [214] скорейшем утверждении правил об отводе частным лицам и обществам земель под орошение. Не утверждение этих правил задерживало экономическое развитие края и наносило ущерб интересам Государственного казначейства.

Правила сии по настоящее время не утверждены, на что справедливо жаловались русские промышленники министру финансов при посещении им в 1890 году выставки в Ташкенте. Едва ли вина в этом может быть отнесена ко мне. С моей стороны все возможное было сделано для скорейшего разрешения этого вопроса. Дело затормозилось вследствие разногласия между некоторыми министрами (1890 г.).

Все сделанные мною в течение двух лет представления по вышеуказанным двум вопросам оставались без результатов. Мое присутствие в Петербурге было необходимо, чтобы двинуть эти вопросы.

29 сентября я выехал из Ташкента. Кто прочел эти записки, поймет, что настроение мое было не веселое. К этому нужно еще прибавить, что здоровье моей жены пострадало сильно во время пребывания в Ташкенте. Климат действовал губительно на нее, дальнейшее пребывание в Ташкенте могло повлечь за собою самые тяжкие для нее последствия. В той же степени дурно отзывалась жизнь в Ташкенте на двух моих дочерях. Исключительная обстановка, в которой они жили, не могла не отозваться вредно на них. Дальнейшее пребывание в Ташкенте могло дурно отозваться на всю их предстоящую жизнь.

Я решился, если окажется возможным, не вернуться в край. 17 октября я приехал в Петербург и представился на другой день военному министру. Словами “напрасно Вы не дали ружья Исхак-Хану” встретить меня генерал-адъютант Ванновский. После весьма непродолжительного разговора, в продолжение которого не было и намека на выражение мне какого-либо одобрения за мою деятельность, в Туркестанском крае, я простился с его высокопревосходительством.

21 октября я представился Государю Императору в Гатчинском дворце. Его Величество принял меня очень блогосклонно и много расспрашивал о положении края. В конце аудиенции, я сказал Его Величеству, что, чувствуя себя крайне утомленным от чрезмерной деятельности, и по семейным обстоятельствам, я желал бы, если на это последует соизволение Его Величества, не возвращаться в край. Государь, [215] по-видимому удивленный этой просьбою, ответил мне: “Отдохните здесь, а уже потом мы этот вопрос решим".

До самого моего отъезда обратно в Ташкента, разговор по сему предмету не возобновлялся.

Сделавши визиты всем министрам, я взялся немедленно за дела. Большого труда стоило мне убедить министра финансов в необходимости переоброчки Ферганской области. Наконец, мне это удалось, но благодаря придиркам мелких чиновников министерства, закидавших меня разными запросами, вопрос тянулся до бесконечности и получил окончательное решение только при моем выезде из Петербурга, и то исключительно благодаря решительному содействию тайного советника Вышнеградского.

Еще меньший успех имели мои представления об утверждении правил об отводе земель под орошение. Министры государственных имуществ и финансов высказались решительным образом за меня, государственный же контролер, на заключение которого было передано мое ходатайство, признал по причинам, не выдерживающим ни малейшей критики, утверждение правил об отводах несвоевременным. В виду сего протеста, правила об отводах по сие время не утверждены (1890 г.), не взирая на все старание статс-секретаря Островского.

Большинство мелких дел, возбужденных во время моего пребывания в Петербурге, было решено в благоприятном для края смысле.

Все министры, за исключением военного, относились ко мне с большим вниманием. Генерал-адъютант Ванновский продолжал оказывать мне явное нерасположение; никогда и ни в чем я не встречал в нем какую-либо поддержку. В подтверждение сего, могу, между прочим, указать на следующие факты.

На основании Положения об управлении краем, служащие, не получившие повышения при введении его, были освобождены от всяких вычетов из содержания. Генерал-адъютант Ванновский, основываясь на том, что Военный Совет признал служащих в Туркестанском крае по полицейски-административному управлению добровольными участниками эмеритурной кассы, внес в Государственный Совет представление о том, чтобы вычет в эмеритуру производился из их содержания.

Многие из членов Государственного Совета признали такое [216] решение несправедливым и несогласным с Положением 12 июня 1887 года, тем не менее, так как оно соответствовало интересам Государственного казначейства и согласное с мнением военного министра, в ведении которого состоит Туркестанское генерал-губернаторство, вопрос был решен согласно представлению генерал-адъютанта Ванновского.

Я случайно узнал об этом постановлении Государственная Совета от генерал-адъютанта Кауфмана на выходе в Новый Год. Сознавая, какие тяжелые последствия оно будет иметь для всех служащих и какое удручающее впечатление оно произведет в крае, я немедленно обратился к присутствующему на выходе председателю департамента экономии Государственного Совета, действительному тайному советнику Абаза, выяснив ему обстоятельство дела и несправедливость решения.

Г. Абаза отнесся с полным вниманием к моему заявлению и узнав от государственного секретаря тайн. сов. Половцева, что постановление еще Высочайше не утверждено, назначил представление военного министра к новому рассмотрению в моем присутствии.

Соединенные департаменты, выслушав мои объяснения, единогласно решили дело в благоприятном для служащих смысле.

Дело это было весьма серьезное; я не мог поступить иначе, но не думаю, что мой образ действий в данном случае бы содействовал улучшению моих отношений к военному министру! Другой случай.

В день полкового праздника л.-гв. Финляндского полка после завтрака в Аничковом дворце, Великий Князь Владимир Александрович спросил меня, в какое время года прибывают в Ташкент молодые солдаты. Я ответил Его Императорскому Высочеству, что, благодаря поведению железной дороги до Самарканда, они прибывают в этот город зимою, немедленно после призыва; в Ташкент же они приходят только летом; если же, присовокупил я, указывая на рядом стоящего военного министра, его высокопревосходительство поможет мне исходатайствовать постройку железной дороги между Ташкентом и Самаркандом, они будут прибывать и в Ташкент зимою. “В 1886 году”, сказал генерал-адъютант Ванновский — “Вы не хотели дороги до Ташкента, теперь я ее не хочу”. Великий Князь, хорошо зная обстоятельства дела и удивленный этою странною выходкою, замолчал и отвернулся; то же сделал и я.

При одной из встреч с военным министром я [217] высказал ген.-ад. Ванновскому, что для успешного управления окраиною, генерал-губернатор должен пользоваться не только доверием Государя Императора, но и господ министров, “я же сознаю, — присовокупил я, — что не пользуюсь доверием одного из господ министров”. “На кого вы намекаете", спросил меня ген.-ад. Ванновский. “На вас, ваше высокопревосходительство”, ответил я. Военный министр замолк и отвернулся от меня.

С конца декабря стали получаться в Петербурге тревожные известия из Средней Азии. Начальник Закаспийской области генерал-лейтенант Комаров доносил, что Абдурахман-Хан объявил священную войну против русских, в Афганистане делаются приготовления к войне, передвигаются войска из Кабула в Червалиэт, Абдурахман-Хан завязывает какие-то секретные сношения с эмиром Бухарским. Исправляющий мою должность генерал-лейтенант Яфимович также не отрицал возможности открытия враждебных действий Абдурахман-Ханом. Приехавший в первых числах января 1889 г. в Петербурга генерал-лейтенант Анненков рассказывал, что оставил Закаспийскую область в крайне напряженном и тревожном состоянии; по его мнению, война была неизбежна.

В половине января состоялось у военного министра совещание, куда были приглашены: князь Дондуков-Корсаков, генерал-адъютант Обручев, генерал-майор Куропаткин и я. Большинство признало необходимым безотлагательно усилить Керкинский гарнизон, передвинув 2 баталиона из Самарканда. Я с своей стороны полагал достаточным сделать необходимый приготовления к выступлению этих частей в поход, но до получения более точных сведений оставить их на месте. Военный министр согласился с мнением большинства и сделал представление об ассигновании 100.000 р. в его распоряжение на предположенное передвижение 2-х баталионов в Керки и на приготовление еще некоторых частей к походу. Ходатайство это было уважено.

После совещания, оставшись наедине с военным министром, я заявил ему, что, в виду политических осложнений в Средней Азии, я беру назад свою просьбу оставить Туркестанский край и готов туда вернуться по первому требованию правительства.

В половине февраля были получены еще более тревожные известия. Генерал Комаров доносил (подлинная телеграмма [218] хранится в главном штабе, копии в министерстве иностранных дел и канцелярии туркестанского генерал-губернатора), что, по имеющимся у него вполне достоверным сведениям, Абдурахман-Хан откроет военные действия в первых числах марта; что не следует доверяться дружбе эмира Бухарского, что в Самарканде и Мерве не спокойно. По докладе этой телеграммы Государю Императору, Его Величество поручил военному министру мне передать, что ему угодно, чтобы я немедленно возвратился в Туркестан.

Получив это Высочайшее повеление, я заявил военному министру, что я с радостью готов исполнить его, но считаю себя нравственно обязанным, перед отъездом из Петербурга, доложить лично Его Величеству о двух обстоятельствах, которые меня сильно беспокоят. Первое это — неразрешение по настоящее время переоброчки Ферганской области; “Абдурахман-Хан”, сказал я: “может быть нам опасен только при отсутствии спокойствия в крае и недовольстве местного населения; Ферганская область ждет переоброчки, она успокоится только, когда справедливая просьба жителей будет удовлетворена; в виду настоящих обстоятельств, переоброчка настоятельно необходима. Второй вопрос, меня сильно беспокоющий и лишающий меня уверенности в успехе предстоящих действий, это неподчинение туркестанскому генерал-губернатору Закаспийской области. Едва ли можно ожидать, при двойственности власти, хороших результатов. Оба эти вопроса имеют в моих глазах такую важность, что я прошу его, военного министра, испросить для меня у Государя Императора особую аудиенцию, чтобы дать мне возможность подробно с ними ознакомить Его Величество.

Испрашиваемая мною аудиенция мне была дана 23 февраля (четверг на первой неделе поста). Она продолжалась около часа, и я имел возможность развить подробно мои мысли. Государь обещался мне, что по первому вопросу переговорить с министром финансов, относительно же самостоятельного существования Закаспийской области, он мне сказал, что нужно выждать результатов этого решения; в случае же неизбежности военных действий, присовокупил он, она вам будет подчинена, равно и расположенный в ней войска. В заключение Его Величество выразил мне надежду, что мне удастся, конечно не нарушая достоинства России, избежать войны. При прощании Государь сказал мне: “Приведите на месте все в [219] порядок, затем возвращайтесь в Петербург; в Туркестанский край вы уже не вернетесь".

Я просил разрешение Его Величества остаться в Петербурге до 26 февраля (день рождения Государя). Он на это согласился.

В последние дни, проведенные в Петербурге, я был предметом самого любезного внимания со стороны многих министров. Все они были очень обеспокоены положением дел в Средней Азии. Наше правительство решительно не желало войны, справедливо сознавая, что война в Средней Азии уменьшила бы наши силы на западной границе. Вызвать войну значило бы играть в руки князю Бисмарку и лиге мира. Особое внимание оказывали мне: военный министр (генерал-адъютант Ванновский повторил мне слова, сказанные Государем: “В случае войны вам будет подчинена Закаспийская область и расположенные в ней войска. Но войны мы не желаем, и уверены, что при вашем умении, удастся ее избежать, не вредя достоинству России. Лучше вас эту задачу никто не исполнит”), министр иностранных дел и финансов. Последний заявил мне, что я могу считать переоброчку в Ферганской области делом решенным, что он будет моим адвокатом в Петербурге, что я не успею доехать до Ташкента, когда вопрос этот уже будет окончательно решен. И действительно тайный советник Вьшнеградский сдержал блистательно данное мне слово. При приезде в Ташкент, я нашел его телеграмму, извещающую меня, что переоброчка Ферганской области проведена через Государственный Совет и Высочайше утверждена.

26 февраля я присутствовал на выходе в Аничковом дворце. Тут я доложил Его Величеству о полученной мною накануне телеграмме генерал-лейтенанта Яфимовича, в которой он меня известил, что хан хивинский, в письме на мое имя, сообщает, что он в память события 17 октября 1888 года отменил в ханстве пытки.

По окончанию выхода Государь и Императрица простились со мною самым милостивым образом. Его Величество повторил еще раз, что после исполнения ныне на меня возложенного поручения, он меня уволить от должности генерал-губернатора.

28-го февраля я выехал из Петербурга.

До Владикавказа я доехал вполне благополучно; за то переезд через Кавказский хребет гор был сопряжен с большими затруднениями. Между станциями Коби и [220] Кандауром образовались большие завалы, в экипаже проехать было невозможно и нельзя было ожидать скорого восстановления пути. Желая как можно быстрее доехать до места назначения, в виду напряженного положения дел, я решился пройти пешком по глубокому снегу от Коби в Кандаур. Переход был трудный и сопряжен с опасностью жизни. Везде торчали зловещие черные флаги, каждую минуты я рисковал быть засыпанным снежным обвалом. Но с Божьею помощью я достиг благополучно станцию Кандаур, а оттуда продолжал путь без дальнейших затруднений. В Тифлисе провел только несколько часов в ожидании отхода поезда. В Баку меня застала страшная буря, немедленно выехать было невозможно, и только на другое утро я сел на казенный пароход .“Шах”, обязательно предоставленный управляющим морским министерством в мое распоряжение. На пароходе этом я доехал в сутки благополучно в Узун-Ада, где меня ожидал экстренный поезд Закаспийской железной дороги. Нигде не останавливаясь, я приехал 8-го марта утром в Асхабад; тут на станции встретил меня военный губернатор Закаспийской области генерал-лейтенант Комаров.

В происшедшем между нами разговоре, я передал генералу мое мнение о положении дел в Средней Азии; я выразил ему, что решительно не верю в возможность нападения на нас Абдурахман-Хана, но вижу опасность в том, что при наэлектризованном настроении войск и населения из-за схватки наших и афганских разъездов могут возникнуть самые серьезные последствия. Обязанность старших начальников сказал я генералу Комарову, иметь строгое наблюдение, чтобы расположенные на Афганской границе наши войска не задирали афганцев и не позволяли себе вызывающей относительно их образ действий. Военный губернатор Закаспийской области обещался мне сообразоваться впредь с этим взглядом, что однакож ему не помешало отправить, в день нашего свидания, в Петербург телеграмму тревожного характера, впрочем последнюю такого свойства.

После двух часовой остановки в Асхабаде я продолжал путь в Мерв. Тут я был встречен начальником округа полковником Алихановым. Штаб-офицер этот, весьма способный и энергичный человек, был главный виновник настоящего тревожного положения дел. Желая во что бы то ни стало добиться, из личных видов, столкновения с афганцами, он доставлял генералу Комарову постоянный [221] сведения о враждебных замыслах Абдурахман-Хана. Как участник боя при Кушке и награжденный за это Георгиевским крестом, он понимал, что гораздо выгоднее участвовать в военных действиях, чем заниматься мирным управлением вверенного ему округа. Воспользовавшись 1 1/2 часовою остановкою в Мерве, я принял в своем вагоне полковника Алиханова, при чем был к нему крайне внимателен, много его расспрашивал о населении, культуре и положении ирригации в округе, о возможности же военных действий не заикнулся. Сделал я это потому, что, говори я о пограничных делах, полковник Алиханов неизбежно высыпал бы мне целый запас сведений о мнимых замыслах Абдурахман-Хана, полученных им через разведчиков; и не мог же я ему сказать, что он врет. Воздерживаясь же в разговоре с ним касаться это предмета, я хотел этим дать понять, что в моих глазах настолько невероятно нападение на нас Абдурахман-Хана, что об этом и не стоить разговаривать.

Полковник Алиханов вышел из моего вагона ошеломленный. Он жаловался на меня, как я узнал впоследствии, что я его вовсе не расспрашивал о пограничных делах, и лишил этим возможности доложить мне массу сведений, добытых через разведчиков.

Я же думаю, что мой образ действий был целесообразен, и не преминул произвести действие на храброго полковника, умерив его пылкое воображение и убедив его, что не всем так легко втереть очки в глаза, как генералу Комарову.

Дальнешие события доказали, насколько было в интересах начальства Закаспийской области вызвать внешние осложнения. Произведенная по Высочайшему повелению в 1890 году генерал-лейтенантом Максимовским ревизия Закаспийской области обнаружила страшные злоупотребления администрации, в особенности в Мервском округе. Война бы все прикрыла.

10-го марта я приехал в Чарджуй; тут я нашел настроение войск, служащих и населения таким же тревожным, как и в Закаспийской области; но, находясь уже вблизи Афганской границы, я считал себя хозяином положения и был уверен в успехе дальнейших действий. Из Чарджуя я решился ехать на пароходе в Керки; цель этой поездки: воспроизвести впечатления на Абдурахман-Хана, указав ему, в случае неизменения им его несколько [222] двухсмысленного образа действий, на возможность движения русских войск в Афганский Туркестан, вместе с этим я хотел лично подробно ознакомиться с положением дела на границе и успокоить воинственное настроение русского гарнизона в Керки.

Встретившие меня в Чарджуе ближайшие мои подчиненные отговаривали меня убедительно от предположенной поездки, указывая на трудность переезда из Чарджуя в Керки на пароходе, который, по их мнению, вследствие недостаточного исследования Аму-Дарьи, легко мог сесть на мель, что произвело на население удручающее впечатление. Вместе с этим они выражали опасение, чтобы Абдурахман, конечно, предуведомленный о моем предстоящем приезде в Керки, не бросился все ми силами на меня, что представляло, по их мнению, опасность в виду немногочисленности Керкинского гарнизона (3 батальона, 8 орудий, 2 сотни казаков).

Убежденный в пользе, которую принесет мой приезд в Керки, я после трехдневного пребывания в Чарджуе, во время которого осмотрел во всей подробности войска, все учреждения, Аму-Дарьинский мост, и присутствовал при подъеме креста на строющейся православной церкви, сел на пароход и направился на Афганскую границу. После трехдевного вполне благополучного плавания, я приехал 18-го марта в Керки. Сделав войскам немедленно осмотр, я приступил затем к осмотру местности и строющегося форта. В моем присутствии был составлен план будущего русского города Керки, намечены места для постройки церкви и казарм. Узнавая из-под руки о положении дел на границе, я не говорил ни с кем о возможности войны, напротив подтвердил начальнику Керкинского гарнизона точное исполнение данной ему политической инструкции. Желая оказать внимание местному бухарскому населению, я роздал ему, через местного бека, несколько фунтов шелковичной грены для оживления шелководства. Собранный мною на месте сведения убедили меня в верности моего взгляда на положение дел; Абдурахман-Хан и не думал о нападении на нас; объявленный им хазават (война против неверных) имел исключительно целью поднять его престиж в глазах его подданных.

Подшучивая в разговорах с начальниками над тем и, которые могли допустить мысль, что Абдурахман-Хан осмелится напасть на русские войска, я скоро успокоил воинственное настроение в войсках. [223]

Рядом с этим приезд мой в Карки произвел должное действие на эмира. Через несколько дней стало известным, что находящийся в Мазар-Шерифе орудия, направленные до того на русскую границу, были им направлены в обратную сторону; воспрещенный им в русские владения ввоз фуража был вновь разрешен; русские товары опять допущены в Афганские пределы.

После трехдневного пребывания я выехал из Керки, при чем направился в Чарджуй по проложенной эмиром Бухарским, согласно моему требованию, дороге, желая осмотреть ее и построенные по ней мосты. Во время этой поездки меня сопровождали местные бухарские беки, решившиеся по этому случаю впервые выехать из крепостей, по местности, где незадолго происходили постоянные грабежи, я проехал с самым ограниченным казачьим конвоем.

Путь совершил в два дня вполне благополучно, дорога и мосты найдены в полной исправности. Желая на будущее время облегчить переезды русских чиновников и офицеров из Чарджуя в Керки, я поручил бухарским бекам построить по дороге семь станционных домов, где бы проезжающие всегда бы могли найти нужный фураж по умеренным ценам. Желание мое было немедленно исполнено.

После непродолжительного пребывания в Чарджуе, я выехал 24 марта по железной дороге в Самарканд. На станции Бухара была устроена обычная встреча; вдоль железной дороги были построены бухарские войска, а около станции меня встретила масса бухарского населения в несколько тысяч человек. Тут же меня ожидала коляска эмира Бухарского. Желая осмотреть построенный бухарским правительством близ железнодорожной станции новый базар и вместе с этим доказать, что настроение бухарцев к русским вполне дружеское и мирное, я сел один в коляску эмира и проехал без всякого конвоя через толпу бухарцев к базару. Толпа расступилась и дала мне почтительно дорогу. Все присутствующие могли убедиться, насколько были основательны предположения генерала Комарова, указывающие на враждебные против нас замыслы бухарского правительства.

25-го марта утром я приехал в Самарканд.

Во время пребывания в этом городе я осмотрел открытую в 1887 году гренажную станцию. К сожалению, я не нашел ее настолько устроенной, как ожидал. Заведующий ею врач был командирован в Керки для сопровождения 9 [224] линейного батальона, и заведование ею было передано в совершенно неумелый руки. Сделав должное внушение губернатору, я приказал врача немедленно вернуть в Самарканд. Пример этот доказывает как часто самые полезный меры не встречают сочувствия в ком следует. Никакой надобности не было в командировании врача в Керки, где был в них избыток.

В Ташкенте, куда приехал 29 марта, мне была сделана самая сочувственная встреча. Как русское, так и туземное население радовалось искренно моему возвращению.

Первая принятая мною мера была простановка дальнейшая передвижения войск к Афганской границе, благодаря этому ассигнованный на передвижение войск кредит в 100.000 руб. был далеко не исчерпан, и образовался значительный остаток. Вслед за этим я сделал распоряжение об увольнении в запас нижних чинов подлежащего срока, задержанных на службе в виду политических осложнений.

Тревожное настроение прекратилось быстро, и через месяц после моего возвращения в Туркестан уже никто не помышлял о возможности войны с Афганистаном. Торговля сношения с Афганистаном, возобновились и усилились настолько, что в течение июня и июля месяцев было вывезено в эту страну на 1.400.000 руб. русских товаров.

О всех сделанных мною распоряжениях и достигнутых результатах я сообщил военному министру. Мне известно, что письмо мое возбудило в то время общее удовольствие. Но скоро оно было забыто. При приезде моем в июле месяце в Петербург, мне не только никем не была выражена благодарность, но даже никто не упомянул о бывшем напряженном положении дел. Между тем, раздайся хоть бы один выстрел в Средней Азии, конечно, министру финансов не удались бы столь успешно выполненные в течение лета конверсии некоторых наших займов.

В 1888 году министром государственных имуществ был выслан в Ташкент, вследствие моей просьбы, изобретенный г-ом Черняевым прибор для огневой сушки фруктов.

При огромном изобилии фруктов в Туркестане, крайне было желательно заменить более усовершенствованным способом существовавший до того времени примитивный способ сушки. Высланный Черняевский прибор мною был передан в распоряжение Ташкентского отдела Императорского [225] общества садоводства. Председатель отдела, г-н Полевицкий, построил особый павильон, где были поставлены необходимые печки для сушки фруктов, и я имел в мае месяце радость присутствовать при первых опытах сушки. Опыты удались вполне и дали прекрасные результаты; можно надеяться, что и частные лица последуют примеру отдела общества садоводства, и таким образом установится в Туркестане новая отрасль производства, которой, можно с уверенностью предсказать, блестящую будущность. Почин этого полезного дела принадлежит несомненно мне; не обратись я к министру государственных имуществ с просьбою о высылке Черняевского прибора, огневой способ сушки фруктов остался бы без применения в Туркестанском крае.

Особое внимание мною было, обращено на производящаяся в Ташкентском уезде Сыр-Дарьинской области организационные работы по оброчке населения. Опыт указал, что изданная в 1887 году инструкция податным комиссиям, требовала в смысле ускорения работ существенные изменения. Инструкция была пересмотрена самым тщательным образом, и сделаны необходимые исправления.

Во всеподданнейшем моем отчете по учебному ведомству, представленном в 1888 году Государю Императору, я ходатайствовал об открытии в Самарканде и Маргелане Мариинских женских училищ. В открытии этих училищ чувствовалась крайняя надобность. Офицеры и чиновники, не имеющие необходимых средств отправить дочерей в Ташкентскую женскую гимназию, были лишены возможности дать им приличное воспитание. Во время моего пребывания в Петербурге, я пришел в соглашение с министром народного просвещения об условиях, при которых училища могли бы быть открыты, и по возвращении в Ташкент сделал немедленно по сему предмету представление. В настоящее время (1890 г.) ходатайство мое уважено, разрешено открытие училищ. Распоряжение это встречено несомненно местным русским населением с искреннею благодарностью.

Весною же 1889 года был разработан, по моим указаниям, проект нового Положения об учительской семинарии. Существовавшее до того времени Положение требовало существенных изменений. Перед моим отъездом в Петербург проект нового Положения был мною представлен министру народного просвещения.

Помещение публичной библиотеки было крайне тесное. [226] Желая предоставить публике более удобств для чтения, я приказал пристроить обширную комнату для читальни.

На замену убогих шкапов для книг, новыми приличными шкапами, я пожертвовал триста рублей.

19 мая я выехал из Ташкента для обозрения Ферганской области. Поездка эта была в свое время подробно описана в “Туркестанских ведомостях", и отдельно напечатанная брошюра хранится в моих бумагах при копиях с моих Всеподаннейших отчетов. Считая тут у места только выразить, что обозрение Ферганской области в 1889 году доставило мне громадное удовольствие, и воспоминание об этой поездке не изгладится никогда из моей памяти. Результаты моего управления, достигнутые в Ферганской области, доказывают, что может быть достигнуто, в сравнительно короткое время, постоянными и настойчивыми заботами о нуждах населения.

Там, где в 1884 году, при первом моем объезде, мне неоднократно приходилось обращаться к вооруженной силе, чтобы разгонять толпы народа, обращавшейся ко мне в дерзкой форме с разными неисполнимыми просьбами; там, где в 1886 году бродили вооруженные шайки, призывающие население к открытому восстанию против русской власти, и приходилось отправлять отряды войск для рассеяния этих шаек, в 1889 году я восторженно был встречен населением. В поданных мне многочисленных адресах население меня благодарило за мое ходатайство о переоброчке области; за постройку Самаркандского участка Закаспийской железной дороги, благодаря которому облегчился сбыт произведений; за мои попечения о развитии хлопководства; за учреждение гренажных станций; за исправление ирригационной системы; наконец, за открытие во многих городах амбулаторных лечебниц для туземных женщин. В г. Маргелане, при представлении мне почетных туземцев всей области, собравшихся в этом городе для приветствия меня, старший казий старого Маргелана, отличавшийся прежде своими антирусскими тенденциями, обратился ко мне с речью, в которой благодарил меня от имени всего населения, за мои о нем заботы. “Попечениями Вашими о нас”, закончил он свою речь, “Вы записали навсегда Ваше имя в историю Ферганской области”.

Все виденное в области произвело на меня самое отрадное впечатление. Пути сообщения улучшились заметно, благосостояние населения увеличилось. В особенности поразили и [227] обрадовали меня успехи по хлопководству; культура хлопчатника из американских семян началась только с 1887 года, и уже в 1888 году было собрано не менее 800.000 п. хлопка. Считая стоимость пуда в 6 рублей, область выручила около 5 миллионов рублей; такие результаты не могли, конечно, не отразиться на благосостоянии населения.

В 1884 году вовсе не было русского города в Коканде; чиновники и офицеры жили, как я уже прежде упомянул, в туземном городе, подвергаясь всяким лишениям. В 1889 году я нашел прекрасный русский город, лучший из всех уездных городов в Туркестанском крае.

В новом Маргелане мною было указано место для постройки новой православной церкви; по ассигновании 10.000 руб. на начало постройки, осенью было приступлено к работам. Бывшая церковь, построенная в 1886 году из сырца, была настолько ветха, что грозила полным разрушением.

Не могу не вспомнить с благодарностью о военном губернаторе Ферганской области, генерал-майоре Королькове. Его умелости и усердию должны быть, во многом, приписаны достигнутые превосходные результаты. Будучи выдающимся ботаником, он своими полезными указаниями содействовал в значительной степени подъему культуры в области.

Я провел 10 дней в Фергане. Выраженная мне населением сердечная благодарность лучшая для меня награда за все время управления краем.

30 мая я вернулся в Ташкент. После трехнедельного там пребывания, я выехал 21 июня в Высочайше мне разрешенный 4 месячный отпуск в Европейскую Россию. Желая уклониться, во время переезда через Бухарское ханство, от всяких встречь и сопряженного с ними подношения подарков, я поручил политическому агенту в Бухаре передать бухарскому правительству, что еду лечиться в Россию, чувствую себя нездоровым и утомленным, и прошу поэтому, чтобы никто из бухарских сановников не был командирован для встречи и сопровождения меня во время переезда через ханство. Эмир Бухарский, нехотя, подчинился этому требованию.

Весьма труден был мой переезд через Сыр-Дарью и Заравшан вследствие полноводья, в особенности через последнюю из этих рек. Могу сказать, что переехал Заравшан с опасностью жизни. Путешествие из Самарканда до Узун-Ада я сделал по Закаспийской железной дороге со всеми [228] удобствами. Не могу того же сказать о переезде из Узун-Ада в Астрахань по Каспийскому морю. Общество “Кавказ и Меркурий”, обязанное, согласно заключенному с правительством условию, содержать между вышеназванными двумя пунктами почтовое сообщение, отправило из Узун-Ада, вместо пассажирского парохода, шкуну “Жандр”, нагруженную хлопком и вовсе не приспособленную для пассажиров. На этой шкуне я и сделал переезд в Астрахань. Погода стояла бурная. Легко себе представить, насколько это путешествие было приятно.

Из Астрахани я поднялся до Волге до Царицына, а оттуда дальше уже по железной дороге.

3 июля я приехал в Петербург.

12 июля я представился Государю Императору в Петергофе.

Его Величество принял меня очень милостиво, и, после обычных расспросов о положении края, спросил меня, где я предполагаю провести лето. Узнав, что я еду лечится в Виши, Государь пожелал мне успешное лечение и сказал: “По возвращении в Петербург, Вы уже в Туркестанский край не вернетесь”. Узнав о таком решении, я доложил Его Величеству, не будет ли в таком случае удобнее теперь же уволить меня от должности генерал-губернатора. “Край", сказал я, находясь продолжительное время в управлении временного генерал-губернатора, всегда от этого страдает”. Делая такое заявление, я конечно руководствовался исключительно пользою службы; лично бы я пострадал, лишившись уже летом генерал-губернаторского жалованья, 2.000 руб. в месяц.

Результатом аудиенции я остался вполне доволен. Мне не пришлось возобновить просьбу об увольнении от должности генерал-губернатора. Государь сам мне об этом сказал. Вместе с этим, мне казалось несомненным, что Его Величество имеет для меня в виду какое-либо другое соответствующее назначение.

20 июля я выехал за границу, откуда вернулся 3 сентября в мое имение близ станции Преображенской.

Тут наступил самый тягостный период всей моей усердной, и за последние пять 1/2 лет, я думаю, и плодотворной тридцати-пяти-летней службы.

(Остальная часть публикации опущена как выходящая за рамки сайта - Thietmar. 2015)

Текст воспроизведен по изданию: Записки В. А. фон-Розенбаха // Русская старина, № 5. 1916

© текст - фон Розенбах В. А 1916
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1916