АБДУРРАХМАН-ХАН

(Из воспоминаний о нем).

II.

Прошло несколько дней, в течение которых Абдуррахман-хан занимался примеркою нового мундира и прочих принадлежностей своего костюма. В качестве пристава, я посещал его каждый день; перезнакомился со всеми генералами и офицерами его свиты; слышал даже вопли афганцев, наказываемых по пятам, по во все время ласковая улыбка не покидала лица Абдуррахмана-хана. По временам он только изредка вдыхал и приговаривал: «что-то будет, что-то будет!» и снова улыбка сменяла тревожное выражение его лица.

— А что, скоро ли примет меня джернайль-губурнат (генерал-губернатор)? спрашивал он меня.

— Он говорил мне, отвечал я, что примет вас, когда вы немного отдохнете и экипируетесь, отвечал я.

Константин Петрович Кауфман, узнавши от меня о таком сильном желании Абдуррахмана-хана поскорее ему представиться, порешил в тот же день ехать со мною к Абдуррахман-хану, о чем я немедленно послал казака уведомить последнего. Генерал-губернатор решил привезти его в тот же день к себе на обед.

— С ним мои отношения не оффициальные, а дружеские, говорил К. П. Кауфман, — заеду я к нему первый и кстати как приятеля привезу его к себе обедать. Впрочем, не знаю, какие любимые блюда у афганцев?

— Пилав, ответил я.

Повар, готовивший азиатские блюда, получил приказание сварить изысканный пилав. [***]

Я не узнал комнаты, в которой помещался Абдуррахман-хан: все диваны были покрыты роскошными персидскими коврами, степы вдоль диванов увешаны кашемирскими шалями. Сам Абдуррахман-хан был одет в мундир, с прекрасною афганскою саблею на русской офицерской портупее, а то место, на котором ему приходилось сесть, было покрыто прекрасного парчовою шубою. Должно быть эти шубы были недавно получены им в дар от хивинского и бухарского ханов.

Генерал-губернатор еще в пути заучил от меня одну персидскую фразу: хуш-омедит (добро пожаловать) и произнес ее, входя в комнату и протягивая руку Абдуррахман-хану. Последний схватил ее обеими руками и стад низко кланяться.

— Скажите хану, что я очень рад его приезду и теперь лично вижу и убедился в этом, что он везде производил благоприятное для себя впечатление, как мне доносили из Самарканда и других мест.

— Отвечайте генералу, что я в настоящее время чувствую к нему глубочайшее благоговение, как к представителю Белого Царя, и добавьте, что по всей Азии слава о нем гремит. Портрет его я видел у генерала Абрамова в Самарканде, но на самом деле по портрету нельзя судить о человеке. Я, например, ожидал, что буду принят в дербаре (оффициальный прием) его превосходительством, а уж никак не ожидал, чтобы джернаиль сам запросто приехал к несчастному афганскому принцу. Я поражен снисходительностью и простотою обращения русского генерала.

— Вы, хан, несколько раз писали мне и просили дозволения приехать в Россию по пути дружбы и доброго знакомства, отвечал Кауфман, поэтому, как к новому другу, я и заехал к вам первый.

О делах мы с вами говорить покуда не будем, а прошу вас сообщить мне, остались ли вы довольны всем, что для вас здесь сделано.

Абдуррахман-хан закрыл глаза, опустил голову, приложил руку к сердцу и громко сказал:

— Сердцеведец Господь видит, насколько я чувствую себя счастливым, пользуясь радушием и приветом русского ярым падишаха.

— Его Величество, Государь Император, Белый Царь, давно уже извещен о вашем прибытии и все, что вы видите, исполняется по его повелению.

Подали кофе. Абдуррахман-хан [***] пожалел, что у него нет при себе моккского кофе, который в изобилии продается на рынках Афганистана, но за то это русский кофе, купленный здесь на базаре и поэтому, должно быть, совсем не уступающий моккскому.

Вошли генералы, одетые в халаты, с саблями при бедре. Один из них оказался босиком. Представлял их Абдуррахман-хан. Они раболепно, согнувшись в дугу, подходили к генерал-адъютанту Кауфману и принимали его руку обеими своими, неопрятными руками и затем пятились по комнате назад. Когда дошло дело до представления босоногого генерала, Абдуррахман-хан сказал: «пусть генерал извинит этого моего храброго защитника за то, что он бос. В сражении под Везири он мог лишиться обеих ног и своей жизни, защищая мое отступление. У него и до сих пор еще не закрылись раны».

Посидевши и поговоривши немного, как было решено, Абдуррахман-хан расположился в коляске рядом с генералом, а я сел против них. Сады и парки Ташкента, вдоль которых мы проезжали, производили приятное впечатление на хана.

— После Джеляльабада, Ташкент самый красивый город в мире, в нем не жаль дожить до старости, с грустною улыбкою, заметил Абдуррахман-хан.

— Нужно надеяться, что хану не доведется здесь ожидать смерти. Будущее в руце Божией, отвечал генерал.

Абдуррахман-хан в ответ на это кивнул несколько раз головою и глубоко вздохнул.

Обед прошел в разговоре о походах Абдуррахман-хана, об его отношениях к Шир-Али и его связях с афганским Туркестаном. Оказалось, что хан состоит в родстве с беком Шибыргана, на дочери которого он недавно женился. Беки других городов или душевно расположены в нему, или состоят в родстве с ним.

Абдуррахман-хан обнаружил давнишнее знакомство с употреблением ножей, вилок и ложек, что весьма редко между азиятцами.

Кофе мы пили на террасе. Затем Кауфман пригласил хана пройдтись по цветнику, так как последний заявил, что он большой любитель цветов. Ему особенно. поправились анютины глазки, которые он называл по-персидски дерди чашмек, что значит, глазная боль.

— А как цветы эти называются по-афгански? спросил генерал. [***]

Абдуррахман, стараясь припомнить название, нахмурил брови, по отвечал:

— Ей Богу не помню, вот если бы генерал спросил меня, как этот цветок называется по индустански, я бы ответил. У нас дети воспитываются в гаремах и я до двенадцати лет прожил среди индустанок и индустанский язык знаю лучше родного, афганского.

Когда мы были далеко от террасы, на которой сидели прочие гости генерала Кауфмана, он приказал мне обратиться к хану с следующими словами:

— Скажите ему, что Белый Царь, снисходя к моему ходатайству, назначил хану двадцать тысяч рублей ежегодно и брату его Исхак-хану — две тысячи пятьсот рублей. Только я желал бы, чтобы хан уменьшил свою свиту, так как русские по платью встречают, а по уму провожают. Последний обещал исполнить это.

III.

Однако, не смотря на данное обещание сократить свою свиту, Абдуррахман-хан еще недели две продержал ее при себе в полном составе. В то же время посещения им генерала Кауфмана были довольно часты. Разговоров деловых, конечно, не было. Я шутил и, смеясь, говорил любезному со всеми своими чиновниками генералу Кауфману, что он влюблен в хана, как красная девушка.

— Что же делать, действительно, хан произвел на меня приятное впечатление, этого я отрицать не могу. Мне его очень жаль. Заметили ли вы, чтоб он скомпрометировал себя чем-нибудь в разговоре со мною? — Нет. Он внушает к себе невольное уважение и заставляет о себе думать, как о человеке, одаренном природою не дюжинными способностями. Мне всегда становится грустно, когда я с ним расстаюсь. Несчастный человек, говорил генерал Кауфман.

Взгляд его на Абдуррахман-хана я разделяю и до сих пор, точно также, как разделяю взгляд на него сотрудника «Нового Времени», «Нервного человека», выраженный в сегодняшнем номере (3263) однако, недоумеваю, какая собственно причина заставила Абдуррахман-хана броситься в объятия Англии. Полагаю, впрочем, что он действует на основании мусульманской поговорки: «что сегодня наше, то на завтра божие», следовательно, можно сегодня ручаться за все, а на завтра отказаться от этого, сославшись на Бога. Маккиавелли сказал, что, даже и между цивилизованными [***] государствами пронято заключать трактаты для того, чтобы иметь возможность нарушать их.

В течение этого времени генерал Кауфман устроил маневры. Саперы возвело укрепление на р. Саларе и под него подвело мину. Войска должны было, по взорвании мины, штурмовать это укрепление. На маневрах присутствовал, конечно, и Абдуррахман-хан, со своими генералами. Когда настал момент взрыва мины, генерал предложил хану соединить проводник с электрической батарей, объявивши ему, что вследствие этого произойдет взрыв укрепления. Абдуррахман-хан исполнил все как следует, не сводя глаз с места, где должен был произойдти взрыв, который быстро последовал.

— Ин че чиз эст (что же это такое?!). Хикмет эст (мудреная штука), вскричал Абдуррахман-хан, и удивленными глазами взглянул на генерала.

Последний приказал мне объяснить хану, что такое электрическая машина, а у себя на дому познакомил его с галванизмом, показав ему прибор, которым он лечился от ревматизма. Генералы свиты хана, присутствовавшие при этом, были поставлены в ряд, держа друг друга за руки; первому и последнему были вручены проводники положительный и отрицательный и пущен ток. Сперва они переглядывались и улыбались, не понимая, отчего происходит подергивание мускулов, которое они чувствовали, но когда был усилен ток, им свело руки и они начали кривляться и кричать: ай, ай, таубе, таубе (каюсь, каюсь).

Генерал, как и все мы, помирал со смеху; по когда комедия эта кончилась, хан принял серьезный вид и попросил повторить это действие гальванизма над ним. Я и еще кто-то из русских взяли хана за руки и был пущен довольно сильный ток, так что и мы, втроем, очутились в том же положении, в котором были наши предшественники. По окончании опыта хан чрезвычайно интересовался узнать, можно ли самим подвергающимся этому прекратить неприятное чувство, которое они испытывают. Ему отвечали, что для этого стоит только одному из них отнять свою руку, и ток немедленно прекратится.

Снова был повторен опыт над лицами свиты хана, но когда ток был усилен, афганцы не сумели разнять рук, до того им свело все пальцы.

Словом, опыты над электричеством и гальванизмом, показанные хану, [***] произвели на него глубокое впечатление, и он захотел непременно изучить основательно эти незнакомые ему силы.

На меня было возложено перевести на персидский язык из физики Ленца ту часть учебника, в которой говорится об электричестве.

Вернувшись уже в Петербург, я слышал от многих ташкентцев, что хан устроил у себя целый физический кабинет, выписал очень много физических приборов, касающихся электричества, из Петербурга, взрывал мины в саду и потешался над кривляниями туземцев, подвергаемых опытам. Не думаю, чтобы дальше этого пошли научные занятия хана.

Его занимал скорее вопрос, отчего гальванизм называется и по-французски галванизмом, а электричество называется electricity и с трудом понял, что одно и то же слово, на различных языках, может произноситься одинаково или различным образом.

Сообщу еще один не безынтересный факт. Раз генерал Кауфман завез Абдуррахман-хана в фотографию и предложил ему снять с себя портрет.

— Ни за что этого не сделаю, это противно нашей религии и не просите лучше меня об этом.

— Но если Государь желает иметь ваш потрет, разве вы откажете в этом Белому Царю? настаивал генерал.

— А разве я сам не поеду в Петербург, неужели я не увижу Белого Царя? в минорном тоне заговорил хан.

— Вероятно поедете и представитесь Государю, но ему небезынтересно было бы видеть вашу фотографию. Надеюсь, исполните небольшую прихоть человека, который так вас полюбил и обращается к вам с такой ничтожной просьбой, продолжал убеждать его генерал.

Но Абдуррахман-хан настаивал, что он никогда не решится допустить нарисовать свое изображение, чтобы впоследствии не быть вынужденным отдать душу для его одушевления. Я прибегнул к хитрости, стараясь убедит Абдуррахман-хана, что фотография вовсе не то, что работта живописца, и что в этом случае сам Бог будет содействовать отпечатанию его изображения, стоит только посидеть не шевелясь полминуты.

Хан, сделав презрительную гримасу, сказал, что ничего с нами не поделает, и сел на стул. Пока его позировал фотограф, я объяснял ему, что фотография признана султаном турецким и шахом персидским, а равно и всеми [***] европейцами, за отдел науки и что, если ему будет угодно, я покажу ему портреты султана и шаха. Чтобы развлечь его, я намекнул, что фотография не будет производить никаких подергиваний в теле, как электричество и галванизм. Лицо его просияло, и не успели мы отвернуться, как уже фотограф захлопнул крышку апарата и скрылся в другую комнату. Хан не хотел верить, что оттуда фотограф вернется уже с его портретом.

Через пять минут был вынесен негатив и хан положительно вытаращил глаза, недоумевая, как это сделалось. Когда ему, через несколько дней, я привез портрет, он призвал своих генералов, показал его им и все они заговорили по афгански в один голос. Из их речи я мог понять только одно слово: «шайтанийст» (дьявольщина).

Однако, в скором времена вся свита хана пожелала сняться; им предлагали сняться группой, но они почему-то не пожелали этого. У меня остался портрет Абдуррахман-хана.

Теперь сделаю небольшую оговорку. Да будет мне не вменено в вину, что я решаюсь исправить ошибку хроникера «Нового Времени» и г. Амикуса, повторившего эту ошибку во вчерашнем, 85-м № «Петербургской Газеты», по ведь amicus Plalo sed magis amica veritas, без всякого каламбура. Дело вот в чем: в Петербург приезжал и состоял прикомандированным к Лейб-Гусарскому полку полковник Искандер-хан (внук Дост-Мухамеда-хана и сын покойного гератского владетеля Ахмеда-хана) а Абдуррахман-хан, далее Ташкента, не был в пределах России, следовательно и не мог любезничать с русскими барышнями в Художественном Собрании. Желание у хана побывать в Петербурге и представиться Государю было сильное, но, должно быть, какие нибудь политические соображения заставили генерала Кауфмана совершенно отклонить даже самый вопрос о поездке. Искандер-хан действительно ловеласничал здесь несколько времени, сидел на гауптвахте и, недовольный тем, что ему было назначено содержание в три тысячи рублей, между тем, как какому-то Абдуррахман-хану назначили двадцать тысяч, просил позволения у военного министра съездить в Англию. Уехал, да там и остался. Во время последней турецкой войны, он явился к султану, с предложением услуг. Но и там ему не повезло. Теперь он находится в Персии, где состоит в конвое шаха.

О.

Текст воспроизведен по изданию: Абдуррахман-хан (Из воспоминаний о нем) // Новое время, № 3264 от 2(14).IV. 1885