НОВИЦКИЙ В. Ф.

ИЗ ИНДИИ В ФЕРГАНУ

Кашгария.

По равнинам южной Кашгарии.

Общий очерк страны. Население. Административное устройство. Акарек. Посланец Каргалыкского уездного начальника. Г. Каргалык. Посещение Каргалыкского уездного начальника. Ответный визит амбаня. Местная монета. Депутация индусов. Базар. Отъезд из Каргалыка.

На пути из Раскема к границам Ферганской области мне пришлось пересечь с юга на север западную часть Восточного Туркестана (так называемой Кашгарии), заключающую в себе: три округа — Кашгарский (Янги-шаарский), Яркендский и Хотанский и два уезда — Янги-Гисарский и Каргалыкский.

Эта територия, вместе с другими провинциями Западного Китая, служила в течение последних 40 лет XIX ст. ареной постоянных междоусобий. В начале 60-тых годов здесь вспыхнуло мусульманское восстание, ниспровергнувшее китайское правление и превратившее эти провинции в груду развалин. Пока китайское правительство боролось с восстанием в более восточных частях територии, охваченной пламенем мятежа, в западной ее части на развалинах Восточного Туркестана, Якуб-бек, выходец из русского Туркестана, при содействии беспокойных элементов в то время еще независимого Кокана, создал обширное государство; оно называлось Джитышааром (Семиградием), по числу семи городов, входивших в состав его владений (Кашгар, Янги-Гисар, Яркенд, Хотан, Аксу, Куча и Карашар.). Якуб-бек, утвердившись в Кашгаре, вошел в сношения с русским и англо-индийским правительствами и вступил в борьбу с китайцами, пытавшимися вернуть себе утраченные ими вследствие восстания провинции. Эта борьба велась Якуб-беком довольно [190] успешно, но в 1877 году он внезапно умер (предполагают от отравления), а после его смерти китайцы без особенного труда овладели в 1878 г. Кашгаром и подчинили себе весь Восточный Туркестан.

С тех пор эта страна управляется китайцами, живет мирно и, вступивши путем торговли в более близкие сношения с соседними владениями России и Англии, несколько развивается, насколько это возможно под управлением китайской администрации.

В орографическом отношении эта страна (т. е. западная часть Восточного Туркестана) может быть разделена на две резко различающиеся друг от друга части: западную — гористую, примыкающую непосредственно к Памирам и имеющую различную высоту, и восточную — равнинную, ограниченную с востока песками пустыни Такла-Макан и приподнятую в среднем на 4000-4500 ф. над ур. м. Восточная часть имеет более важное значение для края, чем западная: здесь сосредоточено большинство населения, обрабатывающего землю в целом ряде оазисов, разделенных между собой пустынными пространствами песков или солончаками, здесь расположены города и здесь же пролегает важнейший путь страны, связывающий между собою наиболее населенные местности. Западная, гористая часть имеет редкое, преимущественно кочевое, население, небольшую площадь годных для обработки земель и отличается полным отсутствием путей сообщения.

Северная часть страны орошается Кашгар-дарьей, ее средняя часть — Яркенд-дарьей, а южная — Хотан-дарьей; к востоку они сливаются вместе и образуют р. Тарим, текущую в озеро Лоб-Нор. Кроме этих больших рек, с гор сбегают многочисленные ручьи, которые, впрочем, в течение лета пересыхают и лишь в половодие доносят свои воды к пределам обрабатываемых земель. Вообще же, орошение края следует признать недостаточным. Климат страны — жаркий, [191] континентальный и отличается необыкновенной сухостью и чрезвычайно малым количеством атмосферных осадков; последнее объясняется географическим положением страны и характером соседних местностей. Восточный Туркестан образует собой огромную котловину, окруженную с трех сторон, откуда могли бы приноситься ветрами атмосферные осадки, высокими горными хребтами, задерживающими влагу; эта котловина открыта лишь к востоку, в сторону бесплодных и безводных пустынь Центральной Азии, откуда сухие восточные ветры приносят один лишь песок.

Население страны составляется из трех совершенно различных этнографических элементов: основного оседлого населения тюркского происхождения — сартов, одноплеменных с оседлым населением русского Туркестана (смесь древнего арийского типа с более поздним тюркско-татарским элементом), кочевого киргизского населения и китайцев. Сарты и киргизы исповедуют ислам и говорят на тюркском языке, немного отличающемся от наречия, распространенного в нашем Туркестане (главным образом от примеси китайских слов). Сарты занимаются земледелием и торговлей, киргизы — исключительно скотоводством, а китайцы составляют служилый клас и войска, занимаясь, впрочем, в небольшом количестве и торговлей.

Не лишним будет привести здесь некоторые сведения об административном устройстве этой окраины Поднебесной Империи, хотя и пограничной с нашими владениями в Средней Азии, но мало знакомой нашей читающей публике.

В административном отношении Восточный Туркестан входит в состав самой западной из китайских провинции — Синь-цзянской.

Подавивши восстание мусульман в своих западных провинциях, Китай образовал в конце 1884 г. из земель Джитышаара (Кашгарии), занятого им в 1878 г. после смерти Якуб-бека, из Кульджи, возвращенной ему в 1882 г. [192] русскими, и из Чжунгарии, отнятой им в 1878 г. от дунган, новую провинцию, названную Синь-цзянь-шэн. Во главе этой провинции был поставлен сановник со званием гражданского губернатора (сюнь-фу или фу-юань или фу-тай), подчиненный генерал-губернатору (Цзун-ду), ведающему тремя провинциями — Синь-цзян, Гань-су и Шэн-си. Местопребывание генерал-губернатора находится в г. Лан-Чжоу-Фу в провинции Гань-су, а губернатора Синь-цзяна — в г. Урумчи.

Округа Или и Тарбагатай, образованные из Кульджинских и Чжунгарских земель, в административном отношении пользуются некоторой самостоятельностью и ведаются особыми военными начальниками: цзянь-цзюнем в Или и хебей-амбанем в Тарбагатае, подчиненными Синь-цзянскому губернатору. Остальная територия провинции разделена на четыре даотайства — Кульджинское, Урумчинское, Аксуйское и Кашгарское. Каждое даотайство разделено на различное число округов и уездов, вверенных начальникам разных степеней. Даотайства не имеют определенного териториального состава и могут заключать в себе большее или меньшее количество округов. Дао-таи не представляют собой административных лиц, а исполняют в пределах своих округов смешанные обязанности контролера, прокурора и губернатора.

Пройденные мною местности принадлежат к Кашгарскому даотайству, а потому мы и рассмотрим более подробно его административное устройство.

Кашгарское даотайство подразделяется на три округа (чжили-чжоу): Янги-шаарский (Хан-чэн-чжили-чжоу), Яркендский (Соцзюй-чжили-чжоу) и Хотанский (Или-цы или Хо-тянь-чжили-чжоу) и два отдельных уезда (чжили-тин): Марал-башинский и Янги-гисарский.

Во главе округов стоят окружные начальники (чжоу-гуани), во главе отдельных уездов — уездные начальники 1-й степени (тин-гуани). Они живут в Янги-шааре, Яркенде, Хотане, Марал-башах и Янги-гисаре. В Янги-шаарском, [193] Яркендском и Хотанском округах выделены участки, образующие неотдельные уезды (сян) (по одному в округе), подчиненные уездным начальникам 2-ой степени (сянь-гуани): Кашгарский (Су-фу-сян), Каргалыкский (Е-чэн-сян) и Керийский (Юн-тянь-сян). Кроме этого, города Яркенд и Хотан составляют особые административные единицы, подчиненные сюнь-цзянам, а Сарыкол образует отдельный район, которым ведает военный начальник в Таш-Кургане, подчиненный Яркендскому чжоу-гуаню. Поименованные китайские должностные лица имеют в своем распоряжении низшую туземную администрацию: беков (волостных), юз-баши (сотников), он-баши (десятников), кук-баши (заведывающих орошением) и др. В прежнее время все эти должности были выборными, но ныне китайцы уже почти совсем упразднили эту систему и установили назначение на них по усмотрению окружных и уездных начальников.

После этого краткого очерка Кашгарии я возвращаюсь к описанию своего путешествия.

20-го июля, утром, мы покинули наш бивак в урочище Аракаш и направились к северу, вдоль правого берега Чульгена; речка течет здесь в широком галечном ложе, мельчает, местами разбивается на несколько рукавов и, удаляясь от дороги, иногда совершенно скрывается из глаз. Несколько верст от ночлега мы шли по возделанной местности, занятой полями ячменя. Сопровождающие течение реки невысокие, мягкие холмы на левом берегу тянутся близко к реке, а на правом — отступают все далее и далее к востоку. Скоро окончились поля и мы вступили на довольно бесплодную равнину, местами песчаную, местами с мергельным грунтом и покрытую весьма редким кустарником; у основания каждого куста образовались от ветра песчаные бугры, мало по малу засыпающие их и дающие приют бесчисленному количеству черных жуков (Carabus), доставивших обильную добычу моей колекции насекомых. Чем дальше, тем местность становилась [194] пустыннее и бесплоднее и, наконец, превратилась в голую равнину с твердым глинистым грунтом, покрытым мелкой галькой. Характерными особенностями этой равнины являются — полное отсутствие растительности и обилие маленьких ящериц, которые с удивительным проворством бегали по раскаленной солнцем глинистой почве, скрываясь в ее многочисленных трещинах. Такая безотрадная местность продолжалась верст 10 до ближайшего селения Акарек, в которое мы вступили около полудня. Это селение обозначает на нашем пути южную границу земледельческого оседлого населения Кашгарии; южнее его мы встречали лишь небольшие, разбросанные в предгориях, поля, да отдельные дворы, служащие жилищами сторожей.

Акарек имеет вид обыкновенного сартовского кишлака русского Туркестана: те же маленькие глинобитные лачуги с плоскими крышами, с глухими стенами на улицах, а с окнами в грязных, вонючих дворах, те же обширные, но заброшенные сады, окружающие жилища туземцев, те же кривые, узкие, тенистые улицы и те же арыки (оросительные канавы) с грязной водой. Жители селения своей наружностью и одеждой вполне напоминают сартов нашего Туркестана.

Местные женщины, хотя и обнаруживают некоторую пугливость при виде европейца, но, вообще, не прячутся и не закрывают лиц. У населения, повидимому, имеется много скота; преобладают ослы (ишаки) и крупный рогатый скот, по лошадей мало.

На одной из улиц селения возле огромного тенистого сада, нас встретил один из Шахидульских киргиз, выезжавший с пути вперед для выбора места для ночлега. Мои азиаты расположились при входе в сад, где около ворот стояла небольшая мазанка с печкой, в которой можно было варить пищу и печь хлеб, я же отправился вглубь сада, на траву, под тень фруктовых деревьев. Как хорошо я чувствовал себя в этом тенистом саду! Уже давно я не пользовался такими прекрасными условиями бивачной жизни, как в этом [195] селении. Кругом росли и шевелили своей листвой тополя, абрикосовые и персиковые деревья, груши и яблони. Деревья бросали на мои войлоки тень, на которой местами дрожали желтые пятна от солнечных лучей, просвечивавших сквозь густую листву деревьев. Было прохладно, журчание воды в ближайших арыках приятно ласкало слух, трава, пестревшая вокруг меня полевыми цветами, благоухала свежим, здоровым запахом...

Вскоре после нашего прибытия, ко мне явились хозяева сада — местный старшина (аксакал) с женой, люди пожилые, с весьма красивыми чертами лица и принесли мне на большом деревянном блюде угощение, состоявшее из абрикосов, персиков и хлебных пшеничных лепешек, имевших в диаметре до полутора футов. Поставив все это передо мной с низкими поклонами, они удалились.

Перед вечером Корбан доложил мне, что Шахидульские киргизы просятся домой и так как они уже не были нам нужны в качестве проводников, то я решил отпустить их. Они получили от меня по подарку, денежное вознаграждение и удостоверение в хорошем выполнении возложенных на них китайским амбанем обязанностей.

С появлением возделанных полей и богатой растительности начали встречаться и более многочисленные, чем раньше, представители пернатого царства. Уже в садах Акарека я заметил красивого пестрого удода (Upupa epops), которого не видел с выступления нашего из Ладака, домашнего воробья (Passer indicus) и слышал кукушку.

В дальнейшем своем пути по Кашгарии я с каждым днем встречал все более и более птиц, оживлявших своим пением и порханием окрестности. Кроме упомянутых только что, попадались: из хищных чеглок (Falco subbuteo), пустельга (Falco tinnunculus) и орлан-чернохвост (Haliaetus leucoryphus), из воробьиных — ласточка деревенская (Hirundo rustica), иволга (Oriolus kundoo), чекан черногорлый (Saxicola [196] atrogularis), ворон (Corvus intermedius), сойка саксаульная (Podoces Hendersoni) (в пустынных местах) и скворец обыкновенный. (Sturnus vulgaris), из водяных и болотных — песочник (Tringa subarcuata и Actitis ochropus), улит большой (Totanus glottis), крачка малая (Sternula minuta), ржанка (Charadrius longipes) и пигалица-чибис (Vanellus cristatus).

Вечером на безоблачное небо набежали облака, стало душно и собиралось к дождю. Я приказал на случай дождя разбить палатку, но заснул на открытом воздухе. Наш бивак охраняли ночью два сторожа, приставленные к нам по распоряжению аксакала.

На следующее утро, перед нашим выступлением, ко мне явился аксакал с депутацией туземцев и поднес мне на дорогу несколько дынь, хлебных лепешек и вареных яиц, за что я отблагодарил его подарком. Он сопровождал нас до окраины сельских садов, где распрощался с нами и уехал обратно.

Наш путь лежал к северу, в стороне от небольшого ручья Бунак, вдоль по его течению. Ручей несет в это время года весьма мало воды, а местами и совсем пересыхает, потому что вся его вода разбирается в селении Акарек и в его ближайших окрестностях оросительными канавами (арыками), проводимыми на поля туземцев. Размеры селения вдоль дороги значительно меньше чем вдоль ручья, а потому, выехавши из Акарека в поле, мы еще долго видели слева густые сады, которые тянутся между ручьем и дорогой. На левом берегу ручья его течение сопровождают низкие холмы, а на правом — расстилается песчаная равнина, покрытая редким невысоким кустарником и раскинувшаяся к северу верст на 18, до того места, где дорога в виде нескольких паралельных троп, пересекает ручей.

Не доходя верст трех до ручья, мы прошли небольшое селение Биштерек с несколькими выселками. [197]

Около ручья нас встретил верховой сарт, оказавшийся посланцем Каргалыкского уездного начальника; подъехавши к нам, он соскочил с лошади, приветствовал меня от имени своего начальника, вручил мне красную бумажку с китайской надписью (нечто в роде визитной карточки) и, разостлав на земле большой цветной платок, выложил на него из своих дорожных мешков (куржумов) 4 дыни и кучу разнообразных сластей, — дастархан китайского начальника. Пришлось остановиться, слезть с лошади, усесться возле дастархана и отведать всего понемножку. После этой неожиданной закуски мы тронулись далее.

Пересекши ручей, дорога идет уже его левым берегом, по глинисто-галечной равнине совершенно лишенной растительности. Вскоре ручей отходит в сторону к холмам, которые появляются здесь и на его правом берегу. Верстах в 2 от Каргалыка мы прошли мимо небольшого кишлака с мельницей (Лянгар).

Общий характер пути за селением Акарек-пустынный. В течение всего перехода дул сильный северо-восточный ветер, вздымавший тучи пыли, которая засыпала глаза и мешала обозревать окрестности. День стоял жаркий, душный и воздух нисколько не освежался ветром, дувшим с соседней раскаленной пустыни. На пути мы встречали туземцев, ехавших на ишаках и китайцев в повозках; в одной из них, похожей на карету открытую спереди, с окошечками в боковых стенках, ехал в Кугиар китайский чиновник, а за ним в двух арбах ехали его слуги.

Обширные Каргалыкские сады были видны уже издалека, резко выделяясь темной полосой на фоне желтой равнины. В 3 часа пополудни мы вступили в них и после продолжительного движения по городу добрались до караван-сарая, в котором уездный начальник приготовил мне помещение.

Общий характер этого обширного селения-города таков же, как и наших туркестанских городов: сады, узкие [198] улицы, отделенные от них длинными, глиняными стенами, арыки, глинистые мазанки туземцев и т. д. Центральную часть города составляет обширный базар, состоящий из нескольких улиц, застроенных лавками и крытых от солнца Камышевыми цыновками.

Заехавши в караван-сарай, я остался весьма недоволен приготовленным мне помещением: оно состояло из темной, весьма душной комнаты, пол которой был устлан коврами и войлоками весьма сомнительной чистоты, хотя хозяин караван-сарая и уверял меня, что они присланы от уездного начальника; во дворе толпилась праздная толпа туземцев, вблизи под навесами стояли лошади на толстом слое навоза и со всех сторон неслись очень неприятные запахи. Действительно, не досадно ли в городе изобилующем тенистыми прохладными садами, сидеть в душном вонючем караван-сарае и взамен свободы и приволья бивака страдать от стеснений, неизбежных от толпы любопытных туземцев?

Я приказал посланцу Каргалыкского начальника отвести мне помещение где-либо в саду и подальше от базара. Один из служащих при караван-сарае, индус из Шикарпура (город в северной Индии), повел нас в смежный сад, где и предложил мне опять какую то темную конуру в глиняной лачуге. Моим ладакцам хотелось, повидимому, расположиться поближе к базару, а потому Корбан стал убеждать меня, что здесь невозможно найти для расположения бивака сада подобного Акарекскому; тогда я заявил ему, что если это действительно невозможно, то я не буду ночевать в пределах города, а поеду тотчас же дальше, чтобы поискать бивачного места в поле. Эта угроза немедленно же обнаружила свое действие: после коротких переговоров Корбана с посланцем уездного начальника, мы проехали несколько тесных и кривых переулков и въехали в небольшой, тенистый и чисто содержимый сад. Здесь под тенью огромных развесистых ореховых деревьев находились две [199] глинистые площадки, весьма удобные для ночлега. Хозяин сада покрыл их войлоками и паласами (Так называются простые местные ковры.), приказал подмести вокруг них, пустил воду в канавку, проходившую мимо этих площадок — и место для нашего бивака было готово.

В нескольких шагах от нас находилось даже несколько небольших глиняных очагов, послуживших нам для варки пищи.

Пока подошли наши вьюки, отставшие в пути, я отдохнул под тенистыми ореховыми деревьями; хозяин сада принес чаю, яблок и персиков и мы с Корбаном, в ожидании нашего каравана, пили горячий ароматный чай из маленьких китайских чашек с крышками и лакомились вкусными фруктами.

Когда прибыли вьюки, я тотчас же переоделся и в сопровождении Корбана отправился верхом с визитом к местному уездному начальнику. Он живет в особом здании китайской архитектуры, окруженном стеной; большие деревянные ворота ведут в просторный двор, в глубине которого находится его дом. Амбань был, конечно, предупрежден о моем намерении посетить его, почему ворота его резиденции были уже открыты, а в смежных улицах толпился народ, уже узнавший о приезде в город европейского путешественника; с трудом пробираясь сквозь толпу любопытных, мы добрались до ворот и въехали в небольшой продолговатый дворик, на противуположной стене которого был нарисован огромных размеров зверь, похожий частью на тигра, частью на дракона. Из этого дворика мы въехали в большой двор, по сторонам которого, вдоль боковых стен, устроены помещения для прислуги и разных служащих амбаня. Не успел я проехать и двух десятков шагов по двору, как вдруг совершенно неожиданно, справа от меня, в нескольких шагах раздался выстрел, за ним второй и третий. Наши [200] лошади шарахнулись в сторону и мы с Корбаном едва усидели в седлах, чуть было не свалившись на землю перед самым входом в помещение китайского начальника. Оказалось, что меня приветствуют, по распоряжению амбаня, салютом: вдоль одной из стен двора торчали вертикально воткнутые в землю короткие металические трубки, набитые взрывчатым составом; сарт с фитилем подходил поочередно к каждой трубке и поджигал их столько, сколько полагалось по церемониалу.

Встреча с салютационной пальбой, конечно, весьма лестна для путешественника и свидетельствует о том почтении, с которым относятся китайские власти к европейцам, но если стрельба производится лишь в нескольких шагах от посетителя, то каждый предпочел бы быть предупрежденным об этом. Свалиться с лошади у порога китайского начальника на виду у многочисленной толпы любопытных — неприятное вступление к парадной аудиенции.

В глубине большого двора находилось невысокое деревянное здание, крыша которого поддерживалась столбами, разукрашенными различными изображениями и китайскими надписями. Внутренность этого здания, открытого со двора, состояла из трех коридоров: широкого по середине и двух узких по бокам. В левом коридоре стояли экипажи и паланкины китайского амбаня; прочие коридоры были пусты. Вслед за нами на двор резиденции китайского начальника вошла и вся толпа туземцев, собравшихся на улице. Корбан спешился при въезде в большой двор, а я доехал до коридоров. Как только я слез с лошади, которую принял от меня один из слуг амбаня, раскрылась, подобно воротам, задняя стена деревянного здания и я увидел за коридорами третий небольшой двор, в глубине которого находилось другое крытое здание, в котором ожидал меня китайский начальник.

Я присутствовал первый раз при китайских церемониях и все что я видел казалось мне каким то театральным [201] представлением: раскрашенные и исписанные столбы, стены и двери, пальба, ворота внезапно раскрываемые слугами-невидимками, целый ряд дворов и коридоров и, наконец, театральный причудливый костюм амбаня, стоявшего неподвижно, подобно статуе, в глубине заднего двора — все это производило своеобразное впечатление.

Амбань был одет в парадное платье: в черную шелковую курму (Длинная кофта с рукавами.) с короткими узкими рукавами, богато расшитую на груди и спине узорами, составлявшими четыреугольник; под курмой была надета светлая шелковая рубашка с широкими рукавами, уширявшимися книзу, а под ней — широкие черные штаны, укрепленные завязками возле ступни. На ногах амбань имел обыкновенные китайские сапоги черного цвета, напоминающие наши валенки, с толстыми бумажно-войлочными подошвами и загнутыми к верху носками. Головным убором служила конусообразная шляпа с подбородным ремнем, от верхушки которой спадала красная бахрома.

Я прошел первое крытое помещение по широкому коридору, а у входа в последний двор был встречен амбанем, который поздоровался со мной и жестом пригласил меня войти во двор; пройдя его, мы вошли во второе крытое помещение, оказавшееся квартирой амбаня и повернули направо в его приемную. Амбань пропускал меня вперед, указывая рукой направление движения. Приемная оказалась устроенной так же, как и у Шахидульского амбаня: у задней стены находился глинобитный покрытый красным сукном помост, посередине которого стоял низкий столик, предназначенный для дастархана (угощения). Следуя европейским обычаям, я, при входе в приемную, снял шляпу, но это, повидимому, не соответствует китайскому этикету, потому что амбань, увидевши это, стал что то говорить мне по-китайски, усиленно размахивая руками около своей головы; ничего не понимая, я обратился к [202] услугам переводчика: оказалось, амбань говорил мне, что я могу одеть свою шляпу. Это обстоятельство вызвало на минуту небольшое замешательство, но затем все пошло гладко. Мы сели по обе стороны столика и приступили к разговорам. Толпа, следовавшая за мной с улицы, прошла большой двор, первое крытое помещение, наполнила внутренний дворик и даже часть ее вошла в приемную китайского начальника; не попавшие сюда, смотрели на нас в открытые окна, выходившие во двор. Удивительная простота нравов! Удивительное сочетание явлений повидимому исключающих друг друга и находящихся в естественном противоречии! Действительно, власть китайского начальника в этой стране, в силу ли постановлений закона или в силу злоупотреблений ими, почти безгранична, распространяясь не только на свободу личности и на имущество человека, но даже и на его жизнь, при чем проявление ее в большинстве случаев зависит от одной лишь прихоти начальника и практикуется весьма неумеренно. Столь грозный облик начальника, казалось, должен бы был создать между ним и населением преграду, не допускающую взаимного соприкосновения, а между тем мы видим здесь такую простоту внешних отношений, которая нисколько не напоминает о суровых и жестоких мерах, употребляемых китайскими начальниками в деле управления местным населением. В 4-5 шагах от того самого амбаня, выезд которого из своего дома возвещается жителям города пальбою, которого подсаживают в экипаж несколько слуг, который принимает с необыкновенной важностью и церемониями европейских путешественников, который может в течение одного дня превратить богача в нищего, бросить в тюрьму любого из встретившихся ему на улице, возле этого человека, да еще во время его парадного свидания с европейцем, стоят — рябая сартянка в грязной рубахе, кормящая отвислой грудью голого ребенка, подслеповатый старик, по временам добывающий насекомых из складок своего рваного халата и тут же казнящий их [203] ногтями больших пальцев своих закорузлых рук, краснощекий загорелый мальчишка, поминутно пошевеливающий покрытыми лохмотьями плечами, чтобы облегчить зуд, причиняемый телу грязью и насекомыми...

Целая толпа подобных зрителей наполняет ближайшую к выходу половину приемной и весь внутренний двор. И грозный, властный и пышный китайский начальник, повидимому, нисколько не стесняется этой обстановкой.

Во время беседы с амбанем возле меня стоял Корбан, служивший мне переводчиком с тюркского языка на индустани, а возле амбаня — его переводчик, переводивший с китайского на тюркский; кроме них здесь присутствовало несколько китайцев в парадных одеждах и в конусообразных шляпах, украшенных откинутым назад султаном из красной бахромы.

Амбань — средних лет, невысокого роста мужчина, с некрасивым типичным китайским лицом; он говорил чрезвычайно отрывисто и поминутно смеялся без всякой причины. После первых приветствий я вручил ему подарок и передал свой китайский паспорт. Он задал мне несколько вопросов про Индию, обнаружив весьма слабые познания в географии, спросил — кто там в настоящее время вице-королем и справился об условиях моего путешествия в китайских пределах. Я ответил, что в дороге не испытывал никаких лишений, поблагодарил его за дастархан, высланный мне навстречу и сказал несколько слов об Индии. Вскоре нам подали чай в маленьких китайских чашечках с крышками и различные сладости, разложенные на блюдечках. Слуги амбаня поминутно заменяли наши чашечки другими со свежим горячим чаем, потому что китайцы находят, что этот напиток хорош только пока он горяч и что, остывая, он теряет большую часть своего аромата. Предупредительность и любезность амбаня принимали курьезные формы. Когда он предложил мне попробовать принесенных сластей, я не решался — [204] что взять, потому что, правду сказать, их вид не возбуждал особенного апетита; видя мою нерешительность и объяснивши ее по своему, он что то приказал стоявшему возле него китайцу, который со всех ног бросился из комнаты и через минуту вернулся с вилкой, которую и подал мне для того, чтобы брать ею леденцы!

После получасовой беседы, я встал и распрощался с амбанем; он проводил меня до лошади, на которую я сел во втором большом дворе. Толпа зевак следовала за нами.

При моем выезде из большого двора последовал вторично салют из трех выстрелов.

Вернувшись к себе в сад, я тотчас же приступил к приготовлениям для приема амбаня. Один конец глинобитной площадки покрыли цветным войлоком, поставили на него низкий табурет, а по сторонам табурета — две красные, плоские подушки с вальками, образовавшие сидения.

Перед приездом амбаня нам принесли от него дров, клеверу и ячменя, в количестве более чем достаточном на время нашего пребывания в Каргалыке.

Но вот раздались три выстрела, возвещавшие о выезде амбаня со двора своей резиденции. Спустя некоторое время ко мне явился китаец с уведомлением, что амбань едет, а вслед за ним — переводчик китайского начальника, вручивший мне визитную карточку амбаня (красную бумажку с китайской надписью) и доложивший, что его начальник уже приехал. Я вышел навстречу амбаню, встретил его при входе в сад и провел его на место, приготовленное для свидания. Во время разговора с ним я угощал его чаем и остатками своих европейских запасов. Узнавши, что я собираюсь на следующий день уехать далее, амбань стал убеждать меня погостить еще один день в Каргалыке, при чем говорил это с такой настойчивостью, будто своим присутствием я доставлял ему большое удовольствие. По окончании свидания я проводил его до улицы. Экипаж амбаня [205] представлял собой невысокую арбу на низких колесах, запряженную рослым красивым мулом, которого вел под уздцы пеший конюх; кузов арбы имел вертикальные стенки, плоскую крышу и был обтянут зеленой материей; над оглоблями находилась деревянная рама, обтянутая холстом и прикрывавшая мула от солнца; она поддерживалась с одной стороны крышей арбы, а с другой деревянными стойками, укрепленными при наружных концах оглобель. Около экипажа стояла скамейка для влезания в него; я хотел было помочь амбаню сесть в арбу, но он ловко вспрыгнул в нее и уселся в ней по восточному. Затем он спросил меня — есть ли подобные экипажи в России, раскланялся и уехал, с трудом пробираясь сквозь густую толпу народа, собравшегося на улице.

Уже почти стемнело, когда покончивши с китайскими церемониями, я мог отдохнуть и заняться обычными бивачными делами. В этот день я не успел даже осмотреть города, а потому решил последовать приглашению амбаня и провести в Каргалыке весь следующий день.

Вскоре после отъезда амбаня, к нам явились два сарта, одетые в китайских курмах и сообщили, что они назначены состоять при мне, ночью — в качестве ночных сторожей, а днем — в качестве полицейских. Я передал их в распоряжение Корбана.

Уставши за день, я рано лег спать под густой листвой деревьев, осенявших место ночлега.

На следующий день, 22-го июля, я встал поздно, около 8 часов утра, потому что ишаки и ночные сторожа долго не давали мне спать. Первые кричали чуть ли не до полуночи, а сторожа, приставленные к нам амбанем, обнаруживали необыкновенную старательность и всю ночь разгуливали по саду с трещотками, которые громко свидетельствовали об их бдительности. За утренним чаем мне принесли от амбаня красную бумажку с китайской надписью и в подарок — барана и двух куриц, [206] поступивших немедленно же на нашу кухню в распоряжение Азиса.

Около полудня ко мне пришли два сарта, из которых один оказался русско-подданным, уроженцем Маргелана, сообщили, что они собираются ехать с торговым караваном в Ладак и просили меня снабдить их индийскими деньгами в обмен на кашгарское серебро.

Серебро употребляется в Кашгарии в двух видах: в виде больших слитков, весом в 4 1/2 фунта, напоминающих своей формой корпус корабля и называющихся «ямбами» и в виде монеты разных размеров. Основной монетной единицей в Кашгарии служит теньга. В бытность мою в Кашгарии индийская рупия (т. е. 60-65 коп.) стоила 6 кашгарских тенег, следовательно теньга равнялась 10-11 коп. Номинальная стоимость ямба равняется 1.100 теньгам, 183 индийским рупиям и 120 рублям; хотя она и колеблется в некоторых пределах, но, вообще, ямб стоит здесь несколько дороже, чем в Ладаке. Кашгарские теньги бывают трех достоинств, в зависимости от веса заключающегося в них чистого серебра: в 41, 36 и 34 доли. В Каргалыке я видел серебряные монеты в три, шесть и восемь тенег; на каждой из них имеется тюркская надпись.

Сарты купили у меня 300 индийских рупий, снабдив меня большой кучей кашгарских серебряных монет, в которых я сначала с трудом разбирался, не будучи еще хорошо знаком с местными денежными знаками.

Вскоре после ухода сартов, ко мне явилась депутация от местной колонии индусов-шикарпурцев с целью засвидетельствовать свой «селям» «сахибу», прибывшему из Индии. Шикарпурцами называют в Кашгарии выходцев из северной Индии, индусских мусульман, занимающихся частью торговлей, а больше ростовщичеством по городам Джитышаара. Часть из них действительно происходит из провинции Синда и даже из города Шикарпура, но, в общем, название [207] «шикарпурцы» следует понимать для них в нарицательном смысле, подобно тому, как название «андижанцы» — для всех выходцев из русского Туркестана.

Явившиеся ко мне индусы были одеты в длинные, белые брюки, короткие куртки с шитьем и в круглых черных шапочках, расшитых золотом и серебром. Некоторые из них уже очень давно живут в Кашгарии и хорошо владеют языком местного населения.

Когда жара спала, я пожелал осмотреть центральную, базарную часть города. Корбан сообщил мне, что амбань сделал распоряжение, чтобы при моих прогулках по улицам меня сопровождали двое полицейских для предохранения от назойливости толпы, а так как один из них ушел, то нужно было обождать его возвращения. Пока мы ждали, другой полицейский, усевшись на солнцепеке, приготовлялся к прогулке, чистя свою курму и с ожесточением истребляя в ней насекомых. Когда вернулся отлучившийся, мы тронулись в путь. Полицейские одели на себя внешние знаки своего официального положения — китайские форменные курмы синего цвета с широкими рукавами, обшитые по нижнему краю широкими, красными полосами; на спине каждой курмы имелся большой, белый круг с китайской надписью. Один из полицейских шел впереди меня, другой сзади, оба — вооруженные палками.

Базар состоит из нескольких узких улиц, сплошь застроенных лавками и крытых цыновками из чии (Особый вид камыша.) для предохранения базарной толпы от солнечных лучей; большинство лавок принадлежит, конечно, сартам; китайских лавок очень немного. Сарты торгуют самыми разнообразными предметами, при чем преобладает мелочная торговля; китайцы — произведениями внутреннего Китая (чашки, материи и т. п.). В сартовских лавках я видел много предметов, вывезенных из русского Туркестана — самовары, посуду, сахар, леденцы, [208] пряники, пуговицы, ножи. Когда я проходил по улицам, то сидевшие возле лавок туземцы вставали и почтительно кланялись мне, складывая руки на животе и слегка наклоняя голову. Сартовские женщины ходят здесь с непокрытыми лицами, однако молодые сартянки прятались при моем приближении.

Окитаянные лица встречаются здесь довольно часто среди сартовского населения; повидимому смешение крови путем браков или простого сожительства происходит здесь совершенно свободно. Китайцы, живущие в Кашгарии, вообще, не держат при себе своих жен, оставляемых ими во внутреннем Китае, а на время своего пребывания в Восточном Туркестане, обзаводятся временными женами или любовницами из местных сартянок. Обыкновенный летний костюм здешней женщины состоит из длинной грубой рубахи и головного платка. Дети бегают совершенно голые, что признается здесь, вероятно, более удобным и соответствующим климату. Сарты одеваются в разнообразные халаты, а в качестве головного убора употребляют исключительно тюбетейки. Китайцы носят, как и везде, где они встречаются, традиционные курмы, рубашки с широкими рукавами, широкие штаны, свои оригинальные сапоги с необыкновенно толстыми подошвами, а голову покрывают большими соломенными шляпами.

Несмотря на распорядительность и энергию, обнаруженные полицейскими, толпа, по мере нашего движения, все росла и окружала нас.

Когда мы подошли к лавке Маргеланского сарта, покупавшего у меня утром индийские рупии, навстречу мне вышел хозяин и пригласил навестить его. Тотчас же был подан чай со сладостями и фруктами. Посидевши в лавке гостеприимного купца, мы направились домой, с трудом пробираясь сквозь толпу зевак, успевших в течение моей непродолжительной остановки запрудить всю улицу. Полицейские нещадно били ротозеев своими палками, при чем, кажется, не возбуждали никакого неудовольствия толпы за такое грубое с ней обращение. [209]

Когда я вернулся к себе в сад, то вслед за мной маргеланский сарт принес мне поднос с угощением и просил продать ему еще 150 индийских рупий, при покупке которых он, конечно, обсчитал меня, пользуясь моим незнакомством с местной монетой.

Вечером, укладывая свои дорожные сундуки, я всыпал в них много кашгарского серебра, которое, спустя лишь несколько дней, пришлось опять менять, но уже на русские деньги.

23-го июля утром Я покинул Каргалык.

Перед нашим выступлением, к калитке сада подъехали пять всадников, которые слезли с лошадей и, усевшись на землю, стали дожидаться нашего выезда. Один из них оказался сартовским беком (Низшее должностное лицо, в роде волостного старшины.) из Каргалыка, двое — сартами-джигитами и двое — китайскими кавалеристами. Все они были назначены амбанем для сопровождения меня до Яркенда, частью для облегчения сношений с населением и выбора мест для ночлегов, а больше для почета. Кавалеристы своей одеждой ничем не отличались от обыкновенных китайцев торгового класа и вместо головного убора носили синие платки, подобно нашим деревенским бабам. Они были вооружены одноствольными, пистонными ружьями, содержимыми весьма неисправно; на прикладе каждого ружья была приклеена красная бумажка с китайской надписью. Конское снаряжение у них было обыкновенного сартовского типа.

Выехавши из города, я оставил вьюки позади и переменным алюром двинулся к северу.

От Каргалыка до Яркенда ведут две дороги, которые пересекаются у кишлака (Кишлак по тюркски — селение.) Посгам, почти на полпути между этими городами; обе они почти одинаковой длины и одинакового качества. Я ехал по той, которая от Каргалыка до Посгама является западной, а далее становится восточной. [210]

От Каргалыка до Яркенда.

Общий характер местности. Саушам-базар. Якшам-базар. Игарчи-базар. Яркенд-дарья. Встречи. Прибытие в Яркенд. В доме Мирзы Джана. Характер города. Китайская кумирня. Отъезд из Яркенда.

Местность от Каргалыка до Яркенда в ближайших окрестностях дороги густо населена и возделана. Дорога почти повсеместно пролегает среди глиняных стен, огораживающих выселки, поля и сады, обсажена во многих местах деревьями, преимущественно тополями и ивами, и пересекает бесчисленное количество арыков, несущих мутную воду для орошения полей.

Характер этих окрестностей не оставляет никакого сомнения в том, что главным занятием местного населения является земледелие, хотя последнее и поставлено здесь в неблагоприятные условия, вследствие небольшой площади плодородных земель, разбросанных оазисами среди обширных солончаков и песков, чрезвычайно сухого климата и недостаточного орошения. Здесь, как и повсеместно в Кашгарии, из хлебных растений возделываются — пшеница, рис, ячмень, просо, кукуруза, горох и бобы; из овощей — почти все встречающиеся в южной России; для корма лошадям сеют такой же клевер (дженугаку), как и в Русском Туркестане. Из других полезных растений возделывают табак, лен, коноплю и хлопчатник. Из фруктов здесь произрастают: виноград, персики, абрикосы, дыни, арбузы, яблоки и груши.

Проехавши несколько верст от города, мы сделали непродолжительный привал в кишлаке Саушам-базар, где в чай-хане (Народная чайная.) напились чаю и освежились дынями, которые здесь великолепны. Китайские солдаты, несмотря на то, что они были назначены сопровождать меня по приказанию своего начальства и знали, что едут с русским офицером, вели себя в дороге непозволительно: ехали то впереди меня, то рядом со мной, толкая меня и мою лошадь, распевали песни, курили всю дорогу из своих китайских металических кальянов, заставляли [211] сартов-джигитов везти их ружья и т. п. На привалах они первые слезали с лошадей, отдавая их сартам, требовали себе в чай-хане бесплатно чаю, хлеба и фруктов и, развалившись на войлоках, дремали. Один из них, постоянно болтавшийся перед моей лошадью и сильно пыливший, до такой степени обозлил меня, что я прикрикнул на него, приказавши ему ехать в стороне и через Корбана передал, что если он с товарищем будут и дальше вести себя так же плохо, то я прогоню их и пожалуюсь на них амбаню в Яркенде.

В полдень мы приехали в большой кишлак Якшам-базар, в котором должны были остановиться на ночлег. Каргалыкский бек указал нам место для бивака, но здесь было так мало тени и так много грязной стоячей воды в пруду, что я отказался здесь ночевать и выбрал другое место подальше от кишлака, в большом саду, где обильная тень густых деревьев спасала нас от горячих лучей солнца.

Возле бивака находился небольшой водоем — необходимая принадлежность кашгарских селений. Уже от Каргалыка, с удалением от гор, стал ощущаться недостаток в хорошей воде для питья. Так как атмосферные осадки выпадают здесь в весьма небольшом количестве, а естественных текучих вод — очень мало, то все водоснабжение местности от Каргалыка до Яркенда основано на оросительных каналах, выведенных из р. Яркенд-дарьи и разветвляющихся в целую сеть арыков, покрывающих поверхность Яркендско-Каргалыкского оазиса. Недостаток воды в арыках и невозможность для жителей пользоваться ею в любое время, вынуждают их делать запасы воды, собирая ее около своих жилищ в небольшие пруды или водоемы.

В дороге нам приходилось пользоваться для питья и варки пищи водой, по неделям застаивающейся в водоемах и, конечно, мало пригодной к употреблению даже после кипячения. [212]

Наши вьюки пришли в этот день часа на 1 1/2 позже нас.

Все время на нашем биваке толпились сарты из кишлака, беседовавшие с моими тибетцами. Китайские солдаты несколько притихли и вели себя уже скромнее, расположившись на отдых в некотором расстоянии от бивака.

Когда стемнело, то по распоряжению сопровождавшего меня бека, на деревьях повесили два огромных красных фонаря, внутри которых горели фитили, погруженные в сосуды с салом. Фонари горели всю ночь, обозначая место нашего бивака, долго еще шумевшего голосами туземцев.

Переход 24-го июля, до селения Игарчи-базара на р. Яркенд-дарье, пролегал по такой же местности, как и накануне: частые селения, выселки, возделанные поля, сады, рощи, оросительные канавы; дорога местами так густо обсажена здесь деревьями, что солнечный луч не проникает сквозь их густую листву.

Этот переход я совершил к своему удовольствию без свиты, успевшей уже надоесть мне. Каргалыкский бек с китайскими солдатами, замешкавшись на ночлеге, выехали позже и нагнали меня уже под Игарчи-базаром; сарты-джигиты, хотя и ехали за мной, но часто отставали, оставляя меня вдвоем с моим неизменным спутником и собеседником Корбаном. По пути мы проехали кишлаки Юса-базар и Посгам; в последнем мы отдохнули в саду и полакомились сочными дынями. На полпути между этими кишлаками меня встретил конный сарт, вручивший мне письмо на тюркском языке от старшины Яркендских купцов, русских подданных. Старшина приветствовал меня в письме с приездом и уведомлял, что, по приказанию нашего генерального консула в Кашгаре, он встретит меня около Яркенда и будет к моим услугам во время моего пребывания в этом городе. Туземец, привезший письмо, сопровождал меня до ночлега, но отсюда, не [213] отдыхая, уехал в Яркенд, чтобы известить старшину о моем приезде.

В пределах Кашгарии живет очень много выходцев из русского Туркестана, преимущественно из соседней Ферганы, сартов-купцов, занимающихся торговлей и известных здесь под именем «Андижанцев» (по имени города Андижана, Ферганской области). Все они состоят в ведении нашего генерального консула в Кашгарии, который руководит их деятельностью через старшин, выбираемых ими в каждом значительном городе из своей среды и утверждаемых в этих должностях консулом. Эти старшины являются консульскими агентами, находящимися в постоянных сношениях с консульством и, конечно, весьма полезны для русского путешественника.

В нескольких верстах от кишлака Игарчи-базара я вновь увидел Яркенд-дарью, верхнее течение которой (Раскем-дарью) покинул 7-го июля около урочища Малик-ша; река подходит здесь очень близко к дороге и течет вдоль нее, то удаляясь, то приближаясь к ней.

Около 2 ч. дня я добрался до Игарчи-базара, возле которого дожидался меня Корбан, выезжавший вперед для выбора бивачного места.

Мы разместились в небольшом тенистом саду, состоявшем из высоких тограков. День стоял жаркий (в 1 час дня в тени +35,1° Ц.) и переезд, хотя и совершенный большую часть дороги среди деревьев, был утомителен. В этот вечер мне пришлось устроиться гораздо лучше, чем в предыдущие; улучшение заключалось, главным образом, в простом деревянном столе, который нашел для меня Корбан. Постоянное сидение на земле и необходимость поджимать под себя ноги, которые затекали очень быстро в этом положении, ужасно надоели мне и я был очень доволен, получивши в свое распоряжение стол, на котором мог сидеть, свесивши ноги.

На переходе до Игарчи-базара я стал встречать в [214] попутных селениях туземцев с зобами и чем дальше я подвигался к северу, тем чаще я встречал их. Мне кажется, что среди женщин эта болезнь более распространена, чем среди мужчин. Туземцы, за неимением медицинской помощи, конечно, не лечатся и дают возможность зобам выростать до огромных размеров. Я видел одну старуху, у которой зоб превосходил размерами ее голову и свисал на грудь безобразным мешком.

Сифилис, повидимому, весьма распространен среди местного населения, потому что мне часто приходилось видеть наружные признаки этой болезни.

Когда явились на бивак сопровождавшие меня китайские солдаты, то Корбан для того чтобы избавить меня от этих нахалов посоветовал им устроиться на ночлег в самом кишлаке, в каком-либо караван-сарае. Они последовали его совету и я уже больше не видал их, потому что на следующий день, опасаясь вероятно того, что я расскажу об их поведении Яркендскому начальству, они не выехали за мной и куда то исчезли.

В Кашгарии обращает на себя внимание необыкновенное обилие ишаков (ослов), имеющихся у населения. На них ездят верхом и возят всевозможные грузы. На дороге мне часто приходилось встречать трупы в несколько десятков туземцев, ехавших на базар на этих маленьких, но крепких и выносливых животных. Несмотря на их многочисленность, здесь много и лошадей, которые отличаются большим ростом и широкой костью; туземцы отпускают им весьма длинные гривы и хвосты. Мои кашмирские лошади рядом с местными лошадьми казались жеребятами. Седловка туземцев весьма похожа на нашу сартовскую, но здесь принят китайский потник, который, свешиваясь ниже лошадиного брюха, совершенно закрывает бока лошади.

В Игарчи-базаре уже начались виноградники, но виноград был в то время еще не совсем зрелый; он поспевает здесь [215] несколько позже, чем в нашем Туркестане, что, быть может, следует объяснить значительным превышением этой части Кашгарии над уровнем моря (от 4.000 до 4.500 ф.).

В 6 ч. вечера на наш бивак приехал из Яркенда старшина Яркендских купцов, Андижанский сарт Мирза Джан Ходжа, в сопровождении другого сарта. После первых приветствий и рукопожатий, я усадил гостей на войлок, разостланный под деревьями и угощал их чаем, фруктами и вареньем. Мирза Джан сказал мне, что уже несколько дней он поджидал моего приезда и выразил желание видеть меня своим гостем во время моего пребывания в Яркенде. Во время нашей беседы наступило время вечерней молитвы и мои мусульманские гости, надевши на головы, снятые на время чаепития, чалмы, обратились в сторону Мекки, опустились на колени и благоговейно молились, кладя земные поклоны. После молитвы продолжалось чаепитие с разговорами. Посидевши у меня часа 1 1/2, сарты уехали ночевать в ближайший караван-сарай, условившись встретиться со мной на следующий день утром у перевоза на Яркенд-дарье.

На следующее утро я выступил со своим караваном к перевозу, чтобы перебраться на левый берег Яркенд-дарьи. На правом (восточном) берегу река сопровождается полосой песков, образующих невысокие барханы. Эти пески — признаки близкого соседства пустыни Такла-Макан, залегающей на сотни верст к востоку; говорят, что под влиянием господствующих здесь восточных и северо-восточных ветров, они медленно, но неудержимо двигаются к западу и юго-западу, отнимая у человека клочок за клочком годные для возделывания земли.

Около перевоза нас нагнали Мирза Джан Ходжа, Каргалыкский бек и прочие сарты. Перевоз через реку производится здесь на больших баркасах, отталкиваемых от берега и пускаемых по течению; несколько человек гребцов, при помощи огромных грубо обтесанных весел и длинных [216] багров, причаливают их к противуположному берегу. Мы все, с лошадьми, как верховыми, так и вьючными, разместились в двух баркасах и быстро перебрались на другую сторону реки.

Яркенд-дарья течет здесь широкой, могучей рекой, в низких, лесовых берегах, сильно подмываемых водой, особенно на поворотах течения. Ширина реки достигает до полуверсты, глубина весьма значительна, течение сильное, цвет воды — мутно-желтый.

Яркенд-дарья — главнейшая река Восточного Туркестана. Она берет начало в одной из высочайших в мире горных областей, — на северном склоне Каракорамского перевала, на высоте около 18.000 ф. над уровнем моря. Небольшим ручьем (См. страницы 137-142 настоящей книги.) она протекает по северной половине Каракорамского нагорья, у подножья Раскемского хребта круто поворачивает на запад и, обогнувши его, направляется сначала на север, но на паралели г. Каргалыка поворачивает к северо-востоку и сохраняет это направление до слияния с р. Кашгар-дарьей (около селения Марал-баши), где течет уже на восток. От истоков до паралели г. Каргалыка она известна под именем Раскем-дарьи, далее до слияния с Кашгар-дарьей — называется Яркенд-дарьей, а, слившись с последней, принимает название Тарима и несет свои воды в озеро Лоб-нор.

От Каракорамского перевала и до 38° северной широты она течет среди гор, принимая в себя многочисленные притоки и местами извивается в тесных ущельях, где несется быстрым горным потоком, ревущим среди скал и снегов. На 38-й паралели она выходит на равнины Кашгарии и прорезает почти по середине Яркендско-Каргалыкский оазис, доставляя ему необходимое орошение. Пересекши дорогу из Каргалыка в Яркенд, река оставляет пределы культурных [217] местностей и вступает в пустыню по которой течет уже сотни верст до впадения в замкнутый басейн Лоб-нора.

От выхода реки из гор судоходство по ней возможно, но не производится, не вызываясь потребностями местного населения.

За рекой в ближайшем кишлаке меня встретила група «Андижанцев», предложивших мне дастархан. Напившись чаю и закусивши, мы поехали дальше в сопровождении угощавших меня сартов. От этого селения и до Яркенда моя свита постепенно увеличивалась: через каждые 2-3 версты меня встречали групы в 5-6 верховых сартов, русско-подданных купцов, одетых в новые халаты и белоснежные чалмы. При каждой встрече мы останавливались, я, Мирза Джан Ходжа и Корбан слезали с лошадей и подходили к спешившимся сартам; Мирза Джан Ходжа представлял мне купцов, мы обменивались приветствиями, пожимали друг другу руки и садились опять на коней. Около 10 ч. утра я въезжал в предместий Яркенда во главе кавалькады, состоявшей из 25-30 человек «Андижанцев». Рослые стройные азиаты с красивыми, смуглыми, чернобородыми лицами, оттеняемыми белоснежным цветом их чалм, одетые в яркие халаты всевозможных цветов и сидевшие на крупных конях, оседланных азиатскими седлами с пестрым убором, — представляли собой весьма живописное зрелище.

Проехавши некоторое расстояние по восточным предместиям Яркенда, мы, не доезжая базара, составляющего центральную часть города, повернули налево, долго ехали садами и лишь в 11 часов утра приехали к дому Мирзы Джан Ходжи. Дом гостеприимного аксакала, как и все дома Туркестанских туземцев, состоит из одноэтажной, глинобитной избы, выходящей окнами во двор, а глухой стеной — на улицу и нескольких глинобитных же помещений для скота и домашних запасов. Рядом с домом находится большой, огороженный высокой глиняной стеной тенистый сад, по середине которого — [218] небольшой пруд четырехугольной формы, густо обсаженный деревьями. Такие пруды, как уже говорилось выше, служат водохранилищами местному населению и, вследствие недостатка проточной воды и атмосферных осадков, снабжают его водой для всевозможных надобностей. В них купаются, стирают белье, из них берут воду для питья, для варки пищи, для чаю и проч. и проч. Если к этому добавить, что эта стоячая вода никогда вполне не освежается, лишь разбавляясь свежей через некоторые промежутки времени для пополнения убыли и что она зацветает, приобретает бурый цвет и гнилостный запах и дает приют многочисленным земноводным, которые кишат в ней, то станет понятным то плохое санитарное состояние, в котором живет местное население и то обилие зобов, которое поражает путешественника.

Для моего жительства хозяин приготовил небольшую беседку, стоявшую около пруда и убрал ее паласами, коврами и войлоками. Но так как в день моего, приезда стояла жаркая погода и было душно, то я расположился на открытом воздухе под тенью великолепных чинаров.

Мирза Джан Ходжа начал меня угощать уже несколько по-русски: был подан огромный ярко-вычищенный самовар, приветливо шипевший и клокотавший, колотый русский сахар в стеклянной сахарнице и толстые граненые стаканы на блюдечках с цветными разводами. Обстановка чаепития уже указывала на близость России.

Гостеприимный хозяин просил меня не заботиться ни о своем продовольствии, ни о продовольствии моих людей и лошадей, потому что заботу обо всем этом он взял на себя. Между прочим, он добавил, что, бывая в Фергане, видел как едят русские, а потому уверен, что угодит мне по вкусу.

Спустя часа два после нашего приезда, Мирза Джан Ходжа предложил нам обед, правда, чрезвычайно вкусный и сытный, но не имеющий решительно ничего общего с русским столом. [219]

Раньше всего мне подали «закуску», состоявшую из крутых яиц, свежих огурцов и пшеничного хлеба, подающегося здесь, хотя бы для одного человека, в огромном количестве, в виде темно-желтых лепешек. Последние никогда не режутся, а всегда ломаются руками. Они, особенно когда свежи, весьма вкусны, но несколько тяжелы, почему их нельзя съесть так много, как нашего пшеничного хлеба.

После закуски принесли несколько чашек с супами и вареное мясо, разложенное на тарелках. Супы представляли собой, в сущности, обыкновенную средне-азиатскую «шурпу», т. е. крепкий бульон из баранины, приготовляемый с большим количеством различных пряностей, кореньев и перцу, но различались овощами: один был с картофелем, другой с капустой, третий с морковью и т. п. Все они были чрезвычайно вкусны, хотя и жгли рот и горло от стручкового перца, плававшего в них в изобилии. За «шурпой» следовал традиционный, неизменный туркестанский плов, составляющий в Средней Азии самую существенную часть обеда. Он приготовляется из вареного, с курдючным бараньим салом, риса, в который кладется большими кусками жареная баранина, морковь, нарезанная длинными, узкими полосками и некоторое количество изюма. Плов Мирзы Джана был прекрасно приготовлен и отличался тем особенным вкусом риса, который можно встретить только в Туркестане и который составляет секрет туземных поваров.

Туземцы едят плов таким образом: каждый из них вооружается ножом и, вынимая из плова пальцами баранину, разрезает ее на мелкие части и съедает; когда вся баранина съедена, ножи прячутся и приступают к рису, который едят руками; каждый захватывает рис пальцами, мнет его некоторое время, чтобы выжать лишний жир и затем отправляет его в рот. Перед пловом все обязательно моют руки, что впрочем нисколько не гарантирует чистоты, потому что омовение рук составляет лишь простую формальность. Плов [220] бывает, обыкновению, чрезвычайно жирным, почему туземцы за обедом пьют воду весьма часто. В первый же день своего пребывания в Яркенде я видел разнообразное пользование водой пруда, находящегося в саду Мирзы Джана: сарты, обедавшие у моего хозяина, перед иловом мыли в нем руки, а затем зачерпывали из него же воды для питья, после обеда опять в этой же воде мыли руки и полоскали рот, а одновременно с этим из этого пруда хозяйские слуги набирали воду для самовара. Само собой понятно, что все это не могло способствовать апетиту; впрочем, чего не приходится испытывать путешественнику в Центральной Азии!

Обед закончился чаепитием, распространенным здесь не менее, чем в нашем Туркестане.

Уже темнело, когда последние из встречавших меня «Андижанцев» распрощались со мной и с хозяином и уехали. Скоро ушел и Мирза Джан, оставивши меня отдыхать на мягких коврах и войлоках, разостланных под чинаром.

Весь этот день мгла, о которой я уже упоминал раньше, густо заволакивала не только горизонт, но почти все небо, закрывая солнце, которое проглядывало сквозь нее в виде бледно-желтого диска. Только под вечер мгла рассеялась, очистив небосклон и ближайшие окрестности.

На следующий день после утреннего чая я отпустил Каргалыкского бека, наградивши его за услуги подарком и просил его передать мой поклон Каргалыкскому уездному начальнику.

Мирза Джан Ходжа сообщил мне, что Яркендский окружной начальник уехал из города по делам службы и приедет только через несколько дней; это известие чрезвычайно обрадовало меня, потому что отъезд китайского начальника освобождал меня от тех скучных церемоний, которые связаны с визитами к китайским должностным лицам. Будучи, таким образом, свободен, я решил посвятить два или три дня на ознакомление с городом. [221]

В 10-м часу утра Мирза Джан предложил мне и Корбану верховых лошадей (наши лошади отдыхали) и мы вчетвером (старшину сопровождал один сарт) поехали в город.

Яркенд, подобно всем туземным городам Русского и Китайского Туркестана, представляет собой огромный кишлак (селение), изобилующий садами. Центральную и собственно городскую часть Яркенда образует базар, состоящий как и в Каргалыке из нескольких длинных, узких улиц с лавками, крытых соломенными и Камышевыми навесами. Большинство лавок принадлежит сартам, которые торгуют съестными припасами, фруктами и предметами сельского хозяйства; китайцы торгуют предметами роскоши и европейскими товарами (бумага, чернила, мыло, зонтики, зеркала, щетки и т. п.); почти все сартовские лавки тесны, невзрачны и грязны, но китайские весьма чисты и просторны. Среди лавок часто попадаются чай-ханы (народные чайные), в которых продают горячий чай и разные туземные кушанья. От базара узкие и кривые улицы расходятся во все стороны к окраинам города, образуя целый лабиринт переулков, идущих среди глиняных стен садов, внутри которых разбросаны дома туземцев. Характер Яркендской базарной улицы — чисто туркестанский: шум и гам несется из лавок, в которых покупатели и продавцы торгуются так громко, как это могут делать только азиаты; в чай-ханах потные, постоянно стоящие возле огня сарты с засученными рукавами дикими голосами выкрикивают названия различных кушаний, разложенных над огнем; в уличном песке и мусоре копаются голые ребятишки, поминутно подвергаясь опасности быть раздавленными; худые, голодные псы роются в отбросах, в изобилии валяющихся возле чайных; пестрые трупы верховых сартов медленно проезжают по улице и заглядывают в лавки; десятки маленьких ишаков, нагруженных хворостом или травой, из-под которых их почти не видно, бегут своей мелкой, быстрой ходой; кое-где сартянки робко пробираются вдоль стен и быстро исчезают [222] в калитке сада или в мраке грязной лавченки... Повсюду грязь и дурной запах.

Почти все грузы перевозятся в Яркенде вьюком и, преимущественно, на ишаках (ослах); арбы, имеющие здесь те же размеры, как и у нас в Туркестане, встречаются сравнительно редко.

Здешние сарты одеваются так же, как и их сородичи в Русском Туркестане: длинные, пестрые халаты, мягкие «ичиги» с кожаными калошами и узорчатые тюбетейки на бритых головах. Чалмы носятся здесь сравнительно мало и, преимущественно, в официальных и торжественных случаях. Сартянки не закрывают лиц, но мало показываются на улицах; встречая мужчин, особенно европейцев, они, обыкновенно, отворачиваются в другую сторону. Их одежда одинакова с одеждой Каргалыкских туземок.

Мирза Джан Ходжа, повидимому, хорошо известен в городе, потому что почти везде сарты вставали при его проезде и приветствовали его «селямом».

Осмотревши базар, мы посетили Андижанский караван-сарай; так называют здесь торговые склады, принадлежащие русско-подданным туркестанским купцам, в которые они складывают привезенные ими из Ферганы товары до продажи их или до рассылки в другие места Кашгарии. Из караван-сарая мы поехали осмотреть дом, принадлежащий Мирзе Джану и предназначенный для приема и помещения гостей, приезжающих в холодное время года. Он построен внутри двора, снаружи имеет вполне европейский вид, но внутри убран по восточному: полы устланы яркими паласами, стены и потолки раскрашены в различные цвета и т. п. В одной из комнат этого дома, был приготовлен чай с дастарханом. Во время чаепития, к нам зашел один из проживающих в Яркенде индусов, родом из Джаму (южная провинция Кашмира), чтобы побеседовать с Корбаном и узнать от нас — не привезли ли мы каких-либо новостей из Индии. [223]

Отсюда мы поехали домой, но уже другой дорогой, проходившей через Кашгарские ворота, выходящие на дорогу в Кашгар. Они имеют вид крепостных ворот, но не запираются; их масивные, железные двери стояли в стороне, прислоненные к стене. Около ворот находится небольшая караулка, в которой помещается полицейский пост. На внутренних стенах ворот наклеено очень много различных объявлений, написанных по-китайски на красных бумажках всевозможных размеров. Недалеко от Кашгарских ворот находится резиденция Яркендского окружного начальника, которую я с удовольствием миновал, довольный отсутствием «амбаня».

После полудня мы вернулись домой и остаток дня я провел в саду Мирзы Джана. Когда село солнце, мой любезный хозяин принес мне ужин, после которого появился большой самовар и сам Мирза Джан с несколькими сартами-гостями уселся возле беседки.

Покончив свои занятия, я следил за туземцами. Они заварили чай в большом белом чайнике, вокруг которого сели на землю и приступили к чаепитию. Мирза Джан налил в единственную стоявшую возле чайника чашку немного слабого чаю и передал ее одному из гостей, который стал прихлебывать чай маленькими глотками; пока он пил, все остальные тихо разговаривали, поглаживая свои темные, длинные бороды и каждый терпеливо дожидался своей очереди; когда первый кончил, Мирза Джан опять налил в ту же чашку чаю и передал ее следующему... и так далее, чашка переходила от одного к другому, пока продолжалось чаепитие. Уже стемнело, когда сарты встали, попрощались с хозяином и поклонившись в мою сторону, разошлись.

Скоро поднялся сильный ветер, шумевший в густой листве деревьев сада. Он то стихал, то усиливался, то совсем замирал. Я долго слышал его шум, пробегавший с одного конца сада на другой, пока не заснул под [224] трепет листьев чинара, низко спускавшего надо мной свои длинные ветви.

За ночь ветер нагнал много туч, затянувших все небо, а к рассвету пошел дождь, заставивший меня перебраться из под чинара в соседнюю беседку. Он продолжался до полудня, а пасмурная погода продержалась до вечера, угрожая повторением дождя. Весь день 27-го я просидел в саду Мирзы Джана, занимаясь чтением, пополнением дневника и переборкой своего походного имущества. На четвертый и последний день моего пребывания в Яркенде, 28-го июля, погода стояла опять хорошая, хотя с утра дул сильный ветер, подымавший облака пыли, заволакивавшие окрестности.

В одиннадцатом часу утра мы с Корбаном сели на лошадей и, в сопровождении Мирзы Джана, отправились совершить прогулку по городу. Яркенд, в сущности, так беден достопримечательностями, что осматривать уже было нечего. Однако, проезжая мимо базара, мы посетили китайскую кумирню. Она находится в глубине большого двора и состоит из трех фасов: среднего и двух боковых, загнутых во внутрь двора. Собственно кумирня помещается в среднем фасе; в боковых живут служащие при кумирне и сторож. Внутреннее помещение кумирни — темное, без окон; прямо против двери, в противуположной стене сделана широкая ниша, в которой поставлено несколько фигур богов в сидячем положении, одетых в красные мантии с коронами на головах. Одежды богов сделаны из какой то простой дешевой материи, а короны из сусального золота. Ниша, с сидящими в ней богами, завешана красными занавесками. Перед богами на невысоком столике стоит лампада, которая зажигается только в торжественных случаях. Кроме главных богов, сидящих в нише по сторонам ее и вдоль боковых стен, стоят несколько человеческих фигур, изображающих второстепенные божества. Среди них есть даже женские, с детьми на руках и на спине, в весьма странных одеждах. Все это [225] собрание богов представляю удивительно смешное зрелище, едва ли способное благоговейно настроить посетителя. Сопровождавший нас китаец не мог нам объяснить значения каждой из поставленных здесь фигур и, повидимому, относился к святости этого места довольно скептически. Снаружи около дверей я заметил большой колокол, подвешенный к перекладине. Внутренность кумирни была грязна, снаружи она имела довольно ветхий вид, а ее двор был завален кучами какого то мусора. Вероятно она не привлекает к себе большого числа богомольцев.

Из кумирни мы отправились на непродолжительное время в Андижанский караван-сарай, где нас встретили туркестанские купцы и несколько человек индусов, постоянно проживающих в Яркенде.

Что касается отношений местного населения к выходцам из Индии, то неоднократно встречая в пределах Джитышаара индусов и наблюдая их отношения с туземцами, я пришел к заключению, что сарты недолюбливают их и относятся к ним несколько презрительно; это, впрочем, станет понятным, если принять во внимание, что индусы занимаются здесь, преимущественно, ростовщичеством. Когда индусы ушли из караван-сарая, Мирза Джан, глядя им вслед, сказал: «о, индус-шайтан»! (Шайтан — черт.), а присутствовавшие андижанцы, улыбаясь, утвердительно качнули головами, подтверждая мнение своего аксакала.

Из караван-сарая мы отправились на юго-восточную окраину города, где местность несколько возвышена и откуда с крыши одного старого, полуразвалившегося дома я любовался окрестностями во все стороны. К северу, на огромном пространстве раскинулся город с его невзрачными, серыми домиками, теряющимися среди густых садов, опоясанных серыми лентами глиняных стен; к востоку за узкой полосой [226] культурной местности уже проглядывали желтые, унылые пески, уходившие за горизонт, в беспредельную даль грозной пустыни; а к югу и западу раскинулись сады, огороды и поля, изрезанные по всем направлениям арыками, несущими мутную, но драгоценную влагу.

Вернувшись из города, я провел остаток дня в саду Мирзы Джана.

Вечером меня посетил яркендский городской врач, оказавшийся знакомым Корбана; это — полуевропеец, полуазиат, христианского вероисповедания, хорошо говорящий по-тюркски, плохо по-французски и совсем плохо по-русски. Он живет в Яркенде давно, находясь на службе у китайцев. Он больше разговаривал с Корбаном, чем со мной и скоро ушел от нас.

Мои ладакцы гуляли почти весь, день по Яркенду и делали закупки для дальнейшего путешествия. К заходу солнца они вернулись в новых сапогах желтой кожи с длинными голенищами, которые должны были отныне заменить им их сношенную ладакскую обувь. Обновка, повидимому, занимала их, потому что они то снимали сапоги, то опять одевали их на ноги и прохаживались в них взад и вперед по саду. Удовольствие их удвоилось, когда я сказал Корбану, что покупку обуви принимаю на свой счет и дал ему необходимое количество кашгарских монет для выдачи моим азиатам в возврат израсходованных ими денег.

29-го июля, вполне отдохнувши в течение четырех дней, проведенных в доме гостеприимного Мирзы Джана, я покинул Яркенд. Перед отъездом я выдал ему удостоверение в отличном приеме, оказанном мне и вручил ему подарки.

Мирза Джан провожал меня несколько верст по кашгарской дороге. При выезде из города, нас нагнал верховой китаец, сообщивший мне, что Яркендский окружной начальник вернулся и может сегодня принять меня; конечно, собравшись в путь, я не намеревался возвращаться обратно, а потому [227] приказал китайцу доложить амбаню, что я пробыл в Яркенде 4 дня и что, если в течение этого времени нам не пришлось повидаться, то видно такова уж судьба, а теперь я посылаю ему привет и буду продолжать свое путешествие. Однако, в скором времени, нас нагнал другой посланец от амбаня, который передал мне приветствие своего начальника и сообщил, что вслед за нами выехали из Яркенда бек с двумя сартами, которые должны были нагнать нас и сопровождать до Кашгара. Приехавший гонец был единственный симпатичный и благообразный китаец из всех, виденных мною в Восточном Туркестане. Он носил на голове соломенную шляпу с удивительно широкими полями, покрывавшими своей тенью не только все его туловище, но и часть его лошади. В правой руке он держал метелку из длинных, мягких волос, которой постоянно обмахивал голову своего рыжего жеребца.

Выехавши за город, мы проехали мимо китайской крепости Янги-шаара, в которой квартирует местный китайский гарнизон и где находятся различные склады. Крепость — типичный образец азиатского укрепления: она построена из глины и имеет двойную, четырехугольную ограду в виде толстых стен, в промежутках между которыми вырыт глубокий сухой ров.

Наружная стена значительно ниже внутренней. В ограде имеется несколько ворот, возле которых постоянно находятся китайские караулы.

Мирза Джан Ходжа с несколькими андижанцами, которые присоединились к нам около крепости, а также и посланец амбаня доехали с нами до кишлака Каракум, где предложили мне дастархан, а затем уехали обратно в Яркенд.

На рубеже пустыни.

Характер местности. Сел. Кук-рават. Пустынный переход. Сел. Кизыл. Общий характер Кашгарии. Приезд в Янги-Гисар. Характер местности. Сел. Япчан. В Кашгар. Янги-шаар. Кашгар.

До селения Каракум характер местности в ближайших окрестностях дороги почти такой же, как и на пути от [228] Каргалыка до Яркенда, но за ним остаются одни лишь поля с разбросанными кое-где небольшими выселками: сады, селения и рощи исчезают совершенно. Неприятно было расставаться с тенистыми деревьями, окаймлявшими дорогу от Каргалыка и умерявшими своей прохладной тенью зной туркестанского июля.

Теперь дорога шла по открытой местности, частью по глинистой почве, а частью по песку, лишь кое где прикрытому чахлой травянистой растительностью. Песчаные участки, чем дальше к северо-западу, тем встречались чаще и становились обширнее; всякий раз, когда копыта моего коня погружались в мягкий, сыпучий песок и наш караван замедлял свое движение, я вспоминал о близком соседстве обширной пустыни, постоянно угрожающей своими песками культурной полосе Кашгарии. Эти пески врезываются клиньями среди зеленых садов, среди рисовых и кукурузных полей, среди серых мазанок сартов... Они хотят поглотить и те ничтожные клочки земли, которые еще обрабатывают для собственного пропитания местные жители. Результат этого медленного, постоянного нашествия песков очевиден, тем более, что никто с ним не борется; мы видим здесь с одной стороны — могучее, стихийное явление природы, а с другой — молчаливое подчинение его разрушительной деятельности.

После жаркого, пыльного и довольно тяжелого перехода, мы в третьем часу пополудни достигли большого селения Кук-рават, расположенного по обе стороны дороги. Здесь нет садов, а потому мы остановились на ночлег в одном из дворов, где под навесами оказались три большие, глинобитные площадки.

На этом ночлеге нас нагнали бек с двумя джигитами, но, отдохнувши, они поехали дальше, в селение Кизыл, чтобы сделать все необходимые распоряжения для нашего следующего ночлега.

Жители Кук-равата отличаются необыкновенно большими [229] зобами; глядя на них, я недоумевал, как они могут работать с этими огромными безобразными мешками, свисающими под шеей!

На следующий день, 30-го июля, мы выступили с рассветом, потому что нам предстоял переход по пустынной местности, где жара дает себя чувствовать гораздо сильнее, чем среди садов и селений.

За Кук-раватом началась голая, глинисто-песчаная равнина, покрытая мелкой галькой и редким, низким кустарником — джантаком (Alhagi camelorum) и калигонумом (Calligonum comosum). Чем дальше, тем пустыннее становилась она и тем реже попадалась даже и эта жалкая растительность. Такой неприветливый характер местность сохраняла на всем протяжении перехода; на всем тридцативерстном пространстве — ни дерева, ни травинки, ни ручейка...

На полпути до селения Кизыл, возле дороги стоит небольшой, глинобитный двор Ак-рабат — убежище для проезжающих и промежуточная станция для почтовых сношений Яркенда с Кашгаром. Здесь живут с семьями сторожа — сарты. Поблизости нет никакого селения, а потому в Ак-рабате невозможно получить ни продовольствия, ни фуража. Вода добывается здесь из колодца, но она нехорошего качества.

Верстах в трех за Ак-рабатом стоит одинокая могила какого то мусульманского святого; она имеет вид небольшой хижины и окружена с трех сторон невысокой глиняной стеной, внутри которой стоит большая каменная плита с надписью.

На этом переходе нам впервые стали попадаться китайские путевые знаки, служащие для обозначения расстояний. Единицей пути здесь служит «фотой», линейная мера, равная нашим трем верстам. Каждый фотой отмечен возле дороги большим глиняным сооружением, имеющим вид усеченной пирамиды, вышиной в 20-25 ф. и шириной по основанию 15-20 футов; бока пирамиды оканчиваются зубцами, придающими [230] ей вид маленького укрепления. Со стороны обращенной к дороге, на пирамиде прибита квадратная доска с китайской надписью числа фотоев. Иногда возле этих странных сооружений встречались нам подобные же маленькие, обозначающие своим числом — число фотоев, оставшихся до ближайшей станции.

Счет фотоев доставлял мне некоторое развлечение на скучном переходе по этой пустынной местности и, миновав одну пирамиду, я с нетерпением всматривался в серо-желтую даль пустыни, ища глазами следующую, которая означала приближение к ночлегу на три версты.

В полдень мы достигли селения Кизыл, которое раскинулось на обширном пространстве среди пустыни. За отсутствием садов, нам пришлось расположиться во дворе на нескольких глинобитных площадках.

Хотя по прибытии в селение в моем распоряжении оставалось еще много времени до захода солнца, но пришлось все это время провести на биваке, потому что выйти было положительно некуда; непосредственно за домами селения начиналась пустыня: окаменевшая от солнца и потрескавшаяся глина, песок и галька.

Путешественника, проезжающего по Кашгарии, поражает частая и резкая перемена в характере окружающей его местности. Вслед за хорошо возделанными, орошенными, зеленеющими и тенистыми пространствами, он внезапно находит себя окруженным безводной и голой пустыней с сыпучими песками, галькой или солончаками. И обратно, после более или менее продолжительного перехода по пустыне, он встречает пересекающий дорогу арык с мутной водой, а за ним сразу — и поля, и рощи, и луга, и сады..

Это явление объясняется тем обстоятельством, что земледельческая культура, а вместе с ней и населенные пункты, встречаются здесь в виде оазисов, разбросанных среди необъятной пустыни и находящихся в непосредственной зависимости от искуственного орошения. Вся страна состоит из [231] ряда подобных оазисов, отделенных друг от друга бесплодными, иногда довольно обширными пустынными пространствами.

Каждый оазис состоит из одного, иногда двух крупных населенных пунктов (Кашгар, Яркенд, Каргалык, Хотан и т. д.), окруженных многочисленными селениями, образующими небольшой округ; чем ближе к центру, тем последние гуще, чем дальше от центра, тем они реже; оазисы растянуты, преимущественно, вдоль больших дорог, связывающих их с соседними округами. Все пространство между селениями, верст на 20-30 вокруг центрального населенного пункта, орошено, возделано и покрыто садами.

Каждый оазис или округ, находя в своих собственных пределах все необходимое для своей обыденной жизни, живет совершенно самостоятельно и обособленно от других и редко входит в какие-либо сношения со своими соседями. На базаре центрального населенного пункта жители находят сбыт произведениям своей сельской промышленности и здесь же покупают все им необходимое у туземных купцов, преимущественно, выходцев из Русского Туркестана, снабжающих города и селения Кашгарии товарами из соседних местностей Средней Азии. Восточный Туркестан, будучи страной в этнографическом отношении весьма однообразной, в то же время вследствие физических условий местности не представляет собой ничего цельного. Его жители уже давно не знают общего имени ни для обозначения своего отечества, ни для обозначения своего племенного происхождения. И то и другое имеет столько имен, сколько отдельных оазисов или округов. Здесь есть названия — кашгарцы, яркендцы, хотанцы, но нет общего племенного названия для всего населения; обособленность отдельных оазисов уже давно привела население к утрате чувства одноплеменное™. Эта обособленность всегда составляла слабую сторону Кашгарии, лишая ее возможности сопротивляться нашествию многочисленных авантюристов, грабивших и [232] разорявших страну в течение нескольких столетий и ослабляя ее в борьбе с китайцами, легко овладевшими страной и легко восстановившими в ней свое владычество после смерти Якуб-бека.

Покинувши два дня тому назад Яркендо-Каргалыкский оазис, мы готовились уже через день вступить в пределы оазиса Кашгарского.

31-го июля, выступивши рано утром, мы сделали переход в 12 фотоев (36 верст) до города Янги-Гисара. Наш путь пролегал частью по местности столь же пустынной и бесплодной, как и на предыдущем переходе, а частью по возделанным участкам, встречавшимся возле селений. От ночлега до кишлака Кош-гумбез мы шли не по большой дороге, делающей изгиб к западу, а напрямик, тропой через песчаную пустыню, покрытую маленькими барханами, поросшими низкими кустами джантака (Alhagi camelorum).

Отдохнувши в селении Кильчун, мы с Корбаном на рысях проехали в Тегермен, переправились по мосту через реку Сахнустаи, текущую к северо-востоку и вскоре уже въезжали в предместья Янги-Гисара; здесь нас встретил джигит уездного начальника, вручивший мне его визитную карточку (Красную бумажку с китайской надписью.). При въезде в город, я был встречен старшиной местных туркестанских купцов (русских подданных) и четырьмя «Андижанцами». Они проводили меня до сада, предназначенного для нашего ночлега и предложили мне здесь дастархан.

Подобно тому, как и в прочих городах Кашгарии, китайский начальник прислал мне дров и фуража для потребностей моего каравана. Впрочем, щедрость китайских амбаней имела, в большинстве случаев, довольно ограниченные пределы и нам не раз приходилось докупать предметы первой необходимости. [233]

Сильно уставши за день, я решил не ездить к уездному начальнику, ограничившись посылкой ему подарка и своей визитной карточки.

Среди «Андижанцев», сидевших на нашем биваке, находился хорошо говоривший по-русски старик, служивший джигитом в нескольких средне-азиатских походах в отрядах генералов Черняева, Кауфмана и Абрамова. Он сохранил много воспоминаний из того героического периода истории Русского Туркестана, с которым связаны славные имена упомянутых военоначальников, гордился своими медалями, говорил, что охотно послужил бы еще и теперь, если бы представился подходящий случай и отчетливо титуловал меня с солдатским пошибом — «Ваше Высокоблагородие». Узнавши из разговора со мной, что я офицер генерального штаба, он извинился, что, по незнанию, титуловал меня ниже, чем следовало и с этой минуты уже величал меня «Ваше Превосходительство».

Около 8 часов вечера туземцы разошлись и на биваке остались лишь два сарта, приставленные к нам «для содействия». Как ни любопытно бывает наблюдать азиатов с их своеобразными костюмами, оригинальным говором и особенными движениями, но всегда, когда они расходились к вечеру и оставляли меня одного, я испытывал удовольствие.

Ночь оказалась прохладной, в чем обнаружилась значительная высота Янги-Гисара (около 5.000 ф. над ур. м.).

1-го августа мы поднялись с бивака позже обыкновенного, потому что я решил перед отъездом из города посетить местного уездного начальника. Вьюки были направлены прямо на кашгарскую дорогу, а я с Корбаном отправился к китайскому амбаню. Не буду описывать подробностей этого свидания, потому что после Каргалыка здесь не было ничего нового: та же резиденция амбаня, тот же костюм, те же церемонии, та же приемная, то же чаепитие, разговоры и пр. Здесь было несколько менее торжественности чем в Каргалыке, не было почти совсем уличных зрителей, а амбань, маленького роста [234] худощавый невзрачный старичок, держал себя значительно проще Каргалыкского начальника.

Свидание продолжалось недолго и вскоре мы нагнали наши вьюки на кашгарской дороге.

Город Янги-Гисар, в котором мне пришлось проехать несколько улиц по дороге к амбаню, ничем не отличается от прочих туземных селений; он обнесен высокой, глиняной стеной с воротами, выходящими в сторону Кашгара.

Дорога, по которой мы следовали, достаточно широка, проходит по песчано-глинистому грунту и удобна для колесного движения. Арбы, редко встречавшиеся в южной Кашгарии, стали теперь попадаться все чаще и чаще; обыкновенно, они имели цветной крытый кузов и парусинный зонт над оглоблями.

Местность за Янги-Гисаром становилась все более и более возделанной; пустынные и песчаные места встречались уже очень редко, а вдоль дороги тянулись поля, выселки и сады. Эта культурная полоса занимала весьма большое пространство к западу, протянувшись до гор, замыкавших горизонт в эту сторону. Горы возвышались здесь неуклюжими, серыми громадами, из-за которых выглядывала снеговая шапка великана Сарыкольских гор, величавого Мустаг-ата.

В течение этого дня воздух был чист и прозрачен: мгла, надоевшая мне в продолжение двух недель, не мешала видеть окрестности на огромное расстояние.

К востоку возделанные местности простирались недалеко: на горизонте по-прежнему была видна серо-желтая полоса песков, сопровождающая дорогу на всем пути от Каргалыка. Эти пески, кажется, ревниво следят за человеком, который осмеливается рядом с ними орошать и возделывать землю и строить селения; они, кажется, ждут удобной минуты, чтобы дружно надвинуться на него и засыпать его глиняные мазанки с окружающими их садами и его поля с канавами мутной воды.

Около 2-х часов дня мы прибыли в селение Япчан. Нам [235] отвели здесь помещение в прекрасном тенистом саду, изобиловавшем всевозможными фруктами.

Виноград в Кашгарии ростят, как и у нас в Туркестане, на гнутых жердях, образующих длинные галереи.

Обросшие виноградом, большие грозди которого свешиваются с жердей, эти зеленые галереи имеют чрезвычайно красивый вид.

В этот вечер я ложился спать с особенным, радостным чувством: на следующий день нам предстоял последний переход до Кашгара, где я должен был встретить своих соотечественников и в помещении русского консульства вступить на клочок русской земли.

Ночью набежали тучи и после полуночи разразилась сильнейшая гроза с проливным дождем. Привыкши к сухой погоде и теплым ночам Кашгарии, я спал на открытом воздухе, не позаботившись о палатке, которая уже несколько дней была без употребления. Пришлось будить людей, розыскивать палатку среди нашего походного имущества и разбивать ее в темноте среди деревьев сада.

Благодаря этому дождю, переставшему лишь к утру, переход до города Кашгара был чрезвычайно легким. Свежий, прохладный воздух и отсутствие пыли делали его одним из приятнейших в течение всего моего путешествия в пределах Кашгарии.

Дорога от селения Япчана до Кашгара проходит по местности вполне возделанной и населенной, среди садов, полей и селений. По пути мы обгоняли туземцев, ехавших в Кашгар на рослых, ширококостных лошадях местной породы с длинными гривами и хвостами, на маленьких ишаках (ослах), бойко семенивших по мягкой дороге и шевеливших поминутно своими большими ушами и на высоких арбах, скрипевших своими деревянными осями.

На этих лошадях, ишаках и арбах везли корзины с фруктами, с овощами, вязанки дров, снопы клевера, мешки с [236] каким то зерном, доски, шкуры и многое другое. Сельчане, повидимому, торопились на базар, чтобы, шумно поторговавшись с каким-либо плутоватым сартом-лавочником, продать ему привезенный товар за бесценок и затем в течение нескольких часов отдыхать в чай-хане, развалившись на грязном войлоке и прихлебывать жиденький чай, наливаемый мальчишкой из закопченого кунгана в чашку с цветными разводами. Чем ближе к Кашгару, тем чаще мы встречали едущих на базар.

Нагнавши в одном месте нескольких женщин, ехавших на ослах, мне удалось снять с них фотографию. Конечно, не легко было уговорить их остановиться на минуту перед моим апаратом, потому что туземные женщины повсеместно в Азии не любят, чтобы их снимали. Только особое искуство Корбана победило упорство сартянок: они остановились на дороге, но две из них стыдливо закрыли свои лица; заслуживает внимания то обстоятельство, что обе были старухи.

Сартянки одеваются здесь в длинные цветные рубахи, цветные штаны и различного рода халаты. Головным убором служит или кусок цветной материи, которым покрывают голову, или круглая меховая шапка; обувью — мягкие сапоги с кожаными калошами. Здесь уже начинают встречаться туземки, закрывающие свои лица.

В этот день горизонт был еще яснее, чем в предыдущий и горы, высоко вздымавшиеся на западе, резко обозначались на небе. Красивая и величественная картина открывалась в ту сторону. Снеговой хребет Сарыкол и група Мустаг-ата были отчетливо видны и я различал даже ледники, сползавшие по крутым бокам последнего. Горы громоздились одна на другую, покрытые серебристыми шапками, составлявшими резкий контраст с темной синевой южного неба, а над всей их громадой возвышался царственно-величавый Мустаг-ата, гордо вздымавший свою снеговую вершину в заоблачные выси. [237]

В 10 верстах от Кашгара мы миновали китайскую крепость Янги-шаар (Новой город) такого же характера, как и Яркендскую. В ней живет командующий войсками Восточного Туркестана и здесь же квартирует несколько китайских лянз; остальная часть Кашгарского гарнизона расквартирована в самом Кашгаре, где живет и помощник командующего войсками.

Янги-шаар, несмотря на свои толстые и высокие стены, башни, ворота и рвы, не может считаться крепостью, потому что имеет многочисленное население. Это — в сущности китайский город, китайский Кашгар, с базаром и торговыми заведениями, в которых сосредоточена почти вся китайская торговля Кашгара. Дорога между Янги-шааром и Кашгаром чрезвычайно оживлена, застроена во многих местах домами и служит как бы улицей, соединяющей две удаленные друг от друга части одного и того же города.

Кашгар лежит на северном, левом берегу Кашгар-дарьи, а потому под самым городом нам пришлось перебраться в брод через реку; вода стояла в то время весьма низкая и переход на противуположный берег не представил никаких затруднений.

За рекой, проехавши 2-3 крытые базарные улицы и несколько узких переулков, мы подъехали к большим воротам, на которых я к своему удовольствию увидел овальную доску с Российским гербом и с надписью «Императорское Российское Генеральное Консульство в Кашгаре». Теперь я был уже почти в России и, во всяком случае, на клочке земли, признаваемом частью Российской територии.

Текст воспроизведен по изданию: Из Индии в Фергану. (Записки императорского русского географического общества по отделению этнографии. Том XXXVIII, № 1). СПб. 1903

© текст - Новицкий В. Ф. 1903
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001