НОВИЦКИЙ В. Ф.

ИЗ ИНДИИ В ФЕРГАНУ

От Каракорама до Шахидулы.

Урочище Балти-Брангса. Антилопы. Малик-ша. Перевал Сугет. Урочище Кутас-джильга. Флора пройденного нагорья. Его птицы. Шахидула. Китайский пограничный чиновник.

Оставивши перевал, мы пошли по течению ручья. На первых 8 верстах ручей течет в северо-западном направлении, по далее поворачивает на север. Его долина имеет ширину около 2-х верст и окаймлена невысокими, бесснежными горами. Верстах в 16-ти от перевала она суживается в ущелье, шириной от 5 до 15 саженей и длиной около версты, но затем опять расширяется, образуя широкую, совершенно гладкую, слегка покатую к северу равнину, по которой тихо течет в галечном русле Раскем-дарья. Эта равнина тянется верст на 7-8 к северу и имеет ширину около 3-х верст. Ее ограничивают то снеговые, то бесснежные горы, относительная высота которых совсем незначительна. Они слагаются преимущественно из кристалических сланцев, шифера и глинистых сланцев кирпично-красного цвета, прикрытых у подножия конгломератами. Южная оконечность этой равнины, вблизи ущелья, называется Балти-Брангса.

Пройдя эту равнину, которая к северу становилась несколько уже, мы шли еще версты 2 и около 4-х часов пополудни стали на ночлег на небольшой травянистой площадке, на высоте 16.700 ф. над ур. м. Это место называется Кизыл-таг (красные горы) и, действительно, изобилует по соседству красными глинами. [139]

По дороге мы несколько раз встречали антилоп, водящихся здесь в изобилии. Они попадались то в одиночку, то парами, то партиями по 4-6 голов и обнаруживали весьма различную степень пугливости и недоверия к человеку: одни подпускали нас чрезвычайно близко, поднимаясь с земли в нескольких шагах от моей лошади и подбегая с любопытством к нашему каравану, другие, завидя нас, пускались, с расстояния в 500-800 шагов, опрометью в горы. Недалеко от нашего ночлега две антилопы, пасшиеся в стороне, увидя наш караван, быстро поскакали к нему и, играя, кружили около нас, то останавливаясь как вкопанные, то пускаясь в бешеную скачку. Все антилопы, которых я встречал здесь, были ростом с годовалого теленка, имели очень короткий хвост, рыжую шерсть и длинные прямые рога, поставленные почти вертикально на грациозных головках. На бегу они часто опускали голову вниз, производя движение, похожее на бодание (Мне кажется, что здесь встречаются антилопы двух видов — Antilope subgutturosa и A. Hadgsoni (хара-сульта и оронго).). Не тревожимые ни человеком, ни хищным зверем, они гуляют здесь на необъятном просторе холодных, пустынных плоскогорий, довольствуясь скудной пищей, предоставляемой им пустыней.

По северную сторону перевала ветер оказался столь же назойливым, как и по южную. Он дул с юго-запада то сильными порывами, то с постоянной силой, пробирая холодом, бросая в дрожь и приводя человека в нервное настроение. Из всех неблагоприятных климатических условий своего путешествия я сохранил самое неприятное воспоминание об этих ужасных ветрах, положительно изводящих путешественника. Ни зной Индийских равнин, ни палящие лучи Ладакского солнца, ни разреженный воздух больших высот, ни холод Каракорамского нагорья не могут сравниться с этими постоянными ветрами в своем неблагоприятном влиянии на человеческий организм. [140]

Покончив с бивачной работой, я зашел погреться к очагу, на котором варилась наша пища; но здесь рвал и метал холодный ветер, разбрасывавший наше скудное топливо, горевшее между камнями; Корбан пригласил меня в палатку тибетцев, где в земле была вырыта небольшая ямка, наполненная горящими угольями Eurotia, вокруг которой сидели мои туземцы. Жар от угольев распространялся по палатке, приятно согревая озябшие члены. Я долго сидел здесь, переворачивая палочкой красные уголья и слушая рассказ Корбана о его странствованиях с англичанином Филиппсом на Памирах, где они спасались от холода, устраивая в юртах такие же ямы с угольями, как и наша.

7-го июля нам пришлось выступить с ночлега лишь в 10 ч. у., благодаря непредвиденной случайности. Наши лошади, пущенные с вечера на подножный корм, розыскивая редкую траву, лишь местами покрывающую галечную поверхность нагорья, отошли за ночь очень далеко от нашего бивака и утром моим людям стоило не мало труда розыскать их; лишь в 9 часов утра, укладывая свои вещи во вьюки, я увидел на горизонте в стороне Каракорамского перевала наших лошадей, подгоняемых тибетцами: их нашли вблизи урочища Брангса, верстах в 7 от бивака. Этот случай побудил меня запретить моим туземцам выпускать лошадей на подножный корм в этой пустыне, потому что подобные случаи, которые могли повторяться почти ежедневно, задерживали наше выступление и могли привести к пропаже лошадей, которым эти ночные прогулки не приносили, в сущности, никакой пользы, вследствие ничтожного количества травы и ее плохого качества. В этих горных пустынях может найти себе пропитание только местный зверь, который бродит целый день по обширному району и кочует из одних мест в другие.

В этот день мы шли по местности совершенно однообразной, по широкой плоской долине р. Раскем-дарьи, имеющей слабое падение к северу, усеянной галькой и лишенной [141] растительности; река течет в ней чрезвычайно медленно, разбиваясь на несколько рукавов; по сторонам долины тянутся невысокие, чаще бесснежные, холмообразные, с мягкими скатами горы, сложенные из сланцев, преимущественно, глинистых и конгломератов. Последние залегают мощными пластами у подножия гор, образуя длинные пологие скаты или наклонные терасы, спускающиеся к долине, но затем круто обрываются, образуя по сторонам долины конгломератовые стенки-обрывы, высотой от 1 1/2 до 5 саженей. Мы несколько раз переходили с одного берега реки на другой, но все время шли, преимущественно, по дну долины. Верстах в 4-х от ночлега мы пересекли ручей Бахсум-Булак, вытекающий из снегов окрестных возвышенностей и впадающий справа в Раскем-дарью. В 8 верстах от этого ручья находится урочище Вогаб-джильга, небольшая травянистая площадь, вдающаяся в виде короткой лощины в горные скаты правого берега. В 10 верстах от этого места мы стали на ночлег, в 5-м часу вечера, на правом берегу реки, против устья ручья Малик-ша, впадающего в Раскем-дарью, на высоте 15.900 ф. над ур. м. Вблизи Малик-ша конгломератовые обрывы сходятся, суживая долину, а далее исчезают и конгломератовые терасы, горы ближе подходят к реке и в 1/2 версте от Малик-ша река, круто поворачивая на северо-запад около урочища Ак-таг, вступает в узкое ущелье.

Погода по-прежнему нам не благоприятствовала; целый день шел снег, дул холодный ветер и солнце показывалось только на несколько минут, не успевая нас обогревать своими лучами. Антилопы встречались здесь в таком же изобилии, как и прежде.

Недалеко от ручья Малик-ша, Азис нашел пустую чугунную гранату со свинцовой оболочкой и с выступами. Откуда мог появиться здесь этот артилерийский снаряд европейской фабрикации? Не попал ли он сюда в те времена, когда Якуб-бек Кашгарский получал от турок и англичан огнестрельные припасы через Индию? [142]

Ночью шел снег и морозило; в 6 ч. у. термометр стоял еще на нуле. Холодная ночь сменилась облачным, безветренным утром. Мы выступили в 7 ч. у. и, оставивши урочище Ак-таг слева, пошли прямо на север поперек конгломератовой отлогости правого берега Раскем-дарьи, которую мы здесь бросили, чтобы не встречаться с нею уже до самого Яркенда, где она, изменивши свое название, течет могучей, многоводной рекой. Пройдя с версту, мы пересекли узкую безводную долину, прошли ряд невысоких холмов и вступили в широкую песчано-галечную долину, по дну которой заметно было высохшее русло ручья. Этот ручей обнаружился лишь в 4-х верстах выше по долине и оказался текущим с северо-запада. Долину окаймляют невысокие конгломератовые холмы, кое-где присыпанные снегом. Она сохраняет почти один и тот же характер на протяжении 16-ти верст, до урочища Чибра, где сильно суживается, превращаясь в мелкое, но крутое ущелье. С этого места начинается подъем на перевал Сугет (17.600 ф. над ур. м.), ведущий через высокий снеговой хребет, протянувшийся по паралели. Подъем идет по весьма пологому каменистому косогору, кое-где покрытому снегом, но, в общем, не затруднительному для движения с вьюками. Повсеместно поблизости перевала залегают мощные толщи конгломератов, из-под которых обнаруживаются на дневную поверхность гнейсовые пласты. Вся окружающая местность лишена всякой растительности. Перевал, на который мы взобрались около 2-х час. дня, был покрыт сплошной пеленой снега и встретил нас сильными порывами холодного ветра. Временами шел снег, но скоро переставал, не успевши нам сделать никаких неприятностей.

Достигнув перевала, мы хотели было отдохнуть на холодных камнях, угрюмо выглядывавших из-под снега, но ветер заставил нас поспешить вниз. Спуск с перевала — весьма крутой и ведет в глубокое, узкое ущелье [143] речки, стекающей с снежных полей северного склона Сугета. Спустившись по извилистой, крутой и весьма каменистой тропе, мы прошли по ущелью около 10 верст; оно имеет здесь ширину в 100-150 саженей, завалено обломками горных пород и обставлено невысокими бесснежными горами, из-за гребней которых выглядывают величественные вершины снеговых гор. Ни древесной, ни кустарной растительности в ущелье нет, а травянистая так же скудна, как и по южную сторону перевала.

Около 4-х час. пополудни мы разбили свой бивак в полверсте от речки, на ее правом берегу, в небольшой лощине, которую мои тибетцы называли «Кутас-джильга», что значит по-тюркски «ущелье яков». Здесь пробивалась между камнями пожелтевшая трава, которая могла послужить с пользой нашим измученным лошадям и здесь мы были укрыты от ветра. Погода и температура вполне соответствовали высоте нашего бивака (15.800 ф. над ур. м.): было холодно, порошил снежок, ветер гнал большие, серые облака, окутывавшие гребни и вершины окрестных гор и сползавшие по их каменистым голым бокам в глубокие и темные ущелья. Все кругом было мрачно и уныло. Я забрался в свою палатку, укрылся потеплее и не выходил из нее до следующего утра. Скоро угомонились и мои туземцы; в их палатке затих разговор и из нее раздавались лишь по временам глухие звуки тяжелого кашля. С этого вечера меня начал беспокоить вопрос о здоровья Корбана: он стал сильно кашлять по ночам и жаловался на боли в груди, не дававшие ему покоя; я сожалел, что не мог оказать ему никакой помощи, потому что имел с собой лишь желудочные капли и небольшое количество хинина.

Следующий день, 9-го июля, был последним днем нашего движения по суровому, негостеприимному Каракорамскому нагорью. В этот день мы достигли долины р. Хотан-дарьи у китайского поста Шахидулы. [144]

После тихой, холодной ночи мы выступили рано утром вниз по течению речки Сугет, следуя ее правым берегом. На левом берегу горы вплотную подходят к реке, сопровождая ее течение непрерывной стеной, присыпанной снегом, но на правом находятся лишь небольшие возвышенности, то в виде высоких плато, то в виде холмистых терас, круто обрывающихся в ущелье. Мы шли высоко над рекой, то приближаясь к ней, то удаляясь от нее, но верстах в 12-ти от ночлега спустились к реке и шли по дну ущелья всю остальную часть перехода. Дно ущелья весьма каменисто, но, в общем, не затруднительно для движения. В нескольких верстах от форта Шахидулы ущелье расширяется, а вблизи него выходит в широкую долину Хотан-дарьи, сливая свои воды с водами последней. Чем ниже спускались мы по ущелью, тем чаще встречали травянистые полянки с цветущими растениями и кусты лозняка. Холодная погода, стоявшая до полудня, сменилась в окрестностях Шахидулы теплым, солнечным днем. Когда мы увидели в туманной дали, у подошвы высокого, мрачного хребта глиняные стены Шахидулы, Корбан уехал вперед, чтобы приготовить нам помещение и предупредить о моем прибытии китайского амбаня.

Оглядываясь теперь на пройденное нагорье Каракорама, необходимо отметить крайнюю бедность его растительного царства. Древесной и кустарной растительности я не встречал здесь ни разу (Заросли Salix sp., встретившиеся мне около Шахидулы, уже принадлежат к другой географической области.); травянистая же чрезвычайно скудна, разбросана небольшими полянками среди пустыни и отличается мелкими экземплярами. Я видел в этой горной пустыне следующие растения: ромашку (Pyrethrum pamiricum), Saussurea sp., одуванчик (Taraxacum officinale), астру (Aster sp. alpinus?), полынь (Artemisia laciniata), эстрагон (Artemisia Dracunculus), горох (Cicer [145] songaricum), астрагал (Astragalus sp. ciceriformis?), бобы (Oxytropis miriophylla), ревень (Rheum Webbinus), мыкер (Polygonum viviparum), мытник (Pedicularis Himalaica), Christolea pamirica, Braya sp.) (Повидимому, новый вид; В. И. Липский предполагает назвать его моим именем — Braya Novitskii, Lipsk.), кипрей (Epilobium sp.), молодил (Sedum Rhodiola), змееголовник (Dracocephalum Heterophyllum), Pbysoclaina prealta, лапчатку (Potentilla multifida), лук многолистный (Allium polyphillum), крапиву (Urtica sp.), белоголовник (Eurotia ceratoides), Pleurospermum sp., песчанку (Arenaria musciformis) и Thermopsis alpina.

Птиц я встречал на нагорье весьма редко, хотя, казалось бы, что обилие падали должно привлекать сюда некоторые виды пернатых. Из хищных я видел грифа бурого (Gups himalayensis) и ягнятника бородатого (Gupaetus barbatus), из воробьиных — ворона тибетского (Corvus thibetanus) и жаворонка гималайского (Otocorys longirostris) и из куриных — индейку горную или улара (Megaloperdix himalayensis).

Шахидулой называется небольшое китайское укрепление, построенное при впадении речки Сугет в Хотан-дарью (Эта река имеет еще другое название, Каракаш, известное более в ее верхнем течении.), на высоте 11.900 ф. над ур. моря. Оно занимает весьма важное географическое положение, находясь в узле всех путей, ведущих с Каракорамского нагорья через Раскемский хребет в Кашгарию.

До появления Якуб-бека (Он известен в истории Средней Азии также под названием Аталик-гази и Бадаулета.) в Кашгарии, местность, на которой стоит Шахидульский форт, принадлежала Кашмирскому магарадже, по распоряжению которого когда то здесь был построен небольшой глиняный форт, имевший в течение нескольких лет гарнизон из Кашмирских солдат. В 70-х годах XIX стол. эта местность была занята Кашгарцами; [146] Кашмирское укрепление было заброшено, а Кашгарский гарнизон расположился в небольшом форту, возведенном несколько ниже по р. Хотан-дарье, при впадении в нее слева небольшой речки Халь-чушкин. Со смертью Аталик-гази и с присоединением Кашгарии к Китаю, китайцы обновили и перестроили старый Кашмирский форт и сделали его местопребыванием пограничного чиновника, обязанного наблюдать за караванным движением из Кашмира в Кашгарию.

Шахидульский форт — квадратного начертания (25-30 саженей в стороне); он построен из глины и имеет толстые зубчатые стены, высотой около 2 саж. Вход один, с западной стороны, в ворота, над которыми висит деревянная доска с китайской надписью; какие то надписи изображены и на боковых стенках ворот. Внутреннее помещение форта образует обширный двор с различными постройками вдоль его стен: по сторонам ворот находятся помещения для туземцев, служащих в форту, у стены противуположной воротам — квартира китайского амбаня, вдоль боковых стен форта — помещения для проезжающих, а между последними, в середине двора — конюшни. Все эти помещения грязны, темны, не имеют окон и дверями выходят на двор.

Укрепление стоит одиноко среди широкой, голой, каменистой долины, окаймленной высокими снеговыми горами. Скучное, безотрадное место!

Около 1 ч. дня, во главе своего маленького каравана, я подъехал к Шахидуле. У ворот форта меня ожидали — Корбан и пестрая толпа киргиз, находящихся на службе у китайского амбаня. Здесь я увидел первых представителей киргизского населения, обитающего в соседнем Раскемском хребте и его предгориях, спускающихся к Яркенду. Глядя на их невысокие, коренастые фигуры в засаленных халатах с длинными рукавами, на их плоские загорелые лица с узкими глазами, с жиденькими бородками и грязными тюбетейками, сдвинутыми на бритый затылок, я узнавал в них хорошо [147] знакомых мне кочевников нашего Туркестана. Это были те же самые киргизы, которых я встречал в Оренбургских степях, около Аральского моря и в Ташкенте.

Как велика, как обширна область распространения этих полудиких кочевников! От северной подошвы Тибетского нагорья до южной границы дремучих лесов Западной Сибири и от приволжских равнин до озера Байкала разбрелись эти дети степей со своими войлочными юртами и со своими бесчисленными стадами!

Я въехал со своим караваном во двор и направился к приготовленному для меня помещению; но так как оно оказалось темным чуланом, который я принял сначала за хлев, то поневоле пришлось уклониться от гостеприимства китайского амбаня, предназначавшего для меня такое скверное помещение.

Я вывел свой караван из форта и разбил бивак на берегу речки, среди кустарника. Хотя здесь и не было тени и негде было укрыться от жгучих лучей солнца, ярко светившего на голубом небе, но я предпочел это место грязной конуре китайского укрепления.

Отдохнувши и переодевшись, я захватил с собой китайский паспорт и два кашмирских платка для подарка амбаню (Так называют туземцы вообще всякого китайского начальника (окружного, уездного и т. п.).) и, в сопровождении моего караван-баша, отправился с визитом к китайскому начальнику. Около помещения амбаня уже чиновник, стояла толпа халатников, с любопытством осматривавших русского «сахиба», прибывшего из далеких стран в это скучное захолустье.

У входа меня встретил плотный китаец среднего роста, одетый в синюю курму (Кофта, носимая китайцами в качестве верхнего платья.) с изображенными на ней причудливыми цветками; под курной на нем был одет длинный светло-серый халат, закрывавший его ноги ниже колен и узкие черные брюки с завязками; на ногах — мягкие китайские [148] сапоги с толстой подошвой; на голове он имел круглую и низкую шапочку, из-под которой висела традиционная китайская коса. На подбородке и над губами китайца вместо бороды и усов росли редкие рыжеватые колючки, придававшие его лицу неопрятный и непривлекательный вид. Это и был китайский пограничный чиновник. Увидя меня, он добродушно улыбнулся, оскаля свои некрасивые желтые зубы, и жестом руки пригласил меня войти в помещение. Мы вошли в небольшую полутемную комнату без окон, где, обернувшись, он протянул мне руку, дружески пожал мою и предложил мне сесть на особое место, предназначенное для свиданий амбаня с проезжающими европейцами. Это место находилось у стены, противуположной входу, на небольшом глинобитном возвышении, посредине которого стоял низенький столик, обитый красным сукном. Я сел вправо от столика, амбань — по левую сторону. Толпа халатников вошла вслед за нами и остановилась у дверей; возле меня стоял Корбан, возле амбаня его переводчик. Амбань обращался по-китайски к своему переводчику, тот передавал сказанное Корбану по-тюркски, а последний мне — по-индустани. При таких условиях наш разговор велся, конечно, весьма медленно. Амбань осведомился о моем здоровье и справился не испытывали ли мы каких-либо лишений в дороге. После первых приветствий и вопросов я вручил китайцу два Кашмирских платка и извинился, что не имею возможности сделать ему какого-либо более ценного подарка.

Вскоре нам подали чай в маленьких фарфоровых китайских чашках, прикрытых крышечками; китайцы заваривают чай прямо в чашки, в каждую отдельно, почему в них обязательно плавают чаинки; по их мнению, при таком способе заварки чай сохраняет свой аромат и делается гораздо вкуснее. За чаем мой караван-баш переговорил с амбанем о доставке нам продовольствия, фуража, о найме одной вьючной лошади с проводником и о разных других вопросах, касавшихся нашего путешествия. Я предъявил амбаню свой китайский [149] паспорт, который он передал одному из своих служащих, исполнявшему обязанности секретаря: на паспорте необходимо было сделать пометку о моем проезде через Шахидулу. Наконец, я встал и, согласно китайскому этикету, существенные правила которого мне уже заранее преподал мой караван-баш, пожал амбаню руку, вышел из комнаты, но за дверями обернулся назад и опять поклонился ему. Затем я поспешил на бивак, чтобы приготовить там все необходимое для его приема, потому что он должен был тотчас же придти ко мне с ответным визитом. Вслед за мной на наш бивак явился секретарь амбаня с книгой, в которую записал наши имена и состав каравана. Для приема амбаня мы разостлали большой коричневый войлок, поставили на нем друг против друга два кожаных вьючных сундука, покрыли их голубыми войлоками и устроили возле них небольшой столик при помощи круглой дорожной корзины. Заварен был чай, были разложены — английское варенье, чайное печение и свежеиспеченый хлеб. Вскоре принесли чайную чашку амбаня, что послужило признаком его скорого прибытия, а затем показался и сам он, окруженный толпой своих служащих. После дружеских рукопожатий мы сели на сундуки, нам подали чай и мы приступили к разговорам.

Я сообщил амбаню, что, раздумывая о дальнейшем пути в Кашгарию, пришел к решению не идти хорошо известной дорогой на перевалы Килианг и Санджу, а попробовать пересечь Раскемский хребет в более западном направлении, по перевалу, который хотя и наносился некоторыми путешественниками на карту по расспросным сведениям, но никем из европейцев еще не посещался. В виду этого, я просил его содействия по найму проводника и снабжению нас всем необходимым для дальнейшего путешествия. Амбань, любезно выслушав мое сообщение, ответил, что он готов посодействовать мне во всем, в чем будет возможно, но, что, к сожалению, он затрудняется в приискании проводника; что хотя перевал, о [150] котором я упоминал, и действительно существует и известен местным киргизам под именем Карлик-давана, но считается непроходимым, что никто из киргиз не пользуется им для сообщения с Кашгарией и как добраться до него — местным кочевникам совершенно неизвестно. Ко всему этому хитрый китаец добавил, что он считает своей обязанностью заботиться об удобствах моего путешествия, что он отвечает перед высшим китайским начальством за мою безопасность, а потому не может скрыть от меня того, что путешествие в желательном для меня направлении сопряжено с лишениями и небезопасно. Я, конечно, понял истинный смысл слов плутоватого амбаня: давно известно, что китайцы недолюбливают европейских путешественников и их географические исследования малоизвестных земель Империи Богдыхана; каждый китайский начальник старается как можно скорее спровадить европейца подальше от себя, а потому, естественно, он предпочитает направить последнего по хорошей торной дороге, по которой путешественник мог бы следовать без всяких задержек и постоянно находиться под наблюдением китайской администрации.

Корбан, к моему удивлению, принял сторону амбаня и начал убеждать меня в опасности движения на неизвестный перевал, удобопроходимость которого сомнительна. Так как спорить с обоими было бесполезно, то я прекратил этот разговор, решивши вместо напрасных переговоров приступить к исполнению своего плана на следующий же день; пока же я потребовал от амбаня к завтрашнему утру одну вьючную лошадь с проводником, необходимую нам для облегчения в горах собственных лошадей, так как Панамикские туземцы из Шахидулы возвращались на родину.

Предложивши мне, в качестве подарка, лукошко яиц и связку каких то вонючих овощей, амбань распрощался со мной и удалился к себе в укрепление.

Вечером я позвал к себе караван-баша и пристыдил [151] его в потворстве амбаню; я сказал ему, что британский резидент в Ладаке отзывался об нем с похвалой и ручался за его верность слову и за повиновение воле сахиба, но что теперь я вижу, как ошибся, надеясь найти в нем верного помощника и добросовестного слугу. Эти упреки немедленно оказали свое действие. Корбан, задетый ими за живое, стал уверять меня, что высказывал свое мнение, не намереваясь оказывать сопротивления и что я могу быть уверенным, что он пойдет за мной всюду, куда я пожелаю идти, а за ним пойдут и все его тибетцы, за повиновение которых он отвечает.

Я предупредил его, что непременно хочу пройти Раскемский хребет по новому перевалу, но запретил ему говорить об этом, опасаясь, что амбань может затруднить выполнение моего плана.

После тихого, жаркого дня, наступил теплый, но ветряный вечер: с запада дул сильный порывистый ветер, нагнавший к ночи много туч, закрывших звездное небо. [152]

Раскем.

В ущельях южного Раскема.

Новая географическая область. Вниз по реке Хотан-дарье. Мазар Ходжа. Киргизское кочевье. Сопротивление Шахидульских киргиз. Тагра-су. Характер ущелья. Зиарет. Погода. Вечер у костра. Затруднительное движение. Бегство Шахидульских киргиз. Дальнейшее движение. Перевал Карлик-даван.

Около Шахидулы мы покинули Каракорамское нагорье и перешли в новую географическую область, которая служит переходной ступенью от высоких пустынь Западного Тибета к безбрежным равнинам Кашгарии. Примерно от 30° вост. долготы (от Пулкова) до верхнего течения р. Хотан-дарьи протянулся высокий снеговой Раскемский хребет, служащий северной оградой Каракорамского нагорья. Он отделен от него глубокой, узкой долиной р. Раскем-дарьи, несущей свои воды от урочища Ак-таг в северо-западном направлении, а в окрестностях Шахидулы упирается в излучину Хотан-дарьи, где эта река изменяет направление своего течения с северо-западного на северо-восточное. Этот хребет круто обрывается к югу, а к северу постепенно понижается в своих многочисленных предгориях и являет собой уже периферическую горную область. Нетронутые, цельные, однообразные массивы высоких нагорий остались за нами; впереди нас находилась горная страна, служащая им окраиной и испытавшая уже на себе разрушительное влияние могучих сил природы.

Спустившись в долину Хотан-дарьи, мы оставили высокие плато, мелкие, широко раскинувшиеся долины с текущими по ним маловодными, спокойными речками и невысокие горы с [153] округлыми вершинами и пологими скатами. Мы вступили теперь в глубокие, узкие ущелья с крутыми, отвесными боками, по дну которых бешено мчатся покрывшиеся пеной горные речки, находящиеся в постоянной борьбе с валунами, заграждающими их течение; мы то взбирались по крутым скатам скалистых гор, то спускались с них по каменистым тропам в глубокие ущелья. Нас окружали острые вершины гор, да узкие гребни мелких кряжей, обступивших главный хребет. Но одно осталось по-прежнему без изменения, это — бесплодие гор, столь же голых, угрюмых и неприветливых, как и на соседнем нагорье.

10-го июля, утром, мы выступили из Шахидулы при ясной, теплой погоде, но с сильным северо-западным ветром. Ночью слегка моросило, но близ перевала Сугет, повидимому, был сильный дождь, потому что к утру речка вздулась и несла мутную, желтоватую воду. Перед выступлением я рассчитал Панамикских тибетцев, дал каждому приличный «бакшиш», по коробке спичек и неизменный «сертификейт» за их хорошую службу. Оставшись довольны вознаграждением, они долго благодарили меня, а один из них даже стал на колени и приложил свой лоб к носку моего сапога. Прощаясь с ними, я поручил им передать мой поклон Панамикскому лямбардару.

Наемная лошадь с вожаком и киргизом, как это обыкновенно бывает, запоздала к часу, назначенному для выступления, что сильно обозлило моего караван-баша; его дурное расположение духа часто отражалось на его подчиненных, что случилось и в это утро: я видел, как он стегал нагайкой Рахима. Несмотря на излишне строгое обращение Корбана со своими подчиненными, вмешательство в их отношения казалось мне всегда неудобным: у них были свои счеты, а мое вмешательство неизбежно вызвало бы между ними ссору. Через час я убедился в справедливости моих соображений: Рахим разговаривал с Корбаном самым дружеским образом и, взявши у него табакерку, сделанную из маленькой кувшинообразной [154] тыквы, вытряхивал из нее скверный черный табак; оба захватили своими грязными, закорузлыми пальцами по щепотке табаку и заложили его себе под язык, зажмурив от удовольствия глаза: не могло быть сомнения, что мирные отношения установились у них по прежнему.

Шахидульский амбань назначил для сопровождения нас до населенных мест Каргалыкского округа конного киргиза, который должен был оказывать нам содействие при встречах с местными кочевниками и исполнять обязанности проводника. Это был высокого роста, сухощавый и флегматичный киргиз, сидевший на малорослой, вороной и злой лошади; он ехал впереди, постоянно помахивая своей короткой нагайкой и указывал нам броды.

С бивака мы направились к северо-западу вниз по Хотан-дарье, верстах в двух от ночлега обогнули небольшую излучину реки, за которой, вместе с рекой, круто повернули к северо-востоку, переправившись в брод на ее правый берег. За поворотом долина реки суживается до полуверсты и тропа идет то вплотную к реке, часто пересекая ее мелкие притоки, то по отлогим скатам примыкающих к ней гор. При впадении слева в Хотан-дарью небольшой речки Халь-чушкин, текущей в узком и глубоком ущелье, на правом ее берегу стоит небольшой четырехугольный глиняный форт (кала), построенный еще при Якуб-беке кашгарцами. Это то самое укрепление, о котором я упоминал при описании Шахидулы. На левом берегу той же речки, напротив калы, находится невысокая, но широкая башня, мазар Ходжа — надгробный памятник на могиле мусульманского святого.

Ветер, дувший с ночи, не затихал ни на минуту, срывая у меня с головы широкополую индийскую шляпу, доставлявшую мне немало хлопот в ветряную погоду. Наконец, я вынужден был отдать ее одному из туземцев, а сам надел киргизскую тюбетейку Корбана, которую он постоянно возил в кармане. [155]

На этом переходе улары попадались нам так же часто, как и в предыдущие дни.

Около полудня мы достигли небольшого киргизского кочевья, но так как вблизи него не нашлось удобного места для бивака, то мы перешли в брод на левый берег реки и расположились здесь на небольшой травянистой площадке. Около бивака, по берегу реки росли кустарники, образовавшие местами густые заросли, в которых бродили худые верблюды, принадлежавшие, вероятно, киргизам соседнего кочевья.

Среди кустов облепихи, мирикарии, шиповника и джиды я встретил здесь ломонос тангутский (Clematis Tangutica), обвивавший своими тонкими длинными стеблями соседние кустарники. Это растение я видел только по Хотан-дарье и по Тагра-су, а по северную сторону Раскемского хребта уже не встречал его более.

Направивши вьюки на место бивака, я, Корбан и наш проводник, отправились посмотреть кочевье. У юрт нас встретили с ожесточенным лаем огромные сторожевые собаки, которые обошлись бы с нами весьма недружелюбно, если бы на их лай не вышли к нам два молодых киргиза, с трудом отогнавшие от нас этих свирепых животных. Мы слезли с лошадей и вошли в ближайшую юрту, устройство и внутреннее убранство которой оказалось совершенно таким же, как и у наших киргиз в Туркестане. Глядя на киргизок, одетых в длинные и пестрые халаты, с высокими белыми тюрбанами на головах, я думал, что нахожусь в киргизском ауле Сыр-Дарьинской или Семиреченской областей, до такой степени одежда и внешний вид Раскемских киргиз напоминали мне наших кочевников.

В юрте мы застали трех женщин, старика и двух детей. Старик лежал, покрытый тулупами и разным тряпьем, стонал и охал: у него опухли обе ноги, ломило в пояснице и вообще его одолели старость и недуги; его, конечно, ничем не лечили. [156]

Купивши у киргиз свежего молока яков, мы вернулись к себе на бивак, где уже были разбиты палатки и где Азис уже возился у очага с котелками.

Несмотря на северо-западный ветер, дувший с постоянством, приводившим меня в озлобление, день стоял жаркий и я долго грелся на солнце. После Каракорамского нагорья с его холодом, снегом и облаками, закрывавшими небо, было приятно сидеть под лучами ярко светившего солнца.

За обедом мне пришлось разочароваться в подарке Шахидульского амбаня: яйца, подаренные им, оказались весьма странного вида и с запахом гнили. Впоследствии ознакомившись с китайской кухней, я узнал, что китайцы умышленно подвергают вареные яйца гниению каким то особенным способом и находят их в таком виде весьма вкусными.

С наступлением сумерек мои азиаты, обрадовавшись обилию топлива, развели вблизи бивака огромный костер, около которого я просидел до позднего вечера.

На следующий день мы продолжали наш путь по р. Хотан-дарье. То взбираясь по отлогостям правого берега, то спускаясь к самой реке, которая постепенно увеличивалась в размерах от горных ручьев, стекавших с окрестных гор по узким крутым лощинам, мы подошли вскоре к месту впадения в нее слева ручья Тагра-су. Здесь уже появились первые признаки земледельческой культуры — небольшие поля ячменя, принадлежащие местным киргизам; они орошались при помощи канав, выводимых выше по течению из Хотан-дарьи и охранялись сторожем, жившим на берегу реки в жалкой каменной лачуге. Около этого места мы встретили небольшой караван на лошадях, который шел из Яркенда в Ладак.

У слияния рр. Тагра-су и Хотан-дарьи нам следовало повернуть к западу, потому что я твердо решил осмотреть часть Раскемского хребта западнее перевалов Санджу и Килианга и попытаться пройти в Каргалык перевалом Карлик-даван. [157]

Подъехавши к Тагра-су, наш караван остановился и Шахидульские киргизы стали о чем то болтать с киргизом, сторожившим поля.

Когда я сказал караван-башу, что намерен повернуть вверх по Тагра-су, как это было мною предположено в Шахидуле, Корбан опять пытался убедить меня отказаться от нового направления, пугая трудностью пути, обилием воды в Тагра-су и незнанием местности; но после нескольких настоятельных заявлений с моей стороны он замолчал. Не так легко оказалось сломить сопротивление Шахидульских киргиз и заставить их повернуть в незнакомое ущелье. Когда я повернул своего коня к западу и мой караван потянулся за мной каменистым берегом Тагра-су, они заявили, что не пойдут за нами. Я слез с коня и приказал своим людям перевьючить с наемной киргизской лошади кожаные яхтаны (Вьючные сундуки.) на мою лошадь, а киргизам объявил, что они могут немедленно же возвратиться в Шахидулу; сам я решил, за неимением лишней лошади, идти пешком. Подобное, неожиданное для туземцев решение, повидимому смутило их: Корбан соскочил со своей лошади, подвел ее ко мне и сказал, что не допустит, чтобы «сахиб» шел пешком; Шахидульский проводник сконфузился и заявил, что он не может уехать обратно, не исполнивши возложенного на него амбанем поручения; молчал только собственник наемной лошади. Я был сильно взволнован, мне было досадно сознавать, что упрямое сопротивление какого-нибудь ленивого азиата, который пользуется всяким удобным случаем для того, чтобы поставить европейца в затруднительное положение и сорвать с него лишнее, может нарушить планы путешественника.

Я нанимал киргиза для движения с нами вообще на северную сторону хребта, не обещая идти перевалами Санджу или Килианг, а потому в праве был требовать, чтобы он шел [158] туда, куда ему будет приказано. А потому, видя его упорство, я приказал Корбану передать ему, что, так как он нарушает своим отказом условия найма, то я прогоню его, не заплативши ему ни одной рупии, а если он будет тормозить наше движение в дальнейшем пути, то я, кроме этого, еще отдую его нагайкой; эта угроза повлекла за собой быстрый и неожиданный результат: киргиз, взявши повод своей лошади, быстро зашагал с ней впереди нашего каравана. Я приказал Корбану передать также и Шахидульскому проводнику, что если он, вместо содействия, будет делать нам по пути затруднения подобно только что происшедшему, то я прибегну и по отношению к нему к столь же решительным мерам. Смущенный киргиз молчал, боязливо озираясь на меня, на мою нагайку и на мой револьвер, висевший у седла.

Мы продолжали движение вверх по р. Тагра-су, ущелье которой, широкое при впадении ее в Хотан-дарью, теперь все более и более стеснялось горами. Речка имеет ширину не более 10-12 саж., не глубока, во многих местах проходима в брод, но с весьма сильным течением. Дно ущелья забросано обломками горных пород и камнями всевозможных размеров. Наш караван медленно подвигался по каменистому ущелью, с трудом выбирая себе путь, возможный для движения с вьюками. Кое-где ущелье речки расширялось, давая место небольшим пологостям, свободным от камней и занятым киргизскими пашнями ячменя, который возделывается здесь кочевниками в подспорье к своему бедному хозяйству. Возле одной из пашен я заметил ряд пещер, весьма искусно вырытых в отвесных боках конгломератовых скал; киргизы говорили мне, что в этих пещерах живут кочевники, когда они съезжаются сюда для обработки полей.

Верстах в 6-ти от поворота с Хотан-дарьи мы заметили на левом берегу речки травянистую площадку и, не зная найдем ли дальше подножный корм, решили остановиться здесь для ночлега. Перебравшись в брод через речку, мы [159] разбили наши палатки под крутыми обрывами ее левого берега. Кроме хорошей сочной травы, здесь росли небольшие кусты, доставившие нам необходимое топливо.

Шахидульские киргизы обнаруживали на биваке поразительную деятельность. Один из них даже изъявил готовность нанять для нас яков для облегчения подъема на перевал и вел с этой целью продолжительные переговоры со своим соплеменником с соседнего кочевья, который пришел посмотреть на нас. К сожалению, эти переговоры не привели к желательному результату и мы продолжали наше путешествие без яков.

Шахидульские киргизы были, повидимому, весьма религиозны: с восходом и закатом солнца они быстро находили направление на Мекку, клали на землю халат, становились на нем рядом на колени и долго, долго молились. Молились они и в этот вечер и, глядя на бритые затылки их голов, преклоненных к земле, мне казалось, что они молят Аллаха о ниспослании всяких бед проклятому гяуру, вздумавшему лезть по этим мрачным горам к какому то неведомому перевалу и вынуждавшему их, правоверных, следовать за ним в эти места, обитаемые лишь шайтаном (Шайтаном называется по-тюркски черт.).

Небольшой переход следующего дня мало чем отличался от предыдущего. Характер ущелья, размеры реки и условия движения были те же; река извивалась среди высоких гор, подходя вплотную то к одному, то к другому берегу ущелья и вынуждала нас то взбираться на боковые контр-форсы, преграждавшие его, то перебираться с одного берега на другой, что представляло иногда серьезные неудобства. Несмотря на сравнительно незначительные размеры горных рек и небольшую их глубину, броды в них бывают часто весьма опасными: вода несется с стремительной быстротой, покрытая белой пеной, не позволяющей рассмотреть характер дна, а [160] крупные, скользкие валуны, в беспорядке разбросанные по речному ложу, составляют серьезное препятствие для движения. В этот день нам пришлось несколько раз переходить с одного берега на другой по весьма неприятным бродам. Особенно памятен мне один из них, чуть было не стоивший мне одной лошади.

В этом месте дно реки было сплошь завалено крупными валунами, образовавшими каменистое ложе, по которому река несла свои быстрые, холодные воды; глубина доходила лишь до брюха лошади, но местами последние попадали ногами в промежуток между валунами и, не имея прочной опоры для ног, не могли совладать с течением. Моя верховая лошадь провалилась задними ногами и с трудом выбилась на берег; но одна из вьючных лошадей чуть не погибла, провалившись всем туловищем: сильное течение опрокинуло ее и она несколько мгновений билась в пенистых волнах, стараясь зацепиться копытами за острый камень, выстававший из воды. Если бы не своевременная помощь Умар-шаха с Рахимом, переходивших брод пешком, то течение унесло бы лошадь и разбило бы ее на смерть о камни.

На этом переходе мы опять расстались с обитаемыми местами: у впадения в Тагра-су горного ручья Читыкурмозин мы встретили последнее поле ячменя, вблизи которого, по словам Шахидульского проводника, еще кочуют киргизы. Здесь, на левом берегу, среди камней находится зиарет, состоящий из нескольких могил, служащих местом вечного упокоения каких то мусульманских святых, про которых, впрочем, киргизы не могли мне сообщить никаких сведений. Две могилы, вероятно, более почитаемые, обнесены невысокими стенками из овальных камней. Вокруг зиарета воткнуто несколько высоких шестов, на которых развеваются цветные тряпки, конские и яковые хвосты; к некоторым прикреплены рога различных зверей. Эти украшения представляют собой дар богомольцев, собирающихся [161] сюда с окрестных кочевий. Перед столь священным местом не могло устоять даже религиозное равнодушие моих тибетцев и они, вслед за киргизами, приблизились к могилам, сложили на груди руки, слегка склонили головы и простояли в этом положении несколько минут в безмолвии.

Около 2-х часов дня мы встретили на правом берегу реки большую травянистую площадку, послужившую нам для бивака.

До сих пор движение по ущелью Тагра-су не представляло особенных затруднений; главное лишение заключалось в недостатке подножного корма, что вынуждало нас делать маленькие переходы и пользоваться каждой лужайкой для отдыха и выкормки лошадей. Но это встречалось и раньше, а потому я мало беспокоился, уже привыкши к суровым условиям нашего путешествия. Мы были довольны и тем, что растущий местами кустарник доставлял нам топливо и позволял иметь каждый день горячую пищу и чай.

Мои тибетцы, по-прежнему, пекли хлебные лепешки на горячих камнях, разогреваемых в костре и варили в большом котле свой Ладакский чай, за которым они забывали тягости путешествия. Я широко пользовался своим запасом консервов, с удовольствием мечтая о тех днях, когда мы будем в состоянии иметь свежую провизию, фрукты и овощи. Но это еще не скоро! Для того, чтобы добраться до этих прелестей, необходимо перевалить этот громадный хребет, который своими снеговыми вершинами закрывает нам горизонт к северу. Хорошо, если окажется возможным перевалить его... А если нет, то прийдется идти обратно по этим диким, пустынным местам.

Погода в Раскемском хребте доставила нам мало разнообразия: после двух теплых дней в долине Хотан-дарьи опять наступила облачная погода; часто накрапывал дождь, свежий ветер дул целыми часами, и хотя днем не было холодно, но ночью приходилось укрываться, поверх одеяла, еще [162] шубой. Высота наших ночлегов, убывавшая до Тагра-су, стала опять увеличиваться, колеблясь между 12.500 и 14.500 ф. над ур. м.

Вечер 12-го июля я провел у костра в разговорах со своими тибетцами. Хотя они, за исключением Корбана, знали индустанский язык так же плохо, как и я, но это нисколько не мешало нам объясняться; люди, постоянно изо дня в день находящиеся вместе, быстро привыкают понимать друг друга.

Мы все сидели возле ярко пылавшего костра, на берегу Тагра-су, с шумом проносившей мимо нас свои холодные воды. Для меня было устроено почетное сидение — большой мешок ячменя из наших фуражных запасов; туземцы сидели на земле; кто попивал из чашки Ладакский чай, кто подбрасывал в костер сырые сильно дымившие ветки, издававшие треск, а кто глядел на огонь, следя за движением огненных языков, перебегавших с ветки на ветку. Один лишь Умар-шах сидел за работой. Глядя на его фигуру, согнувшуюся над серой кошмой (Кошма — войлок.), которую он резал ножом, я удивлялся его трудолюбию. Вспоминая теперь дни, проведенные в путешествии, я не помню, чтобы когда-нибудь он сидел без дела, проспал, опоздал или исполнил что либо небрежно. В тот день одна из наших лошадей сильно натерла себе вьюком бок, на котором образовалась большая рана. Умар-шах, покончивши работы по устройству бивака, сейчас же принялся за переделку вьючного седла этой лошади и приспособил его для надевания на ее израненный бок. Он присыпал рану смесью соли с золой, уверяя, что это способствует заживлению. Сидя за работой, Умар-шах рассказывал мне некоторые эпизоды из путешествия к Ласе англичанина Литльделя, в караване которого он был погонщиком мулов. Долго просидел я у костра, слушая [163] рассказы бывалого туземца. Уже совершенно стемнело, окружавшие нас горы погрузились в мрак, а на темном облачном небе кое-где проглядывали яркие звезды. Кругом было тихо: ночное безмолвие нарушалось лишь однообразным шумом реки, фырканием щипавших траву лошадей и треском древесных сучьев, пылавших в костре.

Поздно, около полуночи, мы разошлись по палаткам при слабом свете догоравшего костра, в котором то вдруг вспыхивало небольшое пламя, озарявшее ближайшие камни и траву, то потухало, погружая их в темноту.

13-го июля, рано утром, выступая с ночлега, я был уверен, что мы идем уже на перевал: ущелье реки становилось все уже и уже, падение его увеличивалось, а высокие, снеговые горы тесно обступили нас, закрывая нам горизонт. Однако, в этот день мы не увидели желанного перевала и много еще затруднений пришлось испытать нам в течение двух дней, пока оказалось возможным одолеть этот суровый, негостеприимный хребет.

Хорошо было хоть то, что теперь нам благоприятствовала погода: к рассвету все тучи разбежались за отдаленные горы и темно-голубое небо раскинулось над нами; это был, кажется, первый безоблачный день со времени нашего пребывания в долине р. Нубры в Ладаке.

Идя с ночлега по дну ущелья, мы верстах в 4-х от бивака достигли места, где река текла в узком коридоре с крутыми высокими боками; приходилось искать обхода. Мы воспользовались течением небольшого ручья, впадающего вблизи этого места в Тагра-су и обошли по его неглубокому ущелью тот гранитный контр-форс, который сжимал течение реки. Затем мы шли некоторое время по широкой терасе правого берега и опять спустились на дно ущелья. Но здесь нас ожидали непредвиденные препятствия, которые, затрудняя наше движение, казалось, стремились оправдать дурную славу тринадцатого числа. Пройдя по ущелью не более 5-6 верст, мы 10 [164] раз переходили в брод с одного берега на другой, потому что то с одной, то с другой стороны к реке вплотную подходили крутые высокие скалы. Дно ущелья было завалено огромными валунами, а его скаты — обломками горных пород, среди которых мы с трудом прокладывали себе дорогу.

Туземцы ворчали, выбиваясь из сил с вьючными лошадьми, которые неохотно шли в воду и с трудом ступали по острым камням, царапавшим им ноги. Загорелые лица киргиз обнаруживали неудовольствие и при всяком новом препятствии они молчаливо покачивали своими бритыми головами.

Уже солнце стояло высоко, когда мы наткнулись на преграду, задержавшую на несколько часов наше движение. На правом берегу отвесная скала подошла к реке и повисла над ней; на левом, по которому мы шли в этом месте, крутой скат горы был сплошь завален гранитными глыбами, из которых некоторые достигали в высоту до сажени; по ним нужно было пробираться как по крутой лестнице с огромными ступенями. По этим ступеням трудно было двигаться человеку, а для лошадей это было положительно невозможно. Идти по дну ущелья было тоже не легче: оно покрыто в этом месте большими валунами, образующими пороги, по которым река несет со страшной силой свои мутные ленящиеся воды. После непродолжительного совещания, решивши, что необходимо расчистить путь на скате ущелья, чтобы пройти это место со всем караваном, мы быстро принялись за работу. Сбросивши некоторые глыбы гранита в реку, переместивши другие, набросавши в промежутках между ними мелких камней, мы образовали нечто в роде тропы, на которой могли уместиться копыта лошади.

Лошадей мы развьючили и проводили по одиночке, а вещи переносили на руках к тому месту, где ущелье делалось проходимым. Одна из моих лошадей не захотела пробираться среди камней и никакими усилиями нельзя было заставить ее [165] пройти по устроенной нами тропе. Киргизы побоялись вести своих лошадей за нашими, а потому я приказал им, прихвативши и мою упрямую лошадь, попытаться пробраться по дну реки. Много трудов стоило провести их и этим путем: лошади пугались стремительного течения, проваливались между валунами и спотыкались о камни, покрывавшие дно.

Одолевши это препятствие мы завьючили лошадей и тронулись далее. В расстоянии версты от этого злополучного места, ущелье несколько расширяется, образуя две травянистые площадки. Около них в отвесном конгломератовом обрыве я заметил огромную пещеру, которая могла бы вместить в себя не менее сотни людей. Осмотревши ее внутреннее помещение, я пришел к заключению, что это — искуственное сооружение. Совершенно непонятно — кто и когда мог заниматься здесь этой работой? Мы остановились около пещеры передохнуть и порешить о направлении нашего дальнейшего движения, потому что становилось невозможным следовать далее по ущелью. Окинувши взглядом возвышенности правого берега Тагра-су, я заметил узкую, крутую ложбину, спускавшуюся в ущелье. Я решил попытаться взойти по этой ложбине на соседние возвышенности, откуда надеялся осмотреть окрестности и составить себе представление о том — возможно ли нам продолжать наш путь в поисках перевала; в ущелье мы находились точно в глубоком колодце, видя над собой только узкую полосу неба, по сторонам — унылые каменистые скалы, а впереди — полутемную щель в горах, нависших над рекою.

Туземцы были рады выбраться из мрачного ущелья и охотно двинулись к ложбине, по которой мы стали карабкаться. Нам приходилось несколько раз останавливаться, чтобы дать отдышаться лошадям, которые с трудом взбирались со своими вьюками. Одолевши подъем, мы оказались на обширной конгломератовой терасе, сопровождавшей течение Тагра-су на протяжении нескольких верст; ширина ее достигала местами [166] до версты и ограничивалась к югу относительно невысокими горами. Мы пошли по ее гладкой, пустынной поверхности, стараясь найти на твердой, сухой земле следы человека или вьючных животных; но, кроме нескольких звериных троп, проложенных горными козлами или антилопами, мы ничего не нашли. Кругом, насколько можно было охватить глазом, не видно было ни куста, ни травинки, — пусто, уныло. Но мы были довольны и тем, что легко было идти, потому что возня с вьючными лошадьми нам порядочно надоела. Однако, наше приятное настроение было скоро нарушено: наш путь по горной терасе был прегражден двумя узкими глубокими трещинами, по дну которых текли ручьи, впадающие в Тагра-су. Спуск и подъем на первом ручье был так труден и потребовал столько времени, что, спустившись ко второму ручью, протекавшему в 2-х верстах от первого, мы чувствовали себя совершенно измученными; найдя здесь несколько кустиков Eurotia ceratoides и небольшую лужайку травы, мы разбили в 5-м часу вечера свой бивак возле ручья, среди скал, заграждавших это маленькое ущелье.

Недалеко от бивака мы вспугнули небольшой выводок уларов — самку с птенцами. Рахим погнался за ними и поймал одного из птенцов. Но когда мы пришли на бивак и я захотел осмотреть эту птицу, оказалось, что он успел уже убить и ощипать ее, торопясь закусить свежей дичью.

Кроме улара (Megaloperdix himalayensis), встречавшегося нам, то одиночными экземплярами, то стайками в 5-10 птиц, ежедневно на нашем пути от Шахидулы до выхода на равнины Кашгарии, я видел очень немного пернатых. Из хищных встречался все тот же ягнятник бородатый (Gupaetus barbatus), который сопровождал нас от долины р. Синда в Кашмире, из воробьиных — краснохвостка краснобрюхая (Ruticilla erythrogasta), славка пересмешка (Sylvia curruca), трясогузка (Motacilla luzoniensis), ворон тибетский (Corvus thibetanus), жаворонок гималайский (Otocorys [167] longirostris) и чеканчик краснохвостный (Pratincola rubicola) и из водяных — курочка водяная (Porzana pygmaea).

Уныло выглядел наш бивак в этом каменистом сером ущелье. Мы с трудом нашли среди камней достаточно места, чтобы разбить наши палатки, быстро сварили чай и, утоливши мучившую нас жажду, рано улеглись отдыхать.

Я долго не мог заснуть, ворочаясь на своей жесткой постели: под моим войлоком то здесь, то там торчали ребра камней, немилосердно давившие члены, уставшие за день. Я слышал кашель и кряхтение караван-баша и шепот киргизов, приткнувшихся под скалой возле наших палаток. Откинувши полу, закрывавшую вход, я выглянул из палатки.

Дул свежий ветер. Ущелье уже было наполнено темными холодными тенями, но наверху, на ближайших высотах, еще лежал слабый, красновато-желтый свет заходящего солнца. В палатке моих тибетцев скоро все стихло, не успокоились еще только киргизы, которые стояли коленопреклоненные и усердно молились Алаху.

Рано утром, 14-го, я был разбужен голосом Корбана, который просунув голову в мою палатку, окликал меня. киргиз.

— «Что такое?» спросил я его.

— «Большая неприятность», ответил караван-баш, выбирая из моей палатки вещи, которые он должен был укладывать каждое утро. «Ночью убежали Шахидульские киргизы со своими лошадьми».

Затем он рассказал мне, что, проснувшись перед рассветом, видел киргиз, спящих возле наших палаток, а их лошадей пасшихся вместе с нашими, а потому, решивши что беглецы оставили бивак не ранее восхода солнца и не могли уйти далеко, он предпринял с Умар-шахом, еще до моего пробуждения, небольшую погоню; однако, они не только не видали бежавших киргиз, но не могли даже разыскать их следов на твердой, сухой поверхности конгломератовой терасы, по которой мы шли вчера над ущельем. [168]

Бегство киргиз ставило нас в затруднительное положение. Не говоря уже о том, что мы лишались содействия двух человек в тяжелых работах по развьючиванию и завьючиванию лошадей, по разбивке биваков, по сбору топлива и т. п., но, главное, мы лишались одной вьючной лошади, на которую, к слову сказать, Корбан клал самый тяжелый вьюк из нашего багажа; он всегда поступал так с наемными лошадьми для облегчения наших, объясняя это тем соображением, что наемная лошадь идет под вьюком лишь несколько дней, а наши лошади — всю дорогу.

Теперь приходилось делать новое распределение вьюков, назначивши часть вещей и на верховых лошадей.

Киргизы убежали, не получивши платы за пройденный путь, но и не тронувши ничего из наших вещей, хотя имели полную возможность обокрасть нас.

Лишь в восьмом часу утра мы выступили с бивака, взобрались по крутому скату на возвышенную терасу правого берега Тагра-су и пошли по ней далее к западу, придерживаясь ее глубокого, узкого ущелья; я надеялся, что в верховье этой реки мы найдем перевал. Поверхность терасы имела здесь такой же унылый и непривлекательный вид, как и на вчерашнем переходе; кое-где попадались места, покрытые редкой, невысокой травой, но общий характер окружающей местности был совершенно пустынный. Чем дальше мы подвигались к западу, тем уже становилась горная тераса и тем ближе подходили мы к реке, ущелье которой, вследствие своего более крутого подъема, имело здесь меньшую глубину. Верстах в 5-ти от ночлега мы спустились с терасы по пологому скату в ущелье реки, которое становится в этом месте несколько шире. На скатах и по дну ущелья здесь встречаются мощные выходы гранитов, среди которых Тагра-су пробила себе узкую, глубокую ложбину и образовала ряд небольших, но стремительных водопадов.

Вблизи того места, где мы спустились к реке, последняя [169] принимает в себя с обеих сторон два небольших ручья, с шумом вливающихся в ее гранитное ложе. Нам необходимо было теперь решить, куда следует двигаться дальше, т. е. продолжать ли движение вверх по р. Тагра-су или направиться по ее притоку, текущему с севера. Но один взгляд на реку и на горы, толпившиеся у ее истоков, не оставлял никаких сомнений в том, что продолжать движение в этом направлении было совершенно бесполезно; река вытекала из узкого глубокого ущелья, по которому невозможно было идти, а горы, замыкавшие это ущелье, состояли из высоких, скалистых пиков с такими крутыми боками, что на многих из них не держался снег, хотя их вершины далеко заходили за линию вечных снегов. Несомненно, что в этой стороне не могло быть никакого перевала; нужно было искать его при истоках того ручья, который впадал в Тагра-су с севера: его ущелье казалось более доступным, а горы, возвышавшиеся в его верховье, имели более мягкие очертания и более пологие скаты.

Мы передохнули у слияния трех горных речек и пошли по ущелью ручья к северу. Движение оказалось не затруднительным. Мы шли то по дну ущелья, то по отлогостям высоких холмов, окаймлявших его, то взбирались на вершины последних; подъемы и спуски были удобны и безопасны. По пути мы видели очень много уларов, бегавших небольшими стадами по скатам холмов и Рахим неоднократно охотился за ними при помощи своей палки, которую он бросал в убегавших птиц, но охотился неудачно.

В начале 11-го часа утра мы добрались до верховий ручья, длина которого оказалась не более 5-6 верст; здесь ущелье превратилось в мелкую лощину, заваленную камнями, покрывавшими не только ее дно, но и ее пологие скаты; однако, между камнями попадались и травянистые лужайки, составлявшие своей зеленью резкий контраст с серым фоном окрестных возвышенностей. Ручей питается частью тающими снегами, а частью водой подземных ключей, встречающихся здесь в изобилии, [170] особенно на травянистых лужайках. Лощина ручья замыкается крутым снеговым гребнем, имеющим превышение над ней не более 1500 ф. Такая небольшая относительная высота гребня и слабое падение лощины, давали нам возможность надеяться, что мы имеем перед собой если и труднопроходимый, то все же доступный перевал, который должен был привести нас на северную сторону Раскемского хребта. Снег начинался уже у истоков ручья, но залегал здесь тонким слоем, местами покрытым камнями; чем выше, тем снежный покров делался толще, а на самом гребне снег лежал в огромном количестве, свисая над его крутым склоном длинными пластами, толщиной до 15-20 футов.

Мы поправили вьюки, надели темные очки для предохранения глаз от сильного блеска снегов и начали подниматься на гребень.

Подъем оказался тяжелым. Через каждые 20-30 шагов наши лошади останавливались, поворачивались боком к склону горы и старались отдышаться. Снег уже сильно размяк под горячими лучами солнца и лошади погружались в него по колено, а местами и глубже, с трудом подвигаясь вперед. Меняя несколько раз направление подъема, чтобы сделать его более пологим, мы около 12 ч. дня достигли снегового гребня. Я и Корбан слезли с лошадей и приступили к осмотру окружавшей нас местности. Корбан взобрался на невысокую скалу гребня, осмотрелся кругом и сказал мне, что мы зашли Бог весть куда и что идти дальше едва ли возможно. Я поднялся к нему, посмотрел к северу и несколько минут стоял молча и неподвижно, пораженный открывшимся видом: так хороша, так величественна была панорама гор, развернувшаяся перед нами! Слева, т. е. с запада, протянулся колосальный хребет снеговых гор, направлявшихся к востоку; на гребне этого большого хребта стояли мы с своим караваном; под прямым углом к нему примыкали слева и справа от нас высокие, тоже снеговые цепи гор, убегавшие далеко [171] к северу. Какой чудный, величественный вид имели эти хребты с их причудливыми, скалистыми пиками, присыпанными снегом, с обширными снежными полями и ледниками, блестевшими на солнце, и с глубокими ущельями, которые, извиваясь среди гор, прятались под их нависшими скалами! Мне часто приходилось видеть картины горной природы и не раз стоял я в заоблачных высях гор, обвеваемый холодным ветром их снежных полей и охваченный сыростью набежавшего облака. И тем не менее каждый раз, когда мне приходится быть среди высоких снеговых гор, я не могу оторвать своего взора от их суровых, величественных красот. Созерцание этих красот переносит человека в совершенно новую область самосознания, возвышая его душу, погрязшую в дрязгах обыденной жизни. С этих высот, в этом свежем, прозрачном воздухе гор, под сводом темно-синего неба, которое раскинулось так близко над головой, что, кажется, можно достать до него рукой, отсюда человеческая жизнь представляется в особенном свете. Все в ней кажется мелким, пустым и тщетным; слава, любовь, честолюбие, тщеславие, зависть, злоба,... вся эта жизненная борьба во всей ее совокупности представляется чем то пошлым, чем то смешным. Научные изобретения и открытия, стремление человека проникнуть в тайники природы и подчинить себе ее могучие силы-какие это ребяческие попытки достигнуть того, что недостижимо! И глядя на эти молчаливые, застывшие в своем гордом величии, суровые хребты, завернувшиеся точно в саваны в белую пелену снегов, чувствуешь молчаливый укор этих великанов человечеству за его суету, которую оно считает своим высшим призванием!

— «Что же мы будем делать?» услышал я голос караван-баша, вернувший меня из области мечтаний к действительности. Я вынул из сумки анероид и компас и приступил к наблюдениям. Первый показал высоту точки стояния в 17.500 ф. над ур. м. Пользуясь компасом, я [172] ориентировался среди горных хребтов, определивши их главные направления. Разбираясь в хаосе гор, раскинувшихся перед нами, я искал ущелья, которое могло бы вывести нас к северу, на равнины Кашгарии. Внизу под нами было глубокое, узкое ущелье, на дне которого бурлил пенистый ручей, но направление этого ущелья шло с запада на восток и затем оно скрывалось среди многочисленных гор. Однако, внимательное наблюдение за направлением горных кряжей убедило меня в том, что это ущелье получает затем северное направление. Это обстоятельство давало право надеяться, что, спустившись на северную сторону хребта, мы будем идти к равнинам Кашгарии. Я сообщил свои наблюдения караван-башу и мы решили немедленно же спускаться, чтобы успеть еще засветло выбрать место для ночлега, что не всегда бывает легко в этих голых, бесплодных горах.

Мои тибетцы быстро набрали камней, разбросанных в изобилии по гребню и на том месте, где стоял наш караван, набросали невысокую горку — маленькое «обо» в честь горных духов, этих таинственных обитателей гор, распоряжающихся судьбой путешественников.

Мы начали искать места, удобного для спуска с вьючными лошадьми, но это оказалось не так легко, как можно было подумать. Северный склон круто спускался в ущелье и был покрыт толстым слоем снега, образовавшего на гребне перевала большие сугробы, пологие к северу, но круто обрывавшиеся к югу; последние и составляли те мощные снежные пласты, которые мы видели снизу свисавшими над лощиной ручья. Образование этих снежных обрывов объясняется более сильным таянием снега на южном склоне, чем на северном.

Мы выбрали место, где северный склон показался нам менее крутым и приготовились к спуску. Впереди каравана шел Корбан, ведя за собой в поводу свою верховую лошадь, за ним — я со своей лошадью, а за нами — гуськом, частью [173] вели, а частью подгоняли вьючных лошадей остальные туземцы. Мы спускались по косогору, с трудом пробивая в глубоком снегу тропу для лошадей, которые двигались весьма неохотно. Снег уже подтаял на поверхности, почему мы проваливались в него выше колен, что, впрочем, составляло весьма благоприятное обстоятельство, потому что склон перевала был очень крут и если бы нам приходилось ступать по твердому снегу, то мы едва ли могли бы удержаться на нем. Мы часто меняли направление нашего движения спускаясь зигзагами, чтобы ослабить крутизну ската, спуск по которому прямо вниз был невозможен.

На месте первого поворота вьючные лошади остановились, утомленные движением в снегу, но Корбан продолжал медленно спускаться. Когда мы собрались продолжать наше движение, случилось происшествие, которое могло бы доставить нам много неприятностей, но, благодаря счастливой случайности, не имевшее для нас дурных последствий. Во главе каравана Азис вел в поводу мою лучшую, вороную вьючную лошадь, нагруженную двумя яхтанами, которые заключали в себе самую драгоценную часть моего походного имущества. Во время остановки на повороте лошадь стояла неспокойно, постоянно переступала ногами, с трудом вытягивая их из глубокого снега и, наконец, в поисках за более удобным местом для ног, повернулась задом к спуску, поскользнулась задними ногами и упала. Азис попытался удержать ее за повод и помочь ей встать, но все его усилия оказались напрасными. Побарахтавшись несколько секунд, лошадь своею тяжестью оборвала повод и вместе с вьюком покатилась вниз. Мы в немом ужасе глядели, как эта масса, состоявшая из живой лошади и огромного вьюка, с страшной быстротой катилась в глубокое, скалистое ущелье. Сундуки скоро оторвались от лошади и покатились отдельно; один из них задержался на виду у нас за снежный бугор, а другой вслед за лошадью скрылся за выступом скалы, возвышавшейся над [174] снегом. Мы молча и неподвижно стояли еще несколько мгновений, как бы не решаясь — что теперь делать? Но, как обыкновенно бывает, после такого оцепенения наступила усиленная деятельность. Мы решили развьючить лошадей, погнать их вниз налегке, а вьюки нести на руках. Однако, последнее оказалось весьма неудобным: вещей было слишком много сравнительно с числом людей, почему снести их сразу было бы невозможно; приходилось бы возвращаться за ними наверх, что, при крутизне ската, представляло бы огромные затруднения. Но пока мы развьючивали лошадей, Корбан, спустившийся значительно ниже нас, крикнул нам, что он видит внизу нашу лошадь и сундуки: лошадь стояла спокойно в снегу, а сундуки были, повидимому, невредимы. Это убедило нас в том, что на пути, по которому катилась лошадь и сундуки нет никаких препятствий и мы решили спустить по снегу вслед за упавшими сундуками некоторые другие вещи. Этим способом мы отправили вниз палатки, тюк с войлоками, мешки с ячменем, кожаный чемодан и пр.; остальные вещи распределили между собой и продолжали спускаться. Чем ниже мы спускались, тем труднее становилось движение, потому что тем мягче становился снег, в котором мы проваливались иногда по пояс. Приходилось прибегать к содействию рук, чтобы, цепляясь за камни, вылезать из рыхлого снега и потихоньку сползать. Сильно затрудняли наше движение лошади: они спускались весьма неохотно, поминутно останавливались в глубоком снегу, не делая никаких усилий, чтобы выбраться из него, а иногда забирались в такие места, откуда невозможно было спускаться. Нам приходилось терять время и силы, чтобы постоянно подгонять их, направлять их на более удобные места и даже помогать им выбиваться из снега. Наконец, мы достигли того места, где лежал один из сундуков, свалившийся с лошадью; возле него мы нашли и наш кожаный чемодан. Сундук оказался совершенно целым, но чемодан сильно пострадал: он разорвался, вероятно, ударившись [175] где-нибудь о камень и растерял большую часть находившихся в нем вещей; особенно досадна для нас была потеря значительного количества чаю и сахару и поломка походного фонаря, весьма нужного на биваке.

Захвативши сундук с чемоданом, мы продолжали спускаться с такими же затруднениями и так же медленно, как и раньше. Снег таял уже так сильно на солнце, что под ним журчали бесчисленные ручьи; они подмывали снежный покров, который местами сползал под нашими ногами, ежеминутно грозя увлечь нас в ущелье.

К 3 ч. пополудни мы добрались до того места, где стояла наша лошадь, оказавшаяся совершенно невредимой, если не считать небольшой царапины на ноге. Возле нее лежал наш второй сундук; его задняя стенка была выбита на половину, но ни одна вещь не выпала из него. Нам оставалось теперь преодолеть меньшую и более легкую часть спуска: мы отдохнули, завьючили наших лошадей и тронулись далее. Только около 4 ч. пополудни, на высоте 16.000 ф. над ур. м., мы оставили сплошной снег и начали спускаться по обломкам горных пород и кучам щебня, нагроможденным здесь в поразительно большом количестве. Ниже снеговой линии, между камнями, обнаружились два стремительные потока, сливавшиеся в ущелье в один быстрый и мутный ручей.

В начале 5-го часа мы уже были у слияния этих потоков, окончивши спуск с перевала. Еще около часу мы карабкались по камням, образующим в ущелье колосальные нагромождения, которые, несомненно, составляли когда то боковые и конечные морены древнего ледника. Уже наступали сумерки когда мы оставили это царство камней и достигли небольшой травянистой площадки на левом берегу ручья. Место оказалось болотистое, без топлива, но мы так устали за день, что решили остановиться здесь на ночлег. Разбивши наскоро лагерь, мы накопали корней травянистых растений и с трудом согрели чай, который несколько оживил наши изнуренные [176] члены. Я пересмотрел свое имущество в сундуках и нашел многое поломанным и разбитым. Между прочим, собранная мною колекция образцов горных пород и минералов, не имевшая этикеток наклеенных на камни, а снабженная надписями на бумажках, в которые были завернуты эти образцы, перемешалась от сотрясения при падении сундуков и, конечно, потеряла для меня всякое значение. Пострадал также немного и гербарий.

Рахим и Азис, бродившие около бивака в поисках топлива, сообщили мне, что по близости должны быть люди, потому что они видели помет яков и лошадей. Это предположение сделалось более вероятным, когда, подувший после захода солнца, северный ветер принес на наш бивак запах дыма, а вместе с ним и надежду встретить на следующий день человеческое жилье. Когда мы подкрепились чаем и холодной закуской, да понежились возле огня, слабо пылавшего в куче корней и травы, мы почувствовали себя в полном благополучии; и от сурового перевала, оставшегося позади, сохранилось лишь веселое воспоминание как о каком то трудном состязании, которое, невзирая на сопряженные с ним опасности, необходимо было и удалось окончить благополучно.

Последние дни в горах Раскема.

Ущелье Улюг-су. Урочище Такен-Тос. Вниз по р. Улюг-су. Киргизы из Шахидулы. Перевал Тупалянг-даван. Р. Чульган. Флора. Аракаш.

На следующий день необходимо было сделать дневку, чтобы дать отдых людям и лошадям и привести в порядок наши вещи. Мы решили спуститься ниже по ущелью, в надежде встретить человеческое жилье, возле которого можно бы было отдохнуть, починиться и раздобыться топливом и продовольствием. Искать жилья пришлось нам недолго. Спустившись с пологого холма, на вершине которого был наш бивак, мы вскоре увидели большое стадо коз и овец, пасшихся на луговых возвышенностях левого берега. Однако, подъехавши к стаду, которое, сбившись в кучу, испуганно глядело на нас, мы не [177] нашли пастуха, у которого надеялись получить сведения о ближайшем жилье; впрочем, пастух оказался не нужным: верстах в 3 от ночлега, спускаясь с луговых скатов к речке, мы заметили на правом берегу небольшое кочевье. Переправившись в брод на противуположный берег, через полчаса, мы уже подъезжали к киргизским юртам. Конечно, первыми нас приветствовали большие злые собаки, которые кидались с остервенением на лошадей, стараясь ухватить их за хвосты; они то отбегали в сторону, храбро отбиваемые градом камней моими пешими туземцами, то опять бросались в атаку. За собаками выскочили из юрт несколько киргизов, которые весьма радушно встретили нас, приняли наших верховых лошадей и помогали нам снимать и раскладывать вьюки. Кочевье оказалось весьма небольшим: здесь жили лишь три семьи, ютившиеся в старых, закоптелых и рваных юртах; все их богатство заключалось в 2-3-х десятках яков, да в стаде коз и овец, которое мы встретили по дороге. Киргизы сообщили нам, что урочище, где разбито их кочевье, называется Такен-Тос (13.300 ф. над ур. моря), речка — Улюг-су, а перевал, по которому мы прошли с такими приключениями, — Карлик-даваном. Между прочим, они удивлялись, узнавши что мы одолели этот перевал, потому что никогда не слыхали, чтобы кто-нибудь проходил через него на южную сторону хребта и считали его непроходимым. Они оказались кочевниками Каргалыкского уезда, кочующими летом по ущелью р. Улюг-су, а на зимовки уходящими обратно в предгория; до Каргалыка они считали лишь 5 дней хода.

Мы решили простоять на Такен-Тосе целый день и разбили свой бивак на самом берегу речки в стороне от юрт, потому что к ним сгоняли на ночь скот и вся местность вблизи них была покрыта сплошным слоем навоза. Киргизы принесли нам топлива, молока, хлеба и мяса; лошадей, накормивши ячменем, погнали под присмотром киргиза на [178] ближайшее пастбище. Мы ели, пили, грелись на солнце, болтали с простодушными хозяевами кочевья, словом отдыхали и душой и телом от вчерашних трудов. Корбан нашел у киргиз какой то первобытный инструмент в роде гитары и почти целый день бренчал на нем, сидя при входе в палатку.

Ущелье речки до ур. Такен-Тос ограничено крутыми скатами, покрытыми, особенно в июле, прекрасными пастбищами, достигающими местами до линии вечного снега. Здесь могла бы найти корм для своих стад не одна сотня кочевников, но мы встретили в этом ущелье лишь одно малочисленное кочевье; это объясняется труднодоступностью верховьев Улюг-су и отдаленностью этого места от киргизских зимовок. И в ущелье, и на окрестных горах нет ни кустарников, ни древесной растительности. Горы состоят здесь преимущественно из кристалических пород.

Киргизы пасли своих яков на окрестных высотах. Когда мы прибыли на кочевье, яки находились еще возле юрт и несколько грязных киргизок спешно кончали доение коров, торопясь выгнать стадо на пастбище. Скоро их погнали за речку, где они разбрелись в разные стороны по склонам ущелья. Телята остались на кочевье в загородках, откуда целый день раздавалось их жалобное мычание, не раз привлекавшее в течение дня заботливых матерей, прибегавших на их зов с противуположного берега. Часть собак отправлялась за стадом на пастбище, а часть оставалась возле юрт, чтобы не пускать яков на кочевье раньше вечера. Я с удивлением глядел, как эти собаки добросовестно исполняли свои обязанности: как только какая-нибудь корова, привлеченная мычанием теленка, переправлялась через речку и приближалась к юртам, они стремительно кидались на нее, лаяли, хватали за хвост и ноги и не отходили от нее до тех пор, пока испуганное животное, покрутившись на месте, не убегало опять за речку на пастбище. [179]

Перед заходом солнца я смотрел, как гнали яков с пастбища на кочевье, убедившись еще раз в поразительной способности этих животных к ходьбе по горам. Сначала на крутой возвышенности противуположного берега показался столб пыли, а потом я увидел десятка два яков, спускавшихся вскачь по крутой и извилистой тропинке; за ними с гиканьем бежали пастухи-киргизы. Спуск по тропинке был так крут, что, не будь я случайным свидетелем этой картины, я с трудом допустил бы по ней даже медленное движение яка; между тем стадо неслось весьма быстро, без остановок, круто поворачивая на извилинах узкой троны; страшно было смотреть, когда яки мчались над высокими скалистыми обрывами, потому что — один неверный шаг и животное могло бы упасть и разбиться о камни. Но яки благополучно сбежали вниз, около речки убавили ход, а погрузившись в мутные струи Улюг-су, долго стояли в воде, утоляя жажду и освежая себя после продолжительной скачки.

Скоро в ущелье раздалось мычание вернувшегося стада и молчаливое кочевье засуетилось, заволновалось. Уже звезды ярко блестели на темном небе, когда в ущелье все стихло и урочище Такен-Тос погрузилось в сон.

16-го июля мы продолжали движение в сопровождении ехавшего на яке киргиза, который согласился быть нашим проводником в течение нескольких дней. На всем переходе этого дня р. Улюг-су течет в чрезвычайно узком, глубоком ущелье, бока которого во многих местах состоят из конгломерата, с вырытыми в нем многочисленными пещерами всевозможных размеров. Вблизи Такен-Тоса падение речки весьма велико, но далее оно постепенно уменьшается. Верстах в 4 от него, Улюг-су круто изменяет северо-западное направление течения на северное, которое и сохраняет уже впоследствии.

Многочисленные ручьи, вытекающие из боковых ущелий, быстро увеличивают размеры речки, которая уже верстах в [180] 10-15 ниже Такен-Тоса несет весьма много воды. В этом нам пришлось лично убедиться, перейдя 17 раз в брод с одного берега на другой и подмочивши несколько раз свои вьюки.

Склоны гор, ограничивающих ущелье, не имеют здесь уже того травянистого покрова, который веселит глаз путешественника при истоках Улюг-су; они совершенно бесплодны, каменисты и придают местности весьма унылый характер. Однако, по дну ущелья мы очень часто встречали небольшие травянистые площадки и даже отдельные кустарники. Спустившись по ущелью несколько ниже, мы нашли и древесную растительность — ивняк и березу. Чем далее мы шли по течению речки, тем чаще встречали и кустарники и деревья и тем больше и гуще становились их заросли. По пути мы встретили несколько десятков верблюдов, которых киргизы гнали на пастбища к истокам одного из ручьев, впадающих в Улюг-су. Наши Кашмирские лошади, не видавшие никогда верблюдов, пугливо озирались на этих огромных животных, храпели от страха и кидались от них в сторону.

С утра погода стояла пасмурная и прохладная, ночью шел дождь, но к полудню несколько прояснилось и потеплело; после полудня начал дуть свежий северный ветер, сразу понизивший температуру.

Около часа дня мы стали биваком в небольшой роще на левом берегу речки, где трава, топливо и вода имелись в изобилии.

Вечером, после ужина, Умар-шах, который не нашел для своей деятельной натуры более полезного занятия, принес на бивак несколько стволов павших деревьев, кучу сухих веток и принялся разводить костер. Скоро узкое ущелье озарилось бледно-желтым светом, дрожавшим на его темных боках и то взбегавшим высоко на горы, то спускавшимся вниз. Сухой бурелом разгорался все сильнее и сильнее, и [181] все светлее становилось на нашем биваке; но тем чернее казалась нам ночь, охватившая это молчаливое ущелье.

Переход 17-го июля почти ничем не отличался от предыдущего: тот же характер реки и ее ущелья, та же растительность, те же бесплодные, постепенно понижающиеся к северу, горы. Река по-прежнему принимает много горных ручьев, бегущих в крутых, каменистых лощинах. По словам нашего проводника-киргиза, в верховье ручья Больголюк, впадающего в Улюг-су с левой стороны, находится верстах в 20 перевал Больголюк-даван, которым можно выйти к Каргалыку.

По пути мы опять встретили верблюдов, которых киргизы гнали куда то вверх по реке. Любопытные кочевники, увидевши нас, бросили своих животных, подъехали к моим людям и, оживленно болтая с ними, долго сопровождали наш караван.

Около 2 ч. дня мы разбили свой лагерь на левом берегу реки, вблизи небольшого киргизского поля, засеянного ячменем, под сенью старых, развесистых тограков (тополь — Populus diversifolia). Здесь ущелье Улюг-су становится шире, горы значительно понижаются, а течение реки сопровождается высокими терасами, которые спускаются к реке весьма круто, местами образуя обрывы. Эти терасы состоят исключительно из конгломератов и лишены всякой растительности, в противуположность ущелью, изобилующему тограковыми рощами. Киргиз-проводник сообщил мне, что этот характер возвышенностей, ограничивающих ущелье, сохраняется на значительном протяжении вниз по реке, но само ущелье суживается, почему дальнейшее движение по р. Улюг-су становится весьма затруднительным: по береговым терасам вследствие того, что поверхность их часто рассекается крутыми промоинами, по которым стекают в ущелье весенние воды, а по дну ущелья вследствие извилистого течения реки, ее глубины и скопления камней, вымываемых рекой в половодье из конгломератовых берегов; подъем же из ущелья на терасы и спуск [182] с последних во многих местах совершенно невозможны. В виду этого нам нужно было оставить течение реки Улюг-су и направиться к северо-западу на перевал Тупалянг-даван, что мы и сделали на следующий день. Хотя киргиз должен был с этого ночлега вернуться домой, но так как здесь мы изменяли направление нашего движения, то и уговорили его довести нас до перевала.

На следующее утро мы оставили р. Улюг-су и уже более не возвращались к ней в дальнейшем путешествии. Прямо от ночлега мы поднялись на высокую, обрывистую терасу левого берега и пошли вдоль ущелья; наблюдаемое с этой терасы, оно кажется довольно живописным: река разбивается здесь на рукава, извивающиеся серебристыми змейками среди красивых тограковых рощ, выделяющихся своей темной зеленью на сером фоне глинисто-каменистого ущелья.

Не успели мы отъехать от ночлега и версты, как за нами послышался конский топот и человеческие голоса и спустя минуту к нам быстро подъехали два верховых киргиза, соскочили с лошадей и почтительно приветствовали меня «селямом». Потные взмыленные лошади и усталый вид киргиз свидетельствовали о том, что они ехали быстро и издалека. Начались расспросы — кто они, откуда и куда едут? Киргизы отвечали, что они находятся на службе у Шахидульского амбаня и командированы им для сопровождения нас взамен убежавших киргиз. Оказалось, что амбань приказал высечь беглецов в первый же день по их возвращении в Шахидулу, а им строго наказал догнать нас, каким бы путем мы ни шли, и сопровождать нас до населенных мест Каргалыкского уезда. Киргизы проехали весь путь от Шахидулы в три дня на одних и тех же лошадях, — скорость поразительная при движении в горах. Они прошли Раскемский хребет Карлик-даваном и сильно жаловались на трудность этого перевала, при спуске с которого даже покалечили своих лошадей. [183]

Закончив расспросы, мы отпустили проводника, взятого нами с Такен-Тоса, и продолжали движение уже в сопровождении двух новых проводников.

Вскоре мы оставили реку вправо и повернули в сухое, узкое ущелье, которое служит стоком в р. Улюг-су дождевых и снеговых вод с соседних возвышенностей. Оно извивается среди невысоких, совершенно бесплодных гор, имеющих весьма мягкий рельеф и слагающихся преимущественно из различных сланцев.

Пройдя версты 4, мы бросили это ущелье, повернули влево в более узкую, но менее глубокую и весьма пологую лощину и, поднимаясь по ней все выше и выше, около 10 ч. утра достигли узкой седловины среди небольших глинистых возвышенностей; это — перевал Тупалянг-даван (13.500 ф. над ур. м.). Почти на самом перевале мы встретили двух киргиз, ехавших с какими то вьюками к р. Улюг-су. Корбан, конечно, не мог их пропустить, не поболтавши с ними и на прощанье получил от них угощение в виде нескольких горстей миндаля и изюма.

Спуск с перевала оказался гораздо круче подъема и привел нас в узкое ущелье, по дну которого протекает с юга на север горная речка Чульген (Чюжген). По словам киргиз, встретившихся нам на Тупалянг-даване, эта речка течет от перевала Больголюк-даван, о котором говорил нам вчера проводник с Такен-Тоса. На западном склоне Тупалянг-давана травянистая растительность оказалась гораздо богаче, чем на восточном. Чульген не многоводен, не глубок, имеет ширину в 5-6 саженей и несет поразительно чистую и вкусную воду. Весь остальной путь до ночлега мы шли по его ущелью, часто перебираясь с одного берега на другой; бока ущелья обрывисты, местами скалисты и неизменно бесплодны, но по его дну встречаются небольшие травянистые площадки и редкий кустарник.

Несколько позже полудня мы заметили на левом берегу [184] речки одинокую юрту, возле которой и разбили бивак; в юрте проживало несколько пастухов, стороживших небольшие стада овец и рогатого скота, которые паслись по соседству.

Весь переход мы совершили при пасмурной, прохладной погоде; одно время даже моросил небольшой дождь.

Развьючивши лошадей, мы отправили их с одним из пастухов в ближайшее стадо на пастбище, а сами приступили к обычным бивачным занятиям.

Следующий день, 19-го июля, был уже последним днем нашего пребывания в горах на пути до Кашгара, за которым нас опять охватили на непродолжительное время со всех сторон и снеговые и бесснежные великаны горных хребтов.

Уже вблизи нашего ночлега ущелье р. Чульген начало расширяться, горы стали мельчать, приобретать все более и более мягкие контуры, а травянистая и кустарная растительность, как по дну ущелья, так и по горным склонам, становилась гуще и разнообразнее. На некоторых горах я заметил небольшие рощи хвойных деревьев; повидимому, это были обыкновенные сосны (Pinus silvestris).

Растительность пройденного нами Раскемского хребта и его предгорий значительно богаче и разнообразнее, чем на Каракорамском нагории. Как видно из описания нашего пути, течения горных речек во многих местах сопровождались зарослями кустарников, а по Улюг-су — и рощами деревьев. Кроме растений, уже упоминавшихся, мною были найдены в разных местах хребта еще следующие: из древесных — береза (Betula alba), ива (Salix sp. viminalis?) и тополь (Populus sp.); из кустарных — облепиха (Hippophae rhamnoides), мирикария (Miricaria sp. germanica?), джида (Elaeagnus hortensis), ломонос (Clematis orientalis), барбарис (Berberis Kashgarica), шиповник (Rosa sp.), Hololachne shawiana, хвойник (Ephedra vulgaris) и тростник (Phragmites communis); из травянистых — герань (Geranium collinum), лапчатка [185] (Potentilla multifida, P. bifurca и P. fruticosa), сабельник (Comarum Salessovii), Christolea pamirica, Pleurospermum sp., салат (Lactuca lougifolia), одуванчик (Taraxacum officinale), крестовник (Senecio sp. pedunculatus?), чертополох (Cnicus argyracanthus), эстрагон (Artemisia Dracunculus), полынь (Artemisia sp. tibetica?). Mulgedium Tataricum, Karelina nigrum, белоголовник (Eurotia ceratoides), проломник (Androsace globifera), млечник (Glaux maritima), первоцвет (Primula sp. sibirica?), мыкер (Polygonum viviparum), триостренник (Triglochin palustre) и паслена (Solanum nigrum).

Пройдя несколько верст по Чульгену, мы начали встречать уже признаки земледельческой культуры, которая приютилась здесь по соседству с живительной влагой горных ручьев. Это были небольшие поля ячменя, разбросанные кое-где по широкому ущелью, преимущественно при впадении в него боковых лощин. Почти возле каждого поля стоял глинобитный домик или юрта, в которых жили с семьями сторожа, — частью киргизы, а частью Каргалыкские сарты. Они выходили к нам навстречу в своих рваных, засаленных халатах, радушно приветствовали нас и угощали кислым молоком, которое выносили в деревянных чашках. Мы часто останавливались возле них, разговаривали с ними, пили довольно вкусное, хотя и грязное молоко и двигались дальше. Ни один из этих туземцев не брал от нас денег за угощение и при виде монеты, которую я старался сунуть каждому из них в руку, они качали головами, говорили «иок» (По тюркски — «нет».) и добродушно улыбались, оскаливая свои желтые зубы.

О, милая, добродушная Азия, населенная варварами! В твоих варварских нравах сохранились еще в чистейшем виде правила гостеприимства, проводимые в жизнь с трогательной простотой, вполне соответствующей условиям твоего [186] первобытного состояния: голодного накорми, жаждущего напои, путника приюти.

Чем дальше, тем чаще мы встречали поля и сторожки туземцев. Последние скоро сменились небольшими выселками из нескольких домиков, окруженных глиняной стеной, со скотными дворами и огородами. Их население состояло в это время, преимущественно, из женщин и детей, которые вслед за первым же лаем собак, гревшихся на солнце, выбегали из своих жилищ и рассматривали нас с любопытством.

Около одного из таких выселков мы стали биваком после полудня. Шахидульские киргизы выезжали вперед и выбрали весьма хорошее место для бивака в тени великолепных карагачей в стороне от грязных туземных жилищ.

Высота места оказалась лишь около 8.600 ф. над ур. м. Такого низкого ночлега я не имел уже около 1 1/2 месяцев, на всем пути от верхнего Инда.

Встретившие нас туземцы сообщили нам, что это место называется — Аракаш и что отсюда уже не более двух дней пути до г. Каргалыка. Они принесли нам персиков, яиц и молока.

Ближайшие окрестности выселка Аракаш не имеют уже гористого характера; кругом раскинулась широкая, песчано-галечная долина, ограниченная небольшими пологими холмами, которые, расступаясь в стороны, постепенно понижаются к северу; они совершенно бесплодны и состоят, преимущественно, из глинистых сланцев и конгломератов. Речка Чульген, разбираемая здесь оросительными канавами на поля туземцев, мельчает и разбивается на несколько рукавов. Дно долины покрыто слоем плодородного мергеля, который при хорошем орошении мог бы давать богатые урожаи.

Местами долина имеет густой травянистый покров и изобилует кустарником Sophora alopcuroides, который достигает здесь высоты человеческого роста и встречается [187] сплошными зарослями. В то время кусты этого растения были покрыты еще несозревшими стручками.

Сидя под благодетельной тенью густых деревьев (было жарко) и окидывая взором окрестности, я испытывал теперь какое то особенное ощущение простора, точно я вырвался из узкого, глухого переулка в открытое поле.

Горы остались уже позади и, закрытые спустившимися на них тучами, не были даже видны, по сторонам бивака тянулись невысокие увалы и пологие холмы, а впереди, там где последние рассыпались, расстилалась безбрежная равнина. К ней тянулся теперь взор, уставший от тесных, глубоких ущелий, крутых подъемов, мрачных хребтов и скалистых вершин, которые в течение двух месяцев окружали нас изо дня в день. Как ни хороши эти величественные, снеговые хребты, с их вздымающимися к небу вершинами, причудливыми скалами, мрачными ущельями, по которым стремительно бегут холодные ручьи, образуя красивые водопады, но после продолжительного пребывания среди них они надоедают; они как бы давят, как бы стесняют, нравственно утомляют человека. И вырвавшись из гор на простор равнины, чувствуешь себя легко и свободно.

В этот день, на пути к выселку Аракаш, я впервые обратил внимание, что окрестности, даже довольно близкие, окутаны легким туманом. Это явление я заметил, собственно, еще на нашем последнем переходе в ущелье р. Улюг-су, но объяснял его стоявшей в то время пасмурной погодой, во время которой туман спускается в горах иногда очень низко. Но здесь, при выходе на равнины, это явление нуждалось, конечно, в другом объяснении. В дальнейшем своем путешествии по равнинам Кашгарии я ежедневно наблюдал его, причем заметил, что туманная дымка была прозрачнее к западу от дороги, чем к востоку от нее, то редела, то сгущалась в течение дня, а к вечеру воздух делался прозрачнее, оставляя туманную полоску лишь на горизонте к востоку. Мне [188] кажется, что это атмосферическое явление находится в тесной связи с близким соседством к востоку большой песчаной пустыни Такла-Макан, раскинувшейся на многие сотни верст вглубь Центральной Азии. Вероятно, ветры, проносясь над голыми песками пустыни, вздымая и перенося его тучами с одного места на другое, заносят на значительное расстояние мелкий песок, который в виде тончайшей пыли наполняет воздух, окутывая окрестности. Справедливость этого объяснения подтверждается направлением господствующих ветров. Наблюдая их ежедневно, я нашел, что ветры дули чаще всего с северо-востока и с востока, т. е. со стороны соседней пустыни. [189]

Текст воспроизведен по изданию: Из Индии в Фергану. (Записки императорского русского географического общества по отделению этнографии. Том XXXVIII, № 1). СПб. 1903

© текст - Новицкий В. Ф. 1903
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001