ЛЕССАР П

ЛЕССАР П.

ЗАМЕТКИ О ЗАКАСПИЙСКОМ КРАЕ И СОСЕДНИХ СТРАНАХ

Дорога из Мешхеда в Мерв.

В Серахс мы прибыли 22-го августа. Здесь я собрал своих текинцев и объявил им, что я намерен вернуться в Асхабад не прямо чрез Атек, а кружным путем чрез Мерв, Чарджуй и Хиву. Текинские лошади не могут идти далеко, потому что их худо кормят; но в Мерве у всякого текинца есть родственники и он может обменить лошадь. Я обещал уплатить придачу. Обещание денег устранило затруднение; пришлось только решить, кто поедет далее, а кто вернется в Асхабад. Текинцы рассказывали, что впереди было много безводных переходов; лошади же могли идти без воды не более двух суток, а поэтому пришлось взять с собою запас воды, для перевоза которой нужно было нанять верблюдов. Понятно, что каждый не-необходимый человек затруднял бы только движение. Поэтому пять текинцев я отправил в Асхабад, а с пятью решился ехать [181] далее. Таким образом, сначала 10, а потом 5 человек — вот весь «отряд», сопровождавши меня ⁸.

Оставался еще один вопрос; к обсуждению его я пригласил и текинских старшин, живших у Серахса. Я объявил, что, отправляясь в Бухару, поеду чрез Мерв только в таком случае, если меня примут там дружественно, как гостя. Все единогласно заявили, что сомневаться в этом нельзя, что ханы будут рады моему посещению и сочтут за честь приезд к ним в гости «русского бояра». Так называют русских в форменном платье (я первый явился в Мерве в таком костюме; бывшие до меня там лица путешествовали переодетыми). Я верил этим заявлениям, так как они вполне согласовались с собранными мною сведениями. В Асхабаде, однако, многие были другого мнения. Хотя караван с красным товаром купца Коншина, бывшего в Мерве в январе и феврале 1872 г., вернулся вполне благополучно, но все же были толки об опасностях, которым он будто бы подвергался. Даже кто-то из Асхабада сообщил в «Бакинские Известия», что караван был спасен от погибели, благодаря только близости русских войск. Эти известия были немедленно перепечатаны, с приличными комментариями, в английских газетах; но они возбуждали в себе мало доверия в людях, ближе знакомых с делом. Корреспондент газеты высказывал сожаление, что русские не заслужили любви мервцев. Да разве сила, стесняющая разбойников, может рассчитывать на их симпатию. Соседи мервцев, наоборот, произносить имя России с благословением. Как бы то ни было, но любовь и не требуется для безопасности. Штурм Гёк-тепе еще слишком недавнее дело, чтобы в Мерве нашлось много людей, помышляющих о борьбе с Россией; с другой стороны, мервцы, знакомясь с русскими, верят, что с ними не так плохо жить, как прежде думали, и потому едва ли скоро решатся на враждебные действия. Конечно, могут быть отдельные разбои, но едва ли жители оазиса поддержать человека, который нападет на русского.

Я не верил толкам об опасностях, ожидающих русского путешественника в Мерве. Не следует придавать значения пустым толкам. Если текинец заметит беспокойство [182] проезжающего, то, чтобы доказать ему свою преданность и получить от него что-нибудь, он не пропустить случая заявить, что такой-то хан и такое-то племя замышляют не доброе; но если переговорить с опасным ханом, или его людьми, то те же обвинения посыпятся на первого собеседника.

Из Серахса мы выступили 23 августа на рассвете. Текинцы сочли своею обязанностью надавать побольше советов на дорогу. Особенно усердствовал проводник Ана-Гельды-сердарь, который не мог явиться в Мерв, боясь мести за совершение там убийства; он сообщил, что дорога к Мерву очень опасна, что по ней бродят шайки сарыков, что особенно осторожно надо идти между Шегитли и Даш-рабатом, в песках Куче-кум, где бугры и лес позволяют устроивать засады.

Дорога все шла брошенными пашнями на север, вдоль сухого арыка. Земли у Старого Серахса считаются одними из лучших, когда-либо принадлежавших туркменам. Самые плодородные места от Кассаб-калы к Старому Серахсу, Каушут-кале и Назык-абаду; в Науруз-абаде земля хорошая, но ее мало; по холмам же, которые на туркменском берегу тянутся весьма близко от реки, отличные пастбища; салыры, жившие у Старого Серахса, всегда посылали свои стада к Науруз-абаду и Шор-кале. В последнем пункте земля солонцеватая и негодна к обработке: сюда был проведен из Гери-руда канал, дававший солоноватую воду; опыт посева хлеба был весьма неудачен (едва собрали семена); напротив того, скотоводство здесь идет весьма успешно. На 16-й версте отделяется дорога в Кум-гузер и на 17-й проходит у большого бугра. Как самый бугор, так и окрестности его покрыты битым кирпичом, сохранившимся от прежде бывшего здесь укрепления и жилищ. Местность все понижается до развалин текинского укрепления Назык-абада (18 верст от Серахса). Колодезь здесь один; он обделан кирпичом; глубина до воды 9 аршин. Вода сильно солоноватая и имеет затхлый вкус; впрочем, лошади пьют ее охотно, люди же только при сильной жажде. «На аламанах эта вода считается хорошею», пояснили текинцы. За Назык-абадом местность сначала ровная, потом делается слегка волнистою; она покрыта кустарником; грунт на 10 верстах песчано-глинистый, не представляющий затруднений для движений. На 21-й версте дорога пересекает несколько оросительных каналов, выходящих из большего арыка, когда-то проводившего воду из Даулет-абада к Шор-кале и [183] далее — почти до Шегитли; здесь же видны следы прежних полей. Грунт дороги до самой Шор-калы везде твердый; справа виднеются бугры песков, покрытые кустарником.

ІІІор-кала (37 1/2 версты от Назык-абада) — развалины обширного укрепления и отдельно стоящих домов. В 4 часа мы подъехали к двум колодцам, расположенным недалеко от укрепления, на дне канала, проводившего сюда воду из Даулет-абада; вода соленая, пище придает горьковатый вкус; лошади пьют ее охотно. Надо сойти на дно углубления в арыке. Оттуда в бок вырыта яма, дающая воду. По совету текинского разбойника, сопровождавшая нас из Адам-ёлена, мы остановились на ночлег в стороне от дороги, в 200 саженях от колодцев, на бугре. Часов до двенадцати текинцы, боясь сарыков, сидели и разговаривали, чтобы не заснуть; затем усталость взяла верх, и мне пришлось будить часового два раза.

Чтобы поспеть к ночи в Мерв, пришлось встать очень рано; мы развели костры для чайников; два текинца отправились поить лошадей, но тотчас же вернулись: у колодцев были люди; нельзя было рассмотреть, кто такие, но их было много. Сейчас же мы спутали лошадей, приготовили ружья и послали двух человек на рекогносцировку. Через несколько времени послышались: ой! ау! обыкновенные возгласы текинцев для начала переговоров в дальнем расстоянии. «Кто вы такие»? спрашивали мои спутники. «А ты кто такой»? — «Теке-сичмаз», был ответ. Пошел экзамен. «А кого ты знаешь в Мерве из племени»? Отвечающий старался привести возможно более подробностей, доказывающих его действительную принадлежность к племени сичмаз. Потом тоже сделали люди у колодцев и когда обе стороны убедились, что сарыков нет, то сблизились, и мои люди узнали, что мервцы пришли недавно и подкрадывались к нашему лагерю: они нас приняли за персидский караван и только ходивший часовой остановил их намерение кинуться на нас; они обсуждали, как поступить, когда у нас развели костры; возможность нечаянного нападения миновала, а открыто 20 человек не рискнули бы это сделать.

Мы выступили, когда едва стало рассветать. Грунт по прежнему песчано-глинистый, песку все более и более; справа бугры выше и кустарник гуще, слева, напротив, реже и местность покрыта большею частью лишь колючкою и сорными травами. На первых 5-ти верстах от Шор-калы канал из [184] Даулет-абада идет вдоль дороги, затем сворачивает к пескам, — более мы его не видели; по словам текинцев, он шел почти до Шегитли, но в настоящее время засыпан песками. На 18-й версте дорога вошла в более высокие пески; бугры, высотою до 2 сажень, покрыты кустарником; самая дорога извивается между ними по твердому, удобопроходимому грунту. В 2 1/2 верстах не доезжая Шегитли, отделяется дорога в Каушут-калу на Теджене. У этого разделения дорог видны сотни отверстий полузасыпанных колодцев, вырытых в 1860 г. персидскою армиею, шедшею на Мерв; они лежат как у самой дороги, так и по сторонам. Персияне здесь стояли долго. Колодезь Шегитли (28 1/2 верст от Шор-калы) среди маленького такира, окруженного неширокими грядами сыпучего песка. Колодезь, обделанный саксаулом, идет, книзу расширяясь; глубина 8 аршин; в нем воды много, но она имеет репутацию худшую, чем заслуживает. Персидские колодцы и продолжительная остановка здесь целой армии указывать на присутствие воды, годной для питья. Действительно, вода вовсе не соленая. В настоящее время она мало разбирается и гниет; запах сернистого водорода, впрочем, исчезающий при кипении, текинцы объясняют тем, что сарыки испортили колодцы, бросив туда осла с тем, чтобы затруднить преследование своих разбойников. Вообще, вода в колодцах Шегитли считается лучшею по всей дороге. Правда, лошади пьют эту воду неохотно, вследствие ее запаха; но чтобы его заглушить, достаточно при водопое поднести к носу лошади кусочек зажженного войлока; не чувствуя неприятного запаха, лошади от воды более не оторачиваются и пьют ее охотнее, чем солоноватую воду в Шор-кале.

Дорога от Серахса к Шегитли все понижается; где-то около этих колодцев и находится самая низшая точка ее, до которой могла бы быть проведена вода из Гери-руда. Далее на север идет подъем в Мерву. Даш-рабат уже получал воду из Мург-аба. Высота Мерва совершенно неправильно назначена на прежних картах в 1900 фут. над уров. моря; по нескольким барометрическим наблюдениям, произведенным в разное время года, высота Мерва около 800 футов.

Шегитли — последняя вода до оазиса. Верстах в трех отсюда на север песчаные бугры становятся уже выше, кустарник обращается в деревца саксаула и гребенщика; грунт, впрочем, большею частью твердый; только изредка дорога пересекает [185] кряжи сыпучего песка, шириною в две-три сажени; да местами нанесен с боков слой песка. По сторонам деревья как-то выровнялись, образуя аллею, откуда эта местность и получила свое название: Куче-кум (куче — улица, кум — песок). Длина ее около пяти верст. По рассказам текинцев, сарыки часто пользуются благоприятными условиями этой местности для нападения на мервские караваны. Далее местность делается ровнее, пески уменьшаются и показываются неширокими грядами, кустарник часто исчезает и заменяется колючкою и сорными травами. Даш-рабат (13 1/2 верст от Шегитли) — довольно хорошо сохранившаяся развалины большого кирпичного рабата, напоминающего Беш-рабат в Персии. Фронтон упал, — надписей нет. По словам текинцев, рабат и близлежащие поселения получали воду из Мург-аба каналом. Далее до оазиса местность такая же, как от Куче-кума до рабата. В 15-ти верстах отсюда мы пересекли первый канал; воды в нем, впрочем, не было. Здесь уже везде почва глинистая, покрытая густою колючкою, составляющею прекрасный корм для верблюдов, которые сюда и выгоняются на пастьбу. Сады Мерва уже видны, и в 5 верстах от первого сухого арыка мы подошли к двум колодцам с пресною водою, глубиною в 2 сажени. Сначала идет широкая яма, сажени полторы в диаметре; затем узкое отверстие, выложенное камнем, — в нем и держится вода. Кругом колодца приспособления для водопоя стад; на ночь скот угоняется в укрепление. Остановившись здесь на ночлег, мы должны были дождаться возвращения текинца, которого я послал к ханам, чтобы предупредить их о моем приезде. Ночью посланный вернулся с известием, что ханы очень рады посещению и к утру пришлют людей для того, чтобы меня встретить и проводить в Мерв.

Ханы в Мерве сменяются очень часто. В августе 1882 г. положение дел было следующее. Как известно, мервцы делятся на два большие племена, каждое с двумя главными подразделениями: отамыши состоят из племени бахши и сичмаз; тохтамыши из бек и векиль. Нынешние наследственные ханы в обоих племенах люди бесхарактерные, малоспособные и не пользуются никаким авторитетом. В начале 1882 года отамыши выбрали себе главою Майлы, внука Ораза (бывшего ханом над всем Мервом), сына Берды-Нияза и племянника Аман-Нияза, двух последних ханов отамышей. Но Майлы-хан оказался настолько слабым и неспособным, что никто его не признавал, [186] и в июле того же года бахши выбрали себе ханом Сары-батыря, человека неродовитого, но очень умного и хитрого. В октябре месяце Майлы был снова выбран ханом, а в декабре все еще раз переменилось, у бахши ханом был избран опять Сары-батырь, а у сичмаз Бек-Мурад, довольно известный разбойник, очень обижавший О’Донована, во время прибытия его в Мерв.

Еще хуже ханы у тохтамышей: Бабахан, сын известного победителя персиян в 1860 г., Каушут-хана (племени бек), и Юсуп-хан, сын не менее известного защитника Гёк-тепе в 1879 г. Нур-Верды-хана (племени векиль); оба не пользуются никаким значением среди своих соплеменников. У тохтамышей потом главою был Кара-Кулихан, человек вовсе неродовитый, но замечательно честолюбивый и энергичный. Впрочем, и этот хан имеет весьма мало значения. Чтобы понять строй жизни мервцев, надо прежде всего принять во внимание, что это не есть народ, соединяемый какими-либо ясно сознаваемыми общими интересами. Их скорее можно уподобить очень большой воровской шайке. Для нее, конечно, никакого правительства не нужно; достаточно два-три постановления о дележе добычи и несколько условных правил, как жить соседям, не грабя друг друга. Только большая плотина на Мург-абе, распределяющая воду по всему оазису, дело для всех одинаково важное; когда высокие воды реки прорывают плотину, что случается каждые 12-15 лет, то тогда весь оазис переносить величайшие бедствия. Поэтому вопрос о поддержании ее есть существенный, в который внесен некоторый порядок; тут что решат собравшиеся аксакалы всех племен, всегда приводится в исполнение. Во время опасности от внешнего врага какая-нибудь партия захватывает власть в свои руки и, пользуясь общим страхом и непривычкою племен соединяться для общего дела, заставляет всех исполнять свою волю. В начале 1880 года Макдум-кули-хан и Тыкмэ-сердарь, сопровождаемые шайкою приверженцев, разъезжали по селениям Ахала и угрозами и убийствами заставляли всех принимать участие в действиях против России. Других общих дел у текинцев нет: каждое подразделение племени заботится только о себе. Надо заметить, что за пользование самою небольшою канавою происходят споры и драки между соучастниками. Маслагат (совещание) ханов и старшин никогда ничем не кончается: кричат, толкуют и расходятся; кто хочет, тот исполняет то, что ему [187] прикажет хан; не захочет, то поступает, как найдет для себя удобнее. Люди, враждебные или несочувствующие предмету обсуждения на маслагате, не являются вовсе, зная, что принятое решение ни для кого не обязательно. Также производятся выборы хана. Кандидат зарезывает несколько баранов и угощает своих сторонников; все нежелающие его признать, не являются на избрание: ведь все равно, так как звание только номинальное и никакого значения не имеет; носить его — это вопрос самолюбия. Текинцы оказывают некоторые наружные признаки почтения ханам, ожидая угощения со стороны последних; но говорить нечего, что никто бы не стал повиноваться тому хану, который попробовал бы проявить чем-нибудь свою власть, напр., если бы вздумал собирать подать. Лучшим доказательством неспособности мервцев к какому бы то ни было общему делу, служить неумение их справляться с сарыками, которые, не смотря на свою малочисленность, держат в страхе весь Мервский оазис и делают почти невозможным торговое движение между ним и соседними странами. Стоило бы текинцам собраться вместе, и Пендэ перестало бы существовать. Вместо этого, каждое отдельное племя предпочитает отправлять небольшие шайки по 4-5 человек, которые подбираются к окрестностям сарыкских поселений, уводят оттуда женщин и детей и угоняют скот; в Мерве близ селений выставляются сторожевые посты; об общей системе защиты оазиса нет и речи.

Хан недолго остается на своем месте: сейчас же является партия недовольных, подготовляющая нового кандидата, от которого требуется лишь некоторая ловкость, чтобы интриговать против соперника и, главное, он должен иметь достаточный средства для угощения своих сторонников. Если нет никого на примете, то снова выбирают одного из наследственных ханов, так как они все люди со средствами. «Кто-же у вас теперь хан»? спрашивал я отамышей, привезших мне весть о бывшем перевороте. — «Да оба: Майлы-хан и Сары-батырь», ответили они. Один из моих людей презрительно заметил: «верно делать было нечего, что занялись избранием нового хана».

Долго спорили главы племен, у кого поставить для гостей кибитку; верх взял Сары-батырь, люди которого и должны были приехать за нами. Каждый желал похвастать гостем и, главное, зазвать к себе проезжающего, чтобы что-либо с него заработать, так как все знали, что русские за услуги хорошо платят. [188]

В октябре Майлы был снова выбран ханом; по приглашению его, я приезжал во второй раз в Мерв, присутствовал при избрании его и имел случай лично убедиться в справедливости собранных первоначально расспросных сведений, приведенных выше.

25 августа, в 6 часов утра, явились посланные Сары-батыря; по дороге к его поселению сбегались люди, подскакивали всадники, с жестикуляцией и обыкновенными переменами интонации заводили с моими спутниками шумные разговоры, не заключавшие в себе, впрочем, ничего враждебного. Желая, чтобы меня получше рассмотрели в поселениях, каждый зазывал моих людей покурить чилим (так текинцы называют кальян), хотя и знали, что русские не любят, чтобы толпа собиралась глазеть на них. Люди, посланные Сары-батырем к нам на встречу, извинялись в этом, уверяя, что сборища происходить из желания увидеть «русского бояра».

Длина дороги от колодцев, где мы ночевали, до поселения Сары-батыря 6 верст, оттуда до Каушут-хан-калы также около 6-ти верст. Всего до последнего пункта от Серахса считается 6 мензилей (верблюжьих переходов; каждый, приблизительно, по 20-22 версты); по моим съемкам получилось почти то же, а именно, 130 верст. Ханы меня встретили у кибитки; пошли расспросы о здоровья, о том, как мы прошли путь, и т. п. Ханам передали мой вопрос о приеме, ожидающем меня в Мерве; они просили, чтобы я считал себя, как дома; они говорили: ведь один брат у текинцев живет в Ахале, другой в Мерве; разве есть разница между обеими странами? Долго шел обмен приветствий и любезностей, причем было заметно, что Майлы-хан был очень недоволен тем, что я достался Сары-батырю; являлись разные почетные лица в праздничных нарядах. Почти все они были в Асхабаде и были очень заинтересованы тем, что там делается. Мервцы, при приезде в Асхабад, являются русским властям и в разговоре каждый старается похвастать перед слушателями тем, что он был у генерала, у штаб-ага (начальника штаба). Все толковали о замеченной ими обстановке русских домов, — постоянно слышалось: «как в Асхабаде, как у генерала». Разговор не мог не коснуться политики; пошли вопросы: скоро ли русские пойдут на Мерв? Я им объяснил, что это зависит от самих мервцев: рядом с таким государством, как Россия, не может существовать разбойничье гнездо, не [189] дающее покоя соседям; конец грабежам будет положен, чего бы это не стоило. Но если жители обратятся к мирным занятиям и будут жить в дружбе с соседями, то, конечно, для России нет необходимости идти на Мерв; управление Ахалом с его 50.000 населением стоит достаточно дорого; только необходимость может заставить тратить еще деньги на вторую такую же провинцию. За Мерв когда-то спорили хивинский хан и бухарский эмир; но тогда войны велись для ограбления побежденных; по Ахалу текинцы видят, что русские действуют иначе; для чего же брать Мерв? Впрочем, надо сказать, что вопросы о приходе русских войск далеко не всегда внушены страхом: с этим сопряжен наплыв денег и в оазисе есть много, много желающих, чтобы это совершилось.

После того, что мы слышали о богатстве Мерва, поразила встреченная всюду и везде в действительности бедность. Текинец ленив и работает лишь настолько, чтобы не умереть с голоду; в Мерве хорошая земля, есть и вода; но обработывается преимущественно то, что требует поменьше труда: клевер, засеваемый раз на несколько лет и дающий много сборов каждый год, имеется в большем количестве, нежели нужно; за прокорм лошади в месяц брали по 80 коп. Напротив, пшеницы мало, и в сколько-нибудь неурожайные года ее покупают в Бухари или Персии.

Разбоями также большого богатства не нажить; кто из лучших сердарей в Мерве не испытывал превратности судьбы: попадет в плен или сам, или его сын, или брат, увезут кого-либо из дома разбойники других племен или шайки, снаряженные персидскими ханами, — надо выкупить, а с богатого человека и выкуп берут большой.

Торговли нет почти никакой: дороги как в Бухару, так и в Мешхед постоянно подвергаются нападениям сарыков и эрсарей. При бедности мервцев, и потребностей у них немного. Два раза в неделю бывает большой базар; собственно купцов очень немного; публики же собирается на него по несколько тысяч человек; но за неимением денег, о покупке мало кто думаете; базар заменяет место прогулки и клуб: сходятся, толкуют, узнают новости, крику и шуму всегда много. Надо же что-либо купить, собираются два-три человека, берут свои произведения — несколько ковров или войлоков — и едут в Бухару, Хиву или Мешхед, а в последнее время также в Асхабад, [190] продают привезенное и везут обратно зеленый чай, один — два халата, да несколько аршин кумачу. Вот и вся торговля. В Мерве большая редкость ремесленник или мастер: шапки, шубы, грубый холст и ковры — вот все, что делается на месте; остальное для своих потребностей покупается в окрестных странах.

Население Мерва, по определению самих текинцев, не более 200.000 человек; в Персии люди, наилучше знакомые с положением дел, утверждают, что всего населения лишь 125.000 и ни в каком случае не более 150.000. Эта последняя цифра наиболее заслуживаете доверия; вообще численность туркменских племен, определенная из расспросов, когда удавалось ее проверить, всегда оказывалась сильно преувеличенною. Достаточно привести примерь Ахала: население его определялось в 150.000 человек; принимая во внимание убыль во время войны и даже допуская, что часть жителей еще не вернулась на свои места после бегства в 1881 г., всего населения должно бы быть более 100.000 человек, а между тем, по произведенному исчислению, его только около 45.000 и, следовательно, до войны ни в каком случае не превосходило 75.000; да и количество воды в Ахале едва ли хватит на большую цифру ⁹. Хорошие лошади в оазисе большая роскошь, да и плохих вьючных немного; для охраны караванов идут пешие люди, с ружьями, хотя, конечно, пеший весьма сомнительная защита против конных разбойников. Довольно трудно сказать что-либо положительное о пригодности текинских породистых лошадей для больших походов; у текинца лошадь, от недостатка корма, не может идти более 20 или 25 дней; впрочем, две-три хорошо кормленные текинские лошади, которых мне случалось видеть, уступали в выносливости не только нашим кавказским лошадям, но и персидским. Вооружены мервцы очень плохо. Порядочное ружье в Мешхеде стоит около 40 рублей, а такие деньги может дать разве какой-нибудь хан и, действительно, только у них и встречается скорострельное оружье; даже самые простые, плохие ружья большая редкость. Только в разбойничьей партии ими обыкновенно все снабжены; напротив, почти во всяком караване большинство сопровождающих его вооружено только шашками. [191]

При своей лени, текинец замечательно жаден к деньгам и скуп. Он не кормит свою лошадь, сам почти ничего не ест, старается везде обойтись угощением в селениях; все его расходы несколько копеек на табак и зеленый чай, который пьется без сахару и совершенно прозрачный. Целые месяцы я ездил с текинцами и никогда никто из них не позволял себе затратить 10 копеек иначе, как на вещь, без которой безусловно нельзя обойтись. При значительных безлюдных переходах, мне приходилось самому осматривать у своих спутников мешки, есть ли в них хоть немного корма для лошадей. Эта скупость только отчасти объясняется ленью текинца; конечно, при небольших деньгах можно долго прожить, ничего не делая; но часто причина бывает другая; если начать доискиваться, для чего копит деньги какой-нибудь Магомед или Хаджа, то почти всегда узнаешь, что для того, чтобы купить вторую или третью жену; романические похождения и приобретение жен — вот, что после воровства больше всего занимаете текинца. Не раз мне ахальцы предлагали такой вопрос: «если русские пойдут на Мерв и мы пойдем с ними, то жены, которых мы отнимем у мервцев, будут ли нашими, или же, после заключения мира, придется их вернуть? Как по русскому закону?». Этот вопрос в высшей степени интересуете текинцев, особенно в виду теперешнего времени, столь тяжелого в отношении добывания жен. Прежде дело делалось очень просто: надо жену, — украл персиянку, или же сговорился с отцом понравившейся текинки, сколько он хочет за дочь пленных персиян или краденных персидских лошадей; добывалось все по условию и свадьба устроивалась. Теперь ни персиянок, ни персиян, ни даже их лошадей уже красть нельзя; надо платить чистыми деньгами. Молодой, красивый текинец обходит это: он уговариваете девушку бежать с ним, а затем отцу не остается ничего более, как согласиться на уплату за дочь денег по частям. Некрасивому или пожилому этот способ реже удается, и вот текинец копит деньги, пока не наберете 400-500 руб., что составляет среднюю цену за жену. Но если надеть на себя брачные узы не так легко, как было до прихода русских, то романические похождения более кратковременного характера по-прежнему в большом ходу; особенной строгости нравов у туркмен не замечается. Оба раза, когда я был в Мерве, тотчас по приезде мои текинцы, под предлогом обмена лошадей, разъезжались по поселениям. [192] Приезд их с русским, новые черные халаты, блестящие ружья — все их делало героями дня и, как оказалось впоследствии, они имели у мервских дам большой успех. Впрочем, некоторые из ловеласов понесли заслуженное наказание: не считая других неприятностей, потерпел и карман; два ревнивых мужа воспользовались положением дел, чтобы продать весьма дорого ничего не стоивших лошадей.

Что касается гостеприимства, то этим именем у туркмен называется зазывание к себе гостя, с целью с него что-либо заработать. Туркмен туркмена должен принять и угостить. Поступать иначе нельзя, так как при разбоях набрать с собою запасов на всю дорогу невозможно и потому вошло в обычай, что туркмен в дороге приезжает к соплеменнику, как к себе, в дом и прямо требует угощения, стараясь как можно более получить; хозяин же, напротив, старается, как можно менее дать; требовательность одного и скупость другого часто бывает причиною ссор и вообще всякий очень рад, если свой же туркмен минет его дом. Русский совсем не то: туте известно, что за все будете заплачено и очень дорого; чтобы зазвать к себе такого гостя, они даже вперед сговариваются с проводниками. Само собою разумеется, что во все пребывание стараются обмануть, где только возможно; доверять не следует; за вещами нужно хорошо смотреть: мелочи пропадают постоянно, и хозяин потом все приписывает коварству своих врагов, которые для того, чтобы его осрамить, сделали кражу у гостя. Из вежливости приходится еще утешать хозяина, хотя в действительности кража совершена его же людьми.

Но все это прощается охотно, так как мервцы в настоящее время, посещая Асхабад, научились немного принимать гостей, которым теперь предоставляется хотя относительное спокойствие. Прежде целый день и часть ночи посещения не прекращались; я испытал это мучение у салыров в Зур-абаде. Здесь же хозяева спросили меня, желаю ли я, чтобы ко мне пускали посетителей, или нет? Конечно, я не приехал в Мерв, чтобы прятаться, а напротив, очень рад видеть жителей. Свое любопытство все могли удовлетворять тогда, когда собирались с визитами ханы или почетные люди; тогда кто успевал, помещался внутри кибитки, кругом стояла большая толпа, слушавшая снаружи происходившие разговоры, что не трудно, так как текинцы всегда страшно кричат; все старались заглянуть в середину кибитки; наиболее нетерпеливые продырявливали войлоки, чтобы [193] что-либо увидеть. Когда все это начинало надоедать, я говорила, что лягу спать или собираюсь писать; у туркмен не считается невежливостью заявить своим посетителям, что пора уходить; все вставали и с разными пожеланиями удалялись; к двери же приставлялся человек с палкою, разгонявший людей, по временам собиравшихся у кибитки.

В первый же день пришел ко мне уста (мастер), который делает деньги. Этот любезный и веселый человек одет был довольно бедно, в руках держал большой мешок, в котором помещалась вся фабрика: тут были и инструменты, и куски металла, и готовые деньги. «В Мерве нет падишаха, а потому мервцы сами себе делают деньги», пояснил уста. Каждый имеет право этим заниматься; но для этого требуется умение и соперников моему гостю во всем оазисе не было. Мерв своей монеты не имеет; до сих пор ходили главным образом серебряные персидские краны (равные 1 франку), бухарские тенги (25 к.) и русские двухгривенные. Теперь предпочитаются наши кредитные билеты; конечно, в этих странах больше всего ценится их удобство для перевозки. Уста показал штампы и образцы своих произведений; он делает русские, хивинские, бухарские и персидские деньги. Все они маловесные. Персидские краны новой чеканки неудобны для подделки и их уста делает мало; хивинские и бухарские деньги по качеству серебра хороши, но они недостаточного веса; в Хиве и Бухаре на деньги из Мерва установился курс; впрочем, их принимают неохотно и не везде. В Хиве более всего в ходу наши бумажки и особенно двухгривенные (абазы); своих денег хивинцы боятся, так как их очень много поддельных. Русские абазы уста начал делать лишь недавно; по виду они совершенно не уступают настоящим, но хуже качеством: на один пуд персидского серебра прибавлено два пуда меди.

Уста пользуется большим уважением: он знаток металлов и человек нужный; к нему все обращаются для оценки вещей, а главным образом при получении денег для отделения настоящих монет от фальшивых; последних в Азии, вероятно, более, чем первых. Счета и сортирование денег, при сколько-нибудь значительной покупке, занимают иногда целые часы.

На обед мне приготовили плов и фазанов, которых на абаз дают 3 или 4 штуки; все готовилось по-русски, т. е. на масле, а не на бараньем сале. К обеду предлагали водку; [194] продается она недалеко от моей кибитки, в бочонках, сохранившихся с тех пор, как был разграблен караван со спиртом близь Хивы. Спирт вовсе не был вылить на песок, как некоторые писали, а весь продан и выпит. Узнав, что я не пью водки, меня стали уговаривать попробовать. Если в Мерве не много пьют, то потому что нет денег, а водку все очень любят. Потом мне достали несколько бутылок бухарского вина: оно было привезено для О’Донована; но он не пил таких слабых вещей, и вино осталось; оно успело отстояться и было очень порядочное. В Мерве вина совсем не пьют: здесь, как и в Персии, пьют, чтобы напиваться, и скупому текинцу совершенно непонятно, для чего выпить несколько бутылок дорогого вина, когда одной бутылкой дешевой водки достигаются те же результаты.

На третий день утром я отправился в гости к Кара-Кули-хану. От селения Сары-хана, где я стоял, все расстояние около 6 верст. Я ехал с переводчиком и одним проводником. Дорога шла между садов и полей. Мург-аб мы переехали в брод; вода была по колено лошадям, ширина реки около 6 саж. Близ брода есть мост; он состоит из 8 пролетов, около 2 саж. каждый; на сваях продольные бревна, по которым наложен хворост и земля; высота над низкою водою около 6 аршин. Мост узок (ширина около 2 арш.) и непрочен: по нем ездят лишь в половодие; в остальное время им пользуются только пешеходы. Почти тотчас за мостом лежит большая крепость — Каушут-хан-кала. На узкой полосе между ними базар, т. е. ряд глиняных стенок, вроде стойл, открытых сверху; два ряда лавок составляют довольно правильную улицу; остальные разбросаны в беспорядке; земля для стен берется тут же, отчего весь базар изрыть ямами. Недалеко от лавок валяется одна из взятых в 1860 г. у персиян пушек; впоследствии я видел еще несколько из них в разных местах; все старые и могут быть опасны разве для тех, кто из них будет стрелять, осаждающим же они только принесут пользу, так как не умеющие обращаться с артиллериею текинцы будут напрасно тратить много сил и труда около никуда не годных орудий.

Крепость Каушут-хан-кала названа по имени начавшего постройку ее, Каушут-хана, победителя персиян в 1860 г. После поражения иомудов во время Хивинского похода, мервцы, боясь движения русских войск на юг, приступили к постройке крепости и прекратили работы тотчас, когда убедились, что страх [195] их напрасен. То же произошло и после падения Гёк-тепе: снова за остановкою наших войск последовало прекращение постройки стен. Бедняки, которым приходится выносить все труды по возведению этой колоссальной постройки, делают это неохотно и повинуются только в очень тревожные минуты, а лишь только опасность несколько отдаляется, никого не заставишь работать. Крепость в плане имеет форму неправильного четыреугольника, две большие стороны которого имеют около полуторы версты, третья — меньшая — около одной версты; с южной стороны работа еще не начата. Стены весьма сильной профили (около 70 фут. в.основании и до 40 высота); земля взята как извнутри, так и снаружи; образовавшийся ров не глубокий и текинцы не в состоянии его углубить; вода показывается очень близко от поверхности; с северной стороны, которая ниже, ров зарос камышом и местами стоят лужи грунтовой воды. Стены работались отдельными племенами и их подразделениями и сделаны кусками, которые и до сих пор большею частью стоят отдельно, несоединенные друг с другом. Внутри крепости есть огороды, поля и несколько кибиток; тут живут торгующие в Мерве евреи.

Почти у самой крепости находится поселение Кара-Кули-хана. У него разговоры были те же, что у Сары-батыря. Впрочем, было видно, что глава тохтамышей чем-то обижен. Начал он с разных наговоров на отамышей, уверяя, что они, приняв меня, сейчас же послали гонца известить английского агента в Меш-хеде о моем приезде. Я ему ответил: разве это может интересовать Аббас-хана; если бы я это знал, то в Мешхеде сам бы сообщил ему о моей поездке. Об О’Доноване Кара-Кули-хан выражался презрительно; вечно пьяный человек; в Мерве никто с ним не хотел знаться, говорил Кара-Кули-хан. Я, разумеется, сообщил, что было известно о житье в Мерве инглиза из его корреспонденций; у нас люди нескромные, — заметил я, — кто куда поедет, сейчас напишет книгу, и уже потом все знают, как его принимали, что ему говорили и что он говорил. Кара-Кули-хан более не заводил разговора об инглизе.

Надежда моя отделаться от тохтамышей простым визитом не сбылась. На прощание Кара-Кули-хан объяснил переводчику причину своего неудовольствия: я провел у отамышей три дня и уезжаю из Мерва, не погостив у тохтамышей. Какая может быть тому причина? Тохтамыши более могущественное племя, не менее дружественны к России, — за что же это оскорбление? [196] Напрасно я объяснял, что по нашим обычаям визита заменяет пребывание в гостях. Хан только больше обижался. Пришлось уступить. Не теряя времени, я переехал к Кара-Кули-хану с тем, чтобы во всяком случае на следующий день продолжать путь, дав обещание подольше погостить у него в другой раз. Конечно, во всей этой истории немалую роль играла перспектива поставить мне для дороги верблюдов и дать проводника, хотя сумма, которую при этом можно было заработать, была самая незначительная. Но была и другая причина, почему Кара-Кули-хан рад был, что я остановился у него: он готовь был бы даже сам что-либо потратить и ничего не получить, лишь бы только не дать возможности отамышам хвастаться тем, что у них был гость. Эта зависть одного к другому составляете одну из выдающихся сторон характера мервцев. Нельзя побыть 10 минут среди тохтамышей, чтобы не услышать что-либо против отамышей, и наоборот. Тоже и в дальнейших подразделениях: бахши лгут на сичмазов, каждый род на своего соседа; постоянно слышишь: такое-то племя ведее переговоры с англичанами, хочет начать войну с Россией; при этом сообщающий известие предлагает услуги свои и своего рода или племени против остальных мервцев. Конечно, при наступлении какой-либо внешней опасности, внутренние раздоры в шайке всегда более или менее забываются; но все же общности действий, бывшей в Ахале, здесь ожидать нельзя.

_______________________

Дорога из Мерва в Бухару.

Отъезд свой я назначил на следующее утро (28 августа). Вперед были высланы 2 верблюда, один с ячменем и частью моего вьюка, другой с мешками на 12 ведер воды; с верблюдами пошел и один персиянин, который воспользовался нашим проездом для того, чтобы отправиться по делам в Бухару. Люди Кара-Кули-хана проводили нас несколько верст. Я, не стесняясь, производись съемку. Мнение, что делать ее надобно скрытно, совершенно неосновательно: мервцы не понимают картины или рисунка, а тем более плана; напрасно им старались выяснить значение карт: они и теперь остаются при своих прежних убеждениях. «Да вот вы везде, где ездите», говорили мне текинцы, «все рисуете и записываете, а приходится ехать во второй раз по старой дороге, все же надо, чтобы проводник-теке [197] ехал впереди и указывал путь». Вообще они смотрят на съемку, как на странность френги, ни к чему не ведущую, и когда я ставил буссоль на треножник, то никогда никто не противился этому, а всякий старался указать интересные предметы.

Мы шли через поля, арыки, мимо поселений и развалин укреплений, которых здесь на первых 40 верстах от Каушут-хан-калы много. Уже верст через восемь начали попадаться отдельные небольшие гряды песков, иногда без растительности, а иногда поросшие кустарником. На 17-й версте прошли мы мимо Начым-калы, еще после 4-х верст переправились через большой канал и в половине 11-го стали на привал у последней от Мерва (Каушут-хан-калы) воды. Здесь были люди только в 3-х шалашах, а остальные уже ушли; они приходят сюда только для обработки земли, так как плодородные места разбросаны часто далеко от центра оазиса. Туда к зиме все возвращаются. Этот день мы шли не по большой дороге, ибо по ней нет воды; ранее летом, где мы остановились, есть вода и, кроме того, есть еще арык близь Кишмана (там наша дорога соединялась с главною); в августе же сборы посевов были окончены и арык был сухой. Вообще можно сказать, что последняя вода из Мург-аба находится в 40 верстах от Каушут-хан-калы. Грунт везде плотный, глинистый; весьма редки гряды песка, 5-6 саж. шириною; кое-где его немного нанесло на дорогу, но не настолько, чтобы затруднить ход лошади. Сделав запас воды, мы выступили в два часа и шли до пяти все по такой же местности; полей встречалось меньше, бугры и развалины укреплений также часты; поселений здесь нет; встречались лишь мервские стада. На ночлег мы стали у места Кишман. Здесь развалины нескольких укреплений и отдельных кирпичных домов, разбросанных на весьма большой площади. Развалины очень древние; многие из них даже обратились в бугры и заросли травою.

Только от одной калы (судя по воротам и способу ее постройки — не текинской) сохранились довольно хорошо стены и часть весьма высокой башни, видной издалека. Башня была построена из глины и обложена сырцом со всех сторон; теперь эта наружная обделка обваливается большими глыбами. Верблюдов мы выпустили в 9 час. вечера с тем, чтобы на привале напоить немного лошадей; как вожак, так и персиянин, не имели другого оружия, кроме шашек; они шли всю ночь, рискуя каждую минуту наткнуться на сарыков. [198]

От Кишмана грунт дороги плотный, бугры песка не выше 1-2 саж., кустарник не высокий. Здесь мы уже шли по большой дороге, которая, судя по количеству тропинок, много посещается: по ней идут все большие караваны из Мерва на восток; прямые дороги в Хиву все безводный и пролегают через пески и по ним редко кто ездит, несмотря на полную их безопасность от набегов ерсарей и сарыков. Чем далее от Кишмана, тем чаще попадались пески; последние 5 верст, до колодцев, пески уже преобладали. Во всяком случае, можно считать, что до Сираба дорога в благоприятных условиях; здесь даже колесное движение не было бы затруднительно.

Между тем маленький наш отряд уменьшился: утром один из моих текинцев заболел лихорадкою; припадок был настолько силен, что больной не мог ехать; пришлось его оставить в кустах около дороги и при нем еще одного человека; со мною ехали три текинца, вооруженные берданками, и переводчик с магазинкою; данный нам из Мерва проводник был так стар и на такой старой лошади, что совершенно не мог идти в счет, и притом он был вооружен только шашкою.

Колодцы Сираб (96 верст от Каушут-хан-калы) лежать среди небольшого круглого такира; вода соленая, но животные пьют ее охотно, люди же только вовремя очень сильной жажды; колодцы очень обильны и не выбираются; самые большие караваны не встречают недостатка в воде. С бугров, окружающих такир, мы увидели много баранов и верблюдов. «Каруан, каруанъ!», закричали текинцы, очень обрадовавшись, что встретят у колодцев караван, а не сарыков или ерсарей. Караван, напротив, не знал, кто приближается; при въезде, мы увидели, что три человека, засевши в засаду, направили на нас ружья. Полагая, что вид моего костюма их успокоить, я проехал вперед; они не стреляли, но и не опускали ружей, а следили за моим движением, все прицеливаясь; слова моего текинца не помогли, и только наш мервский проводник Нур-Али-сердар успокоил их. Когда дело разъяснилось, люди, бывшие в засаде, подошли вместе с нами к колодцу. Переводчик посмеялся над ними: «вас 60 человек, а испугались пяти, — разве не стыдно!» — «Сарыки кругом», был ответ. Текинца сразу не отличишь от сарыка, русского же они никогда не видали, и потому костюм мой им ничего не объяснил.

Я расположился шагах в 150 от колодца, на возможно [199] незагрязненном месте. Мы еще не успели снять вьюков с лошадей, как в лагере каравана стали раздаваться крики; схватились за оружие; при грубости и дикости мервцев, нападение с их стороны в пустыне вполне возможно. Мы также схватились за оружие; но тут увидели, что люди бегут не в нашу сторону, а прямо но дороге в Чарджуй. На буграх, саженях в 150-ти от нас, показались всадники; раздались крики: «сарык, сарыкъ!» Всадники кинулись на пасущихся верблюдов, начали обрезывать и сбрасывать с них седла и погнали животных в пески; раздались выстрелы, но туркменские ружья за 150 саж. вещь совершенно безвредная. Люди из каравана, подбежав ко мне, просили позволить моим людям преследовать разбойников. «Сколько сарыков?» — спросил я. «Тридцать — сорок», был ответ. У нас всего было три берданки и одна магазинка, за нами шли верблюды с вещами; лошади были крайне утомлены, а впереди оставалось 120 верст песков, из которых 90 без воды; наконец, один раненный стеснял бы дальнейшее движение. Я отказал. Бегут и кричать другие: «человека украли». Отказывать далее было нельзя. Соблазненные обещанием награды, текинцы стали говорить, что обмененные в Мерве лошади годятся для погони; переводчик выпросил у нашего спутника, персиянина, свежую лошадь, и вот вчетвером отправились они за разбойниками. Я остался с мервцами. Довольные моим разрешением, они перенесли мои вещи к себе в лагерь и стали меня угощать какими-то отвратительными лепешками, от которых я поспешил отказаться. Собеседники мои видели только дороги в пустыне, — это были совершенные дикари. Они громко выражали свое удивление по поводу каждого моего поступка и каждой виденной вещи: вилка, нож и даже столовая соль, которую они приняли за сахар, их приводили в совершенное недоумение; объяснения без переводчика велись с большим трудом.

Часа через два вернулись наши люди; они надеялись, что, стреляя с расстояния, на котором текинские ружья не могут действовать, заставить сарыков бежать и бросить верблюдов. Если бы это было сделано под самым лагерем, то можно было бы ожидать успеха; но пока текинцы поили своих лошадей, сарыки успели отойти далеко; когда текинцы нагнали бегущих и по второму залпу одного из них сбили с лошади, то упавшего сарыка тотчас подобрали и затем разделились: несколько человек погнали верблюдов, остальные засели в овраге. [200] Преимущество скорострельного оружие не имело более значения, и нашим людям оставалось только вернуться; их вовсе не преследовали. Аламаны всегда бывают в том же роде: разбойники спрячутся и ждут удобной минуты отогнать верблюдов или напасть на спящих; раз это сделано и они ушли на некоторое расстояние, серьезной погони не будет. Если бы охранители каравана были и не пешие, а всадники, то все же они не пошли бы на огонь; разбойники же не рискнули бы угонять верблюдов, если бы они видели, что им угрожает опасность. Только трусость персиян могла составить туркменам репутацию храбрецов. Если же при этом так много пленных мервцев в Персии и Пендэ, то это объясняется непременным качеством всякого труса — полною беспечностью, пока не наступить опасность. На вопрос, может ли шайка встретиться еще раз, мервцы ответили отрицательно. Караван пришел на колодцы утром; следовательно; лошади разбойников поены разве ночью и их нужно было погнать к воде. Да притом украдено 8 верблюдов; каждый стоит около 60 руб.; 500 руб. довольно на 40 человек, — аламан удачный, после которого следует возвратиться домой. Если это сарыки, пояснили мне мервцы, то они, вероятно, погнали добычу в Юлатан; если же эрсари, то они должны выдти на нашу дорогу на Шоре, и мы их можем встретить в Адил-куи. Ограбленный караван состоял из 1800 баранов, которых гнали из Мерва для продажи в Бухару; верблюды и эшаки везли запасы воды; при караване было до 50 человек, вооруженных самым фантастическим оружием: шашками, ножами, старыми пистолетами, весьма пригодными для коллекций, но никак не для обороны. Кроме того, хозяева каравана, для охраны его, наняли, за плату по 6 руб. каждому, 12 пеших, вооруженных старыми ружьями. Мы видели, как они исполняли свое назначение; даже караульщики припасшихся верблюдах спали. Вечером мервцы подобрали седла и, вместе со всяким грузом, без которого можно было обойтись, закопали их в песках, в стороне от дороги; затем долго совещались и пришли, путем совершенно непонятных рассуждений, к убеждению в необходимости остаться в Сирабе еще на один день. Наш больной текинец и его спутник прибыли только тогда, когда стемнело.

Являлся вопрос, как нам идти далее? Не смотря на все просьбы продолжать путь с караваном, я отказался. Во-первых, при медленном движении, могло не хватить припасов, а [201] во-вторых, караваны движутся преимущественно ночью, а это совершенно не входило в мои расчеты: мне нужно было рассмотреть дорогу и производить съемки. Нападения нам бояться было нечего; мы могли отстреляться и от большего числа людей; затруднял только вожак верблюдов, которому приходилось двигаться одному, но он после некоторого колебания сказал: Аллах велик! и к 11 часам ночи выступил вперед, — персиянин предпочел идти с нами. На ночь были приняты все предосторожности, — так всегда бывает по миновании опасности. Вечером мы много толковали, по какой дороге идти: в Бухару из Мерва ведет много дорог; в Сирабе разделяются две дороги: южная идет, через Тюря-куи (3 мензиля или верблюжьих перехода, по 20-22 версты), в Чарджуй (2 мензиля), и северная, через Адил-куи, в Боюн-узун, лежащий на реке Аму-дарье, верстах в 25-ти ниже Чарджуя. Идти на Тюря-куи было опасно, так как, по слухам, он засыпан был сарыками и уже давно все движение направлялось на Адил-куи. Также брошена и дорога в Чарджуй через Рапатек, когда-то считавшаяся лучшею из всех. Вообще в этих местах редко одна и та же дорога существует продолжительное время: разбойники, чтобы затруднить погоню, бросают труп в колодезь или вовсе засыпают его, где-нибудь выроют другой, и все идут по новой дороге, несмотря на удлинение пути. В Хиву направление через Боюн-узун весьма выгодно; напротив, для едущих в Бухару этот повороте дороги равносилен удлинению ее на 25 верст.

Утром мы выступили на рассвете, оставив караван у колодцев. Два раза прошли мы, сажень по двести, по твердому грунту, а затем начались пески без всяких перерывов. Холмы очень не высоки, но песок был утомителен для лошадей, особенно при расстоянии одного колодца до другого на 90 версте и более. Дорога много посещается, но следы пройденного пути быстро заметаются ветром; указательными знаками служат скелеты верблюдов, которых по всему пути весьма много. Люди, сопровождающие караваны, развешивают черепа, позвонки и другие кости по кустам; по ним издалека видна дорога. Кроме того, во многих местах, на возвышенностях, с тою же целью, сложены пирамиды из ветвей и корней саксаула. В 27-ми верстах от Сираба находится небольшой такир, называемый Шор; за ним пески становились выше и труднее для движения, стали попадаться и гряды совершенно сыпучие. На ночлег мы [202] остановились в стороне от дороги; там кустиками росла трава, от которой наши голодные лошади не отказывались.

31 августа, еще до света, выпустили мы верблюдов и затем выступили сами, находясь в неизвестности, как дойдем. Проводник утверждал, что осталось до колодцев не менее двух мензилей, а лошади от выхода из Сираба получили только два раза по полуведру воды. Пески по дороге становились все труднее и труднее; места без кустарника и совершенно сыпучие попадались все чаще и чаще. В нескольких верстах от Сираба мы вступили в длинную впадину, с более твердым грунтом; зелень там была несколько ярче; деревца повыше, чем в песках. Впадина всего сажени на три ниже окружающих холмов. Но словам текинцев, это старое русло Амударьи — часть так называемого Чарджуйского русла. Наш проводник сообщил: «здесь когда-то, говорят люди, текла Аму-дарья; впрочем, это было очень давно; теперь уже из видевших здесь течение воды нет никого в живых». Другой проводник указал русло несколько далее. Трудно понять, почему эти впадины принимаются за русла рек: они встречаются по всем дорогам в степи, по разным направлениям, на разных горизонтах; впрочем, часто они очень узки, сравнительно с длиною, и потому на плане в маленьком масштабе напоминают изображения рек. Это просто твердые глинистые поверхности, не покрытые песком; внутри степи они большею частью лишены всякой растительности; близ Аму-дарьи же, вследствие большего количества влаги, растительность почти везде есть, более или менее богатая. Эти впадины иногда разбросаны, иногда идут одна за другою; прерываясь более или менее значительными песчаными пространствами. Движение по обнаженному грунту весьма удобно, и потому приходится часто делать большие изгибы для того, чтобы воспользоваться рядом таких впадин. Та, которою мы шли, была длиною около пяти верст. Тотчас за нею, на протяжении 4 верст, тянутся барханы.

Пески, встречаемые в закаспийских степях и означенные на картах одним знаком, в действительности весьма разнообразны. Их можно разделить на три главные вида. Одни из них имеют вообще глинистый грунт с большою примесью песка; местность в таких песках представляет бугорки, редко достигающее высоты одной сажени и обыкновенно поросшие густым кустарником. Движение как всадников, так и [203] колесного обоза по ней не затруднительно; конечно, в сухое время движение по такиру легче, но примесь песка делает дорогу одинаково удобною как в хорошую, так и в дурную погоду. К таким пескам относятся почти все пески, встречаемые по дорогам из Мерва в Атек, а также пески Черкезли, находящееся между Серахсом и Чаача.

Пески второго рода уже, действительно, пески; бугры там выше, но не сыпучие и почти везде закреплены кустарником, достигающим иногда полутора — двух сажень высоты; только на вершинах холмов сохраняется немного песка, переносимого с места на место ветрами; на дороге он встречается лишь изредка. Иногда встречаются незакрепленные гряды, шириною редко более 10-15 сажень. По такой местности движение телег очень затруднительно; напротив, лошади, а в особенности верблюды, и дуть по ней совершенно свободно. К этому роду песков принадлежат почти все пески, встречаемые в степи, по дорогам из Хивы в Ахал, Атек и Мерв; далее, пески между Михайловским заливом и Молла-Кары и даже те пески, которые находятся на полуострове Дарджа. Эти последние менее закреплены и составляют переход к третьему роду. Между Мервом и Серахсом они также встречаются, но дорога их пересекает только на протяжении пяти верст, в месте, называемом Куче-кум. Пески, тянущиеся между Аннау и Гяуарсом, скорее занимают среднее место между первым и вторым родом. Говорить нечего, что и в только что описанных песках никакой ураган не страшен: количество незакрепленного песка там незначительно. Сильный ветер может принести только неприятности, занося вещи, засыпая глаза и т. п. Опыт Закаспийской железной дороги совершенно выяснил, что песчаные заносы вещь вовсе нестрашная; движение от них терпит во всяком случае менее, нежели от снежных заносов в России.

Не то пески третьего рода, так называемые барханы: здесь не увидите ни деревца, ни кустика, ни даже травки; песок совершенно сыпучий; самый небольшой ветерок заметает следы только что прошедшего каравана. В Бухаре есть местность Адам_Кырылган, название которой в переводе означает «человеческая погибель». Там ураганами погребены целые караваны. Пески эти в местности, простирающейся между Аму-дарьею и Каспийским морем, встречаются в юго-восточном угле ее, и то только близ реки. Где есть растительность, там форма бугров зависит не только [204] от ветра, но и от кустарника; бугры бывают там весьма разнообразны.

Со всем иначе в барханах, в которые мы вступили, выйдя из старого русла. Не смотря на ярко светившее солнце, картина была самая печальная. Здесь, как всегда на слегка волнистых местах, далеко не видно; окружающие места, поросшие кустарником, скрылись; со всех сторон горизонта очерчивался невысокими серо-желтоватыми бугорками, образовавшимися под влиянием одной только причины, именно, ветра, действующего на всю массу песка одинаково, вследствие чего и являлось полное однообразие формы бугорков. Сколько мог завидеть глаз, они представляли совершенно одинаковое очертание: сторона, обращенная к ветру (северная), ограничена была пологою, выпуклою, коническою поверхностью; наоборот, противоположная сторона ограничивалась весьма крутою и вогнутою поверхностью. От пересечения их получается резкое ребро. Ось барханов идет с С.-В. на Ю.-З. и составляете с севером угол 20°. Юго-западный конец барханов всегда удлинен. Высота барханов редко более десяти-пятнадцати футов ¹⁰. Движение по ним очень трудное: лошади вязнут, едва вытягивают ноги из песка. Надо идти очень осторожно, чтобы не сбиться с дороги: здесь не из чего сложить указательные пирамиды, не на что повесить кости верблюдов; только изредка воткнуты в песок проходящими караванами палки и ими-то приходится руководствоваться при движении; здесь даже при самом незначительном ветре только очень опытные и хорошо знающие дорогу проводники могут проследить за направлением ее. Барханы тянутся на 4 версты; затем снова идут пески, поросшие кустарником, и опять впадина, длиною около 3-х верст (второй проводник считаете ее за старое русло Аму-дарьи). Здесь паслись лошади; бывшие при них хивинцы и бухарцы, увидев русскую форму, приняли нас без всякой тревоги. Лошади принадлежали каравану, шедшему в Мешхед и стоявшему на колодце Адил, который находился в стороне от русла, на расстоянии около 150 саж.

Колодезь Адил (90 версте от Сираба) совершенно пресный [205] и весьма обильный; глубина до воды 7 аршин. Колодезь вырыть сыном старшины селения Барагыз, по имени которого и назван. Травы у Колодцев совершенно нет; место страшно загрязнено; каждый караван знает, что ему стоят лишь несколько часов и о соблюдении чистоты не заботится. Мы поспешили уйти подальше от колодцев. Выступив в 4 часа, мы шли до заката солнца по довольно трудным для перехода пескам.

Всю ночь дул северо-западный ветер; нас сильно занесло песком, и когда мы выступили на рассвете, то почти тотчас сбились с дороги. Проводник стар и ничего не видел; отыскали дорогу мои люди. После двухчасового перехода в песках, вышли мы на узкий такир, длиною около 8 верст. По мнению верблюдовожатого, здесь также когда-то протекала Аму-дарья. Такир был без растительности; местами виднелся белый налета; местами на такире стояли отдельные барханы, передвигавшиеся по нем. Передвижение ясно доказывал один бархан, при проезде нашем пересекавший сильно выбитую тропинку, служившую прежде дорогою; теперь в обход бархана протаптывалась уже вторая тропа. Мы уже находились верстах в пятнадцати от селения Барагыз; дорога здесь вполне безопасная; встречались кое-где работники, которые из саксаула выжигают уголь и возят его на продажу в Чарджуй. После полуторачасового перехода по барханам, мы, наконец, увидели сады береговых поселений и через час, выйдя из песков, подошли к селению Барагыз (45 верст от Адил-куи) и затем к Боюн-узуну, лежащему на Аму-дарье. Первое, что поражает в этих поселениях, после долгого пребывания в Ахале и Мерве, это исправное содержание дорог и каналов, нигде не встречаемое у текинцев,

С письмами Кара-Кули-хана явились мы к старшине Меулан-берды-караван-баши. Сам он был болен лихорадкою; нас приняли его сын и племянник Адил; прием был весьма вежливый, но сдержанный; гостю там не надоедают, как у текинцев. Вся местность чрезвычайно нездоровая: кругом болота, оставшиеся от разлива Аму; от лихорадок страдают все, хины не знают, а мер предосторожности не принимают вовсе: пьют воду из гниющего пруда в саду, между тем, в 100 саженях, в канале есть весьма порядочная проточная вода.

Вечером явились хозяева и несколько гостей с ними. Адил человек весьма популярный; главная его заслуга, конечно, [206] устройство колодца, о котором сворилось выше. Я старался узнать, нет ли каких-либо примет, по которым жители судят о близости воды под землею. Адил сказал, что он руководствовался не наружными признаками, а ему просто казалось, что в этом месте должна быть пресная вода, давая этим понять, что это было вдохновение свыше; вырыли по его указанию колодезь, и ожидания оправдались. Все жалуются на грабежи сарыков и ерсарей; только два эти племени еще не оставили своих прежних занятий. Они не заходят далее дорог, идущих из Бухары в Мерв и Мешхед, и потому на север отсюда везде полное спокойствие; южный берег Аму, против Бухары, вероятно, будет скоро заселен.

Я повторю вкратце сказанное выше о последнем участке дороги. Она весьма удобна на протяжении 96 верст, от Мерва до колодца Сираб, весною и летом здесь есть вода на средине пути, в остальное время — на 26-й версте от начала. От Сираба, на протяжении 125 верст, дорога очень плохая: за исключением нескольких такиров, тянущихся около 15 верст, она все идет по пескам, более или менее закрепленным растительностью и прерываемым совершенно сыпучими грядами, а в двух местах (всего на протяжении 13 верст) барханами, т. е. эта дорога находится в самых худых условиях, какие только бывают в пустыне. Дорога годится только для вьючного движения; колесное встретило бы очень серьезные затруднения, хотя, конечно, нельзя признать его совершенно невозможным. Благоприятные условия здесь — это расположение самых трудных мест не на безводных переходах, а вблизи Аму-дарьи и пресного колодца Адил. Южнее описанного пути есть еще несколько других дорог, не посещаемых теперь, вследствие опасности, угрожающей от сарыков и ерсарей. По словам проводников, они лучше пройденной нами.

_______________________

Дорога в Хиву и обратный путь в Ахал.

От Боюн-узуна в Хэзар-асп 280 верст. Мы их прошли в пять дней, двигаясь все время по южному берегу Аму-дарьи; дорога большею частью пролегает близ нее и отходит в сторону только в крутых коленах. Главные переправы [207] с одного берега на другой на этом протяжении: в Чарджуе, Кавахлы и Хэзар-аспе ¹¹.

Дорога везде весьма удобная, по ней свободно могут двигаться арбы; лишь в двух-трех местах подходят к берегу небольшие гряды сыпучего песка. Есть также и здесь, в тех местах, в которых дорога отходить от реки, длинные, узкие такиры, подобные находящимся южнее и которые проводники называли старыми руслами.

Едущие из Боюн-узуна в Бухару поднимаютя к Чарджую, отправляющиеся же в Хиву возвращаются почти до самого Барагыза, откуда уже идет дорога в Хиву.

В 20-ти верстах от Барагыза есть поселения, затем в 10 верстах несколько шалашей земледельцев, приходящих сюда на лето. Далее жителей нет до бухарского укрепления Кавахлы. В этом последнем пункте имеется порядочный базар, единственный на всем пути. Отсюда снова берег не заселен; только вблизи Питняка (верст 20 на В., у р. Аму), живут ататуркмены ¹².

По всей дороге корм для лошадей прекрасный и в изобилии; трава и камыш всюду; наши лошади, испытавшие лишения на пути от Мерва до Боюн-узуна, на этих переходах поправились. Утверждают, что в густых камышах, растущих по берегу Аму-дарьи, водятся в большом количестве тигры. Проводники наши пустили лошадей пастись на ночь в камыши, недалеко от лагеря, привязав их на длинных веревках. Тигров мы, конечно, не видели и насколько справедливы толки местных жителей о тиграх, сказать трудно.

Вдоль дороги много развалин укреплений и караван-сараев, много брошенных арыков и часто видны следы полей. Обращение края в пустыню — результат хозяйничания в степи [208] текинцев; есть надежда, что теперь берег Аму скоро заселится. В 35-ти верстах от Кавахлы развалины Бай-хатун-рабата. Это кирпичное здание представляло уже несколько другое расположение, нежели подобные здания в Персии. Там одна общая комната для всех, здесь внутри двор и из него входы в отдельные комнаты. Здание частью сохранилось, частью упало; вход обращен к реке, Развалины крепостей все, очевидно, не древние. Они были расположены подальше от реки. Там, где на берегу была широкая полоса, годная для обработки, вода проводилась каналами; поэтому рассчет найти ее в настоящее время вблизи укреплений почти всегда ошибочен.

На юг от Кавахлы по дороге мы почти никого не встречали, — все еще по старой привычке предпочитается северный путь. В Кавахлы выходить прямая дорога из Мерва; на ней два безводные перехода по 100 верст; но зато она совершенно безопасна от набегов сарыков и ерсарей, и потому купцы и небольшие группы всадников предпочитают отправляться по ней. От Кавахлы на север уже часто встречаются караваны и даже поодиночке люди. Не доезжая примерно верст десяти до Хэзар-аспа, мы начали встречать хивинские поселения.

Какой контраст между этою местностью и землями туркмен других племен! Небольшой хивинский оазис представляет почти сплошное обработанное поле; только изредка виднеются гряды песка. Много полей отвоеваны с большими трудами: с солонцоватых мест снять верхний слой и заменен землею, взятою часто издалека; значительную часть года вода для поливки поднимается колесами (чигирями); осенью всюду подвозится на поля удобрение. Заняты все от мала до велика; здесь не увидите, как у текинцев, гурьбы нахальных, шумных мальчишек десяти — двенадцатилетних, бегающих по дороге, влезающих в кибитки и надоедающих как своим, так и чужим, и никогда не занятых никаким делом; здесь в базарные дни редко на какой арбе погонщик взрослый; доставка удобрения на поля и все легкие работы производятся подростками. Этот труд не пропадает даром: при благоприятном климате и обилии воды, везде видна известная зажиточность. Хивинцы живут отдельными фермами; пункты, указанные на картах, как города, обыкновенно состоят из укрепления, где живут власти и находится базар; постоянные жители только ремесленники; здесь нет группировки поселян у укреплений и обработки земли вдали от жилья, [209] как у туркмен: каждой живет на обработанном им участке; дома обнесены толстыми глиняными стенами, в виду возможности нападения разбойников на отдельно стоящие постройки. У всякого весьма порядочное хозяйство и богатые запасы хлеба, корма для скота и пр. Большему развитию благосостояния и торговле препятствует только безобразная система управления страною; у кого есть деньги, тот их прячет и не пускает в обороте, так как человек состоятельный непременно будете разорен поборами властей. Фермы обыкновенно тянутся от одного укрепления до другого; обработанные участки земли почти нигде не прерываются с обеих сторон дорог, большая часть которых в очень хорошем состоянии; самые широкие каналы перекрыты мостами, очень исправно ремонтируемыми. При проезде я видел, что даже самое полотно дороги в некоторых местах чинилось.

В Хэзар-аспе я переправился в Петро-Александровск и оттуда через Ханки в Хиву. Въезд в город Хиву производите весьма неприятное впечатление: у самых вороте виселица. При моем проезде ветер покачивал на ней труп повешенного в предъидущий день разбойника; труп не был покрыт саваном, — вверх от пояса не было никакой одежды. Видны были следы пыток, которым подвергся несчастный, не желавший выдать своих сообщников. Виселица в Хиве постоянная: если разбойников приходится казнить нечасто, то лиц, сопротивляющихся жадности ханских чиновников, находится преизрядное количество.

Остановился я в доме диван-беги (т. е. первого министра) Мак-Мурада. После взятия Хивы в 1873 г., он долгое время жил в России (в Калуге); теперь вернулся он домой и снова занял прежний пост. Он немного говорит по-русски; человек очень любезный; живет богато; для гостей у него особо отделаны две комнаты, меблированные по-русски; прислуги множество; так же, как и в Персии, всем распоряжаются красивые и весьма развязные мальчики. Вследствие сильного припадка лихорадки, я пролежал все утро; к 4 часам хан прислал сказать, что если я чувствую себя лучше, то он готов принять меня; если же я все еще болен, то откладывает прием назавтра. Я предпочел скорее отделаться и отправился тотчас же. Пройдя целый ряд дворов и комнате, я был встречен Мак-Мурадом. Он ввел меня в сад, где на ковре, разложенном на глиняном возвышении, у главного фасада дворца, сидел [210] Саид-Магоммед-Рахим-Багадур, хан Хивинский. Около его, по случаю приема, на ковре лежали регалии: шашка, револьвер в кабуре и кинжал. Хан пригласил меня сесть около себя. После обыкновенных приветствий и вопросов о здоровья, хан сказал, что он слышал, как я много проехал, и просил рассказать, где я был; предлагал вопросы о разных подробностях того, что я видел на пути и, наконец, спросил, для чего я осматриваю дороги: для того ли, чтобы по ним ходили караваны, или перевозились пушки? Я отвечал, что определенной цели нет, но что по занятии Гёк-тепе у нас в руках очутился новый край, что необходимо изучить его границы; у нас все надеются, что если пушки придется возить, то не скоро, а все же нельзя допустить, чтобы в небольшом расстоянии от русской земли были почти неизвестные страны. Хан признал, что эта предусмотрительность одна из причин силы России. Он хорошо знаком с устройством Туркестана, но мало знает о Кавказе; вопросы были самые разнообразные: который ярим-падишах старше, кавказский или туркестанский? разве могут быть князья не-родственники Государя? Хан знал Великих Князей: Николая Константиновича и Евгения Максимилиановича и думал, что князь это титул лиц Императорской фамилии. Правда ли, опрашиват хан, что в Асхабаде в один год вырос целый город? Как здоровье начальника области? Хан заявил, что все очень довольны покорением Ахала и спросил, скороли мы возьмем Мерв? Наконец, он отдал приказание, чтобы назначены были для сопровождения меня по ханству люди, знающие дороги, и чтобы мне было оказано всякое содействие.

Проводника в Ахал я решился взять у иомудов. В Аму-дарьинском отделе и в Хиве русские установили на все невозможный цены: доставка, напр., письма из Петро-Александровска в Красноводск стоит от 75 до 100 руб., а между тем в Асхабаде всегда есть текинцы, готовые за 20 руб. свести письмо в Хиву и привести ответ.

Из Хивы мы выступили 15-го сентября утром, проехали через Газават и ночевали у Тахта-базара. Между этими последними пунктами кончаются поселения узбеков и начинаются «оба» иомудов. Границей служит глубокий арык, широко разлившийся, затопивший засеянные поля; мостов, конечно, нет; с высокого обрыва лошади провалились наполовину корпуса в воду и с страшными усилиями взбирались на противоположный берег [211] разлива. «У иомудов все дороги такие, далее есть места хуже», заметил проводник-узбек. И действительно, до Змукшира были такие места, где переправа вьюков длилась более часа: чтобы и не подмочить вещей, лошадей развьючивали, мешки один за другим опускали всадникам, спустившимся в разлив, которые их передавали людям на другом берегу. Я хотел воспользоваться светлою лунною ночью и двигаться далее; проводники признали это совершенно невозможным, вследствие состояния пути. Все поселения чрезвычайно бедные. А между тем уже 10 лет прошло с тех пор, как прекратились грабежи в этой части степи; казалось бы, иомуды могли бы привыкнуть к труду. Но трудиться — это не в нравах дикого, разбойничьего, никогда не трудившегося племени.

Из Змукшира в Ахал я вернулся по большой караванной дороге через Шах-Сенем, Бала-ишем-казы и Дурун. Современное состояние этого пути будет описано в связи с описанием остальных дорог в Кара-Кумах, исследованных мною в апреле и мае 1883 года.

П. Лессар

Комментарии

8. «Русский отряд, действительно, достигал Серахса, но отряд этот личная охрана Лессара», говорил Вамбери корреспонденту газеты Standard.

9. Интересно бы знать, откуда взята цифра 1.300.000 текинцев, населяющих узкую полосу Ахала, цифра, о которой толковал в последнее время газеты?

10. Весьма интересно описаны Белуджистанские барханы в только что появившемся сочинении Мак-Грегора «Wanderings in Beloochistan» (стр. 157). Представляя такую же форму, какую имеют барханы, только что описанные нами, они больших размеров; высота их доходит до 60 футов.

11. Считаю нужным сказать несколько слов о переправе из Хэзар-аспа в Петро-Александровск. Почти прямо на север от Хэзар-аспа, в 4-х верстах от него, переправа совершается в лодке через Полван-ата; еще 8 версты далее (всего 7 верст от Хэзар-аспа) начинается переправа через р. Аму. Я здес переправлялся три раза; мне эту переправу называли переправою у Хэзар-аспа. — Авт.

12. Главная масса ата-туркмен живет у Шурахана; кроме того, они попадаются: в Мерве (100 дымов), Ахале (300-400 дым.), Чарджуе (50 дым.) и близ Питняка (около 200 дымов). Последние признают над собою власть хивинского хана; они занимаются отчасти земледелием, а отчасти скотоводством. — Авт.

Текст воспроизведен по изданию: Заметки о Закаспийском крае и соседних странах (Поездка в Персию, Южную Туркмению, Мерв, Чарджуй и Хиву) // Записки Кавказского отдела Императорского русского исторического общества, Книга XIII. 1884