ГЕЙФЕЛЬДЕР О. Ф.

В ЗАКАСПИЙСКОЙ ОБЛАСТИ

Воспоминания о М. Д. Скобелеве врача О. Ф. Гейфельдера 1879-1887 гг.

В 1887 г. мне довелось посетить вновь те самые места, где мы пережили и испытали так много в 1880-1881 годах. Во время этого путешествия знакомые не раз выражали мне желание видеть продолжение моих «Воспоминаний», для которых обильная пища встречалась тут на каждом шагу. Побуждаемый к этому также со стороны многоуважаемого редактора «Русской Старины», я решился вновь взяться за перо.

О. Ф. Гейфельдер.

I.

Мои воспоминания о Каспийском море, о походах, совершенных в Закаспийской области, и о моем участии в них начинаются с 1879 г. и первые впечатления связаны с портом Петровским.

Петровск, в настоящее время незначительный, мирный городок, с слабым гарнизоном, был, во время обеих экспедиций, при Лазареве (1879 г.) и при Скобелеве (1880 г.), военным центром. В нем помещался в то время штаб и находился командир 19-й дивизии, участвовавшей в обоих походах. Оттуда наши войска переправлялись на судах на восточный берег Каспийского моря, и туда же, во время обоих [182] походов, направлялись раненые и больные. Вот почему я прибыл в Петровск осенью 1879 г., где и начались мои сношения с войсками, участвовавшими в экспедиции, и с главным уполномоченным от Красного Креста, камергером N. Окружным медицинским инспектором мне было поручено принимать раненых из разбитого отряда и оказывать им хирургическую помощь. В Петровске существовал тогда еще военный госпиталь, образцовое учреждение, помещавшееся в весьма красивом здании, вполне соответствовавшем своему назначению. Главным врачом госпиталя был тогда доктор Адамович, еще питомец виленского университета, который, как все бывшие виленские студенты, прекрасно владел латинским языком. Из Ахал-Теке несколько сот раненых солдат и офицеров были доставлены в Петровск на судах; по прибытии в госпиталь, рассортированы и частью эвакуированы далее в госпиталь Темир-хан-Шуры и Хассав-Юрты, частью оставлены в Петровске. Осмотр больных, исследование, диагноз и операции заняли почти целую неделю. Затем я исполнял те же самые обязанности хирурга-консультанта в темир-хан-шуринском и хассав-юртском госпитале. Эта командировка оказалась для меня в высшей степени интересною и, кроме того, полезною, как подготовка к будущей деятельности в Ахал-Теке. Мы наслушались рассказов офицерства, об испытанных ими бедствиях, об особенностях этой негостеприимной страны, об отступлении отряда и проч.

Все раненые, которые не умерли тотчас от полученных ими повреждений, выздоравливали замечательно быстро: раны их заживали необыкновенно скоро, что следует приписать пребыванию на свежем воздухе и замечательной сухости атмосферы и почвы в этой местности. В 1880-1881 гг. наши раненые были поставлены в менее благоприятные условия, во-1-х потому, что дороги были заражены тысячами разлагавшихся трупов, и во-2-х потому, что войскам пришлось действовать в ноябре и декабре, самое дождливое время года; к тому же февраль и март месяцы в том году также были обильны дождями.

В Баку опять новые воспоминания. Я известил о своем приезде жившего там сотоварища моего Шимановского, вместе с которым мы служили в турецкую кампанию в 1877 году и участвовали в Ахал-Текинской экспедиции в 1880 году по он не встретил меня на железнодорожной станции — моя телеграмма не застала его в живых. Зато я увиделся тут, с городским головою, Деспот-Зеновичем, оказавшим нам [183] во время войны самое деятельное и просвещенное содействие при устройстве в городе Баку помещения для больных и раненых.

Во время второго похода было принято за правило оставлять больных как можно меньше на восточном, негостеприимном берегу Каспийского моря, эвакуируя их постоянно в Баку и Петровск. С этою целью в Баку был расширен местный военный лазарет. Сверх того, городской голова предоставил в наше распоряжение пустое здание (ныне прекрасно отстроенное), стоявшее возле гавани и пароходной пристани, которое, при помощи Красного Креста, было приспособлено для временного помещения наших больных воинов. Мы быстро с ним согласились относительно распределения и приспособления здания к нашей цели, а также относительно приема и продовольствия больных и способа дальнейшей их эвакуации или возвращения в отряду. Уже при вторичном моем посещении, я нашел здание занятым больными и вполне соответствовавшим своему назначению. По этим воспоминаниям, г. Баку мне показался не чужим городом. С приятным удивлением я заметил, что за это короткое время он сделал замечательный шаг вперед как в своем наружном виде и благоустройстве, так и в торговле.

О Каспийском море приходилось не раз слышать, что оно иногда бывает очень бурное, но за все мои десять переездов я его видел всегда спокойным. Переезд из Баку в Узун-Ада продолжался всего 18 часов. Тогда как прежде мы сворачивали у пловучего маяка влево, чтобы подойти к Красноводску и выехать затем на маленьком пароходе в излучины Михайловской бухты; теперь наш «Цесаревич Александр» держал почти прямо между Красноводскою косою и островом Чекелен, в желтоватому песчаному берегу. Дымившийся перед нами какой-то пароход внезапно исчез, как бы утонув между двумя песчаными холмами. «Там лежит Узун-Ада», заявили мне спутники, но пока ничего еще не было видно. Наконец, мы описали большой полукруг вправо и перед нами открылся рейд и небольшой городок.

Я не верил своим главам: нам случалось, несколько лет тому назад, проезжать мимо этой пустынной группы песчаных островов и холмов, на которых не было видно тогда никакого жилья, и взор нигде не встречал на этом пустынном берегу ни одного кустика, ни одного живого существа; теперь же перед нами лежал целый городок, с деревянными домами, белеющими виллами, с пароходными пристанями, оживленными толпою народа, [184] вышедшею на встречу пароходу. У берега, идущего полукругом, стояло, как в гавани, множество барок и судов; мы насчитали не менее 9-ти больших пароходов, принадлежавших разным обществам. Справа и слева высились золотисто-желтые песчаные »холмы, а впереди расстилалось лазуревое море. Панорама, открывшаяся перед нашими глазами, могла бы послужить И. К. Айвазовскому или Гильдебрандту сюжетом роскошной картины.

Что за суматоха и толкотня начались лишь только мы пристали! Представители разных торговых контор и транспортных обществ разыскивали среди пассажиров своих патронов или агентов, осведомлялись о прибывшей клади и корреспонденции. На пароход явились флотские офицеры и таможенные чиновники; смуглолицые носильщики-персы, атлетического сложения, предлагали свои услуги для разгрузки судна; пассажиры спешили на берег. На берегу же различные конторы совершали деловые сделки под своими деревянными крышами с такою правильностию, как будто они существовали тут уже десятки лет. Среди песков возвышается телеграфная станция, почтовая контора и управление железной дороги. Служба в них идет также исправно, как во всяком давно заселенном городе. Некоторые из служащих поселились тут даже со своими семьями. На маленьком базаре можно получить все необходимое. Пресную воду доставляет железная дорога из Казан-Джикских источников и из «опреснителя», находящегося в Михайловске. Словом, этот городок, возникший всего два года тому назад, поразил приезжих.

Мы вспомнили, что на пустынном берегу этой бухты стоял, еще во времена Столетова, близь Михайловска, передовой пост и что молодой Скобелев, бывший в то время офицером генерального штаба, познакомился с этою песчаною местностью впервые в 1872 году. Невольно припомнилось, сколько времени требовалось тогда (в 1880-1881 гг.) для перевоза людей, орудий, аммуниций, съестных припасов и материалов для строившейся тогда Закаспийской дороги; тогда приходилось направляться в Красноводск и, после перегрузки в Михайловской бухте, к тогдашнему месту выгрузки, где стоит теперь Михайловская станция. Теперь мы садимся в вагон и едем быстро и без малейшего утомления по пустынной, безводной степи, через которую мы некогда совершали путь в поте лица своего, а за нами следовали и постоянно тревожили нас летучие конные отряды текинцев. Теперь трудно себе и представить, как все это происходило в то время, хотя перед нами высились, на подобие ворот, те же горные [185] очертания обоих Балхан, между которыми мы проходили, и до нашего слуха долетали все те же названия: Мулла-Кара, Балла-Ишем, Айдин и другие. Разница в том, что теперь стоит станция и приветливо кипит самовар на том месте, где мы располагались прежде на плоской равнине на ночлег, без всяких удобств, и зачастую должны были довольствоваться солоноватою водою, добытою из лужи или цистерны.

В настоящую поездку я прибыл на восточный берег Каспийского моря 16-го июля 1887 г., в самый разгар лета, точно также, как и семь лет тому назад, но все окружающее произвело теперь на меня совершенно иное впечатление.

Нигде железная дорога не является столь крупною победою, одержанное человеком над стихиями, как в этой негостеприимной местности, на протяжении от моря до оазиса, где ни один кустик, ни одно деревцо не манит усталого путника отдохнуть и освежиться под его тенью и где все пространство, доступное взору, представляет бесконечную серую равнину, которая своим убийственным однообразием наводит на путешественника уныние.

В 1880 году мы и не подозревали значения и последствий похода, а думали, что дело идет только о реванше за неудачную экспедицию 1879 г. и о наказании непокойных ахал-текинцев, хотя Анненков и Хилков строили уже свою стратегическую дорогу, преодолевая с редким терпением и настойчивостью все встречавшиеся на пути их естественные препятствия, и хотя Скобелев часто говорил о постройке этой дороги и о будущем ее значении для русской торговли.

На биваках или во время переходов нам не раз приходилось слышать мнение о походе солдат, говоривших: «должно быть генералы неверно представили царю о здешней земле, иначе он не послал бы нас завоевывать ее. На что русским эта пустыня? Таких у нас самих довольно». Подобно тому, как солдаты высказывали при этом втихомолку предположение, что побудительною причиною ахал-текинской экспедиции было стремление к завоеваниям и личное честолюбие военных, точно так же смотрела на нее и вся Европа; этот взгляд ясно выразился в отзывах современной прессы и в дипломатической тревоге, поднятой Англиею. Судя по обнародованным ныне документам, канцлер кн. Горчаков и само правительство не имели в 1880 г. иной цели, кроме наказания туркмен-текинцев; занятие Мерва, напр., отнюдь не входило в планы наших полководцев и государственных [186] людей. (См. Афганское разграничение, переговоры между Россиею и Великобританиею 1872-1885 гг. С.-Петербург, 1886. № 2. Письмо сэр Эдуарда Торнтона статс-секретарю Гирсу, стр. 37, 39, 41).

В этом письме говорится:

«18-го июля, ваше высокопр-во в депеше в графу Шувалову ответили, что единственною целью экспедиции было наказание туркменских скопищ, совершенно отдельных от мервских текинцев; что начальнику колонны строго предписано не переступать инструкций, обязывающих его ограничиться поддержанием порядка на границе. Весною 1879 г. с восточного берега Каспийского моря отправилась, под начальством г. Лазарева, экспедиция, единственною целью коей, согласно данным графом Шуваловым 16-го мая лорду Салисбюри уверениям, было установление, посредством укрепленных постов, сухопутного сообщения между Красноводском и Чикишляром (стр. 41). Отпор, встреченный русскими в сентябре 1879 г. под Геок-Тепе, повлек за собою в следующем году снаряжение экспедиции в более широких размерах, начальство над которою было вверено г. Скобелеву. В. высокопр-во признали, что делаются приготовления для вышеупомянутой экспедиции, но что таковая предпринимается Россиею крайне не охотно... и что прежние положения нисколько не изменились... После победы, одержанной г. Скобелевым под Геок-Тепе в январе 1881 г., ваше высокопр-во заметили лорду Дефферину, что для русского правительства настало время доказать свою умеренность и позаботиться о том, чтобы не быть втянутыми в дальнейшие военные действия в этой части света».

Читая эти документы и сравнивая с ними тогдашние газеты, становится понятным, что нам и в голову не могла придти мысль о том, что наша экспедиция будет иметь столь важные последствия, каковыми оказались расширение наших владений и постройка железной дороги до Самарканда. Впрочем, и в то время находились люди, обращавшие наше внимание на громадное значение этого военного предприятия. Французский генеральный консул граф Шаппеделен (Chappedelaine) сказал мне в Тифлисе прямо: «вы идете на Мерв, а не на Геок-Тепе и Скобелев тогда уже обсуждал в Красноводске значение железной дороги, если она будет проведена далее.

Когда я посетил берега Каспийского моря вторично в 1887 г., то перемены, происшедшие в этой местности, были слишком велики, чтобы не вызвать моего удивления и не наводить ежеминутно на сравнение настоящего с прошлым. Среди пустынных песчаных холмов вырос городок с хорошею гаванью; переезд морем сократился более, нежели на 24 часа; от Узун-Ада мы ехали по пустыне в удобных вагонах, защищенные от жары, пыли и песка, и через 10 часов были уже в Кизиль-Арвате, до которого в 1880 г. приходилось ехать из Красноводска 3-4 дня, [187] употребляя 2 дня на переход от берега моря. Кизиль-Арват, со своими прохладными горными источниками, был уже в то время для нас идеальною ночною стоянкою. Возможность напиться вволю, выкупаться, освежить и умыть воспаленные, полные пыли, глаза, проспать хотя одну ночь под крышею в стенах укрепленного лагеря было истинною отрадою, величайшим счастием после всех невзгод и лишений, испытанных во время перехода. Это может понять только человек, испытавший, подобно нам, голод и жару, спавший без палатки и кровля на голой земле и которому приходилось, как нам, отказаться на время от всех привычек чистоплотности и комфорта.

Когда я вступил, в начале октября 1880 г., с моим конвоем в Кизиль-Арват, наш укрепленный лагерь лежал на обнаженном плоскогорье. Комендантом его был полковник Навроцкий, человек опытный и весьма уважаемый всеми нами. В 1887 году мы уже с удивлением смотрели здесь на красивые дома, вполне приспособленные для жилья, на сады и палисадники, на станционный порядочный буфет, и удивлялись многочисленному населению. Начальник станции, бывший офицер Скобелевского отряда, приветствовал меня как старого знакомого... Особенно привлекательным кажется Кизиль-Арват, когда въезжаешь в него ночью. Непроглядная тьма и безмолвие степи сменяются вдруг электрическим освещением улиц и железнодорожной станции, производя поразительное впечатление.

От Кизиль-Арвата до Вами 54 версты; мы проехали этот путь в 2 часа 10 мин., тогда как прежде он требовал целого дня усиленной езды верхом и двухдневного перехода по степи. Наш лагерь и большая госпитальная палатка стояли ближе к горам, на скалистой почве. Тут оканчивалась в Бендесенском ущелья атрекская линия, иначе говоря, военная дорога, шедшая по течению Атрека, и соединялась с Михайловскою линиею. Начальником атрекской военной дороги был командир казацкого полка, полковник Арцишевский, неутомимый наездник и искусный организатор. Он умел найтись при всяких обстоятельствах и всегда имел под рукою то, что требовалось в данную минуту.

Мне довелось посетить Бами впервые во время объезда лазаретов и госпиталей обеих военных линий в октябре 1880 г., когда Бами был еще нашим передовым пунктом. Старшим офицером был в нем артиллерийский полковник Вержбицкий, ныне покойный. Он скончался почти одновременно со Скобелевым в 1882 году. Баминский гарнизон, состоявший из пехоты, [188] артиллерии и сотни казаков, укрепил небольшой четыреугольник, т. е. обнес его стеною, окопал рвом и помещался сам в кибитках. Текинцы тревожили его почти каждую ночь. Несмотря на это обстоятельство, настроение маленького гарнизона было самое веселое и вечерние собрания офицерства оживлялись пением и декламациею.

Бами был избран пунктом, где Скобелев велел сосредоточить всякого рода запасы для 7,000 человек на два месяца, прежде чем двинуться далее. Как место соединения обеих военных дорог и как богатая житница, Бами как нельзя более соответствовал этой цели. Помимо муки, зернового хлеба и сена, доставленного туда из России с большим трудом на верблюдах, мы там нашли обширные, хорошо возделанные поля, засеянные пшеницею, кукурузою и клевером.

Так как мы заняли Бами в начале июня и оттесненные текинцы не успели еще собрать жатву, то в наших руках неожиданно очутились огромные запасы. Поэтому Скобелев, в своем приказе за № 93-й, данным в Бами 11-го июня 1880 г., делает распоряжение каким образом поступить с этою жатвою, предписывая сдать все то, что не потребуется немедленно для продовольствия войска, в Баминский склад, исправить водяные мельницы в Беурме, смолоть на них зерно и, наконец, озаботиться поливкою клеверных и джугурных полей.

В том же Бами, от 10-го июня, был дан приказ за № 91-м, которым возвещалось начало враждебных действий против текинцев: «после девятимесячной остановки, августейшему главнокомандующему угодно повелеть вновь вступить в пределы Ахал-Текинской земли» и т. д. 21-го июня произошло серьезное дело на Бендесенском перевале, стоившее нам сравнительно весьма дорого ранеными и убитыми. Получив донесение об этом деле, его императорское высочество главнокомандующий телеграфировал: «жалую от себя знаки военного ордена первой степени всем оставшимся в живых казакам, геройски защищавшимся 21 июня. Семействам убитых и умерших от ран назначаю единовременно по 100 рублей пособия».

Все участвовавшие в экспедиции помнят, что во время летней приостановки военных действий гарнизоны обеих военных дорог, и в особенности баминский гарнизон были постоянно тревожимы текинцами и вследствие своей малочисленности несли весьма тяжелую службу. Скобелев был вынужден сформировать летучий отряд из команды охотников 4-й сотни Таманского [189] конного полка (см. припав за № 216 от 21-го августа 1880 г. из Бами). «Назначение летучего отряда», по собственным словам Скобелевского приказа, было «оборонять, от могущих вторгаться текинских шаек, раион Маргиз-Каракала-Нукур-Арчман-Егнн и западнее; предупреждать гарнизоны Бами, Бендесена и Ходжам-Калы о появлении неприятеля». Начальник этого летучего отряда должен был широко пользоваться лазутчиками для ознакомления с намерениями противника, и получал для уплаты лазутчикам даже несколько сот рублей. Однако, этот расчет оправдался не совсем. Лазутчиков не было; за все время экспедиции текинцы никогда не являлись в нашей среде в качестве беглецов или шпионов.

Впрочем, летучий отряд охотников оказал большие услуги войску: он поддерживал в горах сообщение между гарнизонами Бендесена, Ходжам-калы, Бами и Кизиль-Арвата, охранял гелиографические станции (Для солнечного телеграфа. Упоминание о гелиографическом телеграфе требует некоторого объяснения. На высоких пунктах — горе или башне ставится зеркало, которое отражает солнечные лучи с одного пункта и передает отражение в другой такой же высокий пункт; известные знаки с одного пункта передаются на другой; эти знаки соответствуют известным буквам. Таким образом происходит передача известий с одного места в другое. О. Г.) и во время известного дела под Балатон доставил обратно к отряду пропавшего ночью начальника нашего, Михаила Дмитриевича Скобелева, как рассказано о тон в предыдущей статье (см. «Русская Старина», 1885 г., апрель, май, июнь. Очерк Шаховского: «Экспедиция против ахал-текинцев», 1880-1881 г.). Отряд этот существовал до ноября месяца 1880 г., до тех пор, пока наши главные силы не отступили в Бами, и отсюда в декабре войска двинулись окончательно против Геок-Тепе. Весною 1881 г. мы возвратились опять в Бами, где находился военный госпиталь № 5, под заведыванием доктора Крестникова. Я распорядился совершенно отделить хирургическое отделение, для изолирования раненых от тифозных больных. Оно было перемещено за 1/2 версты от остальных частей госпиталя. Благодаря содействию Красного Бреста, хирургическое отделение было снабжено в изобилии всем, что для него требовалось, и вообще представляло собою вполне образцовое учреждение. Почва, на которой оно стояло, была чрезвычайно каменистая, — обстоятельство весьма благоприятное в гигиеническом отношении. Только желтые кибитки Красного [190] Креста стояли на изолированном месте, поросшем абрикосовыми деревьями.

Проезжая в 1887 году по железной дороге, я увидел из вагона это зеленеющее местечко и оно показалось мне этот раз таким ничтожным и незначительным, тогда как прежде оно было в наших глазах уголком рая. Место, на котором стоял прежде лагерь, выглядит снова пустынно, и даже казармы и дома, построенные позднее, имеют вид заброшенных и развалившихся зданий. Европейская жизнь сосредоточилась вблизи железной дороги, не оказав никакого влияния на текинцев, которые и теперь живут в своих кибитках и землянках.

В течение пути и другие поселения, мелькавшие мимо вас, как-то: Дурун с каменною мечетью, Арчман с его теплыми серными источниками, Бахарден с фруктовыми садами и Келета с башнею, которую нам пришлось в 1880 году брать приступом, казались в 1887 г., из окна вагона, ничтожными местечками, тогда как, после перехода через степь, все эти заселенные и возделанные поселения производили на нас гораздо более внушительное впечатление. Их постройки все же представляют собою не более как глиняные мазанки, — контраст большой с красивыми каменными зданиями, украшающими в настоящее время железнодорожные станции. Текинцев почти не видно было по пути, что объясняется, может быть, тем, что их много погибло во время бегства и преследования их войсками Скобелева после взятия Геок-Тепе. Не берусь решить, действительно ли их племя так уменьшилось или же они стали так робки и боязливы, и поэтому держатся в стороне, но факт налицо: проехав в 1887 году по железной дороге через всю Закаспийскую область, мы видели весьма мало текинцев: там и сям мелькнет на необозримой равнине один или два всадника или погонщик верблюдов; иногда явится на станцию железной дороги текинец, предлагающий вам купить у него пару яиц, живую курочку или молока, налитого в бутылку из-под водки, поднятую на железнодорожной насыпи. В Бахардене мы купили у мальчика-текинца к чаю бутылку молока. Черномазый мальчуган, в своей высокой лохматой бараньей шапке, не выпуская руки отца, обошел вокруг веранды, на которой мы сидели, и принялся караулить свою бутылку. Когда мы опорожнили ее, я встал с тем, чтобы отдать ее мальчику. В эту минуту он выскочил из своей засады, подобно хищному зверьку, вырвал бутылку у меня из рук, взглянул с радостною улыбкою на [191] отца и исчез вместе с ним за ближайшим углом. Хищнические инстинкты, как видите, все еще присущи этому племени и сдерживаются только страхом.

II.

На расстоянии часа езды от Келата, у самого полотна железной дороги, мы увидели обширный треугольник, окруженный стенами и рвом. Это Геок-Тепе! Все взоры были обращены на остатки знаменитой крепости. В стороне виднелись нам, при проезде в 1887 г., зеленые деревья и отдельно стоящие здания, — это Мельничная кала (Кала значит форт: у нас были Ольгинская кала, Великокняжеская кала, Мельничная кала, Опорная кала, окружавшие крепость Геок-Тепе. О. Г.), от которой храбрый полковник Гайдаров двинулся на приступ с третьею штурмовою колонною.

«Разве стены Геок-Тепе не были выше?», спросил меня один из спутников.

— «Без сомнения, отвечал я, но верхняя часть их была употреблена на засыпку многочисленных трупов людей, лошадей и верблюдов. Я испросил у Скобелева разрешение сделать подобное употребление из верхней части этих стен, и сам первый приступил к их разрушению».

В передней стене видна еще брешь, произведенная нами взрывом пороха, а направо от нее другая брешь, произведенная динамитом, который своим взрывом поселил панику среди текинцев. Через эту брешь наши войска ворвались в крепость и этим же путем впоследствии мы постоянно въезжали и выезжали из крепости. При воспламенении динамита был тяжело ранен текинскими пулями мичман Мейер, во время приступа ранен в голову полковник Попов, благополучно излечившийся от этой раны, аграф Орлов-Денисов получил повреждение бедра, от которого он умер, по прошествии нескольких недель. Масса раненых, тысячи трупов, усеявших крепостные стены, женщины, взятые в плен, и покинутые дети — все это воскресает в моей памяти. Вот и памятник, возвышающийся над могилою убитых. Много горестного припомнилось при виде этих мест; мои спутники были также под впечатлением воспоминаний о всех страданиях, трудах и опасностях, которые пришлось испытать на этом месте русским войскам. [192]

Буфет на станции содержал армянин, участвовавший в походах в качестве маркитанта. Мы у него завтракали, сидя в веранде; позади нас, в станционном саду, играл фонтан, цвели цветы, — нельзя было узнать этого места.

Начальник станции, офицер, бывший в 1880 г. молоденьким юнкером в отряде Скобелева, приветствовал меня как старого знакомого. Мы с ним быстро осмотрели окрестности и старалась узнать среди этих больших перемен где был фронт лагеря, где проходили траншеи, где находился Ставропольский редут, где Великокняжеская кала.

Вдруг он прервал: «пора садиться в вагон, третий звонок». Воспоминания наши были прерваны, мы пожали друг другу руки — и машина умчала поезд далее.

История всего человечества аналогична с нашею историею на этом клочке земли, на полях Геок-Тепе. Хищническое племя владело этою страною, наводя страх на все окрестные народы. Земля эта должна была сделаться нашим достоянием, кровь должна была пролиться для того, чтобы здесь были водворены порядок и законность, чтобы были проложены рельсы, по которым можно было бы двинуться далее на восток. Без тех жертв, которые покоятся под могильным памятником в Геок-Тепе, не было бы русско-азиатской железной дороги. Их память почтена не только надписью, высеченною на этом памятнике, но и всеми следами культуры и цивилизации, намеченными в этой варварской стране.

К чести России служит разница, существующая между настоящим и прошедшим, весьма лестная и для всякого участника славного похода 1880-1881 гг.

Мои обязанности как отрядного врача привели меня в соприкосновение с самою печальною стороною похода. Бесконечно было поле, усеянное трупами, бесчисленны мертвые тела, усеявшие землю в самой крепости и вне ее стен, также бесчисленны были трупы верных спутников человека — лошадей, которые убитые и раненые валялись во рвах, заражая воздух. В этом случае на мне лежала суровая обязанность врача и гигиениста. Я не участвовал в движении войска на Асхабад, не объезжал военных дорог и тыла армия, но целых два месяца не отлучался из Геок-Тепе и исполнил свое дело до конца: похоронил или сжег тела умерших, ассенизировал реки и почву, настоял на том, чтобы лагерь был перенесен на другое место и предохранил наше отечество (прежде всего Кавказ, а затем, быть может, [193] прилетающие губернии остальной юго-восточной России) от тифозной эпидемия, которая могла быть занесена в нее войсками, возвращавшимися из похода, как это случилось после турецкой кампании 1877-1878 гг.

По словам Марвина, Скобелев исчислял, в его присутствии, число текинцев, убитых во время бегства и преследования, в 16,000. Допуская, что число это было вдвое меньше, все же получается страшная картина убитых мужчин, женщин, детей, животных, усеявших своими трупами тот путь, по которому они бежали в пустыне; такое огромное количество трупов должно было неминуемо оказать весьма вредное влияние на здоровье войск. В стенах крепости Геок-Тепе мы нашли до 7,000 убитых, почти столько же трупов было зарыто около крепости, едва засыпанных землею, или подвергалось разложению в реках. Вот на какой почве стоял наш лагерь, с семью-восемью тысячами человек войска; тут же ютилось под открытым небом до 3,000 женщин и детей, взятых нами в плен или, лучше сказать, оставшихся на наших руках.

13-го января 1881 г., по утру, я явился в Михаилу Дмитриевичу и подал ему рапорт с самым добрым отзывом о деятельности моих коллег-докторов и подчиненных; генерал разрешил мне представить всех к наградам. Но пока это представление составлялось и переписывалось, Скобелев уже был в Асхабаде и, словом, генерал подписал его так поздно, что оно прибыло в Петербург 3-го марта 1881 г., т. е. два дня после смерти государя.

13-го января, Михаил Дмитриевич, в течение нашего разговора, сказал мне:

— «Ах, как я скучаю!»

— Как, воскликнул я в изумлении, вы скучаете на другой день после победы? какая же тому причина?

— «Потому что более нечего делать. Я скучаю, когда пули не свистят и когда более не предвидится никаких действий».

Я тогда же указал на необходимость ассенизации и начертал план необходимых для этой цели работ. Михаил Дмитриевич изъявил на него свое согласие с тою быстрою проницательностью, с какою он схватывал всякий новый, даже до тех пор чуждый ему, вопрос. Он предоставил в мое распоряжение несколько тысяч рублей и назначил меня председательствующим ассенизационной комиссии, которая была составлена из коменданта лагеря, одного [194] офицера Ставропольского полка, одного врача от общества «Красного Креста», одного фармацевта и одного переводчика.

Когда войско двинулось 18-го января 1881 г. в Асхабад, то офицер и доктор отправились вместе с ним; несколько дней спустя, туда же был откомандирован переводчик, старый кавказец, и так как комендант был завален другими занятиями, то я остался, в сущности, единственным представителем комиссии. Впоследствии я взял себе в помощники военного доктора, в котором я встретил усердного и знающего сотрудника. Вместе с ним я обратился в медицинскому инспектору в Тифлис с просьбою о присылке дезинфекционных средств, так как весь запас, заготовленный мною с этою целью в сентябре месяце 1880 г., оказался весьма незначительным в сравнении с ужасающею потребностью. Из Тифлиса немедленно были посланы большие запасы, доставленные нам со всевозможною поспешностью, но так как железная дорога доходила только до Айдина, то дезинфекционные средства получены были лишь по прошествии 5 недель. Тем временем приходилось как-нибудь изворачиваться. Я отправил несколько посланцев в Персию закупить серы и извести.

Генерал Скобелев не нашел возможным дать солдат для этой работы; оставалось нанимать рабочих, а так как в степи не было иных работников, кроме бывших в плену у текинцев и нами освобожденных персов, то я и обратился к ним (многим из них, по моему личному приказанию, были перепилены ножные оковы). Персы оказались, однако, плохими работниками. Они вырывали ямы так неглубоко и засыпали трупы столь тонким слоем земли, что нам пришлось большинство из них закапывать вновь, на этот раз более глубоко. Между тем, пока мы надсматривали за одними рабочими, другие приняли участие в грабеже, снимали иной раз с трупов одежду, причем в оправдание своих поступков говорили: «текинцы много лет грабили нас, теперь наш черед вернуть то, что нам принадлежит».

Если кому-либо из них удавалось стянуть пару ковров, халат или оружие, то он исчезал ночию и бежал с добычею домой. По прошествии восьми дней, у нас не осталось ни одного рабочего. Наконец, мне была дана в распоряжение, временно, небольшая команда пехоты и казаков. Последних я заставил осмотреть и очистить речки, из которых мы брали воду для питья и варки кушанья. В черте лагеря из этих ручейков было вытащено и предано земле 32 трупа. По прошествии некоторого [195] времени, текинцы начали возвращаться в свои аулы и нанимались к нам в работники. Но, несмотря на хорошую плату, они исполняли это дело неохотно, смотрели на него как на барщину и каждая группа в четыреста-пятьсот человек, проработав несколько дней и приучившись к порядку, непременно являлась к нам с просьбою освободить ее и вызвать рабочих из других аулов. Вследствие постоянной смены рабочих, без того сложное и трудное дело ассенизации становилось еще более затруднительным; при этом только часть текинцев являлась со своими лопатами; персы и наши солдаты таковых не имели, поэтому я получал каждое утро лопаты, заступы, кирки от саперной команды и должен был сдавать их вечером обратно. Когда же саперы сами выходили на работу, то мне выдавали лишь половину или четверть нужных мне лопат и кирок. В такие дни работа подвигалась у нас медленно. По вечерам рабочие сходились на площадку перед моею кибиткою, усаживались на землю полукругом и клали перед собою инструменты, которые от них отбирались и сдавались по принадлежности. Тогда же им выдавались заработанные деньги. Азиаты не брали наших бумажек, поэтому мне приходилось каждый вечер иметь наготове от ста до двухсот рублей звонкою монетою. Вначале меня снабжало ею отрядное казначейство, но затем кассир заявил, что я один потребляю весь запас серебра и что они не могут выдавать его в таком количестве. Тогда я стал посылать каждое утро своего денщика и одного писаря, фельдшера или унтер-офицера на базар и в лагерь, чтобы они наменяли требуемую сумму русскою или персидскою серебряною монетою. Они бывали в отсутствии всегда по несколько часов, а иногда и целыми днями. Вечером, несколько человек нас раздавало сидевшим в кругу рабочим их дневной заработок серебряною монетою, причем от них требовалась квитанция в получении денег. Иногда между ними оказывался грамотный, который и писал квитанцию от имени всех на татарском или на персидском языке; иногда надо было искать писца на базаре. Квитанция препровождалась немедленно в управление коменданта лагеря, где она переводилась на русский язык и скреплялась подписью коменданта и приложением казенной печати. Без исполнения этой процедуры контроль не признавал израсходованною мною суммы законною; если у меня не хватало серебряной монеты, то рабочие не являлись на следующий день. Таким образом, я был связан несколько месяцев, пока происходили ассенизационные работы, и не мог отлучиться ни на один день. [196]

Рабочие исполняли свое дело как следует только тогда, когда за ними был строгий надзор. Я ездил из лагеря в крепость рано утром и после полудня и проводил ежедневно часов семь или восемь, наблюдая за этою ужасною работою. Мало помалу у меня выработалась целесообразная метода. Вначале дело это было для меня совершенно незнакомое. Все то, что мне пришлось видеть и применять на деле во время франко-прусской войны, не могло служить образцом здесь, в Азии. Там мы имели в достаточном количестве, даже в изобилии, перевозочные средства, все нужные инструменты, дезинфекционные средства и рабочих. Соседние государства, в особенности Бельгия, выслали нам на помощь несколько колонн своих собственных могильщиков, которые привезли с собою повозки, дезинфекционные средства и всевозможные принадлежности. Всего этого не было теперь в нашем распоряжении. Дезинфекционных средств, закупленных, по моему распоряжению, в Баку, в октябре месяце 1880 г., не хватило для огромного и непредвиденного количества человеческих и животных трупов, которые лежали незарытыми или были зарыты слишком поверхностно, и для той массы грязи, которая накопилась в крепости Геок-Тепе от пребывания в ней во время осады этой крепости 35,000 человек с их стадами. Я рассчитывал быстро достигнуть своей цели при помощи огня, но был знаком лишь с устройством герметических печей, употребляемых для сожигания заграницею, и не знал, как производится сжигание трупов на открытом воздухе. 14-го января 1881 г., в присутствии целой комиссии, мы сложили первый костер, положили на него до десяти трупов и подожгли его. Пламя взвилось высоко, дерево быстро сгорело, но трупы были только до некоторой степени обуглены. На костер был, между прочим, положен один текинец в полном одеянии; когда подпорки рушились, он чуть не вывалился из огня.

В ту минуту, как я толкнул этот труп обратно в пламя с помощью длинного шеста, патроны, бывшие у него за поясом, воспламенились; сотрясение воздуха отбросило меня аршина на три от этого места; вокруг меня засвистали пули, но я остался невредим на этот раз, точно также как и во все время похода Этот способ сожигания требовал слишком много дров, которых у нас было весьма мало, и не разрушал окончательно человеческих трупов, большие же трупы животных оставались совсем нетронутыми. Впоследствии я изыскал другой, вполне целесообразный, способ, который и предлагаю применять во всех [197] походах. В одном из рвов, коих было много в крепости, я приказал сложить друг на друга два и отнюдь не более четырех трупов, и завалить их всевозможными вещами, подлежавшими истреблению, соломою, навозом, домашнею утварью, прутьями, тряпками, а под ними оставить канал для притока воздуха. Все это прикрывалось войлоком со всех зараженных кибиток, которые я также должен был истребить. Такую кучу, устроенную на подобие обыкновенных угольных ям, мы поджигали с вечера и уходили. Огонь тлел под войлочным покровом целую ночь и на утро мы находили только обуглившиеся комки в груде золы. Огромное преимущество этого способа сжигания заключалось в отсутствии того нестерпимого запаха жареного мяса, который при открытом огне был неустраним. Таким способом я ежедневно сжигал по несколько трупов в течение двух месяцев. Но для массы мертвых тел, лежавших незарытыми следовало придумать что-нибудь иное. Глинистая почва была слишком тверда, наши инструменты слишком для нее слабы, а рабочие через чур неумелые. Могилы вырывались не довольно глубокие, а сжигание трупов по несколько в день занимало много времени, в этом случае надобно было придумать что-либо иное. Поэтому мы запрудили воду в одном из каналов, окружавших Геок-Тепе, и, осушив его, получили таким образом глубокую и широкую яму, которая могла служить обширною общею могилою. Половину ее мы наполнили человеческими трупами, а в другую половину стащили трупы верблюдов. Нередко приходилось 20-ти и даже 30-ти человекам приложить свои силы к такому исполинскому животному, чтобы стащить его с места. Дабы иметь достаточно земли для засыпки этой громадной могилы, я испросил у Скобелева разрешение разрушить верхний этаж глиняных стен Геок-Тепе. Итак, стены знаменитой текинской крепости были разрушены частью для санитарных целей; вот причина, вследствие которой они кажутся теперь столь незначительными. Я сам направил на них первый удар лома. Не зная тогда ни одного азиатского языка, мне приходилось постоянно объяснять всякое дело, лично прилагая к нему руки. Я поставил, например, на верхней стене около сотни рабочих, другую сотню на средней террасе и третью на земле, между тем как остальные рабочие были заняты в другом месте. Верхним ста рабочим я показал собственноручно как разбивать стену и бросать землю на среднюю террасу, затем я спустился ко второму ряду рабочих, схватил лопатку переднего из них и откинул [198] землю далее к тому месту, где стояла третья сотня. Сойдя к ней, я взял снова в руку лопату и бросил несколько комов земли на трупы, лежавшие в яме, затем спросил рабочих: поняли ли они меня? Громкое алла или ура было мне ответом и в полдня значительная часть стены была разрушена и обширная могила с ее печальным содержимым наполовину засыпана землею. Этот способ дал в течение недели большие и лучшие результаты, нежели сжигание трупов в течение целого месяца.

Когда Скобелев возвратился из Асхабада, то, объезжая с ним крепость, я мог показать ему, что в стенах ее не было более трупов.

На площадке самой высокой стены я нашел пять убитых воинов, в сидячем и лежачем положении, вокруг недоконченного обеда. Посреди них стоял еще треножник на угольях, а на нем железная сковорода с кашею; один из убитых стоял возле него на коленях, прислонившись в стене, другой упал прямо на лицо, третий лежал, вытянувшись на спине, Граната застигла их во время еды и всех уложила на месте. Никто из текинцев не позаботился во время осад и канонад похоронить этих несчастных; я нашел их в этом положении и приказал снести полуразложившиеся их трупы вниз и сжечь их в одежде и с вооружением.

Между прочим, были и такие случаи: внутри крепости, на открытой равнине, на всем пространстве, доступном взору, не было ничего видно, и, однако, сильный трупный запах обнаруживал присутствие вблизи мертвого тела. Наконец, мы открыли чрез маленькое отверстие в земле, что в одной сакле, вход в которую был завален, лежал непогребенный один или несколько трупов.

Работы, казалось, близились уже к концу, когда я посетил отдельно стоявший форт на западной стороне вне крепостных стен. Я нашел все внутреннее пространство этого форта наполненным трупами людей, лошадей и коров, лежавших на соломе и навозе. Этот форт был атакован 12-го января 1881 года утром, с внешней стороны, третьею штурмовою колонною, под командою подполковника Гайдарова. Большая часть гарнизона успела спастись, перелезши через стены, но животные были заперты в нем, так как доступ в форт находился с внешней стороны. Поэтому текинцы перерезали своим чудным скакунам горло, чтобы они не достались в руки неприятеля, но они [199] так спешили, что не имели времени снять с лошадей седел и серебряной сбруи. Таким образом, мы не поживились ни одною порядочною лошадью, — текинцы или увели их вместе с собою, или сами убили их на месте.

Этот форт представлял ужасное зрелище. Я приказал сжечь всю его внутренность, а затем мы разломали одну стену и засыпали этою землею все то, что не было уничтожено пламенем. Наш лагерь был также усеян только что зарытыми трупами. На тех местах, где мы часто ходили или ездили, из земли высовывались черепа и нередко чья-нибудь палатка стояла над свежею могилою, в которой труп был засыпан самым тонким слоем земли.

При работах в крепости нам мешали, между прочим, бесчисленные собаки текинцев. Они были двух пород: знаменитые, красивые борзые и большие, сильные дворовые собаки. Собаки днем обыкновенно убегали от нас, но по ночам возвращались в крепость, вырывали своих хозяев из земли, ложились возле них и караулили их.

III.

Вследствие ассенизационных работ, мне пришлось быть вдали от раненых и отказаться на время от моей специальности — хирургии. Только рано утром, приняв холодную душу и переменив ту одежду, в которой был на ассенизационных работах, я посещал раненых и справлялся об их здоровье. Полковник Ципринский, нынешний комендант Пятигорска, получил во время штурма незначительную, повидимому, пулевую рану в плечо, но с поражением главного нерва, причем рука его оказалась парализована. Понятно, что он был крайне огорчен этим и я выслушивал каждое утро его горькое сетованье на судьбу; зато князь Андроников встречал меня всегда с одинаково любезною улыбкою. Ему раздробила пуля кости предплечья; он страдал сильно и долго, но отделался от своей раны благополучнее, нежели Ципринский. Они служили оба в Ставропольском полку. Моряки Шемам и Майер, также тяжело раненые, переносившие свои страдания мужественно, оба принадлежали к Кронштадской морской батареи. Полковник Апшеронского полка Попов был ранен при штурме в голову и получил сотрясение мозга. Жизнь его внушала нам долгое [200] время серьезные опасения, однако, он выздоровел и посетил меня впоследствии в Пятигорске совершенно здоровый и цветущий, с живейшею благодарностью вспоминая о наших заботах о нем. Он не позабыл того, как я нашел его вечерок, в день штурма, облитого кровью, перевязал рану, обчистил и переодел его. При этой перевязке помогала мне сестра милосердия Стрякова, всеми глубоко уважаемая, весьма дельная женщина. При пользовании Шемама я применил с успехом чисто консервативный способ лечения под струп.

В общем, пребывание на местности, покрытой трупами, было неблагоприятно для исхода лечения ран. Весьма опасно было также появление во всех палатках и кибитках захваченных у неприятелей вещей, в особенности ковров и халатов, которые находились, может быть, по несколько недель в соприкосновении с трупами.

Трехдневное разграбление Геок-Тепе было такою мерою, которая в нравственном и физическом отношении принесла победителю не менее вреда, нежели побежденному. Она распространила среди нас в первые же дни сыпной или, так называемый, военный тиф. Вместо того, чтобы содействовать устранению заразы и грязи, солдаты, принимавшие участие в разграблении, перерыли все уголки, так как некоторым из них удалось найти спрятанные или зарытые горшки с серебряною монетою, что и возбудило алчность прочих. Единственное что мне оставалось делать, было то, что я не позволил никому, из находившихся со мною в непосредственных сношениях по службе или из подчиненных мне, принять участие в разграблении, и не скрывал моего негодования по этому поводу от генерала.

— «Вы этого не понимаете, любезный доктор, это особенность азиатской войны», сказал на это Михаил Дмитриевич.

— Она кажется мне чересчур азиатскою. Единственным оправданием вашего появления в этой стране и того, что мы внесли сюда войну, служит распространение европейской цивилизации; в таком случае, мы не должны, кажется, поступать хуже, нежели сами азиатцы.

— «Вот этого-то именно вы и не можете вполне понять, так как вы не жили в Азии. Если бы я не разрешил разграбления Геок-Тепе, то азиатцы не считали бы себя побежденными. Разрушение и разграбление должны сопровождать победу, иначе они не будут считать ее победою».

Я должен сознаться, что теперь, по прошествии нескольких лет, благодаря приобретенной опытности и знакомству с азиатскою жизнию, мне понятнее аргументация Скобелева в этом отношения, но в то время он не мог убедить меня. [201]

Кроме поистине ужасных и крайне противных ассенизационных работ, в то время приходилось переносить вообще много неприятного и тяжелого. Эвакуация раненых шла, вследствие разных обстоятельств, как-то: дурных дорог, недостаточных перевозочных средств и т. п., весьма медленно, а я считал пребывание в Геок-Тепе раненых опасным для их жизни, и тогда же предложил Михаилу Дмитриевичу перенести наш лагерь выше по течению рек, на здоровую почву, что было разрешено мне впоследствии, в начале марта 1881 г. Но в первый раз слова мои привели Скобелева в совершенную ярость и он воскликнул:

— «Как, вы решаетесь предложить мне подобную вещь, вы, участвовавший в стольких войнах. Я должен, видите ли, оставить Геок-Тепе, этот символ победы, из за одних только санитарных соображений. Никогда! »

— Я не говорю о том, чтобы оставить его, мы отодвинем только лагерь несколько верст ближе к Копет-Дагу, где в реках нет трупов, где земля не переполнена убитыми, подальше от ужасной, смертоносной атмосферы этой крепости; здесь может оставаться усиленный караул, который сменяется через день или ежедневно; мы будем являться каждое утро с рабочими, а вечером будем возвращаться назад. Но госпиталь следует удалять отсюда, точно также как войска и наших офицеров; вам самим не следует жить на этой зараженной почве.

— «Примите иные меры против тифа, но мы должны пробыть еще некоторое время на месте победы, на завоеванном поле битвы».

Точно также нельзя было добиться вначале строгого исполнения приказания не держать в палатках текинской одежды и ковров и наблюдать известную скромность на счет питания. Солдаты с наслаждением предавались давно неизведанному удовольствию полакомиться обильною пищею. Двое из них съели в один день целого барана. Другие пекли целыми днями пышки из найденных запасов муки и жира и, обременяя желудок, тем самым подготовляли благоприятную почву для тифа. Первым заболел тот баталион Апшеронского полка, который первый вступил в караул в крепость, за ним заболела часть Дагестанского полка. В первый день было 30 заболеваний, во второй 40, на третий 50. Я уединил тифозных больных от раненых; они не только лежали в совершенно отдельных палатках, но и санитарному персоналу не было дозволено сообщаться между собою. Военно-временный госпиталь № 4 был переведен из Самурска [202] в Геок-Тепе; палатки дезинфецнрованы и ежедневно обкуривались карболкою.

Скобелев подтрунивал надо мною за то, что я потребовал, между прочими дезинфекционными средствами, карболового мыла.

— Не желаете ли вы выписать одеколону и туалетного уксуса? спросил он меня шутя.

— Почему же нет, если бы это было возможно? возразил я. Во время франко-прусской войны, когда я был главным врачом в Нейвиде, мне прислали из Кёльна так много одеколона, что я действительно мог употреблять его для больных. Когда я путешествовал впоследствии по Швеции, то король шведский спросил меня: — «правда ли, что у меня в госпиталях дамы натирали больных и раненых одеколоном?» Дело было так. Сотни раненых, по большей части французов, которые, по сдаче Меца, прибыли из тамошних госпиталей, не были перевязываемы, как оказалось, по несколько дней, иногда даже по несколько недель. Они были покрыты запекшеюся кровью, присохшим гноем и липким пластырем. Весь санитарный персонал Нейвида: врачи, сестры милосердия и члены дамского кружка, целые три дня были заняты отчисткою этих несчастных: приготовляли для них ванны, перевязывали и переодевали их. По этому случаю я пустил в ход мой запас одеколона и, соединяя приятное с полезным, посоветовал намачивать в него вату и оттирать ею пластырь и т. п.

Скобелев посмеялся над моим рассказом, найдя, что с моей стороны было весьма любезно облегчить дамам их тяжелую работу благоуханием.

— Я вижу, что вы избаловались в школе европейской войны. Вы предъявляете слишком большие требования. Я считаю ложною всю современную систему через чур большого нежничанья с ранеными солдатами (Приблизительно то же самое говорил император Вильгельм I, когда он принимал в Берлине депутата санитарного конгресса. О. Г.). Но каким образом король шведский мог узнать этот маленький анекдот?

— Наш госпиталь в Нейвиде считался образцовым. и был известен русскими шатрами, присланными императрицею Мариею Александровною; шатры эти я снабдил к зиме печами и окнами. Из Америки, России и Германии приезжали врачи осматривать это заведение, между ними было 4 доктора из Швеции, командированных правительством на место военных действий. Они находились у нас, в Нейвиде, в то время, когда были привезены [203] раненые из Меца. Кроме того, председательницею женского кружка и владетельницею Нейвида была принцесса Видская, сестра королевы шведской и мать королевы румынской. Она принимала постоянно участие в уходе за больными. Если я не ошибаюсь, то принцесса сама была свидетельницею наводнения «госпиталя одеколоном».

Тиф добрался, мало по малу, до врачей, офицеров и ординарцев генерала Скобелева. Наконец, 27-го февраля 1881 года, Михаил Дмитриевич, прощаясь со мною на персидской территории, сказал мне:

— «Передайте начальнику штаба полковнику Гродекову, чтобы лагерь был перенесен на новую территорию, и возьмите на себя выбор наиболее удобного для него места».

В начале марта 1881 г. мы переселились на здоровую почву, и эпидемия прекратилась.

Между мною и Скобелевым возникали разногласия и по поводу других санитарных мероприятий. Когда вопрос о дислокации и распущении войска был решен, то Михаил Дмитриевич заявил мне:

— «Я отправлю прямо на тот берег зараженные баталионы Апшеронского, Дагестанского, Самурского и Ширванского полков, которые находятся уже так долго на этом берегу».

— Мы не имеем права этого сделать, ваше пр-во, мы рисковали бы этим заразить Кавказскую армию и, быть может, занести тиф в население края. Мы не смеем повторить ошибку, сделанную после турецкой войны, вследствие которой войска, возвращавшиеся с театра военных действий, распространили тиф по всей России. Почем знать, может быть ветлянская чума была не что иное, как самая тяжелая форма сыпного тифа?

— «Ваше дело, сказал командующий, только заботиться о здоровья вверенных мне войск. На то вы и отрядный врач; ведь мы согласны с вами относительно дислокации в принципе».

— Михаил Дмитриевич, не сердитесь, если я не соглашаюсь с вами. Мы можем совершить дислокацию иным способом, не отправляя войска немедленно на тот берег. Мы можем дать заразе развиться здесь, дать войскам переболеть во время их медленного передвижения на родину. Мы имеем на обеих военных дорогах достаточно госпиталей для приема больных. Баталионы должны быть еще дезинфецированы и надобно дать властям на том берегу время принять с своей стороны необходимые меры предосторожности. [204]

Скобелев не хотел уступить. Я не мог уступить. Мы расстались, не придя к соглашению, и генерал был сердит на меня. Полчаса спустя, он прислал за мною ординарца Д.

— Voyons, docteur, il faut pourtant trouver le moyen de nous entendre. Присядьте и изложите мне письменно ваш план и ваши доводы, противоречащие моему намерению.

Так и было. Прочтя написанное мною, генерал сказал по немецки:

— Превосходно; вот это я понимаю. Теперь отправимте одинакого содержания телеграммы, подобно тому, как дипломаты пишут одинакие ноты, я — великому князю главнокомандующему, а вы — медицинскому инспектору; тогда на том берегу могут быть приняты необходимые меры предосторожности, а мы двинем тем временем войска медленно к морю.

Войска, подлежавшие отправлению на тот берег, были двинуты по Атрекской и Михайловской дорогам к приморским пунктам. В тех местах, где находились госпитали или лазареты, они имели 2-3 дневную дневку, как-то: в Дуруне, Бами, Ходжам-Кале, Чикишляре и на Михайловской дороге в Кизиль-Арвате, Айдине, Михайловске и Красноводске. Больные поступали тут в госпитали, выздоравливающие выписывались и присоединялись к войску. Я объезжал в это время обе дороги и контролировал выполнение этой меры. На берегу моря, в Чикишляре и Михайловске, были устроены дезинфекционные камеры и бани. Солдаты должны были сжигать все старые тряпки и мундиры, раздеваться до-нага и вымыться в бане. Тем временем их вещи дезинфецировались в серных парах и, по выходе из бани, им выдавались на другой стороне свежее белье и дезинфекцированная их одежда. Для перевозки солдат были наняты особые суда, на которых пассажиров и товар не перевозили. Когда войска достигали берега моря после 3-4-х-недельного перехода по степям Закаспийской области, к ним успели уже присоединиться не мало выздоровевших от тифа, а в самом батальоне не осталось более людей зараженных. Они справились с болезнью на пройденной территории, так сказать, на вольном воздухе. Среди наших войск, когда они прибыли на другой берег, не было уже ни одного случая заболевания сыпным тифом, точно также мы не занесли болезни ни в Кавказскую армию, ни в среду туземного населения края. Я считаю этот факт торжеством гигиены и смотрю на него, как на награду за все тяжелое и трудное, что довелось перенести. [205]

Скобелев был слишком умен, развит и хорошо образован, а потому быстро понял правильность моих медицинских и гигиенических мероприятий и, в конце концов, изъявил на них свое согласие.

Но тот факт, что для применения их мне часто приходилось вначале выдерживать борьбу, изъясняется тем, что, 7-8 лет тому назад, принципы гигиены, их важность для народного здоровья еще не так вошли в общее сознание, как теперь. С другой стороны, мое противоречие командующему войсками принималось военными как нарушение дисциплины. Эти столкновения между медицинскими требованиями с одной стороны и военною дисциплиною с другой — всегда существовали и до известной степени всегда будут. Но я надеюсь, что важность предупредительных гигиенических мер будет более и более признаваема как обществом, так и военною администрациею.

Из восточной войны припоминаю подобный же случай, где мое заступничество за раненых и больных едва не вызвало столкновения с военным начальником, генералом Тергукасовым, бывшим старшим по летам Михаила Дмитриевича Скобелева и более его опытным. Тергукасов принял дело иначе и дал ему другой оборот.

Летом 1877 года, по личному приказанию е. и. высочества великого князя главнокомандующего, я отправился из Александрополя в Эривань и в Игдир, в качестве полевого хирурга, и исполнял операции, особенно резекции на раненых. Когда командир Эриванского отряда, генерал Тергукасов, посетил госпиталь и, собрав медицинский персонал, объявил, что раненые и больные должны быть эвакуированы в Эривань в течение суток и что для этой цели известное число арб будет в распоряжении врачей к следующему утру, в 4 часа, — я вступился за вновь резекционных, исцеление которых вполне зависит от спокойствия и недвижимости, и просил для них исключения. Помню, что у меня в разговоре проскользнуло слово: «я не позволю их тащить на арбах».

Тергукасов посмотрел на меня весьма серьезно, почти строго, но потом спросил:

— А если я их велю на руках нести в носилках, это вы позволите?

Так и было сделано. Резекционных я опять встретил в Эривани; переноску на руках они вынесли хорошо. [206]

IV.

Тяжелое было время, пережитое нами в Геок-Тепе. Не легко было перенести пребывание среди скучной, пустынной равнины, быть оторванным от культурного мира, от семьи, общества музыки, литературы и науки. Вся библиотека заключалась в XIII-м томе свода законов. Всякая книга была таким сокровищем, что я помню малейшие подробности, при которых я получил ту или другую книгу или кто именно затерял мне какое-нибудь сочинение.

Моя семья выслала мне «Les rois en exil», Доде, книгу, которая тогда только что вышла. Она перешла от меня к Михаилу Дмитриеичу, а от него попала в другие руки и так обошла весь лагерь; обратно я получил книгу от полковника Куропаткина. У покойного NN. находилось «Путешествие Вамбери по Средней Азии»; особенно интересно было прочесть эту книгу на месте; он одолжил нам ее всем по очереди. Я получал во все время похода медицинскую и политическую газету весьма аккуратно, т. е. с каждою почтою, а это случалось раз, а впоследствии два раза в неделю. Как только приходила полевая почта, в мою палатку являлись гости.

«Почта пришла», говорил один. |

«Получили вы уже газету?» осведомлялся другой.

Третий являлся одновременно с почталионом. Офицеры, врачи, фармацевты наполняли мою маленькую юламейку; пока я проглатывал письма, они читали газеты; двое просматривали главный лист, третий — прибавление. Телеграммы читались вслух. Но газету никто не смел брать с собою, так как поздно вечером или ночью Скобелев присылал ординарца или кого другого с просьбою одолжить ему газету. Я отмечал для него более важные статьи.

Я почти один во всем отряде получал газеты и письма так аккуратно, и это стоило мне много денег, хлопот и не мало забот, но зато я не оставался без известий из дома и из Европы. Всякий раз, как мы меняли место стоянки, я оставлял на почте письменное заявление, с просьбою пересылать мне письма и газеты в новое наше местопребывание; в то же время я сообщал по телеграфу эту просьбу и мой новый адрес в Бакинский почтамт, в Петербург, в редакции газет и моему семейству. Скобелев же выписывал 15 журналов и газет, на русском, немецком, английском, и французском языках, между [207] прочим, разные специальные и политические газеты, но они высылались вначале в Красноводск и адрес этот не изменялся в течение целых десяти месяцев. Когда мы прибыли, по окончании похода в Красноводск, Михаил Дмитриевич привел меня в залу, у стен которой были наложены целые груды его журналов.

— «Предлагаю вам вознаградить себя за ваши газеты. Вы можете теперь получить все это», сказал он, улыбаясь.

V.

Во время нашего пребывания в Геок-Тепе, случилось erne несколько интересных эпизодов.

Вскоре после умиротворения Ахалского оазиса, Скобелев пришел однажды во мне, сияющий, с письмом в руках, и сказал:

— Вот первый политический результат нашей победы! Персидский шах отправил посланцев; чтобы приветствовать нас. Меня спрашивают письменно, приму ли я посольство. Разумеется, приму. Пусть только приедет!

Он отправил джигита с пригласительным письмом в персидскому послу, Шуджауд-Дауле-хану, дяде шаха и губернатору Биджана, который был уже в пути с большою свитою.

В лагере начались приготовления. В черте нашей стоянки был отделен четыреугольник для персов; музыканты разучивали персидский национальный гимн; казаки упражнялись в джигитовке; наводились справки — кто из переводчиков или офицеров понимал по-персидски. Оказалось, что подполковник Санурского полка Гайдаров был превосходный знаток персидского языка. Когда все было приготовлено как следует, для персов отведено несколько кибиток, убранных коврами, и получено известие, что Шуджауд-Дауле-хан, сопровождаемый 300 всадников, находится уже в Копет-Даге, на расстоянии одного только дня езды, Скобелев внезапно уехал в Асхабад, отдав приказание принять персидского сановника с подобающею почестью, выставить почетный караул и т. д., и когда посол приедет в лагерь, послать о том гонца с известием в нему, Михаилу Дмитриевичу, в Асхабад.

Узнав через своих шпионов, что Скобелев уехал из лагеря, Шуджауд-Дауле-хан не двинулся с места. На следующий день от Михаила Дмитриевича явился гонец с вопросом: «прибыли ли персы?» Ему отвечают: «нет». [208]

Вслед затем явился посланный от Шуджауд-Дауле-хана, с вопросом: «вернулся ли генерал», ему также отвечают: «нет».

Таким образом оба посылали джигитов, справляясь друг о друге; каждому из них хотелось, чтобы другой приехал сперва, а затем уже совершить свой собственный въезд. Наконец, персам стало в горах холодно — тогда был февраль месяц (1881 г.) — и они решились приехать в лагерь. На встречу им выехала казацкая сотня. Мы видели из лагеря, как они встретились у подошвы горной цепи, как казаки произвели джигитовку, и вслед затем весь поезд тронулся; Арцишевский ехал рядом с ханом, за ними адъютанты и офицеры хана, потом сотня казаков и обоз: сокольничьи, повара, телохранители, верблюды, ослы, лошади, бараны. Таким образом, составился большой караван. Когда они подъехали к лагерю, наши музыканты заиграли персидский марш, хан дал знак своему шталмейстеру Рамазан-хану и нескольким слугам снять его с лошади и направился к нам, ожидавшим его близь устроенной для него палатки. Последовало взаимное представление; хан осведомился о том, где находится генерал и скоро ли он возвратится. В его присутствии, к Михаилу Дмитриевичу был отправлен джигит с известием о прибытии посольства.

Шуджауд-Дауле-хану было лет под пятьдесят, но на вид он был гораздо старше, в высшей степени худощав; лицо имел продолговатое, с длинным горбатым носом, прищуренными глазами и весьма приятною улыбкою. Выражение его лица было интеллигентное и разговор был приятен, как речь человека образованного. Руки и ноги у него были длинные, узкие, и последние, очевидно, не привыкли к ходьбе. Он опирался при ходьбе на двух приближенных, которые почти тащили его. Лицо его было обрамлено длинными крашенными усами, по персидской моде. Он носил восточную саблю, осыпанную драгоценными камнями; одежда его была сделана из темной шелковой материи, опушенная дорогим мехом; на ногах были обыкновенные башмаки и белые английские нитяные чулки; в торжественных случаях он надевал высокие сапоги. На персидской меховой шапке у него был аграф из рубин и бриллиантов. Хана сопровождали два сына, 23-х и 16-ти лет; дядя его, слабенький старичок, один и артиллерийский генерал исполинского роста, шталмейстер Рамазан-хан и изрядное количество офицеров и чиновников, все более или менее богато одетые и вооруженные. В нашем [209] отряде находился один подполковник персидской службы Сульфагар-хан, совершивший с нами весь поход и говоривший по-французски. Он перезнакомил нас с персами. Между тем, их свита прибыла также в лагерь и начала устраиваться по домашнему. Мигом были разбиты красивые четыреугольные, двойные палатки, разложен огонь, вбиты колья для лошадей, сделаны загородки для коров и овец. Среди прислуги мы заметили негров, музыкантов в мундирах и погонщиков верблюдов в пестрых одеяниях. У них было с собою все необходимое для большого хозяйства и они устраивались ловко и проворно.

Мы предложили гостям чаю; они достали свои изящные чубуки. Слуга-негр подал чубук камерлакею, тот передал его шталмейстеру, а шталмейстер — хану. Затянувшись несколько раз, хан предложил нам курить, и чубук передавался по очереди всем присутствующим. С наступлением сумерок, начался, фейерверк, спущенный по этому случаю артиллеристами. Для Геок-Тепе в 1881 году фейерверк был довольно сносный. В настоящее время в Закаспийской области можно увидеть что-нибудь получше и поэфектнее в области пиротехники.

Нашим гостям фейерверк понравился чрезвычайно; точно также им доставили большое удовольствие русские, немецкие и итальянские мелодии, разыгранные нашими музыкантами. Наконец мы сели за стол. Хозяева были голодны не менее гостей. За войском следовал итальянец-маркитант, который за хорошую плату доставлял нам хорошие вина и сносную еду (Этот самый итальянец живет теперь в Кизиль-Арвате, а его сын содержит завод сельтерской воды в Чарджуе (1887 г.). О. Г.). Стол был накрыт в трех соединенных кибитках. Хан был посажен на почетное место, прочие сидели по чинам, каждый из русских рядом с персом. Позади нас стояли переводчики и переводили. С Сульфагар-ханом, говорившим по-французски, мы могли беседовать без переводчика; с Гайдаровым могли говорить персы без посторонней помощи. Было весьма оживленно. Гости пили вино также охотно, как и мы, и в особенности делали честь шампанскому.

На следующее утро я поехал к Шуджауд-Дауле-хану осведомиться об его здоровье. В то же время я сказал ему, что если он или его спутники будут нуждаться в медицинской помощи или совете, то они могут обращаться ко мне и что я считаю [210] себя ответственным за их благополучие в этом отношении. Наши восточные гости охотно воспользовались моим предложением, советывались со мною по целым часам и затем преспокойно прятали рецепты или лекарства в карман, говоря, что займутся ими дома на покое, теперь же, во время празднеств, неудобно лечиться. Тогда я имел случай убедиться впервые в том, что впоследствии подтверждалось постоянно на моих глазах на Востоке, а именно, что посещение врача, прикосновение его, дотрогивание до больного рукою или получение от него какой-нибудь вещи, почитаемой амулетом (рецепт, лекарство и т. п.), считается главным, а сами пациенты отнюдь не думают что-нибудь предпринимать для своего излечения или исполнять предписания врача. «Ты врач, одаренный от Бога искусством врачевания, ты должен помочь мне, а не я сам», говорят восточные люди. Таким образом, больной носит при себе изречение Корана, пришитое в шапке или привешенное на шнурке на шее, или прячет рецепт европейского врача в халат, но упорно не хочет ни брать ванн, ни глотать пилюль или делать гимнастику.

В то же утро хан отдал нам оффициальные визиты, приехав верхом, и подарил каждому из нас верхового коня хорошей персидской породы (Теперь, когда железная дорога проходит через Закаспийский край, Бухарское ханство до Самарканда, когда европейцы сотнями ежегодно посещают Бухару и представляются эмиру, — подарки халатами, лошадьми, уборами и проч. представляются уже анахронизмом. О. Г.). В этот день хан пригласил нас к себе на обед, отведать персидской стряпни. Стол был накрыт по-европейски и кругом были поставлены стулья. Нас село за обед 12 человек. На столе стояло несколько сладких блюд, фрукты и желтое хиросское вино в пестрых хрустальных графинах. Перед каждым прибором лежал круглый плоский хлеб, похожий на еврейскую мацу. Этот хлеб часто заменяет на Востоке тарелки; но для нас были поставлены фарфоровые тарелки, вилки, ножи и ложки. К этому обеду утром был заколот баран, и сокольничьи хана выезжали на охоту на фазанов. Во время обеденного стола, оркестр струнных инструментов и барабанов, напоминавший кавказскую зурну, играл попеременно с нашим военным оркестром.

— «Вчера в честь вас я старался есть вилкою, сказал Шуджауд-Дауле, — сегодня позвольте мне есть по-азиятски, пальцами». [211]

Действительно, он принялся есть руками, предварительно обмыв и обтерев свои тонкие руки тут же за столом, причем Рамазан-хан держал перед ним металлическую чашку, в которой он мылся. Хан ел так прилично, пользовался пальцами так искусно, что его способ еды вовсе не казался грубым или диким. Жаркое подавалось следующим образом: у входа палатки появился повар с большим вертелом, на котором было насажено штук восемь фазанов. Один из лиц свиты взял у него вертел из рук и передал шталмейстеру, тот вручил его, подобно шпаге, хану, который снял собственноручно верхнего фазана с вертела, разорвал его пополам и положил своим соседям, каждому по половине фазана, на тарелку. Для нас было подано французское вино. Тосты были предложены ханом с шампанским. Он пил за здоровье Скобелева и каждого из нас в отдельности. Под конец обеда он выразил свое удовольствие, по поводу знакомства с нами и благодарил за радушный прием, но затем прибавил:

— «Но так как я послан сюда моим монархом, чтобы приветствовать лично генерала Скобелева, а его здесь нет, то я уеду завтра рано утром».

Что Скобелев отлично понимал в какое затруднительное положение он поставил своим отсутствием старого сановника, оффициального посланника дружественной нам державы, о том свидетельствует его письмо к коменданту лагеря Арцишевскому, сообщенное этим генералом в «Русской Старине», изд. 1883 г., кн. май. Скобелев писал 19-го февраля 1881 года из Луфтабада:

«21-го февраля буду в лагере под Геок-Тепе; Шуджауд-Дауле настоятельно прошу удержать, во что бы то ни стало, беспрерывным угощением и тамошой», а 21-го февраля 1881 года он извещал из Асхабада:

«Передайте Шуджауд-Дауле, что я вчера вечером выехал из Луфтабада, где задержан был крайне важными и благоприятными известиями из Мерва. Вместо вечера 22-го февраля, как предполагал сначала быть в Геок-Тепе, буду завтра утром. Передайте ему, как я доволен его прибытием в нашу страну и как приятно будет государю императору и великому князю доказательство его дружбы к русским властям. М. Скобелев».

Комендант лагеря послал вновь нарочного в Асхабад к Михаилу Дмитриевичу, прося его более не медлить и возвратиться [212] как можно скорее, так как в персидском лагере действительно делались приготовления к отъезду. Рано утром прибыл из Асхабада гонец с известием, что генерал следует за ним по пятам. В 11 или 12 часов прискакал Скобелев, забрызганный грязью, весь в поту: он проехал 40 верст от Асхабада до Геок-Тепе, переменяя по пути лошадей.

Генерал поспешил первый сделать визит хану; они долго беседовали между собою. Затем Шуджауд-Дауле поехал со своею свитою к кибитке генерала, отдал ему визит и также подарил ему лошадь, само собою разумеется, белого цвета. Вечером Шуджауд-Дауле посетил госпиталь и лазарет, поздоровался отдельно с каждым офицером и хотел вручить мне для раздачи солдатам некоторую сумму денег. Я отказался от этого, поблагодарив, и прибавил: «русский солдат получает все необходимое от казны; о некоторой возможной роскоши заботится "Красный Крест". Я не считаю себя вправе принять для них денежный подарок».

Некоторые из военных не одобрили моего отказа, но Скобелев нашел, что я поступил совершенно согласно его взгляду.

Персам чрезвычайно понравились у нас больничные палатки, железные кровати, чистое белье, хорошо обставленная отрядная аптека. Но присутствие сестер милосердия вызвало с их стороны улыбку удивления. Хан разговаривал весьма любезно со всеми сестрами и врачами, которых я представил ему, и откровенно высказывал свое удивление по поводу всего виденного. Из разговора с ним я узнал, что в Геок-Тепе свирепствовала каждый год какая-то эпидемия, похожая на тифозную. Название тиф было ему незнакомо, но он описывал эту болезнь так подробно, что мы признали ее за тиф. Вообще азиаты отличаются тонкою наблюдательностью; старый сановник говорил хорошо и охотно рассказывал. Он описал мне постоянные пограничные столкновения, происходившие между текинцами и персами, набеги текинцев на соседние земли и экспедиции, которые предпринимались персами для наказания их. В одной из них он сам участвовал в качестве командующего. «Благодаря умиротворению оазиса, персы будут пользоваться спокойствием, говорил он, оживится торговля и поправится земледелие». Поэтому они имели полное основание желать нам успеха и поздравить нас с победою. Действительно, между нами и Хороссаном происходили оживленные сношения. Через Копет-Даг переходили ежедневно караваны, привозившие вам муку, зерновой хлеб, фрукты, сушеные [213] плоды, дичь и т. д. Персы торговали у вас бирюзою, шелковыми материями. Базар в Геок-Тепе заключал в себе три ряда лавок и магазинов.

На другой день по приезде Михаила Дмитриевича, в честь персидских гостей должен был состояться маневр войск и парадный обед у Скобелева.

Я присутствовал на многих парадах и маневрах, гораздо более величественных и блестящих, в Петербурге, Вене, Берлине и Париже, но более интересного, своеобразного и увлекательного как этот, никогда не видал. Тут был изображен, в концентрическом масштабе, штурм и взятие Геок-Тепе. Справа, слева и с фронта были двинуты в атаку, точно также как в действительности, три колонны, меньшие только численностью; на заднем плане был выстроен резерв и артиллерия.

В довершение иллюзии, внутри крепости собралась масса текинцев, свита персов верхами, словом, многочисленная толпа зрителей, среди которых преобладали азиятцы. Когда штурмующие колонны ворвались в крепость через бреши, то зрителям пришлось отступить. Иллюзия была полная. Скобелев находился посреди маневрирующих войск и командовал сражением. Во время битвы он воодушевился до такой степени, что всех увлек за собою. Я был более взволнован во время этих маневров, нежели во время действительного штурма. В эту минуту можно было понять, до какой степени появление Скобелева и его действия должны были воодушевлять и увлекать массу. Ни прежде, ни после я не видел его до такой степени в своей сфере и не любовался им так, как в это утро. Насколько я мог заметить, приезжие гости также были совершенно увлечены этим зрелищем.

Несколько часов спустя, мы собрались у генерала на обед. Он приказал соединить две кибитки вместе, так что стол мог быть накрыт на 16 персон. Он был накрыт ослепительно белою камчатною скатертью и уставлен хрусталем и серебром. Откуда достал Михаил Дмитриевич так быстро все эти предметы роскоши — осталось загадкою; по всей вероятности, они были привезены наскоро из Красноводска. Это было возможно только потому, что железная дорога шла уже от Михайловска до Айдина, сократив таким образом длинный и трудный путь.

Возле палатки стоял оркестр военных музыкантов и оттуда доносились вальсы Штрауса и мелодии Верди, Чайковского и Глинки. [214]

Скобелев сидел во главе стола, по правую руку от него Дауд-Дауле, за ним я, далее старший сын хана, полковник Вержбицкий; по левую руку Скобелева сидел дядя хана, далее полковник Гродеков, далее персидский артиллерийский генерал; подполковник Меллер-Закомельский, приехавший перед самым обедом и привезший генералу Георгиевский крест 2-й ст.

Едва успели подать две перемены, как Михаил Дмитриевич оставил свое место, под предлогом будто ему дует в спину, и сел возле молодого флигель-адъютанта Меллера, а на почетное место, в конце стола, Скобелев посадил одного полковника. Хан, видимо, был смущен этим поступком; с минуту все общество сидело молча, до того все были удивлены случившимся.

Так прошло с четверть часа; затем Шуджауд-Дауле-хан поднялся с своего места, а вслед за ним и все персы; поклонившись вежливо генералу, он приказал переводчику сказать, что он находит, что ему пора удалиться. Услыхав это, Скобелев воскликнул:

«Как, посреди обеда, это невозможно!»

Но заметив обиженное лицо посланника и смущение всех присутствовавших, он приказал переводчику передать его извинение хану и просить его снова занять оставленное им место.

— Я забылся, но я не мог устоять перед желанием поговорить о Петербурге и о важных мне делах с приехавшим флигель-адъютантом. Прошу извинить меня за это нарушение этикета.

Когда же переводчик, также крайне смущенный, начал, запинаясь, передавать его слова, то Михаил Дмитриевич закричал на него:

— Вы говорите совсем не то, что я сказал. Вы не можете переводить. Полковник Гайдаров, будьте так добры, передайте хану мои слова совершенно точно, без малейшего изменения.

Гайдаров перевел слова Скобелева и хан, после минутного замешательства, занял снова свое место. Скобелев сел против него, присутствующие оживились и обед окончился в самом приятном расположении духа.

На следующее утро персидское посольство отправилось назад на родину.

Теперь, после почти десятилетнего периода, можно сказать, что Персия более всех выиграла от русской победы при Геок-Тепе. Северная граница Персии ныне спокойна; торговля развилась и даже часть индийской торговли с Бухарою идет чрез Персию. [215] Железная дорога, проходящая недалеко от персидской границы, и колесные дороги из Персии к ней облегчили путешествие и увеличили взаимные сношения народов. По всему Закаспийскому краю и Бухаре встречаются во множестве персы, как рабочие, ремесленники и торговцы. При устройстве закаспийской военной железной дороги, персидские рабочие тысячами находили занятие и хлеб. Тысячи из них возвратились на родину, унося с собою заработанные деньги, и это на тех самых местах, на которых текинцы до 1880 года грабили людей и увозили их в плен. Если русским настоящее состояние края все еще кажется весьма диким, то персы должны восхищаться неожиданным и непредвиденным в той стране благосостоянием, за которое они всецело обязаны России и ее героям-сынам, павшим при взятии Геок-Тепе.

О. Гейфельдер.

1887 г.

___________________________________________

Примечание. Составителю настоящих очерков и воспоминаний — О. Ф. Гейфельдеру принадлежит ряд других воспоминаний о Михаиле Дмитриевиче Скобелеве, напечатанных в «Русской Старине» изд. 1886 г., том LII, стр. 391-404; изд. 1887 г., том LIV, стр. 217-239; том LV, стр. 203-225.

Сообщаем краткие биографические сведения об авторе этих Воспоминаний, ныне покойном († в 1890 г.):

«Гейфельдер, Оскар, доктор, родился 7-го апреля 1828 г. в Трире, где отец его занимался врачебною практикою, изучал медицину в Германии, в университетах вюрцбургском, гейдельбергском и эрлангенском. Отец его, Фердинанд Гейфельдер, бывший профессор хирургии в Эрлангене, был вызвав имп. Николаем I в Россию. Несколько лет спустя, последовала за ним туда и вся его семья. Оскар Гейфельдер начал карьеру военного хирурга в Польше (Варшаве и Ивангороде); участвовал впоследствии во франко-прусской войне 1870-1871 гг., в русско-турецкой войне 1877-1878 гг., затем служил на Кавказе и принимал участие в Ахал-Текинской экспедиции, под начальством Скобелева, в 1880-1881 гг. Был главным врачом Пятигорского госпиталя до 1885 г., когда этот госпиталь был закрыт. Вышел в отставку по болезни, будучи контужен в голову, при взятии Геок-Тепе. Писал на русском и немецком языках о хирургии, и статьи его были переведены на языки — французский, голландский и итальянский». («Альбом М. И. Семевского: Знакомые». Спб. 1888). [216]

Сверх записок О. Ф. Гейфельдера, о Мих. Дм. Скобелеве были помещены в «Русской Старине» Воспоминания известного нашего художника В. В. Верещагина:

«Набег на Адрианополь в 1877 г.» («Русская Старина» изд. 1888 г., т. LX, стр. 445-468, 671-688);

«Переход через Балканы. — М. Д. Скобелев, 1877-1878 гг.» («Русская Старина» 1889 г., т. LXI, стр. 587-630);

«Михаил Дмитриевич Скобелев в 1870-1882 гг.» («Русская Старина» 1889 г., т. LXII, стр. 389-410).

См. также заметку М. Богаевского о могиле М. Д. Скобелева. («Русск. Стар.» изд. 1891 г., т. LXIX, стр. 467-468).

К настоящей, июльской, книге «Русской Старины» мы прилагаем портрет Михаила Дмитриевича Скобелева, † 25-го июня 1882 г., с фотографии, исполненной 5-го февраля 1881 г., после штурма Геок-Тепе.

Ред.