ЧЕРНЯК А.

ЗАМЕТКИ

ОБ ЭКСПЕДИЦИИ ГЕНЕРАЛА СКОБЕЛЕВА В АХАЛ-ТЕКЕ.

(Из записок саперного офицера).

Приезд генерала Скобелева и подготовительный период экспедиции.

Назначение генерала Скобелева начальником отряда, казавшееся нам мало вероятным, не только стало фактом, но 7-го мая войска ожидали приезда его в Чекишляр.

Около домика начальника отряда выставлен был почетный караул от временно командуемой мною роты.

Передав караулу присланное войскам спасибо Его Высочества Наместника Кавказа за труды минувшей экспедиции, генерал Скобелев прибавил, что и после туркестанских походов, и после трудных дней Плевны о саперах сохранились у него самые хорошие воспоминания, и выразил надежду, что все предстоящее не заставит забыть их. Трудно передать словами то оживление, которое было внесено в монотонную, скучную жизнь отряда приездом генерала Скобелева. Все были уверены, что наши далеко не важные дела примут теперь совершенно другой оборот, что померкшее вследствие нашей минувшей неудачи обаяние русского имени и оружия в Средней Азии скоро поднимется не только на старую, но и на высшую точку.

На другой день после приезда генерал Скобелев объехал войска, а спустя несколько дней произвел смотр всем частям, расположенным в Чекишляре. Разговаривая с солдатами, он настойчиво внушал им, что весь успех предстоящего дела главным образом зависит от взаимной боевой поддержки и что если каждый будет стоять за всех и все за каждого, то никакой неприятель не будет страшен.

Жизнь Чекишляра за это время была крайне деятельна, причем главная деятельность была сосредоточена на беспрерывной выгрузке один за другим приходивших пароходов с [391] продовольствием и в отправке этого продовольствия вперед на линию Чекишляр-Дуз-Олум. В последний, кроме того, послана была комисия, состоящая из адъютанта генерала Скобелева и двух офицеров саперной роты, для определения степени годности продуктов, находящихся в устроенном в Дуз-Олуме в течение зимы интендантском складе.

Вскоре после смотра началось выступление войск из Чекишляра по линии Чекишляр — Дуз-Олум, причем каждая уходящая часть являлась вместе с тем и конвоем более или менее значительного транспорта посылаемых вперед в чатский и дуз-олумский магазины жизненных продуктов, что, впрочем, при весьма ограниченном количестве имеющихся верблюдов, совершалось в довольно скромных размерах.

21-го мая кончилось, наконец, и наше сиденье в Чекишляре, и рота, вместе с недавно прибывшей из Петербурга гелиографною командой, морской батареей из картечниц и стреляющих унитарными патронами орудий, выступила в Дуз-Олум.

Без всяких приключений колонна миновала Караджа-Батырь и Яглы-Олум и 23-го мая была уже в Чате. Здесь простояли три дня, поджидая транспорта для Дуз-Олума, куда и пришли 28-го мая.

В Дуз-Олуме предполагали простоять недолго, но на самом деле вышло наоборот, и рота оставалась там до 1-го июля, исключая первого взвода, который ушел вперед 4-го июня вместе с тремя ротами Самурского и тремя ротами Ширванского полков, с морской батареей, полубатареей 4-й батареи 20-й бригады, полубатареей 6-й горной батареи 21-й бригады и сотней Полтавского казачьего полка. Эта колонна по счету была третья. В состав первых двух, ушедших из Дуз-Олума 27-го и 29-го мая, колонн вошли: шесть рот Самурского полка, полубатарея 4-й батареи 20-й бригады и сотня Таманского конного полка. При второй колонне следовал, кроме того, личный конвой ген. Скобелева, состоявший из последовавших за ним по личной охоте кавказских горцев, и в состав этой же колонны в день нашего прихода в Дуз-Олум была направлена прибывшая вместе с вами гелиографная команда, которую после небольшого отдыха отправили вперед на фургонах.

Начиная почти от Дуз-Олума вверх по течению Сумбара и Чандыря, по долинам русла этих рек попадается значительное количество довольно больших деревьев, благодаря чему расположенные в Дуз-Олуме войска могли настроить себе землянок, [392] для начальника же дуз-олумского гарнизона выстроен был довольно большой дом из сырца.

Дом этот по своему наружному виду, по своей окраске голубого цвета, по оконным рамам со стеклами, а равно и по внутренней отделке, был постройкой вполне европейского характера, если не считать плоской кровли, и не имел себе соперника вероятно даже и в ближайших частях Персии, не говоря уже об оазисе. За то и называли его в шутку не иначе, как дворцом.

Вместе с движением упомянутых колонн часть землянок опустела, и одна из них досталась на нашу долю, что было истинным благодеянием в виду наступивших жаров.

Саперных работ производить во время стоянки в Дуз-Олуме почти не приходилось, если не считать исправления спусков к Сумбару в Хар-Олуме и исправления кой-каких мест ведущей к последнему дороги.

Но взамен саперных работ мы привлечены были к отправлению гораздо более скучной обязанности — к сопровождению транспортов продовольствия.

Транспорты эти отправлялись из Чата в Дуз-Олум по определенным дням и до Хар-Олума, т. е. до половины пути между Чатом и Дуз-Олумом, сопровождались частями чатского гарнизона, на смену которым из Дуз-Олума выходили на встречу в Хар-Олум части гарнизона дуз-олумского. 2-го июня очередь встречать транспорт выпала на долю сапер, и я часа в четыре пополудни отправился со взводом по избитой и надоевшей хар-олумской дороге.

Дойдя до Хар-Олума, расположились отдохнуть, выставив пару постов, чего по условиям местности было вполне достаточно, чтобы получить предупреждение в случае какой нибудь опасности. Часов около 12-ти ночи с поста привели конного туркмена, который привез письмо, адресованное начальнику вышедшего на встречу транспорта конвоя. В письме было сказано, что по непредвиденным обстоятельствам транспорт не мог выступить вовремя и что в Хар-Олуме по этому случаю он будет поздно ночью или рано утром следующего дня.

Часа в три ночи послышались звуки горна, которыми обыкновенно, во избежание каких-либо печальных недоразумений, всегда возвещалось приближение транспорта к ожидающему его прикрытию, если это случалось ночью. Подобный порядок был принят, впрочем, не для одних только транспортов, а всякая [393] вообще часть, подходя ночью к месту, где можно было ожидать присутствия каких-либо войск, возвещала о своем приближении звуками горна или трубы.

Транспорт оказался на этот раз не совсем обыкновенным, потому что при нем следовало много офицеров, частью возвращающихся к своим частям с западного берега Каспия из отпуска, которым они воспользовались благодаря продолжительному затишью, частью же прибывших в первый раз в наши места.

На следующий день транспорт благополучно добрался до Дуз-Олума и началась довольно однообразная жизнь, но скучной назвать ее все-таки было нельзя вследствие всеобщего оживленного настроения и ожидания близкого начала общего движения вперед.

Дело снабжения войск, хотя далеко еще не пришедшее к этому времени к желаемому и проектированному плану, было организовано на этот раз на началах совершенно не схожих с имевшими место в предыдущую экспедицию. Все имевшиеся в отряде верблюды организованы были в отдельные транспорты и каждый из таких транспортов находился в постоянном ведении одного и того же офицера, неотлучно находившегося при транспорте.

Новый способ организации перевозочных средств давал возможность извлекать из верблюдов наибольшую пользу, так как все они были постоянно в деле, между тем как при ранее принятом распределении верблюдов по частям верблюды эти часто по целым неделям не видали вьюка или, наоборот, навьючивались в случае недостатка в части верблюдов до такой степени грузно, что еле волочили ноги. Недостаток же в верблюдах весьма легко являлся или в силу увеличившегося почему-либо имеющегося при части груза (часть получила продовольствия на больший срок, чем предположено было иметь его сначала; явилась необходимость на длинном безводном переходе отделить несколько верблюдов под вьюки с водой и т. п.), или же в силу уменьшения в части верблюдов, которое опять-таки было весьма возможно, так как часто начальник части мог знать ни характера и привычек, ни размеров требований своих вьючных животных, да кроме того каждый начальник части имел дела вполне достаточно и без верблюдов.

Для хозяйственных надобностей в каждую часть дано было ограниченное число верблюдов, которые при ней постоянно и находились; в случае же движения части весь груз ее поднимался транспортными верблюдами, которые затем снова возвращались [394] к своему делу — перевозке продовольственных, боевых и прочих припасов от моря внутрь страны.

У нас при роте было шесть верблюдов, частью для нужд роты, как то: возки для кухни воды, дров, перевозки из магазина в роту принятых продуктов и т. п., частью же на случай работ, причем на этих верблюдах доставлялся инструмент, выданный в роту для ежедневных потребностей из инженерного склада. Под вьюки этого же инструмента верблюды пускались и при передвижениях роты. Работ было мало; по хозяйству роты какая-либо возка требовалась очень не часто, и верблюды наши большую часть своего времени проводили около лагеря в овраге Чандыря, отъедаясь ростущей там травой и камышом.

Верблюжий вопрос, если можно так выразиться, есть вопрос настолько важный во всех экспедициях в Средней Азии, да вероятно и в других местах, стоящих в подходящих условиях, что половину успеха дела, если не более, можно считать заключающеюся в более или менее удачном разрешении этого важного вопроса. Поэтому я позволю себе еще немного остановиться на нем, чтобы сказать, как стояло это дело в рассматриваемый момент экспедиции.

Как ни скромны требования верблюда, но и он, подобно всякому другому живому существу, нуждается во сне и пище и, удовлетворяя этим требованиям животного в том или другом размере, в соответствующем же размере можно предлагать и требования верблюду. Труда верблюд не боится и способен трудиться долго и равномерно, если в ответь на это получает рациональное удовлетворение своих нужд; но при этом требуется, чтобы прибегающий к услугам его человек до некоторой степени подчинил свои действия привычкам верблюда.

Верблюд не спит в другое время кроме ночи и не пасется иначе как днем, сообразуясь с чем при мирном караванном движении с верблюдами двигаются лишь часть дня, а остальную часть того же дня и ночь уделяют на отдых и пастьбу верблюдов. При выполнении этих условий движение каравана может долгое время совершаться изо дня в день и вьючные животные не будут особенно изнурены, не говоря уже о том, что такой порядок пользования силами верблюда ни в каком случае не может довести животное до окончательной неспособности двинуться с места, а не то что поднять какой нибудь груз, как это случилось [395] в минувшую экспедицию с большинством бывших при войсках верблюдов.

Как скоро верблюд сделался невольным пособником какого-либо военного предприятия, — условия его жизни изменяются в сторону, ведущую почти к неизбежной гибели животного.

Верблюд ночью хочет спать, а часть вынуждена ночью почему либо двигаться — и верблюд остается без сна. Верблюду нужно употребить часть дня на пастьбу, но весь запас незатейливой пищи верблюда давно уже стравлен на значительное расстояние кругом, отогнать животное подальше не представляется возможным иногда потому, что пастбища нет и дальше, а затем еще и потому, что стадо пустить без прикрытия нельзя, а люди устали и нуждаются в отдыхе после ночного движения, а также может быть и для движения в следующую ночь, в котором опять-таки будет сопутствовать им не спавший и голодный верблюд.

Часть получила приказание быть готовой к выступлению к такому то часу, — и уже за полчаса до срока выступления все верблюды стоят навьюченными, но приказания выступать все нет и нет. Верблюдов укладывают, но вьюков с них не снимают, потому что движение может начаться каждую секунду и для новой вьючки, не смотря на несложность этого процесса, времени не будет.

Таким образом, верблюд совершенно непроизводительно два-три часа гнет свою терпеливую спину под тяжелым вьюком и это, конечно, не может пройти для него бесследно.

Хотя и редки, но возможны случаи, когда вьюк не снимается с верблюда весьма долгое время, как это и было в минувшую экспедицию, когда верблюды, навьюченные в ночь с 27-го на 28-е августа, были развьючены лишь ночью с 29-го на 30-е, т. е. оставались под вьюком более 40 часов, не получая ни до, ни после этого ни достаточно отдыха, ни достаточно пищи.

Неумелыми руками наложенные седла протирают верблюжью спину до позвонков; неуравновешенный вьюк гнет верблюда на сторону и до ребер протирает ему бока; не привыкший к животному солдат думает возместить свое неуменье обращаться с животным и естественное в таком случае непослушание мирного и покорного обыкновенно верблюда градом ударов, которые сыплются на неповинного животного, возрастая вместе с вызываемым этим же самым битьем непослушанием животного, не привыкшего к подобному обращению и не понимающего, чего от него требуют. [396]

Все это обыкновенно кончается тем, что после двух, трех, а иногда даже и после одной большой экспедиции, край является совершенно лишенным возможности доставить перевозочные средства, и хозяева небольшого сравнительно оставшегося целым количества верблюдов очень неохотно решаются пустить их на нужды войска, а иногда и совершенно отказываются сделать это по доброй воле, вследствие чего волей-неволей приходится прибегать к насильственным мерам.

Описываемое время было одно из самых трудных в этом отношении. Предыдущая экспедиция погубила почти всех верблюдов края, а хозяева оставшихся целыми ни за что не соглашались ходить с своими верблюдами дальше Дуз-Олума, не веря в силу русских относительно защиты транспортов от текинцев на дальнейшем пути.

Были приняты меры для найма верблюдов у мангишлакских киргиз, но в ожидании результатов этой меры надо было во что бы то ни стало раздобыться верблюдами на месте, сколько бы их тут ни набралось.

Для переговоров по этому поводу были приглашены наиболее влиятельные из туркмен, причем решено было, хотя и со всевозможной мягкостью, задержать их в качестве заложников до тех пор, пока верблюды не будут получены и не выполнят ожидаемых от них услуг.

Ничего не подозревавшие гости-невольники после долгих переговоров списались с своими аулами, и верблюды в количестве, потребном для выполнения настоятельных нужд экспедиции, были добыты, хотя со стороны туркмен и было поставлено условием, что транспорты будут ходить только до Дуз-Олума и что если и на этом пути с верблюдами или их вожаками произойдет какое-нибудь несчастье в роде захвата их текинцами, то русские уплатят за потерянных верблюдов и выкупят у текинцев вожаков. Как ни резки были эти условия, в которых ясно проглядывало все недоверие туркмен к силе русских, но их надо было принять.

Таким образом движение грузов до Дуз-Олума было до некоторой степени обеспечено, но такое решение вопроса недолго могло удовлетворять ходу дел, и когда в конце мая вместе с началом дальнейшего движения войск из Дуз-Олума потребовалось двинуть и грузы, то верблюдовожатые наотрез отказались [397] двинуться из Дуз-Олума дальше к оазису, мотивируя это раньше поставленными условиями.

Никакие доводы не могли поколебать их решимости: пришлось, как это ни было нежелательно, прибегнуть к насилию, и туркмены были заключены под стражу с предупреждением, что не будут освобождены иначе, как согласившись на поставленные им требования, причем им было объявлено и о том, что и их лучшие люди при таких же условиях задержаны в Чекишляре.

Туркмены упорствовали. Верблюды их без призора бродили по степи, и когда было приказано собрать их в кучу и уложить, то сотни верблюжьих глоток раскрылись от не совсем ласкового солдатского обращения и воздух огласился неумолкаемым ревом. Вожаки из жалости к своим животным махнули рукой на все и объявили, что согласны исполнить все, что от них потребуют.

Так заключилась эта верблюжья драма, ясней всего говорившая, что хоть небольшой, но немедленный успех в делах экспедиции положительно необходим, чтоб впечатлительные, как и все азиятцы, туркмены не отшатнулись от нас окончательно, или, что еще хуже, не перешли бы на сторону наших стойких врагов, в чем тоже не было ничего невероятного. Пока мы сидели в Дуз-Олуме, ушедшие вперед войска 31-го мая успели побывать за Копет-Дагом в самом оазисе, что было произведено главным образом с целью осмотра путей, ведущих в оазис, а также и выбора в самом оазисе пункта, который послужил бы исходной точкой наших действий против текинцев.

С этой целью в Ходжам-Кала были сформированы две колонны: одна (исключительно кавалерийская) — через Бендесен и Бендесенский перевал, а другая (исключительно пехотная) — через Коджский (почти против Ходжам-Кала) перевал вошли в оазис, заняв Кодж и Бами, причем вступившая в Бами колонна прошла дальше до Беурмы и затем снова возвратилась в Бами. После этого обе колонны соединились около Коджа и вышли из оазиса через Коджский перевал в Ходжам-Кала.

Результатом этой рекогносцировки было решение принять за начало наших будущих действий в оазисе Бами наивыгоднейшую из трех ранее намеченных точек, которыми, кроме Бами, были Кодж и Кизыл-Арват.

Причины, заставившие остановиться на Бами, заключались как в более центральном положении этого пункта в оазисе сравнительно с другими двумя пунктами, так и в более удобном [398] сообщении с чекишлярской линией, так как Коджский перевал был доступен лишь для пехоты и с трудом для кавалерии.

Сопротивления рекогносцирующим войскам не было никакого, так как текинцы со всем имуществом и стадами отошли к Геок-Тепе. Отступление их на этот раз было совершено при не совсем благоприятных условиях, так как они не успели собрать посеянной жатвы, чего по-видимому и хотел генерал Скобелев.

Трудно было впрочем ожидать, чтоб следствием этого явился недостаток продовольствия среди населения оазиса, так как с ними были их громадные стада, да и хлеба по всей вероятности у них оставалось еще от прошлогоднего урожая, который им удалось собрать полностью. Кроме того, текинцы всегда могли рассчитывать пополнить недостаток в продовольствии приобретением последнего из Персии и от своих мервских соплеменников. Но оставленные текинцами посевы могли явиться некоторым подспорьем к нашим продовольственным средствам, что представляло некоторую важность в виду того громадного пути, который должен был сделать каждый кусок сухаря, раньше чем ему суждено было попасть в солдатский желудок, каждый гарнец овса и клочок сена.

10-го июня совершилось, наконец, давно ожидаемое желанное движение, открывшее собой новый фазис экспедиции — действительный период ее, так как все до сего совершенное было лишь приготовлением к этому периоду решительных действий.

Как и во время рекогносцировки оазиса, войска двинулись туда, двумя колоннами, через Бендесенский и Коджский перевалы, и к вечеру того же дня в Бами сосредоточено было три роты пехоты, пять сотен казаков (одна из них ракетная), полевая батарея и взвод горной артилерии. На следующий день, т. е. 11-го июня, эта горсточка войск усилена была еще двумя ротами пехоты и моряками с их артилерией.

В тот же день часть войск двинута была к Беурме для уборки созревшей уже пшеницы, чем занялись и около Бами, оставив поля по направлению к Кизил-Арвату до времени нетронутыми. Никакого сопротивления со стороны текинцев всему этому оказано не было, лишь около Беурмы убирающие пшеницу войска часто должны были вести перестрелку, исправлять разрушения в оросительных приспособлениях, которые (разрушения) производились текинцами с целью отвода воды.

Желанная очередь двинуться вперед дошла, наконец, и до [399] вас, и мы, в качестве прикрытия транспорта, 1-го июля выступили из Дуз-Олума. В Ходжам-Кала транспорт имел дневку с целью покормить верблюдов в изобилии ростущим вокруг тростником, и мы, пользуясь этой остановкой, отправились втроем к западу по Ходжам-Калинской долине и совершенно неожиданно натолкнулись на картину, лучше которой вряд ли что могло быть для людей в нашем положении.

Вытекавший из-под ходжа-калинских холмов источник, извиваясь все время среди кустов и камыша небольшой серебристой змейкой по самой поверхности земли, в 3-4 верстах от Ходжам-Кала легоньким водопадом спускается в глубокий овраг, образуя на дне его небольшое озеро. Озеро это густо поросло разнообразными водорослями и лишь у самого водопада, вероятно вследствие постоянного движения воды, сохранилось небольшое чистое пространство. Кристалически чистая вода позволяла видеть дно этого небольшого басейна, а часто стоявшие по берегам довольно высокие и густые деревья не давали солнышку слишком сильно греть прикрываемую ими воду. Нужно было быть в нашем положении — людей, глаза которых измучены однообразно серым колоритом пустыни между Чекишляром и Дуз-Олумом или до крайности однообразным очерком печальных, голых глинистых холмов около последнего, чтобы понять, какое отрадное впечатление производила картинка этого милого уголка.

Удовольствие восполнялось еще возможностью выкупаться в чистой, прохладной воде, чего нам тоже давненько уж не приходилось испытывать, так как воды Сумбара и Чандыря не могут быть названы ни чистыми, ни прохладными.

Вполне довольные вернулись мы на бивак без всяких охотничьих трофеев и, заприметив несколько коз, пасущихся невдалеке в стаде баранты, поторопились поймать и выдоить их, чтобы полакомиться давно непробованным молоком.

Гарнизон Ходжа-Кала был расположен на обрытой траншеей вершине невысокого обширного холмика, составляющего вместе с прочими, расположенными недалеко, холмами как бы предгорие Копет-Дага. Из-под холмика вытекал родник. Исток родника с внутренностью укрепления соединялся траншеей, что давало гарнизону возможность во всякое время вполне безопасно снабжать себя водой. Не смотря на чистоту ходжа-калинской воды и ее безукоризненно пресный вкус, она несколько отзывала сероводородом, что, впрочем, вполне устранялось кипячением. [400]

Температура воды тотчас по выходе ее на свет Божий была настолько низка, что молоко, которое гарнизон надаивал у коз, будучи поставлено в бутылках в небольшой резервуарчик, вырытый у самого истока родника, не кисло очень долго, не смотря на высокую температуру воздуха. Не особенно чувствовался также и запах сероводорода, пока вода не успевала нагреться.

Спустившись к роднику вечером, когда было уже совершенно темно, я был поражен множеством искорок, быстро двигавшихся в басейне. Искорки эти были ничто иное, как какие-то крошечные фосфорические насекомые, по величине своей днем почти совершенно незаметные, но в темноте испускавшие довольно сильный голубоватый свет.

В нескольких десятках шагов к востоку от ходжам-калинского укрепления, на небольшой, обрытой канавкой, площадке высятся чуть отделяющиеся от поверхности земли холмики, осененные простыми деревянными крестами, — ходжа-калинское кладбище. Надписи трех могильных крестов говорят, что в числе прочих на этом клочке земли, заброшенном в глубину необозримых пространств Средней Азии, нашли свой последний приют: уполномоченный главного общества Красного Креста врач Студитский и казаки Иван Кучир и Лазарь Мосейко, убитые 21-го июня в бою с текинцами в Бендесене.

Дойдя до Бендесена, мы первым делом отправились посмотреть место этого выходящего из ряда обыкновенных геройского боя, в котором 13 человек с восьми часов утра и до четырех часов пополудни, т. е. в продолжение восьми часов, дрались против шайки текинцев силою около 300 человек, в числе которых многие были вооружены винтовками Бердана, а остальные обыкновенными азиатскими ружьями с сошками, пистолетами, и все имели холодное оружие.

Кровь на камнях, за которыми сидели казаки, 2-3 лошадиных трупа, рваная папаха, валявшаяся недалеко от места боя, и клочки рваной одежды — вот все, что осталось к нашему приходу на месте боя. Над всем этим на соседней вершине высился простой деревянный крест, осенявший могилу казака, смерть которого и была собственно прологом разыгравшейся в Бендесене драмы.

19-го июня под вечер из Бами в Бендесен отправились казак 5-й сотни Таманского полка Коломиец и два джигита-туркмена; прискакали же в Бендесен только туркмены, приведя с [401] собою и лошадь Коломийца. По словам прискакавших туркмен, партией текинцев была устроена на Бендесенском перевале засада, открывшая по ним огонь, причем и был убит Коломиец.

На перевал тотчас же была двинута сотня казаков, которая хотя и не нашла на перевале текинцев, но заметила там некоторые оставленные ими следы. Подобрав труп Коломийца, сотня вернулась в Бендесен, где убитый и был похоронен на одной из близлежащих высот.

Когда о всем этом было доложено генералу Скобелеву, он почему-то недоверчиво отнесся к присутствию текинцев на перевале и, заподозрив в смерти казака ехавших с ним туркмен, приказал арестовать их, а для разъяснения дела — вскрыть труп Коломийца. Дело в том, что джигиты были вооружены винтовками Крнка, следовательно, добыв пулю, сидевшую в трупе казака, сразу можно было выяснить, были ли туркмены причастны к его смерти, так как даже и в том случае, если бы какая нибудь винтовка Крнка и попала в руки текинцев и Коломиец был бы убит именно из этой винтовки, отлитая текинцами пуля во всяком случае отличалась бы от нашей, так как первая наверно не имела бы железной чашечки, которою снабжалась принятая для всех наших шести-линейных винтовок пуля Минье.

Это-то и было причиной, по которой приказано было вскрыть труп Коломийца, что было поручено доктору Студитскому. Около шести часов утра 21-го июня Студитский выехал из Бами к Бендесену.

В тот же день и по тому же пути должна была отправиться рота самурцев, составлявшая часть гарнизона Ходжам-Кала и пришедшая в Бами в качестве прикрытия транспорта. Теперь эта рота снова возвращалась в Ходжа-Кала, но Студитский, имея конвой из двенадцати человек (десять казаков шестой сотни Таманского конного полка при уряднике и казак же вестовой самого Студитского), не счел нужным дожидаться выступления роты, выехал раньше и около девяти часов утра был уже в Бендесене.

Спешив казаков у ручья при выходе из Бамийского ущелья в долину Бендесена, доктор с двумя казаками поднялся к бывшей на скате высоты могиле Коломийца и, поставив на самой вершине горы выше могилы часового для наблюдения местности, приступил к разрытию могилы. Казаку, выставленному в качестве часового, весьма трудно было наблюдать местность вследствие крайней пересеченности ее, а восточный участок долины (дорога в [402] Нухур), был и совершенно скрыт от него, между тем как оставшиеся внизу казаки совершенно свободно могли обозревать эту часть местности.

Не успел доктор приступить к разрытию могилы, как раздавшиеся снизу из среды оставшихся там казаков крики «текинцы»! заставили его бросить все и быстро сбежать вниз. Здесь глазам его представились трое текинцев, которые, не замечая казаков, подъехали к ним со стороны Нухура (с востока) почти вплотную и теперь, заметив свою оплошность, проворно удирали прочь от казаков. Сесть на коней и погнаться за текинцами было делом одной минуты. Текинцы бросились на высоты и скрылись за перевалом; доктор с казаками поскакали туда же и, прискакав на вершину перевала, на секунду остановились пораженные, — за перевалом была масса текинцев. Обстоятельства переменились сразу. Преследователям самим пришлось пуститься наутек, а по пятам за ними погнались всей шайкой текинцы.

Внизу в долине, на расстоянии приблизительно версты, виднелось несколько глинобитных башен, построенных для защиты при таких именно обстоятельствах, в каких находился теперь Студитский с казаками, т. е. при неожиданном появлении сильнейшего неприятеля и при невозможности скрыться от него в каком-либо более надежном убежище.

Доктор быстро сообразил, что, заняв такую башню, 13 хорошо вооруженных бойцов будут в состоянии держаться против шайки, пока будет хоть один патрон, и направился к башне, предупредив об этом казаков. Упустил только доктор из вида, что на казачьих лошадях на расстоянии версты от текинских скакунов не ускачешь, и попробуй он привести свой план в исполнение-трагедия разыгралась бы скорей, чем разыгралась она впоследствии, и ни один из русских конечно уж не остался бы в живых. Но о чем не подумал доктор, то быстро сообразил один из казаков. «Не добежим (не доскачем) до башни», промолвил он: «в гору бы, за камни».

Доктор понял всю справедливость казацкого замечания относительно неравенства быстроты коней, а также и то, что возможность засесть на высоте за камнями была единственной надеждой на сколько-нибудь благоприятный исход дела.

«Ну, так за камни», проговорил он и, повернув лошадь, направился к ближайшей высоте.

Казаки поскакали за доктором, — а следом снова неслась [403] соответственно изменившая направление шайка. Не успели наши доскакать до подножия высоты и, бросив здесь лошадей, скрыться на самой высоте за камнями, как текинцы были уж совсем близко.

Пара залпов дюжины берданок со стороны спешенных казаков сразу охладила порыв преследователей. Три лошади упали под всадниками, несколько человек закачались в седлах, и текинцы быстро очистили такое невыгодное для них место, заскакав в тут же начинающееся Бамийское ущелье, не забыв однако предварительно переловить шарахнувшихся в их сторону казачьих лошадей.

Вольней вздохнула горсточка смельчаков, но не долог был этот сомнительный отдых. К востоку от занятой казаками вершинки отделяясь от нее небольшой седловиной, высилась новая вершина. Две другие вершинки, отделенные от казачьей оврагом с крутыми скатами, были расположены к северу от позиции казаков. Расстояние от казаков до этих вершин было от 100 до 150 шагов, и вскоре все эти вершинки были густо заняты спешившимися текинцами.

С обеих сторон был открыт огонь и пули часто защелкали по камням кругом казаков. Один из них вскоре был ранен в щеку. Какое-то движение началось между текинцами, — казаки насторожились... Огонь неприятеля усилился, послышались крики, которыми текинцы ободряли друг друга и вся масса их сразу бросилась на казаков. Чаще зарокотали казачьи винтовки и на секунду все закуталось дымом. Атака была отбита.

Один из текинцев подошел совсем вплотную к казакам и был зарублен шашкой. Лихач этот был вооружен берданкой (одна из оставленных под Геок-Тепе в прошлую экспедицию), которая и досталась после его смерти казакам. Крепко обрадовался доктор неожиданно прибавившемуся ружью. Он давно уж расстрелял небольшой запас бывших у него револьверных патронов и должен был поневоле сидеть сложа руки, — самое тягостное положение в таких обстоятельствах.

Отбитые текинцы не отошли на старые позиции, а засели в тридцати-сорока шагах от казаков, и к граду пуль скоро присоединились десятки полетевших в казаков камней. Расстояние было на столько мало, что можно было отлично разбирать отдельные слова, произносимые противной стороной, и, пользуясь этим, текинцы начали покрикивать: «парапал казак, гамазом парапал» (погибли казаки, все погибли). [404]

Текинские папахи то и дело мелькают из-за камней. Пристально следит за ними доктор, не замечая, что в своем увлечении он слишком открыто ставит себя под текинские выстрелы. Вот еще папаха показалась между каменьями. Приложился доктор, но выстрелить уж не пришлось. Загремела выпавшая из рук винтовка, а следом за ней и сам доктор повалился между каменьями.

Лебедке пуля ключицу попортила, у Бердыша рука прострелена, Кучир в щеку навылет ранен. Дудке пуля в пах попала и совсем казака с горы сшибла, но он ползком дотащился до своих кверху, опять-таки за винтовку взялся и на ряду с другими постреливает. Не выпускают винтовок из рук и остальные раненые, — стреляют все на ряду с здоровыми.

Вторая пуля Кучиру в пах попала и заставила таки казака винтовку из рук выпустить. Лежит он между каменьями и внимательно слушает, что у текинцев делается. Чуть заслышит, что у них где нибудь шум усиливается, сейчас же и внимание казаков в ту сторону направляет. Уговаривает их тоже, чтоб патроны поберегали, когда казаки слишком уж стрельбой увлекаться начнут.

Крепко, крепко болят у казака раны, — мочи нет дольше выносить эту адскую боль. Собрал он остатки своих сил, победил боль не надолго и во весь рост поднялся между каменьями.

Повысовывались, глядя на него в недоумении, и текинцы, ждут что дальше будет, а казаку только этого и нужно было. Две-три пули успел он пустить по торчащим между камнями головам, пока текинцы опомнились. Несколько выстрелов слились в один, и Кучир навсегда избавился от терзавшей его мучительной боли.

Вот Мосейко как-то нервно рванулся от камня, за которым лежал. Ты куда? окликнули его товарищи; глядь — а он уж и не дышит. Шелудько в плечо навылет ранен, у Мовчана лицо и шея прострелены, да и из остальных невредимым никого назвать нельзя, — всем порядочно от каменьев досталось.

Не один час лежат казаки за камнями, — время давно уж за полдень перевалило и немилосердо жарко припекает их солнышко. В горле и во рту от жажды совсем пересохло: язык едва повернуть можно, своего голоса никто не узнает, — так непривычно-хрипло вырывается он из воспаленного горла.

Еще два раза пробовали текинцы до казаков добраться, но ни раза не удалось им сделать этого, — отстрелялись казаки. [405]

Но все это было по-видимому лишь томительной отсрочкой неминуемого конца и трудно было надеяться отбиться. Проходит момент, другой, — ожидаемая атака не начинается. Мало того: самый огонь делается слабее и слабее и наконец смолкает совсем и, не веря себе, видят казаки, что вершины перед ними очистились совершенно, а занимавшие за секунду перед тем эти вершины текинцы все уже на конях и быстро несутся в Бамийское ущелье.

Еще минута, — и из ущелья доносятся до казаков громом разливающиеся по горам звуки отчетливых, выдержанных залпов, сладкой музыкой отдающихся в истомившихся душах бойцов. Залпы эти ясно говорят, что вместо гибели наступила минута спасенья, что на выручку усталых бойцов идет сила, с которой текинцам не справиться.

Выступившая из Бами после отъезда Студитского рота самурцев, дойдя с пустыми верблюдами до перевала, решилась воспользоваться случаем и нагрузить несколько верблюдов нарубленными на перевале дровами, чем и занялась.

Не смотря на близость перевала к месту происходившего в это время в Бендесене боя, звуки последнего не достигали почему-то до перевала и, лишь покончив с дровами и спустившись в ущелье, самурцы почуяли, что впереди творится что-то неладное и, прибавив шага, пришли на помощь к казакам, когда для последних не было по-видимому уж никакой надежды на спасение.

Заметив приближение транспорта, текинцы оставили в покое казаков и бросились в ущелье, надеясь там по-видимому чем нибудь поживиться, но встретили там уж не дюжину берданок и после двух трех залпов бросили всякую надежду на поживу, поторопись проворно убраться по направлению к Нухуру.

Было в Бендесенском деле и одно обстоятельство характера до крайности загадочного. Суть в том, что, по словам участвовавших в деле казаков, дравшимися против них текинцами руководил не текинец же, а какая-то неизвестная личность на белой лошади, в белом летнем пиджаке, и вдобавок ни слова, по-видимому, не знающая по-татарски, так как, посылая текинцев в атаку, руководивший ими человек давал для этого знак взмахами своей белой шапки, не произнося при этом ни одного слова. Удалось ли собрать какие либо сведения, служащие к обнаружению личности этого странного предводителя шайки, — не знаю. Таково происхождение трех могил ходжа-калинского кладбища, [406] куда были отвезены для погребения убитые в Бендесене доктор Студитский и казаки Кучир и Мосейко.

В Бами мы пришли 9-го июля. Местом расположения роты был назначен находящийся на левом (северном) фланге общего расположения войск бугор, на котором был уставлен работавший через станцию Кодж на Копет-Даге с Ходжам-Кала гелиограф, отчего и самый бугор назывался Гелиографным. Все же наше расположение вместе с Гелиографным бугром вследствие обособленности от общего расположения войск приобрело. впоследствии название Саперной слободки.

Трудно придумать более удобоприменимое, изящное и простое решение вопроса о передаче мыслей на расстояние, как то, которое вылилось в форме гелиографа.

На сколько изящен и удобен легко переносимый и крайне доступный для употребления гелиограф, на столько же неуклюжи и не портативны лампы Шпаковского, предназначаемые для ночной передачи. Лампы эти для перевозки одной станции требуют двух или трех лошадей, т. е. столько же, сколько нужно их для горного орудия, и далеко не выкупают своей неуклюжести удобством и легкостью работы с ними или отчетливостью сигнализации. Не знаю, насколько серьезны были испытания этих ламп и какими условиями эти испытания были обставлены, но во всяком случае лампы эти требовали многих улучшений, чтобы быть пригодными. В этом отношении гораздо практичнее, обыкновенная хорошая керосиновая лампа с сильным рефлектором; по крайней мере таковая не без пользы употреблялась в минувшую турецкую кампанию для устройства сигнализационного сообщения между расположенными на Муха-Эстате войсками рионского отряда и высотою Якобес-Тави, отстоящею от позиции верст на пятнадцать-восемнадцать, с которой можно было наблюдать за бывшим в районе Батума турецким флотом.

Лампа эта, вполне отвечая требованиям, нуждалась лишь в одном человеке, а не в целой команде и лошадях, как лампа Шпаковского. Можно надеяться, что в будущем не придется прибегать к этой лампе в виду быстрых шагов, которыми идет вперед электрический свет, да даже усовершенствования и обыкновенных керосиновых ламп, которые и в настоящем их виде могут служить для ночной сигнализации, если сравнить их с вышеупомянутой муха-эстатской лампой, особенно если применить к ним параболические зеркала. [407]

Кроме гелиографа и ламп, в распоряжении гелиографной команды были еще круглые щиты, складывавшиеся в виде веера.

Обращая эти щиты плоскостью или ребром к данному пункту, можно было передавать туда требуемое сообщение. Щиты эти могли употребляться лишь на ограниченных расстояниях.

Придя в Бами, мы застали лагерь почти пустым, так как из всех переваливших через Копет-Даг к этому времени войск, в количестве пяти рот пехоты, взвода сапер, четырех сотен кавалерии, двух батарей и конно-горного взвода, в Бами в момент нашего прихода было только две роты пехоты, несколько пушек, да горсть худоконных казаков. Все остальные войска были впереди на обратном пути после произведенной вплоть до стен самого Геок-Тепе рекогносцировки.

На следующий день после нашего прихода в Бами вернулась туда рекогносцировавшая колонна, пройдя в течение десяти дней (с 1-го по 10-е июля) расстояние до Геок-Тепе и обратно (около 200 верст), причем текинцы конечно и не пытались построить уходящим что либо похожее на золотые мосты.

С напряженным вниманием выслушивали мы от возвратившихся товарищей эпопею этого славного и в высокой степени отважного дела, при исполнении которого горсточка войск, не имеющая достаточно близко позади себя какой либо вполне надежной точки опоры, совершенно потонула в громадных охвативших ее скопищах неприятеля и, не смотря на то, все-таки проникла до самого важного оплота этого неприятеля и в конце концов благополучно вынырнула из всего этого омута.

Каков бы ни был неприятель, подобное предприятие представляет вещь не совсем обыкновенную, а с текинцами, лучшими бойцами всей Средней Азии, окрыленными вдобавок уже раз одержанным серьезным успехом, подобные шутки можно было шутить лишь с крайней осторожностью, да и то только в виду настоятельной необходимости подобного отважного шага. И необходимость эта действительно существовала и была весьма настоятельна, так как, по полученным сведениям, время бездействия текинцев миновало и они готовились произвести ряд набегов, в чем нужно было предупредить их, а попутно с этим по возможности помешать им воспользоваться плодами урожая хлебов, уничтожив несобранные посевы на возможно большем пространстве.

Не малую роль между причинами этой рекогносцировки играло, [408] кажется, и личное желание генерала Скобелева самому поближе взглянуть на текинцев и средства их обороны и этим проверить те сведения, которые он мог получить от людей, раньше сталкивавшихся с текинцами, а также и из других источников.

Вечером 1-го июля из Бами выступил отряд, в состав которого вошли: три роты пехоты, взвод сапер, три сотни казаков (одна ракетная), четыре дальнобойных орудия, два горных орудия и четыре картечницы морской батареи. Недельный запас продовольствия был поднят на тринадцати фургонах, которые вместе с двумя повозками Красного Креста должны были служить и для возки могущих быть раненых.

В Арчман, как и во время экспедиции 1879 года, к войскам вышли нухурцы с кое-какими припасами, но предварительно колонна должна была отогнать от этого аула небольшую партию текинцев, потерявшую во время перестрелки несколько человек убитыми.

Нухурцы по-видимому были весьма рады приходу наших войск, потому что еще до этого они просили принять какие либо меры, чтоб оградить Нухур от текинцев, которые, на основании прошлых примеров, очевидно не могли относиться к нухурцам доверчиво, и потому настойчиво требовали, чтобы нухурцы фактически перешли на их сторону и, бросив свой аул, примкнули к защитникам Геок-Тепе.

На следующий день отряд двинулся дальше и, изо дня в день подвигаясь вперед и ежедневно имея легкие стычки с небольшими партиями текинцев, 5-го утром достиг Ягиен-Батырь-Кала — крепостцы, расположенной в 10-12 верстах от Геок-Тепе, т. е. на расстоянии досягаемости батарейных дальнобойных пушек.

Текинцы массами показались перед крепостцой, но, удержанные огнем артилерии, а также вероятно и в предположении, что видят перед собой лишь авангард значительных русских сил, напасть на отряд не решались. День прошел в работах по приведению позиции в оборонительное положение на случай нападения текинцев; ночью местность впереди расположения войск была освещена кострами, но текинцы ничего решительного не предприняли.

Ранним утром 6-го июля отряд двинулся из Ягиен-Батырь-Кала, оставив здесь под небольшим прикрытием весь обоз, и направился к расположенному южнее Геок-Тепе селению Янги-Кала, занятому массами неприятеля. Артилерия открыла огонь по [409] крепости Геок-Тепе, и по неприятелю, сдерживая этим огнем, к которому присоединился и огонь пехоты, все попытки противника перейти в наступление.

Осмотрев южную и восточную части Геок-Тепе генерал Скобелев приказал отступать, что и было исполнено в большом порядке, не смотря на массы наседавшего неприятеля, зарывавшегося в своем преследовании до рукопашных стычек с прикрывающею отступление казачьей цепью.

Во время этой рекогносцировки офицером корпуса топографов сделана была съемка крепости и ее окрестностей, а саперы ради испытания грунта получили приказание насыпать небольшую батарею. Грунт, как и повсеместно почти в обитаемой части Закаспийского края, оказался состоящим из твердой глины, требовавшей значительного числа кирок.

Вечер 6-го и начало ночи с 6-го на 7-е июля прошли довольно покойно, но с раннего утра 7-го между текинцами началось сильное движение: слышались крики, которыми они ободряли друг друга и призывали какого то Мурата. Войска встали в ружье. Крики текинцев слышались то далеко, то приближаясь; порой они раздавались в нескольких десятках шагах, но решительного текинцы все-таки ничего не предприняли, хотя соблюдавшие полнейшую тишину наши войска ничем не давали знать о своей готовности встретить неприятеля. Легко впрочем может статься, что именно это-то грозное молчание бивака наших войск и было главной причиной нерешительности действий неприятеля.

С рассветом огонь артилерии заставил текинцев удалиться окончательно и ограничиться одной перестрелкой, а затем началось и отступление рекогносцировавшей колонны, причем все встреченные на пути запасы были уничтожены.

8-го колонна, никем не беспокоимая, прибыла в Арчман и, простояв там весь день 9-го июля, 10-го прибыла обратно в Бами, потеряв за все это время 20 человек (17 раненых и трое убитых).

Потери текинцев за это время простирались, по полученным сведениям, от полутораста до двухсот человек, боевая же сила их простиралась до 30,000 человек. Текма-Сардарь, руководивший текинцами в ночь с 6-го на 7-е, достоверно узнавши впоследствии силу рекогносцировавшей колонны и полное отсутствие каких бы то ни было резервов, рвал с отчаяния свою бороду и никак не мог простить себе, что выпустил русских целыми и невредимыми. Вообще же на население оазиса эта лихая [410] рекогносцировка временно произвела подавляющее впечатление. Стоустая молва разнесла слух о ней по всем базарам Средней Азии, причем передавалось не о рекогносцировке только, а о совершившемся будто бы уже покорении оазиса и о поголовном почти избиении не мало насоливших всем соседям лакомых до чужого добра текинцев.

Вся эта удачная операция по-видимому не заставила однако генерала Скобелева презрительно отнестись к стоящим против нас бойцам, да и последние, оправившись от первого потрясения, вскоре по мере сил и уменья начали понемногу отплачивать нам за свою минутную нерешимость. Хотя отплата эта производилась иногда и единичными людьми, но этих единиц было порядочно таки много, и предприятия их своей дерзостью и риском поневоле приводили к убеждению, что народ, выставлявший подобных удальцов, не даст сломить себя без жестокого и упорного сопротивления.

Редкая ночь проходила без тревоги, возникавшей из того, что одиночные текинцы подползали к постам сторожевой цепи, рубили при удаче людей и скрывались по большей части безнаказанно. Так, в конце июля, как раз во время моего дежурства по лагерю, часов около 11-ти ночи, с одного из передовых постов, расположенных к стороне Копет-Дага (южная сторона лагеря), раздались крики, а затем и стрельба. Шагах в 10-15 от расположения поста проходила по направлению от Копет-Дага к лагерю оросительная канавка. Этой канавкой воспользовались двое каких то удальцов и, под покровом ночи, как тени подползли к самому почти посту, бросились на него и, ранив одного из солдат, снова скрылись в темноте. Один из нападавших получил удар штыком, что не помешало ему однако удрать, оставя за собой длинную кровавую дорожку, по которой утром довольно далеко можно было проследить путь этих головорезов.

Около расположения одного из постов на восточной стороне лагеря валялось несколько довольно крупных камней, и унтер-офицер обратил внимание часового на эти камни, как на предметы, за одним из которых отлично может скрыться ползун. Солдату почему то вздумалось пересчитать камни, что он и сделал. Наступила ночь. Часовой время от времени посматривал на свои камни и вдруг разглядел камень, которого раньше как будто и не было. Счет подтвердил, что одним камнем вдруг стало больше, и заинтересованный солдат, подойдя к [411] прибавившемуся камню, тихонько тронул его штыком. Камень, быстро поднявшись с земли, вдруг превратился в человеческую фигуру, и сметливый солдатик совершенно неожиданно получил здоровенный удар прикладом пистолета по лбу, после чего камень-текинец безнаказанно исчез в темноте.

Рота наша, как я раньше уже сказал, помещалась на самом левом (северном, ближайшем к пескам Кара-Кум) фланге, на небольшой возвышенной сравнительно с остальным пространством лагеря площадке, служащей как бы пьедесталом Гелиографному бугру. Площадка эта была обрыта легенькой траншеей.

Темною ночью одному из солдат понадобилось побывать за траншеей, и он, пройдя через оставленный в траншее проход, начал было спускаться с возвышенности, как вдруг почти от подошвы наружной крутости бруствера траншеи поднялась человеческая фигура и стрелой пустилась к пескам. Дали знать стоящим впереди постам, начали осматривать местность, но, благодаря темноте и множеству глубоких промоин, не нашли ничего и ограничились тщательным всматриванием в темноту, так как текинец не проходил по-видимому назад между постами. Прошло немало времени и все окончательно успокоилось и утихло; решили уже, что ползун ушел восвояси, когда другой отправившийся за траншею солдат ясно различил в темноте ночи ползующую у подошвы наружной крутости бруствера траншеи человеческую фигуру. Солдат крикнул от неожиданности, а текинец снова исчез во мраке и более уже не показывался. Осматривая поутру место, где в одну ночь дважды побывал ползун, мы нашли старый дрянной гладкоствольный пистолет, который текинец очевидно обронил второпях, когда его спугнули первый раз и за которым, рискуя своей шкурой, он не побоялся приползти второй раз на то же место.

К востоку от нашей траншеи, в 10-20 шагах от подошвы возвышенности, на которой траншея была вырыта, протекал бегущий из Копет-Дага через весь лагерь ручей, теряющийся затем в песках. Около ручья, почти в центре лагеря, были вырыты два больших водоема, соединенных с ручейком небольшими канавками и канавками же соединенных с ближайшей рытвиной, куда уходила протекавшая через водоемы вода. Водоемы эти были вырыты для купанья: один — для солдат, а другой — для офицеров; оба они были в нескольких шагах к западу от ручья, из которого наполнялись водой, а в нескольких шагах к [412] востоку от того же ручья стояла одна из офицерских кибиток 4-й батареи 20-й артилерийской бригады. В районе нашего расположения, т. е. ниже по течению этого же ручья, на берегу его была расположена ротная кухня и тут же в палатке проживали два кашевара, ружья которых стояли не в общих козлах, а тут же в палатке, около среднего шеста, продетые штыками в нарочно привязанные к шесту веревочные петельки. Однажды утром нежданно-негаданно оказалось, что одно из кашеварских ружей исчезло ночью неведомо куда.

К северу от расположения нашей роты отведено было место для ночлега верблюжьих транспортов, и один из транспортов ночевал здесь в ночь пропажи ружья. Подозрение в краже пало на киргиз верблюдовожатых, но все расспросы и розыски в этом направлении не привели ни к чему и, не смотря на всю непривлекательность факта пропажи ружья из палатки, из-под носа, как говорится, его хозяина, пришлось довести об этой пропаже до сведения начальства, что и было сделано. Новые розыски не привели также ни к чему и ружье пришлось признать окончательно пропавшим, но дать какое-нибудь объяснение всему этому было совершенно невозможно, и мы довольно долго оставались в совершенном недоумении относительно всего происшедшего, пока совершенно нечаянный случай не открыл неожиданно похитителя ружья и места, где оно теперь было.

Все сведения относительно этого доставил нам один из нухурцев, которые в это время завязали уже с нами деятельные торговые сношения, привозя в лагерь прекрасный виноград, курагу (род сливы), яйца и кой-какие молочные продукты. Упомянутый выше нухурец рассказал, что один из жителей Нухура был недавно в Геок-Тепе и при нем пришел туда текинец с русским ружьем, которое текинец этот, по его словам, добыл в самом лагере русских. При этом удалец рассказал и все подробности своего отчаянного предприятия.

Такие отдельные удальцы заставляли войска как следует относиться к сторожевой службе и весьма убедительно напоминали войскам, что надо держать ухо востро, если желательно избегнуть неприятностей. Но текинцы далеко не ограничились выставлением против нас сравнительно безвредных отдельных бойцов. В ущельях Копет-Дага, в песках Кара-Кум и даже на Атреке появились значительные шайки неприятеля, которые затрудняли [413] сообщение и требовали принятия каких либо серьезных мер и по возможности в непродолжительном времени.

Такими мерами явились: сформирование охотничьей команды и занятие войсками Бендесена, где команда охотников и была расположена.

Таким образом наиболее подручная для партизанских действий текинцев часть пути — путь по ущелью от Бами до Бендесена — являлся охраняемым с обоих концов, и в то же время лучше обеспечено было и лучше могло наблюдаться подгорное пространство к западу от Бендесена до Ходжам-Кала и к востоку от Бендесена, где до занятия последнего пункта всегда могли появляться шайки текинцев, переходя Копет-Даг около Бами к востоку или западу от этого аула. Эти же охотничьи команды могли держать под своим надзором прилежащие к Бами окраины пустыни Кара-Кум и всегда своевременно знать о проникновении текинцев в часть оазиса, лежащую к западу от Бами, и по возможности мешать их приходу туда. Этот вопрос приобретал особо важное значение в виду того, что налаживалось караванное движение между Бами и Красноводском, и в скором времени главная часть жизненных и боевых запасов должна была начать двигаться к нам по этому новому пути.

Ущелья и долины самого Копет-Дага также получили освещение и не могли уже служить ни надежным пунктом отдохновения шаек, и укрытием, благодаря которому, расположившись близ места проектированных действий, текинцы могли бы выждать удобный момент для своего налета. Ясное дело, что охотники не могли одновременно расширить сферу своих действий далеко в глубь пустыни и в то же время быть в каждом данном месте Копет-Дага. Вследствие того для текинцев являлось возможным, двигаясь песками, обходить Бами и появляться на линии Бами — Михайловский залив, а равно и перевалить при удобном случае Копет-Даг, где-нибудь между Бами и Кизил-Арватом, который был занят войсками в видах большого обеспечения транспортного сообщения. Для затруднения движения неприятельских шаек по пескам зарыты были некоторые из имеющихся там колодцев, и кроме того начальник охотничьей команды С. весьма интересовался вопросом о самовзрывных фугасах, — по крайней мере он не раз расспрашивал меня на счет этих фугасов и на вопрос, зачем они ему понадобились, отвечал, что ему очень хотелось бы, оставив кой-какие колодцы не засыпанными, окружить их [414] самовзрывными фугасами. Он надеялся, что неожиданные взрывы фугасов в местности, где нельзя было ожидать каких либо мер со стороны русских, произведут громадное впечатление на текинцев и заставят их с крайним недоверием смотреть на все пути и места, где они находят в песках покойный приют, считая такие места вне сферы действия русских. Успел ли С. привести свой план в исполнение — узнать мне не удалось..

Не смотря однако на все меры, направленные к стеснению партизанских действий текинцев, действия эти не могли быть парализованы окончательно и проявлялись то тут, то там или в форме производимых неприятелем налетов на наши сообщения, или в форме набегов на пункты, занятые войсками вдоль пути сообщения.

Наиболее удачным набегом для себя текинцы могут считать набег на Ходжам-Кала в ночь с 30-го на 31-е июля, совершенный ими под руководством Текма-сардаря.

Перекинувшись через горы и окружив укрепление, текинцы имели по-видимому намерение и надежду вырезать, благодаря своим силам, ходжам-калинский гарнизон. Убедившись однако, что это вовсе не легко и едва ли им удастся, нападающие ограничились тем, что похозяйничали в ночевавшем около Ходжам-Кала транспорте торговцев, пробиравшихся в Бами, и отогнали более 500 голов продовольственного скота.

Генерал Скобелев за несколько дней до нападения на Ходжам-Кала выехал из Бами; оставшийся вместо него полковник Вержбицкий во время самого нападения был с частью бамийского гарнизона в Арчмане, куда он отправился, во-первых, для того, чтобы своим движением ободрить и попрочнее привязать к нам нухурцев, а во-вторых, — чтобы заставить текинцев подумать, что наступило время движения русских вперед и что главные силы Ахала должны быть поэтому в сборе и готовыми, т. е. что набеги, раздробляющие эти силы, должны быть оставлены.

Охотники из Бендесена тоже не могли предпринять что-либо против партии Текмы, так как им было приказано двинуться в Нухур одновременно с выступлением в Арчман колонны полковника Вержбицкого. Такое положение дел, с одной стороны, не позволило полковнику Вержбицкому своевременно получить известие о нападении на Ходжам-Кала и своевременно же предпринять что либо против партии Текмы-сардаря, а с другой стороны и самого Текму заставило поторопиться направиться с своей [415] партией к Геок-Тепе, так как движение полковника Вержбицкого понято было Текмою в желательном для нас смысле, т. е. в смысле начала наступления русских войск в глубь оазиса.

В тылу на линии Чекишляр — Дуз-Олум около этого времени также появились шайки текинцев и одно за другим начали приходить известия о легких стычках с неприятелем около Терсакана, Каракала, Дуз-Олума и т. д. Стычки эти, не нанося нам существенного вреда, очень ясно указывали, что впечатление, произведенное рекогносцировкой 6-го июля, мало по малу изгладилось, и текинцы, оправившись, деятельно принялись тревожить нас набегами мелких шаек на разные пункты занимаемого нами обширного района.

Пока все вышеупомянутое происходило в крае, войска, расположенные в Вами, не складывая рук работали над разгрузкой и укладыванием в бунты чуть не ежедневно привозимых продовольственных, боевых и инженерных запасов и принадлежностей и над усилением нашего расположения в фортификационном отношении.

Сейчас же вслед за занятием Бами прибывшие туда войска возвели сомкнутое укрепление около крошечного, окруженного глинобитными стенами садика с тремя, четырьмя большими деревьями. В садике этом была поставлена кибитка генерала Скобелева, а войска заняли вышеупомянутое укрепление, которому дана была траншейная профиль. К линии этой сомкнутой траншеи примкнуты были три люнета полевой профили, обращенные — один к выходу из ущелья, служащего дорогой в Бендесен, т. е. к югу, другой к пескам — к северу и третий к пути нашего будущего наступления — к востоку, к стороне Беурмы. Общая длина линии огня этих укреплений вместе с траншеей простиралась до 250 сажен; в люнетах размещена была артилерия.

Наша рота, как раньше было уже упомянуто, по приходе в Бами была поставлена отдельно к северу от общего расположения войск и окопала свою позицию на пьедестале Гелиографного бугра траншеей. В таком виде укрепления Бами оставались до возвращения войск из рекогносцировки, т. е. до 10-го июля, после чего приступлено было к работам, которые обратили бы Бами в пункт, где могло быть сосредоточено до 6,000 человек при 75-80 орудиях, до 10,000 снарядов, около 5.000,000 патронов, значительное количество пороха и динамита и около 1.000,000 пудов продовольственных продуктов. [416]

С целью удовлетворить всему этому, на восточной стороне общего расположения насыпано было три люнета, из которых один был обращен к Копет-Дагу и обстреливал выход из бамийского ущелья, другой — против Беурмы и третий — на северо-восточной стороне лагеря, против самого аула Бами.

К северо-западу от расположения первоначального укрепления и в связи с ним обрыта была траншеей четыреугольная площадь пространством около 10,000 квадратных сажен, предназначенная для интендантского склада, причем в юго-западном углу этой площади ограничивающие ее траншеи замыкались люнетом с линией огня около 70-ти сажен. В промежутке между этой площадью и Гелиографным бугром обрыт был круглый загон для скота и выстроена из булыжника баня, снабженная водой из протекающего через лагерь ручья посредством небольшой канавки, входящей внутрь стен бани.

В районе расположения саперной роты в отлогостях Гелиографного бугра вырыты были закрытые помещения для артилерийских припасов, патронов, пороха и динамита; тут же был расположен и инженерный парк.

Работы по укреплению Бами, не смотря на не особенно большие размеры их, заняли собою август, сентябрь и октябрь месяцы, так как производились исключительно людьми саперной роты, высылаемыми на работы ежедневно в количестве около 80-ти человек. Большего числа рабочих рота выставить не могла, так как в это же время ею выделены были команды для работ в тылу и, кроме того, она вследствие некоторой изолированности своего расположения от остальных войск должна была расходовать большое количество людей для несения сторожевой службы, выставляя ежедневно не менее пяти постов. Работы в тылу состояли в постройке укреплений в Бендесене и Терсакане и в усилении бендесенского и ходжам-калинского укреплений расположением около них камнеметных фугасов.

Устройство этих фугасов предпринято было лишь после того, как генерал Скобелев сам удостоверился в эфектности взрыва и обширности сферы действия камнеметов. С этою целью отрыт был малый фугас, снаряженный 10-ю фунтами пороха и 12-ю кубическими футами булыжника и взорван с наступлением темноты.

Присутствуя при взрыве фугаса и осмотрев утром следующего дня данный фугасом разлет камней, генерал Скобелев выразил удовольствие по поводу того и другого и приказал [417] отрыть фугасы в вышепоименованных пунктах. С этою целью утром 19-го августа, захватив с собою бочонок пороха для фугасов и фунтов около 20-ти динамита на случай каких либо других подходящих работ, я отправился вместе с колонной, выступавшей в тот день из Бами, по направлению к Бендесену.

Утром следующего дня, по приезде в Бендесен я с той же колонной добрался до Ходжам-Кала и занялся там устройством фугасов и исправлением дороги к Маргизу. Последнее заключалось почти исключительно в работах на перевале около Ходжам-Бала. Рабочих давалось до крайности мало (8-10 человек) и если бы не динамит, помогавший мне осиливать крепкую горную породу, то эта работа могла бы продлиться бесконечно долго.

Работы были очень не сложны, рабочих было мало и если представлялся некоторый интерес относительно приложения к делу динамита, то и этот интерес далеко не был значителен благодаря односторонности взрывов.

На сколько не разнообразна была наша жизнь, можно видеть, например, из того, что состоявший при небольшом ходжам-калинском лазарете врач М. заинтересовался закладываемыми мною фугасами и, приобретя от меня пригоршню пороха, дня три подряд развлекался, закладывая в земляном полу своей кибитки миниатюрные фугасы, заряжая их вместо камней овсом и затем взрывая. Пригоршню пороха выпросил у меня и местный комерсант, которого текинцы немного потрепали во время своего нападения на Ходжам-Кала; это заставило его перенести свою торговлю извне укрепления, где он расположился было на просторе, внутрь его. Комерсант этот, в видах самозащиты, обзавелся старым кремневым ружьем, но пороха не мог достать ни зерна, и радости его не было пределов, когда ему удалось получить от меня около 1/2-фунта этого драгоценного материала.

Время проходило довольно покойно, хотя, наученный фактом недавнего нападения текинцев, ходжам-калинский гарнизон держался очень осторожно, вследствие чего изредка происходили вызванные чем нибудь подозрительным тревоги, оканчивавшиеся обыкновенно ничем. Однажды только был ранен вышедший ночью за цепь казак, да поторопившийся вследствие этого выстрела перебраться через бруствер бывший вне укрепления солдат, неловко спрыгнув с бруствера, переломил себе ногу.

Вследствие всего этого, по находящимся в виду укрепления кустам сделан был картечный выстрел, чем все и [418] окончилось. Поутру посланный с сотней казачий офицер, осмотрев местность, нашел много лошадиных следов, но откуда взялись они и были ли эти следы оставлены в ознаменовавшуюся тревогою ночь, — дело темное.

В это время в Ходжам-Кала прибыл Скобелев, отправлявшийся вторично осмотреть тыл, в чем ему первый раз несколько помешала проявленная текинцами наступательная деятельность в виде набегов. Около этого же времени расположенная на высоте Кодж хребта Копет-Даг гелиографная станция, работавшая между Бами и Ходжам-Кала, была перенесена на другую вершину хребта — Рауш и расположена таким образом, что в сферу гелиографного сообщения, кроме Бами и Ходжам-Кала, мог быть введен еще и Кизил-Арват через расположенную близ последнего промежуточную станцию.

Кроме работ в самом Ходжам-Кала и его окрестностях, около полутора суток было употреблено мною на расчистку колодцев, бывших верстах в 12-ти по направлению от Ходжам-Кала к Маргизу. Колодцы эти, числом два, были засыпаны текинцами еще в 1879 году и, будучи теперь расчищены, делали до некоторой степени более удобопроходимым почти 50-ти-верстное расстояние между Маргизом и Ходжам-Кала, на котором до этого не было ни капли воды, если не считать родников Акиллы, бывших верстах в 6-7 в стороне от дороги. Все встречаемые в крае колодцы построены по одному и тому же типу и представляют цилиндр фута 3-4 в диаметре, проникающий в глубь на 4-5 фут ниже водоносного слоя. Нижняя часть цилиндра на высоту, несколько превосходящую уровень набирающейся в колодезь воды, одевается плетнем, а отверстие колодца забирается накатником, поверх которого кладется слой хвороста и насыпается земля. Оставляемое для добывания воды отверстие бывает от фута до 1 1/2 фут в диаметре и соответствует по своим размерам диаметру кожаного ведра, употребляемого кочевниками.

Вода в очищенных колодцах оказалась довольно вкусной после того, как раза три была вычерпана из них вся до капли.

Отрытием колодцев были закончены работы в Ходжам-Кала, после чего пришлось перебраться в Бендесен.

В Бендесене, кроме устройства фугасов, я привел в надлежащий вид родник, из которого пользовались водой, и произвел кой-какие работы по осушению площадки, служившей местом расположения устроенному здесь верблюжьему лазарету. [419]

Бендесенский родник представляет собой явление довольно интересное и при некоторых средствах мог бы служить источником довольно значительной движущей силы и в то же время мог бы явиться в виде оригинального водоема, в котором вода стоит не только выше уровня окружающего места, как в полном стоящем на столе стакане, но даже и переливается через края своего вместилища.

Шагах в 20-ти — 30-ти от бендесенских высот в самой долине Бендесена расположен глубокий провал небольшого диаметра (два, три фута) с торчащими с боков его каменьями. Из этого провала довольно сильно выливается вода, частью текущая на небольшое расстояние в виде теряющегося затем ручейка, но главным образом разливающаяся по поверхности самой долины, образуя обширное болото, недалеко от одного из краев которого и находится самый провал. Вследствие этого вытекающая из провала свежая вода смешивалась с ранее вытекшей, наполнявшей болото и застоявшейся водой, насыщалась до некоторой степени развивавшимся в болоте сероводородом и не особенно то хорошо отзывалась на желудках потребителей.

По значительному количеству истекавшей из провала воды и быстроте самого истечения можно было заключить, что истоки этого родника лежат значительно выше самого провала. Если это предположение было верно и если вместе с тем для воды не было иного исхода на поверхность земли как указанный пункт, то, устроив вокруг провала водонепроницаемую стенку, очевидно можно было заставить воду подняться выше местного уровня долины, т. е. вполне изолировать ее от смешения с водой окружающего болота.

Решившись попытать улучшить воду этим именно приемом, заготовили предварительно около провала необходимое количество подручного материала — камня и тростника — для прокладки швов между камнями, а затем приступили и к возведению самой стенки кругом провала, сделав ее в 3 1/2 фута высотой и несомкнутой, чтоб доставить временной выход воде, которая в противном случае могла бы помешать ходу работ, если б начала подниматься, будучи заперта сомкнутой стенкой.

Когда стенка была готова и проконопачена, к ней присыпали кругом толщу земли около пяти фут, плотно утрамбованную, быстро заделали оставленное в стенке отверстие, оставив для выхода воды лишь небольшой желоб в верхнем крае стенки. [420] Работа не была еще совершенно окончена, как вода поднялась уже наравне с краями своего нового водоема и полилась по желобу, причем качества ее очень быстро изменились к лучшему.

Оставшееся болото могло быть совершенно осушено, что было бы далеко не бесполезно, так как в силу необходимости верблюжий лазарет был расположен на насыщенной водою местности, что очевидно не могло благоприятно влиять на лечение верблюдов.

Неудобство это было настолько важно, что лазарет ради этого был переведен впоследствии в другой пункт, хотя в изобилии ростущий около Бендесена тростник мог служить отличным местом пастьбы для поправляющихся верблюдов. Но осушение болота требовало отрывки канавы футов 5-6 глубиной, соответствующей ширины и около версты длиною, для чего бендесенский гарнизон, при довольно тяжелой охранительной службе, не мог выставить достаточного числа рабочих.

В виду неблагоприятных последствий, которыми отзывается на войсках продолжительное употребление сухарей, ведущее обыкновенно к развитию желудочных болезней, и без того весьма распространенных в войсках Закаспийского края благодаря дурным качествам воды, в особенности на линии Чекишляр-Бами, — генерал Скобелев настойчиво требовал, чтобы при малейшей возможности войска получали взамен сухарей муку и перепекали ее в хлеб. В силу этого везде, где войска располагались на более или менее продолжительное время, первым долгом устраивались хлебопекарные печи и начиналось печение хлеба.

В Бендесене, как пункте лишь недавно занятом войсками, хлебопекарных печей ко времени моего приезда туда устроено не было, — этим делом предстояло еще заняться и первым делом позаботиться о кирпиче, так как вырытые в грунте и плетневые обмазанные глиной печи не особенно удобны, да последних, кроме того, и нельзя было приготовить в Бендесене, так как близко не было никакого хвороста.

Но за то верстах в 6-ти к востоку от Бендесена на одном из холмов, ограничивающих бендесенскую долину, стоял старый мавзолей, воздвигнутый над чьей-то могилой и сложенный из кирпича, которым комендант Бендесена и решился воспользоваться для постройки печей. Раньше он хотел однако убедиться, стоит ли кирпич того, чтобы его выламывать и вьюками вести в Бендесен, намереваясь в противном случае обратиться к выделке сырца на месте. [421]

Посмотреть кирпич было поручено мне и, воспользовавшись первым же случаем, когда в окрестности могилы была отправлена команда за фуражек, который там местами попадался, я примкнул к этой команде, а со мной вместе отправился и врач М., переведенный к тому времени из Ходжам-Кала. Он давно уже интересовался почему то упомянутой могилой и решил разрыть ее.

Постройка была расположена на небольшом холмике и имела весьма красивый вид, представляя четыреугольное здание с узкой стрельчатой дверью в каждой из четырех стен. Стены на углах были несколько утолщены и утолщения эти служили пятами неглубоких арочек, выведенных в виде украшения лицевых сторон стен. Все это было покрыто лицевидным сводом, основание которого не занимало всей толщины стен, и на образовавшихся таким образом промежуткам с каждой стороны постройки в виде продолжения стен ее выведен был ряд тонких высоких зубчиков, маскировавших нижнюю часть свода, причем на всех четырех углах зубчики переходили в равные с ними по высоте четырехугольные столбики, увенчанные острой четырехгранной пирамидой. Вся постройка снаружи и внутри была тщательно выштукатурена очень светлой глиной и в общем была очень легка, красива и нарядна. Внутри, посреди единственной комнаты, фута на три над полом, высился продолговатый надгробный камень, покрывавший собою всю могилу и сложенный, подобно всей постройке, из кирпича, с тщательной наружной штукатуркой из той же светлой глины.

Когда разобран был этот надгробный камень, который в сущности оказался глинобитным и только облицованным с боков и сверху одним рядом кирпича, под его основанием, бывшим дюйма на три-четыре ниже уровня пола, обнаружился ряд крупных известковых плит, швы между которыми были тщательно замазаны глиной. Под плитами оказался слой около шести дюймов толщиною, состоящий из мельчайших стружек какого-то ароматического дерева, среди которых виднелось несколько ячменных колосьев, а под стружками следовал новый ряд плит, покрывавший уже самое помещение трупа, представлявшее сложенный из известняка четыреугольный ящик. Тление ничуть не коснулось покойника и он лежал весь целехонек; но все, что было между кожей и костями, высохло в тончайшую пленку, присохшую к костям, так что в общем труп имел вид [422] скелета, туго обтянутого кожей, которая плотно пристала и к черепу, не нося на себе никакого следа волос, по всему вероятию сбритых. Описанный факт высыхания трупа, а не разложения его, представляет в Закаспийском крае явление далеко не редкое и повторяется часто даже при менее благоприятных условиях, чем те, при которых сохранился открытый М. труп. Этот был зарыт на довольно высоком глинистом холме, где влага не могла проникнуть глубоко в почву, и кроме того был прикрыт еще постройкой, препятствующей могиле насыщаться дождевой водой. Таким образом, труп был совершенно предохранен от сырости, естественные же жидкие составные части его были, по всей вероятности, весьма скоро отняты лишенной влаги окружающей средой, что и повело к обращению трупа в высохшую массу и к сохранению его.

Нечто подобное зачастую можно было встречать и на поверхности земли, наталкиваясь на трупы павших по дороге верблюдов, которые, обыкновенно, не зарывались. Нет сомнения, что разложение таких трупов в известной, хотя и не особенно заметной степени, происходило, но палящее солнышко вело свое дело значительно быстрее разложения и, высушив труп, прекращало всякое дальнейшее разрушение его гниением. Такому трупу, обыкновенно, довольно хорошо удавалось перенести время дождей, а летом он снова быстро высыхал и окончательное разложение затягивалось таким образом на довольно долгое время, так что некоторые трупы служили до некоторой степени ориентировочными пунктами при разговоре о той или другой части пути.

Трупы животных небольших размеров, как, например, ящериц, высыхали значительно быстрее и значительно полнее крупных трупов, почему и сохраняться они могли значительно дольше.

Взорвав несколько камней, которые делали тропинку, ведущую на бендесенскую высоту, не совсем удобной даже для верховой езды, я прикончил с работами в Бендесене, так как главная задача моего пребывания здесь — закладка фугасов — была выполнена в первые же два дня пребывания в Бендесене. Таким образом, с первою же проходящей колонной я мог снова возвратиться в Бами, где в это время были закончены все почти подготовления к дальнейшему наступлению по оазису. Бамийский продовольственный склад не терял своего грандиозного вида, не смотря даже на соседство с Копет-Дагом, и при одном лишь [423] взгляде на эти горы продовольствия являлась успокоительная мысль, что всякое «растягивание» хлеба насущного стоит от нас далеко.

Это не мешало однако подходить все новым и новым транспортам, увеличивавшим наши средства, хотя это увеличение и было уже незаметным для глаза, так как содержимое каждого из новых транспортов было лишь каплей, падавшей в полную почти чашу. Так как все специальные наши работы в Бами были уже прикончены, то явилась возможность привлечь и нашу роту к разделению невеселой обязанности сопровождения транспортов, что, в свою очередь, дало и нам возможность побывать в части оазиса к западу от Бами, не далее впрочем Кизил-Арвата. Местность в этом направлении сравнительно с окрестностями Бами не представляла ничего особенного. Та же ровная, потрескавшаяся от жары глинистая почва, те же поля везде, где из гор бежит хоть крошечный ручеек, те же башни на полях и те же мертвые, заброшенные теперь селения, обнесенные высокими глиняными стенами и построенные изредка на холмиках, появление которых по-видимому тоже произошло не без участия человека.

Самый Кизил-Арват мало отличается от общего типа поселений и довольно богат водой. Войска занимали возведенное здесь укрепление, строителем которого был сам комендант его, моряк капитан Зубов, поддерживавший в своем укреплении чистоту, напоминавшую чистоту военных судов, в чем все другие места расположения войск далеко уступали Кизил-Арвату.

Доведенный до Кизил-Арвата транспорт был последним, который нашей роте случилось сопровождать. Независимо от подвоза в Бами продовольствия, значительная часть перевозочных средств была уделена на доставку в этот пункт специально боевого снаряжения и предметов инженерного парка. Количество первого достигало до полутора с лишним миллиона патронов и до двадцати почти тысяч орудийных снарядов и зарядов. Общее число инструмента в инженерном парке было около трех тысяч и, кроме того, в нем же имелось до пяти тысяч земляных мешков и двенадцать ящиков динамита. В Бами же сосредоточивались и все силы имеющейся в крае артилерии, орудия которой снимались, за весьма малыми исключениями, со всех тыльных постов и организовались в батареи, получившие наименование подвижных. Для доставки этой артилерии в Бами употреблялись лошади расположенной там артилерии, дальнейшее же движение подвижной артилерии решено было производить помощью [424] упряжных верблюдов, для которых была сшита и подходящая сбруя. Текинцы вели себя в это время довольно смирно, и жизнь бамийских войск была далека от чисто боевых тревог, протекая преимущественно в приготовлении к этим тревогам в будущем.

Боевая готовность отряда приходила к своему пределу со дня на день; подвезены и испробованы были, наконец, даже полупудовые мортиры, применения которых возможно было ожидать лишь к среднему и конечному периоду будущей осады.

Вместе с несколькими мортирными выстрелами по внутренности бамийской калы, по стенам той же калы произведено было и несколько выстрелов из состоявших в морской батарее пушек Энгстрема. Пушки эти весьма малого калибра, стреляют унитарными патронами и необычайно метки.

Текинцы вели себя, как я сказал уже, довольно смирно, и лишь около половины ноября близ Беурмы захвачены были в башне несколько человек их, да и те попались благодаря тому, что не могли утерпеть и сделали несколько выстрелов, без чего вероятно никто не обратил бы и внимания на их убежище.

Более серьезное дело произошло в это же время в тылу Бами, где текинцы пытались отбить наш двигавшийся между Углаком и Узун-су верблюжий транспорт, что и успели было сделать, если бы прибывшая на место боя полусотня казаков не отбила верблюдов обратно. Потеря наша в этом деле простиралась сверх 30-ти человек, большею частью убитыми; текинцы оставили до 50-ти тел на месте, не считая тех, которые им по всей вероятности удалось увезти с собой.

Как ни медленно и однообразно тянулось время, но всякая проходящая минута говорила нам, что недалек уже момент, когда кончится эта, так сказать, рабоче-подготовительная деятельность войск и наступит чисто боевой период, который, впрочем, судя по осторожному, предусмотрительному приготовлению к нему, обещал, в свою очередь, быть далеко не легким и вполне оправдал впоследствии это обещание.

Наконец, желанный момент настал. Движение в глубь оазиса должно было совершиться по двум направлениям: из Дуз-Олума, под личным начальством генерала Скобелева, должна была двинуться часть сосредоточенной там кавалерии, которая до сих пор была оттянута от передового расположения войск в видах большей трудности доставления туда фуража. Колонна эта состояла из четырех сотен казаков, двух эскадронов драгун и [425] конно-горного взвода артилерии; кроме того, для могущей потребоваться разработки пути, при ней был назначен саперный офицер, для устройства, в случае возможности, сообщения с другими войсками — гелиографная станция и топографы для съемки проходимой местности. Главная же масса войск должна была двинуться из Бами.

Отряд 24-го ноября выступил из Дуз-Олума и, пройдя несколько верст вверх по Чандырю, направился к Копет-Дагу. Дорога шла по крайне пересеченной местности, требовавшей частой разработки, что весьма дурно отзывалось на скорости движения и утомляло как людей, так и лошадей, не смотря на что в первый же день движения было пройдено более 30-ти верст. Второй и третий дни движения, благодаря более сносной, не требовавшей почти никакой разработки дороги, были проведены с меньшими затруднениями и привели отряд к самому Копет-Дагу, через который и предстояло перевалить на следующий день, 27-го ноября. В эти три дня похода отряд сделал около 90 верст. 27-го, отряд, шедший до сих пор в одной колонне, разделился на авангард, под командою полковника Навроцкого, в состав которого (авангарда) вошли две сотни и конно-горный взвод артилерии и главные силы, состоявшие из остальных войск, под командою полковника князя Эристова, при которых следовал и генерал Скобелев.

Авангард выступил с ночлега около шести часов, а два часа спустя, т. е. в восемь часов, выступили и главные силы. Дорога представляла массу затруднений, артилерию было совершенно невозможно двигать гужем и потому пришлось взять на вьюки. Прошло около четырех часов, раньше чем отряд достиг противоположного склона Копет-Дага и спустился в одно из врезавшихся в него ущелий. Движение по ущелью завяло еще около трех часов времени, пока, наконец, войска вошли в оазис.

Текинцы рассчитывали, по-видимому, что наступление наших войск будет произведено исключительно из Бами, и нисколько не ждали появления в глубине оазиса отряда со стороны Копет-Дага. Только подобным предположением может быть объяснен тот факт, что появившиеся в три часа пополудни в оазисе войска, дойдя к десяти часам вечера, т. е. после семичасового движения по оазису, до карыза Нур-Верды-хана, нашли в этом ауле большое стадо баранты, охраняемое лишь пастухами и несколькими женщинами. Стадо было загнано на ночь в калу, из которой, на [426] предложение отворить ворота, отвечали выстрелами. Ворота пришлось выломать, причем был ранен один из занимавшихся этим нижних чинов; сопротивлявшиеся защитники калы были перебиты, а баранта захвачена.

Затем войска продолжали свое движение на Келяте, куда и прибыли около двух часов пополуночи. Появление их здесь было тоже совершенно неожиданно, почему и здесь удалось захватить значительное количество баранты, общее захваченное в эту ночь количество которой простиралось до 6,000, не считая 100 слишком голов крупного рогатого скота.

Ни во время пребывания отряда у карыза Нур-Верды-хана, ни при занятии Келате генерала Скобелева при отряде не было, никто наверное не знал, где он и куда посылать ему донесения о ходе дел. Лишь почти полсуток спустя по занятии войсками Келяте, туда прибыл и генерал Скобелев с охотничьей командой поручика Варопанова. Оказалось, что задержанный разговором с нухурцами, он отстал от отряда при движении его с места последнего своего бивака в оазис, потерял всякие следы отряда, почему послал одного из нухурцев розыскать и провести к нему охотничью команду, что и было исполнено лишь к утру, так что целую ночь генерал Скобелев и человек 15-20 бывших с ним офицеров пробыли в положении далеко не безопасном.

Выступление войск из Бами началось 26-го ноября колонною подполковника Гайдарова и продолжалось 27-го и 28-го ноября и 1-го декабря. Общее количество войск этих четырех колонн простиралось до 21-й роты, шести сотен и 27-ми орудий, причем наибольшее количество войск (девять рот, две сотни и 19 орудий) приходилось на выступившую первую колонну подполковника Гайдарова. Колонна эта, как и все последующие, не встретила при своем движении никакого противодействия со стороны текинцев и во время марша 28-го ноября получила приказание генерала Скобелева выделить часть входящей в нее пехоты для усиления расположенных в Келяте войск, что и было исполнено выделением роты сапер и роты пехоты с полубатареею и сотнею казаков. Войска эти прибыли в Келяте утром, а к вечеру того же дня (29-го ноября) подошли к Келяте и остальные войска полковника Гайдарова.

Войска двух следующих колонн должны были построить укрепления у Дуруна и Арчмана и оставить в этих укреплениях гарнизоны из роты и двух орудий в каждом. Для возведения [427] указанных укрепление было назначено по саперному офицеру, снабженному необходимым количеством инструмента, взятого из части инженерного парка, который двинулся вперед с колонной полковника Гайдарова.

Мне пришлось отправиться с третьей колонной, в состав которой вошли четыре роты, шесть орудий, два из которых должны были быть оставлены в Арчмане, и двух сотен казаков. Движение нашей колонны нельзя было назвать очень скорым, так как при ней следовал весьма-таки значительный верблюжий транспорт. Верблюды шли частью под продовольствием, а частью служили к перевозке артилерийских зарядных ящиков, в которые были запряжены по три верблюда в каждый. Эти то упряжные верблюды и тормозили главным образом скорость нашего движения. Пока местность, по которой шла дорога, была совершенно ровная, — животные довольно порядочно еще справлялись с новой для них обязанностью упряжных животных, но стоило встретиться на дороге чуть-чуть заметной лощинке, на которую верблюд под вьюком не обратил бы ровно никакого внимания, — и вся тройка останавливалась как бы по заранее сделанному уговору, очевидно находясь в полнейшем недоумении относительно того рода усилий, которые требовались в данном случае для движения ящика.

Нельзя было, конечно, сомневаться, что после некоторого опыта животные попривыкнут к тяге и отлично будут справляться с делом, для чего сил у них вполне достаточно, но во время, о котором теперь идет речь, этого опыта у наших верблюдов, к сожалению, еще не было.

Так или иначе продвигаясь вперед, мы все-таки вечером 29-го ноября добрались до Арчмана, где колонне была назначена дневка, не для отдыха, впрочем, а для того лишь, чтобы быть в состоянии построить укрепление.

Ночью на постах задержали каких-то трех вооруженных туркмен, которых начальник колонны решил оставить в лагере до следующего дня, хотя те и уверяли, что они нухурцы. На следующий день их освободили, и они, бродя по биваку, зашли и к нам на работы. Все три туркмена были вооружены ружьями и все три ружья были совершенно различных систем. Наиболее совершенное ружье было пистонное, за ним следовало кремневое и, наконец, фитильное, в котором лежащий на полке порох воспламенялся прикосновением заранее зажженной веревки, [428] ущемленной в щипчики, заменяющие курок. Командир бывшей на работе роты, сам оказавшийся впоследствии превосходным стрелком, предложил нухурцам показать свое искусство в стрельбе, для чего шагах в 70-80 была поставлена доска фута в полтора шириною и фута 3 1/2-4 высотой (крышка от ящика, в котором возились кирки). Первым выступил на арену обладатель фитильного ружья. Набрав, сколько казалось ему нужным, камней, он устроил подставку для своего тяжелого ружья, лег на землю, подсыпал на полку пороха, зажег фитиль огнем, который к этому времени обязательно помощью кремня и огнива высек один из его товарищей, и начал целиться. Долго и внимательно целился он, пока, наконец, придал ружью то положение, которое, по мнению стрелка, было надлежащим. Тогда он потянул за спуск, вследствие чего горящий фитиль должен был коснуться насыпанного на полку пороха, но выстрела не последовало. Оказалось, что пока стрелок целился, фитиль успел сгореть так много, что не доставал уже до пороха. Потребовалось исправить эту беду, но, попытавшись сделать это, счастливый обладатель столь совершенного оружия уронил нагоревший на фитиле пепел на полку, туда же упала вероятно вместе с пеплом искра, и выстрел грянул, когда его никто не ожидал. Мишень, конечно, осталась стоять как стояла, но сам стрелок отделался менее дешево: левая рука оказалась обожженной вспыхнувшим порохом, который попутно спалил еще и порядочный клочок бороды стрелка.

Не смотря на полнейшую неудачу приятеля, а может быть и в расчете на то, что при подобных обстоятельствах и небольшой успех сойдет за порядочный, выступил к состязанию обладатель кремневого ружья. Сбирать камней ему не пришлось, так как ружье было снабжено невысокими сошками, и потому к выстрелу он изготовился значительно проворней, но целился так же долго, как и его товарищ. Наконец, выстрел грянул, мишень осталась целехонька, стрелок же проворно прыгнул с земли и еще проворней, захватив полу халата, начал вытирать ею кровь, в изобилии струившуюся из носа. Оказалось, что при отдаче ружье не ограничилось давлением на плечо своего владельца, а пожелало распространить свое действие еще и на его физиономию, что и привело к таким печальным результатам.

Текст воспроизведен по изданию: Заметки об экспедиции генерала Скобелева в Ахал-Теке. (Из записок саперного офицера) // Военный сборник, № 12. 1889

© текст - Черняк А. 1889
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Иванов А. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1889