СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АЛИХАНОВ-АВАРСКИЙ М.

ЗАКАСПИЙСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

1881-1885

VII
Третья поездка в Мерв и его занятие.

Окончание. ¹

Оставив за собою еще раз пустыню, отделяющую Теджевенский оазис от Мервского, я с своим конвоем расположился в Топазе, а депутацию распустил по домам, с приказанием снова собраться ко мне через три дня для встречи русского отряда. Каждому из четырех ханов было поручено при этом принести с собою не менее ста наиболее представительных всадников своего колена.

После их отъезда, мой словоохотливый хозяин, уже знакомый читателям, старик Абдал-сардар, присел к очагу в средине кибитки и выложил мне все новости Мерва. Слух о прибытии генерала на Теджен и о предстоящем на днях появлении в Мерве русских войск уже проник в среду населении. Каракули-хан и «правитель» Атаджан бежали поэтому в Хиву. Население совершенно спокойно. Не унимается только Каджар-хан, подстрекаемый Сиях-пушем. [446]

— Он, говорят, поклялся, что не пустит русских в Мерв, — сообщил Абдал, едва сдерживая смех.

— Как думают мервцы, — спрашиваю, — кто такой Сиях-пуш?

— Да кто его знает! — был ответ. — Одни называют его авганцем, другие — индусом. Человек молодой, лет тридцати. Выдает себя за святого... Ходит в остроконечной шапке дервиша, с длинными, до плеч волосами и с завешанным лицом... Говорят, что его постоянно снабжает деньгами какой-то проживающий здесь еврей из Мешеда, по поручению тамошнего английского консула...

— Чего же он добивается?

— Раньше говорил все об авганском эмире, а теперь подстрекает людей против русских...

— Что же, есть у него сторонники?

— Какие там сторонники?!.. Глупый Каджар-хан, да, может быть, несколько десятков голодных крикунов из его аула, которым Сиях-пуш обещал по верблюжьему вьюку английского золота...

Рассказы Абдал-сардара, по которым можно было бы написать целую эпопею мервских аламанов, сделали то, что два дня в Топазе пролетели незаметно, а на третий с утра начали съезжаться ханы с своими людьми. В этот же день нарочный привез мне письмо генерала Комарова и сообщил между прочим, что вечером отряд подойдет к озеру Кариб-ата, находящемуся верстах в двенадцати от Топаза. Полученное письмо столько же порадовало меня первою своею частью, сколько удивило второю. Вот что писал генерал 26 февраля, из Кум-япа:

«Князь Дондуков-Корсаков, телеграммой от 22 февраля, сообщил мне, что Государь Император изволил пожаловать вам чин маиора. От души поздравляю вас с этим и радуюсь, что теперь не будет препятствия в утверждению вас в должности начальника Мервского округа.

На Кариб-ата я приеду, вероятно, завтра к вечеру, а может быть послезавтра. Обдумав хорошенько, я первую стоянку намерен сделать в Порсу и пройти туда с Кариб-ата, через Сичмаз, степной дорогой. Сообразно с этим и делайте ваши распоряжения. До свидания. — А. Комаров».

Письмо это я мог объяснить только недостаточным знакомством с местными условиями, а потому через несколько минут послал генералу следующий ответ: [447]

«По поводу вашего намерения пройти, с отрядом, не входя в оазис, прямо из Кариб-ата, степной дорогой, и расположиться в Порсу, давно заброшенныя развалины которого находятся совершенно на отлете от населенного района, считаю своим долгом доложить вашему превосходительству следующее: Расположиться в Порсу, или где бы то ни было вне оазиса, не значит «занять Мерв»; такой шаг не вызывается необходимостью и может произвести впечатление нежелательное. Для занятия Мерва надо идти прямо в его сердцу и стать твердой ногой в Коушут-хан-вале, чему обстоятельства считаю вполне благоприятными. Завтра встречу вас с представителями Мерва».

К вечеру уже собрались все ханы и, в числе их, вошел ко мне, в сумерках, сын знаменитого Коушут-хана, невзрачный на вид и слепой на один глаз, Баба-хан. На вопрос — что нового? — он отвечал:

— Нового ничего нет, а продолжается старое: Каджар-хан дурит, как всегда. По пути сюда, я наткнулся в одном ауле на шайку оборванцев, человек в двести, собранную этим сумасбродом и галдевшую, что не пустят в Мерв русских...

— Ты хорошо знаешь Каджар-хана?

— Как же, — родственник...

— А моему слову ты веришь? — спрашиваю.

— Конечно...

— Так слушай. Я очень сожалел, что болезнь помешала тебе участвовать в депутации и лишила несомненной награды. Поэтому предоставляю тебе сегодня первый представившийся случай оказать услугу и... вернуть потерянное ²: Поезжай сейчас и, какими угодно способами, уговори Каджара приехать ко мне сегодня же, хоть на несколько минут. Мне нужно сказать ему несколько слов... В затем, если ему не угодно будет последовать моему совету, — он свободен уехать отсюда во всякую минуту. В этом даю тебе слово, вот, в присутствии всех ханов!

Баба-хан немного замялся.

— Я попытаюсь, — ответил он наконец, — но думается, что легче будет доставить сюда голову этого сумасброда, чем его живым. [448]

— Нет, головы мне не надо!.. Уверь его, что я желаю ему добра. Если же он скажется неспособным понять это, — передай ему от меня, что он весь остаток жизни будет кусать свои пальцы...

Баба-хан уехал и, часа через три, когда я оставался один, занятый своим дневником, явился снова и произнес лаконически: «привел»!.. Едва я успел придвинуть ближе к себе револьвер и положить его так, чтобы был виден «званому гостю», как в кибитку вошел туркмен огромного роста, с мрачно-надменной физиономией, точно отлитой из темной бронзы. Этот Голиаф, которого не особенно приятно было бы встретить и на Невском среди белого дня, еще представлял собой живой арсенал в полутемной кибитке. Помимо кривой сабли на боку, у него были за поясом «ак-бичак» ³ и две пистолета, а за спиною — двустволка. В таком виде предстал предо мною Каджар, бывший недавно ханом всего Мерва, продававший при этом за пятьсот рублей англичанина О'Донована, а теперь — пресловутый сторонник Сиях-пуша, мечтавший с жалкой толпой мервских босяков задержать наступление русских..»

— Добро пожаловал Каджар-хан. Садясь! — указал я ему место против себя, не поднимаясь с сиденья и не протягивая руки, из опасения, чтоб она не осталась непринятою. Он, однако, не решился опуститься на ковер возле очага и сел на какой-то сундук, видимо предпочитая, в своей подозрительности, сохранить более удобное оборонительное положение.

— Слышал, что ты умный человек, я рад случаю познакомиться с тобою, — начал-было я в минорном тоне, как вдруг Баджар грубо прервал меня вопросом:

— Зачем русские идут сюда? Что вам нужно?..

Это заставило меня переменить тон и ответить:

— Русские идут сюда по желанию всего мервского народа, чтобы положить конец царившим здесь волчьим нравам, сторонником которых остался теперь ты один. Это ты можешь услышать от любого из четырехсот слишком лучших представителей страны, которые окружают меня в эту ночь, чтобы выехать завтра на встречу русским войскам... А теперь ты отвечай мне: чего ты, считающий себя умным человеком, думаешь достигнуть, отделившись от своего народа и следуя глупым советам какого-то бродяги, Сиях-пуша?!.. Подумай об [449] этом; завтра уже будет поздно... Мне известно, как нельзя лучше, что в Мерве всегда найдется одна-другая сотня голодных воришек, которая последует за тобою и за кем угодно, и разбежится после первой же встрёпки. Неужели у тебя не хватает ума сообразить, что подобные оборвыши, сколько бы их ни было, не в силах выдержать и одного дня борьбы, — куда там с государством! — даже с одной тысячью его воинов!.. В какую же бездну ты хочешь кинуться вниз головой и вместе с собою безплодно погубить горсть темных, безумных людей, которые если и пойдут за тобою, то только поверив твоим обманам?!.. Какой ты ответ дашь за это перед Богом?!.. Скажу тебе больше: мы и бороться с вами не станем. Если это понадобится, — сами мервцы перевяжут и выдадут вас поголовно...

Каджар, не проронивший до сих пор ни слова, вдруг поднялся и хотел уйти.

— Подожди немного. Самое главное еще не сказано, — остановил я. — Ты вынудил меня произнести эти горькие слова. Но моя цель была иная. Я пригласил тебя потому, что искренно желаю тебе добра... Ты ошибся и стал на ложный путь. Но я готов забыть это раз завсегда, если ты последуешь моему совету. Поди, переговори, посоветуйся с своими собратьями и выезжай с ними завтра в Кариб-ата, где я представлю тебя русскому генералу, как бывшего хана всего Мерва. Поверь, что ты не будешь разочарован... А затем, если останешься при прежних мыслях, ты свободен, как и сегодня, уехать, когда и куда угодно и приняться за свое дело... Теперь, — с Богом!..

Каджар встал и ушел без всякого ответа. Через час пришел Баба-хан и заявил с улыбкой, что «сумасброд» остается и поедет завтра на встречу генерала.

Так кончился последний день февраля. Следующий день оказался чреватым всякими неожиданностями.

Выезжая из Топаза, я оставил здесь бывших со мною делопроизводителя маиора Ляшевского и повара Карапета. Упоминаю об этом потому, что, как будет видно из дальнейшего рассказа, им суждено было попасть в этот день в трагикомическую обстановку и пережить такие минуты, после которых первый оказался нервно расстроенным настолько, что через год покончил самоубийством; второй же поседел в несколько часов...

Когда я выехал к длинной линия конницы, выстроившейся [450] по дороге в Кариб-ата, туземный письмоводитель представил мне отдельно стоявшую небольшую группу всадников, назвав ее «депутациею иолотанских сарыков, с Гусейн-ханом во главе".

— Вы каким образом здесь? — спрашиваю.

— Мы, сарыки, соседи Мерва, небольшой народ в тридцать-сорок тысяч душ, живем в Иолотанском оазисе, — объяснил Гусейн-хан, тучный, коренастый мужчина с обросшим лицом и с заплывшими жиром добродушными глазами. — Узнав, что Мерв принял подданство Белого Царя, народ наш решил последовать этому примеру и прислал вас известить об этом.

— Прекрасно сделали, — ответил я, — так как это должно было случиться рано или поздно. Видно, что во главе сарыков стоят люди благоразумные... Поезжайте с ними. Я вас представлю генералу.

Затем мы тронулись и около полудня прибыли в Кариб-ата. Остановив и выстроив конницу в полуверсте от озера, я помчался с казаками и джигитами в лагерь отряда, палатки которого белели на берегу самого озера. Не успел я соскочить с коня перед ставкою командующего войсками, как уже из палатки вышел генерал Комаров и, не разглядев хорошо мчавшуюся за мною группу всадников, встретил меня вопросом:

— Это и есть ваша мервская депутация?!..

— Нет, ваше превосходительство, это — канаки и джигиты. Мервская депутация со всеми ханами, к которой присоединилась сегодня еще и иолотанская, в числе более четырехсот всадников, ждет вас в полуверсте отсюда.

Генерал, повидимому не ожидавший такого успеха, прояснился и, потребовав дипломатического чиновника Таирова, поручил ему озаботиться приготовлением всего необходимого для угощения пловом, бараниной и сластями всей массы прибывших со мною людей. Затем генерал выехал к мервской коннице, предшествуемый джигитами, сопровождаемый казаками и окруженный пестрой свитой офицеров и чиновников, между которыми были также камер-юнкер Чарыков и инженер Лессар, нынешние посланники в Сербии и в Китае. По мере движения нашего кортежа по фронту мервцев, я представлял из них командующему войсками более выдающихся и, между прочим, — иолотанскую депутацию и Баджар-хана. Вся эта процедура кончилась приветливою речью генерала, который в заключение пригласил всех быть «сегодня» его гостями. После этого мы вернулись в лагерь. Мервцы также последовали за [451] нами и расположились на краю лагеря, где вскоре началось их угощение...

Под вечер мне сообщили, что «сумасброд» Каджар-хан скрылся; а еще часа через два, когда уже совершенно стемнело, за лагерем начали раздаваться угрожающие крики какого-то сборища, продолжавшиеся до девяти часов и прекратившиеся сразу после нескольких выстрелов наших джигитов... На следующий день отряд передвинулся к Топазу, где мы узнали следующее.

Накануне, через несколько часов после нашего выезда из этого аула, к нему начали приближаться толпы, вооруженныя всяким хламом и предводимыя Сиях-пушем и его сторонником Дурды-Ходжа. Оставшиеся в Топазе маиор Ляшевский и Карапет, видя грозящую им опасность, не догадались вскочить на коней и мчаться вслед за нами. Гроза между тем надвигалась. Тогда прибежала к ним в кибитку с двумя своими замужними дочерьми энергичная старуха, жена Абдал-сардара, выехавшего с нами, и тоном, не допускающим возражения, приказала своим гостям лечь. Едва Ляшевский и Карапет исполнили это требование, три женщины разбросали между ними подушки, накинули сверху кошму, поставили сбоку ткацкий станок и, усевшись тут же, принялись за работу ковра, как ни в чем не бывало... Чрез несколько минут на дворе послышались возгласы «где русские?» — и с этим же вопросом толпа подошла вскоре к дверям кибитки Абдал-сардара.

— Опоздали, — спокойно ответила старуха: — русские с утра уехали в Кариб-ата. Отправляйтесь туда, — там их сколько угодно...

Толпа отхлынула, но через несколько минут подходит другая, и некоторые переступают даже порог кибитки. Старуха вскакивает тогда с места, хватает у очага железные щипцы и кидается на вошедших с криком:

— Убирайтесь, голодные псы! Каких вы русских ищете среди женщин?!.. Не русские вам нужны, а норовите, нельзя ли стянуть что-либо... Убирайтесь, говорю, если не хотите, чтоб я размозжила кому-нибудь голову!..

Подобныя сцены повторялись несколько раз, пока вечером не прибыл в Топаз Каджар-хан, который повел весь этот сброд в сторону Кариб-ата. Не трудно себе представить, что испытывали во все это время Ляшевский и Карапет, задыхаясь под кошмой, не смея пошевельнуться и ежеминутно слыша [452] назойливыя приставания шайки, разыскивавшей их по всему аулу?!.. О последствиях пережитого ими я уже говорил:..

Переночевав в Топазе, отряд наш вступил на другой день в густо населенный район оазиса. Предшествуемый блестящей мервской конницей, он двигался довольно торжественно между садами и аулами, поминутно переправляясь, в брод или по жидким мосткам, через оросительныя канавы, и возбуждая любопытство населения, теснившегося на сторонам дороги почти непрерывной шпалерой. Так мы прошли верст пятнадцать и расположились для ночлега на равнине, недалеко от аула Сары-батыр-хана. Вечер здесь прошел спокойно. Но ночь готовила нам сюрприз и довольно неприятного свойства...

Было около полуночи, я еще не спал. Над сонным отрядом царила мертвая тишина, и возле догоревших костров бодрствовали только ночные, когда к моей палатке подскакал один из конных текинцев рода Бахши, которым было поручено наблюдение за ближайшими аулами.

— Вставай, баяр! — произнес он сдержанным голосом, не слезая с коня.

— Что случилось? — спрашиваю, выскочив из палатки.

— Идут, — коротко ответил бахшивец.

— Кто такие идут?.. Говори толком.

— Да все те же... толпы Каджара.

И действительно, едва я успел разбудить генерала и полковника Закржевского и объяснить им в двух словах, что предстоит нападение, как уже против западного фаса лагеря, расположенного в каре, послышались обычные и на этот раз довольно многочисленные возгласы нападающих туркменов, которые, подражая какому-то зверю, оглашают воздух пронзительными криками: «кыу, кыу, кыу»!.. Не прошло и минуты после этого, как уже весь отряд был на ногах и в полной готовности. Моментально прискакали к нам и ханы из своего бивака.

Крики между тем быстро приближались. Судя по голосам, нападающие были не далее 150-200 шагов. Темные силуэты передовых уже начали слегка вырисовываться при тусклом свете луны. Раздались наконец два-три выстрела в нашу сторону, и среди стрелков кто-то громко и отрывисто крикнул: «ой»! Пуля попала несчастному в живот, и он свалился мертвым. Пора была образумить Каджара.

— Ваше превосходительство, — не выдержал я, — позвольте открыть огонь! [453]

— Открывайте!

Вслед за этим, по команде полковника Закржевского, как один выстрел грянул залп целого фаса, и... точно все пало замертво перед вами: ни звука!.. Один за другим раздались еще два залпа, — но это было больше «для очищения совести», — и бой кончился.

— Давно надо было, — заговорил как бы про себя, когда все стихло, стоявший возле меня Сары-батыр-хан. — Кричите теперь, безумные!.. Они забыли, что стоят перед ними не персы, которых можно было запугивать ночными криками...

Как выяснилось впоследствии, крикуны дорого поплатились за свое безрассудство: семь человек из них оказались убитыми и десятка два ранеными. Каджар и Сиях-пуш бежали из Мерва в ту же ночь, а шайка их разбрелась по аулам.

На следующий день утром, пока отряд торжественно хоронил вблизи дороги, на возвышении, осененном несколькими деревьями, убитого ночью молодого стрелка, — единственную нашу жертву при занятии Мерва, — я с несколькими джигитами прискакал, по приказанию генерала, до ограды мервской крепости и, вернувшись, доложил, что путь свободен. Тогда войска двинулись в дальнейший путь и, переправившись около полудня через Мургаб, подошли к сердцу Мерва, — к чудовищной ограде Коушут-хан-калы. Это было 4-го марта 1884 года.

Внутри Коушут-хан-калы располагался тогда небольшой аул колена Геокча, на краю которого валялись сорок два орудия, две мортиры и несколько фальконетов, — народные трофеи мервцев, свидетельствовавшие о поражении ими персидской армии в 1860 году. Затем, все внутреннее пространство крепости, представляющее площадь около ста десятин, было занято посевами и, большею частью, рисовыми полями, которыя в известное время года уподоблялись сплошным болотам, развивавшим лихорадки и тучи мошек. Да и помимо этого, крепостная ограда, имеющая около семи верст протяжения, представила бы огромныя неудобства для гарнизона в четыре роты, две сотни и два горных орудия. По всем этим причинам было решено расположить наш маленький отряд, на первое время, вне ограды, на узкой полосе земли между крепостным валом и Мургабом, таким образом, чтобы мы командовали внутренним пространством калы, чтобы на всякий случай оно было под нашими выстрелами. В первые же дни, площадь занятая отрядом, была обнесена — рабочими из мервцев, под руководством саперного офицера Затеплинского — небольшим валиком со рвом. [454] Возникшее таким образом крошечное русское укрепление на Мургабе, заставленное внутри рядами кибитов и палаток, послужило зародышем будущего города Мерва, который, благодаря нахлынувшим со всех сторон искателям наживы, выростал настолько по-американски, что, менее чем через два года, уже представлял на обоих берегах реки 16 широких улиц, массу красивых зданий и железнодорожных сооружений, два капитальных моста и до 15 тысяч пришлого населения, помимо войск, численность которых также значительно возросла... Но возвратимся к началу занятия Мерва.

На третий день, когда были уже установлены в укреплении заказанныя для меня кибитки, я устроил нечто в роде «новоселья» и пригласил к себе командующего войсками с его окружающими и местных ханов. В середине обеда меня вызвал «по важному делу» тот самый старик Дурды-Нияз, который в Асхабаде, подносил генералу просьбу мервцев на Высочайшее имя.

— Мне сейчас дали звать, — сообщил он шопотом, — что Каджар-хан, Сиях-пуш и их приближенные возвратились сегодня из Иолотана и находятся теперь в крайнем ауле рода Бахши, возле кургана Геок-Тепе, не более как в двух часах пути отсюда, даже для пешехода.

— Спасибо, друг, за известие, — сказал я старику, — и немедленно доложил новость генералу, с разрешения которого вызвал ханов и приказал им скакать в указанном направлении с своими всадниками и во что бы то ни стало захватить названных людей, обещая, в случае успешности выполнения этого поручения, тысячу рублей вознаграждения.

Ханы помчались точно на праздник и часа через три вернулись сияющие, ведя перед собою связанных Каджар-хана, Сиях-пуша, муллу Дурды-ходжа и джадида Мамед-Рагима ⁴.

Нужно было видеть еще недавно надменную, а теперь жалкую, избитую фигуру Каджара, который до того растерялся при внезапном нападении своих соплеменников, что даже не нашелся взять что-либо из своего грозного «арсенала»!.. [455]

— Ну, что, Каджар, верно я предсказывал или нет?.. Я старался сравнять тебя вот с ними, — говорю, указывая на ханов, бывших верхами в своих капитанских погонах. — Ты не внял моему доброму совету, и вот что вышло!.. Теперь пеняй, друг, на одного себя...

— Кысмат (судьба)! — едва слышно ответил Каджар дрожащим голосом...

Сиях-пуш ⁵ держал себя с гораздо большим достоинством. Это был замечательно красивый брюнет, лет тридцати трех, с матово-бледным лицом, с большими выразительно-задумчивыми глазами, с маленькой бородкой и с длинными, распущенными по плечам волосами. На голове он носил тюрбан, повязанный вокруг высокой, остроконечной тюбетейки, как его повязывают только индусы и авганцы. Глаза также были насурмлены по обычаю этих народов. Вообще же вся внешность и костюм его напоминали аскета-дервиша. По-персидски он говорил прекрасно, по-туркменски — с акцентом авганца, и писал на этих языках изящным почерком.

В средине 1882 года Сиях-пуш точно из земли вырос в Иолотанском оазисе. Он вскоре привлек там общее внимание и сделался предметом толков, проникших и в Мерв. Для достижения своей цели, в чем бы она ни состояла, ему нужно было приобрести влияние на туркменов, и он решился, повидимому, эксплоатировать их для этого на почве религии, окружая свою личность ореолом святости. Он показывался не иначе, как с завешанным лицом, говорил загадочно и с длинными цитатами из корана. Для характеристики приведу некоторые из его ответов.

— Кто ты, как тебя зовут, какой ты национальности? — ставлю вопросы, усадив его в своей кибитке.

— Я — создание Бога; зовут — человеком; моя нация — человечество.

— Из какой ты страны, где родился, сколько тебе лет?

— Я из той страны, куда назначен Богом. Родился там же. Лет мне столько, сколько нужно для прославления Бога.

— С какою целью ты явился среди туркменов?

— Цель известна одному Богу. Я — не рассуждающий исполнитель Его воли... [456]

На все мои вопросы он отвечал в таком же роде, с поразительным спокойствием смотря мне прямо в глаза. Ничего более ясного я не мог добиться, и это вывело меня, наконец, из терпения.

— Послушай, ты — просто шарлатан! — разразился я. — Выбирай: или ты ответишь по-человечески на все мои вопросы, и тогда... ступай на все четыре стороны; или же — я велю тебя повесить!

— Отвечаю, как велит Бог, — продолжал Сиях-пуш с тем же невозмутимым спокойствием. — Если буду повешен, то также по воле Бога...

Я крикнул джигитов и приказал им взять этого нахала и повесить его на первом дереве, если через полчаса он не изъявит согласия ответить на все мои вопросы... Еще ранее получаса явился урядник и передал следующее:

— Сиях-пуш говорит, что он сказал все, и что если его потребуют вторично, — он не раскроет и рта.

Его, конечно, не повесили...

Камер-юнкеру Чарыкову было поручено специально заняться Сиях-пушем и выяснить вопрос, — чьим интересам служила эта темная личность? Но и он, сколько помнится, в результате своих трудов, остался при однех догадках, между которыми более вероятною казалась присылка Сиях-пуша в Мерв известным претендентом на авганский престол, Эюб-ханом, мечтавшим поднять туркменов и, при их содействии, свергнуть эмира Абдурахмана. Когда же туркмены не выразили никакого желания рисковать своими головами ради голодного авганского претендента, Сиях-пуш сделался орудием английского консула в Мешеде и стал возбуждать мервцев против русских...

Так или иначе, но Сиях-пуш и три его клеврета высидели под арестом в Мерве около недели и затем были высланы в Россию. Дальнейшая судьба их мне неизвестна. С их удалением, население Мерва избавилось по крайней мере от явных наших недругов, и дело устройства нового края пошло затем безпрепятственно.

Но жизнь Мерва под властью России уже не входит в программу моих рассказов. Ограничусь поэтому несколькими словами о первых днях этого периода.

Первым последствием занятия Мерва было уничтожение здесь невольничества и освобождение всех пленных персов. Последних оказалось около семисот человек разных [457] возрастов и положений, не исключая и персидских офицеров, захваченных еще в 1860 году. В течение двух недель все они были доставлены, несколькими партиями, персидским властям Саракса и Дарайгеза.

Вторым памятным событием тех же дней послужил приезд в Мерв, через два месяца после его занятия, главноначальствовавшего тогда на Кавказе, генерал-адьютанта князя Дондукова-Корсакова. Князь приехал с блестящей свитой, в сопровождении целого казачьего полка, и в трех переходах от Мерва был встречен местной конницей в числе двух тысяч отборных всадником. Кортеж получился чисто царский. Да и шесть дней, проведенных князем в нашем маленьком укреплении, в разъездах по оазису и в посещении развалин древних городов, долго вспоминались в Мерве, как непрерывный ряд празднеств для войск и народа. Широкая, истинно барская натура князя тут обнаружилась вполне: угощения войск и народа следовали день за днем. Награды и подарки сыпались точно из рога изобилия... Посетив, между прочим, и ханшу Гюль-Джамал, князь торжественно вручил ей подарки, присланные, с особым курьером, из Кабинета Его Величества: пару массивных золотых браслет, украшенных драгоценными камнями, такой же пояс и роскошный соболий халат, крытый золотою парчей. Сверх того, и от себя лично князь подарил ханше дорогое ожерелье и объявил, что, за оказанныя услуги, «Белый Царь» назначил ей пожизненную пенсию, по две тысячи, а ее сыну, Юсуф-хану, по 1 200 рублей. Таким образом, издержки ханши на «генгеш» были возвращены ей сторицею...

К этому считаю не лишним прибавить, что, благодаря как политическому, так и стратегическому значению, которое английские публицисты издавна придавали Мерву, присоединение его к России подняло целую бурю в английском парламенте и в прессе. Между прочим, по поручению своего правительства, великобританский посол при Высочайшем дворе, сэр Э. Торнтон, заявил нашему министерству иностранных дел, что включение Мерва в пределы России признается несогласным с принятыми, будто бы, ею обязательствами по отношению в Англии. Вместе с тем, посол осведомлялся о том, «какие предложения русский кабинет мог бы сделать Англии с тем, чтобы предупредить осложнения, которыя может повлечь за собою вновь совершившееся расширение пределов русского владычества по направлению к границам Авганистана»? [458]

Наше правительство ответило в том смысле, что оно никогда не брало на себя обязательства воздерживаться, при каких бы то ни было обстоятельствах, от занятия Мерва; а условия, при которых неожиданно совершился этот факт, — ведущий за собою прекращение туркменских разбоев и безусловно благотворный для будущего положения дел в Средней Азии, — не таковы, чтобы могли служить поводом к оспариванию свободы действий России и к заявлению каких-либо притязаний со стороны Англии... В то же время, во избежание в будущем всяких поводов к недоразумениям, Россия подняла вопрос о необходимости разграничения сферы наших притязаний с владениями авганского эмира, что повело к столкновению на Кушке... Но об этом речь впереди.

VIII
Присоединение Иолотана.

В последние дни своей независимости, туркмены довольно часто повторяли мне ходячий афоризм своего народа: «Мерв — крепость; остальные ваши оазисы — только отдельныя башни. Взяли Мерв, — значит, взяли всю Туркмению»... изречение это, действительно, оказалось пророчеством, перешедшим в область реальных фактов не позже нескольких месяцев после занятия Мерва. Кахка, населенное туркменами рода Алили, и Теджен, находившийся в руках текинцев, были заняты нами еще по пути к Мерву. Затем, после Мерва, наступила очередь Иолотана.

Довольно обширная кала под этим названием, с разбросанными вокруг аулами и базарными постройками, лежала тогда на левом берегу Мургаба, на юго-востоке от Мерва и в шестидесяти верстах от последнего; а самый оазис, с населением от тридцати до тридцати пяти тысяч душ туркмен-сарыков, начинался верстах в двадцати от последних мервских посевов и тянулся по прибрежью реки верст на семьдесят. Это промежуточное пространство между двумя оазисами, — хотя и покрытое сетью старых ирригационных каналов и остатками кирпичных построек оседлого иранского населения, жившего здесь до конца XVIII столетия, — не было занято ни текинцами, ни сарыками только потому, что служило [459] ареной постоянных схваток между этими враждовавшими тогда племенами. Помимо земледелия, иолотанцы занимались в довольно широких размерах скотоводством, чему способствовала захваченная ими на левом берегу Мургаба обширная степная площадь около 4 000 кв. верст.

Вследствие близкого соседства с Мервом, сравнительно слабое население Иолотана должно было, конечно, ранее других последовать примеру текинцев. И действительно, в последних числах февраля 1884 года, через три дня после моего прибытия в Мерв в качестве начальника округа, сарыки уже прислали ко мне депутацию, с Гусейн-ханом во главе, и с заявлением, что, по примеру мервцев, они также просят о принятии их в подданство Белого Царя. Как упомянуто в предыдущей главе, это было в то время, когда мы уже выезжали из Топаза на встречу нашего отряда. Депутация эта последовала с нами в Кариб-ата, где и была представлена генералу Комарову. Затем, через несколько дней после занятия нашими войсками Мерва, генерал отправил в Иолотан, с поручением позондировать действительное настроение тамошних сарыков, маиора Мехтем-кули-хана, который вернулся с известием, что сарыки ждут к себе русских и будут очень рады избавиться, наконец, от безначалия и раздоров, так долго препятствующих их благосостоянию...

В начале апреля того же года депутация сарыков, в числе двенадцати уполномоченных, с двумя ханами, была отправлена в Асхабад, где их прибытие совпало с приездом туда же генерал-адьютанта князя Дондукова-Корсакова, в присутствии которого, 21 апреля, она и приняла присягу на подданство русскому императору. Оставалось только ввести у сарыков наше управление. С этою целью я выехал в Иолотан в сопровождении мервской милиции и сотни казаков, через два дня после отъезда из Мерва князя и начальника области. Конные сарыки, в числе нескольких сот человек, встретили нас на границе своего оазиса, а все остальное мужское население — на базарной площади перед оградой своего укрепления. Здесь, на другой день после приезда, я торжественно объявил собравшемуся народу о его присоединении к России и в Мервскому округу, и, утвердив избранных ими аульных старшин, а также казия и членов народного суда, объяснил им их права и обязанности. В заключение было также объявлено, что, впредь до назначения русского офицера [460] начальником иолотанского участка, управление этого оазиса вверяется Сары-хану, который являлся главою наиболее крупного из сарыкских родов, да и вообще человеком более влиятельным в народе.

До этого момента все шло как нельзя лучше. Но не успел я окончить последнюю фразу о Сары-хане, как точно ужаленный вскочил с своего места глава другого из сарыкских родов, Гусейн-хан, и с чисто туркменскою необузданностью заговорил чуть не с пеною у рта:

— Я такой же глава сарыков, как Сары-хан, и никогда ему не подчинюсь!.. Если уже назначать одного из нас правителем всего Иолотана, то на эту должность я имею не меньше прав, чем мой противник и враг...

— Эту глупую выходку, — ответил я, — готов тебе простить только потому, что ты не знаешь русских порядков. У нас нельзя требовать должностей. Право выбора того или другого лица принадлежит поставленному свыше начальству, в данном случае — мне. Поэтому, успокойся, ступай на свое место и впредь будь умнее.

Гусейн-хан, однако, не унялся и продолжал настаивать на своем, указывая на то, что четыре хана в Мерве назначены правителями своих родов. Тогда я крикнул джигитов и приказал взять Гусейн-хана под стражу, что моментально и было исполнено. Его заключили в какую-то саклю и поставили караул. Но в тот же день вечером ко мне явилась целая депутация седобородых сарыков, с Сары-ханом во главе, с просьбою простить на этот раз Гусейн-хана, который поступил по туркменской привычке, глубоко раскаивается и т. д. Он, конечно, был освобожден, и инцидент исчерпан ⁶.

Так 12 мая 1884 года совершилось образование иолотанского приставства Мервского округа. Назначенный управлять им Сары-хан, месяца через два после того, получил чин капитана, а через несколько лет и его глухой родине суждено было дождаться благих последствий появления паровоза, окрещенного туркменами «русским верблюдом»... [461]

IX
Занятие Саракса и переселение из Персии туркмен-салыров.

В главе VI-ой настоящих воспоминаний я говорил, что, по прибытии из Мерва на Карры-бент с мервскою депутациею и до выезда отсюда в Асхабад, мне пришлось совершить еще поездку, продолжавшуюся около недели, для рекогносцировки Саракса. Результаты этой поездки, вместе с планами Нового Саракса и Рукнабада, были представлены мною в особой записке генералу Комарову, в феврале того же года. Для ясности дальнейшего повествования, считаю необходимым принести здесь вкратце некоторыя из сведений, заключавшихся в упомянутой записке, и дополнить их позднейшими сведениями...

Обширный и всегда славившийся в Средней Азии необыкновенным плодородием, земледельческий район Саракса, снабженный целой системой ирригационных каналов из Герируда, иначе называемого Тедженом, даже в начале прошлого столетия непосредственно прилегал к последним полям мервцев, пользовавшихся орошением из Мургаба. Довольно значительной пустыни, лежащей в настоящее время между Мервом и Сараксом, не существовало тогда. Дорога, соединяющая оба эти пункта, была снабжена на всем протяжении цистернами, каравансараями и даже помильными курганами ⁷, и служила важнейшею торговою артериею между Ираном и Тураном. Благодаря таким соседству и связи, Саракс во все времена делил судьбу Мерва. Это же случилось и в 1884 году.

Город Саракс, когда-то цветущий и сильно укрепленный, как свидетельствуют его развалины, и называемый теперь Старым, лежал на высоком кургане, в пяти верстах от правого берега Герируда, и почти в равном, сто двадцативерстном, расстоянии от Мешеда и Мерва. Последний раз он был разрушен в тридцатых годах прошлого столетия войсками Аббас-Мирзы, и тогда же, под руководством европейца-инженера, персы выстроили в двух верстах от левого берега Герируда Новый Саракс, представляющий собою сомкнутое глинобитное укрепление, стены и рвы которого имеют очертание 12 бастионных фронтов расположенных по эллипсису. [462]

Правый орошаемый берег Герируда, как я уже говорил, до 1857 года занимали текинцы, а после их ухода в Мерв и до 1884 года он оставался без населения, как подверженный постоянным наездам грабителей из Мерва. После падения Геок-Тепе, вследствие временного прекращения аламанства, персы решились снова занять правый берет реки и возвели здесь, в четырнадцати верстах от Нового Саракса, укрепление, названное Рукнабадом, в честь брата покойного Насреддин-шаха, принца Рукнад-довле, бывшего тогда наместником Хорасана и лично руководившего работами. Но это новое укрепление вскоре было брошено персами, вследствие возобновившихся в 1882 году грабежей мервских аламанов...

Занимая почти центральное положение между Мешедом, Мервом и Гератом, Саракс имел всегда важное стратегическое значение, почему именно отсюда, как из пункта ближайшего, всего чаще проникали, между прочим, и армии арабов в долину Герата и к Мешеду, в те отдаленныя времена, когда Мерв был столицею хорасанского наместничества багдадских халифов. Это значение Саракс не утратил и в наши дни, так как из четырех наших аванпостов на авгано-хорасанском фронте ⁸ он представляет наибольшия удобства для наступательных действий в сторону Авганистана и Персии. Отсюда, конечно, вытекает совершенно основательное мнение Реклю, что «город Саракс, построенный на Герируде, при входе этой реки в равнину туркменов, может считаться еще более, чем Мерв, «дверью в Индию»... «Саракс будет когда-нибудь или пунктом обороны для Англии, или пунктом нападения для России», — утверждал посетивший эту местность, в 1875 году, английский полковник Мак-Грегор. Но с тех пор обстоятельства изменились настолько, что первое из этих предположений уже не может осуществиться; второе же более чем вероятно, в случае, конечно, разрыва с Англиею и при условии проведения из Душана на Саракс ветви закаспийской железной дороги...

Так или иначе, но занятие русскими Мерва и Иолотана имело своим последствием немедленное превращение аламанства и водворение полного спокойствия во всей Туркмении. Плодами этого умиротворения воспользовались в известной мере все наши соседи в Средней Азии, а особенно — авганцы и персы. [463]

Первые заняли Пендинский оазис, на который не имели никакого права и из-за которого произошло впоследствии столкновение на Кушке, окончившееся так бедственно для авганцев и для престижа англичан. Но речь об этом впереди. Вторые, т. е. персы, задумали более прочно водвориться в районе Старого Саракса, и с этою целью намерены были снова занять войсками Рукнабад.

Нечего и говорить, что осуществление этого плана могло принести немалый ущерб нашим интересам в Средней Азии. Помимо важного стратегического пункта, Саракса, мы лишились бы на неопределенное время и всей территории южнее этого пункта до границы Авганистана, т. е. площади почти в 12 000 квадратных верст. «Но этого, т. е. занятия хотя бы пяди земли на правом берегу Герируда, в районе туркменов, где спокойствие водворилось вследствие присоединения Мерва, отнюдь не следует позволить персам, — заключил я свою записку, представленную генералу Комарову относительно Саракса, — так как вместе с Мервом к России по праву должен отойти весь район, в котором господствовали мервцы»...

В начале мая 1884 г. разнесся слух, что персы приготовили в Хорасане отряд из трех родов оружия для занятия Рукнабада. Удержать их от этого шага путем дипломатического сношения уже не было возможности. При отсутствии телеграфа, на это потребовалось бы много времени; а между тем персы могли весьма быстро пройти расстояние в сто двадцать верст, отделяющее Саракс от Мешеда. Оставалось одно — предупредить их...

Перед рассветом 22 мая 1884 года, нарочный туркмен привез мне в Мерв из Асхабада экстренное предписание командующего войсками о том, чтобы, с небольшим отрядом кавалерии, немедленно выступить в сторону Саракса и постараться занять Рукнабад ранее отряда персов. Проехать, хотя и по безводной пустыне, сто двадцать верст, отделяющих Мерв от Саракса, было дело весьма обыкновенное. Серьезная сторона поручения заключалась в том, что от Мешеда до Саракса — тоже сто двадцать верст, и путь тянется все время по населенной стране. Персы, следовательно, могли пройти это пространство еще легче, чем мы, даже при условии одновременного выступления отрядов из Мерва и Мешеда. Дело тогда сводилось бы к выигрышу каждого часа. Между тем, в полученном мною предписании говорилось, что, по слухам, персидский отряд в 1 600 человек выступает из Мешеда [464] 20 мая, т. е. двумя днями раньше, чем я получил приказание. Это обстоятельство уже делало нашу задачу, на первый взгляд, почти невыполнимою...

Собрались мы, конечно, с лихорадочною поспешностью, и в тот же день, в 8 часов утра, я пустился в путь с двумя сотнями казаков кавкасского полка и с сотнею туркменов. Мы шли весь день и всю ночь, за исключением двух небольших привалов, и утром 23 мая домчались до ворот персидского укрепления Рукнабад, который, к нашему счастью, оказался никем незанятым. Поблагодарив казаков и туркменов за лихой марш, я слез с измученного коня, и в ту же минуту, как убитый, заснул на бурке, разостланной тут же, перед воротами укрепления...

Легко себе представить мое удивление, когда, проснувшись около полудня, я увидел над воротами Рукнабада персидского часового, а внизу, у входа, — офицера и человек пятнадцать солдат в оборванных персидских мундирах!.. Что за притча, откуда они взялись?!.. — Говорят, что только что пришли из Нового Саракса.

Подозвав к себе персидского офицера, я принял его со всеми тонкостями восточного этикета: усадил, предложил чай, и справился о здоровьи не только его, но и его начальства. Выполнив таким образом обязанности гостеприимства, я спокойно обратился к своему неожиданному компаньону с такой фразой:

— Очень рад, что при самом моем появлении на нашей новой территории встречаю здесь офицера соседней дружественной страны. Но не сочтите это за неделикатность, если я спрошу вас, — по какой причине вы здесь?

— По приказанию сартиба Али-Мардан-хана, Саракского губернатора, мы занимаем постоянный караул в Рукнабаде.

— Но сегодня утром, когда мы прибыли сюда, вас здесь не было...

— Мы ходили в Саракс за провиантом... В виду прекращения здесь туркменского аламанства, я полагал, что не рискую укреплением, оставляя его на какие-нибудь сутки без охраны.

— В минуту нашего прибытия, здесь не было никакого караула, — отвечал я, — мы заняли пустой Рукнабад. Поэтому, вас, явившихся сюда после нас, я могу признать только своими гостями, так как в персидском карауле теперь уже нет надобности. Вам, следовательно, остается только вернуться [465] с вашей командой в Саракс и доложить о случившейся capтибу. Ему, если понадобится, я готов дать всякие объяснения.

Перс побледнел как полотно.

— Я прошу вас, — отвечал он в сильном волнении, — разрешить мне остаться здесь до получения приказания сартиба. Иначе я погибну...

— Переведите вашу команду на левый берег Теджена, где она может ожидать приказания сартиба до сегодняшняго вечера. Вы же лично можете остаться здесь моим гостем.

Было прибавлено к этому, в утешение моего собеседника, что и сам сартиб принужден был бы поступить точно так же, так как сила на нашей стороне...

Пока происходило это объяснение, подошли наши офицеры и нам подали завтрак, за которым мы узнали между прочим, что персидский отряд, предназначенный для занятия Рукнабада, ожидается в Сараксе только через несколько дней... Наш случайный гость ел, и в особенности пил, весьма исправно, и после нескольких рюмок коньяка, встал, распростился с нами и нетвердыми шагами направился в своей команде. Через несколько минут оборванные сарбазы столпились вокруг единственного осла, навьюченного солдатским скарбом, и тронулись, не ожидая и вечера, прямо в Саракс вместе с своим офицером...

Впоследствии я узнал, что Али-Мардан-хан варварски расправился с этим персом за оставление Рукнабада. Несчастного привязали к столбу вверх ногами и, после изрядного количества палочных ударов по пяткам, оставили в таком виде под палящими лучами солнца...

В тот же день вечером губернатор Саракса прислал ко мне своего помощника с запросом, — как объяснить внезапное вторжение русского отряда на территорию, составлявшую со времен Афросиаба достояние Персии? Я отвечал кратко, что мне нет дела до исторических прав Персии, что я исполнил приказание своего начальства и объявляю теперь занятым русскими войсками весь правый берег Теджена до авганских пределов, и наконец, — что не уполномочен ни на какие переговоры с ними; что за этим следует обратиться к русскому послу в Тегеране...

Итак, предупредив персидский отряд, мы заняли Рукнабад. Этим, в сущности, и исчерпывалось полученное мною приказание. Но обстоятельства позволили сделать больше; а потому, не останавливаясь перед ответственностью, я пошел дальше... [466]

В дни нашего появления, обширная территория Саракса представляла мертвую пустыню, хотя на каждом шагу видны были следы некогда процветавшей здесь жизни, — ирригационные каналы, развалины построек, ограды укреплений, мечети и гробницы прекрасной архитектуры и т. д. Недоставало только рук для того, чтобы вновь воскресить эту страну. Но откуда взять население?..

Мне было известно, что район Саракса, издавна славившийся своим плодородием и обращенный в пустыню только враждою мервских текинцев к персам, считался в глазах туркменов благодатной страной, куда охотно устремилось бы любое их племя при водворившемся теперь спокойствии. Я и решился воспользоваться этим обстоятельством.

Сравнительно малочисленное туркменское племя салыров, вытесненное в шестидесятых годах прошлого столетия сарыками и текинцами с берегов Мургаба, нашло себе убежище в северо-восточном углу Хорасана. Персы водворили их, в числе около 20 тысяч душ, южнее Саракса, на левом берегу Герируда, в неблагодарных, в агрикультурном отношении, окрестностях Зирабада, главным образом как даровой пограничный заслон со стороны Авганистана. Мне также было известно, что эти салыры тяготятся своим положением, что персидские ханы эксплоатируют их на все лады, и что поэтому они сочли бы за великое счастье быть хозяевами плодородных полей Саракса, в особенности под защитой могущественного Ак-Падишаха. Приняв все это в соображение, в ту же ночь с 23 на 24 мая, я послал с несколькими туркменами своего туземного письмоводителя, прапорщика Молла Саата, в Зирабад, к салырам для переговоров с их главарями, а главным образом для того, чтобы он склонил ханов и старшин этого племени приехать ко мне в Рукнабад «по весьма важному делу»... Молла-Саат блистательно исполнил это поручение и возвратился поздно вечером 26 мая с Теке-ханом и с шестнадцатью другими представителями салыров. По местному обычаю, их предварительно угостили на биваке туркменской милиции, а затем ввели ко мне в кибитку. Здесь, в общих чертах, им было сказано следующее:

«Вы, салыры, в числе трех-четырех тысяч семейств, уже несколько лет бедствуете в Персии, в безплодных окрестностях Зирабада. Я знаю, что там немыслимо развитие ни земледелия, ни скотоводства. Вы обеднели там еще и потому, что вас немилосердно обирают персидские ханы. [467] Неоднократныя и справедливыя ваши жалобы убедили вас только в том, что и в высших сферах Персии только глумятся над правосудием. Мне нечего выставлять вам достоинства Саракса, который на вашей еще памяти кормил с избытком до сорока тысяч текинских семейств, и знаю очень хорошо, что вы были бы безконечно рады переселиться на эти земли. Вопрос лишь в том, как устроить это переселение?.. Добровольно персы вас не отпустят; напротив, будут противодействовать этому; следовательно, их и спрашивать нечего. Русское правительство не вмешивается в это дело, — это не в порядке вещей. По моему, остается одно, — внезапно подняться всем населением и броситься на наш правый берег Теджена. Но... это дело рискованное, как вы сами поймете. Если, сохрани Бог, персы проведают о таком вашем намерении, — они примут свои меры, и многим из вас не сдобровать тогда. На успех можно рассчитывать только в случае быстрой решимости и немедленного исполнения»...

Пока я развивал эту тему, вдаваясь и в некоторыя детали, салыры молчали.

— Да... дело хорошее, но и опасное, — заговорил первым седобородый старик, казий. — Беда наша в том, что нет единства у нас: каждый род тянет в иную сторону. Мы все одинаково ненавидим персов; тем не менее, их шпионы есть в каждом нашем колене...

— Мы этим шпионам заложим глотки! — воскликнул вдруг, прерывая казия, Магомед-Теке-хам, старшина главного рода салыров, мужчина необычайного роста, за поясом которого красовался бехбут ⁹ в золотой оправе, недавно пожалованный шахом «за преданность». — Я или погибну, или подниму салыров с Зирабада!.. Кто не захочет идти с нами, пусть остается умирать с голоду, пресмыкаясь перед персами!.. Жаль, — прибавил он, — время немного неудобное: Теджен в разливе; трудно будет переправить жен, детей, имущество и скотину, но... Бог милостив!

— Не горячись, Теке-хан! — снова начал казий: — серьезное дело нужно обсудить со всех сторон. Мы все слышали, что из Мешеда идут персидские войска, — они могут выйти нам в тыл. Если в то же время гарнизон Саракса загородит нам дорогу, а Теджен не позволит переправу, — на что [468] мы можем тогда решиться, имея на руках жен, детей, стариков, скот и все имущество?!..

— Не дело говоришь, казий! — возразил хан. — Проживши шестьдесят лет, ты точно не знаешь персов. Они никогда не осмеливались столкнуться даже с равным числом туркменов. На что же они решатся, когда увидят, что каждого из них ожидает не менее 10 вооруженних салыров, готовых на все?...

— Во всяком случае, — заключил я эти дебаты салырских главарей, — предупреждаю, что вы не должны рассчитывать на нашу поддержку, если на том берегу Теджена, т. е. на персидской территории, заварится какая-либо каша между вами и персами. Но, переступив на русскую почву, вы станете неприкосновенными для персов: тогда наша обязанность защитить вас, еслиб даже пришлось для этого прибегнуть к оружию. Но, зная персов, полагаю, что они не доведут до этого... Подумайте, впрочем. Но если решитесь — не теряйте времени и будьте осмотрительны...

С этим напутствием салыры встали, и в два часа утра 27-го мая пустились обратно в Зирабад...

Прошли три дня. На рассвете 30-го мая ко мне прискакали три конных салыра с известием, что все их племя, поднявшись накануне вечером из окрестностей Зирабада и провозившись до полуночи с переправою через реку, потянулось к Сараксу, по правому берегу Теджена, и будет следовать безостановочно всю ночь и весь день. Они сообщили также, что персидский отряд, следующий из Мешеда, ночевал в трех часах пути от Саракса и южнее этого пункта, на левом берегу Теджена.

— Персы, — добавляли они, — вероятно, уже извещены теперь о бегстве салыров. Что они предпримут — Аллах ведает...

Немедленно подняв все три сотни, я выступил с ними в сторону Саракса, чтобы, в случае нужды, оградить салыров от враждебных действий персов. Мы шли большею частью на рысях. Было около одиннадцати часов утра, когда на горизонте перед нами начала обрисовываться картина, которой никогда не забуду!.. На встречу к вам несся точно ураган. В страшных облаках пыли вскоре, однако, начали выясняться фигуры людей и животных, перегонявших друг друга. Теперь казалось, что мы встретили объятый ужасом цыганский табор, — но какой табор?!.. Весь горизонт застилали [469] слишком двадцать тысяч пеших и конных салыров, перемешавшись с стадами овец, между которыми, то там, то здесь, колыхались на верблюдах группы женщин и детей. В воздухе стоял оглушительный звон, в который соединились все разнородные звуки криков и движения, рева, блеянья и ржанья десятков тысяч живых существ. Под раскаленными лучами солнца все это составляло в высшей степени характерную живую картину, с тысячами возбужденных лиц, среди ярких нарядов, лохмотьев и всякого скарба...

Но, вот, мы почти сошлись с передовыми группами салыров, и тогда между их возгласами послышались обращенные к нам крики: «Койма, койма, баяр!» ¹⁰, причем многие указывали на левый берег Теджена, скрывавшийся в облаках пыли. Теке-хан, вскоре подскакавший ко мне с толпою всадников, объяснял значение этих криков. Оказалось, персидский отряд, шедший из Мешеда, только что остановился на левом берегу Теджена, на одной высоте с нами, и, угрожая салырам, выкатил в берегу четыре орудия. В виду этого, снова тронувшись на рысях, мы развернулись и стали на берегу реки между персами и салырами, заслоняя собою последних. Внезапное появление наших сотенных значков произвело свое действие на обе стороны: персы, простояв перед нами в бессильной злобе около часа, снялись и медленно потянулись к Сараксу; а салыры, продвинувшись версты на две от берега, остановились и начали разбивать свои кибитки, устроивать шалаши и разворачивать для просушки имущество, промокшее на переправе. Сотня расположилась тут же.

В этот день, вечером, вторично приехал ко мне из Саракса какой-то сартиб, помощник губернатора, чтобы, по поручению своего начальника, Али-Мардан-хана, выразить мне «удивление по поводу случившегося» и просить моих объяснений.

— Передайте хану, — был ответ, — что удивляться тут нечему: вероятно, салырам жилось плохо в Персии, что они решились бежать на русскую территорию. Совершился факт, весьма обыкновенный в этих краях, в особенности среди номадов, которые ищут, где им лучше... Ваши теперешние подданные темуры, тейманы и джемшиды бежали к вам из Авганистана, а целых сорок тысяч семейств текинцев, из этого самого Саракса, как вы, конечно, помните, бежало [470] от вас в Мерв... Как отнесется русское правительство к внезапному переселению салыров, — прибавил я, — мне неизвестно: быть может, им и прикажут вернуться. Но до выяснения этого вопроса путем дипломатических сношений — салыры должны быть неприкосновенны. Вот и все мои объяснения...

Этим, однако, дело не кончилось. Сартиб уехал, но на следующий день пожелал со мной видеться и объясниться сам губернатор, Али-Мардан-хан. Я его принял очень любезно, но нового от меня он ничего не услышал. Тем не менее он был в восторге, что на берегу реки его встретила сотня мервских текинцев, и что у кибитки моей его ожидал почетный караул из полусотни казаков с обнаженными шашками... Беседа наша, длившаяся около часа, была в сущности переливанием из пустого в порожнее. Но когда мой гость встал, чтобы проститься, я не мог удержаться, чтобы не спросить его:

— Помните, хан, четыре месяца тому назад, у вас в Сараксе, на ваше мнение, — что из постановления мервцев о принятии русского подданства ничего не выйдет, — я ответил, что русские не позволят себя обмануть. Не убедили ли вас теперь события, что я был прав?..

— Да. Так должно было поступить «настоящее» государство, сознающее свое достоинство, — произнес перс, выходя из кибитки. — Но не всем это по силам, к сожалению...

После свидания с Али-Мардан-ханом, отправив в Асхабад донесение о совершившемся в Сараксе, я принялся за устройство салыров при содействии их представителей и по образцу других частей Мервского округа. Дело это пошло так быстро, что через несколько дней пустынный Саракс был неузнаваем. Население раздробилось на аулы, и каждый из них расположился на указанном месте. Оросительные каналы приведены в действие. Назначены должностныя лица, учрежден народный суд и т. д. Через три недели из Асхабада прибыли для постоянного здесь расположения две роты, а впоследствии и батальон стрелков, на одного из офицеров которого были возложены обязанности местного пристава.

Так возникло саракское приставство мервского округа, а на месте первой нашей встречи с салырами и бивачного расположения маленького нашего отряда, менее чем в три года, вырос «Новый или Русский Саракс», опрятный городок с постройками по сторонам правильных улиц, с прекрасными [471] казармами, с телеграфом, с церковью, с военным собранием и с оживленною торговлею. Салыры в этом благодарном районе обрели такую степень благосостояния, о которой едва ли мечтали. Придя из Зирабада едва с несколькими десятками кляч, они оправились так быстро в материальном отношении, что, после первой же уборки хлеба, риса и хлопка, нашли возможным выставить для встречи начальника области около шестисот всадников, с вновь пожалованным капитаном Теке-ханом во главе.

Наши «друзья» англичане находили впоследствии, что в деле переселения салыров из Персии и мирного присоединения Мерва были, якобы, пущены в ход дипломатические приемы «не высокой пробы». Уже не говоря о том, что «коварному Альбиону» менее, чем кому бы то ни было, пристало заводить речь о достоинстве дипломатических приемов, но вполне нравственная и культурная цель, которую мы преследовали относительно текинцев и салыров, блистательно осуществилась в небывалом у них благоденствии, которое окружает теперь эти народности.

X
Столкновение с авганцами. — Бой на Кушке и присоединение Пенде.

После нашествия на Мерв, в 1842 году, бухарского эмира Маасума, весь левый берег Мургаба, на двухсот-верстном протяжении от Мерва и до авганских пределов, был брошен древним иранским населением и представлял пустыню до 1857 года, когда его заняло племя туркмен-сарыков, вытесненное из Мерва текинцами. Сарыки, насчитывавшие тогда около шестидесяти тысяч душ, принуждены были, по недостатку земли, разделиться на две половины и занять два оазиса: Иолотан, по соседству с Мервом, и Пенде, на границе Авганистана. Хотя территории этих оазисов отделялись необитаемым пространством на протяжении около ста верст, тем не менее обе половины сарыков продолжали представлять одну вполне солидарную общину, преследовавшую свои общие интересы как в дни мира, так и во время вражды с соседями. «Мы решили принять русское подданство не отдельно, а совместно с вашими пендинскими собратьями», — говорили представители Иолотанских сарыков, когда мы вводили у них русское управление. [472]

И действительно, после присоединения Иолотана, естественное занятие Пенде составляло только вопрос времени. К сожалению, имея к тому полную возможность, мы почему-то не поспешили занять Пенде вслед за Иолотаном, а этим воспользовались наши соседи, авганцы...

Выше уже было говорено, что спокойствием, водворившимся в Туркмении вследствие занятия нами Мерва и Иолотана, вздумали воспользоваться между прочими и авганцы. В средине 1884 года они заняли своими войсками Пендинский оазис, и затем начали выдвигать свои посты по Мургабу все ближе и ближе к передовому нашему посту в Имам-Баба.

Но на захват не только этой северной территории, но даже и Пендинского оазиса авганцы не имели ни исторического, ни нравственного права: они, во-первых никогда не владели Пендинским оазисом, а его население никогда, даже номинально, не признавало над собою власти авганского эмира. Только одни Пендинские скотоводы, в редкие годы, когда у них чувствовался недостаток подножного корма, выгоняли свои стада к авганским предгорьям и, за эту пастьбу, платили авганцам незначительную сумму, для сбора которой обыкновенно являлся в Пенде один из чиновников гератского губернатора. Этим ограничивались все сношения авганцев с пендинскими сарыками. Затем, — и самое главное, — переговоры с Россиею относительно средне-азиатских дел, начавшиеся в 1869 году и затеянные Англиею, имели главною целью выяснить взаимное положение в этой стране обеих держав, для того, чтобы предупредить на будущее время недоразумения между ними и, так сказать, устранять недоверие и тревогу, вызванныя в Англии нашим наступательным в то время движением в сторону Бухары, Ферганы и Туркмении. Лучшим к тому средством было признано Англиею установление между обоюдными владениями нейтральной территории, неприкосновенность которой была бы одинаково обязательна для обеих держав.

Давая на это свое согласие, наше правительство выразило готовность признать такою страною Авганистан, только в тех, однако, пределах, которые состояли в действительном владении эмира Шир-Али-хана. Добавлялось при этом, что авганский эмир не будет стараться распространять свое влияние и вмешательство за эти пределы, и что Англия будет употреблять все свои старания, чтобы отклонять его от каких бы ни было наступательных и завоевательных замыслов. В таком смысле состоялось в 1873 году между обеими державами соглашение, [473] которое, само собою разумеется, поставило Пенде в положение во всяком случае неприкосновенное для авганского эмира. В силу этих обстоятельств, оазис становился естественным достоянием России, и сарыки, по тогдашним слухам, ждали со дня на день, что наши войска займут их территорию. Между тем, случилось нечто неожиданное...

В июне 1884 года в Мерв приехал доктор Регель, путешествовавший по нашим окраинам и пожелавший посетить между прочим, и Пендинский оазис. Я его снабдил письмом к влиятельному среди Пендинских сарыков Кул-батыр-хану и отправил с конвоем из нескольких туркменов. Дней через десять после отъезда Ригеля, пронесся слух, что в Пенде он арестован. Но кем же? — недоумевал я. Сарыки не дерзнули бы на это, я был в этом уверен. Вскоре оказалось, что — авганцами, которые незадолго перед тем появились в стране в числе нескольких сот человек.

Это было первое и, конечно, поразившее нас известие о том, что авганцы заняли Пенде. Я написал довольно резкое письмо их начальнику, — Регель был немедленно освобожден, и этим кончилось это частное дело. Но самый факт захвата авганцами Пендинского оазиса, помимо того, что шел в разрез с нашими интересами в Средней Азии, являлся явным нарушением соглашения 1878 года, и тем более для нас неподходящим, что авганцы не могли решиться на этот шаг без ведома — или даже одобрения — Англии. Подобный факт не мог быть оставлен без должного внимания, и на него наше правительство ответило сформированием особого отряда для движения вверх по Мургабу до авганских пределов. Но при тогдашних обстоятельствах отряд не мог быть быстро собран: гарнизон только что занятого Мерва был столь малочислен, что мог выделить в поле разве какую-нибудь роту. Решено было поэтому двинуть по батальону из Асхабада и Самарканда, отстоящих от Пенде на 550 и 700 верст. Войска эти могли прибыть к месту не ранее средины марта 1885 года, а между тем еще в конце предыдущего года мы получали известия о том, что авганские посты и разъезды продвинулись как по Мургабу, так и по Герируду почти на сто верст от Меручака и Кусана, т. е. от пунктов, ниже которых они никогда не проникали в Туркмению до занятия нами Мерва. Цель этих движений была очевидна: эмир Абдурахман, извещенный английским правительством о предстоящем разграничении его владений с Россиею, старался, до прибытия на место русского [474] и английского делегатов, явиться фактическим хозяином возможно большей территории по Мургабу и Герируду.

В видах противодействия этим захватам, мною было получено приказание занять немедленно Пули-Хатун при слиянии мешедской речки Кашав-Руд с Герирудом и расположить там сотню казаков; а с двумя другими сотнями и с мервскою конницею очистить от авганцев все пространство по Мургабу до Даш-Кепри ¹¹, т. е. до самого лагеря авганцев, и держаться в таком положении до прибытия нашего мургабского отряда. Предписывалось, таким образом, наступательное движение с нашей стороны, да еще безцеремонное отбрасывание авганских постов, что, однако, являлось вполне естественным последствием поведения авганцев...

Первую часть поручения я возложил на своего помощника, подполковника Тарарина, который безпрепятственно занял Пули-Хатун, в шестидесяти верстах на юг от Саракса, и расположил там сотню казаков. Вторую часть я принял на себя и, сформировав в три дня конную сотню из текинцев и сарыков, выехал в Имам-Баба, где стояли сотни казаков.

«В Имаме начальник поста заявил мне ¹², что очистить пространство — не только до Даш-Кепри, но даже до Аймак-Джара — от авганских постов невозможно путем разъездов, так как авганцы или оказывают пассивное сопротивление, будучи уверены, что русские не прибегнут к оружию, или же вновь занимают своими постами очищенныя места, вслед за удалением наших разъездов. В виду этого и для того, чтобы фактически выполнить инструкцию, я выступил сегодня утром в Аймак-Джар с тремя сотнями. Не доезжая пяти верст до этого пункта, в Сары-Язы, меня настиг нарочный, доставивший предписание вашего превосходительства, обязывающее меня оставаться с казаками в Имам-Баба и действовать только разъездами милиционеров. Возвращаться в ту же минуту назад я счел неудобным, как потому, что пришлось бы утомить людей и лошадей, сделав в один день два больших перехода, так и потому, что это произвело бы невыгодное для нас впечатление среди авганцев и наших милиционеров. Да и кроме того, разъездами, как уже сказано, цель не [475] достигается. Я решил поэтому дойти и расположиться в Аймак-Джаре, где, между прочим, занял прекрасную позицию, с которой авганцы нас не выбьют до прихода отряда, еслиб и решились на это.

С приближением нашим все авганские посты отступили, при чем капитан их, Магомед-Эмин-хан, уходя из Аймак-Джара с последними сорока всадниками, оставил здесь записку, на персидском языке, такого содержания:

«Русские силою вытеснили наши караулы из Сары-Язы и Аймак-Джара. Данныя нам нашим генералом приказания обязывают нас, избегая с ними столкновения, противиться их наступлению. Поэтому я предупреждаю русского офицера, что, в случае дальнейшего его напора в сторону Ак-Тепе ¹³, он будет остановлен силою наших сабель, пушек и ружей».

По пути в Аймак-Джар мне также доставили письмо авганского подполковника Риджуэ. Он пишет по-персидски следующее:

«Дорогой, любезный друг полковник Алиханов, да увеличится его благорасположение.

По выражению живейшего желания иметь с вами радостное свидание, сообщаю вам, что я уполномочен генералом сэром Питэром Лёмсденом войти с вами в дружественное соглашение, в силу которого разъезды и пикеты обеих сторон воздерживались бы от перехода известных границ впредь до решения имеющею собраться смешанною коммиссиею вопроса о границе между Россиею и Авганистаном.

Собранныя мною сведения доказывают, как мне кажется, что постоянныя встречи русских войск с авганскими неизбежно повлекут за собою серьезныя недоразумения. В виду этого, я предложил бы вам прислать офицера, уполномоченного войти со мною в соглашение относительно разъездов.

В настоящее время у авганцев оспаривается, повидимому, право переходить за Аймак-Джар. Еслибы вы сделали обязательное распоряжение о том, чтобы войска ваши не переходили за Сандук-Качан, находящийся в приличном расстоянии от вашего поста в Имаме, то я принял бы, с своей стороны, необходимыя меры, чтобы авганские посты и разъезды не переходили за пределы Аймак-Джара. Само собою разумеется, что [476] таковое соглашение будет лишь временным и что оно нисколько не будет предрешать права, которыя могут быть заявлены обеими сторонами, смешанной коммиссии.

Я возвращаюсь в настоящее время из Аймак-Джара в Ак-Тепе, расстояние между которыми, как вам известно, можно проехать верхом в несколько часов. Я был бы весьма вам обязан, еслибы вы приняли на себя труд как можно скорее прислать мне в последний пункт ваш ответ, так как мне необходимо явиться к главному коммиссару ее величества ранее его свидания с его коллегой, генерал-маиором Зеленым. В случае согласия вашего выслать мне на встречу офицера, я готов вернуться в Сары-Язы или в другое место, которое вы признаете удобным для свидания.

Имею честь и пр. — Дж. Риджуэ, подполковник коммиссар ее британского величества».

Сделав маленькую остановку на пути, я ответил на приведенное письмо в том же стиле, по-туркменски, так как мой туземный письмоводитель недостаточно хорошо владеет иранскою речью:

Дорогой, любезный полковник Риджуэ, да увеличится его благорасположение.

Гонец ваш прибыл в добрый час и обрадовал меня вашим дружественным письмом.

Такие же чувства, питаемыя нашим правительством в англичанам и авганцам, позволяют мне думать, что всякие здешния недоразумения будут разрешены разумными доводами обоюдных коммиссаров, без всякого, конечно, участия оружия. Во всяком же случае ответ, который могу дать вам, заключается в том, что, имея ясное приказание моего начальства, я не уполномочен ни на какие переговоры и не имею права входить в какие-либо новыя соглашения, даже относительно взаимного расположения наших и авганских постов.

Мне приказано принять меры к тому, чтобы ни один авганец не проникал из Даш-Кепри в нашу сторону. Как служащий также своему Государю, вы хорошо знаете, конечно, что долг мой заключается в выполнении данного мне приказания. Если, по получении настоящего письма, авганские караулы будут отодвинуты на указанное место, — всякие переговоры явятся лишними. В противном случае, мне придется заставить их удалиться. Да будет это известно. — Подполковник Алиханов, начальник округов: Мерва, Саракса и Иолотана». [477]

«Утром 8 числа ¹⁴ мне дали знать, что авганские посты приблизились снова и, между прочим, заняли Уруш-Душан. Вследствие этого я немедленно выступил из Аймак-Джара с сотнею милиции, прогнал авганцев и на их плечах прибыл к мосту Даш-Кепри на Кушке, отстоящему в семидесяти верстах от Имама и в полуверсте от авганского лагеря. Здесь я имел ночлег и расположил наш пост, — тридцать милиционеров-сарыков под командой урядника Аман-Клыч-хана ¹⁵.

Со стороны авганцев никакой вражды я не встретил; напротив, джарнейль Гоусуддин-хан немедленно доставил мне лошадь одного джигита, которая вырвалась и бежала в их лагерь у Ак-Тепе. В этом пункте, на высоком кургане, стоит пеших и конных авганцев до 350 человек.

В эту же ночь к джарнейлю явилась депутация почетных сарыков с предложением, чтобы авганцы удалились из Пенде, в виду приближения русских, так как они «не желают отделиться от своих братьев, Иолотанских сарыков, и испытать на себе геок-тепинские дни». Подполковник Риджуе просил два дня на ответ и донес о случившемся генералу Лёмсдену в Калеи-Мор.

Через час выступаю обратно и по пути оставлю на посту, в Уруш-Душане, всю милицию с прапорщиком Баба-ханом, а сам отправлюсь в Аймак-Джар, где расположены сотни казаков.

Вчера вечером я имел честь получить довольно грозное письмо от самого генерала Лёмсдена, члена индийского совета и адьютанта королевы, назначенного главным коммиссаром ее величества для определения северо-западной границы Авганистана. Вот этот документ, приписывающий мне замыслы, могущие вызвать, ни больше, ни меньше, как разрыв между Россией и Англией ¹⁶:

«Подполковник Риджуэ представил мне полученное им вчера от вас письмо. Я не могу не высказать своего удивления [478] по поводу тона, в котором оно написано, и должен прибавить, что, после вчерашнего объяснения моего с представителем эмира, я нахожу, что мною исчерпаны все средства к удержанию авганцев от принятия мер, которыя они могут признать необходимыми для защиты своих прав.

Как сообщил вам о том в письме своем подполковник Риджуэ, мне удалось склонить авганское военное начальство отодвинуть свои передовые посты к Уруш-Душану, и приказания по этому предмету будут сегодня отправлены к начальнику передового авганского поста, причем ему будет вменено в обязанность не высылать даже разъездов далее означенной местности

При всем том, считаю долгом предупредить вас, что я нахожусь в невозможности побуждать авганцев к дальнейшим уступкам или же долее их сдерживать, а вместе с тем и заявить вам, что, в случае наступательных движений русских разъездов или войск за Аймак-Джар, неминуемо произойдет столкновение. Мне кажется невероятным, чтобы в то самое время, когда, как явствует из полученной вчера ночью телеграммы, правительство Государя Императора ведет дружественные переговоры с английским, Его Величество мог разрешить вам воевать в мирное время с Авганистаном, так как хотя этого и не случилось, благодаря письму, с которым обратился к вам подполковник Риджуэ, но намерение ваше открыть неприязненныя действия без предупреждения и без указания причин тому — было очевидно.

В заключение имею честь уведомить вас, что в посланной в Лондон телеграмме я указал на серьезный кризис, вызванный вашими замыслами, и что во всяком случае я надеюсь, что вы не решитесь вступить на путь, который, помимо столкновения между Россией и Авганистаном, мог бы вызвать и разрыв между находящимися ныне в дружественных отношениях Россией и Англией.

Я приказал подполковнику Риджуэ остаться в Пенде и относиться с особым вниманием ко всякому сообщению, которое вы пожелали бы ему сделать.

Имею честь и пр.

П. Лёмсден, генерал-лейтенант».

Отвечать на это послание мне пришлось под проливным дождем, остановившись на несколько минут среди дороги и в грязи по колено. Поэтому я ограничился следующим: [479]

«Глубокоуважаемый генерал Лёмсден, коммисар ее величества королевы великобританской.

Приветствуя вас, сообщаю, что имел честь получать ваше письмо. Ответ мой короток. Будете ли вы довольны, или нет, но мне приказано занять русскими войсками Даш-Кепри, и приказание это я выполню. Мы не желаем вражды, но если другие начнут воевать с нами, то, с своей стороны, мы готовы и к этому... Я человек служивый, с политическими делами не знаком, и потому не имею нечего иного сообщить вам».

Получил я еще и второе, при сем представляемое, письмо от подполковника Риджуэ, который снова просит о свидании для переговоров. Но я ему не ответил, чтобы не повторяться.

В заключение считаю долгом доложить вашему превосходительству, что настроение авганцев и положение дел здесь — совершенно иное, чем это рисуют Лёмсден и Риджуэ. Наши милиционеры-сарыки ездили в Пендинские аулы, а оттуда приезжал ко мне, ночью, Кул-Батыр-хан с двумя старшинами. Все их рассказы сводятся к тому, что, по словам самих авганцев, они тяготятся своим положением в Пенде и были бы несравненно покладистее, еслибы не подстрекательства английских офицеров, которые будут таким образом единственными виновниками, если произойдет более или менее серьезное столкновение между нами и авганцами.

В Ак-Тепе ожидают со дня на день значительных из Герата подкреплений с артиллериею».

После расположения нашего поста у Даш-Кепри, англичане, конечно, убедились в безполезности дальнейшей переписки о занимаемых пунктах и прекратили ее. Авганские разъезды также перестали появляться на левом берегу Мургаба и Кушка, за исключением сторожевого поста из нескольких всадников, охранявших западную оконечность акведука.

При таких условиях мы провели в Аймак-Джаре, в шалашах, устроенных из хвороста и бурьяна, ровно месяц, в ожидании отряда, который, благодаря распутице, двигался крайне медленно. Авганцы же на правом берегу Кушка усиливались в это время с каждым днем, и к 8-му марта, когда подошел генерал Комаров с двумя батальонами, с 4-мя горными орудиями и сотнею казаков, силы наших противников у Ак-Тепе уже простирались до четырех тысяч штыков и сабель с 8-ю полевыми орудиями, да сверх того [480] лагерь их был уже обнесен солидным валом и снабжен значительными запасами продовольствия и боевых припасов.

На другой день после прибытия мургабского отряда в Аймак-Джар, генерал отправил на рекогносцировку авганского расположения начальника своего штаба, подполковника Закржевского, который, вернувшись через сутки, подтвердил уже имевшияся у нас сведения и добавил, что укрепленный лагерь авганцев представляет преграду довольно сильную. Затем, 12 марта, отряд выступил из Аймак-Джара и на следующий день расположился лагерем на левом берегу Мургаба, не доходя около четырех верст до Даш-Кепри, чтобы излишнею близостью к нашим противникам не возбудить в них напрасной тревоги. Эта предосторожность, однако, не помогла делу.

Авганцы точно ждали только появления нашего отряда в виду Даш-Кепри, для того, чтобы перейти на левый берег Кушка и этим самым создать повод почти к неизбежному столкновению. В самый день прихода отряда они переправили на нашу сторону реки часть своих войск и артиллерии и начали укреплять здесь возвышенное плато, лежащее перед самым мостом. Работы эти продолжались и в следующие дни, причем и цепь передовых авганских постов подходила к нам все ближе и начала охватывать с обоих флангов наш лагерь...

Утром 14-го марта английский капитан Иэт, назначенный генералом Лёмсденом для наблюдений в Пенде, прислал из авганского лагеря адресованное на имя начальника русских войск письмо, которым просил «свидания, необходимого для выяснения взаимного положения». На это свидание в условленное время съехались, на средине между лагерями, с нашей стороны подполковник Закржевский, а со стороны англичан — капитаны Иэт и Лассё и доктор Оуэн. Сущность разговоров, происходивших при этом, после взаимных представлений, заключалась в следующем:

— Вы писали, между прочим, г. капитан, — начал Закржевский, — что, по словам авганского генерала, кто-то из русских начальников, будто бы, пожелал с ним видеться. Надо полагать, что это — недоразумение, так как с нашей стороны никто не выражал подобного желания.

— Если произошла даже ошибка, то мы ей очень рады, как причине приятного знакомства с вами, — поспешно ответил Иэт. [481]

Затем, сообщив, что между русским и британским правительствами состоялось соглашение относительно сохранения status quo в сарыкском населении Пенде, англичанин продолжал:

— Мы чувствуем необходимость высказать с полною откровенностью, что соглашение это ставит нам весьма трудную задачу, которая еще усложняется возростающею с каждым даем возможностью столкновения русских с авганцами. Быть может, мы могли бы способствовать устранению конфликта; но для этого безусловно необходимо, чтобы мы были в курсе русских намерений...

— Я не уполномочен на оффициальные переговоры, — отвечал Закржевский, — и по интересующему вас вопросу могу, если угодно, высказать только свое личное мнение. По моему, окружающая нас обстановка самым очевидным образом говорит за то, что русские не имеют ни малейшего намерения атаковать авганцев; в противном случае, ничто не мешало нам уничтожить их, хотя бы в первый же день нашего появления здесь. Но, однако, нельзя обойти молчанием того обстоятельства, что поведение авганцев — крайне вызывающее. Вместо того, чтобы устранить всякую возможность столкновения, оставляя между двумя лагерями реку, как естественную преграду, и продолжать занимать правый берег Кушка до решения вопроса о границе смешанною коммиссиею, авганцы в последние дни, и без всякого повода с нашей стороны, позволяют себе почти наступление на нас: они переправились на наш берег, возводят перед нашими глазами укрепление, все более и более выдвигают вперед свои посты и даже охватывают ими ваши фланги!.. Им не мешало бы подумать, — к чему может привести такой образ действий?..

— В исходе могущего произойти столкновения мы, конечно, нисколько не сомневаемся, — отвечали англичане. — Но, в виду крайне тяжелого нашего положения здесь, будем весьма вам обязаны, если предупредите нас о могущих возникнуть осложнениях.

В ответ на это, Закржевский выразил готовность быть к их услугам, насколько это позволит положение русского офицера, — и свидание кончилось.

На следующий день капитан Иэт прислал подполковнику Закржевскому копию с телеграммы лорда Гранвиля к генералу Лёмсдену о том, что по соглашению, последовавшему между петербургским и лондонским кабинетами, русские войска [482] не пойдут далее занимаемых ими ныне позиций, если только авганцы не подвинутся вперед и не атакуют сами. Английский офицер уведомлял при этом, что авганцы получили от своего эмира приказание, как только сделана будет попытка заставить их очистить занимаемую ими позицию, открыть огонь. «Я вполне понимаю, — добавлялось в письме, — что, с военной точки зрения, к этому обстоятельству вы отнесетесь равнодушно. Но с политической точки зрения дело представляется в совершенно ином виде, и столкновение, как бы оно ни было незначительно, не замедлит прискорбным образом помешать переговорам, успешного окончания которых мы так желаем». На это генерал Комаров приказал ответить, что он безусловно не имеет никаких враждебных намерений относительно авганцев, и лишь во избежание столкновения с ними требует удаления их на правый берет Кушка.

Вследствие этого письма, капитан Иэт просил о новом свидании с Закржевским. Оно состоялось, но нисколько не способствовало улажению дела, так как английский капитан, конечно, не сочувствовал удалению авганцев за Кушк, и стоял за сохранение ими своих новых позиций...

«Видя, что дерзость авганцев, оставаясь ненаказанной, все возростает, — говорит генерал Комаров в своем донесении о бое на Кушке, — и что если так будет продолжаться, то через несколько дней придется самому быть атакованным, — предположение, которому впоследствии явились подтверждающия обстоятельства, — замечая возбужденное состояние всего отряда и наконец брожение и даже как бы умаление русского обаяния между окружавшими меня туркменскими ханами, почетными людьми и милиционерами, — я нашел, что такое положение продолжаться не может, а потому почел необходимым предпринять крайнюю меру».

Утром 17-го марта генерал послал с разъездом, под командою сотника Кобцева, следующее письмо к Наиб-Салару-Теймур-шаху, начальнику авганских войск:

«Требую, чтобы сегодня до вечера все подчиненные вам военные чины до единого возвратились в прежния стоянки свои на правый берег Кушка, чтобы посты ваши на правом берегу Мургаба не спускались ниже соединения рек. Переговоров и объяснений по этому вопросу не будет. Вы обладаете умом и проницательностью, и, вероятно, не допустите, чтобы я свое требование привел в исполнение сам».

Хотя со стороны авганцев, в ответ на это письмо, было [483] заметно только новое усиление войск на левом берегу Кушка и лихорадочная работа по возведению укреплений, но генерал все еще не терял надежды на мирное соглашение.

«Ответ Наиб Салара заключался в том, — говорится далее в донесении генерала Комарова, — что, получив приказание от гератского Наиб-уль-Гукуме советоваться о всех пограничных делах с капитаном Иэтом, он не преминул это сделать, и затем он прежде всего должен исполнять приказания своего эмира.

Желая еще раз сделать попытку к мирному окончанию дела, я дружеским, полу-оффициальным письмом известил Наиб-Салара, что от своего требования отступить не могу, и что ответственность за последствия столкновения, происшедшего от дурных советов, падет на него, так как я всеми возможными мерами старался о сохранении дружественных отношении.

Затем, убедившись, что ни переговоры, ни категорические требования не привели ни к чему, я решил, что необходимо принести в исполнение поставленное мною авганцам требование немедленно, и для этого, в тот же день вечером, собрал начальников частей мургабского отряда, полковников Казанцева и Никшича и подполковника Алиханова, которым изложил сущность нашего положения и отдал необходимыя приказания».

По нашим сведениям, авганские войска у Ак-Тепе простирались до четырех тысяч и состояли, приблизительно, из 2 400 пехотинцев и 1 600 всадников, при четырех полевых и четырех горных английских орудиях.

На левом берегу Кушка, обращенный к Кизилли-Тепе фронт передовой авганской позиции был усилен окопом, который тянулся по краю так называемого Даш-Кепринского плато и, прикрывая доступ к мосту, упирался своим загибом на правом фланге в берег Кушка. Какие части авганцы перевели их лагеря на эту передовую позицию и как оне расположены, — мы не имели сведений, так как окончательная расстановка их войск последовала только в ночь перед боем, после получении Наиб-Саларом категорического требования генерала Комарова. В самый же день боя оказалось, что за амбразурами, саженях в пятидесяти от левой оконечности фронтального окопа, были поставлены четыре орудия; на таком же расстоянии правее от них — еще два орудия и, наконец, одно — против самого моста. Все пространство между [484] этими тремя батареями было занято пехотой. Левый фланг этой передовой позиции оставался открытым. Здесь авганцы или не успели окопаться, или, вернее, оставили эту часть неогражденною, для свободного выхода кавалерии, которая, в числе около 1 200 всадников, и была расположена под прямым углом между окопом и берегом Кушка. Небольшая часть пехоты авганцев и восьмое их орудие были оставлены в укрепленном лагере на Ак-Тепе, на правом берегу Кушка. Здесь же, в тылу общего расположения, стояла джемшидская кавалерия Ялантош-хана, в числе около 400 всадников, с целью охранять лагерь от ожидаемого нападения сарыков. Авганские войска, состоя по преимуществу из людей рослых и здоровых, имели весьма внушительный вид; а кавалерия, к тому же, сидела на превосходных лошадях.

Наш мургабский отряд составлял силу около 1 400 штыков и 500 сабель при четырех горных орудиях. Войска эти, по диспозиции генерала Комарова, были разделены на три колонны. Правую из них составил 3-й туркестанский линейный батальон под начальством полковника Казанцева, которому приказывалось совершить обходное движение по пескам, лежащим правее Кизилли-Тепе, и неожиданно выйти на левый фланг и тыл неприятельской позиции. Левая колонна, состоявшая из сводного батальона закаспийских стрелков, под начальством полковника Никшича, должна была, чтобы тоже не сразу обнаружить себя, несколько задержаться за Кизилли-Тепе и, затем, наступать против фронта авганцев. Наконец, кавалерии, состоявшей из трех сотен 1-го кавказского конного полка и сотни туркменов, под моим начальством, было приказано двинуться на крайний левый фланг. Горныя орудия, по диспозиции, должны были следовать с туркестанцами; но, в виду трудности их движения среди сыпучих песков, они также присоединились к кавалерии.

На другой день, 18 марта, полковник Казанцев выступил из лагеря в два часа утра и, углубившись в пески по бездорожью и среди непроглядной тьмы, в течение целых пяти часов преодолевал страшныя трудности, представленныя движению его колонны песчаными барханами на протяжении 5-6 верст. Полковник Никшич и я вышли двумя часами позже и, как было приказано, остановились за Кизилли-Тепе. Было темно, холодно и моросил дождь, когда, около пяти часов утра, к нам подехал генерал Комаров и приказал мне вести колонну. Я направился прямо на левый фланг авганцев, [485] поднялся, в начале шестого часа, на Таш-Кепринское плато и, разглядев здесь темную массу авганской конницы, остановился перед нею приблизительно в 400 шагах и выстроил фронт. Вскоре начало светать, и тогда обрисовалась перед нами густая колонна неприятельской кавалерии, занимавшая в несколько линий почти все пространство между оконечностью пехотного окопа и берегом Кушка. В исходе шестого часа перед фронтом этой конницы пронесся Наиб-Салар-Теймур-шах, приветствуя ее словами: «Подвизайтесь во славу Божию!». В ответ на это раздались громкие и несколько раз повторявшиеся крики авганцев, что будут сражаться во имя Аллаха, причем вся масса их заволновалась на месте, потрясая в воздухе высоко поднятыми саблями и карабинами. Мне казалось, что наступает момент атаки, и если бы она последовала в ту же минуту, то, несомненно, масса в 1 200 всадников раздавила бы четыре наши сотни. Но, к счастию, этого не случилось, а казаки наши, прежде чем смолкли крики авганцев, по команде: «к пешему строю!» быстро соскочили с коней и, выбежав вперед, еще шагов на сто приблизились к неприятельскому фронту и образовали перед ним густую цепь в 300 берданок ¹⁷ и без всякого резерва, чтобы сразу огреть противника возможно сильным огнем. В конном строю осталась только туркменская сотня, как не имевшая ружей.

Туркестанцы все еще не выходили из песков. Закаспийцев также не было видно на равнине. А между тем, через несколько минут после объезда Наиб-Салара, со стороны авганцев раздались одиночные выстрелы в нашу сторону; несколько пуль провизжало над нашими головами и шлепнулось среди коноводов. Однако, в виду строгого приказания не открывать огонь первыми, я не придал значения этим выстрелам, полагая их случайными, что легко могло произойти в большой неорганизованной конной массе, имевшей в руках готовыя ружья. Но через минуту, когда последовали новые выстрелы, ко мне прискакал командовавший коноводами есаул Фальчиков и заявил, что у казака ранена лошадь. Кровь, следовательно, была пролита у нас. Более нечего было ждать.

— Ну, теперь валяй, братцы! — крикнул я казакам, ожидавшим этого приказания с давно заряженными ружьями. В [486] ту же секунду, подобно внезапному раскату грома, раздался оглушительный залп всех трех сотен, и в ту же секунду испуганный мой конь взвился, как свеча, и опрокинулся навзничь вместе со мною. Но не до боли было в эту минуту; я поднялся и снова вскочил на седло... Этот эффектный залп, после которого казаки продолжали учащенным огнем расстреливать перед собою кавалерию противника, послужил сигналом к общему бою. Вслед за ним выстрелы затрещали со всех сторон, как барабанная дробь. Вся позиция авганцев задымилась сразу; все их окопы и батареи разразились огнем артиллерийским и ружейным. Загремели и наши орудия. Стрелки Никшича, быстро выдвинувшись из-за Кизилли-Тепе, также опоясались дымом и начали наступать густою цепью.

Дружный казачий залп сразу произвел полное смятение среди авганской конницы, а через минуту она представляла перед нами картину, почти не поддающуюся описанию... Огромная масса всадников, столпившись на небольшом пространстве, служила такою целью на расстоянии 300 шагов, что едва ли пропадала даром хоть одна пуля. А казаки поддерживали такой огонь, что менее чем в десять минут выпустили все свои восемнадцать тысяч патронов!.. В результате такого непрерывного свинцового дождя, являвшегося стрельбою почти в упор, в самом начале боя образовался перед нами какой-то безобразный, но живой еще конгломерат людей и лошадей, свалившихся в общую груду, падающих и распластанных, борющихся и умирающих, и все это — среди адской музыки грома выстрелов, криков людей, храпа и ржания коней... За этим первым планом виднелась другая картина. Смешавшись тоже в какую-то хаотическую, оторопелую массу, авганские всадники метались во все стороны и целыми толпами кидались в воду с берега Кушка, или мчались назад, к переправе на правый берег. Число их таяло с каждой минутой. Но, однако, прежде чем совершенно очистить поле битвы, до трех сот этих всадников дружной толпой ринулись в нашу сторону, но, встреченные новыми залпами казаков, спустились с плато и заскакали в тыл наших коноводов. Эти храбрецы попали на своем пути сперва под фланговый огонь двух рот Никшича, потом их встретили и провожали выстрелами прямо с коней наши коноводы и головная рота только что выходившего из песков туркестанского батальона. К довершению несчастия, на них обрушилась туркменская сотня. Текинцы и сарыки, еще не вполне усвоившие дисциплину, а быть [487] может, не поняв или не расслышав команду, несколько замялись было перед атакой. Видя это, я подсказал в ним и крикнул по-туркменски: «Умрите тут все, или истребите их!». Этого напоминания было достаточно, и сотня, дружно бросившись в сабли, смяла авганцев, отняла полковое их знамя ¹⁸ и загнала большую часть в Кушк. Несчастные в полном расстройстве бросались в воду с круч и, толпясь густыми массами у глубокого брода, понесли огромныя потери от огня туркестанцев...

Пока все это происходило в тылу, остатки главной массы авганской кавалерии обратились в бегство и совершенно скрылись из виду, оставив перед казаками только груды убитых людей и лошадей. Тогда, направив огонь во фланг и в тыл пехоты, занимавшей окопы, наша колонна перешла в наступление. Авганцы — медленно и отстреливаясь, но отступали по мере нашего приближения. Они сделали только одну попытку удержаться около первой своей батареи. Но на нее казаки бросились с криком «ура!» — и четыре полевых орудия, из коих два оказались заряженными, и вокруг которых валялась перебитая прислуга, сделались трофеями нашей колонны. Получив здесь от туркестанцев патроны и присоединив к себе одну из рот, мы двинулись далее, и через несколько минут в наши руки перешла и вторая неприятельская батарея из двух совершенно новых горных орудий, с шестью мулами в щегольской английской сбруе. Затем, к седьмому неприятельскому орудию, стоявшему перед мостом, мы подошли одновременно с батальоном полковника Никшича. Пехота авганская была в это время уже в полном бегстве, и только последния ее части, с массой раненых, еще теснились на мосту, причем, пробивая себе дорогу под выстрелами, довершали свою гибель, срываясь в реку с узких парапетов, или сбивая с ног друг друга в глубокой воде акведука... Видно было, что авганцы особенно упорно обороняли доступ в Даш-Кепри, в которому одновременно надвигались, под прямым углом, с фронта стрелки, а с фланга — казаки и туркестанцы. Здесь, позади окопа, заслонявшего мост, образовался целый вал из двух-трех сотен окровавленных трупов. Местами десятки тел лежали в общей куче, и между ними, судя по мундирам, виднелись офицеры. Особенно врезалось в моей памяти спокойное [488] выражение лица молодого красавца корнейля (полковника), который, с раскрытою и простреленною грудью, лежал над тремя другими телами и казался только что заснувшим...

Цель нашего боя, таким образом, была достигнута вполне: за левом берегу Кушка уже не оставалось ни одного вооруженного авганца. Тем не менее, движение ваше продолжалось точно по инерции. Встретившись около Даш-Кепри с полковником Никшичем, мы решили немедленно переправиться ни правый берег реки и идти на лагерь в Ак-Тепе, где была оставлена, по сведениям, часть авганцев. Пехота при этом начала вытягиваться по мосту; а наша колонна, для выигрыша времени, поднялась несколько выше и переправилась в брод. Развернув затем на правом берегу все четыре сотни, мы на рысях взобрались на Ак-Тепе и, проехав через весь лагерь, остановились на южной его оконечности, на пути в Пенде. Сюда же, через полчаса после кавалерии, подошли остальныя части отряда вместе с генералом Комаровым, который, подехав к нашей колонне, благодарил ее «за молодецкие действия»...

Укрепленный лагерь авганцев, обнесенный солидным валом и рвом, оказался брошенным. Занимавшия его войска покинули здесь последнее свое орудие и присоединились, вместе с джемшидской конницей, к общему бегству с передовой позиции. Только несколько пехотинцев, вероятно не успевших выбежать до нашего появления, прятались еще под мостом и во рву, и стреляли по нашим, упорно отказываясь сдаться, пока не были перебиты...

По всему было видно, что авганцы не ожидали такого исхода столкновения. Лагерь их представлял все признаки того, что хозяева рассчитывали скоро вернуться сюда. В походных очагах еще тлел огонь; кое-где варилась пища. Ничто не было уложено или прибрано в шатрах и кибитках, в которых оставались массы платья, ковры и постели, медная посуда, оружие, книги, кальяны, сундуки, сумки и весьма оригинальные музыкальные инструменты ¹⁹. Помимо всего этого, быстро [489] разобранного, конечно, победителями, в руках наших остались огромный лагерь, вся их артиллерия в числе восьми орудий с зарядными ящиками, большой бунчук Нияб-Салара, два знамени и множество значков, барабаны и трубы, все их продовольственные и боевые запасы, и около полутораста транспортных верблюдов.

В окопах передовой позиции авганцы оставили более пятисот своих убитых и до двадцати тяжело раненых. Но это только небольшая часть их потерь. По рассказам пендинских сарыков, в числе бежавших авганцев более половины были ранены. Наиб-Салар считал свою потерю убитыми более тысячи человек, а сам эмир Абдурахман говорит в своей автобиографии, что, после поражения его войск в Пенде, «только небольшое число их достигло Герата». Из числа офицеров авганских убиты: командовавший гезаринской конницей Шир-хан; затем один полковник, два капитана и младшие офицеры, число которых неизвестно. Сам Наиб-Салар ранен двумя пулями ²⁰.

Мы потеряли на Кушке убитыми одного офицера, прапорщика милиции Сеид-Назара, и десять нижних чинов, и ранеными — двух офицеров ²¹ и двадцать девять нижних чинов.

«Такую полную победу, — говорит генерал Комаров в своем донесении о бое, — я приписываю доблестному поведению всех чинов отряда. Начальники колонн выказали в превосходной степени дух почина, предупреждая приказания, когда нужно было одной части поддержать другую, для достижения общей цели. Все гг. офицеры служили прекрасным примером беззаветной храбрости и исполнительности для нижних чинов. Нижние чины исполняли каждую команду без замедления так дружно и стройно, как не всегда и на ученьи. Во все время [490] боя ни один человек не ступил ни шагу назад. Джигиты употребляли все усилия стать достойными государевыми слугами и своею кровью заслужили право на братское товарищество с регулярными войсками».

Английские офицеры с своими бенгальскими уланами, непосредственно в бою не участвовали; они находились все время в тылу, вне сферы выстрелов, и послужили примером авганцам разве только в деле бегства... По окончании боя, около полудня, мы завтракали в шатре авганского генерала, когда один из сарыков привез адресованную на имя подполковника Закржевского записку капитана Иэта, которая гласила: «При настоящих обстоятельствах, положение наше не безопасно, и мы просим вас о покровительстве и конвое». Нечего и говорить, что в этом случае нужно было исполнить просьбу даже «друзей». По приказанию генерала, Закржевский и я немедленно бросили завтрак и с джигитами проскакали шесть верст под проливным дождем, стараясь настигнуть англичан. Но, благодаря утомлению коней, это удалось нам только отчасти. Завидя в некотором отдалении толпу всадников, с которою, по словам сарыков, удалялись и английские офицеры, мы отправили двух джигитов известить их, что конвой прибыл... Толпа ли увлекла англичан, или же сами они не решились положиться на нашу охрану, но суть в том, что беглецы только прибавили ходу и не дали джигитам никакого ответа... Таков был результат нашей погони за английскими офицерами, которые, за эту бешеную скачку в их интересах, вскоре «отблагодарили» меня самым неожиданным образом. Ровно через десять дней после рассказанного случая, великобританский посол, на основании донесения капитана Иэта, сообщил между прочим вашему министерству иностранных дел, что «английские офицеры, соблюдавшие нейтралитет, выехали из Пенде потому, что полковник Алиханов подстрекал сарыков напасть на них и предлагал по тысяче кранов за голову»... Нечего и говорить, что подобная нелепость никогда и в голову мне не приходила, и наше министерство совершенно основательно ответило на все, что «Императорский Кабинет может только с негодованием отвергнуть направленное против полковника Алиханова обвинение в том, что, будто бы, он обещал денежное вознаграждение за головы английских офицеров, находившихся в Пенде. Поступки такого рода совершенно неизвестны в русской армии»...

Приказанием военного министра нам воспрещен был [491] переход за Даш-Кепри. Поэтому, к вечеру того же дня, отряд наш переправился на левый берег Кушка и стал здесь, недалеко от места боя, более просторным и пестрым лагерем, так как к нашим палаткам прибавились еще шатры и кибитки авганцев. Между прочим расположилась в палатках и вся сотня джигитов, не имевшая раньше никакого укрытия... Из этого же лагеря генерал Комаров отправил на следующий день первое свое донесение военному министру такого содержания:

«Нахальство авганцев вынудило меня, для поддержания чести и достоинства России, атаковать 18-го марта сильно укрепленныя позиции их на обоих берегах реки Кушка. Полная победа еще раз покрыла славою войска Государя Императора в Средней Ании.

Авганский отряд регулярных войск, силою в 4 000 человек, при 8-ми орудиях, разбит и рассеян, потеряв до 500 человек убитыми, всю артиллерию, два знамени, весь лагерь, обоз и запасы. Английские офицеры, руководившие действиями авганцев, но не принимавшие участия в бою, просили нашего покровительства; к сожалению, посланный мною конвой не догнал их; они были увезены в Бала-Мургаб бежавшею авганскою кавалериею. Авганцы сражались храбро, энергично и упорно; оставшиеся в крытых траншеях даже по окончании боя не сдавались; все начальники их ранены или убиты. У нас убит один офицер, туркмен Сеид-Назар-Юзбаши; контужен двумя пулями полковник Никшич; ранены сотник Бобцев и поручив Хабалов; контужен в голову подпоручик Космин; нижних чинов, казаков и туркменов убито десять, ранено двадцать-девять. Вся тяжесть боя выпала на долю четырех рот закаспийских стрелков под командою полковника Никшича, и трех сотен кавказского казачьего полка и сотни мервской милиции под общим начальством подполковника Алиханова, шедших в атаку на укрепление с фронта ²². Колонною полковника Никшича взяты знамя и одно орудие, подполковника Алиханова — знамя и шесть орудий. 3-й туркестанский линейный батальон и полубатарея 6-ой горной батареи, обошедшие левый фланг авганцев, метким огнем и своевременным переходом в наступление довершили победу. Хладнокровие, порядок и храбрость, выказанные войсками в бою, [492] выше всякой похвалы. Милиция мервского округа, вооруженная одними саблями, геройски сражалась рядом с казаками в первой линии. По окончании боя, я перешел на левый берег Кушка. Сегодня ко мне явится депутация от Пендинских сарыков, ищущих покровительства России».

Представители сарыков, о которых говорится в этом донесении, действительно явились в тот же день и просили о присоединении их к России наравне с иалотанскими их собратьями. Просьба, конечно, была принята, и правителем новой русской окраины был тогда же назначен почтенный Пендинский сарык, Овез-хан, вышедший на встречу нашего отряда еще в феврале и оказывавший нам на пути всевозможныя услуги. Таким образом, первым последствием боя на Кушке было присоединение Пендинского оазиса с 30-ти тысячным населением сарыков и фактическое расширение наших пределов до границ Авганистана, хотя временно, до окончания работ разграничительной коммиссии, эта новая территория была объявлена нейтральною. Но, по истечении нескольких месяцев, она была присоединена формально и составила пендинское приставство Мервского округа.

Через два дня после боя, генерал поручил мне рекогносцировку путей отступления авганцев, или, другими словами, объехать наши новыя владения. Часть авганцев, преимущественно кавалерия, бежала после боя по кратчайшей дороге, через аулы сарыков. Главная же их масса, опасаясь враждебного отношения пендинцев, направилась по более кружному пути, пролегающему по окраине оазиса и среди авганских предгорий. Выступив утром 22 марта с сотней казаков и с несколькими джигитами, я проехал по этой горной дороге до последних сарыкских посевов около Меручака и, переночевав в ауле нового Пендинского хана, вернулся на другой день по населенной части оазиса. На пространстве этих шестидесяти верст, пройденных нами за два дня, мы видели по сторонам дороги, как печальный след поспешного бегства авганцев, более сотни их свежих могил... Сарыки рассказывали, что этих могил еще более около Меручака и далее по пути к Бала-Мургабу. Придя в первому из этих пунктов и не найдя здесь ни крова, ни пищи, голодные и большею частью раненые авганцы потянулись в тот же день далее, где, к довершению бедствия, подверглись в горах жестокому холоду с снежною мятелью... При таких условиях, конечно, «Герата достигло только небольшое [493] число их», как говорит эмир Абдурахман. Вся эта катастрофа произошла, буквально, из-за клочка голой земли, не составляющего даже половины квадратной версты. Не желая уступить его, авганцы рискнули на безумный бой и, помимо других потерь, очистили в тот же день пространство около пятидесяти верст, которое и перешло в наши руки. Вот поучительный для авганского эмира результат посредничества и «дружеских» советов англичан!..

Абдурахман, впрочем, оценил по достоинству участие на Кушке англичан, хотя причину нашего движения в Пенде объясняет более чем наивно. Он говорит в своей «Автобиографии», что, будто бы, русское правительство было озлоблено на него за то, что он повернулся спиною к России и завязал дружбу с Англиею; за то, что, затеяв разграничение, он осмелился положить предел наступательному движению русских в Средней Азии, и наконец, — за дружественное его свидание в Риваль-Пинди с вице-королем Индии. «По этим причинам, — продолжает далее Абдурахман свое курьезное описание столкновения, — отряд русских войск двинулся в Пенде. Предвидя эту опасность, я признал благоразумным послать значительныя силы, чтобы удержать русских от наступления и овладения Пенде и чтобы предупредить их там, как я успел занять Шугнан и Рошан, прежде чем туда вступил русский офицер. Но чем больше я старался убедить англичан в чрезвычайной важности и необходимости посылки значительных сил для защиты Пенде, тем менее они обращали внимания на мои доводы. Полученный мною ответ английского правительства гласит следующее: «Какое бы место ни было занято авганскими войсками, русские не посмеют тронуть его». И не только этот ответ, но уверения англичан вообще относительно безопасности Пенде меня совершенно успокоили, тем более, что и сэр Питер Лёмсден писал мне, что он предотвратит столкновение между русскими и авганскими войсками.

Тем временем русское войско быстро подвигалось вперед и, сосредоточившись в Кизилли-Тепе, укрепило это место. Авганская армия была расположена в Ак-Тепе по направлению к левому берегу Аму-Дарьи (!). 29 марта, генерал Комаров прислал сообщение авганскому генералу, чтобы он отодвинул свои войска по направлению к правому берегу реки, — иначе будет сражение и русские атакуют авганскую армию. До последней минуты английские офицеры разграничительной коммиссии [494] и солдаты всячески уверяли офицеров моей армии, что русские не посмеют атаковать их до тех пор, пока они останутся на занимаемой ими позиции; что если русские атакуют моих солдат на их позиции, которую они уже занимают, то это будет нарушением конвенций, существующих между Россиею и Англией, и тогда русские будут привлечены к ответу. Мой генерал, которому я строго приказал ничего не делать против совета офицеров английской коммиссии, оставался на своей позиции, удовлетворенный обещаниями английских офицеров.

На следующий день целая бригада русских войск атаковала небольшой отряд авганский. Узнав об этом, английские офицеры сейчас же бежали в Герат, совместно со всеми своими войсками и свитой. Генерал мой и другие офицеры авганские напоминали английским офицерам об их уверениях, что русские не посмеют атаковать авганскую позицию, и что если это случится, авганцам останется только обратиться за помощью к англичанам. В виду этих уверений, англичане не должны были оставить авганцев встречать русских один-на-один. Но все это не остановило бегства англичан. Тогда авганцы просили англичан одолжить им хотя бы их винтовки, потому что им невыгодно было стоять против русских винтовок, заряжающихся с казны, со своими ружьями, заряжающимися с дула. Кроме того, винтовки и порох у авганцев были испорчены сыростью и дождем. Но англичане, обещавшие стоять вместе с авганцами, отказались одолжить свои винтовки и покинули небольшой отряд храбрых авганцев, предоставив им одним сражаться и быть убитыми на поле сражения. Англичане бежали в Герату, не выждав ни одного момента. Английские войска и офицеры были до такой степени испуганы и нервозны, что бежали в диком замешательстве, не будучи в состоянии отличить друзей от врагов; вследствие сильного холода, многие из бедных туземных «спутников» английской коммиссии лишились жизни при падении с лошадей во время бегства.

Некоторые офицеры английские были сброшены с лошадей во время бегства; я не желаю упоминать их имена. Но храбрые солдаты авганской армии, гордые престижем своего народа, чувствовали себя обязанными поддержать его; вследствие чего они сражались с такой яростью, что большое число их было убито и ранено. Но — увы! — благодаря испорченным винтовкам, которыя у них были, и небольшой числительности по [495] сравнению с силами неприятеля, они могли сделать немного; небольшое только число их достигло Герата после поражения.

Это надменное отношение англичан произвело такое действие на авганский народ, что уронило английский престиж в его глазах навсегда"...

Прибавим к этому свидетельству эмира Абдурахмана, что «кушкинский бой нанес жестокий удар английскому престижу не только в Авганистане, но во всей Средней Азии», как в свое время доносил своему правительству генерал Лёмсден, и это было вторым последствием вашей победы, еще более важным, чем присоединение Пенде...

М. Алиханов-Аварский.

Комментарии

1. См. выше: сентябрь, стр. 73.

2. И действительно, по моему ходатайству перед начальником области, Баба-хан получил через несколько месяцев после этого чин прапорщика милиции и явил себя в следующем году, в бою на Кушке, лихим командиром сотни мервских текинцев.

3. «Ак-бичак» — большой нож, в серебряных ножнах, заменяющий у туркменов кинжал.

4. Меня уверили, что, при посредстве этого джадида, английский консул в Meшеде снабжал деньгами Сиях-пуша на дело возбуждения мервцев против русских.

Джадидами называются в Персии евреи-торговцы, которые, оставаясь в сущности последователями религии Моисея, формально принимают ислам, гарантирующий их от преследования местных фанатиков. Сотни подобных «мусульман», в первый же год занятия нами Мерва, перебрались сюда из священного Мешеда и выстроили здесь синагогу...

5. Сиях-пуш значит по-персидски «чернорясник». Это название носят воинственные горцы-язычники, населяющие так называемый Кяфиристан, на границе Индии и Авганистана.

6. Этот Гусейн-хан оказался впоследствии настолько разумным и рьяным служакой, что, года через полтора, был назначен пендинским ханом и произведен в офицеры милиции.

7. Остатки всего этого в заброшенном виде свидетельствуют и теперь о процветавшей здесь культуре.

8. Керки, Пенде, Саракс и Асхабад.

9. Род кинжала.

10. Не пускай, не пускай, баяр!

11. Даш-Кenpu по-туркменски и Пуш-Хишти по-персидски значит «каменный мост»; построен арабами в VIII столетии на Кушке, при впадении его в Мургаб, и служит акведуком, по которому воды другой Пендинской реки, Каша, направляются на север для орошения левого прибрежья Мургаба.

12. Из моего рапорта командующему войсками, от 6 февраля 1885 г.

13. Ак-Тепе — небольшое возвышение около моста Даш-Кепри, на котором был раскинут лагерь авганцев.

14. Из моего рапорта командующему войсками от 8 февраля 1885 г. из Даш-Кепри.

15. Пост этот был расположен у самого моста Даш-Кепри. Но оказалось, впоследствии, что через несколько дней урядник отвел его назад около версты и расположил на кургане Кизилли-Тепе, во избежание постоянных перебранок через реку, происходивших между авганцами и сарыками, в особенности во время водопоя.

16. Письмо это и мой ответ приведены целиком в оффициальном издании министерства иностранных дел «Авганское разграничение», стр. 189-198.

17. По этому поводу авганцы, кавалерия которых не знает спешивания, а стреляет с коня, пораженные внезапным появлением перед собою пешей части, объясняли впоследствии свое поражение, говоря между прочим, что русские обманули их, скрытно подведя пехоту за кавалериею...

18. Знамя взял урядник милиции, сарык Аман-Клыч, свалив знаменщика двумя сабельными ударами в голову.

19. В шатре авганского генерала были найдены, между прочим, его расшитый парадный мундир, щегольская каска, кальян, сабля, двустволки, панталоны с золотым лампасом и новые лакированные ботфорты с клеймом «London». Полагая, что ботфорты эти принадлежали одному из английских офицеров, мы передали их джигиту, с приказанием догнать беглецов и вручить их хозяину. Джигит исполнил приказание. Но англичане сапог не приняли, говоря, что их хозяин — Наиб-Салар...

20. Этот Наиб-Салар, или командующий войсками, Теймур-Шах, оказывается, был весьма крупною личностью в авганской служебной иерархии, занимавший, между прочим, и пост военного министра. О его дальнейшей судьбе мы находим следующия строки в «Автобиографии эмира Абдурахмана»:

«Теймур-шах, гильзаец, который был у меня военным министром, обвинен был в небрежности еще в 1885 году в бою у Пенде, но был мною прощен; он теперь обвинялся в участии в восстании гильзаев, точно также как один капитан и один мой ординарец. Этот Теймур был арестован и доставлен в Кабул, где и приказал на смерть побить его камнями за это высшее предательство. Эта казнь должна была служить уроком для людей военных — что ждет таких высокопоставленных людей, как военный министр, который столько лет ел мою хлеб-соль и затем поднял оружие против своего же господина».

21. Сотник Кобцев и подпоручик Хабалов.

22. Тут, вероятно, пропущены слова: «и с фланга», так как кавалерия действовала только во фланг и в тыл.

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.