Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

САДРИДДИН АЙНИ

ВОСПОМИНАНИЯ

ЁДДОШТХО

ПРАЗДНИК НОВОГО ГОДА И ГУЛЯНЬЕ В ШИРБАДАНЕ

Праздник Нового года, приходившийся на первые дни месяца хамал в начале солнечного года, по своему происхождению относится к эпохе до ислама. Поэтому таджикский народ, на курбан или рамазан отводивший по одному дню, справлял праздник Нового года неделями.

Этот праздник падал на начало весны, когда вся природа оживала и люди также приходили в движение. Поэтому таджики говорят: «В месяц хамал все в движении». Действительно, этот праздник, связанный с появлением всходов пшеницы и ячменя, а также с началом сева других культур, служащих человеку для пропитания, представлялся людям основой их существования.

В прежние времена таджикские крестьяне в деревнях перед Новым годом — перед месяцем хамал — собирались на площадях, занимались борьбой и другими физическими упражнениями, словно хотели влить новые силы в свои уставшие за зиму члены: в начале хамала три дня продолжались общие гулянья, а затем приступали к пахоте.

Однако духовенство придало этому празднику религиозную окраску, привило обычай — размачивать в воде бумажку, на которой написаны семь изречений из Корана со словом «салом», — сделав это [826] источником дохода. Бессовестные муллы якобы от имени пророка сочинили даже предания «в честь новогоднего праздника».

Что касается последних бухарских эмиров, то они использовали этот праздник, чтобы надолго занять народ бесцельным, вредным и обременительным в материальном отношении времяпрепровождением, рассчитывая тем самым обеспечить себе спокойную жизнь.

Первым придал этому народному празднику официальную форму эмир Музаффар после поражения в войне с Россией. Как рассказывали автору этих строк старые люди, любящие истину, эмир Музаффар после поражения в войне с русскими совершенно утратил свой престиж в народе; в особенности его возненавидели, когда он начал грабить население с целью пополнить казну, опустевшую во время войны. Разъезжая по своим владениям, он останавливался где придется и устраивал народные празднества, увлекая на них народ, стремясь отвести людям глаза от собственных неблаговидных поступков, чтобы не оставалось и времени видеть их. Помимо этого, он каждую весну устраивал новогодние народные гулянья в своем загородном саду Ширбадане, в двух километрах от города. Это гулянье продолжалось до двух месяцев, а иногда до семидесяти дней. На праздник в Ширбадане насильно собирали из всех тюменей Бухары народных борцов и музыкантов; их доставляли четыре правителя каждого тюменя (казий, раис, амлокдор и миршаб).

Музыканты и борцы поселялись в крестьянских домах в окрестностях сада Ширбадан и с начала до конца гулянья жили там на свои средства, увеселяя зрителей на эмирском гулянье.

На это время — в самом начале весны — они бывали вынуждены забросить все свои Сельские работы и обычно упускали срок весенних посевов.

Но не только эти люди, насильно приведенные на гулянье, отрывались от своих дел: многие окрестные крестьяне, в том числе молодежь, волей-неволей собирались на гулянье, тратили здесь деньги, а полевые работы стояли.

Эмир Музаффар не удовлетворялся тем, что занимал народ новогодним гуляньем. Он преследовал также цель запугать своих подданных. Поэтому по его приказанию на площади, где происходило [827] гулянье, в таком месте, мимо которого каждый гуляющий должен был пройти один-два раза, рыли канаву и на краю этой канавы на глазах у всего народа ежедневно убивали несколько преступников, приводимых из тюрьмы. Это должно было служить назиданием, чтобы народ не вздумал поднять мятеж, ругать эмира или противиться его приказам. Тела убитых в течение целого дня оставались неубранными на краю канавы, а на следующий день их место занимали новые трупы.

Эмиру казалось мало и того, что на это гулянье он сгонял народ из бухарских тюменей; он приглашал также борцов и зрителей из Карши, Шахрисябза, Хатырчи, Кермине и Нур-Ата, подчинявшихся Бухаре; одни лишь горцы были избавлены от этой беды, так как эмир из-за дальности расстояния не мог их привести.

Во времена Абдулахада казни людей на гулянье из-за страха перед русскими прекратились, период гуляний сократился до полутора месяцев. Однако взамен этого в загородной усадьбе Ситора махоса, которую эмир построил для себя, и в Кермине, где он проводил большую часть времени, после гулянья в Ширбадане устраивались новые гулянья, продолжавшиеся пятнадцать дней или целый месяц. Продолжительность же всех этих трех гуляний в целом соответствовала длительности гуляний, которые прежде устраивались отцом этого эмира. На празднестве в Кермине Абдулахад «изобрел» способ стравливать людей, о чем мы поговорим в другой главе.

* * *

В Ширбадане главное гулянье устраивалось по обеим сторонам большой дороги, проходившей мимо эмирского сада: на пути из города по левую руку раскинулась огороженная площадь, называемая «сорокатанобной» (в десять гектаров), куда можно было попасть через большие ворота.

Внутри ограды находились пятничная мечеть, площадки для гуляний и различные постройки для зрелищ, остальные места были замяты продавцами съестного, мясниками и владельцами харчевен. [828]

На другой стороне площади находились громадные ворота, через которые выходили на большую дорогу, с южной стороны дорога вела к воротам эмирского сада, рядом с которыми возвышалась открытая терраса, с нее придворные могли наблюдать за гуляньем. С северной стороны дороги тянулся длинный навес, под которым во время гулянья располагались торговцы материями, халвой, парфюмерией, галантереей и т. п.

За этими лавками по левую сторону дороги простиралась другая площадь, называемая «пятитанобной» (немного больше одного гектара); здесь стояла мечеть для пятикратного намаза; в дни гуляний ишаны, «занимаясь торговлей», устраивали там свои радения. Распорядитель гулянья — верховный судья или раис Бухары — также помещался в шатрах на этой площади.

Далее, по правую сторону, залегла еще одна обширная площадь, которую называли «семидесятитанобной» (приблизительно в восемнадцать гектаров). В ее передней части раскидывались шатры военачальников и крупных торговцев, а задняя часть считалась продолжением эмирского сада — ее осеняли фруктовые и декоративные деревья, а земля была покрыта травой и клевером.

Главным пунктом, где происходили все зрелища, была площадь перед воротами эмира; то было наименее широкое место на всей территории гулянья. Каждое утро там устраивались сперва выступления музыкантов и танцоров, затем борьба. Удобнее всех это зрелище могли наблюдать придворные, в менее удобном положении оказывались лавочники.

Жители городов и сел, подходившие группами, ничего не видели, потому что есаулы своими дубинками старались осадить их назад, охраняя поле состязаний. Однако подходившие новые и новые группы, стараясь пройти, сзади напирали на передних. Поэтому простые зрители не могли пройти ни вперед, ни назад; кроме того, ежеминутно следовало опасаться, чтобы не раздавила толпа.

Пишущий эти строки выразил в стихах свои первые впечатления об этом гулянье; теперь я хочу, исправив поэму, предложить ее вниманию читателей. В те времена я усиленно читал «Шахнаме» Фирдоуси, поэтому ее размер и форма оказали влияние на мою поэму. [829]

Поэма о гулянье в Ширбадане

Зима миновала, настала весна,
Безоблачно небо, земля зелена,
Прохладой и негою воздух ласкал,
Дыханье возлюбленной напоминал.
На ивах листочки раскрылись, и вдруг
Все ивой цветущей запахло вокруг.
Зеленых плодовых деревьев кольцо
Цвело, как от хмеля красотки лицо.
Весны торжество наступило, и вдруг
Все радостней стало как будто вокруг,
И праздник в честь нового года был дан
В местечке по имени Ширбадан.
Текли туда тысячи тысяч людей,
На пиршество радости близких друзей.
Я видел, как радостно каждый спешит,
Лишь я одинок был и всеми забыт.
Из дома страданья я вышел в тот день
И брел на гулянье печально, как тень,
Где для наслажденья был каждый вершок
Готов — от торговых рядов до дорог.
Торговцев каких только не было там,
Товар был разложен по разным сортам.
Тут жарится разного рода еда,
Там плов, там чилов — не уйдешь никуда.
Для тех, кто с деньгами, — того и другого,
Тому, кто без денег, — лишь дым от жаркого.
Солдаты эмира шатры и палатки
Раскинули на поле в строгом порядке.
В одной стороне — только лавки купцов,
В другой протянулись ряды продавцов.
Брезент натянули они на товар,
Чтоб дождь или снег не нарушил базар,
Сиденья покрыты парчой, полотном,
По три, по четыре под каждым шатром.
Распелись придворные в шахских шатрах,
Военные — все в золотых поясах.
А тут перед ними идет пир горой,
Сменяются пенье и пляска игрой.
Собралось народу тьма-тьмущая, страсть,
Иголке — и той просто негде упасть. [830]
От толп на дороге никак не пройти,
Спокойного места нигде не найти.
Кто должен был стоя игре той внимать,
Не мог ее прелести воспринимать.
Все чувства свелись к одному: упадешь,
Так с жизнью простись, пропадешь ни за грош!
И правда, уж если б в тот день кто упал,
Народ несомненно его б растоптал.
Усталый я встал в стороне, но притом
Глядел в оба глаза с разинутым ртом.
От страха упасть я совсем ослабел,
Вдруг будто бы шквал на меня налетел:
Толпа меня силой на землю смела,
Свалился я, словно убитый, с седла.
С усильем в сторонку отполз я тотчас,
Знать, с жизнью расстаться невольно боясь.
Однако я в страхе дрожал перед тем,
Что люди сомнут и растопчут совсем.
Какой-то добряк мне попался, тотчас
Меня от беды и опасностей спас.
Завел меня в лавку свою, усадил,
Меня от волненья и бед оградил.
Спросил я: «О, имя, добрейший, скажи?».
А был он по прозвищу «Рыжий-хаджи».
Добрейший из всех современников, он
Лишь прозвищем этим и был награжден.
По свету немало он странствовал лет
И всюду нес шутку да добрый совет...
В том месте на долю мне выпало, знать,
Сидеть — от беды свою душу спасать.
На толпы людей я оттуда взирал,
Хадже благодарность мою выражал.
Но вот уже музыка смолкла вдали,
Вот флейты и бубны совсем унесли.
Очистили место для группы борцов,
Собрались любители с разных концов.
Борцы — все бесстрашный и сильный народ —
Отважно, как львы, выступали вперед.
На поле сражения шли, как Рустам,
Тверды, как Сухраб, в бой навстречу врагам,
Искусство* проворство и ловкость свою
Один за другим показали в бою. [831]
То руки скрутив, то искусным «крючком»
На землю друг друга бросали ничком.
Борьба завершилась, и зрители все
Разбились на группы по восемь, по семь,
Степенно к лужайке шагали они
И спорили жарко о чем-то они,
Уселись одни есть и пить — пировать,
Другие пошли в Чиль-таноб погулять.
Тогда я искать развлеченья пошел
И цирк по дороге случайно нашел.
Едва взял билет — оказался внутри,
Мест пропасть: плохих и хороших, смотри,
Лишь ложи одни были там впереди,
Потом шли скамьи «первый ряд» — позади,
За первым второй начинается ряд.
Скамьи все по плану, в порядке стоят.
На месте на третьем для зрителей есть
Места из досок, чтоб могли они сесть.
Увы, мой билет был «четвертый разряд»,
На жалких местах, где обычно стоят.
Я так до конца ни на миг и не сел
И все представление стоя смотрел.
Сначала большой натянули канат,
И женщина русская — «акробат» —
Вверху начала представленье свое,
Ты птицей летящей назвал бы ее!
Все начали громко ее восхвалять,
Ладонями хлопать, ногами стучать.
Вот вывели лошадь, что ночи черней,
Наездница смело гарцует на ней,
Вскочив, она лошади шпоры дала,
И лошадь галопом ее понесла.
Но той все едино: седло, стремена…
Легла на седло, как на ложе, она.
Вот вышли два русских больших шутника
И, к богу воззвав, поболтали слегка.
Они все острили опять и опять,
Но только язык их не мог я понять.
Потом богатырь, словно лев молодой,
С огромной на мощных плечах головой,
Пришел и, большущие гири подняв,
Их под ноги бросил, вверху подержав. [832]
Красавицы русские вышли затем,
Да так хороши, что понравились всем!
И стройный их хор, как литавры, звучал,
А танец их русский, как песня, пленял.
Там девушка Нина блистала меж них,
Что пеньем своим затмевала других,
Запела, да так начала танцевать,
Что ты бы сказал: равных ей не сыскать.
Внимая ей, каждый невольно затих,
Любуясь, забыв об артистах других.
Она извивалась фигурою всей,
И всюду шептали: «Она без костей».
Затем представленью конец наступил,
И кто-то оттуда уйти разрешил.

* * *

Лишь выйдя оттуда, я время узнал:
Пробило четыре и пятый настал.
Я должен был в город по делу спешить,
Невольно гулянье пришлось отложить.
Вот я до ворот Чиль-таноб добежал,
Немедля, о, как я себя подгонял!
Едва только я увидал фаэтон,
Как мною был занят немедленно он.
В него, не торгуясь, я сел и просил,
Чтоб только извозчик как мог поспешил.
Но три человека за мною вослед,
Примчавшись бегом, закричали: «Нет, нет!
Давно этот заняли мы фаэтон,
А ну, без расспросов, слезай-ка ты вон!».
Один лишь без криков стоял среди них,
Он мне показался добрее других.
«О добрый, — сказал я ему, — человек,
Кареты другой тут не сыщешь вовек
В квартале во всем! — Только место бы мне,
Коль надо, его оплачу я вдвойне».
В итоге, два-три этих теплых словца
Смягчили и черствые эти сердца.
Однако извозчик — злодей и нахал, —
Взглянув на меня, на беднягу, сказал: [833]
«Слезай-ка, мулла, и довольно болтать».
«Слезай», — слов других не хотел он и знать.
Хоть сердце заныло, слезать мне пришлось,
Сдержать не сумел я от горечи слез.

* * *

Когда пишущий эти строки впервые в жизни на гулянье в Ширбадане увидел русский цирк, как это описано в поэме «Гулянье в Ширбадане», внимание всех, а также и мое, привлекла девочка Нина. Еще до написания этой поэмы я сложил об этой девочке газель в форме акростиха. Считаю уместным привести здесь эти стихи, пусть они свидетельствуют о том, в какой степени автор владел различными стихотворными жанрами.

Девушку-красавицу вчера на гулянии
Увидал я в цирке и потерял сознание.
В Европе рожденная, в России взращенная,
Плечи обнаженные — роз благоуханнее.
Четырнадцатилетняя — самый юный цвет ее,
Ты к объятиям ее не тянись желанием.
Всем, кто видел, нравится юная красавица,
И с собой не справиться в жажде обладания.
Веру, голову и честь — все к ногам ее принесть,
И, пока возможность есть, требуй с ней свидания.
Душ успокоение, мира вдохновение, —
Вольный, стройный кипарис в зеленом одеянии.
Чтоб не забывалася, в памяти осталася,
В честь красотки той, Айни, выпей на прощание.

КОНЕЦ МАХДУМА-БЫКА

Во второй части «Воспоминаний» я обещал, что в третьей части опишу трагический конец Махдума-Быка и Рустамчи. Однако там описание это не поместилось, поэтому приходится найти ему место здесь. Я хочу в этой и последующей главах выполнить свое обещание.

После моего переезда из медресе Мир-Араб я ничего не знал о Махдуме-Быке и Пираке, мне ни разу не случалось присутствовать [834] с ними вместе на какой-нибудь вечеринке или пирушке. Иногда я сталкивался с Пираком на базаре или в торговых рядах, но мы ограничивались одним лишь приветствием и шли себе каждый своим путем, так как на тесных бухарских улицах в густой толпе прохожих не представлялось возможности спросить, как его дела.

Что же касается Махдума-Быка, то его я и вовсе не встречал. Однако иногда я слышал о нем от гидждуванца Мулло-Хомида Савти и Зайниддина-ходжи совершенно невероятные рассказы. По их словам, он стал в больших количествах употреблять опиум, отошел от друзей, сблизился с опиеманами и поселился вместе с ними.

Расставшись и с ними, он сделался мюридом ишана Шояхси. стал отшельником и в конце концов (когда я переехал в медресе Кукельташ), разочаровавшись и в дервишской обители, и в своем шейхе, уединился на кладбище, расположенном на холме Бехиштиён, в каком-то мавзолее. Только брат Пирак навещал его ежедневно, приносил ему еду и порцию опиума.

Едва узнав о последнем местонахождении Махдума-Быка, я захотел повидать его. Однажды мы с Мухаммад-Сиддиком Хайратом поднялись на кладбище на холме Бехиштиён, что на восток от городской стены. Осмотрев одну за другой все разрушенные гробницы, мы в конце концов дошли до мавзолея кушбеги Мухаммад-Шоха, относительно пригодного для жилья. Войдя в мавзолей, мы увидели,, что одна из имевшихся здесь келий открыта, оттуда доносился кашель. Но сколько мы ни стучали в дверь кельи, мы не услышали ответа; несмотря на это, мы вошли. В келье мертвецким сном спал Махдум-Бык.

Должно быть, от звука наших шагов он проснулся, поднял голову, затем подтянул себе под бок подушку и сел, склонившись на сторону. Заметно было, что он не в состоянии сесть прямо. Тело утратило следы прежней силы и упитанности, можно было сказать, что он «высох, как щепка». Его черная широкая борода, словно кусок черного грязного войлока, лепилась к щекам и подбородку; цвет лица из смуглого сделался серым, точно к смуглому оттенку подмешали сажу с котла. Однако глаза его, потухшие и глубоко [835] запавшие, сверкали, подобно звезде из-за тучи, и порою ярко вспыхивали, а губы, совершенно сухие и тонкие, все еще хранили его обычную улыбку.

Махдум-Бык узнал меня, познакомился с Хайратом, которого я ему представил, сказав, что очень рад встрече с нами. Свою радость он объяснил следующим образом:

-До сих пор я не встречал ни одного человека, который действительно относился бы ко мне искренне и по-дружески. Ты же (в это время мне было уже немало лет, и даже мой прежний хозяин обращался ко мне на «вы»; Махдум-Бык говорил мне «ты», очевидно, считая как бы своим братом) был искренним другом моего младшего брата; сердце подсказало мне, что ты для меня тоже близкий друг, а этот твой высокочтимый товарищ, — он показал на Хайрата, — должно быть, твой единомышленник.

Затем Махдум-Бык продолжал:

-Каждый знает, что произошло со мной за последние годы, однако никому, даже моему родному брату, не известно, что перечувствовал я за это время. Брат противился всему, что я ни затевал в последние годы, я же не соглашался с ним. Когда я видел, что он прав, я стыдился раскрыть ему тайну моего сердца. Теперь, на краю могилы, я хочу открыть свое сердце вам, одаренным юношам, чтобы тайна эта не ушла со мной в могилу и чтобы моя жизнь послужила вам в назидание и вы знали, как следует жить.

Он достал из золы очага чайник, который закопали до носика и крышки, налил в пиалу чая и смочил горло, затем сказал извиняющимся тоном:

- Я не даю вам этого чая, потому что вам не годится пить его, к тому же чайник и пиала очень грязные. (Действительно, грязь, покрывавшая чайник и пиалу, вызывала отвращение).

Выпив чаю, Махдум-Бык продолжал:

-Бухарские махдумы и сыновья казиев не могли одержать надо мной верх. Эти «благородные существа», безмерно спесивые и равнодушные к людям, не смогли поставить меня на колени, спаивая водкой и заставляя курить наркотики. Однако в конце концов я сам себя погубил, и вы теперь видите, до какого я дошел состояния. [836]

После этого предисловия он, прихлебывая чай, рассказал все, что с ним случилось в последние годы и что он перечувствовал.

По словам Махдума-Быка, однажды Асад-джон-махдум, зять казня Сироджа, пригласил его к себе, чтобы взять с собой в деревню попутчиком. Но когда Махдум-Бык пришел к нему в дом, то хозяина не застал; зато там оказался Исхок-аттор, приготовлявший наркотик «барш». 55 Он собирался перекипятить целую коробку этого снадобья, приберегавшуюся издавна.

Здесь необходимо пояснить, что казий Сиродж, брат казия Бадриддина, был завзятый курильщик «барша», настолько ненасытный, что в доме у него всегда хранились запасы в виде нескольких коробок с баршем, так как чем дольше он сохраняется, тем сильнее действует. Перед употреблением лежалый барш немного согревали и размягчали.

Исхок-аттор велел Махдуму-Быку вынуть лопаточкой из коробки старый, затвердевший барш и положить его' в котел из-под меда; сам же он собирался в москательный ряд проведать свою лавку. Уходя, он сказал, что по возвращении сам согреет барш.

Исхок-аттор ушел, а Махдум-Бык приступил к делу. Он так рассказывал об этом:

— Отколупнув одну лопаточку барша из коробки, я клал ее в котел, а вторую отправлял себе в рот; его сладковато-терпкий вкус понравился мне; я тогда еще не предвидел последствий его воздействия.

В этом рассказе Махдум-Бык многое сильно преувеличил, однако мы узнали, что в тот день он действительно съел вдоволь барша; потом пришел хозяин дома с другими гостями, и все на арбе отправились в деревню.

На половине пути Махдум-Бык почувствовал, что ничего не видит и что все его тело с головы до ног пылает, словно в огне. В это время они подъехали к какому-то каналу, и возчик остановился напоить лошадей. Махдум-Бык, увидев воду, как был — в одежде — бросился в канал. [837]

Дело происходило зимой, и поверхность воды была покрыта чешуйками льда. Пробыв некоторое время в воде, Махдум-Бык снова стал видеть, и тело его постепенно перестало гореть.

-Ледяные чешуйки кололи меня, и мне очень понравилось, — рассказывал Махдум-Бык. — Точно массажист в бане, намылив мне тело, растирал его шерстяной перчаткой.

Короче говоря, после долгого пребывания в ледяной воде Махдум почувствовал, что очень озяб; тогда он вышел на берег. Возвратившись из деревни, Махдум-бык рассказал об этой истории Исхок-ат-тору. Тот сказал:

- Если бы половину съеденного вами барша съел кто-нибудь другой, он умер бы на месте. Ваше тело и организм обладают исключительной силой, если вы смогли устоять против этого смертельного яда. Не выкупавшись в ледяной воде, вы тоже могли бы умереть. Однако если бы вы ели барш с осторожностью, согласно указаниям лекарей, то перестали бы употреблять другие наркотики, потому что такое тонкое наслаждение, какое приносит барш, не дают ни вино, ни банг.

- Так как водка и банг мне надоели, — продолжал рассказывать Махдум-Бык, — я научился употреблять барш и, увидев, что он действительно дает очень тонкое наслаждение, больше уже не прекращал это.

По словам Махдума-Быка, он сначала принимал барш малыми дозами; а когда привык и увидел, что они не оказывают вредного влияния, начал повышать дозу и наконец достиг предела. После употребления наркотика он засыпал, как убитый; однако никакого иного воздействия барш на него не оказывал. Тогда он испугался, что если еще и дальше будет увеличивать дозу, то в конце концов может умереть.

В это время он столкнулся с одним опиеманом, который, узнав о его состоянии, заявил:

- Лучший наркотик — это опиум!

Желая проверить этот «совет», Махдум-Бык, кроме барша, стал также пить опиум. Он слышал, что как барш, так и опиум очень трудно оставить после того, как человек к ним пристрастился; [838] если же перестать их употреблять, то тело покроется язвами и этот человек умрет в мучениях.

Вначале опиум доставлял Махдуму-Быку «наслаждение», поэтому он всецело отдался ему и даже перешел жить в притон опиеманов.

Вот как он об этом рассказывал:

- Наслаждения, доставляемые баршем и опиумом, перемешались и совершенно увели меня из этого мира. Вкусив барша и выпив опиум, я опускал голову, закрывал глаза и часами сидел, погрузившись в забытье. В конце концов я пришел к выводу, что целиком вышел за пределы этого мира и что во мне не осталось ничего человеческого. Почему это произошло? Что же делать? — думал я; но сколько я ни прикидывал, я не мог найти способа, чтобы вновь вернуться в этот мир. Я продолжал думать, и перед моим воображением начали проноситься «конец света», мальчики и гурии, населяющие рай. Тогда я подумал: «Если этот свет для меня потерян, нужно захватить тот свет!». С этими мыслями я решил открыться шейху, раскаяться и, отказавшись от всех своих грехов и от всех мирских дел, предать себя в руки божьи.

Выпив еще чаю, смочив горло и немного передохнув, он продолжал:

- О своих мыслях и об этом решении я не сказал товарищам-наркоманам, потому что я уже давно изучил их цели и желания: они не думали ни о печалях этого света, ни о том свете. Напиться опиума, опустить вниз голову, прикрыть глаза и говорить друг другу приятные слова было, по их представлениям, дороже всех богатств этого мира и «благ того мира». Поэтому, не говоря им ни слова, я отправился в самую большую дервишскую обитель Бухары — Шояхси, отдался в руки самого крупного шейха нашего времени — Шояхси и отрешился от всех мирских дел, кроме употребления барша и опиума, необходимых для поддержания жизни. Шейх счел употребление их безвредным и разрешил мне заниматься прежним делом. Среди его мюридов было несколько наркоманов, употреблявших опиум; они приспособили для этого одну из келий обители. Ишан посоветовал мне примкнуть к ним. Что касается барша, то мой брат приносил мне его коробками, и в этом я также не испытывал [839] никаких затруднений. Придя в состояние забвения, я в надежде поскорей добраться до бога и попасть в рай без конца твердил одни и те же молитвы, преподанные мне шейхом, а также выполнял всякую черную работу в обители и в его доме.

По словам Махдума-Быка, он целый год служил в обители и у шейха, но, сколько ни старался, не мог найти пути к богу и к тому свету. Наоборот, там он узнал, какие гнусные дела творит шейх вместе со своими самыми близкими мюридами.

Таких насчитывалось не более четырех-пяти человек, они считались интимными друзьями шейха в гареме и в его личной комнате, всегда старались убедить других мюридов, чтобы они все свое имущество передали шейху, а сами отреклись от этого мира, т. е. чтобы они не пользовались плодами своего труда — земледелия, скотоводства или какого-либо ремесла, а удовлетворялись лишь самым необходимым из еды и одежды. Ближайшие мюриды шейха дошли до такого бесстыдства, что уговаривали других мюридов, имеющих дочерей, подносить их в дар шейху для его гарема.

Из этих девушек самые красивые сначала доставались шейху, а потом переходили в руки его ближайших мюридов. Всякий раз, когда в гарем попадала юная невинная девушка, шейх прежнюю свою наложницу, проявив «отцовскую заботу», выдавал замуж за кого-либо из своих мюридов второй степени. Некрасивые и непривлекательные девушки чахли на работе в кухне, пекарне и прачечной шейха; целыми ночами они должны были работать на сотни человек, укрывшихся в обители.

Приближенные шейха, чтобы уговорить простодушных мюридов приносить подобные жертвы, рассказывали им всевозможные выдумки о «чудесах», якобы совершаемых шейхом.

Махдум-Бык все это видел, слышал, понимал и в результате решил про себя, что, по-видимому, путь достижения бога и обретения загробной жизни должен быть иным. После таких размышлений он стал сомневаться в шейхе и в обители, так как видел, что, с одной стороны, эмир и его правители, а с другой стороны, шейх и его мюриды совершенно одинаково грабят и унижают народ. Разница [840] заключалась только в том, что, во-первых, если эмир и его чиновники грабили по всей стране, то грабеж, проводимый шейхом и его интимными последователями, был ограничен узким кругом его учеников, от тысячи до пяти тысяч человек. Однако если подсчитать всех шейхов, сидевших по обителям всего Бухарского ханства, то сфера их грабительской деятельности окажется по объему такой же, как и сфера грабежа, развернутого эмиром и его чиновниками.

Во-вторых, разница заключалась в том, что если эмир и его чиновники грабили народ с помощью силы и угнетения, побоев и тюрем, то шейх и его ближайшие мюриды грабили, опираясь на хитрость и обман. Махдум-Бык не видел никакой разницы между двумя группами угнетателей и в том произволе, который существовал в отношении девушек. Эмир также, захватив дочь правителя, чиновника или еще чью-нибудь, сначала сам пользовался ею, а затем дарил ее придворным.

Повествуя об этом, Махдум-Бык сказал:

- Правда, я потерял все, что имел, однако еще не окончательно лишился разума и соображения. Точно так же, хотя внешне я утратил человеческий образ, чувства человеческие во мне оставались живы. Поэтому, поняв все, я не мог ни минуты там оставаться. Однако ложь, пущенная в ход шейхом, одержала победу над моим ослабевшим мозгом, который под действием барша и опиума был погружен в грезы, и я еще год пробыл в этой грязной яме.

Как рассказывал Махдум-Бык, шейх каждый день по нескольку раз, во всяком случае не менее одного раза, после многократного повторения молитв, обычных для дервишской обители, наставлял мюридов. Темой его проповедей и наставлений были «искушения шайтана». Вот что он говорил:

- Шайтан не дает мюриду приблизиться к богу и удостоиться чудес. Поселившись в сердце мюрида, шайтан сеет в нем подозрения и недоверие к шейху, к обители и вообще к подвижнической, аскетической жизни. Всякий поступок шейха, связанный со скрытой божественной мудростью, он представляет противоречащим шариату и даже развратом и безнравственностью. Мюрид, который остановился на этой ступени, т. е. не уничтожит в своем сердце семена [841] подозрения и недоверия и не победит искушений дьявола, навсегда останется заблудшим. Главное условие подвижничества, путь следования за шейхом — это искоренение из своего сердца всяких сомнений; другими словами, дело шейха нужно считать праведным. Вот что значит внутреннее очищение.

Рассказав о проповедях и наставлениях шейха, Махдум-Бык продолжал:

- Однако спустя год я хорошо понял, что в действительности «искушения дьявола» состояли из подобных проповедей и наставлений шейха. В постижении интимных сторон шейха и обители мне «помогли» его самые близкие мюриды.

По словам Махдума-Быка, самые верные мюриды шейха начали делать шаги к сближению с ним: они высказали сожаление, что он до сих пор еще не прозрел и не удостоился ни одного чуда. Каждый раз они завершали разговор об этом следующими словами:

- У большинства из нас через год-полтора наступало прозрение и случались чудеса. Очень жаль, что с вами в течение двух лет ничего не произошло. — Затем тоном сочувствия и совета они добавляли:

-По нашему мнению, причиной такой задержки вашего духовного развития является то, что вы недостаточно служите шейху. Поэтому мы вам советуем усерднее служить ему и выполнять все работы от чистого сердца.

Махдум-Бык с самого начала взял на себя уборку обители внутри и снаружи и никого не допускал к этой работе, он также сам колол дрова и носил воду для общей кухни и для дома шейха. Теперь он решил трудиться еще больше. Например, если эконом шейха отправлялся на базар за покупками, то он шел вместе с ним, босой, с непокрытой головой, и приносил на своих плечах все, что покупал эконом. Зимой он сам сметал снег с крыши обители и с крыши гарема шейха. Он слышал, что Бахауддин Накшбанд в зимние ночи согревал на своей груди глиняный кувшин с водой и затем подносил его для омовения своему духовному наставнику, Мир-Кулолу. И теперь, кроме перечисленных выше работ, он в холодные зимние ночи согревал кувшин с водой теплом своего тела и давал шейху для омовения. [842]

Однако верные мюриды шейха по-прежнему продолжали говорить, что он должен еще усерднее трудиться ради шейха и обители.

В конце концов Махдуму-Быку надоели эти безосновательные разговоры и непрошенные заботы; он сказал мюридам:

- Наслушавшись ваших наставлений, я, не жалея сил, начал делать все, что могу, чтобы послужить его святейшему ишану (т. е. шейху) и обители. Если имеется работа, которую душа моя не принимает, укажите мне; я выполню ее, приложив для этого все силы.

- Что касается физической работы, которую вы выполняете для шейха, то в этом нет никакого недостатка; она даже несколько чрезмерна. Однако этого мало. В служении шейху нужно совершить нечто такое, что увеличило бы доходы обители, покрывающие расходы шейха и его мюридов. Вы сами видите, что сто-двести ищущих бога постоянно едят лепешки и горячую пищу за скатертью шейха. В месяц рамазан число питающихся здесь превышает тысячу человек. Но ведь наш мир — это мир материальный, и мы с вами должны добывать средства, чтобы окупить эти расходы.

- Я не владею имуществом, которое смог бы принести и пожертвовать шейху и обители, — ответил Махдум мюридам. — У меня есть одна только келья, приходящийся на нее доход с вакфа получает мой брат и тратит на мои наркотики. Часто случается даже, что этого дохода не хватает на мои нужды, тогда брат вынужден тратить на меня и часть доходов с вакфа, падающих на его келью. Вам известно, что без наркотиков я не могу прожить и одного дня. Как же в таком случае я могу оказать шейху материальную поддержку?

- Никто не требует от вас, чтобы вы из своего кармана оказали материальную помощь шейху и обители. Если бы вы даже и владели имуществом, все равно никто бы от вас ничего не потребовал, потому что вы мулла и сын муллы, — сказал один из мюридов. — Ведь муллам и их детям необходимо оказывать материальную помощь, а не требовать, чтобы они делали пожертвования и подношения. Однако мы вам укажем такой путь, вступив на который вы не только намного увеличите доходы обители, но и сами будете жить спокойно; [843] наркотики вы станете получать за счет обители, а вакф на вашу келью останется вам про запас или пойдет на покрытие расходов вашего брата; он также сможет жить спокойно и еще на этом свете увидит плоды той службы, которую он выполнял для вас.

Другой мюрид добавил:

- Если вы вступите на указанный нами путь, то очень скоро обзаведетесь семьей, женитесь на красивой девушке; ведь все мы от щедрот шейха женились на девушках, которые были подарены для его гарема. В этом случае вы поселитесь в одном из двориков обители, ваша красивая жена будет услаждать одного только вас, а такие работы, как стирка, уборка, приготовление пищи, будут выполнять служанки обители и гарема шейха.

В этом месте своего повествования Махдум-Бык сказал:

- Теперь у меня уже не оставалось ни малейшего сомнения, что щейх и его ближайшие мюриды — гнусные обманщики. Несмотря на то, что мое сознание ослабло, я совершенно ясно понял, что шейх и мюриды были охотниками за людьми; «божественный путь, достижение загробной жизни, блага и яства рая» — все это их силки и приманка. Однако я хотел из их собственных уст услышать, что это за путь, на который они меня толкают. Поэтому я спросил:

— Что же это за путь, на котором, по вашим словам, я приумножу богатства обители и обеспечу свое собственное существование?

- Это путь простой и общеизвестный, — принялись они мне объяснять. — Вы знаете, что к шейху из городов и деревень стекается множество простодушных мюридов, в особенности наивных крестьян. Они думают, что едва они придут, отдадут себя в руки шейху и покаются во грехах, как тотчас достигнут бога и обеспечат себе райскую жизнь на том свете. Они не знают, что для этого нужно пожертвовать душой и имуществом. Ведь если человек не откажется от мирских благ, как же он удостоится вечной жизни на том свете? Вот эти-то условия и надо разъяснять мюридам. Каждый из нас по мере сил доказывает им, что они должны пожертвовать своей жизнью, имуществом, женой и детьми. Однако так как мы малограмотны, то некоторые сомневающиеся не очень-то нам [844] верят. Вы же — мулла и сын муллы, вашим словам сразу поверят; если вы станете говорить то же, что и мы, это придаст вес и нашим словам. В особенности вы должны рассказывать мюридам, не живущим в обители, «о чудесах шейха»; ваши слова никогда не останутся втуне и будут приняты как божественное откровение.

Далее Махдум-Бык рассказал:

- Желая еще лучше постичь путь обмана уединявшихся в обители, я сказал им: «Как же я смогу рассказывать мюридам «о чудесах» шейха, если в течение двух лет я сам не удостоился совершить ни одного чуда?».

Они отвечали:

- В библиотеке шейха имеются книги, например, «Тазкират-ул-Авлиё» и «Манокиб» (биографии шейхов прошлого). В них много рассказов о чудесах, совершавшихся шейхами. Вы, хорошо владея грамотой, станете читать эти книги, выберете оттуда один-два рассказа, приспособите их к нашему времени и, приписав эти чудеса. нашему шейху, будете рассказывать их приехавшим мюридам.

Другой мюрид пояснил:

- Вот когда в вас откроется дар провидения и внутренняя скованность пройдет, тогда вы сами увидите чудеса нашего шейха и приблизитесь к богу.

Далее Махдум-Бык рассказал:

- Когда я понял все хитрости и уловки уединившихся в обители, я поставил себе целью сказать прямо им в лицо о гнусности их поступков и уйти оттуда. Однако я боялся, как бы они ради сохранения своей тайны не погубили меня. Поэтому я внешне выразил свое согласие и в ту же ночь бежал из обители. Но я бежал так, что лишился всякой надежды и на этот свет и на загробную жизнь. Если раньше я считал себя покинувшим этот свет и вступившим на путь достижения жизни загробной, то теперь у меня не осталось и тени сомнения, что я не смогу достичь вечной жизни. Поэтому я почувствовал отвращение к добру и злу, исходящим от людей, и избрал для своего жилья это кладбище; остаток своих дней я хотел бы провести среди мертвецов, чтобы никто не потерпел никакого ущерба; да и я сам не смогу здесь никому принести вреда. [845]

Читатель, вероятно, не забыл, что Махдум-Бык, когда мы пришли к нему, сказал нам: «Я сам себя погубил и теперь, вы видите, до какого состояния дошел».

Однако эти слова Махдума-Быка не отражали действительности. Не он себя погубил, он явился жертвой вконец разложившейся феодальной среды эмирской Бухары. Эти условия погубили не только такого человеколюбивого богатыря, каким был Махдум-Бык, они способствовали гибели сотен тысяч талантливых сынов народа. Гибель «мужа мужей» Махдума-Мухаммади, ремесленников Барно-Тайёра и Шароф-джона, силача Усто-Мурода и других ремесленников, о которых упоминалось в «Воспоминаниях», людей, подобных Рустамче, о котором я еще расскажу, таких поэтов, как Шохин, Хайраг, имена которых упоминаются в поэтических антологиях, а также гибель, болезни, отчаяние и смерть таких мыслителей, как Ахмад-махдум, — все это яркие примеры тех несчастий и страданий, какие перенес народ при прогнившем эмирском строе. То были бессмертные народные таланты, которые в эмирской Бухаре не только не воспитывались и не развивались, но сгорали, превратившись в пепел, развеянный ветром небытия.

Если бы эти талантливые сыны народа жили при советской власти, то каждый из них стал бы народным героем, героем социалистического труда, выдающимся писателем или литературоведом, мыслителем или философом с мировым именем, великим изобретателем — т. е. полезным и уважаемым членом общества.

Читатель не должен лишь поверхностно пробежать глазами историю Махдума-Быка и ему подобных, он должен помнить, что жизнь этих людей — это куски истории общества и эмирского строя, не запечатленные ни в одном историческом произведении.

ЗВЕРСКОЕ УБИЙСТВО РУСТАМЧИ, СМЕРТЬ МАХДУМА-БЫКА И ПИРАКА

После моего первого посещения Махдума-Быка на кладбище я весной и летом (если бывал в городе) раз в неделю навещал его на холме Бехиштиён, зимой же ходил к нему не менее одного раза в пятнадцать дней. [846]

Приходя к Махдуму-Быку, я несколько раз сталкивался у него» с его братом Пираком. Физическое и моральное состояние Пирака, как мне казалось, было еще хуже, чем у его старшего брата. Пирак, от природы маленький, худощавый и тонкокостный, теперь весь согнулся и стал похож на волосок, скорчившийся от огня. Он безумно любил брата и не мог перенести его трагического положения, от этих переживаний он совсем изменился.

Однако разум, чувства и способности Пирака не были ослаблены.. Он хорошо понимал, что не сегодня — завтра брат его уйдет из этого мира. Пирак, у которого единственной привязанностью на этом свете был брат, при мысли о его смерти впадал в уныние и переставал воспринимать все блага этого мира.

На меня состояние Пирака оказывало большее впечатление, чем состояние его брата, потому что я думал: «Если Пирак умрет раньше брата, что же станется с этим «живым мертвецом»? Кто будет приносить ему еду и наркотики?». Сколько я ни размышлял, я не ощущал в себе сил, не видел условий и материальных средств, чтобы после смерти Пирака заменить его и обеспечивать существование его брата.

Итак, состояние Пирака производило на меня столь удручающее впечатление не только потому, что он был моим первым другом в Бухаре, но и потому, что к моей печали присоединялось чувство беспокойства за его брата, положение которого в случае смерти Пирака должно было стать еще тяжелей и безвыходней.

* * *

Как уже говорилось во второй части, с наступлением весны, за месяц до Нового года, в Файзабаде еженедельно по пятницам устраивались народные гулянья. В одну из таких пятниц я и Хайрат отправились на гулянье в Файзабад. Воздух был упоителен, с полей и садов дул легкий ветерок, принося живительные запахи всходов пшеницы и ячменя, диких трав, росших по берегам арыков, а также аромат цветущих абрикосовых деревьев. [847]

В такую погоду мне не хотелось сидеть с массой людей в чайной: или во дворе дервишской обители; заварив в кипятильнике чай и захватив с собой соленые зернышки миндаля, фисташек и абрикосов, мы отделились от толпы и, расстелив одеяло под цветущим абрикосовым деревом на краю пшеничного поля, сели и принялись есть-зернышки и пить чай.

Хайрат обладал изумительной памятью: он знал наизусть как утомительно длинные касыды, так и полные смысла стихи классических поэтов прошлого. Извлекая из своих необозримых запасов редкостные драгоценности, он читал их, нанизывая одно на другое. Он декламировал подходящие к случаю касыды и стихи, где воспеваются травы, растущие по берегам ручьев и по краям нолей, стихи, посвященные цветению плодовых деревьев; я же, весь превратившись в слух, восклицал: «хай-хай!», «бай-бай!», — и подстрекал его читать дальше.

В конце Хайрат перешел к чтению стихов, которые говорили, о вечности природы и неизбежности смерти человека; эти стихи рождали грустное чувство. В те дни у Хайрата уже появились признаки чахотки, и он чувствовал, что жизнь его в опасности. Теперь стихами он словно хотел выразить свое состояние.

Среди прочего он прочел следующее четверостишие Саади:

Увы, но ведь жизнь и без нас, как обычно, пойдет,
Распустятся розы не раз, и цветник зацветет.
Не раз еще снова весна зашумит на полях,
Когда мы истлеем и глиною станет наш прах.

Слушая эти строки, я вспомнил свою прогулку в эти же места много, лет тому назад. В те дни поля и сады, трава и клевер ласкали наши взоры и вливали в нас бодрость и силу, нас освежали ароматы цветущих деревьев. Мы набирались свежих сил, вдыхая этот чудесный воздух. Однако из друзей, которые тогда были с нами (как это описано во второй части «Воспоминаний») двое лучших — Махдум-Бык и Пирак — стояли теперь на краю могилы. Жизнь моего лучшего, друга — Хайрата находилась также в опасности. Травы и клевер, цветы и всходы зеленели и расцветали, как прежде, и в будущем они, все так же будут зеленеть и цвести… [848]

* * *

Раздумье, вместе с приятным прохладным ветерком с севера, незаметно погрузило нас в дрему. Когда мы проснулись, день уже клонился к вечеру; немного поодаль от нас, на клеверном поле, затевалась борьба.

Захватив кипятильник, пиалу и одеяло, мы отправились в ту сторону. Как и в прошлые годы, жители Мазора, наблюдая за борьбой, видели напротив жителей Гала-Осиё. Горожане с беспристрастным видом расположились в сторонке, готовые оказать необходимую помощь при поражении одной из сторон. Мы в качестве нейтральных зрителей присоединились к горожанам.

Было ясно, что мы опоздали. С обеих сторон уже вышли борцы, одни одержали победу, других одолели; в кругу оставался только поджидавший противника парень невысокого роста, худощавый, с красным лицом. Он стоял с каким-то пристыженным видом. Словно находясь среди молящихся или перед какой-нибудь важной персоной, он стоял, опустив голову и скрестив руки на груди.

Сидевшие рядом с нами рассказывали, что этот парень уже положил на обе лопатки пятерых противников со стороны Гала-Осиё и теперь поджидал шестого. В это время один из устроителей борьбы объявил:

— Азим из Дехчи хочет бороться с Рустамом из Шуркуля. Сейчас они покажут свое мастерство. Зрители, смотрите внимательно!

Я понял, что худощавый парень, стоявший со смущенным видом и опущенной головой, был Рустамча из Шуркуля, о котором упоминалось в .главе «Гулянье в Файзабаде», во второй части «Воспоминаний». Там было рассказано, что в двадцатилетнем возрасте он выступил против Махдума-Быка. Пожалев Рустамчу, Махдум-Бык не поборол его. Когда он извинился перед Махдумом-Быком за свою смелость, тот посоветовал ему побольше упражняться, не кичиться силой и предсказал будущность борца.

Очевидно, Рустамча так и поступил. С тех пор он не подрос и не пополнел, однако руки его и ноги казались мускулистыми; от прежней кичливости не осталось и следа, несмотря на то что он победил [849] пятерых борцов. Он стоял в круге, словно готовый провалиться сквозь землю от смущения.

Против него выступил Азим из Дехчи. Он был выше Рустамчи, плотнее, с выпяченной грудью. Надменно оглядевшись по сторонам, он стал лицом к лицу с Рустамчой. После того как они обменялись приветствиями, Азим протянул к Рустамче обе руки. Казалось, будто он хочет, положив свои руки на плечи противнику, силой прижать его к земле.

Однако Рустамча этого не допустил; прежде чем противник коснулся его плеч, он крепко схватил его за кисти рук, не давая тому подойти ближе; Азим своими длинными ногами намеревался ударить Рустамчу по ногам, но последний предотвратил удар.

Азим из Дехчи силился высвободить свои руки из рук противника и попытаться применить другой прием. Однако Рустамча препятствовал этому; он так крепко вцепился руками в его запястья, что зритель мог подумать: железные тиски зажали кусок железа, и освободить этот кусок нет никакой возможности.

Рустамча, сжимая запястья рук противника, то притягивал его к себе, то отталкивал; проделав это несколько раз, он перебросил его с правой руки на левую и снова поставил перед собой. Повторив эти приемы неоднократно, Рустамча увидел, что у Азима совсем не осталось сил, тогда он еще раз перебросил его на правую руку, а сам, с удивительной ловкостью склонившись влево, поднял противника, подобно мешку с пшеницей, над своей головой, наклонив немного его голову, повертел им в воздухе и бросил наземь. Однако он так осторожно и с таким мастерством проделал все это, что противник не очень ушибся, — не то все позвонки его разорвались бы и он мог умереть.

Говорят, этот прием, который называют «дастпеч», Рустамча употребил только в схватке с Азимом, потому что его противник был очень силен и прежде никто не мог его положить на землю.

Когда схватка была окончена, раздались одобрительные крики зрителей и поздравления, долетавшие чуть не до неба. [850]

Даже старики враждебной стороны, окружив Рустамчу, с возгласами: «Да будет тебе радость!» — ласково похлопывали его по спине и плечам. Борьба закончилась, и люди разошлись.

* * *

Мы с Хайратом тоже отправились в город. Наш путь пролегал позади файзабадской обители. Мы шли очень медленно, пока добрались туда, на террасе обители уже никого не осталось, владельцы чайных также собирали свои кошмы и ковры и готовились уходить в город.

-Обычно люди, приходящие сюда, оставляют всевозможные надписи на террасе и стенах, — сказал Хайрат, — и это не лишено интереса. Давай обойдем всю террасу и обитель и прочтем, что там написано.

Я согласился; войдя во двор, мы поднялись на террасу, которая имела ряд арок. Действительно, написанное там представляло интерес: некоторые писцы-каллиграфы красиво и отчетливо выписали на стенах один или несколько бейтов из старых поэтов; однако они наделали таких ошибок и так исказили буквы, что оставалось только удивляться их неграмотности.

Некоторые не только исказили буквы и допустили орфографические ошибки, но вообще настолько плохо написали стихи старых поэтов, что для прочтения их требовалась помощь самих переписчиков.

Другие начертали здесь свои собственные стихи — бессмысленные и глупее — почерком, стоившим этих стихов, да еще подписались под ними. Ясно было., что подобные «поэты» понятия не имели о том, что такое стихи, хороший почерк и орфография. Несмотря на это, они, без сомнения, считали свой произведения и свой почерк отличными и, чтобы удостоиться «похвалы» неизвестных читателей, оставили здесь свои имена.

Когда мы просмотрели все написанное, Хайрат сказал:

-Пока мы шли сюда, я вспомнил одно стихотворение, посвященное весне. Мне хочется написать его здесь. Может быть, сюда [851] придет какой-нибудь грамотный человек, прочтет его, и это доставит ему удовольствие.

С этими словами он спустился во двор, где владельцы чайных разжигали самовары, взял кусок угля, затем, выбрав место на одной из стен, покрытых алебастром, где еще ничего не было написано, вывел углем нижеследующее стихотворение:

Весеннее рубои

О, в красоте твоей — удел счастливый мой,
Мой каждый день — весна от встреч с тобой,
При мысли о тебе я молодею,
Тебя не видя, я — старик седой.

Выйдя со двора обители, мы продолжали свой путь. Всюду шли люди — парами, группами по четыре. Среди тех, кто шел впереди нас, я заметил шагающих рядом и увлеченных беседой Азима из Дехчи и Рустамчу. Увидев их, я очень обрадовался; два знаменитых борца, показав свою силу на поле боя, шли вместе, словно старые друзья, и было ясно, что у них в душе не осталось чувства мести.

В особенности меня обрадовал Азим из Дехчи — он не обиделся, хотя его победил парень моложе его самого. Такое редко можно было встретить среди борцов или гуляк Бухары старого времени.

Мы продолжали идти своим путем и достигли пересечения двух дорог: одна шла прямо на юг, в Джуги-хону, другая поворачивала влево, к западу, пролегая позади селения Каландар-хона по направлению к городским воротам. Мы пошли на юг, потому что хотели повидать Махдума-Быка, а по этой дороге можно было быстрее добраться до него.

Рустамча с Азимом вместе с другими также пошли впереди нас той же дорогой. Не знаю, по какой причине я потерял их из виду и взглянул в другую сторону; в это время в толпе раздался душераздирающий вопль: «Убил, убил!» — и со всех сторон все бросились бежать к тому месту, где только что шли Рустамча с Азимом. Мы тоже поспешили туда и увидели, что Рустамча лежит на земле в собственной крови, а в груди у него торчит нож с длинным лезвием, [852] всаженный почти по самую костяную рукоятку. Из раны фонтаном била черная кровь. Азима поблизости не было.

Один из присутствовавших поднял голову Рустамчи и спросил:

-Кто тебя ударил?

-Азим из Дехчи ударил ножом, — ответил раненый, не открывая глаз. — Ой! — вскрикнул он и больше не произнес ни звука.

Большинство собравшихся не знало ни раненого, ни Азима из Дехчи. Я коротко рассказал о Рустамче и Азиме и выразил сожаление, что Азим так подло бежал.

Спустя несколько минут появились трое парней с длинными окровавленными ножами в руках; не говоря ни слова, они подошли к Рустамче. Сколько его ни тормошили, сколько ни спрашивали, он не подавал никаких признаков жизни. Однако глаза его, закрытые в момент кончины, были теперь раскрыты; безжизненные, они словно глядели на тех, кто над ним склонялся.

Когда в толпе раздались возгласы сожаления о том, что убийца бежал, парни рассказали, что он попался и получил возмездие. По их словам, дело произошло так.

Когда Азим из Дехчи пригласил Рустамчу идти с ним и они пошли вместе, у этих парней из Шуркуля зародилось подозрение. Поэтому они иногда забегали вперед, иногда шли позади, не спуская глаз с Азима; про себя они решили, что если Азим неожиданно нападет на Рустамчу, они станут защищать его и оборонять.

Однако, к сожалению, в момент убийства они находились на несколько шагов впереди убийцы и его жертвы; подобно другим прохожим, они узнали о случившемся лишь по крикам: «Убил, убил!». Услышав эти крики, они бросились назад, убийца же пробежал мимо них.

Парни были довольны, что, проявив сообразительность, побежали не к убитому, чтобы осведомиться о его состоянии, а стали преследовать убийцу.

Тот (должно быть, боясь, что будет схвачен идущими ему навстречу прохожими) не счел удобным бежать по прямой дороге, а забежал в открытые ворота какого-то двора, где жили цыгане. Преследователи настигли его здесь; не дав ему возможности скрыться, они [853] окружили его, втроем с трех сторон напали со своими ножами и тут же прикончили.

- К счастью, — сказал один из парней, — убийца, растерявшись, побежал, не вытащив своего ножа из тела убитого, поэтому в момент нашего нападения он оказался совершенно безоружным и мы, не понеся никакого ущерба, смогли отомстить за своего друга.

Двое парней остались сторожить убитого, а третий отправился на извозчичий двор достать арбу для перевозки тела в деревню! Мы также не сочли больше возможным оставаться здесь и решили взобраться на холм, чтобы проведать Махдума-Быка.

Однако Хайрат сказал, что нам не следует сейчас, после этого трагического происшествия, в таком волнении идти к Махдуму-Быку:

- Наше состояние может произвести на него удручающее впечатление, — сказал он, — поэтому нам лучше посидеть где-нибудь и успокоиться, а потом уже пойти его проведать.

Я согласился, и мы вошли в находившийся неподалеку мавзолей казия Садриддина. Попросив у одного из отшельников, живших в келье при мавзолее, холодной воды, мы умылись и утолили жажду.

Хайрат, достав из внутреннего нагрудного кармана калам и бумагу, подсчитал по счету «абджад» сумму числового выражения знаков в словах Рустамчи перед смертью: «Азим из Дехчи ударил ножом». Получилось число 1306. Оно было на 12 единиц меньше данного года хиджры — 1318. Хайрат прибавил число, образованное из букв последнего восклицания Рустамчи — вой! Получилось 1323, что было на 5 больше года хиджры. Тогда последнюю букву в этом восклицании он переделал из «й» на «х»: вместо «вой» сделал «вох». В результате получилось требуемое число, ибо «вой» и «вох» означают одно и то же восклицание. Таким образом, дата убийства Рустамчи была выведена из слов, сказанных им самим: Азими дехчаги бо корд зад, вох! — Азим из Дехчи ударил ножом, ох!

Талантливый поэт, для которого экспромты не составляли трудности, тотчас же прибавил еще несколько строк: получилось то, что называется историческим стихотворением. Из него я приведу здесь несколько строк в память о Рустамче, которого я любил за его силу, [854] храбрость и скромность, а также в память моего дорогого друга Хайрата.

Отрывок

Увы, по воле злых небес и их вращенья
Наш Рустамча, чья жизнь была еще в мечтах,
В день пятницы ушел от нас навек внезапно,
Днем божьей мести стал тот день, увы, на страх.
Упал наш Рустамча, чтоб больше не подняться,
Своею кровью он омыл дороги прах.
Он так нам рассказал о дате убиенья:
*«Азим дехчагский нас ножом ударил, ах!».*
Но ведь и сам Азим не огражден от смерти,
Судьба ему воздаст, да славится Аллах.
1319 год хиджры (1900 год нашей эры).

* * *

Отдохнув немного, мы поднялись на холм к мавзолею Мухаммад-Шоха-кушбеги, где ночевал Махдум-Бык. Войдя в мавзолей, мы увидели картину, мало чем отличавшуюся по своему трагизму от зрелища убитого Рустамчи: в одном углу без движения, словно мертвец, лежал Пирак, в другом углу в гробу лежало тело Махдума-Быка, завернутое в саван; гроб был покрыт черным покрывалом.

В похоронах принимали участие муэдзин и подметальщик медресе Мир-Араб, а также старые друзья Махдума-Быка — Мулло-Хомид Савти из Гидждувана и Зайниддин-ходжа из Мир-Кулола. С нашим приходом число участников похорон, кроме Пирака, который был родственником покойного и к тому же лежал без чувств, достигло шести человек.

Из лиц, участвовавших в похоронах, возле Пирака оставили подметальщика медресе Мир-Араб, чтобы он, побрызгав холодной водой лицо и влив немного воды в рот, привел его в чувство. Мы же все пятеро, стремясь поскорей удалить от Пирака его любимого умершего брата, подняли погребальные носилки и понесли к могиле, вырытой неподалеку. [855]

Муэдзин медресе, согласно обычаям, при опускании тела вошел в могилу, где имелась *ниша для покойника.* Мы четверо с помощью двух могильщиков подняли тело с носилок и на куске материи осторожно опустили на руках в могилу.

После похорон мы вернулись в мавзолей Мухаммад-Шоха-кушбеги. Пирак уже очнулся, но ни с кем не захотел разговаривать. Словно безумный, он озирался по сторонам, глядел на окружающих, но в глазах его не было даже следа слез. Их словно высушило тяжкое горе.

Подметальщика послали на извозчичий двор за фаэтоном. Поддерживая Пирака под мышки, мы помогли ему потихоньку спуститься с холма на большую дорогу. Подъехал фаэтон. Муэдзин, подметальщик и Зайниддин-ходжа, все еще живший в медресе Мир-Араб, сели вместе с Пираком в фаэтон, чтобы присмотреть за ним и довезти до жилья. Мулло-Хомид Савти, живший в то время в медресе Кукель-таш, присоединился к нам, и мы все вместе направились в город.

* * *

У меня не хватало сил встречаться с Пираком; он сильно горевал. Я не пошел на поминки к могиле его брата и решил, что через неделю или десять дней, когда он немного успокоится, я пойду к нему и выражу свое соболезнование.

Однако это мое намерение не осуществилось: спустя неделю я узнал, что Пирак тоже умер и что его похоронили рядом с братом.

ЗАБОЛЕВАНИЕ РИШТОЙ

Одной из распространеннейших в период эмирата болезней, против которой не находили средств, была ришта. Я заболел этим «неизлечимым» недугом уже на четвертый год моего пребывания в Бухаре, однако счел нужным перенести воспоминания об этом в данную часть книги, так как окончательно избавиться от болезни мне удалось лишь в 1901 году. Я здесь хочу рассказать читателям о мучениях, которые [856] я терпел в течение одиннадцати-двенадцати лет, о том, что собой представляет и откуда взялась эта болезнь, от которой в советской Бухаре не осталось и следа.

В один из летних дней, когда я жил в медресе Бадал-бек, я почувствовал у себя внизу на теле, там, где нет ни мускулов, ни сухожилий, какой-то прыщик. Посмотрев внимательно, я увидел маленький белый нарыв, величиной с просяное зернышко. Я подумал, что-этот нарыв уже созрел, поэтому, чтобы его уничтожить и выдавить гной, я с кусочком ваты в руках сорвал его.

Из ранки показалось что-то белое, похожее на головку дождевого» червя. Разница была только в цвете: как известно, червяк бывает красноватым.

Я подумал, что это какой-нибудь желвак, его надо вытащить и тогда все пройдет; я потянул за кончик. Когда он вышел на три-четыре сантиметра из тела, толщина его стала равной веревке на колесе ручной прялки. 56 Несмотря на то, что неведомый предмет выходил из самого тела, он был холодным, как лед. Ни когда я тащил его, ни когда останавливался, я в том месте, где тащил, не чувствовал никакой боли; прыщик же, прежде отчетливо ощущавшийся, исчез бесследно.

Я продолжал вытаскивать эту «веревку», и в конце концов она целиком вышла из тела; ее кончик, подобно головке дождевого червя, был узенький, а длина достигала более одного аршина. Я подумал, что вытащил из своего тела червяка, и испугался последствий.

Взяв этот червеобразный предмет, я вышел из кельи, чтобы показать его кому-нибудь и спросить, что меня ожидает. Во дворе медресе возле цветника сидели Мулло-Рузи и муэдзин медресе Мулло-Сулаймон. Я показал им этот предмет и спросил, что это такое.

— Это же ришта, откуда ты, ее взял? — спросили они меня.

Услышав их ответ, я очень испугался; я слышал, как страдали бухарцы от этой мучительной болезни. Я знал, что люди, заболевшие [857] риштой, месяц, два, а то и три бывали прикованы к постели, некоторые начинали хромать, а некоторые выздоравливали, но лишались ног. «Что же будет со мной? — думал я в страхе. — При моем одиночестве, при отсутствии близкого человека, когда мне не на что надеяться, кроме как на свои руки и ноги, — что будет, если мне придется два-три месяца пролежать в постели?».

Я так испугался и растерялся, что забыл ответить на вопрос Мулло-Рузи и Мулло-Сулаймона. Увидев мою растерянность и испуг,. Мулло-Рузи повторил вопрос:

- Откуда ты взял эту ришту, только что появившуюся из тела?

- Вытащил из своего тела, — ответил я и рассказал все: как обнаружил и как извлек червя.

Они меня поздравили, что я с такой легкостью избавился от столь мучительной болезни, а Мулло-Рузи добавил:

- Место, откуда вышла ришта, больше не загноится, не будет болеть и мучить тебя. Яд ришты — беловатая, словно молоко, жидкость; он появляется из тела ришты, и в нем заключается весь вред. Если при вытягивании ришты — например, оттого, что место, где появилась ее головка, неудобное, — она оборвется внутри тела и начнет загнивать, жидкость разольется по телу и причинит невероятные страдания. Человек вынужден провести в постели два-три месяца, а после захромает или же вообще лишится ног.

Увидев, что я очень испугался его объяснений, Мулло-Рузи добавил:

- Однако ришта никогда не убивает человека; поэтому заболевание риштой называют «доброкачественным».

От этих слов Мулло-Рузи мой страх не уменьшился; умереть я не боялся, гораздо страшнее казалось мне пролежать в постели два месяца и остаться без ног.

* * *

Спустя несколько дней после того, как я вытащил ришту, я почувствовал в теле словно шевеление какого-то существа. Ощупав себя,, я ощутил под кожей что-то, напоминающее веревку. Неведомое существо сворачивалось кольцами, шевелилось, передвигалось. [858]

Я рассказал об этом Мулло-Рузи и попросил у него совета.

- Ни разу в жизни, — ответил он, — я не вытаскивал ришты и не могу сказать, ришта это или нет, и что нужно делать. Однако все бухарские цирюльники умеют ее вытаскивать. Лучше всего, если ты пойдешь на площадь Ляби-хаузи-Девон-беги, покажешься кому-нибудь из них и он тебе скажет, ришта это или нет. Если ришта, то цирюльник объяснит тебе, когда нужно ее тащить...

Подумав минутку, Мулло-Рузи добавил:

- Если это в самом деле окажется риштой, лучше, если ты .дашь ее вытащить какому-нибудь искусному цирюльнику. Ты не думай, что и на этот раз сможешь вытащить ее сам. То был удачный случай, он представился тебе один только раз: ришта появилась в таком месте тела, где нет ни мускулов, ни сухожилий.

- Где же я найду искусного цирюльника, умеющего извлечь ришту?

- Большинство цирюльников на площади Ляби-хаузи-Девон-беги умеют тащить ришту и являются хирургами. Степень их мастерства определяется количеством штук ришты, висящих на гвозде в лавке. Если увидишь, что в лавке на гвозде висит червей больше, чем у других, — знай, что владелец этой цирюльни является самым искусным в этом деле...

Немного помолчав, он продолжал:

- Говорят, лучше всех умеет тащить ришту Усто-Хаким, но я с ним не знаком и не знаю, где находится его лавка. Можно определить так: в какой цирюльне увидишь больше штук ришты, та и будет цирюльня Усто-Хакима. Только ни у кого из цирюльников не спрашивай о нем, потому что любой из них — умеет ли он тащить ришту или нет — скажет, что он и есть Усто-Хаким, только чтобы получить одну теньгу.

* * *

Спустя несколько дней то, что, по моим предположениям, было риштой, постепенно спустилось вниз и дошло до бедра. Теперь [859] кольца ее разомкнулись, она заняла больше места и вышла ближе к поверхности кожи. Увидев это, я больше не сомневался, что в теле у меня поселилась ришта.

Прошло еще несколько дней, и головка ее, дойдя до левого колена, показалась наружу. Коленная чашечка не покрыта мясом, поэтому я подумал, что смогу легко вытащить ришту. Использовав свой случайный прошлый опыт, я сковырнул прыщик и, захватив кончик ришты, потянул за него. Выйдя на два или три сантиметра, ришта дальше не вытягивалась.

Вдохновившись указаниями, которые Усто-Хаким дал одному человеку, также заболевшему риштой, я приготовил местную свечу. (Дело в том, что однажды, отправившись на площадь Ляби-хаузи-Девон-беги, я по приметам, которые мне указал Мулло-Рузи, нашел цирюльню Усто-Хакима и там наблюдал за его действиями по извлечению ришты. Усто-Хаким, вскрыв ланцетом участок кожи размером в полгорошины на бедре человека, страдавшего риштой, срезал ее бритвой, затем поковырял в мясе зубочисткой; измучив человека, — он проделал это трижды, — он не смог ухватиться за кончик ришты. Тогда он сказал больному, чтобы тот до следующего дня побольше ходил пешком и в том месте, где он почувствует шевеление ришты, смазал свечным салом. Если ришта покажется из другого участка тела, то он ее вытащит).

Держа кончик ришты пальцами правой руки, я стал мазать левой рукой то место, где чувствовал шевеление ришты, и снова потянул. Я подумал, что вытащил ее еще на один сантиметр. Однако, посмотрев внимательней, я увидел, что ришта дальше не показывается, но только удлинилась и сделалась тоньше та часть ее, которую я вытянул раньше.

Однако я не оставлял надежды на успех и продолжал тащить дальше. Наконец около двух сантиметров ришты осталось у меня в руке, остальная же часть оборвалась и ушла обратно в тело. В этот же момент я почувствовал, как что-то влажное и холодное разлилось у меня внутри по всему телу, через минуту тело мое с ног до головы начало гореть, словно в огне, спустя еще пять минут вся кожа покрылась сыпью — не мелкой сыпью, но пятнами, каждое из [860] которых по величине напоминало ноготь; пятна эти были красного цвета и сильно зудели.

Чем больше я чесал, тем сильнее становился зуд. Постепенно зуд сделался до того сильным, что у меня захватило дыхание, внутренний жар тоже усилился, и я почувствовал себя как в раскаленной печи. Я уже не мог свободно дышать, каждую минуту издавал душераздирающий стон, который вырывался у меня из груди вместе с дыханием.

В это время я понял, почему люди, болеющие риштой, отдают себя в руки такому безжалостному мяснику, как Усто-Хаким, а он в результате того, что больные, не раздумывая, предаются на произвол судьбы, вытаскивает сотни неповрежденных экземпляров ришты и вывешивает их в виде образцов на гвоздях в своей лавке.

Наконец мои душераздирающие крики были услышаны Мулло-Рузи и муэдзином медресе; они прибежали ко мне (по случаю лета в медресе оставалось мало людей, и они в это время не находились в своих кельях).

Увидев сыпь у меня на теле, Мулло-Рузи сказал:

-Эта сыпь появляется, когда портится кровь от ришты, т. е. когда яд ее проникает в кровь; зуд постепенно становится нестерпимым. Первое средство — перестать чесаться. Кто чешется, подобно тебе, тот оказывается в очень тяжелом состоянии. Второе средство, успокаивающее зуд, — смазать кожу салом.

Мулло-Рузи велел муэдзину смазать мне тело свечным салом, которое я приготовил для вытягивания ришты. При втирании от высокой температуры тела свечное сало растопилось и стало впитываться в кожу, от этого зуд немного утих и дыхание сделалось ровнее.

Однако внутреннее жжение и температура достигли такой степени, что во рту у меня все пересохло, язык прилип к нёбу; жажда была так велика, что я схватил кувшин и стал пить прямо из носика сырую холодную воду, не имея терпения сначала налить в пиалу.

Мулло-Рузи не позволил мне пить сырую воду:

- При высокой температуре употребление сырой воды, особенно из бухарских водоемов, может привести к гибели, — сказал он и велел муэдзину медресе принести из чайной кипятку. [861]

После этого Мулло-Рузи принялся лечить сыпь, чтобы она совсем исчезла и больше не появлялась. Он велел муэдзину принести из москательной лавки несколько мискалей махзара, 57 а от бакалейщика — косу кислого молока или густого пахтанья.

Когда все было готово, Мулло-Рузи смешал махзар с кислым молоком и заставил меня выпить залпом, запив горячей водой. После этого Мулло-Рузи и муэдзин навалили на меня в два слоя ватные одеяла и велели не раскрываться, если начну потеть. Затем оба ушли.

Час спустя сыпь совершенно исчезла и вздутия на коже стали опадать. Однако я так вспотел, словно лежал в воде, причем в горячей воде.

Вечером пришли Мулло-Рузи с муэдзином, вытерли меня и переодели в чистое белье. Температура и жажда по-прежнему были невыносимы. Горячая вода, когда я пил, только смачивала горло, но не утоляла жажды. Мои покровители заварили крепкий зеленый чай, который показался мне приятней горячей воды.

Температура была столь высокой, что я иногда терял сознание и видел какие-то удивительные сны: то я попадал в опасные места, то погружался в бурную реку, то оказывался в огне. Стараясь спастись, я начинал метаться, и тогда приходил в сознание; увидев себя на прежнем месте, я спрашивал тех, кто за мной ухаживал, сколько времени я проспал.

— Ты только на минуту закрыл глаза и сразу же их открыл, — отвечали они. — Вероятно, во сне ты чего-то очень испугался, так как сильно метался и кричал.

В те времена ни я, ни мои знакомые не знали, что такое термометр и как надо измерять температуру тела; поэтому я не знаю, сколько у меня было градусов. Однако, познакомившись позднее с различными уровнями температуры тела и сопоставив с тем, что было тогда со мной, я установил, что в те страшные дни температура [862] у меня поднялась до такого уровня, выше которого больной не может выдержать и умирает.

Так, в лихорадке, прошла эта ночь, показавшаяся мне длиннее года. Только когда рассвело, я задремал без всяких сновидений. Открыв глаза, я увидел, что уже взошло солнце. Место на теле, где появилась головка ришты, горело, будто ножевая рана. Я развязал тряпку и увидел, что левое колено у меня распухло, красная опухоль распространилась вверх до бедра и вниз до икры. Тело и внутренности горели, как в огне, но я больше не терял сознания.

Муэдзин Мулло-Сулаймон принес из цирюльни мазь и смазал ею опухшие места на ноге, сверху положил материю, большой кусок ваты и завязал. Спустя час ощущение жжения, похожее на то, как если бы ногу резали ножом, сменилось пульсацией, «как будто рубили мясо»; казалось, будто по колену бьют колотушкой для мяса или рубят мясо одновременно многими кухонными ножами.

Мазь меняли раз в сутки, и на одиннадцатый день в том месте, где появилась ришта, кожа пожелтела.

— Теперь созрело, — сказали мне. — Если ждать, пока прорвет само, пройдет много времени и ты будешь очень мучиться. Лучше позвать хирурга, пусть он вскроет.

Я согласился, и ко мне привели цирюльника, который давал мазь. Он разрезал опухоль в двух местах.

В течение прошедших одиннадцати дней я ничего не ел, только пил арбузный сок. Когда вскрыли опухоль, я начал есть; сначала я только пил чай с размоченной в нем лепешкой, постепенно стал есть все без ограничений. Жар сильно понизился, и температура дошла почти до нормальной; рана меньше беспокоила, и опухоль сверху и снизу тоже опала. Однако я не мог двинуться с места; с той поры, как у меня обнаружилась ришта, я был прикован к постели и все еще лежал без сил.

В течение десяти дней рана совершенно очистилась, но не заросла кожей. Наконец, спустя тридцать один день, я смог, опираясь на палку, выходить во двор, а еще через десять дней, хромая, начал уже выходить с палкой на улицу. В это время рана совсем затянулась, [863] заросла молодой кожей, но левая нога пока не могла свободно двигаться.

На следующий год ришта появилась в правой ноге. Я почувствовал это, когда она поднялась до самой груди. Она угнездилась глубоко в мышцах и среди костей, так что ее нельзя было прощупать, однако я хорошо ощущал, как она шевелится.

Эта ришта, не выходя на поверхность кожи, спустилась до бедра и здесь скрылась в мышцах бедра; больше я не чувствовал ее шевеления.

Спустя еще несколько дней она обвилась вокруг коленной чашечки, и уже на следующий день головка ее спустилась до голени и здесь вышла наружу.

На этот раз я (на основании прошлого опыта) не решился сам тащить ришту и отправился к Усто-Хакиму.

- Вы пришли вовремя! — воскликнул он и приказал мне лечь навзничь на небольшую суфу, так как ришта находилась в колене и в передней части голени. Однако я не согласился.

- Я сяду и протяну ногу; делайте, что нужно! — заявил я цирюльнику.

- Боитесь? — спросил он.

- Нет, не боюсь! — ответил я.

Причиной моего упрямства было то, что я хотел вблизи посмотреть, как тянут ришту. Конечно, сидел бы я или лежал, боль оставалась бы одинаковой.

Протянув ногу, я сел. Мастер, приступив к делу, хотел вскрыть место около коленной чашечки.

Я спросил его:

- Почему вы не вскрываете там, где показалась головка ришты (я показал на голень), а хотите разрезать здесь?

- Возле голени нет и четвертой части ришты, она вся свернулась возле коленной чашечки. Если я потяну за показавшийся кончик, она выйдет не больше чем на палец, потому что хвост ее застрял здесь, — ответил мастер. — Неумелые мастера или те, кто тащит ришту без надлежащего опыта, не обращают внимания на то, где застрял ее хвост. Полагая, что им легко удастся вытянуть ее за [864] показавшийся кончик, они срывают прыщик и начинают тянуть, сколько есть силы за этот кончик, но ришта обрывается, а больной мучается два-три месяца.

Испытав все это в прошлом году на себе, я подтвердил про себя все, что говорил мастер, и, больше не вмешиваясь, полностью доверился ему.

Мастер в намеченном месте, — снаружи, у коленной чашечки, — сделал надрез ланцетом, но ришта не показалась. Он вторично надрезал, и тогда ришта обнаружилась. Мастер подцепил ее зубочисткой и вытащил наружу. Было очень больно, однако я стыдился кричать или плакать в присутствии лекаря и здоровых зрителей, столпившихся у дверей цирюльни. Поневоле стиснув зубы, я сдержался.

Мастер ухватил пальцами повиснувшую на зубочистке ришту и легко потянул ту ее часть, которая спустилась к голени, а потом вытащил ее наружу. Но сколько он ни старался, сколько ни мазал свечным салом, ему никак не удавалось вытащить ту часть, которая лежала возле коленной чашечки.

- Напрасный труд ломит поясницу, — говорит пословица. Извлекать ришту хуже, чем лечить перелом поясницы. — С этими словами мастер, протянув руку, достал с полочки ножницы для стрижки усов. Захватив оставшийся в теле кусок ришты приблизительно с полпальца он остриг все остальное.

Ту часть ришты, которую мастер держал между пальцев, он обтер ватой, выдавил всю белую жидкость и белой шелковинкой крепко перевязал червяка в месте надреза. Ришта тотчас же ушла внутрь.

Я очень испугался, подумав, как бы не повторились прошлогодние мучения. Мастер догадался о моих опасениях:

- Не бойтесь, — сказал он. — Оборвавшаяся или обрезанная и ушедшая внутрь тела ришта бывает опасна, только когда находящаяся в ней жидкость смешается с кровью. Я насухо вытер жидкость в месте среза, там же, где завязано, жидкость из ришты не сможет проникнуть внутрь тела.

Он смазал свечным салом кожу на коленной чашечке и вокруг нее, посыпал ранку жженой ватой и завязал чистой тряпочкой, которую я сам принес. [865]

Мастер наказал мне до утра еще несколько раз смазать это место свечным салом и побольше ходить пешком, а назавтра снова явиться к нему.

Я уплатил ему за работу одну теньгу, но он не взял:

— Если завтра мне удастся вытащить всю ришту, тогда я возьму вознаграждение; но если, гае дай бог, ришта не появится, вы будете очень страдать. Мучить человека и брать за это плату неприлично и бесстыдно, — заявил мастер.

Я выполнил его наставления и на следующий день явился в назначенный срок. Обнаружив ришту, он вскрыл кожу возле коленной чашечки, зацепил кольцо червя и потащил. Боль была гораздо сильнее, чем накануне, однако ришта вся вышла и я избавился от мучений.

* * *

В последующее время у меня ежегодно появлялась ришта; иногда ее вытаскивали, иногда вытаскивал я сам; бывало и так, что ришта появлялась в неудобном месте, вытащить ее не мог ни я сам, ни другие и на два-три месяца я оказывался прикованным к постели. Таким образом, я в течение многих лет страдал от этой неизлечимой болезни эмирского времени. В конце концов, поняв причины ее появления, я постарался устранить их и тем самым избавиться от напасти.

КАКИМ ОБРАЗОМ И ПОЧЕМУ ЗАБОЛЕВАЛИ РИШТОЙ И КАКИЕ «МЕРЫ» ПРОТИВ НЕЕ ПРЕДПРИНИМАЛО ЭМИРСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

Описанные выше муки и страдания, перенесенные мною от ришты, ежегодно испытывала по меньшей мере половина бухарского населения. Конечно, каждый искал причины этого общего заболевания. Люди, хотя бы немного соображавшие, усматривали эту причину в бухарских водоемах. Действительно, вода в водоемах, особенно весной, когда оживала вся природа, наполнялась глистами. В бухарских водоемах водяные глисты были круглые, красноватого цвета, [866] некоторые из них достигали значительной длины. Кое-кто из жителей Бухары перед употреблением фильтровал эту воду через марлю, тем не менее у них тоже появлялась ришта. Люди, верившие в предопределение, использовали это в своих целях.

-Это глупости, — говорили они, — что ришта может появиться из воды; мы пьем процеженную воду, тем не менее болеем риштой. Отсюда неопровержимо следует, что если господь предопределит кому-нибудь заболеть риштой, тот и заболеет, а если не предопределит — не заболеет!

Приводились еще и такие доводы:

В одной и той же семье у одних появляется ришта, у других нет; точно так же в одной семье все болеют риштой, в другой никто не болеет и даже не знает, что это такое.

Развивая эти мысли, они говорили:

-Такой-то прошлым летом, несмотря на то, что постоянно жил в деревне и ни разу не пил воды из бухарских водоемов, болел риштой два месяца; и наоборот, такой-то деревенский житель, целое лето проживший в городе и постоянно употреблявший воду из этих водоемов, ни разу не заболел риштой.

Некоторые обманщики извлекали прямую выгоду из этих представлений наивных людей и однажды — не помню, в какой год — набили карманы добытыми без труда теньгами. Естественно, что бухарцы, страдавшие всевозможными болезнями и не находившие исцеления у своих табибов и местных заклинателей, моментально собирались вокруг человека, приехавшего издалека, из-за границы, и объявившего себя знахарем или заклинателем. Зная об этом, некоторые чаеторговцы и продавцы индиго, приезжая из Пешавера, объявляли себя лекарями или заклинателями и таким путем грабили невежественных бухарских тружеников.

Как-то летом, когда почти каждый второй житель Бухары страдал риштой, один из таких торговцев чаем объявил, что он заклинатель и может заговорить ришту. Жил этот купец в караван-сарае Сайфид-дина, к югу от площади Ляби-хаузи-Девон-беги, ближе к улице Калон. Люди, страдавшие риштой, на рассвете до открытия ворот караван-сарая, собирались у дверей и заполняли всю улицу Калон; [867] каждый стремился первым или хотя бы одним из первых подвергнуться заклинаниям.

Когда слава этого заклинателя широко распространилась и он заработал много денег, в караван-сарае Рашид другой пешаверский купец, продавец индиго, также объявил, что он будет заклинать больных риштой. Клиентов у него оказалось не меньше, чем у первого.

Здоровые люди, любители происшествий, также собирались возле этих заклинателей; увидев, а то и не увидев, как заклинают ришту, эти праздношатающиеся после рассказывали об этом на все лады и еще больше способствовали успеху купцов-«целителей». Они без стеснения преувеличивали виденное; один из них, например, говорил:

— Я своими глазами видел, как заклинатель прочел молитву и затем сказал «куф, суф» над телом больного в том месте, где завелась ришта. Подобно земляному червю, выползающему из земли, ришта подняла головку и вышла из-под кожи наружу. Отрезая ее кусками, заклинатель бросал куски в бумагу. «Вызвав» с помощью заклинания из тела всю ришту и разрезав ее, он завернул остатки в бумагу и отдал больному, таким образом «очистив» подношение за свое заклинание.

Будучи от природы любопытным, а также скептиком, я не верил в подобные чудеса, покуда сам не убеждался в достоверности; поэтому однажды я отправился вместе с больными риштой (хотя тогда был здоров) в караван-сарай Сайфиддина к первому заклинателю. Я был четвертый в очереди.

Помощник заклинателя вводил в комнату больных по четыре человека. Я вместе с бывшими передо мной тремя людьми четвертым вошел к заклинателю. Он сидел посредине комнаты на ковре, скрестив ноги. Перед ним стояла большая эмалированная миска, в ней лежало четыре куска липкой глины.

Заклинатель велел стоявшему перед ним больному подойти поближе и показать то место, где была ришта, а затем лечь. Больной выполнил это. Ришта завелась у него в бедре.

Заклинатель оторвал от комка глины небольшой кусок, помял его в руках, придал ему форму круглого длинного фитиля и приложил к коже больного на то место, где была ришта; затем, взяв [868] в руки старый тупой нож, он стал читать заклинание. Читал он не по-таджикски и не по-арабски, а, должно быть, на урду или на каком-нибудь другом языке Индии, потому что среди других иногда слышались слова, напоминавшие таджикские.

Останавливаясь после каждой части молитвы, заклинатель произносил над больным «куф, суф», отрезал ножом кусочек скатанной фитилем глины, клал его в бумажку и снова продолжал молитву.

Таким образом, прочтя молитву, он разрезал всю глину и положил в бумагу, затем велел больному встать, дал ему в руки бумажный сверток с глиной и сказал:

-Вынесите это из города и бросьте в полноводный ручей, чтобы уничтожить ее следы. — Потом тоном наставления добавил:

-Будьте осторожны, чтобы ни одной частички не упало в городе; под действием молитвы семена ришты вышли из вашего тела и смешались с глиной, если же глина упадет среди людей, то может заболеть еще какой-нибудь мусульманин.

Больной, взяв бумажный сверток, положил его в карман; затем, достав оттуда серебряные монеты, протянул заклинателю. Тот не взял деньги руками, а показал, что их нужно положить на расстеленный перед ним платок. Больной выполнил это. В течение времени, которое я там провел, на платок было положено около двухсот серебряных тенег «чеканки благородной Бухары».

Я глядел, как заклинатель обращался со вторым больным; он проделал то же самое, что с первым. Вероятно, этот больной был побогаче первого, потому что звон падающих на платок монет был громче и давал понять остальным, что этот больной пожертвовал больше денег.

Когда дело дошло до третьего и подходила моя очередь, я прикинулся, что у меня схватило живот, и, корчась, вышел из комнаты.

Когда пора заболевания риштой подошла к концу и число заболевших уменьшилось, оба пешаверских заклинателя одновременно исчезли из города. Они лучше всех знали, что их заклинания никому не принесли пользы; должно быть, боясь, что больные уличат их в мошенничестве, они свернули свои торговые дела или передали их товарищам по профессии, а сами убрались из города. [869]

* * *

В течение двух-трех лет, когда я еще болел риштой, в Бухару в сезон появления ришты из Москвы и Петербурга систематически приезжали русские биологи; они брали у цирюльников свежую ришту, извлеченную из тела больных, а затем исследовали ее в своих лабораториях. Результаты этих исследований официально не были известны населению Бухары, однако через осведомленных людей я узнал, что основную причину заболевания они видели в бухарских водоемах; стало также известно, что после фильтрования воды через марлю в воде все же остаются невидимые для простого глаза яйца ришты.

Поверив в эти выводы, я решил сопоставить их с тем, что мне самому пришлось перенести; мне хотелось укрепиться в этой уверенности, проверить все выводы на деле, чтобы уже навсегда избавиться от этой болезни.

Мой опыт подсказывал, что вода бухарских водоемов только в том случае может явиться причиной заболевания риштой, если организм человека окажется восприимчивым. В организме же того человека, который будет бороться с яйцами ришты и выйдет победителем, ришта погибнет и человек не заболеет. Именно поэтому одни, употребляя воду из бухарских водоемов, заболевают риштой, другие — нет.

С другой стороны, зимой вода бухарских водоемов не является источником заболевания риштой (возможно, что от холода в ледяной воде яйца ришты погибают); поэтому не заболевают люди, живущие зимой в Бухаре и выезжающие ранней весной из города, чтобы провести лето в деревне или в другом городе.

Те же, кто пьет воду из бухарских водоемов летом, если их организм восприимчив к риште, могут заболеть не сразу, а только на будущее лето. В таком случае, живи он в самой Бухаре, в деревне или в другом городе, человек все равно не убережется от болезни.

Согласно моему собственному опыту, появление, созревание и выход ришты наружу протекал следующим образом. Если человек, предрасположенный к заболеванию риштой, пил летом воду из [870] бухарских водоемов, то на следующий год, в самом начале весны, когда растения появлялись из земли, он чувствовал движение ришты. Вначале червь начинает шевелиться в верхней части тела, чаще всего в груди или около нее. Однако в это время под кожей еще ничего нельзя ощутить такого, что можно потрогать рукой. Долгое время страдая риштой и никогда не выпуская ее из поля зрения, я понял, что она приходит в движение внутри мышц под кожей и постепенно движется по телу сверху вниз.

Спустившись пониже, червь начинает шевелиться энергичнее, и теперь его движение ощутимо; однако нащупать его рукой, пока он проходит под кожей, от пупка до сгиба колена, удается очень редко. Если он выйдет наружу в этой части тела, его очень легко вытащить; это может сделать сам больной без помощи специалиста. Однако обычно ришта в этой части тела не выходит на поверхность; чаще всего, пройдя через бедро, она стремится выйти наружу возле коленной чашечки. А в этой части тела делать надрезы и извлекать ришту очень опасно.

Если ришта, пройдя под коленом и через голень, появится возле лодыжки, то здесь опять-таки вытащить ее довольно легко. Однако если она обовьется вокруг лодыжки и нижней части голени, извлечь ее можно только с большим трудом.

Здесь следует сказать, что один раз ришта появилась у меня в правой ноге, прошла через колено, голень, лодыжку и оказалась в ступне, однако не вышла наружу и не показала головки. Я пошел к цирюльнику, Ощупав больное место, он сказал:

— Ришта забралась далеко, в самые мышцы; между тем, кожа и мыщцы ступни очень твердые, это место нельзя, вскрыть, чтобы вытянуть ришту целиком. Надо положиться на волю божью и терпеть: если ришта подойдет ближе к поверхности кожи и покажет головку, тогда приходите, попробуем что-нибудь сделать. Оставшись, она загноит мышцы или сама сгниет и выйдет на поверхность в виде гноя; тогда вы сляжете в постель и помучаетесь два-три месяца, но что поделаешь?

Это случилось в июле. До самых осенних холодов ришта шевелилась и двигалась, но на поверхности не появлялась; когда же [871] похолодало, она успокоилась. На следующий год в начале весны ришта снова пришла в движение, но до осени не появлялась наружу, а зимой опять успокоилась. Таким образом в течение десяти лет каждое лето она шевелилась и усиленно двигалась, но наружу не появлялась и кожу не прорывала. Затем шевеление ее постепенно начало утихать, но при ощупывании было ясно, что она спит, свернувшись кольцом.

Короче говоря, до последних пятнадцати лет моей жизни (т. е. приблизительно в течение сорока лет) каждое лето ришта шевелилась, хотя и слабо, а затем совершенно замерла; затем в течение пяти лет ее еще можно было нащупать рукой, после этого она исчезла совсем. Возможно, она умерла, не лопнув и не выпустив в кровь ядовитую жидкость, и стала составной частью мышц в ступне ноги.

* * *

Окончательно уверившись, что ришта появляется в результате употребления сырой воды из бухарских водоемов, я перестал пить эту воду и полностью избавился от болезни. Это произошло в 1903 году. Правда, спустя семь лет, в 1910 году, я снова заболел риштой, но позднее один мой товарищ признался, что для проверки он дал мне выпить под видом кипяченой сырую воду. Сам он никогда не болел риштой и не верил, что она распространяется с водой; он всегда спорил со мной на эту тему. Он решил дать мне сырой воды, ибо, по его мнению, я не должен был заболеть риштой; впоследствии он постоянно приводил этот случай и побеждал меня в спорах.

Однако, увидев мои мучения, он вынужден был отказаться от своего убеждения и в споре со мной признать себя побежденным.

* * *

Конечно, русские ученые в результате своих научных изысканий сообщили бухарскому правительству о том, что в бухарских водоемах водится ришта, и разъяснили, что необходимо очистить водоемы. Однако бухарское правительство не только не приняло никаких мер, но даже не попыталось через влиятельных лиц разъяснить [872] населению, что нельзя пить сырую воду и таким путем можно избавиться от этой жестокой болезни.

Единственная «мера», предпринятая эмирским правительством против ришты, заключалась в том, что каждый год в сезон особенно сильного распространения ришты из государственной казны выделяли две тысячи тенег (150—300) рублей для раздачи нуждающимся, тяжело больным риштой ученикам медресе, по десять тенег (полтора рубля) на каждого.

Чиновник, уполномоченный кушбеги, вместе с писцом, запасшись этой суммой, обходили одно медресе за другим. Муэдзин или другое «уважаемое» лицо из числа живущих в медресе называли кого-либо из «бедных учеников, тяжело больных риштой»; ему выдавали десять тенег. Муэдзин и «уважаемый» обитатель медресе или же «бедный ученик, тяжело больной риштой» из этих десяти тенег отдавали теньгу чиновнику «за службу» и теньгу писцу «за труд», остальные восемь тенег делили между собой.

В качестве примера приведу одну историю, случившуюся со мной при «раздаче денег за ришту», когда я болел в течение десяти-двенадцати лет. Еще в первый раз, когда я заболел риштой и лежал в своей келье в лихорадке, то приходя в сознание, то теряя его, ко мне вошел муэдзин Сулаймон, в руке у него были деньги.

- В медресе принесли деньги на ришту, кроме вас здесь нет ни одного больного, да и вообще нет никого из учеников. Я не счел удобным (привести к вам представителей власти, когда у вас был тайкой сильный жар; поэтому я себя записал в число «бедных учеников, тяжело больных риштой», и получил десять тенег. Из этой суммы я две теньги отдал представителям власти. Из оставшихся восьми тенег возьмите себе, сколько хотите, а остальное оставьте мне, — сказал муэдзин.

- Пусть все останется вам, — ответил я, — потому что вы очень помогали мне во время болезни и теперь тоже продолжаете оказывать помощь. У меня нет ничего, чем бы я мог отблагодарить вас за ваши услуги, и я ни за что не возьму у вас деньги, свалившиеся вам с неба. Кроме того, сейчас я ни в чем не нуждаюсь, так как мне ничего не хочется, Шариф-джон отпускает мазь в долг. Вчера Мулло-Рузи [873] принес из пятничной мечети шесть свечей — из тех, которые молящиеся сжигают в память усопших. Если я проболею даже целый год, этих свечей вполне хватит для смазыванья.

Муэдзин прочел молитву за мое скорейшее выздоровление и удалился довольный. Однако позднее Шароф-джон (о нем упоминалось в третьей части «Воспоминаний»), изредка навещавший меня, рассказывал:

-Кроме вас, муэдзин записал еще троих «бедных учеников, тяжело больных риштой», и на четырех человек ему выпало сорок тенег. Представители власти, получившие «за службу» и «за труд», не стали. проверять, поверив муэдзину на слово.

В последующие годы, лежа в своей келье и страдая от ришты, я слышал, как при дележе денег за ришту между «бедными учениками, тяжело больными риштой», муэдзином и «уважаемыми» людьми медресе поднимались крик и споры; они ругали друг друга,, но никто даже не вспомнил обо мне — о том, что «такой-то лежит и мучается от ришты».

Это было единственной мерой эмирского правительства против «неизлечимой» ришты. (Население Бухары избавилось от этой болезни только после революции, когда были осушены все водоемы и построен водопровод, из которого брали питьевую воду. Теперь молодежь даже не знает, что такое ришта, а старики порой вспоминают о ней, словно о каком-то кошмарном сне).

* * *

Завершая эту главу, я хочу рассказать одну историю, связанную с моей болезнью. Эта история послужила толчком к написанию стихотворения о риште.

Однажды ришта показалась у меня из голени. Усто-Хаким был болен и не приходил к себе в цирюльню. Поневоле, чтобы вытащить ришту, мне пришлось обратиться к другому мастеру. Осмотрев место, где показалась ришта, он сказал:

- Чтобы вытащить червя, вовсе не нужно резать тело, Усто-Хаким напрасно мучает людей. Для извлечения ришты без того, чтобы [874] разрезать тело, я изобрел мазь: если смазать ей несколько раз участок кожи, что ришта вылезет наружу и вы сами, без помощи мастера, сможете ее вытащить.

Сказав это, мастер занялся своими делами: переменил воду в сосуде с пиявками, вытер носовым платком кровососные банки... Он даже не взглянул ни на меня, ни на ришту. В конце концов мне это надоело, и я спросил:

— Разве вы не дадите мне свою испытанную мазь? — нельзя даватъ, так как в течение суток она не только потеряет свою силу, но даже сделается вредной. Однако я могу каждый день сам смазывать вам больное место.

Он снова занялся своими делами, которые, по-моему, не имели никакого значения, и не торопился применить свою мазь. Я опять обратился к нему:

- Ну, хорошо, смажьте сами.

- С удовольствием, — ответил мастер. — Но это будет дорого стоить.

— Сколько именно)

— От других я за каждое смазывание получаю по две теньги, но с вас, поскольку вы ученик медресе, мы положим за каждое смазывание но одной тенъге. (Между тем мази на одну теньгу хватало больному риштой на целый месяц).

Я согласился, и мастер смазал мне ногу мазью, количество которой не превышало объема абрикосового зернышка; получив теньгу, он отпустил меня.

От действия этой мази или благодаря тому, что место было удобным, на третий день после смазывания я сам вытащил ришту; мастер, чтобы поскорей зажило место, откуда вышла ришта, еще дважды смазал его, получив две теньги. Истратив всего пять тенег, я опять избавился от ришты.

* * *

В тот же год, собираясь в деревню, я у себя в бедре снова обнаружил ришту. Я подумал: «В деревне нет ни мастера, умеющего извлекать ришту, ни мази от нее; правда, сейчас в городе нет такого [875] искусного мастера, как Усто-Хаким, за го есть хорошая проверенная мазь. Если, по словам мастера, она не только портится, но даже становится вредной спустя сутки, лучше будет, если я останусь в городе л воспользуюсь ею».

Позже я подумал, что смогу взять у мастера рецепт этой мази, купить на базаре ее составные части и взять с собой в деревню; в нужный момент я смогу приготовить мазь и пользоваться ею. Поэтому не стоит оставаться в городе теперь, когда поспели арбузы и виноград, не следует лишать уставший организм запасов сладкого на целый год.

Я отправился к мастеру и попросил у него перечень веществ, составляющих мазь. Поломавшись вдоволь, он за пять тенег дал мне этот перечень, я скопировал его; в этой бумажке указывался также способ приготовления мази.

Купив у москательщика составные части мази, за что пришлось уплатить всего одну теньгу, я поехал в деревню. Спустя немного времени ришта зашевелилась, я сразу же сварил мазь и смазал ею больное место. Я почувствовал, что мазь — совсем не та, которой мастер смазывал мне ногу; та мазь смягчала, а эта сильно жгла и словно делала кожу еще жестче.

Как бы там ни было, я продолжал мазать. Через несколько дней кончик ришты вышел наружу, но когда я потянул за него, ришта не поддалась: казалось, она вросла в мышцы. Наконец, когда я попробовал тянуть сильнее, ришта оборвалась, и я оказался в таком же состоянии, как в начале заболевания риштой.

Пролежав два месяца в постели, я наконец смог вернуться в город.

УРОВЕНЬ МАСТЕРСТВА ДОКТОРА И ЛЕКАРЕЙ ЭМИРСКОЙ БУХАРЫ И СМЕРТЬ МУЛЛО-ХОМИДА САВТИ

Как говорилось в главе «Холера» в третьей части «Воспоминаний», в Бухаре была одна лишь больница, она одновременно выполняла также и функции амбулатории. Степень врачебного искусства тамошнего доктора, который был и главным и вообще единственным врачом, также описана выше на основании того, что мне довелось видеть и слышать. [876]

Следует еще сказать, что эмирское правительство и улемы, боясь ущерба для обычаев и основ религии, не хотели, чтобы в Бухаре появились ученые и искусные врачи, и умышленно не допускали их в Бухару. В то же время безграмотный и невежественный человек,, каким являлся эскулап упомянутой больницы, ронявший в глазах народа авторитет и врачей и самой медицины, не казался улемам «опасным»; наоборот, он был удобен для их антинаучной деятельности. Вот почему такого рода безграмотные врачи порой попадали в Бухару.

Я хочу здесь рассказать о «медицинском искусстве» этого врача, имея в виду лечение, которое он применял ко мне. Как уже говорилось в начале этой части, я поселился в медресе Хаджи-Зохид в то время, когда оно только что было выстроено (т. е. когда еще не просохли стены). На второй год моего пребывания в нем у меня так разболелись ноги, что я с трудом мог передвигаться.

Я глубоко верил русским ученым, поэтому не пошел к местному лекарю, а обратился к упомянутому доктору и через переводчика объяснил, что у меня болит. На осмотрев моих ног и тела, не пощупав пульс и не смерив мне температуру, не. выслушав ни сердца, ни легких (в те времена я и сам не знал, что для лечения нужно все это проделать), он велел своему фельдшеру, раздражительному пьянице-кашгарцу, смазать мне ноги йодом.

Фельдшер в это время перевязывал кому-то рану. Для представления о моральном облике этого фельдшера следует знать, что, когда он промывал или завязывал больному рану и больной при этом стонал или охал, фельдшер осыпал его непристойными уличными ругательствами на турецком языке и, стукнув раза два кулаком по шее или по спине, заставлял замолчать.

Закончив перевязку, фельдшер грубо позвал меня, велел обнажить ноги и лечь на место того больного, на койку, забрызганную кровью.

Испугавшись брани и побоев этого пьяницы, я, не обращая внимания на то, что одежда моя может испачкаться в крови и гное, лег на место, которое он мне указал. Фельдшер смазал мне йодом ноги от сгиба в колене до лодыжки. [877]

Встав с койки, я спросил доктора через переводчика:

-Когда мне еще приходить?

-Пока не прекратятся боли, нужно приходить ежедневно, — ответил доктор тоже через переводчика, не вынимая изо рта трубки.

Я ходил к ним в течение шести дней, и все лечение заключалось в смазывании йодом. Должно быть, йод был слабо разведен и от этого очень крепок, потому что у меня начала облезать кожа на ногах. С каждым днем действие йода сказывалось сильнее и жжение увеличивалось; в более нежных частях тела, у сгибов, появились даже раны. Первоначальная боль, как и прежде, не утихала, но теперь к ней прибавилась еще боль от раздражения йодом.

Поневоле я перестал ходить к врачу и пошел к лекарю Мулло-Курбону. Он велел мне сделать из глины кальян наподобие старинных светильников. Обычно отверстие для масла и фитиля в старинных светильниках выдалбливалось в виде желобка с носиком, я же должен был это отверстие заполнить глиной и в носик вставить камышинку.

Объяснив мне устройство глиняного кальяна, лекарь наполнил «бумажный мешочек искрошенным древесным мусором и дал мне со словами:

- Ты должен три раза в день бросать в «чашечку», твоего глиняного кальяна горсть этого лекарства; сверху положи два уголька из только что разгоревшегося огня от дров абрикосового дерева, ложись на землю и через камышинки вдыхай дым и выпускай его через нос. Через сорок дней ноги совершенно перестанут болеть.

Я выполнил все, как велел лекарь, но спустя сорок дней боль в ногах не только не прошла, но к ней еще прибавились стесненное дыхание и сильный кашель. Это мучило меня настолько, что я не мог подыматься по лестнице. (Очевидно, густой дым «лекарства» закупорил все дыхательные пути, как у дымоходной трубы).

Тогда я отправился к другому известному бухарскому лекарю по прозвищу Хакимча. Он обвинил Мулло-Курбона в невежестве и велел мне курить обычный табак в обычном водяном тыквенном кальяне, при этом обещал, что в течение одного-двух, самое большее трех месяцев боль совершенно исчезнет. [878]

Я курил кальян в течение целого года, но боль в ногах оставалась-такой же сильной. В это время я переехал из медресе Хаджи-Зохид. в медресе Кукельташ и там тоже продолжал курить кальян. Спустя еще шесть месяцев боль прошла. (Сначала я думал, что боль прошла под воздействием табака. Но потом от врачей я узнал, что боль появилась в медресе Хаджи-Зохид из-за сырых стен, когда же я переехал в медресе Кукельташ, в сухое помещение, боль прекратилась сама по себе).

Однажды, когда я сильно страдал от ришты, мне опять пришлось столкнуться с тем же доктором. Это событие произошло после посещения Бухары научной экспедицией из Москвы и Петербурга. Мне стало известно, что члены этой экспедиции определили причины появления ришты, и я решил, что, возможно, эти ученые нашли также средство против заболевания риштой и сообщили о нем врачу в больнице.

Поэтому, когда я обнаружил у себя в бедре ришту, я пошел в больницу и через переводчика объяснил доктору, в чем заключалась моя болезнь.

Доктор, как и в прошлый раз, не осмотрев место, где завелась ришта, велел фельдшеру смазать мне бедро йодом. Я знал, что, пока ришта находится в теле, йод не приносит никакой пользы; однако, боясь брани и побоев пьяницы-фельдшера, я согласился. Большея уже никогда не ходил в больницу.

* * *

В те времена в Бухаре появилась женщина-врач, которую русские называли «докторша», а таджики * «доктор-шах».* Ей было около пятидесяти лет, но она так наряжалась, столько употребляла косметических средств, что ей можно было дать всего лет тридцать-тридцать пять.

«Доктор-шах» сняла дом в квартале Говкушон, перестроила его на европейский лад, но у себя дома больных не принимала. Богачи и их сыновья присылали за ней фаэтон, и она по вечерам ездила и лечила их на дому. [879]

В Бухаре жил некто Джура-Корвон, имевший десять-двенадцать фаэтонов и пять-шесть арб; у него служили извозчики, сам же он ничего не делал.

Этот самый Джура-Корвон также лечился у «доктор-шах». Когда дружба окрепла, «доктор-шах» купила двух рысистых лошадей с английским седлом и упряжью и поставила в конюшне Джура-Корвона; за этими лошадьми ухаживали его конюхи. Каждый день, часа в три-четыре (время указывала «доктор-шах»), Джура-Корвон садился на одну из лошадей, на другую сажал грума и подъезжал к дому доктора.

«Доктор-шах» вместе с Джура-Корвоном садились на лошадей и выезжали за город. Обратно они возвращались вечером, ко времени,. когда богачи обычно присылали за «доктор-шахом» фаэтоны.

* * *

Шел месяц рамазан. Я бродил по ночному базару, навестил некоторых друзей и домой вернулся поздно. Почему-то мне трудно было уснуть. Едва взошло солнце, я вышел из кельи во двор медресе, чтобы немного прогуляться; может быть, думал я, удастся уснуть позже.

Во время прогулки я взглянул на келью, в которой жил гидждуванец Мулло-Хомид Савти. Мне показалось, что земля перед кельей залита кровью. Я посмотрел внимательней: кровь вытекала из-под дверей кельи на сводчатую галерею, затем текла во внутренний двор медресе. В его задней части, лежавшей ниже, стояла лужа черной крови чуть ли не в два квадратных метра.

Дверь жилой кельи Мулло-Хомида стояла открытой, а занавеска была опущена. Я подошел и постучался, но не услышал ни единого звука; поневоле, подняв занавеску, я без разрешения вошел в келью. Передняя часть ее также была залита кровью, Мулло-Хомид сидел, скрестив ноги, опершись о стену, из обеих ноздрей его на одежду и на пол лилась кровь, глаза были закрыты, как будто он спал.

Я кашлянул, он открыл глаза и на мой вопрос ответил: [880]

- Не знаю, в какое время ночи у меня пошла носом кровь. Я сел возле таза, в нем была вода, и он быстро наполнился кровью. Я позвал подметальщика, он вынес таз, вылил его и снова принес. Кровотечение все продолжалось, подметальщик несколько раз обливал мне голову холодной водой, но кровотечение не останавливалось и не утихало. Подметальщик, несколько раз вынеся таз и полив мне голову холодной водой, ушел. Я очень ослабел, и у меня не было больше сил сидеть возле таза. Поневоле я прислонился к стене и стал ждать смерти.

Выдернув клок ваты из круглой подушки Мулло-Хомида, я заткнул ему ноздри, а затем сказал:

- Я пойду, принесу от врача лекарство или приведу его самого, чтобы он остановил кровотечение. Как только кровь перестанет течь, у вас опять появятся силы, не бойтесь!

Он благословил меня. Я поднялся к себе в келью и оделся. На доктора из больницы я не надеялся, потому что по опыту людей, «любящих врачей» (в Бухаре тех, кто верил врачам, называли «любящий врачей»), и согласно тому, что я сам знал, этот доктор был абсолютно невежествен. Единственной моей надеждой оставалась «доктор-шах».

Я много слышал о том, что в Самарканде и Ташкенте русские врачи ничего не жалеют, чтобы спасти жизнь больному. И тут я подумал: если мужчины-врачи готовы принести любые жертвы ради спасения находящегося в опасности человека, то «доктор-шах» — женщина, а женская натура по природе мягче мужской; вероятно, она с радостью окажет помощь человеку, находящемуся на краю гибели.

С такими мыслями я пошел к «доктор-шах». Ворота ее дома были открыты. Войдя в проход, я потянул за ручку звонка на дверях сеней, ведущих в дом. Спустя минуту в сени из внутренних комнат вышла «доктор-шах» и приоткрыла дверь. Хотя погода была уже не очень жаркая, а время было утреннее, она держала в руках китайский веер, которым все время обмахивалась. Она говорила по-таджикски; обратившись ко мне грубо «на ты», она недовольно спросила:

- Что тебе от меня нужно? [881]

Я коротко рассказал о состоянии больного и попросил ее прописать какое-нибудь лекарство, останавливающее кровь; если же она согласится, то я возьму фаэтон, чтобы она поехала посмотреть больного..

«Доктор-шах» ответила все так же грубо:

- Этими делами и больными такого рода я не занимаюсь, мне некогда! — она хлопнула дверью и заперла ее изнутри на ключ.

Я повернул вспять, но еще не успел дойти до ворот, как она опять открыла дверь и закричала изнутри:

- С твоим приходом в сени влетело несколько мух, теперь мне придется немало потрудиться, пока удастся их выгнать, вот какая для меня польза от твоего прихода!

Раскрыв ворота, я вышел и, подражая хозяйке, с треском захлопнул их. Но я никак не мог решиться прийти к больному с пустыми руками, ибо знал, что в этом случае он впадет в уныние и даже может умереть. С такими мыслями я некоторое время стоял, не двигаясь, посреди улицы.

* * *

Вдруг мне в голову пришла одна мысль, которую я немедленно принялся осуществлять: в те времена в Бухаре прославился один лекарь по имени Мулло-Мухаммад-Амин-хаким. Отец его был из пешаверских купцов, а мать — уроженка Бухары, где сам он родился и вырос, При жизни отца он несколько раз ездил в Индию и проводил там по шесть месяцев или по году. Говорили, будто в Индии он изучал врачебное искусство, «овладев» как древнегреческой медициной, так и европейской. После смерти отца, от которого не осталось больших капиталов, он открыл лавочку в москательном ряду, принимал больных и лечил, в зависимости от их желания, кого по греческому методу, кого по европейскому. Он умел писать названия лекарств по-латыни, поэтому он договорился с городской аптекой и там принимали и выполняли его рецепты.

Однако опыт многих больных показывал, что он толком не знал ни древнегреческих, ни европейских методов лечения. Несмотря на [882] это, чтобы получить лекарство и успокоить больного, я постучался к нему в ворота. Когда он вышел, я рассказал ему о болезни Мулло-Хомида, и попросил лекарства.

Мулло-Мухаммад-Амон хорошо знал Мулло-Хомида, так как был не только врачевателем, овладевшим «двойной медициной», но еще и поэтом. Сочинив однажды газель, он дал ее Мулло-Хомиду, чтобы тот выучил ее, подобрал к ней музыку и исполнял на вечеринках и пирушках.

Газель его была неискусной и никак не ложилась на музыку, поэтому Мулло-Хомид все успокаивал его, говоря: «Завтра», — и, чтобы не обижать автора, откладывал сочинение мелодии. Теперь для лекаря, мнящего себя поэтом, представился удобный случай извлечь пользу из болезни артиста и донести свой стих до ушей любителей поэзии. Поэтому он с удовольствием согласился оказать помощь» больному.

-В Бухаре только я один могу лечить эту болезнь. Подождите немного, я сейчас приготовлю лекарство и вынесу вам, — сказал он и вошел во двор.

Спустя несколько минут лекарь принес бутылочку, в которой было граммов двадцать пять масла (что это было за масло, я не знаю) и две палочки с накрученной на концах ватой. Эти палочки были местными спичками, которые изготовляли из можжевельника, с намазанными серой кончиками. Сера у спичек была состругана.

Лекарь, вручая мне бутылку с маслом и палочки, обмотанные ватой, сказал:

- Обмакните эти палочки в масло и зажгите; затем возьмите их в руки и одновременно поднесите к ноздрям больного так, чтобы дым шел внутрь. Всякий раз, когда масло на палочке выгорит, вы снова обмакните палочку в масло и зажгите. Продолжайте это до тех пор, пока остановится кровотечение. Может быть, это произойдет не сразу, но пока все масло из бутылки выгорит, кровь непременно остановится.

Я хотел заплатить за лекарство, но лекарь не взял денег:

- Когда больной поправится и встанет, тогда я получу деньги за лекарство от него самого. Я дал ему одну мою газель, и если он [883] подберет к ней подходящую музыку и споет ее на вечере, то я вообще не возьму с него денег за лекарство. Я даже бесплатно дам ему еще укрепляющее средство; ведь он несомненно очень ослабеет после такой потери крови, и укрепляющее понадобится ему.

Я поблагодарил лекаря от имени больного, прибежал в медресе и вошел в келью Мулло-Хомида. Он все еще сидел, прислонившись к стене, кровь продолжала идти. Но так как я заткнул ему перед уходом ноздри ватой, то кровь шла через рот.

Услышав, что я пришел, больной открыл глаза. Я поздравил его с тем, что нашлось хорошее лекарство, и приступил к делу. Я не спал ночь, все утро пробегал в поисках лекарства от доктора к лекарю и очень устал; после того как я два-три раза зажигал масло на палочках, меня одолел сон и палочки стали валиться у меня из рук. Поневоле я оставил это дело; выйдя из кельи, я нашел подметальщика и велел ему зажигать палочки, а сам пошел спать в свою келью.

Приблизительно через час я проснулся; проворно спустившись вниз, я пошел в келью больного, чтобы узнать о его состоянии. Взойдя на порог, я увидел, что подметальщик сидит прямо напротив больного, в некотором удалении от него. Знаками я осведомился о состоянии больного. Он мне тихонько ответил:

— Когда палочки погорели полчаса, кровь остановилась и больной уснул. Я больше ничего не стал делать, однако сижу и наблюдаю; если кровь снова пойдет, я начну зажигать палочки.

Обрадованный, я прошел в келью и приблизился к больному: раньше от слабости он сидел с закрытыми глазами, а теперь широко их раскрыл и будто внимательно смотрел на меня. Он был мертв, но сидел, все так же опираясь о стену.

Комментарии

55. Барш — наркотик, опьяняющий человека; пристрастившийся к нему не имеет сил отвыкнуть. (Примеч. автора.)

56. Толщина ришты, извлеченной из моего тела, равнялась толщине веревки на прялке и имела в диаметре два миллиметра. Мой последующий опыт показал, что диаметр ришты колеблется от одного до трех миллиметров. (Примеч. автора.)

57. Махзар — растение с листьями желтого цвета, чуть более красноватое, чем шафран, и менее приятное по запаху, — я видел его только засушенным, у бухарских москательщиков. (Примеч. автора.)

(пер. А. Розенфельд)
Текст воспроизведен по изданию: Садриддин Айни. Воспоминания. АН СССР. М.-Л. 1960

© текст - Розенфельд А. 1960
© сетевая версия - Strori. 2013
© OCR - Парунин А. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1960