Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

САДРИДДИН АЙНИ

ВОСПОМИНАНИЯ

ЁДДОШТХО

Часть третья

В ГОРОДЕ

УСАДЬБА *ШАРИФ-ДЖОН-МАХДУМА*

Усадьба Шариф-джон-махдума находилась в квартале Чорха-роси Бухоро, расположенном между медресе Говкушон и кварталом Гозиён.

Во внешней части усадьбы стоял фасадом на север большой дом. Он был с одиннадцатью поперечными балками на потолке, с прихожей и чуланом; дом считался мехмон-хоной и был основным местом жилья хозяина усадьбы, Шариф-джон-махдума. В прихожей хранились посуда и съестные припасы для приема гостей, а в чулане лежали книги.

В восточной части усадьбы, рядом с чуланом, находился небольшой дом с террасой, в котором жил младший брат Шариф-джон-махдума — Гафур-джон. С северной стороны стояло невысокое строение, служившее жильем для прислуги; на западе, рядом с помещением у ворот, виднелся навес, под которым привязывали лошадей, когда их чистили или седлали.

За мехмон-хоной раскинулся широкий двор с конюшней. В передней части двора была вырыта большая яма, наполненная солено-горькой водой, которую брали для мытья лошадей и поливки. [382]

Далее к востоку находился внутренний двор; там жили мать Шариф-джон-махдума, его жена, дети, сестра и женская прислуга. 12

Вот в этой усадьбе с сентября 1891 года я и начал работать слугой. Кроме меня, здесь было еще трое слуг. Старшим из них считался некий Мирзо-Баде', человек среднего роста, смуглый, с небольшой бородкой и кривой на один глаз. Ему уже шел тридцатый год. Мирзо-Баде' умел писать и читать и обладал хорошим разборчивым почерком. Он был племянником поэта Мирзо-Шамсиддина, известного под псевдонимом Дои, и в детстве воспитывался в его доме.

Мирзо-Баде составил сборник стихов, в который записал некоторые произведения своего дяди, а также газели, услышанные им в доме Шариф-джон-махдума. Хоть он и не особенно стремился вдумываться в смысл стихотворений, но под влиянием Дои и Шариф-джон-махдума серьезно занимался сбором газелей. Мирзо-Баде' в доме Шариф-джон-махдума числился экономом, и в его обязанности входила покупка провизии и одежды.

Вторым из слуг был Мирзо-Абдулвохид, смуглый худощавый мальчик, на год старше меня. Он был грамотен, обладал хорошим почерком и все свободное от уроков время упражнялся в письме. Как уже говорилось в последней главе первой части «Воспоминаний», он сильно преувеличивал свою сообразительность, свое знание стихов и был немного хвастлив.

В обязанности Мирзо-Абдулвохида в доме Шариф-джон-махдума входило прислуживание в мехмон-хоне: он разливал и подавал хозяину и его гостям чай, расстилал скатерть с угощением, уносил ее и выполнял другие обязанности.

Третьим слугой числился безграмотный человек по имени Абдул-карим, по прозвищу Эшонча. Это был невысокий плотный парень лет двадцати пяти. Происходил Эшонча из деревни Розмоз Вобкентского района; он приехал оттуда для ухода за лошадьми Шариф-джон-махдума, и это считалось его основной обязанностью. [383]

Моей же обязанностью было помогать этим трем слугам: я подметал мехмон-хону и двор, когда приходили гости, кипятил для хозяина чай; когда подавали угощение, доставлял Мирзо-Абдулвохиду плов, лепешки, чай и тому подобные вещи; помогал конюху мыть и чистить лошадей, а иногда он заставлял меня убирать за лошадьми. Все базарные покупки, сделанные Мирзо-Баде', должен был нести я.

Кроме того, я помогал и на внутреннем дворе. Мне приходилось колоть и носить дрова для очага; если старшая хозяйка — мать Шариф-джон-махдума — куда-нибудь отправлялась, то я сопровождал ее и нес скатерть с угощением, во время снегопада чистил вместе с конюхом крышу большого дома и выполнял множество других мелких, работ.

ШАРИФ-ДЖОН-МАХДУМ И ЕГО СОБЕСЕДНИКИ

Шариф-джон-махдум был вторым сыном верховного судьи Абдушукура, происходившего из Бухары. Отец и братья Абдушукура занимались отбелкой кустарных тканей, сам Абдушукур в детстве некоторое время помогал им в этом ремесле.

Шариф-джон-махдум отличался высоким ростом; на его белом лице выделялись карие глаза и каштановая борода. В тот год, когда я к нему поступил, ему исполнилось двадцать семь лет.

Среди учащихся бухарских медресе Шариф-джон, вероятно, принадлежал к числу немногих, кто обладал прекрасным почерком, хорошо владел языками и грамматикой, любил и понимал стихи. Oн считал себя покровителем просвещения. Обычно сыновья крупных бухарских мулл хвастались богатством и известностью своих отцов, росли без всякого воспитания или воспитывались очень дурно и когда становились взрослыми, то принимали участие во всякого рода грязных и непристойных делах. Несмотря на это, в жизни им не приходилось испытывать каких-либо затруднений. Благодаря громким именам своих отцов, они достигали высоких чинов, получали хорошие должности и в большинстве случаев злоупотребляли ими. Не [384] случайно бухарцы сложили много анекдотов и сатирических стихов о сынках казиев. Вот одно из таких произведений:

Из многих сахарных голов слепили казия сынка;
Знаток попробовал: «Безвкусно!» — таков был отзыв знатока
.

Или другой образчик:

Когда сложился мира план, был казия сынок готов;
Из мыльной пены был он создан — из двухсот тазов
.

Среди сыновей казиев редко встречались образованные люди, таким счастливым исключением в те годы и был Шариф-джон-махдум.

Каждую неделю во вторник, среду и четверг, когда наступали свободные от занятий вечера, дом Шариф-джон-махдума превращался в место сбора поэтов, любителей литературы, рассказчиков забавных историй и острословов. В такие вечера я прислуживал вместе с Абдул-вохидом в мехмон-хоне и мог свободно извлекать для себя пользу из бесед на литературные темы. Свои первые, чрезвычайно важные для дальнейшего развития литературные познания я приобрел именно в этом доме. Там я познакомился с такими людьми, как Мулло-Назрулло Лутфи, Абдулмаджид Зуфунун, Яхьё-ходжа, Содик-ходжа Гульшани, Хомид-бек Хомид, Абдулло-ходжа Тахсин, Мулло-Бурхон Муштоки, Кори-Абдулкарим Офарин «Дузахи», Мирзо-Азим Соми из Бустана, цирюльник Мулло-Рахмат, Азиз-ходжа Азиз и другие. В большинстве они были поэтами или знатоками поэзии.

В конце второй части «Воспоминаний» я познакомил читателей с Мулло-Назрулло Лутфи, цирюльником Мулло-Рахматом и Мулло-Бурхоном Муштоки. Здесь же кратко остановлюсь на биографиях остальных.

Абдулмаджид Зуфунун был учеником Ахмада Дониша по астрологии. Не меньшие познания он имел также в поэзии, литературе и официальных науках, преподававшихся в бухарских медресе. За разнообразные знания современники дали ему прозвище «Зуфунун», что значит «обладающий знаниями». Он был хорошо осведомлен и в древ-лей медицине. Собеседник и последователь Ахмад-махдума Дониша, [385] он критически смотрел на свое время, на своих современников, а особенно на эмира, его придворных и официальное духовенство. Если ему удавалось найти внимательного слушателя, то он безжалостно разоблачал несправедливые действия власть имущих.

Однако по своим поступкам Зуфунун напоминал безумца. Он постоянно вытаскивал руки из рукавов, просовывал их через воротник, ковырял в носу, иногда с силой выдергивал волоски из усов или бороды. По улицам он всегда бродил один, ни на кого не смотрел, ни с кем не разговаривал. Казалось, будто он решает какой-то трудный вопрос: шел, наморщив лоб и пристально устремив глаза себе на грудь. В те дни, когда не было дождя, Зуфунун всегда ходил на площадь Ляби-хаузи-Девон-беги, где находилось единственное в Бухаре место гуляний. Там он садился, ковыряя нос, на крыше одной из цирюлен, которая на один газ возвышалась над двором дервишской обители Девон-беги. Если он видел какого-нибудь приятного для него человека, то подзывал к себе, сажал рядом и начинал беседу. Как только разговор ему надоедал, он говорил собеседнику:

-Ну, хорошо, теперь уходите! Да хранит вас бог!

Однако никто, будь то знакомый или чужой, не решался садиться возле него без приглашения. Его черное, заросшее бородой лицо, густые брови, блестящие, сверкающие гневом, как у сумасшедшего, глаза вселяли ужас в души всех встречавшихся с ним людей.

Зуфунун редко, и то только днем, приходил в дом Шариф-джон-махдума. Если там не было никого из гостей, он немного беседовал с хозяином дома; если же присутствовал кто-нибудь чужой и в разговоре осуждались придворные или духовенство, то он некоторое время принимал участие в заинтересовавшей его беседе. Когда чужой человек не был ему симпатичен, он только заглядывал в прихожую и сразу же удалялся из дома, а если и входил в комнату, то не задерживался больше одной минуты и, ни с кем не попрощавшись, уходил.

Безумие Зуфунуна — притворное, — говорил Шариф-джои-махдум, — он очень умный и образованный человек. Однако, чтобы его не потребовал к себе эмир, он прикинулся безумным. О [386] Кори Абдулмаджиде Зуфунуне мною упоминается в книге «Образцы таджикской литературы».

Яхьё-ходжа. По виду и характеру этот человек отличался от Абдулмаджида Зуфунуна. Он тоже притворялся сумасшедшим, но его «сумасшествие» было активным и деятельным. Людей, которые ему не нравились, он ругал самым непристойным образом. Известные муллы и придворные при виде его поспешно сворачивали в переулок, стараясь скрыться от него, чтобы не подвергаться ругательствам.

Яхьё-ходжа был высокий худощавый человек с белым лицом, обрамленным небольшой бородой. В те времена, когда я работал у Шариф-джон-махдума, в бороде его виднелось уже больше седых волос, чем черных, и ему можно было дать около шестидесяти лет.

Яхьё-ходжа происходил из рода мираконских ходжей Бухары, отец его и деды — все удостоивались высоких званий среди ученых и ходжей. По существовавшему в эмирской Бухаре обычаю, потомков подобных людей следовало уважать высоко. Поэтому все закрывали глаза на его безумие и не привлекали к ответу. Он же, пользуясь уважением к своему роду, резко критиковал и высмеивал духовенство, эмира и его придворных.

В те времена я слышал множество рассказов о поступках Яхьё-ходжи и сам был свидетелем нескольких происшествий, которые прекрасно его характеризовали. О наиболее примечательных историях, связанных с его именем, я расскажу здесь.

В те годы жил в Бухаре один очень видный мулла по имени Кори-Саме'; он обычно появлялся на улицах в большой чалме с вытащенными из рукава четками в сто зерен. Мулла постоянно перебирал четки и что-то бормотал себе под нос. Ему хотелось показать народу, что он думает только о боге и отрешился от всего земного. В действительности же он был самым гнусным обманщиком и отвратительным стяжателем, присваивавшим чужое добро.

Лицемерное поведение Кори-Саме' не укрылось от глаз Яхьё-ходжи, и он решил хорошенько его проучить. С этой целью он приготовил поддельные документы и привлек Кори-Саме' к суду казия, утверждая, что «ему принадлежит дом, в котором живет [387] Кори-Саме'». После многодневного судебного разбирательства иск Яхьё-ходжи был признан казием и судья постановил, чтобы Кори-Саме' возместил Яхьё-ходже пятнадцать тысяч тенег (две тысячи двести пятьдесят рублей), что равнялось стоимости дома. Яхьё-ходжа потребовал, чтобы Кори-Саме' принес наличными пятнадцать тысяч тенег и вручил ему в присутствии казия, тогда он согласится на мировую. «Его словам я не верю, — сказал он, — и не уверен, что он меня не обманет».

Кори-Саме' принес к казию установленную сумму наличными деньгами и вручил ее Яхьё-ходже в присутствии казия. Когда казий, в связи с окончанием тяжбы и вручением ответчиком истцу присужденных денег, хотел поставить печать на документе, утверждающем прекращение иска, Яхьё-ходжа остановил его:

-Эту сумму я в виде залога временно возвращаю ответчику, вы же верните мне мои документы. Если он даст слово, что никогда больше не будет ходить по улицам, перебирая четки, и тем самым обманывать людей, то я не взыщу с него денег, а если он опять примется за старое, я предъявлю иск и потребую его удовлетворения.

Кори-Саме' согласился на требование Яхьё-ходжи и бесплатно избавился от его притязаний. После этого случая Кори-Саме' до самой смерти редко покидал дом, а если и выходил, то только как простой человек. Несмотря на свою сдержанность, он не избавился от людского злословия. Народ смеялся над ним, вслед ему говорили: «Он продал свои молитвы богу и четки за пятнадцать тысяч тенег».

Однажды Яхьё-ходжа пришел к верховному судье — казию Бадриддину. Тот лицемерно оказал ему почтение, встретил поклонами, надеясь добиться его расположения. Он даже попросил у Яхьё-ходжи благословения, надеясь подобной лестью и низкопоклонством избавиться от его злого языка.

В ответ Яхьё-ходжа, подобно человеку, посылающему благословение, поднял руки вверх со словами:

-О великий Аллах, о господь, поставь вместо себя богом судью Бадриддина! [388]

Верховный судья удивился такому благословению.

— Ой, ой! Произошло осквернение святыни! — воскликнул он.

-Никакого осквернения не произошло и ничего не случилось удивительного — ответил Яхьё-ходжа. — В нынешние времена в Бухаре ты стоишь выше эмира, жизнь и смерть всех людей в Бухарском ханстве в твоих руках: если ты захочешь, то можешь сжечь человека, а захочешь — возвысишь его, и никто тебе ничего не посмеет сказать. Теперь, кроме как достичь степени бога, тебе уже ничего другого не нужно желать.

Тяжебщики, пришедшие к верховному судье, и его служители окружили Яхьё-ходжу и верховного судью и с интересом слушали их разговор.

Бадриддин, надеясь прекратить это развлечение, сказал Яхьё-ходже:

-Хорошо! Отлично! Пусть будет по-вашему. — Он хотел таким путем избавиться от своего безжалостного противника, но дерзкий и острый на язык ходжа вовсе не собирался пощадить верховного судью. Он продолжал:

-Тебе очень полезно стать богом. Ведь ты являешься ответчиком за разорившихся крестьян, за сирот, оставшихся без родителей, чье наследство ты захватил, за горе вдов и бездомных детей, мужья и отцы которых брошены в тюрьмы. Возможно, что страх перед гневом господа несколько отравляет тебе удовольствие. Вот если ты сам станешь богом, то можешь уже ничего не опасаться, можешь и впредь творить свои дела и без всякого страха перед возмездием непрестанно пополнять свою казну, ведь бог сам себя не станет наказывать.

Яхьё-ходжа обычно носил одежду простых мулл — халат с мелкими узорами, обшитый спереди узенькой тесьмой, и небольшую белую чалму. Но однажды он пришел в дом к Шариф-джон-махдуму в другом виде: на голове у него красовалась чалма из зеленого шелка, повязанная так, как у щеголей, а на ногах — туфли на высоких каблуках.

-Поздравляю вас с необычным для ходжи видом игрока в азартные игры! — воскликнул Шариф-джон-махдум. [389]

-Действительно, этот мой наряд заслуживает поздравлений. Я сегодня вышел из дома и вдруг вижу, что продавец посуды Абдулкарим идет к себе в лавку, надев чалму и халат, подобно мулле. Я спросил, почему он переоделся в это платье. Он ответил мне следующее:

— Сегодня после утреннего намаза имам произнес в нашем квартале проповедь. Он наставлял народ и, между прочим, сказал: «Всякий, кто носит одежду, обычную для его сословия, в день воскресения из мертвых подымется из могилы вместе со своим сословием, и господь отведет ему по заслугам место в раю или в аду». Вот я и решил надеть платье людей духовного сословия, чтобы в день воскресенья из мертвых попасть вместе с ними в рай.

Яхьё-ходжа продолжал свой рассказ:

-Я же про себя подумал: «Если для того, чтобы попасть в рай, нужно всегда находиться среди духовенства, то я лучше обойдусь без рая. Судьба опозорила меня, введя в духовное сословие, с меня этого вполне достаточно; я не хочу и в день страшного суда быть вместе с ними». Вот почему я надел одежду щеголей и игроков в азартные игры. В день страшного суда мне придется разделить их участь, а если потребуется даже отправиться в ад, то он станет для меня раем, потому что я буду вдали от духовенства.

После этого случая Яхьё-ходжа чаще всего бродил босиком с непокрытой головой.

В свободное от занятий время Яхьё-ходжа ежедневно или по крайней мере через день приходил к Шариф-джону. Лишь только он появлялся в воротах, как спрашивал:

-Эй, отбельщик! Что ты делаешь? Можно войти?

Шариф-джон-махдум посылал меня или Мирзо-Абдулвохида

сказать ему, чтобы он входил. Яхьё-ходжа подымался на суфу, но в мехмон-хону не заходил. Просунув голову в дверь, он осматривал сидящих там людей и, перекинувшись с ними двумя-тремя словами, снова удалялся.

Однажды Яхьё-ходжа пришел к Шариф-джон-махдуму, когда у него сидело несколько поэтов. Окинув их взглядом, Яхьё-ходжа обратился к хозяину: [390]

-Ты, глупец, сидишь здесь, собрав вокруг себя этих демонов, и думаешь, что они пришли к тебе, чтобы читать стихи и учиться друг у друга? На самом деле никто им не нужен. Они собираются, чтобы есть твой плов и лепешки, ведь они не приходят ко мне, у меня нет лишнего плова с лепешками.

-Ну, хорошо, — ответил хозяин, — я по вашей милости удостоился прозвища «глупец». Но зачем же вы назвали демонами этих бедняг, которые никому ничего худого не сделали?

-Хоть сейчас они, может быть, и кажутся сыновьями людей, но в будущем станут демонами: как только кончат курс обучения, сразу же бросятся в погоню за высокими степенями и начнут славословить эмира, министров и верховного судью. Тот из них, кто в гиперболах и лжи окажется более способным, получит место казия или раиса, и вот тогда-то он из простого превращается в дикого демона.

-Ну, что же, в таком случае я тоже их сотоварищ, — сказал Шариф-джон-махдум. — Если назначение их казнями или раисами еще предположительно, то я без всякого сомнения после окончания учения займу место казия.

-Я никогда не выделял тебя из тех, кто в будущем станет демоном, и не собираюсь и сейчас тебя выделять. Разница между вами лишь в том, что ты получил от отца большое наследство и вполне допустимо, что будешь меньше грабить народ. А вот они, которые впервые увидят чины и степени, несомненно станут безжалостно грабить население. Ведь голодный волк по сравнению с сытым наносит стаду больший ущерб!

Однажды Яхьё-ходжа пришел к Шариф-джон-махдуму, когда у него в мехмон-хоне сидел Джура-бек Арабов — один из крупнейших бухарских купцов. Осмотрев купца с ног до головы, Яхьё-ходжа обратился к нему:

-Хозяин, вы не можете гордиться тем, что происходите из арабов. Ведь тиран Хаджджадж, который с помощью своего агента Кутейбы ибн Муслима залил кровью наш Мавераннахр, тоже был арабом и даже одним из их предводителей. Не можете вы также гордиться своими дорогими халатами и чалмой, своим пышным домом, [391] похожим на дворец, своими лошадьми, своими бесчисленными боевыми петухами, вы не можете гордиться и своими деньгами, которые вы храните в банке. Я слышал, что у вас выхаживаются десять лошадей специально для игры в козлодрание и вы кормите множество наездников для этой же цели... У вас имеется двадцать пять штук боевых петухов, а чтобы ухаживать за ними, вы содержите несколько слуг. Слышал я, что вы разрушили построенный пять лет назад дом и теперь, израсходовав сто тысяч тенег (пятнадцать тысяч рублей), выстроили новый дом. Знайте же, что всем этим вы тоже не можете гордиться, потому что если примете во внимание, откуда у вас взялись богатства, то вместо гордости придется стыдиться…

Из-под небольшой тонкой кисейной чалмы, которой Джура-бек обвязал голову поверх дорогой парчевой тюбетейки, лился пот и смачивал широкую тесьму, пришитую на воротнике его шелкового халата. Яхьё-ходжа, помолчав немного, спросил:

-Хозяин, вы знаете грамоту?

-Я немного умею читать и писать, — ответил Джура-бек, вытирая платком пот с лица.

-Вы читали когда-нибудь Бедиля? — снова задал вопрос Яхьё-ходжа.

-Я когда-то читал его в школе.

— А вы понимаете смысл стихов Бедиля? — спросил опять Яхьё-ходжа и, не дожидаясь ответа Джура-бека, сам ответил:

-Нет, вы не понимаете! И ваши школьные учителя, — если они умерли, пусть спокойно покоятся, а если живы, да будут они прокляты, — они тоже не понимают стихов Бедиля. Однако Бедиль имеет и общепонятные стихи, которые вы не видали, а если и видали, то прикидываетесь, что не знаете их. Это потому, что подобные стихи вредят вам...

Яхьё-ходжа помолчал немного и продолжал:

-В одном из своих общепонятных стихов Бедиль говорил:

Кармана своего никто не наполнял,
Покуда в кошелек чужой не залезал
. [392]

Прочтя этот стих, Яхьё-ходжа повернулся от Джура-бека к Шариф-джон-махдуму:

-Я удивляюсь миршабу и раису Бухары, которые, схватив какого-нибудь босоногого бедняка, обвиняют его в воровстве, наказывают плетью и бросают в тюрьму. Ведь если простому вору повезет, он утащит у кого-нибудь пять или десять тенег, а чаще всего в руки этому карманнику вместо денег попадает тыквенная табакерка, за которую в самый большой базарный день не дадут четырех грошей. Но тех карманников, которых двести лет назад Бедиль заклеймил как воров и которые от своего постыдного ремесла накопили тысячи золотых, миршаб с раисом не только не трогают, но даже оказывают им почет.

-Вчера, — продолжал Яхьё-ходжа, — мне пришлось быть свидетелем удивительной истории. Я гулял по площади Ляби-хаузи-Девон-беги незадолго до послеполуденного намаза. В это время пришел раис города Бухары, расстелил перед мечетью палас, сел на него и послал своих людей за «преступниками». Люди раиса обошли все соседние чайные, нашли какого-то человека и привели его к раису, как «карманника». Раис потребовал, чтобы обвинение в воровстве подтвердил какой-нибудь беспристрастный человек. Этот наш хозяин (он показал на Джура-бека), который, по словам Бедиля, является крупным вором, вышел из толпы и, приблизившись к раису, засвидетельствовал, что тот человек — карманник и что он собственными глазами видел, как тот совершил кражу. Раис с большим почтением пригласил сесть рядом с собой это «подлинное свидетельство» и приказал своему помощнику оголить спину вору, дать ему тридцать девять плетей, запереть в чулан при канцелярии казия и сообщить о нем его величеству.

-Дело совершенно ясное, — продолжал рассказывать Яхьё-ходжа, — доложить его величеству — последняя мера раиса. Но если этот вор имеет солидное состояние, то вопрос разрешится и без доклада эмиру. Все свое имущество он раздаст раису и его помощникам и будет освобожден, а затем станет уже крупным вором и разбойником. Если же у него нет ничего, то доложат его величеству — и этот человек попадет в тюрьму, где до конца своих дней будет гнить, подобно другим неимущим преступникам. [393]

Я никогда раньше не видел Яхьё-ходжу таким разгневанным. Когда он произносил последние слова, в глазах его сверкал огонь, а на губах, как у настоящих сумасшедших, выступила пена. Свой рассказ он закончил словами:

-Тьфу на тех воров, старшим над которыми является его величество! — и, спустившись с суфы, удалился.

Яхьё-ходжа не стал профессиональным поэтом, но говорили, что он обладал большим поэтическим талантом и экспромты его, особенно сатирические, отличались выразительностью и силой. Рассказывали, что в этих стихах он прямо в лицо высмеивает самых почтенных своих современников, в том числе и кушбеги Джон-мирзо.

Однажды Джон-мирзо, обладавший большой бородой, пожелал задобрить Яхьё-ходжу и сказал ему:

-В прежние времена великие поэты, чтобы оставить после себя память, писали стихи в честь современных им везирей. Хорошо бы и вам сложить по моей просьбе стихи, которыми можно гордиться, как достойной памятью для потомков.

Яхьё-ходжа сразу же сочинил экспромт:

Увидел бороду свою кушбеги, в зеркало глядясь,
И молвил с сердцем умиленным: «Вот борода, так борода!».
Но бороду Кори-Саме' когда узрит кушбеги-князь,
Воскликнет с сердцем удрученным: «Вот борода, так борода!»
.

Прочтя этот экспромт, Яхьё-ходжа обратился к кушбеги:

-Простите, господин кушбеги, но у вас нет ничего, кроме бороды, что заслужило бы восхвалений и чем бы вы могли гордиться. Жаль, что и борода ваша перед бородой Кори-Саме теряет свою ценность.

Один крупный эмирский военачальник на каком-то собрании тоже попросил из лести Яхьё-ходжу сложить стихи. Яхьё-ходжа немедленно сочинил на него сатирический экспромт в пятьдесят бейтов, написанный размером «Шахнаме» Фирдоуси. (Так как эти стихи с начала до конца непристойны и наполнены уличной бранью, то здесь их приводить неуместно).

Яхьё-ходжа был близким другом Ахмад-махдума Дониша [394] (Ахмада-Калла) и его постоянным собеседником. В своей книге «Редкости событий» Ахмад Дониш написал самый большой, похожий на роман, рассказ — «Хаджи-бобо» — со слов Яхьё-ходжи.

Содик-ходжа Гульшани принадлежал к числу образованнейших людей своего времени. В те дни, когда я работал у Шариф-джон-махдума, ему шел тридцатый год. Это был стройный человек с черными глазами, густыми бровями и небольшой широкой бородой. Одевался он не очень богато, но опрятно. Его все считали хорошим, очень остроумным рассказчиком, который знал множество различных историй. Содик-ходжа слегка заикался, но легкое заикание придавало еще большую привлекательность его рассказам.

Содик-ходжа был первым из учеников бухарских медресе, кто изучил русский язык. Он жил в одном квартале с Ахмад-махдумом Донишем и несколько раз в неделю навещал его. Говорили, что Ахмад-махдум побуждал его изучать русский язык; как раз в это время произошло событие, благодаря которому он и овладел русским языком.

Гульшани имел дядю по матери, который очень искусно вырезал печати и изготовлял ювелирные изделия. Его многие знали под прозвищем Ходжа — резчик печатей. Во времена эмира Музаффара мастера несправедливо обвинили в каком-то преступлении, он вынужден был бежать из Бухары в Самарканд, там поселиться и принять русское подданство.

Молодой Содик-ходжа каждое лето уезжал в Самарканд и проводил в доме дяди несколько месяцев. Вот в это время у него и появилась возможность последовать совету Ахмад-махдума.

Содик-ходжа жил не в медресе, а в своем собственном доме, и друзьями его были такие люди, как Шариф-джон-махдум, поэтому он не пострадал от изучения русского языка, как это произошло с Мулло-Туробом. Напротив, Шариф-джон-махдум считал, что знание русского языка является его достоинством, и так писал об этом в своем сборнике стихов:

Вот как прекрасно знает он русский язык,
Если б и ты совершенства такого достиг!
[395]

Содик-ходжа сумел изучить начатки новых наук своего времени, особенно он любил географию. После окончания учения в медресе он не пожелал получать какие-либо чины, жил бедно, но достойно и независимо.

Шариф-джон-махдум так написал по этому поводу:

Он сам — бедняк, но деньги щедро дарит беднякам.
Учись же у него, коль щедрости не знаешь сам!

Однако эмир Абдулахад такую независимую жизнь считал для него неподходящей, так же как не мог допустить ее для Шохина и для Кори-Каромата Дилькаша. Он привлек Содик-ходжу к придворной службе в качестве советника. Содик-ходжа только назывался советником, а на самом деле подобно безграмотным эмирским нукерам был вынужден зимой и летом разъезжать верхом на лошади по областям Бухарского ханства. Под предлогом выполнения каких-либо незначительных поручений эмир посылал его в самые отдаленные и трудно доступные местности.

Содик-ходжа извлекал для себя немалую пользу из этих поездок, он посещал различные районы бухарского подчинения, измерял расстояния между городами и селами, чертил карты и планы и написал подробную географию на таджикском языке. Человек, привыкший к культурному и независимому существованию, не смог вынести жизни бухарского двора, которая принимала все более омерзительные формы, и скончался в 1910 году.

Стихи Содик-ходжа писал очень гладко, но форма и сравнения, к которым он прибегал, были старыми и избитыми. С точки зрения современного отношения к литературе его нельзя назвать хорошим поэтом. Говорили, что он сочинял стихи на русском языке в манере таджикского стихосложения — аруза. Из этих стихов у меня в памяти сохранилась только одна строка:

«Ни хачу местни вино, дайти мне руски вади!».

Несмотря на все несовершенство его стихов, они показывали, какой интерес был у передовой молодежи к русскому языку.

О творчестве Содик-ходжи Гульшани я говорил в «Образцах таджикской литературы» и привел там лучшие из его стихов. [396]

Хомид-бек Хомид. Отец Хомид-бека в начале царствования: эмира Музаффара был правителем в местности Ташкурган, подчинявшейся Бухаре, а затем отошедшей к Афганистану. Он там родился и в шестнадцатилетнем возрасте вместе с воинами своего отца участвовал в войне эмира Музаффара с русским царем. Там он впервые прозрел, увидев гнусные поступки эмира и его придворных, дисциплину и опытность русских солдат.

После окончания войны Хомид-бек остался в Бухаре и, находясь на службе при дворе, выполнял ее добросовестно.

Но судьба свела его с Ахмад-махдумом Донишем; в этом кругу созрели его прогрессивные идеи. Он рассказывал, что Ахмад-махдум свою историю войны между эмиром Музаффаром и Россией написал с его слов. Автор этих «Воспоминаний» также изложил по его рассказам некоторые события русско-бухарской войны.

Хомид-бек привлекал внимание окружающих своим высоким ростом. Длинное лошадиное лицо его покрывала рыжеватая борода, в которой проглядывала кое-где седина. В то время ему было немногим более сорока лет. Он считался прекрасным оратором, но странное впечатление производила его привычка во время разговора сосать язык, так что казалось, будто во рту у него лежит кусок сахара. В беседах он чаще всего рассказывал о том, что слышал у Ахмад-махдума.

Стихосложением он занимался мало; большая часть написанного им относилась к жанру сатиры и была направлена на обличение придворных нравов. Наиболее характерные стихи Хомид-бека приведены мною в «Образцах таджикской литературы».

Абдулло-ходжа Тахсин был человек лет тридцати, высокого роста, смуглый, с небольшой бородкой. Очень общительный и речистый, он принадлежал к числу постоянных посетителей дома Шариф-джонмахдума. Как я уже указывал в «Образцах таджикской литературы», он являлся скорее знатоком поэзии, чем поэтом.

Кори-Абдулкарим Офарин (Дузахи). Когда я работал у Шариф-джон-махдума, этому рослому смуглолицему человеку было уже около сорока пяти лет. Он принадлежал к числу хороших каллиграфов и зарабатывал на жизнь перепиской книг. Самым большим удовольствием для него было натравливание людей друг на друга. Хотя все [397] хорошо знали эту его манеру, все же очень многие друзья ссорились между собой и становились врагами.

Офарин не считал себя профессиональным поэтом, но чтобы поссорить двух стихотворцев, он охотно сочинял от имени каждого из них сатирические стихи. Так известный поэт того времени Шохин поссорился со своим учителем Кози Курбон-хоном Фитратом из-за его стихотворных подделок. После ссоры между этими поэтами произошло немало комических столкновений, в конце концов они умерли, так и не помирившись.

Офарин был одним из противников существовавшего режима и усердным посетителем собраний, устраивавшихся Ахмадом-махдумом Донишем. За подстрекательство он получил от Дониша прозвище «Дузахи».

Мирзо-Азим Соми Бустони родился в селении Бустон, расположенном в современном районе Кизыл-тепе, в сорока километрах на северо-восток от Бухары, по дороге в Кермине. Закончив начальную школу у себя в деревне, он получил в Бухаре образование в области литературы и различных наук.

После окончания курса медресе он сначала служил писарем у разных правителей, затем был привлечен ко двору эмира Музаффара на должность секретаря и во время войны с царской Россией принимал участие в походе как летописец. В этой войне ему многое открылось, и он примкнул к противникам эмирского режима. Его произведения — «Шахский подарок», посвященный истории династии мангытов, и «Царская усыпальница», являвшаяся дополнением к одноименному произведению Мирзо-Содика Мунши, — написаны в критических тонах и направлены против эмирского двора.

В эпоху Абдулахада, когда безобразия, творимые эмиром и его придворными, еще больше увеличилась, а положение народа ухудшилось, критика Соми стала значительно острее. В конце концов его изгнали из дворца и он остался без всяких средств к существованию.

Соми был невысокого роста, не очень плотный, смуглый, с небольшой бородкой, в которой проглядывало больше седых волос, чем черных. В то время ему уже шел шестидесятый год. По поручению Шариф-джон-махдума он составлял сборники своих стихов и других [398] редких произведений. На получаемые от этой работы средства старик едва сводил концы с концами и с трудом мог обеспечить самое жалкое пропитание своей большой семье. Ему приходилось заниматься перепиской по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки.

Глаза Соми ослабели от старости и не могли выдержать такой мелкой работы, в конце концов он совсем ослеп. Последние четыре-пять лет Соми прожил в очень тяжелых условиях и умер в 1907 году в возрасте семидесяти двух лет.

В своем сборнике стихов Шариф-джон-махдум после перечисления талантов и достоинств Соми так написал о его бедности:

Как странно, что из всех земных услад
Ему на долю выпал только яд...
Хоть в этом мире он еще живет,
Но хуже смерти жизнь его гнетет.
Несчастье — старость вместе с нищетой,
Но хуже — бедным быть, имея чин большой
. 13

Соми был близким другом Ахмад-махдума Дониша и, пока тог был жив, посещал его не менее одного раза в неделю. В «Образцах таджикской литературы» говорится о жизни и творчестве Соми, приведены его стихи и дан список созданных им произведений.

Азиз-ходжа Азиз родился в Кундузе, относившемся к Балхскому вилайету. В детстве он приехал в Бухару, здесь воспитывался и достиг зрелого возраста. Азиз считался учеником казия Абдулвохида Садри-Сарира и давнишним соучеником Шариф-джон-махдума. Он был высокого роста, смуглолиц, худощав, с небольшой бородой и постоянно улыбался. Все его считали человеком мягким и деликатным по характеру. Азиз обладал несомненным даром красноречия. В самом обычном разговоре он умел очень естественно, с большим искусством пользоваться тонкостями таджикского языка. Как относился Азиз к официальному духовенству, видно из бейта, посвященного им верховному судье Бухары: [399]

Когда я на лицо верховного судьи бросаю взгляд,
Тотчас приходит мне на ум в кувшине кислый виноград!

Ненависть Азиза не была направлена только против одного какого-нибудь верховного судьи, он испытывал одинаковое отвращение ко всем казиям, духовенству и чиновникам. После смерти верховного судьи Бадриддина, которого из-за жадности называли «слепым», на его место был назначен тугоухий Кози-Бако-хон, прозванный глухим. Азиз немедленно отозвался на это событие и написал новый бейт:

Из Бухары ушел слепой, теперь на месте том — глухой;
Так этот город благородный явился новой Кербелой. (В этом бейте-полустишье поэт слово Кербела (Карбало) употребил в двух значениях: намек на безводную степь Кербелу — Карбало и на словосочетание: «Этот глухой — другая беда» (ин кар балои дигар аст). (Примеч. автора.)

Все эти люди были лучшими цветами, украшавшими собрания Шариф-джон-махдума, аромат которых вдыхал и я. Конечно, по своему уровню знаний и мировоззрению они мало отличались от других своих современников, но каждый из них в той или иной мере выражал недовольство существующим строем, и это не могло не оказать влияния и на меня.

* * *

На собраниях, какие происходили в доме Шариф-джон-махдума, говорилось не только о недостойных поступках представителей власти и привилегированных слоев бухарского общества, но и о достоинствах нескольких хороших людей, которых я полюбил заочно. Считаю уместным упомянуть здесь их имена.

Мирзо-Хаит Сахбо родился в Вобкентском тюмене и приехал учиться в Бухару. Однако еще до завершения курса его вызвали ко двору Абдулахада, который, когда в стране властвовал его отец, был правителем Кермине. Став бухарским эмиром, Абдулахад оставил Мирзо-Хаита Сахбо при дворе и поручал ему различные должности. [400]

По словам друзей Шариф-джон-махдума, посещавших его собрания, Сахбо постоянно разоблачал придворных и не останавливался иногда перед тем, чтобы сказать правду в присутствии эмира.

Шариф-джон-махдум эти качества Сахбо так отразил в своем тазкире:

Девиз его — «знанье», ему неведом страх,
И льву он подобен в поступках и речах.
Такой благородный и сильный человек
На свет не рождался поистине в наш век.
Он выскажет правду, всегда неустрашим,
В лицо, за глаза ли, и малым и большим.
Ведь даже пред шахом, правителем страны,
Всегда его речи правдивы и ясны
.

Подобные качества характера Сахбо не могли остаться не замеченными эмиром. По началу он был близок к эмиру и являлся его телохранителем. Сахбо часто обвинял мирабов в торговле водой и притеснении крестьян. Когда эмир рассердился на своего телохранителя, то назначил его мирабом городского канала. В то время мирабы не получали содержания от государства, и Сахбо тоже столкнулся с необходимостью для удовлетворения жизненных потребностей заниматься продажей воды. Но он не пошел на такую подлость и в течение двух лет честно выполнял свои обязанности перед крестьянами, хотя сам жил в очень трудных условиях.

Эмир, увидев, что Сахбо привлекает к себе симпатии народа, снял его с этой должности и назначил городским миршабом. Новые его обязанности оказались еще хуже старых. Если мираб получал от крестьян взятки и добывал таким образом средства к существованию, то миршаб должен был вступать в связь с ворами и игроками в азартные игры, чтобы не только обеспечивать свое существование, но и посылать несколько раз в году подарки эмиру.

И здесь Сахбо честно исполнял свои обязанности, он распродал все свое имущество, украшения жены, жил очень бедно, но не вступал в связь с ворами и игроками в азартные игры и подношений эмиру тоже не делал. Во время его деятельности как миршаба в городе и его окрестностях было спокойно, воровство и грабежи прекратились. [401] К тому же он убедил население столицы принять участие в освещении улиц. На добровольные пожертвования Сахбо осветил город, тот город, который с самого своего основания всегда по ночам погружался в темноту.

Эмир и здесь не получил удовлетворения от своей нравственной мести Сахбо; он решил освободить его от всяких должностей и заставил сидеть дома на скудном чиновничьем жалованье.

Находясь в уединении, Сахбо сделал свою критику существовавших в то время порядков еще более резкой. Все недовольные эмирским двором группировались вокруг него, и общаясь с ним, разжигали свое недовольство эмиром и везирями. Правительство же искало удобного случая, чтобы рассчитаться с неугодным сановником, и такая возможность, наконец, представилась.

В 1915 году по указанию политического агента царской России кушбеги вызвал к себе Сахбо и сделал ему выговор за чтение газет. Затем кушбеги потребовал от него расписку, что он впредь не будет читать газет. Когда началась Февральская революция, Сахбо объявил себя ее сторонником. Правительство немедленно заключило его в бухарскую крепость, а спустя некоторое время выслало в Кабадиан (нынешний Микоянабад Таджикской ССР), где он и был убит в 1918 году во время событий, связанных с походом Колесова.

О Сахбо есть упоминание в «Образцах таджикской литературы». Там же приведены его стихи.

Шамсиддин-махдум Шохин — известный поэт своего времени. В тот год, когда я служил у Шариф-джои-махдума, говорили, что ему исполнилось тридцать четыре года. Шохин попал тогда в число близких наперсников эмира и не мог свободно общаться с близкими ему людьми, поэтому не приходил и к Шариф-джон-махдуму. Говорили, что до того, как поэт оказался причисленным ко двору, он не менее одного раза в неделю бывал у Шариф-джон-махдума и принимал участие в его собраниях. Стихи Шохина сразу же становились известными его старым друзьям. На следующий день после того, как Шохин сочинял то или иное стихотворение, оно уже читалось у Шариф-джон-махдума. Участники собраний вспоминали его добром. Что касается меня, то стихи Шохина производили на меня, [402] по сравнению со стихами других поэтов, самое большое впечатление, и я страстно желал во что бы то ни стало, хотя бы один раз, повидать этого замечательного поэта.

Однажды на Регистане один из родственников Шариф-джон-махдума, любитель стихов, указал мне издали на Шохина. Он показался мне человеком среднего роста, худощавым, с черными глазами и бровями и небольшой бородой. Как жаль, что мне не пришлось его видеть вблизи и слышать его речь! Спустя два года после нашей' мимолетной встречи он скончался в Карши, куда сопровождал эмира.

О Шохине упоминается в «Образцах таджикской литературы», и там же приведены его стихи.

Ахмад-махдум Дониш (Ахмад-Калла) был человеком, о котором много говорилось на собраниях у Шариф-джон-махдума. Каждый из наших гостей заочно называл его на «вы» и отзывался о нем с очень большим уважением. Их рассказы усиливали мой интерес к этому необыкновенному человеку. Ведь все, что они говорили, было так непохоже на то, что я слышал в медресе Мир-Араб от тамошних мулл. Друзья Шариф-джон-махдума говорили о высоких достоинствах Ахмада Дониша и готовы были считать его ангелом, а мои наставники причисляли его к ученикам дьявола.

Самым удивительным для меня было то, что такие противоречивые суждения о нем высказывали люди, принадлежавшие к одному и тому же духовному сословию, проживавшие в одном и том же городе в одно и то же время.

По своему разумению я считал участников собраний Шариф-джон-махдума порядочными людьми и верил каждому их слову. Под влиянием услышанного моя любовь к Ахмад-махдуму день ото дня возрастала, и мне хотелось как можно больше узнать о нем. Как только выдавался удобный случай, я расспрашивал об ученом каждого из посетителей нашего дома.

По словам Шариф-джон-махдума, предки Ахмада Дониша происходили из тюменя Пирмаст. Теперь этого тюменя более не существует. По современному административному делению часть его отошла к Гидждуванскому району, другая часть — к Шофуркомскому, а третья — к Вобкентскому району. Ахмад-махдум был уроженцем [403] деревни Сугд, где его родственники занимались земледелием. Отец Ахмад-махдума в детстве учился в деревенской школе, затем кончил бухарское медресе, после чего стал имамом в одном из кварталов города Бухары. Оставшись жить в Бухаре, он построил себе дом в квартале Кучаи-Сангин и обзавелся семьей. Вот в этом доме и родился Ахмад-махдум.

О том, как учился Ахмад Дониш, я рассказываю со слов Шариф-джон-махдума, правильность которых подтверждается записками самого ученого.

Отец Ахмад-махдума отдал мальчика в школу своего квартала, надеясь, что он выучит на память Коран и станет кори — чтецом Корана. Однако упрямый Ахмад не хотел этому подчиниться, каждый день убегал из школы, приходил на Регистан, на площадь Ляби-хаузи-Девон-беги и там присаживался к уличным рассказчикам и проповедникам. Он внимательно выслушивал и запоминал их рассказы.

Школьный учитель объяснил отцу Ахмад-махдума, что у его сына не в порядке речь и когда он говорит или читает вслух, то заикается. Если мальчик даже выучит на память Коран, то все равно из него хороший чтец не получится, поэтому лучше всего отказаться от мысли о том, чтобы он стал кори. Поневоле отцу Ахмад-махдума пришлось согласиться с учителем.

После того как Ахмад-махдум овладел грамотой, он оставил школу и перешел учиться в медресе. Особенно охотно юноша упражнялся в каллиграфии и рисовании. За очень короткий срок он стал прекрасным каллиграфом и искусным рисовальщиком.

Поначалу Ахмад-махдум жил в семье отца, которая испытывала большую нужду. Как только юноша овладел искусством каллиграфии и смог сам себя содержать, он нашел келью в одном из бухарских медресе и там поселился. В этот свой период жизни Ахмад Дониш занимался перепиской сборников стихов, которые очень изящно украшал виньетками и заставками. Никаких других доходов у него не было, и он существовал только на средства, вырученные от продажи рукописей.

Вот что примерно писал по этому поводу сам Ахмад-махдум в одном из своих произведений: [404]

«Вначале я был очень жадным, из всего, что мне удавалось добыть перепиской и рисованием украшений в книгах, я старался тратить как можно меньше на свои нужды, а остальное откладывал, будучи ненасытным в накоплении денег. Но вскоре произошло печальное событие, которое отбило у меня желание копить деньги. В деревне жил мой двоюродный брат по отцу, сильный и здоровый юноша. Однажды он отправился в город и по пути случайно утонул при переправе через Зеравшан.

«Это событие произвело на меня очень сильное впечатление, и я решил, что человек всегда может неожиданно погибнуть, зачем же напрасно копить деньги? Не лучше ли хорошо есть, хорошо одеваться и весело проводить время?

После этого все, что мне удавалось добыть своим трудом, я расходовал в тот же день, сам хорошо питался и устраивал угощение для своих друзей».

В одной из тетрадей я видел написанный рукой Ахмад-махдума рассказ о том, как он стал заниматься наукой о звездах. Коротко перескажу содержание его записок.

«Мне очень хотелось узнать свое будущее. С этой целью я решил заняться астрологией. Но люди, которые называли себя астрологами, были очень скрытными и неохотно обучали своей науке. Я с трудом вошел к ним в доверие, долго учился и читал, кроме того, все доступные мне книги по астрологии. В конце концов, я приобрел некоторые знания. Но мне очень надоела жадность моих учителей, и я твердо решил, что если постигну эту науку в совершенстве, то буду бесплатно обучать ей всякого, кто захочет учиться».

В конце своих записок Ахмад-махдум говорит: «Когда я вполне овладел астрологией, то, согласно своему прежнему решению, принимал к себе в ученики всякого, кто хотел ее изучать. Но, к сожалению, почти все ученики оказывались непослушными и, не постигнув еще ничего из науки о звездах, становились гадальщиками и губили сами себя и мой труд».

Составление подробной биографии Ахмада Дониша на основании его собственных произведений и произведений его современников — дело будущего. Здесь же я хочу изложить лишь то, что [405] слышал о его жизни от людей, посещавших дом Шариф-джон-махдума, и что нигде не было еще описано.

В понимании личной жизни и образа мыслей Ахмад-махдума большую помощь оказал мне Хомид-бек Хомид, о котором я упоминал выше наряду с другими участниками собраний Шариф-джон-махдума. Хомид-бек уже более двадцати лет был постоянным собеседником Ахмад-махдума, знал о нем очень много. Он искренне любил своего друга и всегда интересно о нем рассказывал. Если ему задавали какой-нибудь вопрос об Ахмад-махдуме, то в ответ он начинал вспоминать одну историю за другой.

По словам Хомид-бека, Ахмад-махдум отказался от должности казия и уклонился от службы при эмирском дворе. После этого его назначили библиотекарем в медресе Джа'фар-ходжа, что можно было рассматривать как пенсию. В библиотеках бухарских медресе книги давно уже отсутствовали и библиотекарям там нечего было делать.

Однако Ахмад-махдум полагался только на свой собственный труд. Как уже говорилось ранее, он был прекрасным каллиграфом и искусным рисовальщиком; доходы от этого ремесла его вполне обеспечивали. Он не только исполнял с большим мастерством заставки и виньетки, но был также замечательным художником и делал очень живые рисунки. Однажды Хомид-бек показал мне его сатирический рисунок, который поразил меня своей смелостью. В Бухаре в течение долгого времени должность миршаба занимал опиеман по имени Мирзо-Анвар. Дониш нарисовал на него едкую карикатуру. На одном рисунке Мирзо-Анвар был изображен в полусонном состоянии. Он сидел, скрестив ноги, и неторопливо выжимал в чашку опиум. На другом рисунке появляется человек, который сообщает миршабу, что видел вора. Мирзо-Анвар изображен так, будто это известие привело его в замешательство: он лежит на спине и кричит: «Умираю», — чашка опрокинута и катится по ковру, из нее льется сок опиума.

Под этой карикатурой рукой Ахмад-махдума было написано: «Если этот опиеман еще один год останется в Бухаре миршабом, то в городе станет полно воров».

Свое искусство Ахмад-махдум особенно удачно применил в рукописях «Лейла и Меджнун», «Юсуф и Зулейхо» и других лирических [406] произведениях. Я видел экземпляр рукописи «Юсуф и Зулейхо>\ выполненный рукой Ахмад-махдума и им же украшенный миниатюрами, заставками и заголовками. Книга была продана тогда за цену, равную стоимости трехсот пудов пшеницы.

По словам Хомид-бека, Ахмад-махдум тратил все, что зарабатывал, и ничего не откладывал в запас.

Ахмад-махдум был вдовцом. Семья его в те годы состояла из сына и дочери; возможно, что он имел и других детей, умерших раньше, но Хомид-бек ничего о них не знал.

Сын Ахмад-махдума, которому исполнилось тогда сорок лет, жил от отца отдельно и тоже зарабатывал на существование перепиской и украшением книг. Ахмад-махдум выдал дочь замуж за своего ученика и взял к себе в дом. Зять вел все его расходы, а дочь была хозяйкой в доме.

В женской половине дома Ахмад-махдума жила еще служанка, а на мужской половине — молодой повар по имени Кори-Не'мат и садовник, ухаживавший за его садом. В кругу семьи Ахмада Дониша проводил большую часть своего времени еще поэт и музыкант Кори-Каромат Дилькаш, который в поэзии и музыке считался его ближайшим учеником.

Сведения о Дилькаше имеются в «Образцах таджикской литературы», там же приведены и его стихи.

Таковы были постоянные обитатели дома Ахмад-махдума Дониша.

ОБРАЗ ЖИЗНИ АХМАД-МАХДУМА

По рассказам Хомид-бека, Ахмад-махдум каждое утро вставал на рассвете. Умывшись, он читал или занимался перепиской книг, после утренней молитвы или перед восходом солнца пил чай и съедал лепешку на масле, запивая ее полчашкой чая со сливками, затем снова садился работать.

Больше всего он любил сидеть в своей мансарде, откуда открывался вид на ворота его усадьбы и ведущий к ним переулок... Всякий раз, когда приходил близкий ему человек, он спускался вниз, шел ему навстречу, и они, беседуя, прогуливались. Как поступал [407] Ахмад-махдум с людьми, которые были ему не по душе, я описал уже во второй части «Воспоминаний».

Когда не было занятий в медресе, у него часто собиралось одновременно много друзей и знакомых. Гости иногда проводили в его доме целый день и развлекались по собственному усмотрению: читали стихи, играли в шахматы, занимались музыкой или наслаждались домашним вином.

Хозяин дома продолжал в это время свои обычные занятия: копировал рукописи или рисовал, словно никого из гостей не было поблизости. «Если я остаюсь один, — писал он, — я очень тоскую, мне так бывает грустно, что я не могу ничего делать и ни о чем думать, но когда ко мне собираются мои друзья и беседуют или играют, мне открывается путь к мыслям и труду, в такое время я спокойно работаю».

Раз в неделю Ахмад-махдум устраивал у себя дома вечеринки, на которые гости приходили по особому приглашению. Во время пирушки играли на музыкальных инструментах, а в перерывах танцевали, читали стихи или обсуждали их и рассказывали забавные истории. Но даже когда все веселились, хозяин дома сидел в уголке и занимался своим делом.

То, что здесь было рассказано о личной жизни Ахмад-махдума со слов Хомид-бека, Шариф-джон-махдум подтверждает своими стихами:

Ему нравится дервишем-странником быть,
Дни и ночи свои без забот проводить.
Власть имущие, видя все это порой,
Бесконечно завидуют жизни такой.
День и ночь в стороне от собрания он
Пеньем флейты, тамбура и бубна пленен…
Там людей просвещенных беседа идет,
Кто забавный рассказ, кто поэму прочтет.
Здесь веселье кипит, вина пьют без конца,
Там бои шахматисты ведут без конца.
Образованны, чисто одеты, в дому
Служат юноши-слуги охотно ему.
Но средь криков, веселья, средь шумных бесед
Он один соблюдает безмолвья обет.
[408]

«ГРЯЗНУЮ ВОДУ — В КАНАВУ!»

В прежние времена на Востоке астрологов обычно считали способными не только определить будущее человека, его судьбу, но даже предсказывать подъем или падение цен на товары. Ахмад-махдум пользовался известностью как астролог, поэтому к нему часто обращались за советами по самым неожиданным вопросам. В таких случаях он немедленно выгонял обратившегося к нему человека, но сам настолько расстраивался, что потом в течение нескольких дней никого не принимал.

Вот какую историю поведал мне Хомид-бек.

«Однажды, — начал он свой рассказ, — я пришел к Ахмад-махдуму, но слуга не пустил меня к нему и сказал, что хозяин приказал никого к себе не впускать. Однако я решил, что это относится только к посторонним людям, не послушал слуги и вошел в дом. Ахмад-махдум спал в задней части комнаты, укрывшись халатом. Я кашлянул. Однако он даже не шевельнулся. Тогда я спросил:

« — Таксир, здравствуйте, что с вами?

« — Меня довел до сумасшествия один дурак-афганец. Ты тоже ступай по своим делам и оставь меня в покое.

«Но я не сдавался:

« — Позвольте мне дать ответ этому глупцу-афганцу. Ведь я родился по соседству с их страной и многих там хорошо знаю. Вы не огорчайтесь, вспомните что «ответ дураку — молчание», и успокойтесь. Однако объясните мне, что он вам сделал?

«Не снимая халата с головы и не поднявшись с постели, Ахмад-махдум ответил:

« — Ну-ка, взгляни в угол, что ты там видишь?

«Я направился туда и увидел белый мешок, в котором находился зеленый чай и пудовая голова сахару. Рядом лежал тулуп из лисьих лапок и сверток с деньгами, там оказалось пятьсот тенег (семьдесят пять рублей) наличными. Я пересчитал все, что обнаружил.

«Не меняя своего положения, Ахмад-махдум объяснил:

« — Сегодня утром эти вещи принес хорошо одетый афганец в сопровождении двух слуг. Он положил все в углу, а сам с [409] глубоким почтением поклонился, потом подбежал ко мне, опустился на колени и поздоровался. Когда он здоровался, то попытался поцеловать мне руку. Я с отвращением отдернул руку и сказал: «Приятель, говори скорее, что тебе от меня нужно?». Плачущим голосом он ответил мне: «Я оказался в таком положении, что вся моя жизнь теперь в ваших руках. Окажите мне милость и скажите: должен я ехать в Афганистан или нет?». Я возразил ему: «Приятель, ты мне не брат и не сын, а посторонний человек. Меня совсем не касается, поедешь ты в Афганистан или нет». Тогда он стал говорить яснее: «Окажите мне милость, обьясните, что для меня лучше: ехать в Афганистан или нет?». Я ему ответил: «Я не провидец, если цель твоя — узнать, верно ты поступаешь или нет, то ступай на улицу, там много предсказателей, они помогут тебе определить судьбу. Афганец в ответ: „Кроме ваших предсказаний, ничьи предсказания не сбываются». Потом со словами: «Пожалейте меня!» — он бросился на колени и хотел облобызать мои ноги. Я его оттолкнул и закричал: «Твое поведение для меня оскорбительно, убирайся отсюда!». Афганец валялся у меня в ногах и повторял: «Если вы даже убьете меня, я от вас не уйду!». Слуги афганца, мой повар и садовник стояли в дверях и наблюдали эту сцену. Я приказал своим людям удалить от меня незваного гостя и выгнать его на улицу. Они подошли и схватили афганца за шиворот. Увидев это, слуги афганца напали на моих слуг. Но афганец остановил их: «Негодяи, не притрагивайтесь к людям ишана, а то у вас отсохнут руки. Мы с вами не больше чем собаки в этой обители». Слуги подчинились ему, тогда он обратился к повару и садовнику: «Дорогие мои, отпустите мой воротник, я подчинюсь приказанию его священства и сам на время удалюсь отсюда». Глядя на меня, он сказал: «Я покидаю ваше священство до вечера и вернусь между предпоследним и последним намазом. Тогда вы мне дадите ясный ответ или убьете меня и выбросите мое тело из вашей обители»».

Хомид-бек продолжал:

«Дойдя до этого места, махдум сказал мне:

« — Теперь ты сам подумай, что я могу сделать? У меня нет [410] никакого выхода из этого нелепого положения. Мне только и остается лечь спать, натянув халат на голову. Горе несведущему!

« — Я легко найду необходимое средство, — отвечал я ему. — Мне известно, кто этот афганец и в чем заключается его беда, я сам отвечу на его вопрос. Вы же напрасно не волнуйтесь, не горюйте и не расстраивайтесь! Теперь уж я не допущу, чтобы он пришел к вам.

«Немного успокоившись, махдум снял халат с головы и, опершись на подушки, стал меня расспрашивать. Я сообщил ему следующее:

« — Посетивший вас афганец — торговый представитель афганского правительства в Бухаре, а его старший брат — наместник в Балхе. В последние дни распространился слух, что афганское правительство арестовало наместника, ему надели на шею колодки и отвезли в Кабул. Однако правильный был слух или нет, торговому представителю не известно. Он хочет с помощью гаданья по звездам узнать, ложь это или правда. Если известие правильное, то он больше в Афганистан не вернется, а сбежит в другое место, если же неправильное — он возвратится на родину, чтобы своим бегством не доставить неприятностей брату, которого за это могут снять с поста.

« — Ну, хорошо, какой же ответ ты дашь этому дураку? — спросил меня махдум.

« — Вчера ко мне из Ташкургана приехал один из близких моему отцу людей. Он сообщил мне новость, что наместник Балха арестован. Я дам знать о беде торговому представителю и посоветую ему бежать как можно скорей в глубь России, куда-нибудь подальше.

« — Когда тот невежда придет, ты отдай ему все его вещи, чтобы у меня в доме не оставалось этой дряни.

« — Они теперь принадлежат уже не вам и не этому вору — афганцу, — ответил я, — мне придется отвечать на его вопрос, значит и вещи становятся моими.

« — Неужели ты их отнесешь домой, жене и детям? — недовольно спросил махдум.

« — Нет, я их израсходую здесь, мы приготовим угощение и съедим его вместе с друзьями.

« — Конечно, я в нем участвовать не буду! — заявил махдум. [411]

« — Это ваше дело, — отвечал я и тотчас же передал чай и сахар Кори-Не'мату, чтобы он приготовил сласти для будущих пирушек: варенье, нишалло и халву. Деньги и тулуп я передал зятю Ахмад-махдума, ведавшему всеми расходами, и просил его закупить сало, рис, мясо и другие продукты, необходимые для угощения. Сам же я составил список певцов, музыкантов, танцоров и друзей, которых следовало пригласить на пир.

«Каждый вечер в течение целой недели мы пировали. Ахмад-махдум, сидя в углу, занимался чтением или перепиской. Всякий раз, когда он поднимал голову и видел, что мы едим с аппетитом и удовольствием, повторял одно и тоже:

« — Кушайте, кушайте! Грязную воду — в канаву, грязную воду — в канаву! — говорится в пословице».

ЕЖЕГОДНЫЕ ПОЕЗДКИ АХМАД-МАХДУМА

Один раз в году Ахмад-махдум совершал поездку по бухарским тюменям, которая продолжалась два месяца.

Обычно он путешествовал в августе и сентябре, когда в садах поспевали дыни и виноград, а вслед за ними гранаты, инжир и другие фрукты.

Ахмад-махдум отправлялся в путь в сопровождении близких друзей, музыкантов, певцов и слуг на двух крытых арбах, в которых было все необходимое для путешествия. Сам же он ехал либо верхом на лошади, либо в арбе. Все расходы по такой прогулке Ахмад-махдум брал на себя.

Выехав из Бухары через Самаркандские ворота, он добирался в течение недели до деревни Сугд, где жили родственники его отца. Расстояние от города до деревни было немногим более тридцати километров, но по дороге он отдыхал в деревенских садах.

В Сугде Ахмад-махдум останавливался в усадьбе своего дяди, в доме, который он выстроил для себя. Здесь он жил около пятнадцати дней, затем переезжал в деревню Котиён Шофуркомского тюменя, где среди местных певцов и музыкантов у него имелись друзья; прожив там неделю, путешественник переезжал в Гидждуван. [412]

В Гидждуване Ахмад-махдум жил почти месяц в усадьбе некоего байского сынка Ашура, где построил для себя небольшой дом и сам его украсил росписью. Затем, переехав Зеравшан по мосту Пули-Эшон, он останавливался на один-два вечера в селениях Бустон, Вагонзи, Азизобод, Хусбудун и Гурбун.

Завершая свой путь, Ахмад-махдум через ворота Мазор въезжал в город и возвращался к себе домой.

Во время поездок Ахмад-махдум не занимался ни перепиской, ни сочинительством; все дни он проводил в прогулках по бахчам и садам, читал или слушал пение и музыку, а иногда играл на тамбуре, так как сам был хорошим музыкантом.

Чтобы лучше представить, чем были заполнены его дни во время поездки, нужно рассказать о тех местах, которые он посещал.

Из Вобкента в деревню Дехнави-Абдулло-джон — с юга на север — шла проезжая дорога. Из Гидждуванского тюменя — с востока на запад — другая дорога вела прямо в центр Шофуркомского тюменя, селение Худжа-Ориф. На пересечении этих двух дорог и раскинулась деревня Сугд.

К юго-западу от перекрестка находилось большое высохшее озеро, которое называлось Кули-Джубор. Севернее этого озера проходил канал Султонобод, который поворачивал здесь прямо на юг, а еще через полкилометра — на запад.

Деревня Сугд была расположена на правом берегу канала возле первого его поворота, а дедовская усадьба Ахмад-махдума находилась там, где канал поворачивал с юга на запад.

Ахмад-махдум выстроил для себя дом во внешнем дворе усадьбы, наружные двери здания открывались прямо в сторону канала, обитатели дома могли любоваться отсюда не только видом на канал, но и на высохшее озеро.

Перед домом на берегу канала, под тенистыми ивами, находилась высокая суфа. Сидеть здесь в жару и смотреть на бегущую воду доставляло истинное наслаждение. В котловине, там, где было когда-то озеро, зеленели бахчи, на которых в середине лета и осенью поспевали дыни и арбузы. Богатый урожай на бахчах радовал взор каждого, кто жил в этом доме или отдыхал на суфе. [413]

Пятнадцать дней во время своего осеннего путешествия Ахмад-махдум проводил здесь на суфе в тени ив, обслуживали его двоюродные братья; в этих местах обитали в прошлом предки Ахмад-махдума.

* * *

Канал Пирмаст протекал с северо-востока на юго-запад вблизи гидждуванской крепости и делился на два рукава. Южная часть канала огибала крепость с восточной стороны. Здесь на левом берегу стоял дом с садом, принадлежавший байскому сыну Ашуру. Как-то случилось, что Ахмад-махдум подружился с этим человеком и на берегу канала выстроил дом, весь разукрашенный различными орнаментами. С одной стороны дома двери выходили на восток, в сторону сада усадьбы, а с другой — на запад, в сторону канала.

В доме на берегу канала Пирмаст Ахмад-махдум проводил почти месяц во время своего путешествия.

Поначалу, когда Ахмад-махдум останавливался в этим местах на отдых, у него был здесь старинный знакомый — казий Гидждувана Абдулвохид Садр Сарир, о котором я рассказывал в первой части «Воспоминаний» и в «Образцах таджикской литературы».

* * *

Для более полной картины личной жизни Ахмад-махдума уместно будет рассказать о его поваре Кори-Не'мате.

Кори-Не'мат имел усадьбу в Бухаре в квартале Ходжа-Аспгардони (между бассейном Дастурхончи и медресе Модари-хон). Над крытым проходом к нему во двор находилась мансарда, которая служила мехмон-хоной.

По словам Кори-Немата, казий Абдулвохид Садр Сарир в те времена, когда он был гидждуванским казием, в начале каждого месяца, по заведенному порядку, являлся к эмиру. Казий не имел возможности открыто беседовать с Ахмад-махдумом, поэтому оба друга тайно приходили в усадьбу Кори-Не'мата и встречались в этой самой [414] мехмон-хоне. В их беседах принимал также участие и Исо-махдум Исо, находившийся в отставке. (О нем упоминается в первой части «Воспоминаний» и в «Образцах таджикской литературы»). Иногда беседы прерывались музыкой: Сарир выбивал ритм на подносике, Ахмад-махдум играл на тамбуре, а Исо — пел.

САТИРИЧЕСКИЕ СТИХИ АХМАД-МАХДУМА

Важнейшие произведения Ахмад-махдума Дониша до сих пор еще не напечатаны, однако значительная их часть хранится в библиотеках Сталинабада и Ташкента, где над ними работают видные специалисты. Некоторые его стихи в наше время считались неприличными и поэтому нигде не записаны. Подобные стихи обычно содержали острую критику существовавших в Бухаре порядков, и я считаю вполне уместным упомянуть о них здесь.

При дворе бухарского эмира существовал обычай, согласно которому лица, смещенные с должности, во время путешествий эмира должны были следовать за ним. Их называли * «пребывающими подле эмира».* Если какой-нибудь чиновник, снятый с поста, без особого разрешения эмира не следовал за ним, он считался большим преступником и мог подвергнуться наказанию вплоть до смертной казни.

Однажды эмир Музаффар по пути из Бухары в Карши задержался почти на семьдесят дней в селении Четариг, расположенном на границе с Каршинской степью. Положение «отставных», среди которых находился и Ахмад-махдум, было очень тяжелое. Жить длительное время зимой, под снегом и дождем, в матерчатом шатре становилось равносильным самоубийству.

«Отставные» сообща описали эмиру свое грустное положение и испрашивали у него разрешение вернуться домой в Бухару.

Прочтя их прошение, Ахмад-махдум сказал:

— Все это вы пишете напрасно. Эмир, пусть провалится его дом, не даст нам разрешения вернуться. Скорей всего он обрадуется беде, в которую мы попали, и скажет: «Хорошо же я наказал этих гордецов!». Он задержит нас здесь еще дольше и доведет до гибели. [415]

На прошении Ахмад-махдум написал экспромт, который только что сочинил:

Неужто крики «отставных» твой омрачают дух?
Страдают ли слоновьи... от укусов мух?

Увидев такое «прошение», эмир тотчас же прогнал от себя всех «отставных», к чему они и стремились. ..

Еще более едко высмеял Ахмад-махдум господствующие сословия Бухары *в других стихах*.

В этих стихах, если не обращать внимания на их непристойность, поэт так осрамил бухарскую знать, что читатель может лишь удивиться его смелости.

Об Ахмад-махдуме и его произведениях говорится в книге «Образцы таджикской литературы». О социальном и литературном значении творчества Дониша и его влиянии на мировоззрение молодого поколения того времени будет рассказано в четвертой части «Воспоминаний».

ЛИЧНЫЕ КАЧЕСТВА ШАРИФ-ДЖОН-МАХДУМА

Шариф-джон-махдум несомненно принадлежал к числу передовых и наиболее просвещенных людей своего времени. Он не обладал большим поэтическим даром, но стихи писал умело и считался истинным ценителем поэзии. Самой привлекательной чертой его характера было то, что он очень быстро мог определять способности у молодежи, ценил талантливых людей и всеми доступными ему средствами способствовал развитию их возможностей. Шариф-джон-махдум принадлежал к верхушке феодального общества, но в обращении с людьми проявлял скромность и ни к кому не относился с пренебрежением. Со мной, с Мирзо-Абдулвохидом и Мирзо-Баде', находившимся у него на службе, он постоянно ел из одного блюда. Не останавливала его даже моя деревенская одежда, заношенная у него на работе. Сам же он в своей жизни, особенно в еде и содержании посуды, был очень опрятен. Всегда требовал, чтобы мы покрывали посуду с пищей черной проволочной сеткой, а если в мехмон-хону [416] залетала муха, то начинал звать меня так, как будто туда забрался волк: «Идите скорей, гоните муху!» — кричал он.

Но все это не мешало ему иметь и свои недостатки. Среди городских и деревенских богатеев у него было несколько знакомых; одни из них увлекались козлодраниями, другие — петушиными боями, а третьи — и тем и другим. Когда они собирались вместе, разговор вертелся только вокруг их любимых забав. В присутствии своих приятелей Шариф-джон-махдум словно становился другим человеком, таким же, как они, и с большим удовольствием обсуждал достоинства лошадей и бойцовых петухов. Иногда он сам участвовал в козлодраниях и выставлял свою лошадь. Он любил грубые забавы и шутки и охотно устраивал у себя в доме всяческие развлечения для своих гостей.

Отрицательной чертой характера Шариф-джон-махдума была его скупость. Он старался скрыть свою слабость от посторонних людей. Многие из посетителей его дома даже не подозревали о скаредности хозяина, потому что во время угощений скатерть у него всегда была полна яствами. Я чувствовал, что он устраивает такие угощения только ради того, чтобы в угоду феодальным обычаям поддерживать славу о своей мнимой «щедрости».

МОЯ ЖИЗНЬ В ДОМЕ ШАРИФ-ДЖОН-МАХДУМА

В доме Шариф-джон-махдума мне жилось и хорошо и плохо. Хорошо мне жилось потому, что там три вечера в неделю я встречался с учеными и писателями, образованными свободомыслящими людьми своего времени, с красноречивыми и остроумными рассказчиками, со всеми теми, от кого можно было многое узнать и многому научиться. Сам Шариф-джон-махдум, когда оставался один, читал диваны классических поэтов и различные рассказы. Он указывал мне и Мирзо-Абдулвохиду наиболее интересные места и восхищался вместе с нами. Иногда он заставлял нас читать вслух, исправлял ошибки в произношении и разъяснял то, что было нам непонятно.

Библиотека Шариф-джон-махдума считалась одной из лучших и наиболее богатых частных библиотек в Бухаре. В ней можно было [417] найти редчайшие рукописи, переписанные очень четко и красиво вскоре после их создания, и даже произведения, исполненные рукой самого автора. Уж это одно могло служить для любознательного ученика кладезем безграничных знаний.

В особенности меня пленяло его доброе отношение к личности и достоинству слуг, в частности ко мне, деревенскому юноше, в то время как другие хозяева без проклятий и грубой уличной брани не давали своим слугам и куска лепешки.

Жилось же мне плохо потому, что большая часть работы была выше моих сил и возможностей. Днем у меня даже не оставалось времени для занятий и приготовления уроков. Те три урока, которые в прошлом году я имел в медресе Мир-Араб, теперь пришлось сократить до одного. Я мчался сломя голову из квартала Чорхарос до медресе Мир-Араб, находившегося от нас на расстоянии около километра, кое-как с Мулло-Абдусаломом заканчивал один урок по книге «Кофия», возвращался домой и, положив книги на полку, продолжал выполнять свои бесконечные обязанности. Я находился в таких условиях, в то время как учение было главной целью моей жизни в Бухаре и ради него я готов был переносить любые лишения!

Одежда у меня тоже стала совсем плохая: я не обновлял ее с тех пор, как приехал из деревни. На тяжелой работе она совсем износилась. Из трех комплектов рубашек со штанами остались только одна рубаха и штаны. Когда они становились очень грязными, я дожидался момента, чтобы хозяин отлучился из дома, заходил в конюшню и нагревал в ведре воду. Сначала я стирал рубашку, сушил ее и надевал, потом, если позволяло время, то в тот же день или на следующий стирал штаны и сушил их.

Был у меня еще ватный гидждуванский халат мелкой стежки, который служил мне и нижней и верхней одеждой. Этот халат, оттого что я в нем колол щепки, подметал двор и носил тяжести, совершенно изорвался, а рукава его стали такими грязными, что мне самому было противно.

Однако мой брезгливый хозяин, воевавший с мухами, не гнушался моим халатом, он только говаривал: «Засучи рукава до локтей, помой руки с мылом и иди есть с нами плов». Но все же он не находил [418] нужным справить мне чистый халат, который я надевал бы, когда мы садились к блюду с пловом.

У меня все еще не было ичигов, а мои туфли местного шитья, надевавшиеся прямо на ноги, давным-давно разорвались, и пальцы торчали наружу. В дождливые и снежные дни я по нескольку раз ходил в этой обуви на базар вместе с экономом, чтобы нести домой его покупки.

Ходить в рваных туфлях по незамощенным, без тротуаров, бухарским улицам было мучительно трудно. Иногда одна из туфель застревала в грязи и оставалась позади меня, иногда же при быстрой ходьбе спадала с ноги и отлетала на несколько шагов вперед. Постепенно дело дошло до того, что на очень грязных улицах я снимал с ног обувь, брал ее в руки и босиком бежал за экономом.

Возможно, что тот рассказал об этом хозяину, потому что однажды Шариф-джон-махдум, глядя на мои ноги, заявил:

-Твои туфли совсем развалились, разве тебе больше нечего надеть?

Сказав это, он вышел в сени, снял с полки свои поношенные туфли и дал мне.

-Ну что ж, если у тебя нет ничего другого, носи это.

Однако он даже не подумал о том, подойдут ли туфли двадцативосьмилетнего человека четырнадцатилетнему ребенку.

Конечно, я не смог носить его туфли и отдал их брату. Брат обещал мне, как только появятся деньги, купить мне новые туфли, а мои отнести сапожнику, чтобы тот починил их.

В это время жена хозяина родила. В Бухаре был обычай, по которому, если жена какого-нибудь уважаемого человека разрешалась от бремени, слуги его спешили сообщить о семейном событии его друзьям, а те одаривали вестников за радостную весть.

Шариф-джон-махдум послал меня с этой вестью к одному своему знакомому — Хаджи-Султону. Тот был разорившимся баем и добывал себе пропитание шутовством. Он совершенно не обладал талантом комика, и его шутки сводились к подражанию голосам птиц и диких животных. Однако слушатели «дяди Хаджи» были ими вполне довольны и надрывались от смеха. [419]

Мой хозяин развлекался так же, как и другие. Когда он уставал, от чтения, от бесконечных поэтических споров и состязаний, то посылал за «дядей Хаджи», весело смеялся над его имитациями и провожал, накормив досыта.

Вот этому-то человеку я и принес добрую весть о том, что у моего: хозяина появился «новый гость» — ребенок. Когда я пришел к Хаджи-Султону, на нем был хлопчатобумажный поношенный халат; сняв с себя, он подарил его мне в награду за добрую весть. Полученный таким образом халат я преподнес хозяину, но тот не взял.

— Это твое, — сказал он, — носи сам.

Однако широкий длинный халат, сшитый на крупного человека,, никак не мог подойти мне. Я его тоже отнес брату.

Вот эти две вещи были единственной платой Шариф-джон-мах-дума за мой труд, хотя я изорвал всю свою одежду, работая на него.

Только значительно позже я понял, наконец, что все слуги работали у него бесплатно и не получали даже одежды. Эконом Мирзо-Баде' надеялся, что Шариф-джон-махдум после завершения курса обучения (до чего оставался всего лишь год) будет назначен куда-нибудь казием; тогда он станет доверенным помощником у своего бывшего хозяина, исполнителем его воли и таким путем заработает много днег. Однако чувствовалось, что при покупках он хоть и понемногу, но ворует и, как умеет, оправдывает свое жалованье. Я догадывался о его проделках потому, что он при покупках скрывал от меня счета и цены на продукты, а когда рассчитывался с хозяином, между ними происходили ссоры.

Мирзо-Абдулвохид, подобно мне, был круглым сиротой. Кто-то из близких друзей его покойного отца, пользуясь знакомством с Шариф-джон-махдумом, привел мальчика сюда и определил на службу, боясь, как бы он не погиб, шатаясь по улицам. Здесь же он не только находился в полной безопасности, но мог еще и кое-чему научиться. Абдулвохид брал уроки у бывшего друга своего отца и у хозяина в свободное от работы время, работа же у него была легкая — на нем лежала лишь обязанность прислуживать в мехмон-хоне. Он упражнялся в письме, в прописях, а также в составлении купчих крепостей и деловых писем, чтобы после того, как хозяина назначат [420] казием, стать у него писцом. Свою очень опрятную, городского покроя одежду он делал из отцовского наследства.

Старший брат конюха, Абдулкарим, был соучеником Шариф-джон-махдума по медресе. Он надеялся с помощью нашего хозяина хоть немного пополнить свои небольшие знания. Ради этого он определил младшего брата слугой в дом к Шариф-джон-махдуму и заставил бесплатно присматривать за лошадьми, а рабочую одежду, которая не так уже дорого стоила, справлял ему сам.

Лишь я один работал здесь без всякой платы и благодарности и без каких-либо упований на будущее, только ради куска хлеба и учения.

Когда чрезмерное обилие работы стало препятствовать моему учению и мне надоело ходить раздетым, я стал задумываться, как бы мне избавиться от такого невыносимого положения. Мое намерение особенно окрепло после того, как брат конюха получил пособие — дахьяк — и освободил младшего брата от службы у Шариф-джои-махдума. Мне после его ухода пришлось одному ухаживать за парой лошадей.

Я посоветовался с братом и попросил, чтобы он нашел мне такое место, где было бы не так много работы и, кроме еды, давали бы еще и одежду.

В то время мой старший брат жил вместе с младшим братом в медресе Олим-джон, находившемся поблизости от дома Шариф-джон-махдума. Среди владельцев келий в этом медресе был некий Мир-Солех — соученик моего брата, отыскавший ему келью. Брат посоветовался с ним относительно меня.

Мир-Солех обещал устроить меня подметдльщиком в медресе Олим-джон, но велел подождать месяца два.

— Сейчас подметальщиком у нас работает один бедный мулла из Куляба, — сказал он, — который хочет через два месяца уехать к себе на родину, тогда я смогу устроить тебя на его место.

Стиснув зубы, я еще два месяца жил в доме Шарйф-джон-махдума; когда наступило назначенное время, я ничего не сообщил хозяину и, не получив от него разрешения, стал подметальщиком в медресе Олим-джон. Для ухода от Шариф-джон-махдума у меня не было [421] убедительной причины. Если бы я сослался на большое количества работы или отсутствие одежды, он на меня бы обиделся. Я не хотел его огорчать; хотя я и был им недоволен, но относился к нему с уважением и считал своим первым духовным наставником.

Когда я уже служил в медресе Олим-джон, мне пришлось проходить мимо дома Шариф-джон-махдума; он стоял у ворот и, увидев меня, подозвал к себе. Я подошел.

— Ты поторопился уйти от меня, — сказал мой бывший хозяин. — Сейчас уже готов халат без подкладки, возьми его и носи!

Он повел меня во двор, вынес из мехмон-хоны легкий ситцевый халат и дал его мне. Было ясно, что из уст в уста передавался слух о причинах моего бегства.

Вернувшись в медресе, я надел подаренный халат и убедился, что он на целую четверть длиннее нужного мне по росту. Очевидно, халат шился не на меня и откуда-то случайно попал к моему хозяину. Это были мои последние расчеты с Шариф-джон-махдумом за нелегкую службу у него в продолжении восьми месяцев.

В МЕДРЕСЕ ОЛИМ-ДЖОН

Здание медресе Олим-джон не было похоже на традиционные постройки бухарских медресе, и его хозяин вначале не предполагал, что здесь разместится учебное заведение. Раньше этот дом принадлежал одному богачу по имени Олим-джон, превратившему его впоследствии в медресе. В первом и втором этажах находилось всего десять больших келий, разделенных перегородками на жилые комнатушки.

Первый этаж медресе был построен из жженого кирпича, а второй — из дерева. Перед нижней террасой возвели стену и устроили там мечеть, а одну из верхних террас превратили в классное помещение.

Жилые кельи медресе Олим-джон были темные и тесные, подобно курятникам, а мечеть и классное помещение — длинные и узкие, наподобие прохода между домами. Перед нижними кельями, выходившими на север, находилась терраса, здесь даже в ясный солнечный день ничего нельзя было ни видеть, ни читать. [422]

Мои братья жили в первом этаже в одной из таких келий. Когда мне удалось устроиться подметальщиком, старший брат, как и в прошлом году, уехал на лето учительствовать в Керкинскую степь, а я с младшим братом остался в этом темном и тесном жилье.

Медресе Олим-джон находилось в центре города на Чорсу и имело свой караван-сарай, завещанный в вакф. Из доходов этого караван-сарая, тоже носившего название Олим-джон, прислужнику полагалось ежемесячно десять тенег (рубль пятьдесят копеек), на которые мне с братом и приходилось жить.

Основные обязанности подметальщика в медресе не были слишком обременительны. Мне, молодому парню, уже много потрудившемуся на своем веку, не казалось особенно тяжелым один раз в день подмести небольшое медресе, а во время снегопада почистить крыши. Однако дополнительных обязанностей у меня было очень много, они-то и мешали мне готовить уроки и заниматься литературой.

Квартиранты проживали здесь только в двух кельях: одним из них был я, а другим — муэдзин мечети. В остальных восьми кельях жили люди, являвшиеся собственниками этих помещений. Все они были бухарцами, зимой и летом не покидали медресе, а члены их семей являлись к ним не менее одного раза в день. Многие из них просто не хотели порывать связи с медресе.

Среди владельцев келий числился соученик моего старшего брата и мой покровитель Мир-Солех. Это был высокий худой человек с белым лицом и рыжеватыми волосами, особенно приметными казались его редкая бородка и большой нос. Он говорил немного в нос, что производило впечатление гнусавости. Учился Мир-Солех хорошо, любил литёратуру и очень красиво писал. Приветливый и мягкий по характеру человек, он относился к другим людям дружелюбно. Несмотря на то, что доходы его были незначительны, а иногда он и сам терпел нужду, все же почти всегда находил он способ помочь неимущим ученикам или людям, потерпевшим какую-либо жизненную неудачу.

Мир-Солех имел родителей и братьев, владевших домом в квартале Чорхарос. Поэтому значительную часть своего времени он проводил там. [423]

В медресе жил еще родственник Мир-Солеха и мой соученик Мир-Кодир-махдум. Этот высокий и худощавый, темнолицый юноша не отличался особой уравновешенностью характера. По натуре он был вспыльчив и резок. Учился Мир-Кодир жадно и хоть способности имел небольшие, но считал себя человеком весьма одаренным. К счастью, он не относился к числу упрямцев, и если ему достаточно убедительно указывали на его недостатки, он соглашался. По возрасту Мир-Кодир был старше меня, а по занятиям шел наравне со мной. Очень скоро мы стали вместе готовить уроки и подружились. Мой соученик вместе со своим дядей — братом матери — владел небольшим домом, расположенным прямо против медресе. В одной из комнат этого дома жила его мать. Весь день и вечер, до десяти-одиннадцати часов, он находился в медресе, а ночь проводил у матери.

Мир-Кодир стал впоследствии участником революционного движения, о чем будет упомянуто в конце «Воспоминаний».

В медресе жили еще три брата, которых называли Ботурчи. Они были сыновьями одного человека по имени Мулло-Ботурча, который славился в Бухаре своим маленьким ростом, маленькой головой и большой чалмой.

Однажды на улице его встретил Яхьё-ходжа и прочел ему стих Бедиля:

С горошину головка, на ней — сто ман чалмы.
Но в чем здесь смысл? — Поверьте, понять не можем мы
.

Стащив с его головы чалму, он бросил ее в лужу с водой.

Двое старших из Ботурчей были, как и их отец, низенького роста, с маленькими головами, узкими лицами и редкой бородой. Их чалмы напоминали громадные зонтики, посаженные на тонкие палочки. Они уже кончили курс учения, и каждый из них занимал должность в одном из кварталов Бухары. Братья были женаты, имели дома в квартале Сиёхкорон и обычно жили со своими семьями.

Однако они не хотели отказываться от своих келий в медресе Олим-джон и раз в день туда приходили.

Младший же из Ботурчей только недавно начал учиться. Он был сложен более пропорционально, чем его братья, и очень от них [424] отличался по речи и поведению. Младший брат считал себя в праве постоянно над ними насмехаться. Однако все трое Ботурчей в равной мере не обладали особыми достоинствами: были малограмотны, не могли гладко прочесть и строчки, написанной по-таджикски, и совсем не умели писать.

Из владельцев келий можно назвать еще некоего цирюльника Джура-бая. Днем он сидел в своей лавчонке на площади Ляби-хаузи Девон-беги и занимался брадобрейным ремеслом, а вечером приходил ночевать в келью.

Это был совершенно неграмотный человек, он даже не назывался муллой и в детстве совсем не учился. Несмотря на это, ему никто не мешал жить в медресе и наряду с другими владельцами келий получать свою долю доходов по вакфу.

Было еще несколько человек, похожих на мулл, постоянно проживавших в медресе Олим-джон. Однако они не имели никакого отношения к занятиям в медресе — не брали уроков и не давали их. Не было известно, имелись ли у них иные доходы, кроме дохода с вакфа, приходившегося на их кельи. Мир-Кодир-махдум и младший Ботурча, которого звали Ма'сум-хон, говорили, что они занимаются ростовщичеством и живут тем, что дают в долг деньги мелким лавочникам под проценты.

Обслуживание всей этой группы людей и явилось той дополнительной работой, которая свалилась мне на шею. Из владельцев келий лишь один Мир-Кодир-махдум не давал мне никаких поручений и даже немного меня уважал. Младший Ботурча, Ма'сум-хон, не имел никаких дел, которые мог бы поручить мне. Мир-Солех-махдум никогда нечего не просил меня сделать бесплатно и даже без всяких услуг с моей стороны угощал чаем с лепешкой 'и дарил старую одежду. Он у себя дома перешивал старую одежду по моему росту и дарил мне. Остальные же владельцы келий так со мной обращались, словно я был рабом их отцов. Они приказывали мне подметать их кельи, колоть щепки для дома и заниматься другими хозяйственными делами. При всем этом они не находили нужным угостить меня хотя бы пиалой чая с лепешкой. Даже цирюльник Джура-бай — и тот заставлял меня убирать у него в келье, что особенно меня огорчало. [425]

Мутевалли нашего медресе был неграмотный человек. Согласно условиям вакфа, он получал десять процентов доходов, поступающих от караван-сарая. Мутевалли жил у себя в усадьбе. Если там нужно было что-нибудь спешно сделать, то он тоже звал меня к себе и заставлял бесплатно работать.

Летом потребовалось ремонтировать караван-сарай Олим-джон. Мутевалли повел меня туда и поставил на должность старшего. Сам он был неграмотен, поэтому поручил мне вести все счета.

Я здесь проработал два месяца под палящим солнцем Бухары, в грязи и пыли, среди кирпичей, извести и алебастра. Однако мутевалли не заплатил ни одного гроша за мою работу сверх положенного мне жалованья подметальщика.

Старейшины медресе, владельцы келий, имам и преподаватели велели мне незаметно проверять действительные расходы по ремонту и составлять отдельные счета. Эти счета я должен был отдавать им, чтобы они могли проверить, сколько наворовал из затраченных средств мутевалли.

Выполнять это тайное поручение я начал с того, что спросил одного рабочего, из какого расчета в день нанял его мутевалли.

-Хозяин договорился платить каждому из нас по одной теньге в день, — ответил он мне.

Мутевалли записал тогда в отчете по две теньги на каждого рабочего, а в целом двадцать тенег в день (три рубля).

Однако мутевалли имел среди рабочих соглядатая и с его помощью или сам узнал о моей тайной проверке. Как-то раз он отвел меня в сторонку и заявил:

-Перестань проверять расходы по ремонту. Я знаю, что это дело поручили тебе те, которые получают доходы с вакфа, принадлежащего медресе. Но если я захочу, то в течение одного дня выгоню тебя из прислужников, и никто из старейшин ничего не сможет сделать. Слушайся лучше меня!

Я рассказал об этом моему покровителю Мир-Солеху.

Мутевалли говорит правду, — сказал он, — не проверяй его. Мы с тобой не сможем устранить злоупотреблений. Большинство людей ворует. Если бы одного из тех, кто хочет не допустить [426] воровства мутевалли, поставить во главе этих ремонтных работ, то он сам стал бы красть в десять раз больше.

С этого времени я уже не пытался проверять мутевалли. Но для меня в караван-сарае нашлось более интересное занятие. Здесь жили индусы-ростовщики, и я стал наблюдать за их делами и бытом.

ИНДУСЫ-РОСТОВЩИКИ

Индусы-ростовщики были очень грязными, и от них исходил ужасный запах. Хотя они мылись каждый день, но этот запах не исчезал и по временам становился совершенно невыносимым. Говорили, что после мытья они мажут тело каким-то особым маслом. Что же касается вони, которая исходила из их жилищ, то она уже у самого порога била в нос.

Занятия ростовщиков были еще более грязными, чем их жизнь. .Даже самым бедным нищим жителям города и деревни они давали в долг деньги только под большие проценты. Ни один человек, который мог занять деньги в другом месте, к ним не обращался. Наиболее значительную группу их должников составляли эмирские солдаты. Они брали в долг от десяти до двадцати тенег (от полутора до трех рублей) и, разделив эту сумму на несколько частей, постепенно возвращали ее в двойном размере в продолжение одного или двух месяцев.

Свои расчеты индусы не записывали ни в какие тетради. Все их должники были неграмотными людьми. Расчеты они вели с помощью «счетной палочки». Размер палочки не превышал пол-аршина, она имела четырехгранную форму с шириной граней в два сантиметра. На каждого должника заводилась особая счетная палочка. На ней индус писал имя должника и сумму долга по-индийски. Обычно заимодавец получал свои деньги от должников небольшими частями и при уплате каждой части долга ставил на счетной палочке черту.

Ежедневно до полудня индусы безвыходно сидели в своих комнатах. Исключение составляли лишь те дни, когда эмир выплачивал солдатам жалованье. Ростовщики в такие дни с самого утра шли на Регистан к эмирской цитадели, чтобы собрать долги у солдат. [427]

Деньги в долг индусы давали на следующих условиях: например, какой-нибудь нуждающийся хотел взять в долг двадцать тенег, такую сумму он получал под проценты в десять тенег с рассрочкой на два месяца. На счетной палочке отмечали уже не двадцать, а тридцать тенег и делили их на восемь частей. Должник обязан был каждую неделю выплачивать очередную часть долга.

В двенадцать часов дня индусы надевали черные мелкой стежки халаты, которые бухарским правительством были им «назначены для ношения» как «неверным», подвязывались веревкой и надевали на голову четырехугольную тюбетейку без вязаной тесьмы по краям. Положив в грязный мешок сорок-пятьдесят счетных палочек (по числу должников), они засовывали его за пазуху так, чтобы были видны концы палок с именами должников. Это делалось для того, чтобы при встрече с должником заимодавец мог легко отыскать его палочку.

С таким снаряжением индусы до вечера бродили по городу и по караван-сараям, где жили их должники. Собрав деньги, они возвращались к себе домой и пили настой из какого-то растения вроде конопли. Залив листья растения водой, они толкли его в ступке и, как сок опия, процеживали через материю, затем наливали в индийские металлические стаканчики и пили.

По-видимому, этот напиток имел сильное опьяняющее действие, потому что между ростовщиками происходили ссоры и драки.

В караван-сарае Олим-джон жил индус по имени Боярчи. По сравнению с другими он был более опрятен, от него меньше пахло и в комнатке его не стояла удушливая вонь. Он хорошо писал по-таджикски арабским алфавитом и гладко читал. В келье у него хранились всевозможные книги. Здесь я впервые увидел литературные произведения и сборники, изданные в Индии, такие, например, как «Гулистони масаррат», диван Мирзо-Мазхар-джона Джонона и «Хазонаи Омира». Особенно много имелось у него книг, написанных индийскими письменами. Однако он постоянно читал не только индийские, но и таджикские книги, которыми разрешал пользоваться и мне.

Боярчи не занимался ростовщичеством, он торговал драгоценностями. Камни его не относились к числу дорогих, их обычно покупали ювелиры и медники для украшения 'изготовляемых ими изделий. [428]

Мой новый знакомый пользовался известностью как специалист по камням. К нему приносили на определение и оценку драгоценности отовсюду, и он получал за это вознаграждение и от продавца, и от покупателя. Если в казну поступал драгоценный камень, то его тоже оценивали с помощью Боярчи.

Однажды Боярчи рассказал мне о своих соотечественниках-ростовщиках, жизнь которых вызывала у меня отвращение.

-Таких людей в Индии миллионы, сотни тысяч из них ежегодно умирают от голода и грязи. В их бедственном положении повинны англичане. Кто имеет хоть малейшую возможность добыть кусочек лепешки и избежать смерти, бежит куда глаза глядят. Люди, которых ты видишь здесь, в Бухаре, из их числа. У них нет иной цели, как только поесть досыта и напиться конопляной водки. Ведь с тех пор, как родились на свет божий многие мои обездоленные соотечественники, они не видели чистоты и не могут себе представить иных условий жизни, а в Индии нет даже возможности для того, чтобы люди задумались над этим. Когда некоторые из них приехали в Бухару и убедились, что из всех профессий самая легкая и спокойная — мелкое ростовщичество, то они им и занялись.

Боярчи задумался и молча сделал две-три затяжки кальяна. Выдохнув облачка дыма, он продолжал:

-Во всем виновато английское правительство, да и бухарское правительство тоже в ответе. Если бы эмир не позволял им заниматься делом, разоряющим его неимущих подданных, они, наверно, стали бы переносить тяжести или выполнять какую-нибудь другую черную работу, чтобы быть сытыми.

* * *

В городе Бухаре было три караван-сарая, в каждом из которых проживало от ста до ста пятидесяти индусов-ростовщиков. Бухарские власти назначили над ними уполномоченного, называвшегося «есаулом индусов». Этот есаул, кроме того, что надзирал за ростовщиками, был также начальником над эмирскими шпионами. В первую очередь он осуществлял свои шпионские обязанности по [429] отношению к индусам: выведывал, сколько заработал каждый из них, кому и сколько давал денег в долг.

Есаул и чиновники эмирского правительства помогали индусам взыскивать долги, потому что считали их имущество и доходы принадлежащими бухарскому государству. И действительно, если умирал какой-нибудь индус и у него не оставалось наследников, то все наличные и розданные в долг деньги немедленно захватывались правительством. Есаул постоянно проверял все достояние индусов, и они не могли даже перед смертью передать деньги своим соотечественникам.

Вот почему эмирское правительство покровительствовало ростовщикам и снисходительно смотрело на ограбление бухарских бедняков.

В Гидждуване, Вобкенте, Карши и других районах, подчиненных Бухаре, тоже были караван-сараи, населенные индусами, которые под защитой властей обирали народ. Там ограбление происходило в еще больших размерах и порождало много трагедий. У меня тогда накапливались наблюдения, на основе которых впоследствии были написаны главы книги «Дохунда»: «Долг индусу» и «Индус в чалме».

МОИ ЗАНЯТИЯ НАУКАМИ И ЛИТЕРАТУРОЙ В МЕДРЕСЕ ОЛИМ-ДЖОН

Начался 1892/1893 учебный год. Я должен был приступать к чтению «Шархи Мулло» — пояснений Абдурахмана Джами к тексту книги «Кофия», посвященных арабскому синтаксису. Пояснения излагались на арабском языке.

Чтобы изучать эти труды, нужно было, кроме занятий с репетитором, посещать уроки какого-нибудь опытного классного преподавателя. Такого учителя мне вскоре удалось найти. Это был домулло Икромча, один из известнейших в то время преподавателей медресе. Мой старший брат, репетитор Мулло-Абдусалом и Мулло-Бозор — все они учились у него.

Домулло Икромча числился тогда одним из сорока преподавателей медресе Джа'фар-ходжа. Несмотря на то, что медресе располагало значительным числом преподавателей, там совершенно [430] отсутствовали классные помещения. Домулло Икромче приходилось давать уроки в квартале Ходжа-Булгори, в собственном доме.

У домулло Икромчи училось более семидесяти учеников, ежедневно на занятиях присутствовало свыше шестидесяти человек. Двор в усадьбе нашего преподавателя был очень тесным, поэтому он сделал над внутренней половиной жилого дома надстройку, которую превратил в аудиторию.

Шестьдесят учеников во время уроков сидели здесь, подобно участникам сборищ маддоха, тесно прижавшись друг к другу. В первом ряду, окруженный со всех сторон собравшимися, сидел чтец группы, он читал текст «Шархи Мулло» по-арабски, а преподаватель переводил каждую его фразу на таджикский язык и пытался разъяснить нам прочитанное. Но почти все ученики, независимо от того, понимали они его слова или нет, громко кричали, как будто о чем-та спорили друг с другом.

Однако домулло был искусен в методике преподавания, принятой в бухарских медресе. Своим басистым голосом и пронзительным сердитым взглядом он прекращал шум и говорил сам, умело объясняя по-таджикски наиболее способным ученикам цели автора книги. Так проходил целый час, и наш единственный за день урок на этом заканчивался. Я чувствовал, что из десяти учеников по меньшей мере восемь человек ничего не понимали. Однако когда они выходили на улицу, то снова возвращались к спору, который прекратил на уроке преподаватель, и всякий раз, когда оказывались в наиболее людных, местах, начинали кричать еще громче и бесцеременно ругать друг друга. Своими спорами они хотели показать народу, что являются очень усердными и способными учениками.

По обычаям бухарских медресе, в каждой группе учеников, занимающихся у одного преподавателя, назначался постоянный чтец. Обычно его выбирали из числа детей духовенства. Если, в группе было несколько таких учеников, то чтецом делали того, чей отец пользовался большей известностью или занимал высшую должность.

В нашей группе чтецом назначили сына верховного судьи — Гафур-джон-махдума, брата Шариф-джон-махдума. [431]

Однако Гафур-джон не имел ничего общего со своим братом. Подобно большинству сыновей духовных лиц, он был совершенно неграмотен и не мог отличить «а» от «бе». Я хорошо разобрался в его характере, когда еще жил у Шариф-джон-махдума. Все свое время он тратил на петушиные и перепелиные бои. Друзья его тоже были из числа бухарских любителей петушиных и перепелиных боев и даже не нюхали грамоты. Иногда он принимал участие и в азартных карточных играх.

Вот этот самый махдум попросил меня, чтобы я каждое утро заходил к нему домой «побеседовать» об уроке, который должен в тот день читаться. Конечно, он не был способен беседовать на какие бы то ни было серьезные темы. Цель его заключалась в том, чтобы я объяснял урок, который нам предстояло читать в тот день, и не дал бы ему опозориться перед учителем и товарищами.

Мне пришлось отклонить его предложение. Я сказал, что выполняю обязанности подметальщика медресе и у меня совсем нет свободного времени. Однако истинная причина моего отказа была иной: дело это казалось мне очень трудным и бесполезным. Действительно, давать заучивать наизусть арабские выражения человеку, не умеющему читать даже по-таджикски, не имело никакого смысла. Кроме того, если бы я принял предложение Гафур-джона, мне пришлось бы каждый день являться в дом Шариф-джон-махдума, встречаться с моим бывшим хозяином, а потом уже идти к его брату. А я стеснялся его, ибо не мог забыть своего бегства.

Вероятно, Гафур-джон-махдум не нашел никого подходящего среди соучеников, потому что снова решил привлечь меня. Однако на этот раз он сам ко мне уже не обратился, а уговорил стать посредником нашего учителя. Домулло Икром был учеником отца Гафур-джон-махдума. По бухарским обычаям следовало уважать сыновей своих учителей, как самих учителей, и он немедленно принялся меня уговаривать. Я тоже не смог отклонить просьбу своего учителя и был вынужден принять его предложение.

В продолжение нескольких лет я изучал правила арабского языка и. уже немного знал их. Кроме того, школьный урок обычно готовили сначала с репетитором. За день до очередного занятия я запоминал [432] его содержание наизусть и хорошо знал, чему нужно было обучать махдума. Но он во время моих объяснений оставался совершенно бесчувственным, подобно стене, я с трудом заставлял его в течение часа, как попугая, заучивать слова из урока, который состоял всего из двух строк.

Во время ежедневных посещений мне совсем не приходилось стесняться Шариф-джон-махдума, потому что он сам не допускал этого. Когда я с ним встречался, он очень ласково со мной разговаривал и на лице у него появлялось выражение смущения. Я видел, что ему не по душе унизительное положение, когда сын верховного судьи вынужден прибегать к помощи босоногого деревенского ученика (горожане всех сельских жителей называли «деревенщиной»), это оскорбляло его чувства высокородного бухарца и вгоняло в краску стыда.

Зато Гафур-джон-махдум совершенно не смущался и, несмотря на то, что теперь сам нуждался во мне, по-прежнему заставлял меня подметать комнату, словно я все еще был слугой его брата.

Нелегко мне приходилось, но я привык к постоянной работе и поневоле мирился со своим положением. Вскоре, однако, возникло еще одно затруднение, которое сделало мою жизнь совсем нестерпимой. Гафур-джон-махдум велел мне каждый день приносить из пекарни квартала одну лепешку, а сам он кипятил чай. Во время «приготовления уроков» мы пили чай с лепешкой.

Я привык покупать каждое утро на пять пулей две лепешку, и мы с младшим братом съедали их за чаем. Когда махдум велел мне приносить лепешку, я, как и прежде, покупал две штуки, одну из них я отдавал брату, а вторую мы съедали с «дорогим махдумом». Через два месяца мне, наконец, надоело смотреть, как от моей утренней лепешки остается четвертая часть.

Из приличия я отщипывал по кусочку, что же касается махдума, то он без всякого стеснения запихивал в рот большие куски, предоставляя мне возможность оставаться голодным. Это, конечно, не могло не сказаться на моем здоровье и силах.

Однажды Мир-Солех проведал откуда-то о поведении Гафур-джон-махдума и стал меня спрашивать, не нуждаюсь ли я в его [433] помощи. Я все ему рассказал. Он мне ничего не ответил. Однако было очевидно, что он передал мои слова одному знакомому человеку, который бывал у махдума.

Как-то раз махдум, покраснев, спросил меня:

-Разве ты покупаешь каждый день лепешку на свои деньги?

-Да, — подтвердил я.

-Напрасно. Мой брат велел, чтобы в пекарне нашего квартала мне давали лепешки, а потом он сам уже расплачивается с ними помесячно. Ты теперь, когда будешь брать лепешки, говори, что это для махдума, и денег не давай.

Таким образом, я избавился от лишних расходов и теперь каждый день, как и прежде, стал пить с братом чай по утрам, а махдуму приносил из пекарни бесплатную лепешку. Однако махдум так и не вернул мне денег, истраченных на протяжении двух месяцев.

Как я уже говорил, каждый урок мне предварительно приходилось готовить со своим учителем Мулло-Абдусаломом. С ним я читал также и главы из книги «Матни Кофия», которые ранее мне не были знакомы.

Мулло Абдусалом, как и прежде, жил в медресе Мир-Араб. После классного занятия я спешил к нему и брал еще два подготовительных урока.

Кроме того, у меня был еще один «добровольный» урок по книге «Мухтасари Викоя», которую мы вместе с Мир-Кодир-махдумом читали с его дядей по матери.

Дядя Мир-Кодир-махдума обладал плотным телосложением и высоким ростом, его лицо украшала большая борода, а голову — громадная чалма. Ему было около пятидесяти лет, он числился имамом в каком-то квартале и раз пять в день ходил во время намаза к месту своего имамства. Никаких других обязанностей он не имел, ни у кого не бывал, а когда шел по улице, то смотрел только себе под ноги. Жил он в небольшой усадьбе, лишенной не только внешнего двора, но и мехмон-хоны.

Вот этот человек решил давать уроки, но не мог найти никого, кто захотел бы у него учиться. Тогда он стал просить сестру, чтобы она велела своему сыну, Мир-Кодиру, брать у него уроки. [434] Мир-Кодир-махдум попросил меня, как соученика и друга, брать вместе с ним уроки у его дяди.

Я согласился, и мы стали изучать у этого муллы мусульманское законоведение по книге «Мухтасари Викоя». Эту книгу два года назад я начал читать в медресе Мир-Араб с Мулло-Авезом из Ходжента, но не закончил.

Однако бедняга домулло не имел в медресе кельи или другого помещения, где бы мог давать нам уроки. Поэтому мы решили каждый день после полудня встречаться в медресе Олим-джон в келье Мир-Кодира и там заниматься.

На этих уроках я понял, что наш учитель был достаточно образованным человеком и умел хорошо объяснять содержание книги. Я тогда пришел к заключению, что в Бухаре для того, чтобы получить известность и собрать вокруг себя учеников, вовсе не требовалось быть хорошим муллой. Ловкий и немного жуликоватый человек,, способный расхвалить себя и создать видимость знаний, мог собрать учеников больше, чем настоящий ученый. Некоторые учителя старались, захватив побольше келий в медресе, сдавать их тем, кто не имеет жилья, и таким образом набирали себе достаточное число учеников.

Мой старший брат после возвращения из Керкинской степи снова нашел себе келью в медресе Мир-Араб и стал там жить один, а младший брат остался со мной. Он был неграмотен, мне ежедневно приходилось тратить час на занятия с ним и учить его азбуке. К весне он уже начал читать.

В медресе Олим-джон, кроме Мир-Солеха, я не знал никого, кто обладал бы познаниями в литературе, да и тот серьезно литературой не занимался, а из книг у него в келье имелся лишь диван Хафиза и диван Камоля Ходжанди. Кроме того, у него был толстый сборник, в котором он сам записывал своим красивым почерком лучшие стихи старых и современных поэтов. В сборнике встречались чистые страницы, и если он находил хорошее стихотворение, то вписывал его на один из свободных листков. Всякий раз у него в келье, когда позволяло время, я наслаждался чтением стихов Хафиза, Камоля Ходжанди и произведений, имевшихся в его сборнике. [435]

В келье у Мир-Солеха я впервые в жизни увидел газету. Это была газета «Тарджиман», приходившая к нам из Бахчисарая. Половина ее печаталась на языке крымских татар, а другая половина, такого же содержания, — по-русски.

Газету показал мне Мир-Кодир-махдум и сказал, что взял ее у одного своего родственника по имени Сайид-Ахмад.

Сайид-Ахмад приходился близким родственником Мир-Солеху и Мир-Кодиру. После завершения курса обучения он не принял никакой духовной должности, а занялся книжной торговлей. Побудил его сделать такой выбор Шариф-махдум Му'тасим, бежавший из Бухары и занимавшийся печатанием учебных книг в России-и Турции. Более подробно о Му'тасиме я расскажу далее.

Сайид-Ахмад был человеком лет сорока, среднего роста, с красноватым лицом, светлыми волосами и бородой. Он постоянно теребил свою бороду, перебирал ее пальцами и если ему попадался какой-нибудь отдельный волосок, то тотчас же его выдергивал.

По словам Мир-Кодира, раз в год Сайид-Ахмад выезжал для покупки книг в Россию, добирался даже до Казани, а также посещал Турцию. Там он носил европейскую одежду, брил бороду, а в Бухаре, где мусульманин не мог ходить бритым, все время выдергивал надоедающие ему волоски. Однако малознакомые люди утверждали, что он сумасшедший и одержим манией выдирания бороды.

Во время своих путешествий Сайид-Ахмад однажды попал в Бахчисарай, стал читателем газеты «Тарджиман» и подписался на нее. Когда он находился в Бухаре, то газету присылали к нему домой.

Мир-Кодир брал иногда некоторые номера «Тарджиман» и тайком приносил их в медресе, потому что в те времена в Бухаре нельзя было открыто читать газеты. Тогда я еще не понимал тюркских языков. Мир-Кодир уверял, что он часто читает газеты у своего родственника и хорошо изучил татарский язык, поэтому он пытался даже переводить на таджикский язык статьи, предложение за предложением.

Однажды в газете встретилось слово «парламент». Я всегда стремился узнать смысл неизвестных мне слов и спросил у своего «учителя», знатока газет, о значении слова «парламент». [436]

Он пояснил мне:

-В центре мира стоит громадный город Париж, или Порис, в середине его находится очень большое здание, оно называется «Парламент». В Парламенте собрались самые ученые люди со всего мира. Всякий человек, в каком бы уголке мира он ни находился, если ему надо разрешить какой-нибудь трудный вопрос, особенно политический, запрашивает Парламент по телеграфу и члены Парламента также по телеграфу дают ответ на его вопрос.

В то время эмир Абдулахад покинул Бухару и большую часть времени проводил в Кермине и его окрестностях. Об этом в народе распространялось множество слухов. Находились люди, которые говорили, что кушбеги прочел заклинание и отвратил сердце эмира от Бухары, не допускает его в город, чтобы самому независимо править страной.

Другие уверяли, что, когда эмир ездил в Россию, он обидел какую-то женщину и провинился перед русским правительством. В наказание русский царь запретил ему возвращаться в столицу, а велел бродить по степям. Вот по какой причине эмир якобы не приезжает в Бухару.

Мир-Кодир привел именно этот случай и стал объяснять:

-Например, какой-нибудь водонос может пойти на телеграф, дать в Парламент телеграмму и спросить: «Эй! Парламент! Почему бухарский эмир не приезжает в Бухару?». Парламент тотчас же сообщит водоносу, в чем заключается причина этого события.

Я несколько усомнился в объяснениях своего «учителя».

-Ведь все дела бухарского эмира связаны с русским правительством, почему же телеграф, который принадлежит России, будет передавать в Парламент вопрос, касающийся эмира и русского правительства, почему Парламент должен отвечать какому-то никому не известному водоносу?

Мир-Кодир возразил:

-Парламент такой сильный, что его боится не один только телеграфист. Вот, например, если кто-нибудь захочет послать телеграмму в Парламент, а в это время сам русский царь окажется на телеграфе, то от страха царь скажет: *«Паджолиска, паджолиска»...* [437]

Позднее я понял, что мой передовой «учитель литературы» не только не понимал значения таких иностранных слов, как парламент, но даже не знал смысла многих турецких и татарских слов и напрасно тратил мое и свое время на рассуждения.


Комментарии

12. Летом 1949 года мне довелось побывать в усадьбе Шариф-джон-махдума,, которая сохранилась такой же, как и прежде. (Примеч. автора.)

13. Соми в прошлом был чиновником, и, согласно обычаю, ему приходилось-сохранять внешний образ жизни людей высшего круга. Составитель сборника указывает на это обстоятельство. (Примеч. автора.)

(пер. А. Розенфельд)
Текст воспроизведен по изданию: Садриддин Айни. Воспоминания. АН СССР. М.-Л. 1960

© текст - Розенфельд А. 1960
© сетевая версия - Strori. 2013
© OCR - Парунин А. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1960