САДРИДДИН АЙНИ
ВОСПОМИНАНИЯ
ЁДДОШТХО
СКУПЩИК ХЛОПКА ХАДЖИ-ЗОКИР-БАЙ И СЕМИДЕСЯТИЛЕТНЯЯ СТАРУХА
Однажды в понедельник я сидел на внутреннем дворе медресе Мир-Араб против ворот большой мечети. В тот день на хлопковом базаре было тихо. На следующий день там ожидалась большая торговля, но сегодня еще не успели собраться ни покупатели, ни продавцы. Только на земле лежали большие мешки с хлопком, которые словно поджидали, когда их унесут скупщики. [305]
Возле самого двора медресе, недалеко от меня, на мешке сидели три человека и пили чай с лепешками. Один из них был Хаджи-Зокир-бай, известный торговец хлопком из Гулоби; по виду ему казалось около семидесяти лет. Раньше его звали просто Зокир-баем, но в прошлом году после паломничества в Мекку к его имени прибавилось словечко «хаджи». Рядом с ним сидел юноша лет двадцати двух, у которого только что начали пробиваться усики, звали его Хошим, и был он соседом Хаджи-Зокир-бая, из той же деревни Гулоби. Этот парень работал подручным возле больших весов на хлопковом базаре, и если не оказывалось на месте весовщика, то он сам взвешивал хлопок. У Хаджи-Зокира был сын Комиль-джон, знакомый наших гидждуванцев, он приходил в келью к певцу Мулло-Хомиду и интересовался учением, поэтому я знал немного о жизни Хаджи-Зокира.
Гидждуванцы говорили, что Хаджи-Зокир очень нечестен в торговых сделках, но потом добавляли:
— С тех пор, как старик совершил паломничество, он раскаялся в своих грехах и стал таким же богобоязненным, как шейхи.
Я тоже, подобно гидждуванцам, верил, что после возвращения из паломничества этот купец стал честным и благородным человеком.
Третьим был Мурод — чесальщик хлопка, человек лет семидесяти, согбенный старик с белым, покрытым веснушками морщинистым лицом, похожим на сморщенное яблоко. В молодости он занимался чесанием хлопка, а когда состарился, то стал сторожем на хлопковом базаре.
Во время чаепития Хаджи-Зокир рассказывал своим собеседникам о паломничестве, о том, как он поклонился в Медине гробнице пророка и посетил Каабу в Мекке. По его словам, он слышал от арабских шейхов, что «всякий, кто войдет в Каабу, освободится от всех своих грехов и станет чистым, как новорожденный младенец».
В это время на хлопковом базаре появилась старуха. На голове у нее была рваная паранджа, в руках она держала посох. Она гнала впереди себя тощего осла, на котором лежал мешок, вмещавший пуда три хлопка. Старуха увидела, что на базаре никого нет, остановилась и, опираясь на посох, удивленно осмотрелась по сторонам. [306]
Хаджи-Зокир сказал Хошиму:
-Вставай, взвесь хлопок у старухи и брось его ко мне в мешок. Но так взвесь, чтобы выручить наши сегодняшние расходы на чай, лепешки и мясо!
-Если бы вы сказали «взвесь честно», то я всем сердцем служил бы вам, дядя Хаджи, но...
После этого «но» парень ничего не сказал и потупил голову.
-«Но воровать я не стану» — ты это хотел сказать? Разве не так? — Хаджи-Зокир рассердился — С каких это пор ты стал «шейхом Барсисо»? Разве вчера ты мало наворовал?
-Я воровал и впредь тоже буду воровать, ведь говорится в пословице: «Хлопок белый, но сердце торгующих хлопком черное». Конечно, среди скупщиков хлопка и весовщиков с черным сердцем и мое сердце не останется белым. Но у этой старухи я воровать не стану! — сказал парень более резко.
-Почему? — удивился Хаджи-Зокир.
-Если бы у старухи был хоть кто-нибудь, она не явилась бы на базар в таком виде. Эта старуха так выглядит, что если она останется жива, то деньги за хлопок пойдут ей на расходы на зиму, а если умрет — то на саван и похороны. У меня душа молодая. Я не хочу украсть пропитание на зиму у дряхлой старухи или деньги на ее саван и похороны.
-Прекрасно! — Хаджи-Зокир снял с себя верхний халат, продолжая издеваться над парнем. — Действительно, тебе нужно бояться за свою молодую душу. Ничего не будет удивительного, если ты сегодня же ночью умрешь от проклятий этой старухи. Но старики обладают крепкой душой...
-Особенно после паломничества, после «очищения от грехов» — прервал Хаджи Мурод — чесальщик хлопка.
-Молодец! — похвалил Мурода Хаджи-Зокир-бай и продолжал:
-Я сам взвешу хлопок этой старухи, как мне заблагорассудится. Во-первых, я не боюсь проклятий старухи. Допустим, что от ее проклятий я умру этой же ночью, по крайней мере перед этим я поем баранью ляжку, а потом уже можно и умереть. [307]
Хаджи-Зокир положил свой халат на мешок, спустился по ступенькам на базарную площадь и, подойдя неспеша к старухе, обратился к ней:
-Сестра! Твой хлопок из недозревших коробочек или полноценный?
-Этот хлопок подобен гиацинту, ведь еще не наступил месяц мизон, а поздний хлопок только зацвел. Откуда же теперь вы найдете недозревший хлопок?
-Я подумал, ведь это может быть и прошлогодний недозревший хлопок? Если позволите, я сниму ваш груз с осла.
-Если вы снимете, я помолюсь за вас богу. Я стою и думаю, что у меня ведь нет сил снять мешок.
Хаджи-Зокир снял мешок с осла, развязал его и посмотрел внутрь:
-У тебя хлопок неплохой, но он выдержал лишь два полива. Он очень легковесный, гири не потянут. Во всяком случае скупщики взяли бы его с большим удовольствием. Жаль, что сегодня на базаре нет покупателей. Почему вы привезли его в небазарный день? Если бы вы привезли свой хлопок в базарный день, то я продал бы его какому-нибудь скупщику и услужил вам.
Хаджи-Зокир снова завязал мешок и в ожидании уставился на старуху.
-Пусть будет проклята моя беспомощность! — ответила старуха. — Мой муж был старше вас. Несмотря на это, с помощью чужих волов он посеял этот хлопок. После взрыхления Аллах прибрал его к себе. Чтобы похоронить его, мне пришлось залезть в долг к деревенскому баю, староста каждый день требует с меня налог, я сама уже целый месяц не ела горячей пищи и немало лепешек взяла в долг у соседей. Вот все это и легло тяжестью на этот хлопок. Но за две недели не нашлось ни одного человека, кто отвез бы мой хлопок на базар и продал его.
Возможно, многословие старухи надоело Хаджи-Зокиру, он оборвал ее и спросил:
-Ну, хорошо, вы сегодня хотите продать свой хлопок?
-Если найдется покупатель, конечно, я продам. [308]
-Вы же видите, что покупателей нет. Почему же вы привезли свой товар в небазарный день, я вас спрашиваю?
-Вот я и хотела ответить на ваш вопрос. Пусть будет проклята старость, у меня выходит слишком длинно. — Извиняющимся голосом старуха продолжала:
-Ведь я не могла взвалить себе этот несчастный хлопок на •спину и принести сюда. Я никак не могла раздобыть осла. У меня есть сосед, торгующий на базаре вразнос пряностями и парфюмерией. Он согласился дать мне осла только на понедельник: «В другие дни, — сказал он, — осел нужен мне самому». Так, поневоле, мне и пришлось привезти хлопок сегодня.
-Что же вы теперь будете делать? Ведь покупателей-то нет!
-Пусть падет на вас благословение божье, может быть подешевле, бог с ним, вы сможете все же продать. Как же я теперь повезу этот несчастный хлопок назад? Если я его возьму назад, то уже больше не смогу привезти на базар. Пусть будет проклято одиночество и бедность!
Вот теперь наступил момент * «положить старуху на доску»,* она сама отдала себя в руки Хаджи-Зокира, подобно трупу, попавшему в руки обмывателя покойников.
-Ну ладно, я совершу богоугодное дело. Чтобы угодить богу, люди возводят мечети и медресе, а я, хоть и не потрачу своих денег, постараюсь все же сделать вам добро...
-Дай бог, чтобы вам сопутствовала вера, чтобы вы дожили до свадьбы ваших внуков и правнуков, — прервала старуха своими благословениями Хаджи-Зокира.
-Я ваш хлопок дешево не оценю, — продолжал Хаджи, — завтра утром я продам его какому-нибудь скупщику и выручу свои деньги. После взвешивания я вам заплачу наличными деньгами. Ладно, пусть уж до завтра я вложу свои деньги в ваш хлопок подобно беспроцентному займу. Бог мне возместит на другом.
Пока Хаджи-Зокир разговаривал со старухой, Мурод — чесальщик хлопка рассказывал Хошиму:
-В нашей деревне Бозорча жил один человек по имени Насим, [309] содержавший ослов. Его ослы участвовали в бегах, сам он занимался извозом между Бухарой и Вобкентом и Бухарой и мазаром Бахауддина. В прошлом году у него случилось несчастье: разбойники напали на прохожего, затащили на землю Насима, где у него было посеяно сорго, все отобрали, а самого прохожего убили и там бросили. Согласно шариату, во всяком преступлении, совершенном на чьей-нибудь земле, в случае, если преступник не известен, обвиняется владелец этой земли. Поэтому полиция схватила Насима и посадила в одну из бухарских тюрем. В течение одного года брат его распродал всех ослов и землю с сорго и все деньги отдал начальнику полиции за освобождение брата. Однако вызволить его не удалось. Недавно я узнал, что эмир принял решение казнить его. Сегодня миршаб заявил брату осужденного, что если сегодня ночью он не вручит ему две тысячи тенег, то завтра утром его брат будет казнен. Но что там говорить о двух тысячах тенег, он не может добыть и две тысячи медных грошей... Мурод — чесальщик хлопка подумал и добавил:
-Если бы я был эмиром, то вместо Насима — любителя ослов, казнил бы Хаджи-Зокир-бая. Этот палач без ножа каждый день проливает кровь многих крестьян. Говорит ведь пословица: «имущество правоверного — кровь правоверного». А теперь он хочет убить и эту старуху...
В это время донеслись крики старухи:
-Я сама своими руками все взвесила на маленьких весах и привезла сюда. Я боялась, как бы на базаре не оказалось у меня меньше, чем надо, да еще чтобы было чем заплатить весовщику, поэтому я взвешивала с походом.
-Ну говори, сколько было? — грубо прервал ее Хаджи-Зокир, пугая старуху своим «ты».
-Я взвешивала в отдельности. Я клала на весы камень весом в чорьяк (два килограмма). Когда я снимала хлопок с весов и клала в мешок, то откладывала в сторону хлопковую коробочку. Когда я все взвесила и сосчитала коробочки, их оказалось двадцать четыре штуки. Каждая из этих коробочек равна одному чорьяку, а у вас вышло только шестнадцать чорьяков.
Хаджи-Зокир, ругаясь, начал запихивать хлопок старухи [310] обратно в ее мешок. Он бормотал про себя: ««Вместо благодарности — клевета» — так говорят, и это правда».
-Выходит, что я только для того, чтобы тебя обмануть, истратил в прошлом году четыре тысячи тенег и совершил паломничество?! Забирай свой хлопок, беспутница! После твоей смерти староста деревни сам продаст этот хлопок и похоронит тебя.
Старуха уступила.
-Я не могу везти его обратно, — сказала она. — Делайте, как сами знаете. Я вручаю себя богу.
-Она себя поручает богу, — пробормотал Хаджи-Зокир и, взглянув на старуху, продолжал:
-Вероятно, богу нечего больше делать, как бегать по твоим делам.
В конце концов Хаджи-Зокир-бай после долгих просьб и стенаний старухи переложил ее хлопок к себе в мешок и дал ей, не знаю уж сколько денег. Старуха, не пересчитав деньги, завязала их в уголок своего головного платка. Пустой мешок она бросила на спину осла и погнала его прочь с базара. Опираясь на палку, старуха шла за животным. Я подумал, что без посторонней помощи она не сможет сесть верхом на осла, и подбежал к ней, чтобы помочь.
Но старуха отказалась от моей помощи.
-Я совсем состарилась и не смогу усидеть на осле, у меня темнеет в глазах, я упаду. Дай бог тебе за твое доброе намерение достичь своих желаний! — благословила меня старуха и пошла с базара; из ее подслеповатых глаз на морщинистые щеки катились слезы.
Я сразу же пошел в келью к Пираку и рассказал все, что слышал от Мурода-чесальщика хлопка.
-Возможно, завтра утром состоится казнь Насима — любителя ослов из Бозорчи, — сказал я ему и попросил пойти вместе со мной на Регистан. Он согласился.
Я вернулся в келью брата очень взволнованный, старуха не шла у меня из головы. Ночью я не мог уснуть; всякий раз, когда я закрывал глаза, передо мной возникал ее образ, я не мог забыть, как она, опираясь на клюку, плача, брела с базара. [311]
КАЗНЬ И «ЛЮБИМЦЫ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА»
Было еще совсем темно, когда мы с Пираком пришли на Регистан. Зрители еще не собрались, и мы без труда нашли для себя хорошее местечко. Утро на Регистане началось так же, как и в первое наше посещение. Но хотя время уже приближалось к восьми часам, цепь с моста не снимали. Было ясно, что сегодня церемония «открытия дверей» не состоится. Участники церемонии, собравшиеся вокруг Регистана в ожидании снятия цепи, увидели, что ничего не будет, и разошлись по своим домам.
Я спросил Пирака: — Вон сколько придворных не пустили в цитадель, кто же будет там выполнять их службу?
В ответ Пирак только засмеялся.
-Они не несут никакой службы в цитадели, — добавил он уже более серьезно.
-Почему же они торопились туда с такими ссорами и драками? Или, может быть, при каждом посещении цитадели придворные получают от эмира подарки и поэтому так спешат?
-Никто из них никаких подарков не получает!
-Тогда я не понимаю, что же они делают в цитадели и что нужно от них эмиру?
Смеясь, Пирак стал объяснять:
-Помнишь, как говорил нам тогда на Регистане тот пожилой человек: «Это называют царской мудростью», — и нам с тобой не понять, в чем ее смысл... Все же я расспрашивал людей и узнал, что там происходит. Как только придворные являются в цитадель, церемониймейстер и его заместитель (шиговул) расставляют всех по рангам и проводят в длинный проход, ведущий от зала приветствий до мечети и внутрь цитадели. Эмир входит в зал приветствий, садится перед задней дверью и делает знак привратнику. «Сообразительный» привратник, постигнув смысл знака эмира, со словами: «Слушаюсь, повелитель!» — бежит к проходу и там, обращаясь к церемониймейстеру, громко провозглашает: «Приветствие!». Церемониймейстер и его помощник распределяют участников церемонии по группам [312] в соответствии с их рангами и чинами и выводят во двор, где находится зал приветствий. Во время пути они сопровождают явившихся, идут с левой и с правой стороны от них. Когда группа приближается к помещению, где сидит эмир, и оказывается лицом к лицу со своим повелителем, церемониймейстер громким голосом выкрикивает имя и чин каждого из участников, потом заявляет, что они пришли во дворец для приветствия и благословения. Церемониймейстер и его помощник подталкивают нерасторопных придворных, заставляют их сделать поклон. После поклонов все усаживаются на ковер, подогнув колени, как это принято делать при чтении намаза, и выражают эмиру свое почтение. Эмир лично не может отвечать на приветствие своих слуг, чтобы этим не нанести урон своему величию и благородству сана, для этого существует особый придворный. Он стоит во время церемоний у дверей передней перед залом приветствий и от имени эмира на слова: «Мир вам» (салам алейкум) — громко отвечает: «И вам мир!» (ва алейкум ас-салам). Помощник церемониймейстера от имени пришедших на поклон громким голосом благословляет эмира и желает ему «успеха и победы». После этого церемониймейстер так же громко говорит: «Теперь уходите!». Группа придворных поднимается и, пятясь, выходит из зала приветствий. Когда все группы после окончания приветствий удалятся, церемониймейстер отводит их на широкий двор цитадели, в парадной части которого установлен трон эмира, и рассаживает по рангам на выложенной кирпичом, но не покрытой коврами суфе. Тотчас же слуги начинают разносить плов в глиняных неполивных блюдах. Участники церемонии «открытия дверей» берут блюда из рук слуг и стараются отпихнуть один другого; привстав немного с места, ухватившись за край блюда, один тянет его к себе, а другой — к себе, и нередко случается, что блюдо разбивается или опрокидывается и плов вываливается на землю.
-Неужели они в жизни не видели плова, что так жадно накидываются на угощение? — прервал я Пирака.
-Возможно, что еда, которую у них готовят дома, гораздо вкуснее той, какую они получают из общей эмирской кухни. Придворные поступают так потому, что, по их словам, «еда эмира [313] священна», а свалка из-за угощения приятна эмиру. Однако после того, как им удается захватить «священный» плов, никто его не ест, часть плова сыплется на землю, а другая часть возвращается на эмирскую кухню и там пропадает. После плова участники, церемонии «открытия дверей» идут в проход и там присаживаются на суфы, устроенные вдоль стен. Они не могут уйти, даже если идет дождь или снег, и возвращаются домой только после того, как последует «монаршее соизволение». Однако нередко это разрешение дается лишь перед, самым вечером. Хорошо еще, что с заходом солнца ворота цитадели запираются и без «специального монаршего разрешения» никто не может ни войти в цитадель, ни выйти. А если бы не существовало такого порядка, то разрешение идти домой для участников церемонии могло бы последовать в полночь или даже на рассвете.
* * *
После того как на Регистане выстроилась пехота, из прохода цитадели через ворота вывели трех человек, руки которых были связаны спереди. Среди зрителей возникло какое-то волнение, движение, шопот. Некоторые выражали свое сожаление покачиванием головы или вполголоса, другие нетерпеливо ерзали на своих местах, поворачиваясь то в сторону цитадели, то в сторону веревочного базара. Было видно, что они ждут необычайного зрелища и хотят увидеть его как можно скорее. Иные спокойно разговаривали со своими соседями об арестованных, и было ясно, что для них подобные происшествия кажутся обыденным делом. Но при этом для всех было очевидно, что эти три человека с завязанными спереди руками будут казнены в ближайшие пять-шесть минут.
Кушбеги по установленному при наказании порядку назвал по очереди имена тех трех людей и спросил у присутствовавших, действительно ли эти люди являются обладателями названных имен, и, получив подтверждение, передал миршабу приговор об их казни. Взяв приговор, миршаб сначала поцеловал его, потом поднял над головой, потер им глаза и, снова поцеловав, спрятал за пазуху, затем дал знак своим людям [314] Сразу же рядом с осужденными стали по два палача. Невысокого роста, в коротких подпоясанных халатах, в обычных сапогах и в шапках местного фасона, они ничем особенно не выделялись среди окружающих. По внешности палачи имели мало общего между собой, но глаза были у них одинаковые, как у бешеных собак; казалось, что вместо зрачков и белков в их глазницах сверкает кровь.
Один из палачей в каждой паре держал в руках палку с короткой рукояткой и круглой головкой, у второго на поясе висел в футляре на веревке нож.
Арестованных и палачей окружили стражники с палками, перехваченными тремя кольцами, а по обеим сторонам стояли вооруженные шашками подручные кушбеги, миршаба и эмирские есаулы с дубинками в руках.
Миршаб взял в руки секиру и вышел вперед; миновав мост, он спустился на Регистан и, словно боясь при пешем хождении спустить жир, сел на лошадь, хотя от моста до места казни было не более трехсот шагов.
Вся группа прошла сквозь ряды солдат по заранее оставленному для них проходу. Мы кое-как пробились вперед, чтобы увидеть лица осужденных в последние минуты их жизни. Лишь только мы приблизились к палачам и их будущим жертвам, как едва не лишились чувств: один из арестантов был Мулло-Туроб, второй — Мулло-Бозор, которого Пирак знал, а я хоть лично с ним и не был знаком, но слышал о нем от Пирака. Третьего арестанта, которого вели позади других, мы не знали. Но судя по рассказу, услышанному мною от Мурода — чесальщика хлопка, не оставалось сомнения, что это был Насим — любитель ослов.
Мулло-Туроб и Мулло-Бозор мужественно шли к месту казни. Конечно, вид их и поведение имели мало общего с обычным. Осужденные были бледны, лица их имели землистый оттенок, но шли они, твердо ступая. Казалось, что перед нами богатыри, которые, выпив много вина, не потеряли сознания и не свалились с ног от его дурманящей силы. Они были подобны людям, которые вспоминают наяву увиденный ими жуткий сон, прекрасно понимают, что [315] теперь это происходит на самом деле, но не боятся или хотят показать себя бесстрашными.
Зато третий арестованный, которого мы признали за Насима из .Бозорчи, еще до того, как его коснулся нож палача, был уже почти лмертв. Лицо осужденного стало серым с лиловым оттенком, он не имел сил идти, с двух сторон его вели — или, вернее, тащили палачи и силой заставляли двигаться. Иногда ноги его доставали до земли, а иногда повисали в воздухе.
Группа дошла до места казни. Люди эмира, кушбеги, миршаба окружили кольцом канаву на веревочном базаре в конце Регистана. Миршаб верхом на лошади въехал внутрь кольца. Он вынул из-за пазухи приговор, полученный кушбеги от эмира, снова поднял его над головой, потер о глаза, поцеловал и опять спрятал за пазуху. Потом он посмотрел в сторону цитадели в то окошко, откуда, по-видимому, эмир наблюдал за происходящим, и сделал такой низкий поклон, что ртом коснулся гривы лошади. Потом он поднял руки и потребовал, чтобы арестованные и зрители помолились о здравии его величества. Старший палач, растопырив пальцы, поднял руки кверху, также подняли руки и другие палачи и конвойные. Старший палач громким голосом прочел благословение: «Да поможет Аллах его величеству стать покорителем мира, пусть меч его будет всегда острым, а путешествие — безопасным, да сгинет всякий враг, посягающий на его величество! Четыре пророка и святейший владыка людей (Алий) — друзья эмира и его духовные покровители, да помогут они ему во всем этом! Аминь». Все, поднявшие руки, ответили: «Аминь!» — и провели руками по своим лицам.
Миршаб дал знак палачам.
Сначала к краю канавы подвели Мулло-Бозора. Палач с палкой вышел вперед и так ударил ею по голеням осужденного, что все, кто там находились, услышали хруст костей. Мулло-Бозор упал лицом в черную грязь, выбранную из канавы. Палач сел на плечи осужденного и вдавил его голову в грязь. Стражники с палками навалились на осужденного и прижали его тело от пояса до ног к земле.
Другой палач достал небольшой обоюдоострый узкий нож из ложен, висевших у пояса, и всадил в горло своей жертвы. Когда [316] нож вошел по самую рукоятку, палач повернул его, потом вытащил, вытер о халат казненного и засунул обратно в ножны.
Из горла убитого фонтаном брызнула кровь, сначала она потекла по земле, а потом стала стекать в канаву.
Двух других осужденных казнили таким же способом. Лишь из. горла третьего казненного, которого мы называли «Насим — любитель ослов», крови вытекло мало и она быстро остановилась.
Миршаб снова заставил всех прочесть молитву за его величество эмира и вместе с отрядом конвойных и палачей возвратился к себе. Зрители подошли ближе к месту казни. Тела Мулло-Бозора и Мулло-Туроба все еще корчились в конвульсиях, а тело Насима слабо шевелилось.
В это время с южной стороны Регистана от купола базара Тиргарон появилась группа подростков со следами парши на головах, неся три пары носилок в руках. Белые следы парши шли от макушки по всей голове, спускались до бровей, затылка и шеи, и, как говорил поэт Музтариб, живший в то время, «их головы напоминали старую, много раз стиранную вату».
На них не было ни штанов, ни рубашек, а лишь рваная грязная набедренная повязка да рваный халат, подпоясанный веревкой. Трудно было определить цвет их лица и тела, так как с головы до ног они были обсыпаны золой.
Как только они появились, со всех сторон закричали:
— Любимцы его величества! Любимцы его величества!
Они подошли к месту казни и спокойно поджидали, пока кончатся конвульсии казненных. После этого положили их тела на носилки и ушли.
Я спросил у Пирака, почему их называют «любимцами его величества».
— Причина заключается в том, что нынешний эмир Абдулахад — поэт. Он сочинил стихи о том, как запаршивевшие мальчики уносят на носилках тела «его убитых врагов», выразил в стихах свою любовь к добровольным могильщикам и просил у них помощи. Вот поэтому бухарцы и назвали этих подростков с паршой на голове «любимцами его величества». [317]
- Бухарцы — народ остроумный, — продолжал Пирак, — они все понимают и всему дают меткие названия. Беда лишь в том, что никто из них не пытается избавиться от вечного гнета, а так как они много страдают, то уже смирились со зверствами, совсем как наркоманы или опиеманы, которые привыкли употреблять наркотики, убивающие человека, и уже не знают, как без них обходиться.
В заключение Пирак прочел мне стихи эмира Абдулахада:
Когда на пути твоем встретится злой и коварный враг,
Сруби ему голову и тело его на носилках скорей унеси,
(Этот стих приводится в тазкире Афзаля и тазкире Садра Зиё под именем Эмира).
ПЛАЦ ДЛЯ УПРАЖНЕНИЙ СОЛДАТ
Мы были под тяжелым впечатлением жуткого зрелища убийства людей и надругательства над человеческим телом. Чтобы немного рассеяться, по совету Пирака я решил отправиться вместе с ним за город. Пирак предложил пойти на плац, где происходят упражнения солдат.
-Там мы немного развлечемся, когда увидим смешные упражнения и услышим, как они вместо «на плечо!» говорят «ляпле-чу», а вместо «на месте» — «наме-исти!», да и воздух за городом приятней, чем в городе, — сказал Пирак.
Еще до того, как совершилась казнь, «вторничная пехота» закончила свои упражнения на Регистане и отправилась на загородный плац. Мы пошли с площади по улице, которая ведет к воротам Имом, я оттуда на север через квартал Мирзо Гафур, потом повернули направо к востоку. За дровяным базаром мы снова продолжили путь на север и дошли до крепостной стены. Здесь еще раз повернули к востоку.
С левой стороны от нас тянулась ветхая городская стена, а с правой — заболоченная равнина. Это было вонючее болото, мимо которого можно было пройти, лишь заткнув нос. По отношению к городу это место находилось в низине, здесь скапливались дождевые [318] и талые воды, а также застоявшиеся воды, стекавшие из города. За много лет вода в болоте покрылась плесенью и приобрела зеленовато-черный оттенок; кроме того, сюда бросали всякую падаль — дохлых кошек, собак и ослов, что придавало болоту еще более отвратительный цвет и запах.
Мы как только могли скорее прошли мимо заболоченной низины добрались до Самаркандских ворот, которые находились в северной части Бухары, и выбрались за пределы города. Отсюда на север шла. большая дорога в Вобкент и Гидждуван. К востоку от ворот тянулась другая дорога в направлении на Файзабад, Дилькушо, Гурбун и дальше на Самарканд. Плац находился между этими двумя дорогами. На восток от плаца вел небольшой проселок, а с севера к нему примыкали частные сады.
С трех сторон плаца — с запада, юга и востока — были выкопаны большие канавы, которые из-за застоявшейся в них воды мало чем отличались по зловонию и отвратительному виду от болота в городе у Самаркандских ворот. С западной части плаца, за канавой и дорогой, стоял эмирский дворец, а с востока раскинулся эмирский парк Дилькушо. Казалось удивительным, почему этот парк назвали «Дилькушо» — «услаждающий сердце», если он был устроен в таком; зловонном месте.
Когда мы пришли на плац, то увидели, что солдаты группами в пять-десять человек лежали на земле в разных уголках учебной площадки. Командир и сотники, расстелив на суфе в северной частит плаца ковер, сидели, пили чай и беседовали. Но никаких упражнений не было заметно. Очевидно, из-за того, что солдаты во время занятий на Регистане и в пути сюда очень устали, командир разрешил им отдых.
Воспользовавшись этим отдыхом, мы решили осмотреть плац. Во время прогулки мое внимание больше всего привлекал состав солдатских отрядов: здесь были люди всех возрастов, начиная от десятилетних детей и кончая семидесятилетними стариками. Встречались, среди них и дряхлые больные старики, которые не имели сил поднять ружье, поэтому пришли на занятия с шомполами в руках вместо винтовок; шомполы служили им, кроме того, посохами во время пути. [319]
Убедившись, что упражнения еще не скоро начнутся, мы направились в северную часть плаца, где зловоние ощущалось не так сильно, и сели на корточки, прислонившись спиной к садовой стене. Спустя час послышался звук горна. Молодые солдаты, вскочив с мест и взяв в руки ружья, бросились бегом к тому месту, где сидели командиры; за ними, стараясь не отстать, бежали больные и старики с шомполами. Мы тоже подошли поближе.
Командиры выстроили солдат, поставили их по четырем сторонам в каре, так что посредине образовалась как бы четырехугольная площадка. Здесь расположился военный национальный оркестр.
С суфы поднялся высокий, очень толстый человек лет за пятьдесят, с густой темной бородой, напоминавший короля червей в колоде игральных карт. На нем был черный мундир из тонкого сукна и штаны с красными лампасами, на плечах красовались золотые погоны, на голове — кунья шапка, на ногах — лаковые сапоги. На левой стороне груди у него блестел *орден «Благородной Бухары».*
Это был начальник «вторничной пехоты».
Начальник направился к «четырехугольной стене из людей». За ним поспешили сотники, все в хороших мундирах с погонами. Следом двинулся отряд солдат без ружей, но с дубинками. Парень лет шестнадцати в новой офицерской одежде с табуретом в руках, опередив командира, вбежал в каре, поставил там табурет, а сам вышел за пределы строя.
Начальник сел на табурет, по обеим сторонам его выстроились сотники, а за спиной разместился, построившись в ряды, отряд с палками в руках.
В это время к начальнику откуда-то подошел человек с черной бородой, в чалме и халате; он выглядел сорокалетним, но морщины на его лице говорили, что ему перевалило уже за шестьдесят. Он стоял некоторое время, закрыв глаза и опустив голову. Верхний халат у пришельца был такой длинный, что волочился по земле, а когда од шел, то полы халата путались у него в ногах и становилось страшно, как бы этот похожий на мертвеца человек не, свалился. [320]
Его нижний широкий сатиновый халат на вате был повязан куском белой материи, из-за пояса торчал пенал, а в руках он держал свернутую в трубку бумагу.
-Почему вы опоздали, мирзо? — спросил его начальник.
Человек, не открывая глаз и не взглянув на командира, несколько раз облизнул губы и лишь после этого ответил:
-Сегодня кукнор-хона возле нашего дома была закрыта, и мне пришлось пойти в квартал Мурдашуён. Там от ваших милостей я выпил вкусную чашку «воды жизни» и благословил вас и его величество. Но я так сюда бежал, что все наслаждение «водой жизни» испарилось. После маршировки я должен буду зайти в кукнор-хону у городских ворот и принять еще одну порцию, а то у меня не хватит сил вернуться домой, но для этого необходимо милостивое соизволение моего повелителя.
-Ладно, — улыбнулся начальник, — скорей начинайте!
Мирзо развернул находившуюся у него в руках бумагу и начал читать:
-Hyp-бай из Вагонзи. Преступление его состоит в том, что он в течение недели не являлся на занятия.
Молодой сотник лет двадцати пяти, одетый в голубого цвета суконный мундир, такого же цвета штаны с узкими лампасами, в лаковых сапогах, в папахе из дорогого каракуля, с погонами, шитыми золотом, обратился к одному из своих подчиненных.
-Джевачи, позови Нур-бая!
Джевачи со словами: «Хорошо, господин!» подошел к своему отряду и вывел из строя солдата по имени Нур-бай.
Это был бледный пожилой человек лет пятидесяти, он шел с трудом, опираясь на шомпол. Приблизившись к начальнику, Нур-бай остановился.
Начальник, вытаращив на него глаза, заорал:
-Пусть будет проклят твой отец! Почему ты целую неделю не являлся на маршировку?
-Таксир, да возьму я на себя все твои беды! Я был болен. Я и сейчас болен... Джевачи посылал за мной человека... От страха я был вынужден явиться, я с трудом приплелся... [321]
-Очень хорошо, — сказал с иронией начальник, — эта твоя причина вполне законная. Но, к твоему счастью, здесь тебе не русское государство, чтобы ты мог получить от доктора справку и освободиться от строевых занятий. Это государство носит название «благородная Бухара». Здесь господствуют его величество и шариат. Здесь не нужны ни врачебные справки, ни ложь!
-Вы угадали, ваше благородие, — сказал сотник, — этот скандалист врет. Те, что живут с ним вместе на постоялом дворе, сказали, что он ушел на поденные работы.
Hyp-бай перевел взгляд на сотника. Но сотник смотрел в землю.
-У вас молодая душа, побойтесь бога, сотник-бек, ведь вы даже не знаете, на каком постоялом дворе я живу.
-Ну-ка, отвечай, где ты живешь? — снова обратился начальник к Нур-баю.
-Я живу на постоялом дворе Тагипушта, там, где размельчают алебастр после обжига, там живут и другие солдаты. Если вы мне не верите, спросите их.
Во время допроса Hyp-бая один солдат шепнул другому:
-Hуp-бай говорит правду, он был болен. Но у сотника засвербело в горле (ему хотелось что-нибудь получить), Hyp-бай долго не работал, к тому же заболел и ничего не мог ему дать. Вот почему тот набросился на него.
Начальник приказал своему адъютанту найти и привести двух соседей Hyp-бая по постоялому двору. Адъютант вывел из строя того солдата, который только что говорил о Hyp-бае, и из другого отряда еще одного солдата. Оба они подтвердили сказанное обвиняемым.
Сотник отклонил свидетельства этих солдат и заявил начальнику:
-Они прикрывают грехи друг друга. Сегодня соседи Нур-бая показывают, что он был болен, а завтра, когда те дезертируют, Нур-бай тоже покажет, что они были больны. Все они сговорились!
Один из свидетелей гневно возразил ему:
-Если мы сговорились и врем, то на постоялом дворе Тагипушта имеются рабочие, они не солдаты и с нами не сговаривались, спросите, сударь, у них! [322]
На лице начальника появилось сердитое выражение; он немного помолчал, глядя в землю, потом обратился к сотнику:
-Оказывается, негодяй Hyp-бай, сбежавший от строевых занятий, не единственный преступник, здесь выявилось еще одно преступление, в котором одинаково повинны все трое.
-Вы, господин, правильно изволили заметить, — обрадовался сотник, который сразу же догадался, в чем состоит вина новых «преступников».
Лицо начальника на минуту просветлело, он посмотрел с улыбкой на сотника, но тотчас же с прежним сердитым выражением продолжал:
-Эти трое, сговорившись, назвали своего сотника «обманщиком» и позволили себе грубо разговаривать со мной. Всех троих надо наказать!
«Доказав» таким образом их вину, начальник отвернулся и дал знак солдатам с палками.
Те выбежали вперед. Двое из них сначала стащили с Нур-бая одежду. Под военной формой у него был надет грязный рваный халат на вате и пестрядиновая рубаха, эту одежду тоже с него стащили. Затем его положили на большой бочкообразный барабан, с обеих сторон которого была содрана кожа.
Два солдата, подняв палки, стали по бокам Нур-бая. Дирижер оркестра дал знак музыкантам. Послышались звуки флейты, сурная и барабана, слившиеся в одну мелодию. Одновременно солдаты принялись бить палками по голой спине Нур-бая. Иногда крики Нур-бая: «Спасите! Каюсь! Пожалейте меня, больного!» — заглушали оркестр, а иногда музыка покрывала его стоны и возгласы. Все эти противоречащие друг другу звуки, подобно мотиву «мухолиф», переплетались вместе и разносились над плацем. Их ритм подчеркивал то, что слышалось из-под палок.
Гнев начальника начал утихать, и, очевидно, чтобы развеселить себя, он приказал адъютанту:
-Распорядитель, пусть принесут кальян и чай!
Спустя две минуты тот же самый хорошо одетый юноша, который принес табурет, уже стоял перед ним с кальяном в руках, другой [323] юноша, одного роста с тем и так же хорошо одетый, принес чайник и пиалу. Начальник и сотники сразу же принялись за кальян и чаепитие.
Музыка, равномерные удары палок и крики Hyp-бая все продолжались. Расправа на солдатском плацу отличалась от наказания у эмирской цитадели лишь тем, что там наказываемого клали на спину человека, а здесь на военный барабан, там палачи считали удары, а здесь они сыпались без счета.
Спина Hyp-бая окрасилась кровью. Но это принесло ему пользу: когда солдаты хотели с новой силой ударить его и подняли кверху палки, с конца палки на колено начальнику упала капля крови. Увидев пятно, он приказал:
-Довольно! Кровь этого негодяя испортила мне одежду.
После Hyp-бая таким же образом наказали двух его свидетелей.
По списку писаря-опиемана наказали еще нескольких солдат: одни из них пропустили обязательную поденщину, другие грубо ответили приставленному к ним для наблюдения человеку или совершили другие проступки.
В самом конце наказали человека, вина которого особенно привлекла мое внимание. Это был солдат из Джондора по имени Нор-Мурод. Согласно записи писаря-опиемана, проступок его заключался в том, что он три дня не ходил на бесплатную работу к своему командиру.
Во время допроса Нор-Мурод заявил:
-Это правильно, что на прошлой неделе я три дня не ходил на поденщину, так как это был не мой черед. Тот Нор-Мурод из Джондора, который записан в тетради мирзо как пропустивший три дня поденщины, — это другой Нор-Мурод, а не я. Моя единственная вина состоит в том, что меня зовут так же, как и его, и что мы из одного тюменя.
Начальник спросил писаря-опиемана:
-На поденщину не явился этот Нор-Мурод из Джондора?
Писарь сначала несколько раз кашлянул, потом стал поправлять руками воротник халата и, по своей привычке, с закрытыми глазами и опущенной головой ответил: [324]
-Я не знаю ни этого Нор-Мурода, ни того. Ваш садовник сказал мне, что солдат Нор-Мурод из Джондора три дня не являлся на поденщину, я и записал в тетрадь с его слов.
-Где тот Нор-Мурод из Джондора? — крикнул начальник, но было непонятно, к кому обращен его вопрос.
Сотник первого отряда, приблизившись к командиру, ответил:
-Я на прошлой неделе отпустил Нор-Мурода из Джондора по уважительной причине на пятнадцать суток домой.
В заднем ряду какой-то солдат, услышав, что сотник сказал «по уважительной причине», тихонько шепнул соседу:
-Если бы сотник сказал, что отпустил его за взятку, было бы вернее.
Начальник обратился к Нор-Муроду:
-Твой тезка отпущен домой с разрешения сотника, значит тем Нор-Муродом, который без уважительной причины не пришел на поденщину, являешься ты! — и отдал приказание солдатам наказать его...
Пока солдаты стаскивали с несчастного одежду, он вопил:
-Это не я, то был другой Нор-Мурод, моего отца зовут Нуриддин, а его отца зовут Шер-Мухаммад. Если по названию тюменя нас нельзя различить, то по именам наших отцов можно установить, кто мы такие.
Однако никто не слушал его душераздирающих криков и наказание было выполнено.
В дафтарных записях бухарского ханства каждого жителя записывали только по его собственному имени, без упоминания имени отца, указывали лишь Тюмень, где он родился.
На этой экзекуции «солдатские учения» и кончились. Мы пошли назад в город.
Картину наказания солдат эмирскими начальниками я отразил потом во второй части «Дохунды», в главе «Новая музыка».
По дороге Пирак сказал мне:
-«Пришел я повеселиться, а меня заставили доставать хлопок из коробочек» — так говорится в пословице. Ведь мы спешили сюда, чтобы немного развлечься солдатскими учениями на плацу, а [325] получилось, что огорчения, которые мы здесь испытали, прибавились к горестям, пережитым нами на веревочном базаре. Вот и вышло по поговорке: «На покойника еще и сто палочных ударов».
УРОДЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК
При возвращении в город мы избрали путь не через Самаркандские ворота, где надо было проходить мимо зловонного болота, а через ворота Имом. С северной части плаца мимо большого сада бухарских персов, называвшегося Ашура-хони, мы направились на северо-запад по проселку, который соединяется с большой дорогой, ведущей к воротам Имом. Недалеко от Гала-Джуя мы выбрались на большую дорогу и поспешили к городу.
С правой стороны от нас к западу тянулась равнина, возвышавшаяся примерно метра на полтора над дорогой; там были поля, а большую ее часть занимали огороды. С левой стороны лежала низменность, пересеченная зловонной канавой, дальше виднелось грязное болото, которое повсюду густо заросло камышом. Среди камышей с громким кваканьем плавали лягушки.
Вскоре мы увидели, что болото примыкает к какой-то усадьбе; двор усадьбы от болота отделяла недавно рухнувшая глинобитная стена. По всему было видно, что земли усадьбы являются продолжением заболоченного пространства. Разница заключалась лишь в том, что трудившиеся здесь люди протоптали среди луж застоявшейся воды во дворе усадьбы дорожки, на которых оставили свои следы.
Между канавой у дороги и усадьбой возвышались остатки еще одной обвалившейся стены, сквозь щели которой гнилые воды из канавы текли по направлению к двору. Среди луж во дворе, так же как и на заболоченных землях рядом, росли зеленые болотные растения, которые народ называет «лягушкины косы».
Немного дальше мы подошли к месту, где усадьбу отделяли от канавы деревянные постройки и покосившиеся в разные стороны стены. Толстые деревянные подпорки предохраняли от падения эти ненадежные сооружения. Кое-где были заметны проломы и щели. Сквозь эти отверстия взорам прохожих целиком открывался вид [326] на двор. Длинный пролом тянулся до самых ворот усадьбы, ее отделял от дороги свежий фундамент глинобитной стены, на один газ возвышавшийся над канавой.
Сразу за проломом стояли в ряд лошади различной масти, привязанные к кольям, вбитым во дворе. За лошадьми наблюдали два босоногих дряхлых старика в рваных халатах. В этой части двора не видно было ни луж, ни застоявшейся воды, но зато его сплошным слоем покрывали конский навоз и грязь. За лошадьми виднелся еще ряд кольев. Около коновязей стояли люди с руками, скрученными за спиной, их шеи были цепями прикованы к кольям.
Среди связанных я различил двух туркменов лет по пятидесяти. Одежда их состояла из старых красных мелко стеганных туркменских халатов и больших бараньих шапок, похожих на котлы. Остальные шесть человек стояли босые и без шапок. Это были бухарские крестьяне в возрасте от тридцати до сорока пяти лет.
Пролом заканчивался возле самых ворот. Помещение при воротах, примыкавшее к пролому, поддерживалось двумя крепкими столбами, поставленными один против другого. Более отдаленная его часть опиралась на высокую глинобитную стену, которая окружала внутреннюю часть двора.
Там, где кончался пролом, за помещением при воротах, виднелась длинная суфа, возвышавшаяся почти на полметра над двором, на нее вели три ступеньки. Немного южнее стояло высокое здание, двери которого открывались к суфе.
Всю суфу покрывал длинный широкий ковер, посредине лежали в три слоя ватные стеганые подстилки на шелку, а на них сидел удивительный человек. Перед ним была расстелена скатерть с угощением, на скатерти стояло блюдо с холодным жареным мясом и грудой больших горячих лепешек. Человек брал кусок лепешки, завертывал в него мясо и отправлял в рот. Прожевывая пищу, он снова ломал лепешку и, разрывая на куски мясо, приготовлял себе следующую порцию. На суфе у ступеней, лицом к этому человеку, сидел, согнув колени, юноша лет шестнадцати-семнадцати, подпоясанный поверх легкого халата куском белой материи; голову его прикрывала небольшая чалма, конец которой был заткнут за складки. Возле [327] этого юноши находился чайник с чаем, а на подносике стояла пиала. Юноша не отрывал глаз от человека, евшего мясо. Он как будто ожидал: если этот человек знаком потребует чаю или мясо застрянет у него в горле, то он тотчас же подаст ему на подносике пиалу с чаем.
Не только манера еды этого человека вызывала удивление, не менее сильно поражала его внешность и одежда. Он был ниже среднего роста, смуглый до черноты, с плоским сплюснутым носом, с черными узенькими глазами без ресниц; не очень большая голова его имела удлиненную форму, лоб казался выпуклым и бугристым, лицо — узким, но скулы на нем очень выдавались вперед, вместе с выпуклым лбом они представлялись шляпками деревянных гвоздей, вбитых в землю в виде треугольника.
Но самой удивительной была у него нижняя часть лица. Начиная с нижней губы, она казалась срезанной, подбородок вообще отсутствовал, а на его месте словно кто-то пришил или приклеил кусок черной кожи. Было похоже, что кусок черной кожи сняли с козла и что когда кожу дубили, то осталось несколько волосков и эти-то волоски служили странному человеку вместо бороды.
На голове у него белела легкая тюбетейка; одет он был в широкие белые бязевые штаны без рубашки, а его плечи обтягивал тонкий ситцевый халат без подкладки. Он сидел, скрестив ноги, и все его тело от горла до пупка было хорошо видно, в особенности отвратительным казался его голый живот, выступавший из складок халата и свисавший ему на колени. Всю переднюю часть тела незнакомца, наподобие туловища животного, покрывали курчавые волосы, скрывавшие цвет его кожи.
Трудно было определить и возраст этого человека. По тому, с какой собачьей жадностью он ел, а также по незначительному количеству седины можно было предположить, что на суфе сидит человек средних лет, но по морщинам на лице и по безжизненности глаз он выглядел семидесятилетним стариком.
Был ли он стариком или пожилым человеком — и в том и в другом случае оставался одинаково непривлекательным. По тому, как толстяк на суфе беспечно и спокойно ел, когда перед ним стояли [328] люди, привязанные к кольям наподобие животных, можно было предположить в нем отвратительные качества характера.
Я спросил у Пирака, что это за человек.
-Его зовут Хайдаркул-Свинья, он из одного рода с эмиром и является для него самым авторитетным человеком; среди придворных нет никого, кто бы мог сравниться с ним по занимаемому положению. При эмире Музаффаре он «отличился» в войне с Кокандом и получил тарханную грамоту. Такая грамота дает ему права и освобождает от всяких налогов и податей. Что бы он ни сделал, даже если бы убил человека, никто — ни эмир, ни везирь, ни верховный судья — ничего не может ему сказать. В Карши и в окрестностях Бухары ему отданы в танхо многие деревни, налоги с которых он взимает в свою пользу.
Потом Пирак добавил о людях, привязанных к кольям:
-Я слышал, что Хайдаркул-Свинья приказывает людям работать на себя по постройке зданий или еще где-нибудь и ничего им не платит, а если они начинают требовать плату, то он попросту выгоняет их из дома. Если же они и после этого не успокаиваются, то он привязывает их к кольям и не дает есть; тогда они сами отказываются от платы и, «вполне удовлетворенные», уходят от него. Но вот почему он привязал этих именно людей, я не знаю.
Я впервые в жизни видел тогда Хайдаркула-Свинью в его усадьбе, но до того уже очень много слышал о нем и в городе, и в деревне. К сказанному Пираком коротко добавлю то, что было мне известно, чтобы яснее стала жизнь этого человека.
Отец Хайдаркула-Свиньи происходил из Карши, принадлежал к узбекскому племени мангыт и, как говорил Пирак, считался одного рода с бухарскими эмирами. Отец Хайдаркула-Свиньи был очень крупным скотоводом, в летнее время его отары паслись по берегам речки Кашка-Дарья между Карши и Шахрисябзом на богатых водой и травой пастбищах. Семья его, по древнему обычаю скотоводов, кочевала за стадами и отарами и ставила юрты на границах заболоченных земель.
Вот в такой семье и родился Хайдаркул-Свинья; он рос, привыкая к жизни в заболоченных местах, на пастбищах. Но уже в [329] молодости он отличался грубостью, стада его вытаптывали посевы крестьян, и за эти черты характера соплеменники дали ему прозвище «свинья».
Когда дурные свойства Хайдаркула-Свиньи получили особое развитие, он был вызван ко двору и направлен в военный поход на Коканд. Во время этого похода, как говорили некоторые, в том числе Пирак, он «показал свою доблесть», а как рассказывали очевидцы, его гнусные действия просто пришлись по душе эмиру Музаффару, который и пожаловал ему тарханную грамоту.
Теперь ему пришлось жить в Бухаре, но он не мог совсем расстаться со своими старыми привычками и избрал для себя эти заболоченные земли вблизи ворот Имом. Здесь он построил «дворец», а так как почва была влажная и рыхлая, то постройки на ней долго не могли держаться. Однако быстрое разрушение построек не очень-то огорчало Хайдаркула-Свинью, ведь он все равно не платил мастерам и рабочим.
Оставив позади усадьбу Хайдаркула-Свиньи, мы вышли на бухарский конный базар, который находился дальше по большой дороге, у ворот Имом. Рано утром у себя в келье во время сборов на «развлечение» мы ничего не успели поесть, и теперь от голода у нас не было сил двигаться дальше. Поэтому я купил две лепешки, а деньги за чайник чая уплатил Пирак, и мы устроились отдыхать в чайной на конном базаре.
Но и за чаем не прекращался разговор о Хайдаркуле-Свинье. Когда я стал высказывать свои предположения о причинах, побудивших его построить свою усадьбу в заболоченном месте, в разговор вмешался самоварщик:
— Возможно, что привычка и заставила его поселиться на болотистых землях у ворот Имом, но я думаю, что дело не только в ней одной. Ведь у каждых бухарских ворот не мало болот, заболоченных мест и канав. Даже и внутри города хватает болот и грязных канав. Но то, что он поселился именно здесь, имеет и другую причину... (Канавы и болотистые места — источники малярии и ришты — после Бухарской революции были засыпаны и осушены. Обе эти болезни с тех пор в Бухаре совершенно исчезли). [330]
-Так что же это за причина?
-Дело в том, что Хайдаркул-Свинья страстный барышник и получает очень большую прибыль от торговли лошадьми. Так как он «большой человек», то барышники продают ему чужих коней подешевле, а его коней сбывают намного дороже. Кроме того, он содержит у себя краденых лошадей. Известно, что очень трудно продать краденых коней, с ними можно попасться. Но тем ворованным лошадям, которые поставлены во дворе Хайдаркула-Свиньи для совершения сделки, ничего не угрожает, даже если хозяин лошади сам при этом присутствует. Он никогда не рискнет сказать: «Это моя лошадь». Если же и осмелится на подобное, то наказанием ему послужит привязывание к колу и недельная голодовка или еще хуже — он будет брошен в эмирскую тюрьму. Конечно, в подобных сделках половина денег попадает к Хайдаркулу-Свинье. Что же касается барышников, торгующих крадеными лошадьми, то им это тоже выгодно: пусть они и потеряют половину денег, но зато уверены в своей безопасности.
Я понял, что самоварщик хорошо осведомлен о жизни Хайдаркула-Свиньи, и решил узнать у него о людях, привязанных к кольям.
-Наверное, на цепи у него сидят мастера и рабочие, попросившие плату за свой труд? — спросил я.
-Да, эти люди из числа тех, кому на него приходится работать, но их привязали не из-за денег, они уже давно отказались от вознаграждения. Хайдаркул-Свинья требует, чтобы они восстановили обрушившиеся глинобитные стены, а рабочие не могут это выполнить. Вот он их целую неделю и держит на цепи.
-Разве они разрушили его стены?
-Нет, те два человека — туркмены, мастера по возведению стен, и повсюду славятся своим искусством. А другие шесть человек — рабочие из окрестных деревень, все лето они трудились вместе со своими мастерами, складывали стены у крестьян. Уж не знаю, что за «злая судьба» привела их в наши места, где они попали в лапы этого злодея. Между болотом и усадьбой Хайдаркула-Свиньи они поставили глинобитную стену в три пахсы, а между [331] двором и канавой — стену в одну пахсу. Так как глинобитная стена была построена на сыром месте и фундамент пропитался влагой, то она обрушилась под тяжестью верхних слоев. Негодяй-хозяин как-то дознался от этих несчастных, что летом каждый из них своим тяжелым трудом заработал по сто-двести тенег, и задумал отобрать у них все оставшиеся деньги. Когда стена рухнула, он нашел прекрасный предлог для своей затеи. Хайдаркул-Свинья обвинил рабочих в том, что стена обрушилась по их вине, и потребовал «возмещения», а так как они ничего не дали, то он привязал их к кольям. Каждый день он еще стегает их плетью.
-Эти несчастные, — продолжал самоварщик, — вынуждены будут найти спрятанные ими на зимние расходы деньги и отдать их ему, чтобы освободиться, либо умереть возле кольев с цепью на шее или в эмирской темнице. Другого выхода нет.
СБОР «ЛЮБИМЦАМИ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА» МИЛОСТЫНИ НА САВАН
Миновав конный базар, мы через ворота Имом вошли в город и направились прямо через Регистан и Тиргарон в ряд Наддофи. Там издали увидели толпу людей, собравшуюся на большой улице перед баней квартала Тукумдузи.
Оттуда доносились громкие крики, споры и ругань.
Ускорив шаг, мы подошли к спорящим. Перегородив улицу, между домами стояли «любимцы его величества» и хватали прохожих за полы. Одной рукой они крепко держались за одежду прохожего, а другой рукой касались своей покрытой паршой головы, затем вытирали ее о халаты, шеи и руки задержанных, при этом они кричали:
-Скорей давай деньги на саван для трех покойников! А не то вот эту самую руку суну тебе в рот!
Прохожий, если имел при себе деньги, тотчас исполнял требование покрытых паршой мальчишек, если же денег у него оказывалось мало, то со скандалом и спорами отдавал им одну-две теньги, а иногда даже и с помощью половины теньги вырывался из их цепких рук. Но когда прохожий ничего не находил у себя в кармане, то «любимчик» еще раз проводил рукой по покрытой коростой голове, тыкал [332] ею в рот своего пленника, потом отпускал его и поджидал следующего.
Приблизившись к этой группе, мы стали смотреть на площадку возле банной печи, которую окружили «любимцы его величества». Там на носилках лежали три окровавленных тела. Это были трупы Мулло-Бозора, Мулло-Туроба и Насима — любителя ослов, которых-сегодня утром казнили на веревочном базаре Регистана «во славу его величества эмира».
Однако стоять там дольше или идти вперед было рискованно, и нам пришлось повернуть налево, к востоку, в переулок, который вел в квартал Кучаи-Сангин. Кружным путем через кварталы Ходжа-Зайниддин, Хаммоми-Кунджак, Сиддикиён и Таги-Манор мы вернулись в медресе Мир-Араб.
По словам Пирака, «любимцы его величества» постоянно живут в печной золе бани квартала Тукумдуз». Тела всех казненных эмиром на веревочном базаре они уносят на носилках к себе и ставят там. Потом под предлогом погребения вымогают у людей деньги. Если покойный имел родных и близких, то они за большие деньги-выкупают тело и сами его хоронят. Но если покойный был одинок, то два-три дня тело его остается непогребенным и начинает издавать сильный запах, что служит поводом к грабежу «любимцами его величества» прохожих. Когда уже дольше держать труп становится невозможным, они относят его за город и бросают в какую-нибудь яму или заросшее камышом болото, подальше от глаз горожан.
ОДИН НЕСЧАСТНЫЙ ВМЕСТО ДРУГОГО
После всего пережитого я не имел покоя ни днем, ни ночью, перед глазами все время вставали картины виденного. Я решил, что на воздухе легче, и перешел спать во двор. Мне удалось устроиться в западной части двора, напротив ворот большой мечети.
От наваленных мешков с хлопком послышался кашель, потом: чей-то голос произнес:
-Кто здесь? — я узнал голос сторожа.
-Я! Знакомый! Учащийся этого медресе. Дедушка Мурод идите сюда, побеседуем. [333]
Мурод — чесальщик хлопка из Бозорчи, опираясь вместо посоха на свою палку сторожа, поднялся во двор. Он двигался медленно, стуча палкой по земле и ступеням. В руках старик держал козью шкурку; расстелив ее на земле, он сел рядом со мной.
-Я состарился, холод камней и сырость очень быстро отзываются на моей пояснице, усиливается боль. Где бы я ни садился, подстилаю шкурку.
Поздоровавшись с ним, я спросил:
-Почему же вы утром не пошли на Регистан попрощаться с вашим земляком Насимом — любителем ослов?
-А разве ты туда ходил?
-Да!
-Ты видел, как его казнили?
-Видел!
-Разве ты его знаешь! — взволнованно спросил меня сторож.
-Нет, не знаю. Но вчера я слышал, что вы рассказывали про Насима Хошиму-весовщику. Сегодня я видел, как на Регистане казнили человека, и решил, что это, наверное, и есть Насим.
Старик немного успокоился и, переведя дыхание, сказал:
-Тот человек, казнь которого ты видел, не был Насимом — любителем ослов, вместо Насима казнили неизвестного бедняка...
Кашель прервал речь старика; когда кашель прошел, старик продолжал:
-Как я вчера говорил Хошиму, миршаб за освобождение Насима потребовал от его брата две тысячи тенег наличными деньгами. Тот быстро вернулся к себе в деревню и продал местному баю за две тысячи тенег дом, землю, упряжку быков, дойную корову и весь домашний скарб, хотя все это стоило в пять раз дороже. Деньги он вручил миршабу. Миршаб сказал ему, что под приговором Насиму эмир поставил печать и теперь он в руках кушбеги. Прямым путем его нельзя освободить. «Сегодня, — сказал миршаб, — я прикажу перевести какого-нибудь давнишнего, безродного арестанта из тюрьмы в «обхону», чтобы его подготовили к казни, а ты вечером приходи к тюрьме. Тюремщик передаст тебе брата, и ты его целым и невредимым отведешь домой». После этого миршаб наказал брату Насима, [334] чтобы он никому не говорил об освобождении узника и прятал его в течение шести месяцев. Когда пройдет некоторое время, он может всюду показываться, прошлое уже не будет иметь значения.
— Вот так, — закончил Мурод — чесальщик хлопка, — Насим избавился от смерти. Жаль лишь, что вместо него казнили другого безродного бедняка. Я бы хотел, чтобы палачи лучше отрубили голову Хаджи-Зокир-баю, скупщику хлопка.
Я поинтересовался, почему он так ненавидит Хаджи-Зокир-бая. Мурод тяжело вздохнул и рассказал, сколько он претерпел мучений от Зокир-бая, как попал сторожем на хлопковый базар и насмотрелся на несправедливость скупщиков хлопка.
Рассказы Мурода — чесальщика хлопка были повторением того, что я сам видел в деревне Махаллаи-Боло и слышал от дяди Курбон-Ниёза. Эти истории уже были кратко отражены мною в «Воспоминаниях» и в первой части романа «Рабы».
ПРИЧИНА КАЗНИ МУЛЛО-БОЗОРА И МУЛЛО-ТУРОБА
В начале 1891 года в медресе Кукельташ какими-то неизвестными был убит человек по имени Кори-Зохид, о чем все хорошо знали.
Кори-Зохид пользовался известностью в медресе как спекулянт кельями и ростовщик. В Бухаре у него был дом, но он не женился и считал для себя более подходящим жить холостяком в медресе.
Его называли самым безжалостным перекупщиком келий и ростовщиком. Рассказывали, что он обездолил многих состоятельных владельцев келий из числа учащихся медресе, всякими хитростями и уловками делал их своими должниками и отбирал кельи. Говорили также о его омерзительном поведении. Не проходило ночи, чтобы у него в келье не произошла какая-нибудь грязная история.
Убийство Кори-Зохида все объясняли двумя этими причинами. Не приходилось сомневаться, что его убил какой-нибудь разоренный им должник или один из его гнусных соперников.
У Кори-Зохида не оказалось наследников. Может быть, они и были — из числа дальних родственников, — но не сумели доказать свое право на наследство. Все его имущество отошло по [335] распоряжению верховного судьи государству. Чтобы выявить всех должников и взыскать с них деньги, в канцелярию верховного судьи перенесли из кельи его книги и долговые расписки.
На похороны убитого верховный судья выдал всего двадцать тенег, недостающие деньги собрали между собой обитатели медресе в виде милостыни и похоронили его. Так как у него не было близких наследников, правительство не приняло никаких мер к розыскам убийцы. Словно Кори-Зохид явился на свет божий лишь для того, чтобы накопить побольше денег и отдать их верховному судье. Он хорошо справился со своей задачей и ушел из этого мира. А какое другим до него дело?
* * *
Мулло-Бозор из тюменя Зандани, земляк Мулло-Туроба, в течение многих лет был поваром у Кори-Зохида. Что касается Мулло-Туроба, то после его бегства из медресе Кукельташ он купил себе келью в медресе Джинон и жил там уединенно. Кроме редких поездок в Самарканд, он никуда больше не ездил и даже не выходил на улицу.
Мулло-Бозор не имел своей кельи. В последнее время он уже не работал у Кори-Зохида и остался без жилья. Его приютил у себя
Мулло-Туроб, с которым он был из одной деревни.
* * *
Стремясь обнаружить как можно больше должников Кори-Зохида, верховный судья очень внимательно просматривал его списки и книги. Среди книг и тетрадей, в которых числились имена должников, на глаза верховному судье попалась еще одна тетрадь — с записями личных дел и особых расходов Кори-Зохида.
В заметках о расходах и личных делах ростовщика один факт особенно привлек внимание верховного судьи и явился причиной его беспокойства. Там говорилось о тайных посещениях Кори-Зохида [336] старшим сыном верховного судьи. Кори-Зохид имел склонность заносить в тетради все свои непотребные похождения. Он очень подробно и бесстыдно описал, какие имел отношения с сыном верховного судьи в молодости.
Когда верховный судья впервые прочел об этом в тетради Кори-Зохида, он едва не потерял сознание. Ему не приходилось сомневаться, что если о случившемся узнают в народе, то опозоренным окажется не только его сын, но и он сам. «А я надеялся, — думал он, — что верховным судьей после моей смерти станет, наверное, старший сын».
Старика успокаивало лишь то обстоятельство, что Кори-Зохид был убит, а все бумаги погибшего попали к нему, верховному судье, в руки. Если какие-нибудь записки и прочел служащий судебной канцелярии, когда переносил бумаги из кельи, то с этой стороны судье опасаться не приходилось. Закрыть рот своим людям, «оберегающим честь хозяина», было легко. Но что же делать с теми, кто принадлежал к числу знакомых Кори-Зохида и знал о позорной тайне? Ведь они в один прекрасный день могли распространить непозволительные слухи среди народа, что тогда будет с ним и с его сыном?
При одной мысли об этом верховный судья содрогнулся и бросился искать людей, которые бывали у Кори-Зохида в те времена, когда он общался с его сыном. Судья решил их уничтожить, чтобы вместе с ними навсегда похоронить постыдную тайну.
После долгих розысков верховный судья проведал, что во время посещений его сыном Кори-Зохида у ростовщика служил поваром один учащийся медресе, некий Мулло-Бозор из Зандани, знал его тайны и даже жил в одной с ним келье.
Потом стало известно, что Мулло-Бозор поселился в медресе Хиёбон вместе со своим земляком Мулло-Туробом. Узнав об этом, верховный судья подумал, что если Мулло-Бозор рассказал о тайне ростовщика своему соседу, то после его уничтожения мало что изменится. Дальновидность и предусмотрительность требовали, чтобы он уничтожил их обоих одновременно, тогда след исчезнет на веки вечные. [337]
Вот как случилось, что Мулло-Бозор и Мулло-Туроб были схвачены и брошены в обхону. Их обвинили в том, что они «убили Кори-Зохида и похитили его наличные деньги, которые из-за отсутствия наследников должны были отойти в казну его величества», через три дня пришел приговор, и их казнили, как я уже описывал выше.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МОЕЙ ЖИЗНИ В МЕДРЕСЕ МИР-АРАБ
Начался 1891—1892 учебный год. В один из первых учебных дней мой учитель-репетитор, Мулло-Абдусалом, пригласил к себе в гости чтеца своей группы Шариф-джон-махдума и некоторых его соучеников и друзей, Во время приема гостей я исполнял обязанности повара и слуги.
Широкая и свободная келья Мулло-Абдусалома считалась одной из лучших в медресе, но, как и в большинстве подобных помещений, кухня и умывальник были расположены у самого порога.
Гости, хозяин кельи и я, повар, находились близко друг от друга, во время приготовления плова и кипячения самовара мне невольно пришлось участвовать в беседах и слушать разговоры собравшихся.
Когда Шариф-джон-махдум явился вместе со своими соучениками, он узнал меня и спросил Мулло-Абдусалома:
-Не тот ли это самый мальчик, который в игре в бейты победил нашего всезнайку (Мирзо-Абдулвохида) ?
-Он самый!
-Очень хорошо, что он учится.
Я был очень доволен этой пирушкой. Здесь много говорили о поэзии и литературе, и большинство гостей считало себя поэтами либо любителями поэзии. Если некоторые из них и не знали литературы, то все же были приветливы, остроумны, вежливы и говорили очень метко. Собравшиеся постоянно вспоминали смешные истории и весьма уместно приводили во время разговора забавные примеры; поэты неожиданно читали свои экспромты или вступали в поэтическое соревнование, спорили и обсуждали стихи друг друга; любители и знатоки поэзии декламировали лучшие произведения старых поэтов и критиковали неуместные подражания им наших [338] современников. Случалось и так, что поэтические состязания переходили в осмеяние или восхваления друг друга, иногда слышались едкие насмешки над кем-нибудь из отсутствующих.
Среди гостей был переплетчик Мулло-Назрулло Лутфи, более всех меня заинтересовавший. Позже мне удалось узнать, что в детстве он был переплетчиком, затем стал учиться, но вместо обычных уроков предпочитал заниматься литературой. В то время, когда я его видел, ему было лет двадцать семь или двадцать восемь и он уже закончил курс обучения в медресе. Мой новый знакомый казался очень серьезным и умным человеком, обладающим к тому же весьма привлекательной внешностью. Румяный, кареглазый, с каштановой бородкой, густыми бровями и длинными ресницами, Мулло-Назрулло Лутфи сразу привлекал к себе внимание окружающих. Он не отличался полнотой, был выше среднего роста, имел красивой формы рук» и ноги, пропорциональные его росту, и вообще весь его облик вызывал представление о чем-то очень гармоничном.
Лутфи обладал красивым четким почерком; даже неграмотный человек, глядя на изящно и искусно начертанный им текст, получал удовольствие. В то время средства к жизни Лутфи добывал копированием книг и перепиской.
Стихи Лутфи были посредственны и ординарны, но сам он всегда служил украшением любого собрания. Красноречивый оратор, остроумный и находчивый собеседник, наделенный веселым нравом, он всегда был желанным гостем. Все эти достоинства делали его не менее привлекательным, чем если бы он писал хорошие стихи.
В беседе Лутфи чаще всего говорил иносказательно. Прямое значение его слов было ясным и понятным для всех, а второе, переносное, содержало то похвалу, то насмешку над кем-нибудь. В словах своих собеседников он умел находить новые смысловые оттенки, давал неожиданное толкование, которое ранее им не приходило даже в голову.
Другим заинтересовавшим меня гостем был Мулло-Рахмат. В молодости он работал цирюльником. В начале обучения в медресе Мулло-Рахмат продолжал заниматься своим ремеслом, а потом оставил цирюльню и перешел жить в Мир-Араб. Во время летних [339] каникул, чтобы раздобыть себе средства на жизнь, он нередко работал писарем у баев.
Мулло-Рахмату было около тридцати лет, и он считался соучеником Лутфи и Шариф-джон-махдума. Учился он средне, ничем другим не занимался и литературой тоже не интересовался. Но зато его все знали как мягкого и доброжелательного человека, которому были чужды спесь и зазнайство мулл. Он ненавидел шейхов и ишанов и часто говаривал: «Плов — мой духовный наставник». По его словам, сидеть вокруг блюда с пловом куда полезнее, чем проводить время возле шейхов в дервишской обители.
Куда бы ни ездил летом Мулло-Рахмат — на работу или на прогулку, он всегда узнавал удивительные истории или сам их сочинял и, вернувшись, развлекал своими рассказами близких друзей и соучеников. Шариф-джон-махдум все, что слышал от него, считал враньем и, посмеиваясь, говорил: «Приятель, вы от стрижки волос перешли к стрижке истории».
Был здесь еще гость по имени Мулло-Окиль. Его Мулло-Назрулло Лутфи называл в шутку «жертвой среди покойников». Как любитель иносказаний, он всех своих соучеников, в том числе моего репетитора и его сотрапезников, именовал «покойниками». Человек малограмотный, Мулло-Окиль ничего не понимал в научных и литературных вопросах и даже не находил никакого удовольствия в занимательных устных рассказах. Основным его положительным качеством считалось то, что он был простодушным человеком, мягким, веселым и очень покладистым. Если соученики ругали его прямо в глаза, Мулло-Окиль только смеялся и никогда не сердился. Его покладистость и добродушие товарищи объясняли прирожденной тупостью, они говорили: «Он не понимает резких и грубых слов, поэтому и не обижается». К нему вполне подходило название «жертва». Он служил собравшимся мишенью для насмешек; гости развлекались тем, что говорили по его адресу все, что им захочется.
Среди гостей находился кулябец Мулло-Бурхон. Ему казалось лет тридцать. Он был высокого роста, плотный. Окладистая черная борода почти сплошь закрывала его чуть смуглое большое круглое [340] лицо. Глаза его сверкали, иногда он бросал по сторонам гневные взгляды. Он тоже был приятным собеседником и умел рассказывать интересные истории, прихотливо сочетая в себе грубость горца с бухарской вежливостью.
Стихи Мулло-Бурхона отличались простотой; поначалу он взял себе псевдоним Муштоки, но когда Назрулло Лутфи исказил этот псевдоним и стал иронически называть приятеля «муши токи» (т. е. горная мышь), Мулло-Бурхон отказался от старого псевдонима и выбрал другой — «Бисмил». Он говорил о себе: «Я принесен в жертву яду, источаемому языком моего Лутфи».
Мулло-Бурхон на два года прерывал занятия и провел их у себя в горах. В этом году он вернулся в Бухару и присоединился к своим старым товарищам. В бухарских медресе можно было сколько угодно не заниматься, но это не становилось причиною отставания учащегося от товарищей.
Мулло-Бурхон рассказал нам настоящий роман о причине своего двухлетнего пребывания в горах.
Я разделю этот роман на главы и передам его так, как слышал от Мулло-Бурхона, только придам ему несколько иную форму.
ПЕРЕСТАНОВКА ТУФЕЛЬ СВЯТЫМ ХОДЖА-УБОНОМ
«Как-то летом мне захотелось поехать куда-нибудь и провести некоторое время в уединении, — начал свой рассказ Мулло-Бурхон, — я думал, что повторю пройденное и подготовлюсь к предстоящим занятиям. Мне требовалось такое место, где можно было получить бесплатно еду и лепешки. Мне указали на мазар Ходжа-Убона как на самое подходящее место.
«Всем вам хорошо известно, что мазар Ходжа-Убона находится к северо-западу от Бухары в пяти фарсахах (сорока километрах) от города, в песчаной пустыне. Половина дороги туда проходит среди селений и зеленых полей, вторая половина пути лежит в пустынной местности, лишенной воды и всякой растительности. С большим трудом я добрался до мазара. В его окрестностях не было ни воды, [341] ни травы, ни селения, ни деревца. Среди пустыни высились лишь строения возле мазара, в котором, кроме могилы Ходжа-Убона, была еще келья, носившая название «чилля-хона», и глубокий колодец с солено-горькой водой; эту воду использовали для лечения больных ложной проказой. Питьевую воду привозили издалека на лошадях и ослах в бурдюках и кувшинах. Внутри мазара имелось еще помещение для молитвы, терраса перед ним и общая трапезная, которую называли «мехмон-хона достопочтенного святого». С северной стороны к мазару и молитвенному помещению примыкала большая усадьба с высокой оградой, принадлежавшая мутевалли мазара.
«Мутевалли был старик невысокого роста, лет семидесяти, очень тучный, с расплывшимся красным лицом, с ^большой белой бородой и толстой шеей. Этот старик считал себя не только мутевалли, но и проповедником, имамом и шейхом; все дела мазара он крепко держал в своих руках. В подчинении у него находилось несколько слуг, занятых подметанием и уборкой всех помещений.
«Кроме мазара и усадьбы, кругом не было и следа каких-либо построек. Куда ни кинешь взгляд, всюду виднелись лишь красные песчаные холмы. Одна сторона пустыни тянулась в сторону Чарджуя, другая к Хорезму, а северная часть к Кизылкумам.
«Но еды здесь было много, общая мехмон-хона утром и вечером наполнялась вкусной пищей. Эту еду приносили паломники и больные из числа тех, что считали себя почитателями «святого», а также мюриды мутевалли.
«Говорили, что благодаря бесчисленным подношениям, подаркам и милостыне амбары мутевалли ломились от муки, пшеницы, риса и ячменя, корчаги были полны маслом, а на пастбищах паслись многочисленные стада крупного и мелкого рогатого скота. Кроме того, мутевалли захватил в свои руки много земель в окрестностях и десятки мюридов бесплатно обрабатывали для него эту землю.
«Я увидел здесь самые разнообразные блага и почувствовал себя так, словно находился в раю, созданном среди ада. Но позднее мне пришлось убедиться, что ни один путник, ни один пришелец или нищий не может удержаться в этом «раю» дольше трех дней. Глаза [342] его устремлены на вкусные яства, слюнки текут изо рта, сердце страстно желает их вкусить, но, подобно библейскому Адаму или шайтану, он вынужден убраться отсюда. Причиной изгнания всегда служило «нерасположение святого» к путнику, пришельцу или нищему, находящемуся здесь дольше, чем нужно. Крестьяне, доставлявшие сюда подношения по обету, из-за своей всегдашней занятости не задерживались долго. Вручив скромные подношения и подарки, они обычно наполняли из «целебного колодца» несколько бутылок или кувшинов солено-горькой водой и в тот же день спешили домой. Только тяжело больные оставались здесь на ночь и, получив облегчение (освободившись от всего, что было у них в карманах), возвращались к своим обычным делам.
«Я решил не обращать внимания на расположение или нерасположение «достопочтенного святого» и пробыть здесь сорок дней. Ради этого мне пришлось уединиться в келье, находившейся внутри мазара. Я выходил из нее в общую мехмон-хону только три раза в день и получал там свою долю от обильных яств вместе с другими мюридами и паломниками.
«На третьи сутки я поднялся с постели на рассвете и увидел, что мои туфли стоят у порога кельи, словно приготовленные к надеванию. Первый раз я не придал значения случаю с туфлями и счел это за проявление уважения ко мне со стороны кого-нибудь из слуг. Но когда это повторилось несколько раз, мне стало неудобно перед самим собой и, увидев слугу, я у него спросил:
« — Братец, ты ведь такой же человек, как и я, а благодаря тому, что убираешь мазар Ходжа-Убона, вероятно почтенней и достойней меня. Пожалуйста, не выставляй больше моих туфель, мне от этого неловко.
« — Я не выставлял ваших туфель, — ответил слуга.
« — Кто же их выставляет? — удивился я.
« — Святой!
« — Какой святой? — еще более удивившись, спросил я.
« — Святой Ходжа-Убон, который погребен в этом мазаре! — ответил серьезно слуга, словно он сам собственными глазами видел, как «святой» переставлял мои туфли. [343]
«Его ответ меня слегка озадачил. Я смекнул, что здесь кроется какая-то тайная проделка. Но чтобы понять, в чем тут дело, я не рассмеялся, а очень серьезно обратился к слуге:
« — Зачем же святой выставил мои туфли? Разве он особенно ко мне расположен?
« — Он это делает не из-за особого расположения к какому-нибудь человеку, скорее это знак его неудовольствия! Если святой Ходжа не хочет, чтобы посетитель задерживался здесь, он выставляет его туфли, что значит: «Поскорей убирайся отсюда!». Таково одно из чудес Ходжи, которое очевидно для всех сомневающихся.
« — А что, если какой-нибудь «сомневающийся» после выставления туфель «святым» отсюда не уйдет? Что тогда?
« — Тогда сомневающийся обязательно заболеет ложной проказой! — сказал слуга таким тоном, словно он сам собственными глазами видел не один раз, как подобные скептики заболевали проказой.
«Я понял, почему здесь долго не задерживаются путники, пришельцы из дальних мест и нищие. Посмеявшись над их легковерием, я подумал: «Мне стыдно быть таким дураком, чтобы убраться отсюда из-за их глупых уловок и бросить все здешние блага. Пока мутевалли с помощью слуг меня отсюда не выгонит, сам я не уйду!». Мне захотелось разоблачить «чудеса» Ходжа-Убона. В ту же ночь, после полуночи, когда все уснули мертвым сном, я вышел наружу и выставил вперед туфли всех гостей и почитателей, принесших подношения по обету, спавших где попало — на террасе молитвенного помещения, на суфе возле мехмон-хоны, во всех уголках двора, — а сам вернулся в келью и спокойно заснул.
«Когда наступило утро, все гости, мюриды и паломники увидели, что им надо готовиться в путь. На лицах у них отразились горе и печаль, словно их накрыла черная завеса. Достопочтенный святой не захотел, чтобы они здесь находились... Если они не подчинятся, кто знает, «какие беды падут на их головы».
«Теперь я стал так поступать каждую ночь. Дело дошло до того, что по всем окрестностям распространился слух, будто бы «святой не хочет допускать к себе» никого, кроме мутевалли, слуг и меня. [344] Вскоре поток молящихся с приношениями и дарами по обету почти прекратился.
«Днем ко мне в келью явился сам мутевалли. Лицо его было красней обычного, и глаза бегали. Я подумал, что он сейчас же меня отсюда выгонит, а если я сам не уйду, то он выбросит меня силой с помощью своих слуг. С лицемерным почтением я вскочил с места. Он сделал мне знак сесть, а сам, быстро подойдя ко мне, силой усадил на прежнее место. Потом, подобно мюридам, сам почтительно сел передо мной на колени и, словно собираясь сообщить что-то тайное, наклонил ко мне голову и заговорил. Изо рта у него исходил запах, который, казалось мне, должен был быть чужд подобным местам, — запах вина. Я понял, что мой семидесятилетний старец, подобно некоторым дряхлым бухарским муллам, «чтобы найти в себе силы на служение Аллаху», употребляет дозволенное шариатом вино собственного приготовления. Однако не приходилось сомневаться, что сейчас старик выпил вина не для того, чтобы «найти силы на служение Аллаху», а для придания себе смелости перед разговором с таким безбожником, как я.
«Мутевалли заговорил:
« — По-видимому, вы не боитесь «выставления туфель почтенным святым»?
« — Конечно! — ответил я резко и сердито, заранее приготовившись к тому, что если он выгонит меня силой, то я уйду лишь после того, как раскрою тайну выставления туфель его же слугам, мюридам и паломникам. Но старик ответил мне совсем другим тоном:
«Если так, то это не обитель святого, а ваш собственный дом. Но у меня к вам есть единственная просьба, чтобы вы, взявшись вместо святого выставлять вперед туфли, не причинили вреда паломникам и мюридам этой обители, а другая моя просьба — не открывать известное вам другим людям, потому что, как говорит пословица: «Лучше, когда чужая тайна остается тайной».
«Из слов мутевалли мне стало ясно, что он не хочет ссориться со мной и считает для себя более полезным наше полное взаимопонимание. Как только старик кончил говорить, он достал из кармана сверток и вручил его мне. [345]
« — Это так же, как из целой квашни — одна лепешка, вознаграждение за ваш приход. К вашему возвращению в город от меня, богомольца, вам будут приготовлены халат и чалма, — сказал старик и быстро удалился.
«Когда он ушел, я раскрыл сверток и сосчитал деньги: там оказалось сто бухарских тенег (пятнадцать рублей).
«После этой встречи мне уже не нужно было выходить к общей трапезе: теперь мне в келью приносили всевозможные вкусные кушанья; если всем давали домашние лепешки, то мне приносили сдобные лепешки из дважды просеянной муки; служанка каждый раз стирала мне белье. Я здесь жил не как гость, а как член семьи мутевалли. Все слуги оказывали мне почтение. Короче говоря, я здесь устроился, как свой человек, и здесь я пережил любовное приключение».
После этого Мулло-Бурхон рассказал нам о своих отношениях с дочерью мутевалли и о трагическом конце девушки. Я счел нужным привести здесь его рассказ в моем пересказе под заглавием «Несчастная девушка».
НЕСЧАСТНАЯ ДЕВУШКА
«Когда мутевалли куда-нибудь уезжал, вместе со служанкой ко мне заходила высокая девушка. На ней была шелковая цвета павлиньего пера паранджа (в Бухаре дочери богатых родителей до замужества носили шелковые паранджи цвета павлиньего пера, а дочери простых людей — бумажные красные паранджи), лицо ее вместо волосяной сетки закрывала тонкая белая кисея. По шелесту, который слышался, когда девушка шла, было ясно, что на ней надето новое шелковое платье, а запах ее духов щекотал мои ноздри и волновал меня.
«Когда служанка приносила ко мне в келью свежее белье или брала ношеное в стирку, ее хорошо одетая и надушенная дорогими духами спутница смотрела на меня, приподняв кончик своего кисейного покрывала. Но я не мог разглядеть ее лица и волос. Если мутевалли не было в мазаре, их посещения повторялись по нескольку раз в день, и мое нетерпение с каждым разом все более возрастало, но я не осмеливался заговорить, особенно в присутствии служанки. [346]
«Однажды служанка, как всегда, отдала мне свежевыстиранное белье, а девушка в это время поджидала ее за дверью. Служанка обратилась ко мне:
« — Моя госпожа слышала, что вы знаете много газелей, хорошо, если бы вы записали для нее одну из них.
«Незнакомая девушка смущенно засмеялась под паранджой и накинулась на служанку:
« — Ах, чтоб тебе, Ситора, умереть молодой! Ведь я ничего тебе не говорила! Обращаясь с такой просьбой от моего имени, ты позоришь меня перед моим старшим братом-муллой!
«При звуках голоса этой девушки я едва не потерял сознание. Говорят, что у соловья прекрасный голос. Да, у соловья очень хороший голос! Я много раз слышал в горах его пенье, и оно всегда производило на меня большое впечатление. Но когда послышался голос девушки, то пенье соловья показалось мне похожим на карканье вороны.
«Ее слова едва не лишили меня сознания, но вместе с тем воодушевили и придали смелости.
« — О моя дорогая! Если раньше я писал стихи каламом на бумаге, то теперь для тебя я напишу ресницами на оболочке своих глаз, — обратился к ней я. — Если ты, мое солнце, вечером *пришлешь ко мне свою Звезду,* то она положит тебе под ноги вместо ковра мое послание.
«Девушка ничего не сказала мне в ответ, только притворно зевнула. Потом вдруг рассмеялась и, с трудом сдерживая смех, промолвила с укором:
« — Выходи скорей, Ситора, идем, ты совсем меня осрамила!
«Но я" понял, что мои слова понравились девушке, доставили ей удовольствия больше, чем массаж в бане дряхлому, усталому от работы старику.
«Девушки ушли. Я вслед за ними покинул келью и через заднюю дверь мазара поспешил к дороге, которая вела в усадьбу мутевалли. Стоя здесь, я следил за уходившими девушками. В тот день дул северный ветер. Не знаю, сама ли она подняла руки или ветер раздувал ее паранджу цвета павлиньего пера, но она была в ту минуту похожа на идущего плавной походкой павлина, раскрывшего крылья... [347]
«Я не мог отвести от нее глаз; словно почувствовав что-то, девушка неожиданно обернулась и увидела, что я стою у двери и слежу за ней. Не знаю, из кокетства или от смущения, но она сразу ускорила свой шаг. В это время я тихонько запел бейт Хисрава Дехлави:
Ее походку с чем я сравню? Ступает красиво она, как павлин!
Когда ж обернется и бросит взгляд свой — пугливой лани подобна она
«Девушка скрылась за дверью усадьбы. Я, совершенно очарованный, вернулся в келью и сел писать обещанную ей газель. «Сверкающему солнцу» — так начал я свое стихотворение».
Мулло-Бурхон прочел нам газель, посвященную той девушке. Но стихотворение было очень слабым по форме, я его не запомнил и не счел нужным записать. Поэтому передам его содержание в прозаическом пересказе.
Сверкающему солнцу
«О, сверкающее солнце! Если светило, озаряющее мир, долго не покажет своего лица, то все живое увянет и погибнет. Ты, являющаяся моим солнцем, почему ты прячешь от меня свое лицо? Неужели ты хочешь, чтобы я увял и умер в разлуке с тобой? Я не могу поверить, что ты так холодна и жестока! Склоняясь к праху твоих ног, я молю тебя: один единственный раз покажи мне — «очарованному», «готовому принести себя в жертву», твою озаряющую мир красоту. Если сегодня ночью, после заката солнца, ты, мое солнце, не явишь мне свой лик, то я брошусь в колодец твоего деда (колодец мазара Ходжа-Убона) и там погибну. Тогда моя кровь падет на твою юную голову...»
— В конце этой газели, — рассказывал Мулло-Бурхон, — я добавил один бейт неизвестного, но очень популярного среди бухарской молодежи поэта:
Не допускай, чтоб умер юноша из-за любви к тебе.
Еще сама ты молода, желанья тайные тебя томят! [348]
* * *
Мулло-Бурхон продолжал свой рассказ.
«В тот же день перед заходом солнца пришла Ситора. Я ее спросил, грамотная ли она. Юная служанка ответила отрицательно.
«Я очень боялся, как бы моя тайна не была кем-нибудь открыта. Ответ Ситоры меня обрадовал и немного успокоил. Теперь я убедился, что она не может прочесть газель и понять ее любовный смысл. «Конечно, — думал я, — двенадцатилетняя деревенская девочка не в состоянии угадать, какие желания скрыты в моем сердце и в сердце ее прекрасной хозяйки».
« — А твоя госпожа грамотная? — спросил я у девочки.
« — Грамотная, она иногда что-то пишет и очень много читает.
«Мне пришлось предупредить Ситору, чтобы она была осторожней.
« — Смотри, — сказал я ей, — мою газель никому не показывай и никому не проболтайся, что ты приходила ко мне и: я дал тебе письмо для твоей госпожи.
« — Это еще до вас она наказывала, — улыбнулась девочка.
« — Ты обещала своей госпоже, что никому не скажешь об этом?
« — И без всяких обещаний я ни одного ее слова никому не передам и никому ничего о ней не стану рассказывать, — ответила девочка очень серьезно, — госпожа очень меня любит и жалеет, мы с ней даже спим в одной постели. Я ее тоже очень люблю и всегда слушаюсь.
«Ситора взяла мое письмо и ушла.
«Выходит так, — подумал я, — что эта двенадцатилетняя деревенская девочка, «во славу обители Ходжа-Убона», все отлично понимает, а мы, грамотеи и поэты, без всякого толка теряем время в своих медресе.
«Вероятно, прекрасная соседка (такой я ее представлял себе) была еще более моего нетерпелива, потому что не прошло и десяти минут, как Ситора вернулась. По тому, как она шла, улыбаясь, можно было заключить, что у нее есть для меня радостное известие. Я не стал дожидаться, пока Ситора войдет в келью, и поспешил ей навстречу. [349] Но служанка, легонько толкнув меня в грудь своими тонкими нежными ручками, заявила:
« — Не спешите, войдите внутрь, чтобы никто не заметил. «Мне стало стыдно, и я невольно подумал: «Ого, оказывается, простодушная девочка в вопросах любви куда опытнее меня, а я и не знал. Как жаль тех двадцати дней, что я из-за своей робости и неосведомленности проскучал здесь в одиночестве». Мы вернулись в келью. Я сел на свое место, и мне было неловко взглянуть в лицо юной служанке, ставшей моим учителем в вопросах любви. Она достала из рукава письмо и протянула его мне; не поднимая головы, я взял письмо у нее из рук. Она не стала дожидаться, пока я прочту письмо, а сказала тихонько:
« — Как только стемнеет, выйдите к задней двери мазара. Я приду и отведу вас, куда мне приказано. — Больше она не промолвила ни слова и быстро ушла.
«Подобно верховному судье, получившему указ эмира, я поднял письмо моей милой над головой, потом потер им глаза, приложил к губам и целовал до тех пор, пока оно не стало влажным. Только тогда я развернул, наконец, письмо и стал читать. В нем было сказано: «Братец-мулла! Я очень плохо пишу, поэтому буду краткой. Не осудите! Все, что передаст вам Ситора, то и сделайте!».
«От нетерпения я не мог более оставаться в келье. Еще засветло я вышел к задней двери мазара и стал там прогуливаться взад и вперед. Когда стемнело и на небе засверкали звезды, пришла Ситора. Я увидел девочку издали и хотел было поспешить ей навстречу, но она сделала мне знак остановиться. Подойдя ко мне, Ситора промолвила:
« — Не торопитесь!
«От страха и отчаяния у меня едва не разорвалось сердце, я подумал, что девушка, наверное, назначила другое время и служанка пришла меня предупредить. Но Ситора продолжала:
« — Я сейчас пойду вперед, а вы следуйте за мной на расстоянии двадцати шагов!
«Мне еще раз стало стыдно. Ведь мое «нетерпение» было таким же, как и час назад, когда эта же девочка упрекнула меня за [350] неосмотрительность. Теперь мое поведение опять заслужило замечание с ее стороны.
«Служанка пошла, а я принялся считать ее шаги. Когда она удалилась на установленное расстояние, я сделал свой первый шаг и старался затем идти так, чтобы мои шаги были не шире и не уже ее шагов. Я одновременно с ней поднимал то одну, то другую ногу и вместе с ней опускал на землю. При такой ходьбе меня можно было принять за эмирского солдата, который старается идти в ногу со своим командиром.
«Я надеялся, что моя красавица примет меня, как гостя, у себя дома. Однако Ситора оставила слева от себя ворота во двор мутевалли, прошла мимо усадьбы и оттуда уже направилась прямо на восток среди песчаных холмов. Я шел за ней. Иногда песчаные холмы скрывали служанку от меня и я терял ее из вида. В такие минуты мое тело охватывала дрожь, я боялся, как бы излишне не приблизиться к ней или не отстать и еще раз не дать повод для упрека.
«Наконец, Ситора дошла до небольшой впадины. Я остановился. Увидев это, она сделала мне знак следовать за ней. Подобно воробью, у которого неожиданно развязалась на ноге веревочка, я словно взлетел и в одну секунду оказался рядом с девочкой.
«Она тихонько сказала:
« — Вы полежите немного в этой впадинке, чтобы вас никто не заметил из тех, кто может здесь пройти, моя госпожа придет сюда.
«Через секунду Ситора скрылась из глаз. Как только она удалилась, на небе стали бледнеть звезды. Через несколько минут на востоке появился какой-то свет, подобный отблескам дальнего пожара, он постепенно распространялся по небу, становился все выше и бледнее. Вслед за отблесками появилось нечто подобное огромному медному тазу, раскаленному на огне. Это была полная луна, взошедшая на небе. Она начала быстро бледнеть и через минуту превратилась в небольшой светлый серебряный поднос. При ее свете красные пески приобрели вид густо сбитых сливок. Теперь все вокруг превратилось в молочное море.
«Месяц поднялся выше, но от моего солнца еще не было никаких вестей. Мне стало грустно, тысячи страхов ожили в моем сердце. [351]
Может быть, неожиданно из города вернулся ее отец; может быть, пришел незваный гость; может быть, она, не дай бог, внезапно заболела. И хотя это казалось невероятным, но я допускал даже, что она, подобно коварным девушкам, о которых рассказывается в сказках, обманула меня. Лежит себе сейчас спокойно в постели, обнявшись со своей служанкой, и смеется надо мной, «утолив жажду вместо пахтанья молочным светом луны», а я здесь «вместо того, чтобы насладиться солнцем, наслаждаюсь луной». Такие мысли все время приходили мне в голову...
«Не выпрямляясь, я вылез ползком из своей впадины на песчаный холм. Оттуда я стал смотреть на усадьбу мутевалли; стены ее в лунном свете тоже казались молочными. Мое внимание привлекла маленькая дверца. Я решил, что здесь, наверное, выход из усадьбы, и, подобно кошке, не отрывающей глаз от мышиной норы, я устремил свои взоры на эту дверь надежды.
«Не знаю, прошло полчаса или час (для меня время тянулось подобно ночи зимнего солнцестояния); вдруг дверь моей надежды раскрылась, сердце у меня забилось так, словно стремилось выпрыгнуть из груди и помчаться навстречу к милой. Но сразу же все мои надежды рухнули, с разочарованием увидел я, что выходивший из двери человек был небольшого роста, в то время как милая казалась мне «высокой, стройной, кокетливой, как кипарис». Я всмотрелся более внимательно и увидел, что *выходившая была как будто «звездой» (Ситорой), в то время как я ожидал появления «солнца».*
«Тогда у меня мелькнула мысль: «Вот идет по виду простая, а на самом деле скрытная девчонка, которая сегодня и днем и ночью обманывала меня и заставляет мучиться в ожидании. Она опять хочет найти какую-нибудь уловку и бросить меня в огонь нетерпения. В таком случае... В таком случае мне лучше броситься в колодец, чем, изведав отчаяние, вернуться к себе в келью».
«Однако служанка не пошла в мою сторону, а поспешила вдоль стены усадьбы в том направлении, откуда недавно меня привела. Она задержалась возле юго-восточного угла усадьбы и стала внимательно наблюдать за задней дверью мазара и за главным входом усадьбы. Затем так же вдоль стены пошла обратно на север и, миновав [352] заднюю дверь усадьбы, продолжала свой путь в северном направлении. Когда девочка дошла до северо-восточного угла, она опять там немного постояла и внимательно осмотрела все кругом, затем вернулась к задней двери, вошла в нее и исчезла.
«Я надеялся, что как только Ситора скроется, из двери появится «мое солнце», я уже мысленно видел ее в парандже цвета павлиньего пера, с белым кисейным покрывалом. Но оттуда вместо «солнца» показался небольшой светлый луч, который как бы поднимался от земли к небу и тихо приближался ко мне. Когда «движущийся луч» оказался невдалеке от меня, я понял, что это был человек, человек, одетый в белую одежду, одного цвета с молочной луной. Если бы на моем месте был кто-нибудь другой, не находившийся, как я, в ожидании, то он принял бы его за игру лунного света.
«Теперь у меня не осталось больше сомнений, что это тот самый «мой высокий, стройный, кокетливый кипарис». Стан ее при ходьбе напоминал нежные молодые деревца, которые от ветерка слегка сгибаются из стороны в сторону, или куст с расцветшими розами, клонящийся под тяжестью своего ароматного груза. Опьянев от вина своей красоты или вина радости, мой кипарис шел, слегка покачиваясь.
«Лишь только моя красавица подошла ближе, как я скатился с песчаного холма и лег в ту впадину, которую мне указала Ситора. (Должно быть, Звезда выбрала мне это место по указанию Солнца).
«Прошла минута, и солнце, озаряющее мир, появилось над подушкой моего ожидания, словно сама счастливая судьба говорила мне: «Вставай, над твоей головой взошло солнце!». Я не стал отвергать ее радостноё веление, сразу же вскочил с места и оказался лицом к лицу с девушкой.
«На ней, словно лунный свет, переливалась белая шелковая одежда. Покрой ее рубашки был не как у девушек, а как у кормящих женщин, с разрезом на груди, и сквозь разрез я увидел в лучах луны светлую, как хрусталь, грудь, похожую на сверкающую белизной страницу. Это была сама моя светлая судьба, которая пришла ко мне с открытым лицом; рукава ее платья, поднятые выше локтей, оставляли открытыми белые руки, блестевшие при лунном свете серебром, [353] как форель, плывущая в реке; они казались мне неизъяснимо прекрасными и словно призывали: «Мы готовы к твоим поцелуям», — притягивали к себе сильнее, чем магнит. На голове красавицы белел .шелковый платок, который покрывал сверху донизу ее черные длинные распущенные волосы; она накинула его, чтобы, слившись с лунным светом, он скрыл ее от нескромных взоров. По обеим сторонам платка ниспадали две пряди незаплетенных вьющихся волос; кокетливая девушка заложила локоны себе за уши, затем перекинула их вперед почти до самых губ, что делало ее еще более привлекательной.
«Не знаю, с чем сравнить ее прелестное розовое личико? Если я назову ее солнцем, это будет неверно, назову ее месяцем — это будет неверно, розой назову — это тоже будет неверно, назову его зеркалом — и это будет неверно! Ведь солнце, месяц, розу и зеркало каждый человек видит всегда и не придает им особого значения. Но с чем можно сравнить лицо, при одном лишь взгляде на которое человек готов отдать всю свою жизнь? Разве у него хватит совести сравнить его с чем-нибудь обычным?
«Могу лишь сказать, что прелестное лицо ее было очень гармоничным. Красиво очерченный нос, черные ласковые глаза, опушенные длинными ресницами, тонкие изогнутые брови и нежный лоб словно дополняли друг друга, были соразмерны и так прекрасны, что не давали отвести от нее глаз.
«Я весь дрожал, а она, словно опьяненная, приближалась ко мне. Невольно я схватил ее за обе руки. Без всякого жеманства и кокетства она подошла еще ближе. Вместе с дурманящим ароматом духов от нее исходил также легкий запах вина. Я тотчас же все понял: сегодня вечером девушка выпила две-три пиалы того самого дозволенного вина, которое пьет для придания себе сил ее отец, она выпила лишь для того, чтобы на любовном свидании смелее раскрыть книгу своей любви перед новым, незнакомым избранником.
«Увидев ее возле себя в раскрытом на груди платье, с засученными рукавами, я вспомнил стихи Соиба Исфахони и стал их тихонько читать:
Вышла из дома красавица,
Пьяная, еле бредет, [354]
Клонится к долу, падает,
Словно созревший плод.
Бросив любовной игры
И тонких уловок расчет,
Стыд свой в пыли и крови
Топчет она без забот.
Для поцелуев открытую
Руку мне подает,
Платье порвав, обнажилась,
Как лучезарный восход.
«Моя повелительница тоже была подобна созревшему плоду, упавшему сегодня мне в руки, напоминала только что сорванный персик, с которого каплет свежий сок.
«Запястья ее тонких рук были в моих руках и дрожали не меньше, чем у меня, я тихонько их гладил, но не находил слов, не знал, что сказать. Вдруг она резким движением освободила свои руки и, прижав их к белой нагой высокой груди, с неожиданной смелостью предложила:
« — Давайте же сядем!
«Голос ее прозвучал так, будто она упрекает меня в отсутствии решительности.
« — Повинуюсь! — ответил я.
«Она села там, где стояла, а я, следуя ей, сел напротив нее. Между нами оставалось расстояние не более двух четвертей. Я все еще не находил слов, подобно глухонемому, не мог высказать ей, что было у меня на сердце.
«Она заговорила опять:
« — Почему вас называют так странно, Бисмил — «принесенный в жертву»?
« — Это слово означает «убитый», ведь я убит любовью, меня так и называют, — ответил я со смелостью, вернувшейся ко мне после ее слов.
« — Какая же жестокая красавица убила вас, такого милого молодого человека?
« — Я боюсь назвать имя этой красавицы и твоего слова «жестокая», — ответил я, дрожа. [355]
« — Разве не существует средства оживить убитого любовью? Если есть, то что это за средство, и где можно его найти?
«Ее запутанные вопросы вели к тому, что я должен был открыть свое сердце, они волновали меня и усиливали нетерпение. У меня больше не осталось и следа прежней робости, стыда и смущения.
« — Есть! — воскликнул я и придвинулся к своей прелестной возлюбленной, приблизил свои губы к ее губам.
« — Поцелуй этих живительных уст — вот средство оживить убитого любовью!
«Я приник своими дрожащими губами к ее горячим устам. Когда почувствовал, что она меня не испугалась, я еще более осмелел и, обняв ее, хотел прижать к своей груди. Однако девушка, хотя и была взволнована, обеими руками уперлась в мою грудь и резко, с силой оттолкнула меня, а сама отодвинулась немного назад и опять, как прежде, оказалась лицом к лицу со мной. Она опустила голову, и я услышал всхлипывание.
«Пламень, сжигавший мое тело, сразу погас. Я, правда, еще ощущал огонь в голове и ногах, но это был уже дымный огонь, каким горят сырые дрова, и дым их словно разъедал мне мозг.
«Девушка не успокаивалась и продолжала плакать. Радость превратилась в печаль, свадьба — в траур. Для меня, полюбившего ее, мечтавшего доставить ей радость, было невыносимо видеть ее состояние. Я немного приблизился к ней и сказал ласково и печально:
« — О моя дорогая! Меня ввела в заблуждение твоя доброта, я невольно позволил себе грубость. Ты указала мне мое место, и я очень тебе благодарен. Я чувствую себя виновным в твоей печали; вместо того чтобы развеселить, заставил тебя плакать. Прости меня и скажи, что надо сделать? Я хочу заставить тебя забыть твою печаль.
«Девушка постепенно успокаивалась. Но она не отвечала на мои вопросы и все так же, словно под тяжестью какого-то горя, сидела, низко опустив голову.
« — О моя чистая, невинная красавица! Если для твоего спокойствия и радости потребуется моя смерть, я тотчас же покончу с собой; если ты хочешь, я сейчас же уйду отсюда и никто меня никогда [356] не разыщет, а если я погибну и превращусь в прах, на твое чистое платье не сядет и пылинка моего праха...
«Я умолк, мне хотелось знать, как отнеслась девушка к моим словам.
«Она перестала плакать, но сидела, по-прежнему опустив голову, о чем-то думала и своими тонкими пальчиками чертила на песке. Я продолжал:
« — Я тебя люблю, я с радостью и благодарностью приму всякие муки, горести, несчастья, беды, огорчения, которые выпадут мне на долю из-за любви к тебе. Но я не в силах выносить больше твою печаль, твою грусть, в особенности ту, которую сам вызвал.
«Я снова умолк и с надеждой устремил на нее свой взор. Девушка, не поднимая головы и не глядя на меня, заговорила:
« — Не вы и не ваша грубость являетесь причиной моей печали, моих слез, моего огорчения. Конечно, ваша дерзость мне не понравилась, и я вас оттолкнула. Но разве может стать причиной горести поступок, избавление от которого в моих руках, у меня достаточно сил, чтобы владеть собой... Если бы ваша дерзость и вызвала у меня слезы, то я все равно не смогла бы вас обвинять, да и не имела бы на это права. Ведь я сама обнадежила вас. Причина моих слез, моего горя и тоски — моя злая судьба, которая сделала меня такой отчаянной и бесстрашной. В условиях, когда шариат считает недозволенным даже голос женщины или девушки, — я ночью в уединенном месте беседую с чужим мужчиной, не закрывая своего лица.
«Девушка немного помолчала, подумала и вдруг через секунду, подняв голову, спросила меня в упор:
« — Сколько вы дадите мне лет?
«Я не сразу ответил на ее вопрос. Мне казалось, что ей двадцать один или двадцать два года. Но зная, что девушки и женщины не любят, когда им дают много лет, подумал немного и, чтобы сделать ей приятное, ответил:
« — Я дал бы тебе лет семнадцать-восемнадцать.
«Она улыбнулась:
« — Вы хотите порадовать меня ложью, а ведь мне на самом деле полных двадцать восемь лет... [357]
«С ее лица в ту же минуту исчезло светлое выражение, появившееся при моем ошибочном определении, и его снова покрыла пелена печали и горя.
« — Да, мне двадцать восемь лет, — продолжала девушка, — но я все еще не замужем. Вот какова моя черная судьба! Только история, почему я оказалась в таком положении, очень длинная. Если вы в состоянии меня выслушать, я готова рассказать ее вам!
« — Я жажду услышать все, что вы скажете, мое внимание принадлежит вам.
ПОВЕСТЬ О ГОРЕСТЯХ И ПЕЧАЛЯХ НЕСЧАСТНОЙ ДЕВУШКИ
« — Когда умерла моя мать, — начала свой рассказ девушка, — мне шел уже девятнадцатый год. Я была единственной дочерью в семье. Мать умела читать и писать и меня тоже обучила грамоте. Кроме того, она научила меня готовить, шить и всему тому, что должна уметь делать девушка. Года за два до смерти матери, когда мне исполнилось шестнадцать лет, родители стали думать о том, чтобы выдать меня замуж. Мать хотела осуществить свое заветное желание — дожить до моей свадьбы и увидеть обеспеченным будущее своего единственного ребенка. До последних дней своей жизни она ожидала сватовства какого-нибудь достойного юноши. Но никто не появлялся. — В этом месте девушка остановилась и спросила:
« — А знаете, почему?
« — Нет.
« — Конечно, вы не могли об этом знать. Но, может быть, вам известно, что все ходжи, в том числе и ходжи колена Убона, отдают своих девушек замуж только за мужчин из своего рода. Среди наших родственников не нашлось ни одного молодого человека, который посватал бы меня. Вот почему моя дорогая матушка унесла свои мечты с собой в могилу. Через год отец женился вторично. Как я ни горевала, лишившись матери, но беды, свалившиеся на мою голову после его женитьбы, оказались совсем непереносимыми.
«Рыдания сдавили горло девушки и заставили ее на минуту прервать рассказ. Тяжело вздохнув, она подняла голову и продолжала: [358]
« — В то время у нас в доме жили две служанки, но мачеха всю грязную и тяжелую работу взвалила на меня. Я подметала комнаты, двор, мне приходилось дважды в день убирать в тех местах, назвать которые неудобно. Служанки приготовляли лишь пищу и пекли лепешки. Стирать белье я должна была вместе с ними. Есть она мне давала все самое худшее и невкусное, а иногда даже просто объедки после служанок, хотя те питались тоже не очень сладко. Если мачеха видела, что я, освободившись от работы, сижу в уголке и читаю книгу, сейчас же начинала меня ругать. «Грамотная девушка, — твердила она, — становится развращенной, заводит себе любовников». Чтобы не давать мне читать, она всегда выискивала какую-нибудь работу. Однажды ночью я подслушала, как мачеха ябедничала отцу: «Ваша дочь, — говорила она, — читает бесстыдные газели и становится развратной, возьмите ее немедленно в руки или выдайте замуж и подальше уберите от меня, у меня нет больше сил видеть эту легкомысленную девицу».
«Отец стал оправдываться и объяснять, что среди родственников не находится для меня жениха...
«Девушка немного задумалась.
« — Я тоже мечтала о том, — снова заговорила она, — чтобы нашелся хотя бы семидесятилетний старик и взял меня замуж, тогда я избавилась бы от мучений, причиняемых мне молодой злой мачехой. Пусть прекратится род всех этих ходжей! Уж не знаю, что это за несчастье, что у них всегда родится больше девочек, чем мальчиков. Их юноши могут взять жену из числа своих родственников или найти среди дочерей верных мюридов и почитателей. Ведь девушек приносят в дар святому наравне с быками и баранами. Откуда же можно было найти жениха для меня, несчастной, живущей в этой песчаной пустыне? .. .
«От печальной истории, рассказанной бедной девушкой, сердце у меня сжалось и еще более возросла моя любовь к ней, смешанная с жалостью. Меня охватил гнев против ее негодной мачехи. Я подумал: «Улучу как-нибудь удобный момент, свяжу эту злодейку и брошу в колодец мазара». Не выдержав, я спросил у девушки:
« — Сейчас ты все еще живешь с мачехой? [359]
« — Нет. Через четыре года она умерла от сыпного тифа. Вскоре после ее смерти отец снова женился. Однако третья его жена оказалась еще хуже второй. Она целыми днями заставляла меня выполнять грязную работу, еще хуже кормила, запрещала читать книги и злобно обвиняла в развращенности. Новая мачеха не только не позволяла отцу покупать мне на базаре необходимую одежду, но даже запрещала носить платья, оставшиеся после покойной матери. «Наследство от первой жены должно достаться женщине, а не девушке», — говорила она и запирала в сундук на замок одежду моей матери. Меня она заставляла носить бог весть откуда добытые отвратительные старые тряпки, в то время как при первой мачехе я все же ходила в платьях моей матери. — Девушка показала на свою необычную одежду с разрезом на груди и пояснила:
« — Вот это платье моей покойной матери...
« — Где же эта злодейка? — опять перебил я ее.
« — Теперь я не знаю, где она. Мне лишь известно, что мачеха украла у нас вещи и унесла их к своим родственникам. Отец мой — человек очень жадный, он не смог этого вынести, развелся с ней и выгнал ее из нашей усадьбы. Теперь я стала единственной «хозяйкой дома». Все домашние дела выполняют две служанки. Себе в помощь я взяла Ситору, которую вы знаете. Когда я ее нашла, ей было девять лет и она была круглой сиротой. Я люблю ее, как сестру, и она единственная наперсница моих тайн.
« — Значит, теперь тебе живется хорошо?
« — Да, как будто хорошо, — ответила девушка и, вздохнув, продолжала:
« — Но свою юность, время, когда кипит кровь и голова полна мечтами, я провела под гнетом тяжких страданий. Мне тогда уже пришлось похоронить все свои надежды. Сделавшись полновластной хозяйкой, я иногда думала: «Теперь ничего не будет худого, если я выйду замуж, ведь отец состарился, а вечно никто не живет. Возможно, у меня родятся дети от этого неизвестного мужа или хотя бы один ребенок, тогда после смерти отца я не останусь уже в одиночестве». Эти мои мысли были вызваны не мечтами молодости (а ведь говорила, что мечты мои давно умерли), а заботами о будущем. Мне [360] казалось даже, что все равно, кто будет моим мужем. Однако вскоре произошло событие, которое убедило меня, что всему виной моя черная судьба.
«Бедняжка помолчала, перевела дыхание и продолжала: « — В Бухаре живет один человек лет пятидесяти из рода Ходжа-Убона, у которого умерла жена. Он решил жениться на мне и прислал сватов. Я стояла за дверью и слышала, что ответил им отец. Он сказал сватам: «Я уже стар, у меня нет других детей, нет и жены. Эта. девушка — мое единственное дитя, она ведет все наше хозяйство. Я отдам ее лишь за того, кто согласится войти к нам в дом как зять». Сват посоветовал отцу опять жениться. Отец стал жаловаться на дурной характер и воровство вдовых женщин. «Если бы нашлась невинная девочка лет двенадцати, то я, пожалуй, женился бы на ней, — сказал он, — но и тогда не смог бы расстаться с дочерью. Мое первое условие к зятю, чтобы он вошел в мой дом».
« — Человек, присылавший ко мне сватав, — продолжала девушка, — был ишаном и занимался лечением сумасшедших молитвами. Он имел в городе собственный дом и жил вместе со своими взрослыми детьми. Конечно, он не согласился стать моим мужем и перейти в дом отца. После его сватовства мне стало ясно, что я уйду одинокой из этого мира. Ведь среди потомков Ходжа-Убона не найти никого, кто согласился бы бросить город и переселиться сюда, в пустыню, в дом к моему жадному, скаредному отцу, чтобы стать, его зятем.
«Несчастная девушка особенно грустно поведала мне о том, что ей придется одинокой уйти из мира. Она замолчала и стала похожа на солнце, которое скрыла черная туча.
«Но сейчас же на ее лице мелькнула радость, и она снова заговорила со светлой улыбкой.
« — Я за всю свою жизнь еще никого не любила и даже ни разу не посмотрела ни на одного мужчину. Чувства мои давно умерли и, как говорится в народе, «увяли, не успев расцвести». — Девушка еще немного помолчала, но радость все лучезарнее разливалась по ее лицу, « — И все же случилось так, что в сердце моем возникла любовь к мужчине. Однажды появился человек, который смело выступил [361] против ветхих обычаев Ходжа-Убона. Я сама была жертвой этих обычаев, и в сердце моем зажглась любовь к дерзкому пришельцу, мне страстно захотелось его увидеть. Я стала подсматривать сквозь щели и, когда убедилась, что это молодой красивый человек, любовь моя еще больше возросла. Потом мне захотелось побыть возле него и услышать его голос. К счастью, мое желание осуществилось не один, а множество раз, и с каждым разом любовь моя возрастала. Наконец, она достигла той силы, что обычно поэты называют «страстью», когда люди от жара своего чувства стенают, словно укушенные змеей...
«Красавица снова умолкла. По-видимому, ее взволновало воспоминание о первой любви. Она сложила руки на груди, переплела и сжала пальцы.
« — По-моему, любовь есть в сердце каждого молодого мужчины и каждой девушки, — задумчиво сказала она. — Но чувство, подобно запруженной воде, стоит недвижно у плотины. Задержанная вода всегда стремится куда-нибудь в сторону, ищет себе выхода; сначала она чуть-чуть просачивается сквозь щели, но постепенно течение ее становится настолько могучим, что уже ничто не в силах ее задержать. Поток срывает на своем пути все препятствия и преграды. Так же и моя любовь, вначале она была просто движением сердца, но постепенно достигла такой силы, что способна снести все преграды. ..
«Девушка взволнованно смотрела на меня, словно ждала ответа. Угадав ее желание, я спросил:
« — Кто же этот счастливец?
«Девушка не отвела от меня взгляда, только улыбнулась, сверкнув белыми зубами.
« — Если по моим словам и поступкам вы до сих пор не догадались, кто этот человек, то я скажу прямо: это вы! Вам удалось разгадать хитрость с туфлями Ходжа-Убона и высмеять отца. У меня появилась надежда, что можно нарушить и другие обычаи потомков Ходжа-Убона, вот почему я вас полюбила, вы оживили меня и снова разбудили в моем сердце молодые мечты! Это вы меня, двадцативосьмилетнюю девушку, вернули к восемнадцати годам и заставили [362] сломать все преграды, наконец, вы тот единственный человек, которому я сдалась, не сумев сдержать кипения крови...
«После ее пылкого признания моя любовь к черноокой девушке еще больше возросла, от волнения я не знал, что мне делать, только чувствовал, что безумно люблю ее и от страсти весь горю. Теперь она уже не была для меня покорной девушкой, с которой я так безумно жаждал сблизиться, чтобы поцелуями и объятиями погасить пылавший во мне огонь. Говоря по совести, в начале свидания я счел ее немного легкомысленной и думал, что в эту ночь она достанется мне. Однако девушка оказалась очень серьезной; она обладала не только красивой внешностью, но и тонким умом. Короче говоря, если мое чувство к ней в начале свидания было животным, то теперь оно стало глубоким и человеческим…
«Заметив мое состояние, девушка продолжала:
« — Да, моя любовь привела меня к вам, но это не значит, что я сейчас готова к любым вашим дерзостям. Так могут поступить только безнравственные девушки. Я хочу, если позволит судьба, сочетаться законным браком и открыто жить с вами. Может быть, мне суждено погибнуть одной в горе и тоске, но и тогда я все равно не соглашусь на легкомысленные отношения.
« — Я не только согласен, — ответил я, — но и сам стремлюсь к тому, чтобы мы могли открыть всем свою взаимную любовь и, соединившись браком, жить, как другие люди. Но как мы сможем осуществить это против воли твоего упрямого отца?
« — Есть один путь, но успех будет зависеть от ваших решительных действий.
« — Какой же это путь? — спросил я взволнованно. Мне казалось совершенно невозможным стать зятем одного из' потомков Ходжа-Убона. — Я готов пойти этим путем и, если понадобится, даже отдать свою жизнь.
«Девушка улыбнулась.
« — Если бы вашей жизни угрожала опасность, — ответила она, — -то я никогда не решилась бы вас ей подвергнуть. Вы дороже мне моей собственной души, сердца, всего моего существования. То, что я придумала, очень просто, но заставить отца дать согласие будет не [363] совсем легко. Я слышала, — продолжала девушка, — что некоторые городские ходжи, когда не могут найти женихов своим дочерям из числа родственников, отдают своих дочерей за мулл и приравнивают мулл по благородству к ходжам. Вы должны найти одного из них, подослать сюда, и пусть он убедит отца, что вас следует избрать женихом его дочери.
«Она замолчала, ожидая моего ответа. Я задумался над тем, как мне найти какую-нибудь ловкую лису, которую бы можно было подослать к этому старому волку. Мою задумчивость девушка истолковала по-своему, будто я обдумываю условия нашей будущей семейной жизни.
« — Может быть, вы не хотите после женитьбы остаться жить здесь, в этой песчаной пустыне? — заговорила она. — Но если вы примете условие отца, то до женитьбы этого вполне достаточно. После свадьбы я стану вашей служанкой, ведь тогда *по шариату моя воля окажется в ваших руках,* и захотите — вы останетесь здесь жить, не захотите — найдете где-нибудь хижину и мы туда переселимся.
«Я собрался ей ответить, но она махнула рукой, чтобы я помолчал, и продолжала говорить сама, словно стремилась устранить возможные сомнения.
« — Не удивительно, если вы думаете о трудностях предстоящей семейной жизни. Но я хочу вас заранее предупредить, что если вы увезете меня в город, то не будете испытывать никаких затруднений. За десять лет, которые я провела в одиночестве, я читала книги и очень расширила свои знания. Всякий раз, когда мне надоедало читать, я занималась вышивкой и это искусство тоже довела до совершенства. Я могу в городе зарабатывать на кусок хлеба, обучая девочек грамоте или вышиванию.
«Я очень сомневался, что ее отец согласится на наш брак, но все же поверил в возможность уговорить его. «Прежде всего, — решил я, — постараюсь сам с ним увидеться и завоевать его сердце, а потом найду солидного человека и пошлю сватать его дочь».
«Ночь близилась уже к концу. Луна, проплыв над нашей головой, начала клониться к западу. На востоке забрезжил столб света, [364] похожий на минарет, бросил свое отражение на синее небо и чуть осветил его. Девушка поднялась с места.
« — Вы меня вернули к жизни, вы возродили в моем сердце юные надежды, — сказала она, — я опять поверила в свое счастье. Теперь моя жизнь в ваших руках, это похоже на те стихи, которые я читала в одном сборнике.
Пусть выберет судьба, чему свершиться,
какой определит она исход.
Рука твоя на голову мне ляжет, иль кровь моя
на голову твою падет.
«Я тоже встал и оказался лицом к лицу с девушкой, обнял ее нежную атласную шею, а она прижала меня дрожащими руками к своей груди. Горячие уста слились в поцелуе, так что трудно было оторваться. В это время утренний свет озарил нас своими лучами, подобно» нашему светлому счастью. Но он мог и очернить нашу судьбу. Девушка с тревогой воскликнула:
« — О! Я едва не осрамилась!
«Она оставила меня и убежала. Когда я пришел в себя, то увидел, что стою недвижно, словно окаменелый. Было уже так светло, что можно было различить человека на расстоянии ста шагов. Не приближаясь к усадьбе, я обошел ее южнее между холмами песка и только-после этого направился к мазару. Добравшись до кельи, я заперся от друзей и врагов и здесь, в унылой обители печали, погрузился: в мечты о своей милой.
* * *
«На следующий день вернулся из города мутевалли. Я раньше всех поспешил к нему за благословением, лицемерно приветствовал его и, чтобы не утомлять уставшего с дороги старика, быстро удалился. После этого я стал часто заходить к нему под разными предлогами и постоянно наводил разговор на его семейные и личные дела. На старая лиса, мутевалли, обычно отвечал на мои вопросы очень кратко и не посвящал в свои семейные дела. У меня не было возможности: давать ему «советы». [365]
«Время шло, но передо мной все еще не открывалось никакого просвета. Ситора частенько ко мне забегала, приносила привет от моего солнца и осведомлялась, как я живу. Было очевидно, что моя красавица с нетерпением ждет от меня решительных действий. В то же время старик никуда не отлучался, чтобы я смог повидаться со своей возлюбленной и хоть немного успокоить ее правдой или ложью.
«Наконец произошел случай, благодаря которому этот старый волк раскрыл мне со всякими лисьими уловками истинное положение своей семьи.
«Как-то у одного из бахауддинских ходжей, которому было лет шестьдесят, умерла жена, и он прислал сватов к дочери мутевалли. Старик, как всегда, отклонил сватовство и отослал сватов обратно. Я решил немедленно воспользоваться таким случаем. Сделав вид, что мне ничего не известно о неудаче сватов, я поздравил его с предстоящей свадьбой дочери. В ответ он рассказал мне о причинах отказа.
« — Мои предки восходят к святейшему халифу Осману, который был третьим сподвижником пророка, — говорил мутевалли. — Что же касается бахауддинских ходжей, то они присвоили себе это звание уже после Бахауддина Накшбанда, но кто были предки Бахауддина — неизвестно. Весьма возможно, что их род восходит к доисламским огнепоклонникам Бухары. Как же в таком случае бахауддинцы могут сравниться с нами по происхождению, чтобы мы выдавали за них наших дочерей!?
« — Как мне говорили, — вступил я в разговор, — возраст вашей дочери не маленький. Согласно шариату девушка по достижению совершеннолетия вправе требовать от отца, чтобы он как можно скорее выдал ее замуж. Самое лучшее, что вы можете сделать, — не медлить более и найти мужа вашей любимице.
« — Я мало учился в медресе, — возразил мутевалли, — но шариат знаю, в нем всегда, когда нужно, находятся исключения из правил. Так, в толковании Корана говорится: «Если существует необходимость, то подходит».
«Мутевалли принялся подробно объяснять мне, что за «необходимость препятствует замужеству его дочери. Начал он с того, что [366] не может найти зятя, равного ему по благородству происхождения, затем перешел к описанию семейного положения и кончил рассказом о воровстве своей последней жены.
« — Я хочу, — добавил он, — отдать свою дочь за человека из ходжей, который будет не ниже ее по рождению. Но такого претендента не находится. Все связано с судьбой и предопределением. — Помолчав немного, он продолжал:
« — Вам сильно преувеличили возраст моей дочери. Ведь на самом деле ей только недавно исполнилось восемнадцать лет. Правильно, что по шариату можно выдавать замуж девочек, достигших девятилетнего возраста. Это очень хорошая мера, чтобы уберечь их от посторонних взглядов. Но по причинам, о которых я уже говорил, счастье вашей сестры так быстро не устроилось.
« — Но ведь из шариата известно, что муллы по достоинству равны ходжам. Если среди ходжей нельзя найти жениха, вы могли бы выбрать достойного из числа мулл и сделать его своим зятем.
«Я немного помолчал, мне хотелось увидеть, какое впечатление произвели на него мои слова. Но, к несчастью, я ясно прочел на его лице следы сердитого несогласия. Все же я продолжал:
« — Конечно, нельзя верить любому мулле, нужно, чтобы тот мулла, который захочет стать зятем вашей милости, трудился здесь, как раб, был приезжим и не имел в городе дома. Так он скорее удостоится чести жить в этом святом месте. Кроме того, мулла, который намерен стать зятем вашей милости, должен быть посвящен в тайну „чудес с туфлями», он сумеет помочь вам в «проявлении этого чуда». Если ваша милость окажет благосклонность, то мулла, обладающий всеми перечисленными достоинствами, с легкостью отыщется. Конечно, ваша милость не нуждается в том, чтобы жених был человеком состоятельным. Если Аллах увеличит его доходы, то ему с женой хватит. Бедный жених, обладающий такими достоинствами, всеми силам» будет способствовать приумножению богоданного богатства.
«Конечно, советуя так, я сам предлагал себя в зятья. Все условия подходили ко мне. Я был пришельцем из Куляба и не имел в Бухаре дома, хорошо знал «тайну выставления туфель», которая считалась одним из чудес этого места. К тому же я был до крайности [367] беден. Мой хитрый противник понял мои намерения, и с его лица тотчас же сошло выражение гнева, он натянул на себя маску искусственной радости. Однако и под этой деланной маской я все же различил своим зорким взглядом его неудовольствие.
«Старый волк сразу догадался, кто должен быть предполагаемым женихом, но прикинулся непонимающим и все с той же притворной радостью ответил:
« — О, если бы мне было суждено найти такого муллу! Я готов тотчас же выложить из собственного кармана деньги на пышную свадьбу, отдать ему свою дочь и вместо одного ребенка получить двух, но здесь нам редко приходится встречаться с муллами. Что если вы окажете мне помощь и поскорее съездите в город?! Может быть, вам удастся найти муллу, который отвечал бы нашим условиям, и вы не откажетесь способствовать тому, чтобы от его имени был послан какой-нибудь известный почтенный человек.
«Все сказанное мутевалли было от начала до конца сплошными уловками и хитростью. Его главной целью было огорчить меня и как можно скорей удалить из своего дома. Он считал опасным пребывание молодого человека, желающего жениться, возле взрослой девушки, мечтающей о замужестве. А требование «почтенного известного человека» для сватовства было нужно ему как преграда против меня. Согласно обычаям и правилам, ни один «известный почтенный человек» не согласился бы стать сватом бедного босоногого ученика медресе, и мое предложение, не дойдя до мутевалли, повисло бы в воздухе.
«После разговора с отцом моей любимой я оказался в тяжелом положении и должен был как можно скорее отправиться в город, чтобы найти ему «подходящего зятя». Но как же я мог уехать и не объяснить возлюбленной, чего мне удалось добиться? Этот зловредный старик никуда больше не отлучался, чтобы я не мог найти удобный момент для встречи с его дочерью.
«Все же однажды мутевалли отправился в Джондорский тюмень на свадьбу к одному из своих мюридов. Я, ожидая прихода Ситоры, сидел, не выходя из кельи.
Ситора не заставила себя долго ждать. [368]
« — Хозяйка велела вам кланяться, — сказала она. — Дедушка мутевалли ушел сегодня на свадьбу и вернется только вечером. Хозяйка велела, чтобы, как только стемнеет, вы подошли к задней двери усадьбы. Она будет ждать вас за дверью.
«Ситора, рассыпающая искры счастья, принесла мне добрую весть и удалилась. Но я, оставшись наедине со своими чувствами и волнением, не находил себе места. После длительного промежутка времени, прошедшего с нашей первой встречи, сегодня ночью я опять увижу мою сверкающую луну. Предстоящее удовольствие вело меня в счастливые райские кущи, но я также знал, что это будет нашей последней встречей. Мысль о грядущем несчастье ввергала меня в ад безнадежности. На этом свидании я должен был ложью успокоить взволнованное сердце моей дорогой красавицы и делать это, зная заранее, что ее отец отвергнет мое предложение. Если девушка когда-нибудь поймет, что отец мне отказал, здоровье ее и даже жизнь окажутся в опасности. Думать об этом было особенно тяжело, и я боялся сегодня при свидании с ней не сдержаться. Мне хотелось в ту ночь, чтобы темнота наступила как можно позднее. Но, к несчастью, ночь, подобно нашей черной судьбе, пришла слишком быстро, и я медленно побрел вдоль стены усадьбы к назначенному для свидания месту.
«Когда я достиг задней стены усадьбы, дверь открылась и оттуда вышла пери, подобная тем, о которых я читал лишь в сказках. Она появилась здесь, как утешение моей печальной души или словно сама душа, воплотившаяся в образ сказочной пери. Девушка была одета в черное атласное платье, которое сливалось с темнотой ночи. Ее черные, цвета воронова крыла, распущенные волосы свободно лежали вокруг непокрытой головы, спускались до пояса; концы их доходили до колен и завивались кольцами, словно искусно сплетенные силки. Их плена не могла миновать залетная птица — сердце человека, смотрящего на красавицу. Вьющиеся локоны волнами сбегали по обеим сторонам ее сказочно прекрасного лица. Очевидно, девушка вымыла и расчесала волосы, но не успела их заплести и в таком виде вышла ко мне или нарочно не заплела, чтобы порадовать меня ими перед расставанием. [369]
«Я не успел еще обнять и поцеловать красавицу, как она схватила меня за руки и потянула к стене усадьбы. Подобно застывшим изображениям на картинах, мы стояли, не шевелясь, друг против друга. Она взволнованно стала поздравлять меня:
« — Я все слышала из-за двери, вы так хорошо говорили. Отец понял вашу цель, и я заметила, что он в душе согласился. Но от смущения он притворился непонимающим и предложил вам прислать сватов. Мудрый старик не имеет себе равных в распознавании людских сердец. Когда же вы, наконец, поедете в город, найдете свата и пошлете его сюда? Если бы вы на второй же день после разговора с отцом отправились за сватом, то он давным-давно уже сладил бы дело. Нехорошо откладывать надолго задуманное, «в отсрочке таится опасность», говорится в пословице.
«Из ее слов было видно, что она поверила лукавым обещаниям отца и считала, что для осуществления «доброго дела» осталось лишь ждать прихода свата. Как только сват явится, отец тотчас же совершит брачный обряд и мы открыто соединимся друг с другом.
«На все ее нетерпеливые вопросы я не отвечал и только счел нужным объяснить, почему не отправился сразу же в город:
« — Как я мог уйти из мазара, не увидевшись с тобой? Я должен был получить от тебя разрешение и попрощаться перед разлукой.
« — Ну вот, теперь вы со мной повидались, получили разрешение и попрощались. Когда же вы отправитесь в путь?
« — Как только вернется твой отец, я спрошу у него разрешения и отправлюсь.
« — Отец сейчас будет дома. Я велела Ситоре караулить в проходе у ворот, когда он покажется, девочка прибежит к нам и кашлянет, чтобы я успела вернуться в усадьбу и запереть дверь изнутри. А теперь я сообщу еще одну приятную весть: отец сшил для вас новый верхний халат и приготовил новую тюбетейку и чалму. По-видимому, умный старик хочет послать своего будущего зятя к свату в приличном виде.
«Моя простодушная возлюбленная приготовленную для меня ее отцом новую одежду сочла за свидетельство его расположения. А он [370] делал это лишь для того, чтобы закрыть мне рот и не дать разгласить «тайну выставления туфель». Чтобы не разочаровывать девушку, я согласился с ее предположением о добром предзнаменовании.
« — Если твой отец вернется сегодня ночью, — ответил я, — то завтра утром можно попрощаться с ним и уйти.
«Я так говорил, а в глазах у меня стояли слезы. Я попытался вырвать от нее свои руки, которые она все еще крепко держала, и хотел уйти, прежде чем разрыдаюсь, чтобы мои взволнованный вид не вверг ее в сомнение и беспокойство. Но она, не выпуская моих рук, подняла их кверху и приблизилась ко мне. Я прижал ее к себе, обхватив ее шею. Но рыдания мои усилились, из глаз потекли слезы и смочили мою бороду и лицо. Девушка услышала мои всхлипывания. Удивившись, она спросила:
« — Почему же вы плачете? Прошло время наших рыданий, приблизилась пора смеха и радости до конца жизни. Разве сейчас уместно плакать?
« — Как же я могу не плакать, если надолго расстаюсь с тобой? Все время, что мне пришлось прожить здесь, я хоть и не был с тобой вместе, но все же находился вблизи от твоего порога. А теперь мне нужно отправиться далеко, на целых пять фарсахов от своей милой.
«Конечно, эту ложь я выдумал для того, чтобы скрыть истинную причину слез от моей доверчивой возлюбленной. На самом деле я плакал от того, что мы расстаемся с ней навеки. Но еще больше меня беспокоило ее будущее: если она поймет, что мое предложение отвергнуто, то жизнь ее может оказаться в опасности. Все эти мысли заставили меня желать как можно скорее избавиться от скрытых страданий.
«Своими нежными руками и волосами милая вытерла мое мокрое от слез лицо и засмеялась, но увидев, что смех ее не может остановить моих слез, сказала серьезно:
« — Ну, довольно! Вы ведь не маленький ребенок. Это мне пристало плакать из-за вашего отъезда. Но я надеюсь на наше светлое будущее и уже сейчас готова смеяться. Я никак не думала, что вы [371] такой нетерпеливый. Справедливо, что боль разлуки тяжела, но она больше ложится на мои плечи, чем на ваши, и все же я готова безропотно нести ее горькое бремя. А вы ведь мужчина, так будьте же мужественны!
«Убедившись, что ее утешения не помогают, она от серьезного тона перешла к шуткам и, кокетничая, заговорила притворно-плачущим голосом:
« — Если вы не перестанете, то я тоже заплачу. Вот видите, я уже плачу. Теперь посмотрим, сможете ли вы перенести мой плач? — и она прижалась ко мне. В это время послышался кашель Ситоры, девушка поспешно поцеловала меня несколько раз и, прежде чем покинуть, напутствовала:
« — До свидания, до встречи, мой любимый, пусть бережет вас бог! Не забывайте меня! Скорее присылайте свата! А за ним следом и вы сами приезжайте!
«Она вошла во двор и заперла изнутри дверь, я же, опершись о стену, застыл, как изваяние. Для меня все было кончено». Спустя немного я побрел, не торопясь, вдоль стены усадьбы по направлению к мазару и с трудом добрался до своей кельи. Всю ночь до утра я безмолвно рыдал. Когда наступил день, я приступил к подготовке отъезда в город.
ТРАГИЧЕСКАЯ СУДЬБА НЕСЧАСТНОЙ ДЕВУШКИ
«Вернувшись в город, я бросился на поиски свата, хотя твердо знал, что мое предложение будет отвергнуто. Но если бы я не послал свата, то девушка могла бы подумать, что я обманул ее и убежал. Тогда она умерла бы от горя. Я не хотел оказаться в ее глазах бессовестным обманщиком и решил во что бы то ни стало разыскать свата.
«Вскоре такой человек нашелся. Это был ходжа из рода ходжей Шейха-красильщика, который отдал двух своих сестер замуж за мулл, так как не мог найти женихов из ходжей. Один из них был моим классным учителем, другой — репетитором. Я очень часто бывал в доме у моих учителей и там познакомился с ним. Вот этого [372] самого ходжу, считавшегося «известным и почтенным человеком», мне удалось послать в качестве свата.
«Мой посланец вернулся из мазара Ходжа-Убона уже на второй День. Подобно волу, побывавшему на базаре, где его не продали, ходжа очень устал, но усталость свата не была связана только с дорогой, его расстроил мутевалли своим грубым ответом. По словам свата, когда он для примера сослался в разговоре на своих зятьев-мулл, переехавших жить к нему в дом, и предложил отдать за меня замуж дочь мутевалли, тот сердито заявил:
« — Я не совершу такого глупого поступка, мне очень жаль, что вы взялись быть посредником в этом дурацком деле и имя ходжи вываляли в навозе. Мне в доме нужен не нищий, а зять, который смог бы праздновать свадьбу целую неделю и созвать на нее всю округу. Тогда возвысится мой авторитет в глазах народа.
«Меня не очень огорчил ответ мутевалли, я заранее знал, что все так и будет. Однако представив себе, какое несчастье свалится на бедную девушку, когда она узнает об этом отказе, я почувствовал глубокую скорбь. Она, наверное, стояла под дверью и слышала ответ отца, теперь все ее светлые надежды на жизнь превратились в мрачную безнадежность.
«Выслушав рассказ ходжи, я с трудом добрался до своей кельи и там свалился на постель.
«Я проболел пять месяцев. Затем, немного поправившись, вышел на улицу. Первым моим делом было как-нибудь связаться с городскими ходжами из рода Ходжа-Убона, чтобы узнать, что стало с несчастной девушкой. Известие не заставило себя долго ждать. По словам ходжей, дочь мутевалли неожиданно в конце лета «сошла с ума» и в первую ночь «безумия» повесилась в передней перед своей комнатой. Мутевалли, давно задумавший жениться на двенадцатилетней девочке, после самоубийства дочери обратил свои взоры на Ситору, и когда прошло сорок дней после смерти дочери, он женился на Ситоре. Служанка в первую же брачную ночь сошла с ума, плакала и все время твердила: «Моя дорогая хозяйка, спасите меня от дедушки-мутевалли!». На третий день после свадьбы она повесилась на том же хамом месте, где повесилась ее госпожа. [373]
«От этого жуткого известия у меня иссякли последние силы. Я быстро вернулся к себе в келью и зарыдал, ведь на мою голову свалилось то, чего я больше всего опасался. Это верно, что я ожидал неизбежного несчастья с девушкой, после того как она узнает об отказе отца. Но в сердце все же жила несбыточная надежда.
«Может быть, думал я, она была чем-нибудь занята и не слышала отказа; возможно, сейчас еще дожидается свата и радуется, надеясь на лучшее будущее. Может быть, девушка и слышала жестокие слова отца, но они не произвели на нее слишком тягостного впечатления. Ведь мирилась же она раньше с отказами двум претендентам на ее руку? Возможно, новая неудача ее лишь огорчила, и она живет, как и прежде, одиноко, в тоске...
«Но теперь несчастье открылось в полной мере и, подобно скале, придавило меня всей своей тяжестью, а горькая судьба Ситоры, гибель этой умной, простой и наивной девочки, оказалась еще дополнительным бременем, свалившимся мне на плечи.
«На этот раз я не заболел, но мне хотелось с непокрытой головой, босоногому бегать по улицам и стенать, как безумному. Это и было началом безумия... Я стал думать, что в Бухаре мало места, где можно предаваться своему горю, и решил возвратиться в родные горы, чтобы там в одиночестве бродить и рыдать. Я немедленно отправился домой и там целый год приходил в чувство и лишь на следующий год окончательно выздоровел. Теперь я снова в Бухаре и вернулся в круг своих соучеников».
Окончив печальную повесть, Мулло-Бурхон добавил:
— И теперь еще часть моего существа связана с песчаной пустыней Ходжа-Убона. Я всякий раз осведомляюсь у тех, кто возвращается оттуда. По приезде в Бухару я слышал от одного человека, что в прошлом году на усадьбу мутевалли напали разбойники и забрали все ценные вещи и наличные деньги. Мутевалли не смог перенести разорение и умер от горя. У него не было наследников, и остатки имущества были взяты казием их тюменя в казну, а на место старого мутевалли пришел другой из рода ходжей Ходжа-Убона. «Чудо выставления туфель» по-прежнему продолжает существовать.
Под впечатлением трагедии, о которой поведал нам [374] Мулло-Буркон, все почувствовали себя удрученными. Тогда заговорил Мулло-Рахмат-цирюльник.
— У меня есть для вас очень забавная и совсем еще свеженькая история, она случилась со мной этим летом. Может быть, после нее сгладится тяжелое впечатление от рассказа Бисмиля.
По просьбе собравшихся Мулло-Рахмат рассказал нам эту историю, а я счел уместным привести ее здесь с моими исправлениями и под другим названием.
ЖЕНЩИНА, ПРЕВРАТИВШАЯСЯ В МУЖЧИНУ
«Этим летом, — начал Мулло-Рахмат, — один из бухарских баев, ехавших в Маргелан за шелковичными коконами, взял меня с собой как секретаря. Принадлежавшая моему хозяину мастерская по сушке коконов была расположена в Маргелане, на берегу полноводного ручья. При входе в мастерскую находилась комната, где мы жили, терраса и мансарда. Далее размещались парильни для коконов, кладовые и другие служебные помещения. Посредине мастерской тянулись полки, расположенные одна над другой, на них сушились распаренные коконы.
«В мастерской служил еще один молодой бухарский парень, который круглые сутки караулил мокрые и сухие коконы. Кроме меня и этого молодого сторожа, все другие рабочие мастерской были маргеланцами; большую их часть составляли женщины, девушки и мальчики. Рабочие-мужчины работали на запарке коконов и грузчиками, женщины, девушки и мальчики с раннего утра до позднего вечера были заняты у полок, сортировали и откладывали в сторону испорченные коконы.
«В самый разгар работы из Бухары в Маргелан приехал один бай, знакомый хозяина, и остановился в нашей мастерской. В дни торговли он уходил на базар, покупал шелк, атлас и бекасаб, подходящие для Бухары, а все остальное время проводил с нами. Что же касается нашего хозяина, то он не чаще одного раза в неделю ночевал у себя в мастерской, остальное время разъезжал по окрестным базарам, скупал коконы и ночевал где придется. В мастерской постоянно жили я, сторож и приезжий бай, наш гость. [375]
«Работницы — женщины и девушки постарше выходили утром из дома в парандже, но в мастерской снимали свои покрывала и вешали на столбах около полок, а на головы накидывали платки. Конечно, эти платки полностью не закрызали их лиц, часто сваливались с головы на шею, и любопытные могли свободно разглядывать молодых работниц.
«Наш гость-купец каждый день садился в мансарде и оттуда рассматривал лица женщин, а нам объяснял, что это его «стариковская забава». Очевидно, красота одной из работниц особенно привлекла внимание этого шестидесятилетнего сластолюбца. Постепенно его «стариковские забавы» перешли в подлинную юношескую страсть, и он, спустившись с мансарды вниз, устроился вблизи полок и оттуда стал наблюдать за приглянувшейся ему женщиной.
«Однажды вечером, после работы, когда мы все трое обедали, наш «помолодевший» старик, распустив слюни, стал расхваливать красоту той женщины и между прочим сказал:
« — Прекрасное лицо и томные глаза молодой работницы превратили меня снова в двадцатипятилетнего юношу. Однако нужен посредник, который согласился бы сообщить ей о моей любви и склонить к тому, чтобы хоть одну ночь она провела со мной.
«Я воспротивился желанию старика:
« — Какая же молодая женщина (даже самая легкомысленная) согласится отдать свое горячее молодое тело в ваши холодные объятия?
« — Эти женщины и девушки, работая с рассвета до поздней ночи, получают за свой труд семь копеек, что составляет менее половины теньги. Если вы покажете им пятьдесят или сотню тенег, то они не только окажутся в моих холодных объятиях, но даже полезут в прорубь. Нужен лишь искусный посредник, который сможет растолковать все это той красавице.
«Старик немного помолчал и, вдруг подняв голову, обратился к молодому сторожу: [376]
« — Братец! Что, если ты от моего имени поговоришь с этой женщиной?
« — Что, я для вас сводня?! — рассердился парень.
«Я тотчас же прижал ногу этого парня, сидевшего возле меня, сказал ему: «Успокойся!» — и постарался примирить старика с молодым.
« — Сводней называют человека, который постоянно занимается тем, что посредничает между развратными мужчинами и женщинами и получает за это низкое дело деньги. Если же ты, — обратился я к парню, — поговоришь с женщиной от имени старика, годящегося нам в отцы, то никак не будешь считаться сводней. Ведь ты от него ничего не получаешь, и это занятие не стало твоей профессией. Ты лишь один раз ради седин нашего гостя обратишься к работнице. Если ты им угодишь, они будут довольны и благословят тебя, а больше ничего тебе не дадут.
«Парень иронически улыбнулся и замолчал. Старик подтвердил мои слова и стал расхваливать меня:
« — Поговорка гласит: «Будь жертвой ради знающего человека», — и это совершенно справедливо. Хоть наш Мулло-Рахмат вышел из цирюльников, но от благости медресе сам стал крупным ученым и уважает старых людей.
«После этого он обратился к сторожу:
« — Братец, ты послушай своего старшего брата — муллу — и заслужи мою благодарственную молитву. Если ты от моего имени поговоришь с женщиной, даже если ничего не выйдет, то, покуда я жив, буду за тебя молиться.
«Парень завертелся, как ужаленный скорпионом, но по моему знаку он сдержался, ехидно посмеиваясь. После этого разговора я встретил однажды молодого сторожа в укромном месте и посоветовал ему притворно согласиться стать посредником гнусного старика. Но той женщине он не должен ничего говорить, а от ее имени запросить у старой собаки побольше денег, потом я обещал объяснить ему, что надо дальше делать.
«На второй день парень спросил у старика сто тенег для «той женщины». Я посоветовал ему, чтобы он на эти деньги откуда [377] угодно достал новую бархатную паранджу, сетку для глаз, хорошее атласное платье и шаровары, пару женских ичигов больших размеров и кожаные калоши, а также флакончик дорогих духов.
«Парень выполнил мое поручение. Мы спрятали вещи в нижней комнате. По моему совету парень сообщил старику, что полюбившаяся ему женщина согласилась прийти на свидание. Бай распорядился приготовить в тот день за его счет различные угощения. Сам он купил на базаре леденцы и конфеты, расставил их на скатерти и принес бутылку хорошего вина. Когда до вечера оставалось уже немного времени, я сказал старику:
« — Мне сегодня придется ночевать в медресе, чтобы вам не мешать. Мой помощник останется здесь для услуг, а так как он был посредником между вами, то ваша возлюбленная не будет при нем смущаться. Я здесь чужой, да к тому же мулла; конечно, она станет меня стесняться.
«Старик снова начал меня расхваливать.
« — Недаром существует пословица: «Будь жертвой ради приятного человека», — сказал он и принялся читать обо мне молитву.
«Я тем временем спустился из мансарды вниз и укрылся в комнате, где мы спрятали женскую одежду. Парню я заранее дал «необходимые» наставления и объяснил, как надо ему держаться этой ночью.
«Наступила ночь, все кругом погрузилось в темноту. Женщина все не шла, и старик испытывал сильное нетерпение. Парень его утешал, говоря, что «женщина, наверное, сначала проводит мужа, а потом придет». Старик же, чтобы заглушить огорчение, пил одну пиалу вина за другой. Однако винные пары ударили ему в голову и еще больше увеличили его нетерпение.
* * *
«Когда волнение старика достигло крайнего предела, мне сделалось его жаль. Я нарядился, подобно молодой женщине, в атласное платье, облился духами, и от меня стал исходить приятный аромат. [378]
На голову я накинул паранджу, закрыл лицо сеткой и с тысячей кокетливых уловок начал подниматься по лестнице. Скрип моих ичигов и калош казанского шитья, наверно, ввергли старика в такое исступление, что он, вскочив с места, бросился в переднюю. Подол длинного атласного платья высовывался из-под паранджи и подметал землю. При виде этого страсть престарелого сластолюбца возросла вдвое, я заметил, как он стал слизывать выступившую у него на губах слюну и глотать ее.
«Аромат моих духов достиг обоняния старика, и он попытался кинуться ко мне навстречу. Однако молодой сторож сделал предостерегающий знак и заставил его не двигаться с места. Поднявшись в мансарду, я направился в угол, и, не снимая паранджи, сел возле скатерти с угощением. «Нетерпеливый влюбленный» принялся без конца приглашать меня отведать угощение, а сам тем временем протянул руку, чтобы открыть мое лицо. Я изнутри крепко ухватился за сетку и паранджу и не давал ему снять их с меня.
«Парень пришел ко мне на помощь. Он тихонько вызвал нетерпеливого старика в прихожую и сказал ему:
« — Все, что вы дали нашей гостье, было сделано ради ее прихода на свидание, но теперь деньги кончились. Вы должны сперва уговорить ее показать лицо и лишь после этого попытаться снять с нее паранджу. Уговаривать силой невозможно. В этом деле нужно золото, понимаете, золото! Какая бы ни была упрямая женщина, но при виде золота сразу же сделается ручной; говорят ведь: «Положи на сталь золото, и она станет мягкой».
«Сквозь волосатую сетку я увидел, как старик сунул руку в карман и, повторяя: «С удовольствием, с удовольствием», — вошел в комнату. Он сел рядом со мной, достал из кармана пять рублей и очень вежливо положил их около меня, после чего стал упрашивать открыть лицо. Я, ломаясь и кокетничая, крепко держался за паранджу и оттолкнул деньги. Парень сделал знак старику, чтобы тот прибавил денег. Старик добавил еще пять рублей и опять придвинул ко мне деньги. Таким образом я отказывался от денег, пока сумма не достигла двадцати пяти рублей. Всякий раз, когда деньги исторгались из кармана у бая, душа его тоже едва не отлетала от тела, мне стало, [379] наконец, жаль старика и я, не отодвигая более двадцати пяти рублей, спокойно уселся. Старик с радостью увидел, что несговорчивая женщина стала покорной, протянул ко мне свои длинные руки и сорвал паранджу и сетку. Первым, что бросилось ему в глаза, была моя борода.
« — Ой! — закричал старик. — Что это? Я впервые в жизни вижу «женщину, ставшую мужчиной»! И он отступил назад. Мы с молодым сторожем громко расхохотались. Старик вначале рассмеялся вместе с нами, а потом стал хныкать:
« — Это меня попутал шайтан. Проклятье бога да падет на голову шайтана!
« — Такое же проклятье пусть падет и на того, кто попадается на удочку шайтана! — дополнил я его слова.
«Когда наш смех и его плач утихли, старик заговорил:
« — Вы имеете полное право на все, что я вам до сих пор давал. Я прибавлю еще двадцать пять рублей на «печать», чтобы вы запечатали свои уста и никому не открыли этой тайны, позорной для меня, старика.
«Тут же он начал собирать свои вещи и рано утром отправился в Бухару, дав нам на прощание обещанные деньги».
В конце Мулло-Рахмат прибавил:
— Когда кончилось время скупки коконов, я вернулся в Бухару, но старика там уже не было. Не поверив, что мы сохраним его тайну, он переехал на жительство в Самарканд.
Я долго сомневался в правдивости рассказа Мулло-Рахмата. Но в 1912 году в Маргелане, на той же самой шелкомотальной фабрике, мне самому довелось быть свидетелем подобного случая. После этого мое недоверие исчезло, и при обработке рассказа Мулло-Рахмата я дополнил недостающее тем, что узнал сам.
Пирушка затянулась до двух часов ночи. Впервые за свое пребывание в Бухаре я видел жизнерадостных людей, любящих литературу, совсем не похожих на тех, кого мне доводилось встречать здесь ранее. Мой учитель-репетитор и его сотрапезники по сравнению с ними казались мертвецами. Конечно, и они, так же как и их гости, смеялись, когда было смешно. Но их смех был подобен смеху [380] «медведя Бобо-зода», потому что они не понимали, над чем смеялись. (Историю «медведя Бобо-зода» я приведу в последующих частях «Воспоминаний»), Правда, среди гостей был случайный человек, такой, как Мулло-Окиль, но и он привлекал к себе внимание тем, что был «невинной жертвой».
Когда гости поднялись со своих мест, чтобы уйти, Шариф-джон махдум показал на меня моему учителю Абдусалому и сказал:
-Если этому мальчику будет неудобно жить с братом, отведите его ко мне домой. Там он сможет работать и учиться.
-Хорошо! — ответил мой учитель.
На другой же день после вечеринки я стал работать в доме Шариф-джон-махдума. Рассказ о моем пребывании в его доме войдет в третью часть «Воспоминаний».
Конец второй части.
(пер. А. Розенфельд)
Текст воспроизведен по изданию: Садриддин Айни. Воспоминания. АН СССР. М.-Л. 1960
© сетевая версия - Strori. 2013
© OCR - Парунин А. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1960