САДРИДДИН АЙНИ
ВОСПОМИНАНИЯ
ЁДДОШТХО
Часть вторая
В ГОРОДЕ
ВСТУПЛЕНИЕ
Большая часть моей жизни проходила в городе, в медресе. Прежде чем излагать эту часть своих воспоминаний, я счел необходимым дать краткие сведения о бухарских медресе, образе жизни в них, о программе занятий, приемах обучения, которыми пользовались мударисы и вообще обо всем том, что имело отношение к высшей духовной школе.
Эти краткие сведения нужны еще и потому, что наши молодые современники мало знают о медресе вообще и о бухарских в частности; о некоторых же вещах они имеют настолько приблизительное представление, что оно подчас противоречит исторической правде.
Меня иногда спрашивают: «Какое вы кончили бухарское медресе?» — или: «Какую науку вы изучили там?».
Подобные вопросы показывают, что те, кто их задает, представляют себе бухарские медресе чем-то вроде университетов нашего времени. Они думают, что всякий, поступивший в медресе, вероятно, живет в общежитии, учится до самого конца курса у определенных учителей; иным кажется, что медресе в Бухаре делились на факультеты и каждый учащийся мог то своему желанию выбрать любой из них и стать специалистом в определенной области. [193]
Тому, кто сам учился в бухарских медресе или имеет о них достаточно полные и достоверные сведения, подобные вопросы кажутся наивными.
Во всяком случае это вступление избавит читателей от многих сомнений и не даст им впасть во время чтения «Воспоминаний» в новые ошибки.
ЗДАНИЯ БУХАРСКИХ МЕДРЕСЕ
По всей Средней Азии, как и в Бухаре, здания медресе чаще всего были двухэтажными или одноэтажными. И в наши дни мы можем видеть такие постройки в Бухаре, Самарканде и Ташкенте.
Снаружи и внутри медресе имели обширные, выложенные плитами площади; массивные и крепкие стены их были возведены из жженого кирпича, украшены пышными порталами, арками и угловыми башнями, у многих зданий порталы, купола и стены были облицованы цветными изразцами.
Совсем по-иному выглядели жилые помещения в медресе. Это были чрезвычайно тесные и темные кельи, с трудом вмещавшие двух человек.
Обычно эти кельи имели только одну дверь, расположенную внутри арки, она служила входом, и через нее проникали в помещение воздух и свет. У порога кельи находился очаг для приготовления пищи, лежали дрова и уголь и было место для умывания.
Здания старых медресе, пышные и великолепные с фасада, тесные и неудобные внутри, отражали (если читатели найдут уместным подобное сравнение) образ жизни при феодализме: пышный снаружи и совершенно прогнивший внутри. В этих зданиях словно бы воплотились лицемерие, вражда и внешний блеск феодальной эпохи.
В старину некоторые честолюбивые правители и богатые люди в погоне за славой нередко выдавали себя за покровителей наук. Обычно они строили медресе, чтобы «приблизиться к богу», и назначали на их содержание вакфы. В пользу медресе отходили пахотные земли, караван-сараи, лавки, бани и вообще всякое доходное недвижимое имущество. Средства, полученные от этого имущества, [194] делились на определенные части и прежде всего предназначались на ремонт зданий, оставшиеся же суммы шли учащимся, имамам, мударрисам и всем, имевшим отношение к медресе.
В прежние времена при некоторых медресе были даже свои учебные библиотеки; основатели медресе закупали для них нужные книги, а на содержание библиотекарей назначали определенную часть из вакфа.
В вакуфных документах, относящихся к медресе и его доходным источникам, обычно писалось на арабском языке с соответствующими религиозными изречениями: «Не может быть продан, не может быть куплен, никому не может быть подарен, никому не может быть завещан и не может быть оставлен в наследство; на всякого, кто это нарушит, пусть падет проклятье божье, проклятье пророка и проклятье всех ангелов».
Но несмотря на все религиозные наставления и устрашения, в эмирской Бухаре, которая благодаря фанатизму ее жителей получила эпитет «священная», кельи в медресе стали частной собственностью и предметом купли-продажи.
ИСТОРИЯ ПРЕВРАЩЕНИЯ КЕЛИЙ В БУХАРСКИХ МЕДРЕСЕ В ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ
В конце владычества династии аштарханидов, когда царствовал Абулфайз-хан (1711—1747), все бухарские и самаркандские медресе были разрушены. Самаркандские медресе превратились в хлевы,. а бухарские — в странноприимные дома. В зданиях медресе этих двух городов не сохранилось никаких деревянных частей, повсюду отсутствовали двери и рамы; обычно «подобные рамы заклеивались промасленной, пропускавшей свет бумагой; кельи напоминали разрушенные могилы. Вакуфные земли запустели, перешли в частное владение богатых баев или отдавались вместе с прикрепленными к ним крестьянами в Пользование чиновникам. Торговля и ремесла в стране находились жалком состоянии: все это вело к тому, что караван-сараи и лавки, приписанные к вакфам, перестали приносить доход. [195]
Это запустение продолжалось и при династии мангытов. Когда же на престол взошел эмир Шах-Мурад (Ма'сум-бий) из той же династии, то, хоть и под влиянием сильного религиозного фанатизма, все же он произвел в Самарканде и Бухаре некоторые реформы. В результате его усилий стала вновь обрабатываться часть запущенных пахотных земель, оживились базары и было восстановлено заброшенное вакуфное имущество.
Однако разрушенные медресе оставались непригодными для жилья, у правительства не было денег на их восстановление, а возобновленные вакфы не давали еще необходимых средств на ремонт зданий. Поэтому эмир Шах-Мурад издал следующий указ: «Если ученик, восстановивший на свои средства келью, захочет в ней поселиться, то она перейдет в его собственность, а если он решит вернуть деньги, затраченные на ремонт, то может передать келью другому лицу».
Этот указ помог изыскать средства, и в течение двух-трех лет бухарские и самаркандские медресе были благоустроены; на протяжении ряда лет практиковалась передача келий от одного ученика к другому с возмещением средств, затраченных на ремонт. Однако когда вакуфные земли стали давать обильные урожаи, расцвела торговля и принадлежащие вакфам торговые заведения начали приносить большую прибыль, то в медресе появился оборотный капитал. Купля-продажа келий получила широкое распространение, но стоимость их уже определялась не по деньгам, затраченным на ремонт, а в зависимости от степени доходности вакфа. Чтобы получить келью, стало уже не обязательно быть учащимся медресе, всякий богатый человек мог приобрести одну или несколько келий в наиболее доходных медресе Бухары.
Однако в самой купле-продаже келий, благодаря «шариатским тонкостям», остался прежний порядок. Дело дошло до того, что какой-нибудь богач покупал глиняный таз для слива воды и дверную раму за двадцать или тридцать тысяч тенег. Например, построенные из дерева кельи в медресе Джа'фар-ходжа постепенно разрушались и не могли больше служить жильем, в них уже не было ни дверных рам, ни тазов; но так как они находились в очень доходном медресе, то продавались по пятьдесят тысяч тенег. Любой богач выплачивал [196] за отсутствующие тазы и дверные рамы установленную сумму, верховный судья ставил большую печать на документе, удостоверяющем эту сделку, и получал соответствующий сбор за наложение печати.
Зато кельи при мечетях, не имевших вакфа, или кельи при мазарах, вакф которых перешел в казну, никто не покупал, хотя они обычно были в хорошем состоянии и даже имели застекленные окна.
После занятия Самарканда войсками царской России этот порядок был отменен повсюду, кроме эмирской Бухары, которая во всех творимых там безобразиях была «независимой». Трагикомическое положение с продажей келий прекратилось лишь после Бухарской революции.
Читателю теперь должно стать ясным, почему в эмирской Бухаре, где имелись десятки больших и сотни небольших медресе, неимущие ученики вынуждены были вести скитальческий образ жизни.
ПОИСКИ КЕЛИЙ УЧАЩИМИСЯ БУХАРСКИХ МЕДРЕСЕ
Если ученик бухарского медресе имел деньги, он, купив себе келью, поселялся в ней, если же денег на покупку у него не хватало, то мог вселиться в нее «под залог». Смысл вселения «под залог» заключался в том, что ученик давал владельцу кельи от тысячи до трех тысяч тенег (в зависимости от состояния кельи и расстояния местонахождения медресе от центра эта сумма могла быть большей или меньшей) и поселялся там. Владелец кельи получал проценты, с этой суммы на основании торговых или ростовщических расчетов. В том случае, если давший залог или получивший его хотели нарушить договор, они освобождались от взаимных обязательств и деньги и келья возвращались их владельцам.
Если ученик не в состоянии был дать залог, то путем угощения или иным способом удовлетворял претензии владельца кельи и поселялся в ней. Иногда случалось, что безграмотные муллы, владевшие кельями, предоставляли их ученикам с условием, что те будут им давать уроки. Таким путем эти «почтенные ученики» старались укрепить свое положение, приобретали какие-то знания и по крайней мере освобождались от упреков в безграмотности. [197]
Некоторые учащиеся искали покровительства важных лиц или становились учениками влиятельного муллы, чтобы с их помощью получить келью. Тогда они избавлялись на некоторое время от скитаний.
Короче говоря, хоть владельцы открыто и не сдавали своих келий ученикам, но фактически, благодаря всяким «шариатским тонкостям», аренда келий существовала.
Многие люди, не имевшие никакого отношения к учению и занятые другими делами или вовсе ничем не занятые, до конца жизни проживали в медресе. Они считали даже медресе наиболее приемлемым для себя жилищем. Это происходило потому, что муллы пользовались особым уважением эмирского правительства и медресе были защищены от всякого рода посягательств со стороны чиновников.
Наставники — мударрисы — и ученики медресе жили на доходы с одного и того же вакфа, никаких иных отношений между ними не существовало. Мударрисы не могли даже принудить обитателей медресе заниматься именно у них. Поэтому учащиеся пользовались правом брать по своему желанию уроки у мударрисов других медресе или у любого муллы, а если этот мулла им не нравился, то они его бросали и переходили еще к кому-нибудь.
ПРОГРАММА ЗАНЯТИЙ В БУХАРСКИХ МЕДРЕСЕ И МУДАРРИСЫ
В бухарских медресе изучались следующие науки: этимология и синтаксис арабского языка, логика, основы ислама (мусульманской религии), философия, состоявшая из богословия и медицины, и законоведение — фикх. Последняя из названных наук трактовала правила омовения, молитвы, поста, похорон, паломничества, закета, налога на движимое и недвижимое имущество, купли-продажи, рабовладения, освобождения рабов, женитьбы, развода с женой и другие вопросы, связанные с религиозными установлениями или общественными отношениями.
Желающие могли изучать счет у любого преподавателя. Литературой каждый мог заниматься по собственному усмотрению, уроки [198] родного языка не были обязательными. Родной язык каждый по мере своих сил и способностей изучал самостоятельно на опыте и путем чтения книг.
Программа занятий и учебная литература всегда оставались неизменными.
Когда ученик кончал начальную школу, никто не интересовался, овладел он или не овладел грамотой. Чтобы «стать муллой» или называться муллой, ему прежде всего было необходимо изучить у любого учителя книгу «Бидон» — «Знай». В этой книге по-таджикски излагались основы арабской грамматики с арабскими же примерами. Кроме того, он должен был читать таджикскую книжечку «Аввали илм» — «Начатки знаний», в которой приводились в вопросах и ответах важнейшие религиозные правила.
После этого учащийся переходил к арабской этимологии по книгам «Муиззи» и «Занджони» и к арабскому синтаксису по книге «Авомил». Арабские выражения он учил на память вместе с переводами на таджикский язык.
Затем он изучал часть арабской книги «Кофия», в которой арабский синтаксис излагался более подробно.
Все эти книги проходили у муллы, который мог быть мударр'исом, но мог им и не быть. Его обычно называли «учителем-репетитором». На эти занятия уходило приблизительно три года.
Следующая ступень обучения начиналась с чтения одного из произведений Мавлоно Абдурахмана Джами — «Шархи Мулло», являвшегося комментарием к книге «Кофия». Ученик теперь уже изучал книги у какого-нибудь более крупного преподавателя; обычно эти у рощ назывались «классными занятиями». Они продолжались в течение пяти лет. Кроме этого, ученик брал уроки и у репетитора — он учил с ним последние части книги «Кофия» и книгу по логике «Шамсия». Прежде чем идти к преподавателю, дававшему классные уроки, и читать с ним книгу «Шархи Мулло», он готовился к этим занятиям с репетитором.
Вслед за книгой «Шархи Мулло» на классных занятиях начиналось изучение книги под названием «Хошияи Кутби», которая являлась комментарием к ученому труду по логике «Шамсия»; в течение [199] одного года ученик должен был усвоить ее содержание, одновременно он изучал религиозный трактат «Акоиди Насафи».
После «Хошияи Кутби» приступали к чтению комментария на книгу «Акоиди Насафи», автором которой был Аллом Тафтазани; обычно эту книгу изучали четыре года. После нее в течение двух лет читался «Тахзиб», посвященный вопросам логики и схоластической философии. Затем еще два года читали книгу по естествознанию и метафизике «Хикмат-ул-Айн».
Наконец, после всего в течение двух лет изучалось богословское сочинение под названием «Мулло-Джалол»; в день окончания медресе читался хадис — предание о поступках или изречениях Мухаммеда. Затем преподаватель проверял знания своих учеников. Он спрашивал у них и то, что они у него проходили, и то, чего не проходили (например, объяснения Корана, хадисы или другие вопросы, касающиеся религии), и отпускал их.
Бухарские медресе славились своей религиозной ортодоксальностью, а бухарские муллы считались специалистами в области богословия, поэтому не только в Средней Азии, но и у мусульман России — татар и башкир — Бухара пользовалась большой известностью и авторитетом. При всем том удивительным кажется, что, кроме богословия, бывшего чисто схоластической наукой средневековья, ничего больше, связанного с изучением религии, не было в программах бухарских медресе. Всякий, кто имел желание, мог еще неофициально изучать толкование Корана, хадисы пророка и мусульманское законоведение у какого-нибудь специалиста по этим вопросам.
Занятия и учебные книги, о которых было сказано выше, не претерпели никаких изменений в течение нескольких столетий. Если будет позволено употребить такое определение, то эти программы были * «стандартными» * начиная с XV-XVI веков до самой революции. Различие заключалось лишь в том, что с течением времени к самым древним книгам появлялось все больше и больше комментариев и суперкомментариев; преподаватели и ученики значительную часть времени тратили на эти бессмысленные толкования, и вполне естественно, что при таком положении не было возможности усваивать содержание даже основных книг, входящих в учебную программу. [200]
Читатели моих записок могут подумать, что учащиеся бухарских медресе, занимавшиеся девятнадцать лет весьма ограниченным кругом вопросов, должны были стать крупными специалистами в науках, предусмотренных программой. Как жаль, что подобное заключение неверно! Значение этого станет ясным из нижеследующего отрывка.
УЧЕБНЫЙ ГОД И ПОРЯДОК ЗАНЯТИЙ В БУХАРСКИХ МЕДРЕСЕ
Занятия в бухарских медресе начинались в месяц мизон (22 сентября) и кончались в начале месяца хамал (22 марта) и длились ровно полгода. Этот срок выдерживали только ученики, имевшие средства на шесть месяцев жизни в медресе, или те, кто был в силах выносить голод и другие лишения.
Но большинство неимущих деревенских учащихся если и приезжали в медресе ранней осенью и удостоивались «милости присутствовать на начале занятий», то потом были вынуждены возвращаться в деревню. После уборки урожая или после того, как им удавалось положить в карман некоторую сумму денег за исполнение обязанностей имамов в сельских мечетях, в ноябре они снова появлялись в Бухаре и принимали участие в занятиях, значительно продвинувшихся вперед. Начиная с февраля, эти учащиеся опять расходились по деревням.
Если, например, по средним подсчетам, в начале учебного года на уроке собиралась группа в пятьдесят человек, то уже на следующую неделю из этого количества оставалось лишь двадцать человек, а в ноябре и декабре группа снова пополнялась.
Когда зимой вторично начинался отъезд учеников, то к началу марта из группы оставалось приблизительно человек десять, и эти десять человек «удостоивались милости присутствовать на завершении учебного года».
Так продолжалось ежегодно на протяжении девятнадцати лет. Но еженедельные занятия проходили еще хуже.
В бухарских медресе для официальных занятий отводилось лишь четыре дня в неделю — с воскресенья до среды. Четверг, пятница и суббота считались днями отдыха. [201]
Некоторые мударрисы, преподававшие в классах, люди обычно очень пожилые, во вторник тоже не занимались, ссылаясь на нездоровье. Уроки в этот день объявляли «вторничными уроками» (отдыхом). В таком случае в неделе оказывалось четыре неучебных дня.
Но если учесть порядок занятий, принятый в рабочие дни, то количество действительных учебных часов придется тоже значительно уменьшить. Например, ученик ежедневно учил с муллой-репетитором один урок по какому-нибудь определенному тексту (например, по книгам «Кофия», «Шамсия» или вероучению); кроме того, с этим же репетитором или с другим таким же он учил один из школьных уроков, затем этот школьный урок он повторял и со своим преподавателем медресе. Некоторые ученики школьные уроки, «чтобы лучше их усвоить», проходили одновременно у двух крупных преподавателей медресе. Таким образом, каждый ученик читал текст по книге один раз в день в одном месте, а школьный урок повторял в двух-трех местах.
На каждый урок в среднем тратился один астрономический час, но ученик этот урок изучал в действительности четыре часа. Все дополнительное время уходило лишь на чтение. Но если мы примем во внимание часы, которые у ученика пропадали между всеми этими занятиями, то увидим, что на один урок он тратил целый зимний день.
Как уже говорилось ранее, жилье, где получал пристанище учащийся, обычно находилось на значительном расстоянии от места занятий. Помещения, в которых давали уроки мударрисы, будь то репетиторы или классные (преподаватели, также были разбросаны по всему городу, и чаще всего до них нужно было пройти два-три километра.
Кроме того, от получаса до часа уходило на ожидания начала занятий. Для того чтобы понять причину такого промедления, нужны некоторые пояснения.
Обычно бухарские мударрисы в течение одного дня давали от восьми до двенадцати уроков, а время для общих занятий назначалось на определенный час. Например, общий урок для изучающих комментарии («Хошия») начинался в семь часов утра, а после него [202] в восемь часов уже следовал урок для изучающих основы вероучения; вторая группа была вынуждена находиться в аудитории уже в семь с половиной часов утра, чтобы к началу урока отдохнуть от дороги.
Иногда случалось, что первый урок для изучающих комментарий из-за какого-нибудь бессмысленного спора затягивался на лишних полчаса. В таком случае учащиеся второй группы были вынуждены ждать целый час начала своих занятий.
ИТОГИ ДЕВЯТНАДЦАТИЛЕТНЕГО КУРСА ОБУЧЕНИЯ
Если мы скажем, что официальный курс девятнадцатилетнего обучения в бухарских медресе не давал никаких результатов, читатели могут нам не поверить и обвинят писателя в обмане или, по крайней мере, в восточном преувеличении. Однако если они прочтут нижеследующего, то уверятся в справедливости сказанного пишущим эти строки. Чтобы подтвердить такой вывод, достаточно нескольких примеров.
Самый простой подсчет показывает, что у учащихся бухарских медресе восемь лет уходило на изучение этимологии и синтаксиса арабского языка. Известно, что для усвоения чужого языка — при условии, что человек не будет занят другими уроками, — ему вполне хватит двух лет. Бухарские учащиеся, если они даже имели способности и серьезно занимались, за восемь лет успевали поверхностно усвоить всего лишь правила чтения арабских слов с «забаром» или с «зером» и составлять простые предложения.
Но и эти ничтожные сведения усваивались лишь незначительной частью учащихся, да и то благодаря их занятиям с муллами-репетиторами.
Официальное же изучение арабского языка на уроках в классе в течение пяти лет по книге «Шархи Мулло-Джами» вообще не давало никаких результатов. Учащийся ежегодно в течение этих пяти лет успевал изучить лишь пять-десять строк из Джами, и то это было обращение и вступление, а большая часть времени ученика за эти пять лет проходила в чтении и изучении толкований и многочисленных примечаний, имеющихся на полях рукописей Джами. Так, [203] один из современников Джами, мулла Исомиддин, дал толкование к книге «Кофия» и во многих местах выступил со схоластическими опровержениями рассуждений автора книги.
После него один из учеников Абдурахмана Джами, мулла Абдулгафур Лори, написал примечания на полях книги «Шархи Мулло», взял под защиту Джами и опроверг все, что было сказано муллой Исомиддином. Затем ученик Абдулгафура Лори, некий Лабиб, в свою очередь составил дополнительные примечания, объяснил сказанное Джами и Абдулгафуром и окончательно разбил муллу Исомиддина.
После них Мавлоно Шарифи Бухорои, живший в XVII в., дал к книге «Шархи Мулло» подробный комментарий и, изложив все упомянутые выше полемические комментарии, включил в них и свои возражения и попытался установить «истину» в высказываниях прежних полемистов.
Пять лет жизни тупых преподавателей и несчастных учеников протекали вот в такого рода обсуждениях и спорах по поводу комментариев на полях книги, и даже нередко все это отбрасывалось в сторону и весь часовой урок уходил на опоры между учителем и учениками или между самими учениками.
Чтобы понять, в чем состоял смысл этих споров, прочтите нижеследующие разъяснения.
Во время урока учащиеся, войдя в «класс», садились в ряд на колени, поджав под себя ноги, против учителя. Если класс был тесным, а учеников было много, то они рассаживались очень плотно друг за другом. Обычно каждая группа имела одного «кори» — чтеца, который читал вслух из книги, лежавшей перед учителем.
Когда ученики рассаживались, учитель обращался к кори со словами:
— Начинайте!
Кори читал из учебника арабскую фразу, а учитель переводил ее на таджикский язык. Как только заканчивался перевод, а иногда после разъяснений учителя, возникал спор. Некоторые ученики, обратившись к преподавателю, высказывали свои сомнения, другие, не раздумывая, сразу же начинали спорить друг с другом. В таких словесных состязаниях участвовала не только незначительная часть [204] способных учеников, но вообще все учащиеся. Самые невежественные кричали даже громче других, чтобы их тоже называли «способными» и «сообразительными». В этих спорах победу одерживал тот, кто имел громкий голос и говорил складно.
Когда спорщики уставали кричать, учитель, подняв руки кверху, знаками и голосом призывал их успокоиться:
— Тише, тише! — говорил он ученикам и смотрел на часы. Если время урока истекало или истекло, то урок на этом кончался, если же еще оставалось время, то читалась следующая фраза.
Другой, более яркий пример приведем из чтения «Хошияи Кутби». Как уже говорилось выше, «Хошияи Кутби» являлась комментарием к книге «Шамсия» и относилась к логике. Эта наука во всех культурных государствах Запада и Востока всегда входила в учебные программы и сейчас изучается в советских школах.
Однако в бухарских медресе в то время, когда там учился пишущий эти строки, — можно с уверенностью сказать, — существовало лишь слово «логика», а все споры, возникавшие при ее изучении, были целиком нелогичны.
На чтение «Хошияи Кутби» отводился целый учебный год, но он полностью уходил на споры по поводу одного лишь слова из книги по логике «Шамсия». В начале своего труда автор написал по-арабски следующее: «Я составил эту книгу из предисловия, трех очерков и заключения»; затем он добавляет: «Но очерков три».
Таким образом, автор в приведенных мною предложениях *дважды употребил слово «три».* По-видимому, одно из них является лишним. Однако целый год спорили о том, является ли оно лишним в первом предложении или во втором. При обсуждении этого вопроса сначала тратили время на чтение комментариев, затем начинались споры учеников с учителем. В конце учебного года приходили к выводу, что автор «Шамсии» был образованным человеком (Наджмиддин Умари Казвини жил в XIII в.) и не мог совершить ошибки. Но несомненно все же, что эту ошибку совершило его перо.
То, что в этих спорах учащиеся ничего не понимали, видно по такому случаю. Однажды у нас на классном уроке разгорелся спор об «определении человека». Человек определялся как «говорящее [205] животное». Каждый выражал свое мнение по поводу слов «животное», «говорящий», «речь» и других, и все это продолжалось целых полтора часа. После урока один из учеников спросил:
-Что такое «говорящее животное»?
Учитель ответил ему:
-Поскольку после такого обсуждения, в котором ты сам участвовал, ты не понял значения этих слов, толковать с тобой бесполезно. Всякое понятие легче объяснить с помощью примера, чем прибегая к подробным описаниям; я приведу тебе самый простой пример: ты и есть «говорящее животное»!
За непонятливым учеником укрепилось это как прозвище. Покуда он жил в Бухаре, все знакомые обращались к нему со словами: «говорящее животное».
Конечно, некоторые дельные люди выходили образованными и из бухарских медресе. Но, во-первых, таких ученых было очень мало, подобно 'плодоносящим кустам на солончаковых землях; во-вторых, появлялись они не потому, что усваивали все предусмотренное программой медресе или занимались схоластическими спорами в классах, а совсем по другой причине. Это чаще всего были одаренные люди, которые при благоприятных условиях изучали таджикский и арабский языки, много читали и благодаря неустанному личному труду «сумели расширить и обогатить свои знания. Однако большинство этих образованных людей было далеко от какой-нибудь высокой идеи. Их основная цель заключалась в том, чтобы стать мударрисом в крупном медресе или мулевалли (заведующим) доходного вакфа, затем собрать вокруг себя побольше учеников (вне зависимости от того, соображают они что-нибудь или нет), кричать вместе с ними и таким путем прославиться, чтобы получать как можно больше подношений.
Этот отрывок мы закончим словами Ахмада-махдума Дониша, мастерски описавшего печальное положение с учебным делом в те времена и низменные цели преподавателей. Для занятий достаточно «собраться вместе нескольким невеждам и, не понимая смысла, громко кричать по всякому поводу; у бедняков, стремящихся к знаниям, притеснениями и насилием вымогать большие тарелки с изюмом и [206] халвой, халаты и деньги, чтобы присвоить и положить все это себе в карман. А сам учитель лишался здоровья от бесконечных разговоров, зубы у него расшатаны, пищеварение расстроено и он уже не может пережевывать пищу и переваривать ее. Ночью вместо сна он видит книгу, а днем с утра до вечера слушает крики и не имеет возможности выйти за пределы медресе; у него даже не остается времени поесть, и в жару, и в холод он сидит под огромным куполом, как арестованный. ..» (Из книги «Редкости событий», глава о ремесле).
МАТЕРИАЛЬНЫЕ ВЗАИМООТНОШЕНИЯ МЕЖДУ УЧАЩИМИСЯ И УЧИТЕЛЯМИ В МЕДРЕСЕ
Бухарских мударрисов можно было разделить на три группы.
К первой группе относились наиболее подготовленные и способные учащиеся, которые сами еще не закончили курса, но уже давали уроки начинающим.
Во вторую группу входили низшие преподаватели, у которых доходы от преподавания не покрывали расходов или даже совсем отсутствовали.
Третью группу составляли крупные мударрисы; это были видные муллы, которые много лет преподавали, прославились и стали мударрисами в обильных вакфами медресе. Некоторые из них имели также звание муфтиев, что еще приносило им немалый доход.
Учащиеся бухарских медресе не вносили определенной «платы за право на учение», но в ознаменование начала занятий (ифтитохона) собирали между собой деньги и расходовали их на подношение учителю.
В двух первых группах затраты на начало занятий у репетиторов, были очень незначительными. По-иному обстояло дело у крупных мударрисов, которые вели классные занятия и получали свое жалованье от вакфа. На их угощенье в начале занятий часто затрачивались значительные суммы.
В то время как пуд пшеницы стоил пять тенег (семьдесят пять копеек), ученики, приступая к чтению «Шархи Мулло», собирали [207] с каждого от пяти до пятнадцати тенег. Когда начинали чтение книги «Акоид», вносили от пятнадцати до двадцати пяти тенег. Таким образом, сумма все время возрастала и к началу чтения «Мулло-Джалол» достигала значительных размеров — в пределах от пятидесяти до ста пятидесяти тенег, а при ее окончании — от ста до двухсот тенег. Большая или меньшая сумма взноса зависела от благосостояния учащегося и его щедрости.
Начало уроков обычно падало на декабрь, когда съезжались все ученики.
Часть собранных денег тратили на изюм, халву, сахар, леденцы, лепешки и покупку халата, все это клали на подносы, каждый ученик брал свой поднос и относил учителю в классное помещение. Другую часть наличных денег завертывали в бумажку и также вручали учителю.
Иногда ученики удерживали немного денег и устраивали для себя пиршество, которое носило название «иджтимоона».
Если кори (чтец) группы происходил из бухарских мулл, то и в его честь устраивали угощение. Обычно это делалось, когда начинали чтение книг «Акоид» и «Мулло-Джалол», а также в конце всего курса обучения.
Они относили эмиру какой-нибудь подарок и получали от него разрешение на пирушку. После этого по очереди приглашали муфтиев, верховного судью, раиса столицы, некоторых лиц служилого сословия, связанных с высшим духовенством, всех видных мулл, учеников того мударриса, в группе у которого устраивалась пирушка, а также всех, живущих в данном медресе.
Конечно, расходы почти всегда были очень значительными, но большая их часть падала на кори (чтеца) группы, по требованию которого обычно и устраивалась эта пирушка.
Доходы от подношений у видных мударрисов, проводивших классные занятия, были очень значительными. Если такой мударрис давал уроки в двенадцати группах, то в среднем он получал двенадцать тысяч тенег (тысяча восемьсот рублей).
Верховный судья и бухарский раис, которые официально были заняты судебными и административными делами и ведение занятий [208] не входило в их обязанности, «прельстившись подношениями, тоже давали уроки. Без помощи этих лиц нельзя было достичь никаких ученых степеней, и учащиеся, заботясь о своем будущем, группировались вокруг них. В последние годы обучения, при приближении завершения курса, большая мехмон-хона верховного судьи с трудом вмещала всех учащихся.
Теперь мне уже можно начать свои воспоминания.
В МЕДРЕСЕ МИР-АРАБ
В 1890 году вместе со своим старшим братом я приехал в Бухару. Репетитор брата Мулло-Абдусалом нашел для нас в медресе Мир-Араб келью, и мы оба в ней поселились.
Наша келья находилась на четвертом этаже угловой северо-западной башни, и чтобы в нее попасть, надо было подниматься по внутренней темной винтовой лестнице. Келья имела небольшое окошко, выходившее на улицу, через которое в наше жилье проникал свет и воздух. Помещение было очень тесным, но, учитывая тогдашние бухарские условия, мы были вполне довольны.
На деньги, вырученные братом от продажи осла и полученные им за свою деятельность имама, он купил немного риса, моша и масла для нашего питания, заготовил сальные свечи местного производства (в то время керосиновые лампы в Бухаре еще не применялись), древесный уголь и дрова для топлива.
Брат мой был одним из передовых учеников, 5 поэтому он нуждался в более опрятной одежде, всевозможных книгах и ему требовалось больше средств, чем другим, на подношения (ифтитохона). Он не мог истратить все деньги на еду; ему нужно было обложить некоторую сумму на дополнительные расходы и сберечь ее. Заготовленных продуктов нам не хватило бы до весны на двоих, и мне требовалось самому позаботиться о своем пропитании. И выход нашелся. [209]
Мулло-Абдусалом, который тоже настаивал на моем обучении в Бухаре, посоветовал мне стать поваром у его сотрапезников.
В бухарских медресе существовал такой обычай: более состоятельные ученики объединялись по двое, по трое, а иногда даже по четыре человека и вместе питались; такую группу называли «сотрапезниками». У Мулло-Абдусалома сотрапезниками были Мулло-Косим из Вардонзи и Кори-бек из Гидждувана. Все трое происходили из состоятельных семей и учились тоже вместе. Но по успехам их нельзя было считать равными. Кори-бек, обладавший некоторыми способностями, выучил, подобно попугаю, на память Коран и мог читать его, поэтому, кроме денег, получаемых от отца, имел также значительные доходы во время рамазана. Однако по-таджикски он едва овладел грамотой, писать тоже не умел, а по-арабски совсем ничего не понимал. Мулло-Косим был сыном одного из купцов Вардонзи, торговавшего с русскими городами Казалинском и Ак-Мечетью. Арабским языком он совсем не владел, по-таджикски писал с трудом, и написанное им, кроме него самого, никто прочесть не мог. По-видимому, грамоте он научился только для того, чтобы вести книги отца. Мулло-Абдусалом, сын крестьянина из деревни Махаллан-Боло Шофуркомского тюменя, был грамотен, хорошо говорил по-таджикски и по-арабски, имел красивый почерк и отлично усвоил все пройденное в медресе, поэтому хоть он еще и не кончил курса, но занимался с учениками.
Под своим руководством брат заставил меня два-три раза сварить плов, обучил меня этому делу и отдал в услужение сотрапезникам Мулло-Абдусалома. Плов готовился в келье каждого из них по очереди. Они обедали обычно в час дня, в то время, когда были свободны от занятий.
Ежедневно в одиннадцать часов утра я являлся в келью того, чья наступала очередь. Хозяин кельи давал мне мясо и морковь (обычно рис и сало уже были заранее приготовлены), а сам уходил на занятия. На четырех человек (четвертым был я сам) мне приходилось брать четыре пиалы риса, полнимчи (двести пятьдесят граммов) мяса, морковь, лук и различные специи, из всего этого я варил плов. К часу дня обед был готов. [210]
Когда приходили сотрапезники, я выкладывал плов на блюдо и все мы, усевшись кружком, ели из одного блюда. После обеда я мыл посуду, колол дрова для следующего дня и возвращался в келью своего брата.
Накануне свободных от занятий дней (среда, четверг, пятница) я обычно готовил плов то вечерам. В такие дни мои хозяева устраивали вечеринки и ужинали поздно. Я тоже был вынужден по вечерам находиться в их распоряжении, заваривать чай и готовить плов тогда, когда им заблагорассудится.
Обычно вечеринки бывали очень скучными: чаще всего собравшиеся говорили о вакфах, об ученых степенях, о том, правильно или неправильно то или иное лицо достигло высокого положения. Все это не приносило мне никакой пользы, куда больше мне нравились беседы Усто-амака и Туты-пошшо.
В течение трех дней отдыха я по очереди стирал им белье и всегда с благодарностью вспоминал учительницу школы девочек, которая научила меня выполнять домашние работы. Она говорила: «Это тебе пригодится в медресе». Об этом рассказано в повести «Старая школа».
* * *
В день я бывал на трех уроках, два из них велись по книге «Кофия» и были посвящены арабской грамматике. Согласно обычаям, существовавшим в то время в бухарских медресе, «Кофию» изучали не с самого начала, а несколько отступя — с более легкого места, а начало, которое считалось трудным, читали после всего.
Однако такой «порядок» был нелогичным и, лишенным последовательности. В начале книги давалось объяснение понятия «слово», его отдельных частей. Далее же подробно говорилось об имени. Затем описывались четыре группы имен, а в двух последних главах шла речь о «глаголе» и «частицах».
По обычаям бухарских медресе ученик, не понимая еще, что такое «слово», был вынужден приступать сразу к изучению отдельных его частей. Как бы там ни было, я также приобщился к таким «методам» [211] преподавания и начал изучать с Мулло-Абдусаломом, у которого был пава-ром, одну из глав в середине книги, а другую главу с Мулло-Бозором, земляком Мулло-Абдусалома, который жил в медресе Бадал-бек.
Мулло-Бозор только что кончил курс, но еще не получил место мударриса и давал уроки в своей келье. Мулло-Абдусалом, как уже было сказано выше, одновременно учился и давал уроки; освободившись от своих уроков, он занимался с учениками.
Четверо моих и брата соучеников были земляками наших репетиторов и даже происходили из одной с ними деревни. Кроме того, у репетиторов учились еще два гидждуванца.
По совету мутевалли медресе я начал уроки по книге «Мухтасари Викоя» у Мулло-Авеза из Ходжента. Действительно, Мулло-Авез был очень знающим человеком и объяснял уроки лучше и понятнее двух других моих учителей.
Мулло-Авез тоже совсем недавно кончил курс, но еще не стал мударрисом. Он был бедным муллой и жил в медресе Мир-Араб в темной келье с одной лишь дверью. Эту келью нашел ему мутевалли медресе; здесь он и давал уроки. Келья его была такая тесная, что там одновременно могли сидеть и учиться лишь два ученика. Поэтому он был вынужден один и тот же урок повторять по многу раз группам в два человека.
Сначала вместе со мной у него учился один гидждуванец, потом учитель присоединил ко мне своего племянника, который вынужден был по бедности работать подмастерьем у переплетчика, а гидждуванца перевел в другую группу. Племянник его оказался малограмотным и тупым парнем, и учитель велел мне, чтобы я ежедневно после урока «беседовал» с ним в течение получаса под входной аркой, т. е. попросту учил бы его. Мне это было трудно; он ничего не понимал и не хотел понимать и только огорчал меня.
Мой прежний сотоварищ — гидждуванец — был способней и грамотней его. И главное, мне не нужно было заниматься с ним. В бухарских медресе не существовало обычая задавать уроки. Но учителя требовали, чтобы все пройденное на уроках мы переводили на таджикский язык и повторяли до тех пор, пока не заучим наизусть. [212]
Они говорили также, что учить уроки, «сидя у сандали», бесполезно. Повторение только тогда может быть успешным, когда ученик будет сидеть в холоде, в помещении без крыши, испытывая трудности. Это путь к овладению знаниями, и чем больше мучений и тягот на этом пути, тем больше и пользы.
Согласно этому правилу, моей главной обязанностью в те времена было повторять уроки подобно попугаю. Но сколько бы ни убеждали нас учителя, что помещение без кровли над головой — самое лучшее для повторения уроков, в холодные вечера каждый учащийся старался занять себе место под аркой входа, имевшей крышу. Однако далеко не каждый мог туда попасть; места там захватывали более взрослые и сильные ученики, а на нашу долю, долю малолетних и новичков, доставался открытый двор перед входом.
Каждый вечер после ужина я вместе со своими ровесниками устраивался во дворе и громким голосом повторял урок. Даже и в те вечера, когда шел снег, мы не бросали своих занятий на открытом воздухе; смахнув рукавом или полой халата снег, мы садились на колени, поджав под себя ноги или скрестив их, и начинали зубрить. Мне, не имевшему подходящей одежды, приходилось туго.
В те времена ученики не носили ни кафтанов, ни брюк. Когда нужно было заниматься под открытым небом, все состоятельные ученики надевали на себя несколько ватных халатов и ичиги с шерстяными обмотками. Я же не имел ичигов. Мне приходилось носить на босу ногу кожаные калоши местного шитья, которые всегда были сырыми, так как пропускали воду. Отправляясь заниматься во двор медресе или выходя на улицу, я поверх рубашки и штанов надевал лишь ватный халат. Несмотря на это, я тогда не мерз и даже ни разу не схватил насморк. Но меня очень мучило отсутствие ичигов, подошвы ног у меня потрескались и стали похожи на землю, по которой прошлись бороной. В те дни, когда шел дождь или снег, если мне приходилось выходить из помещения медресе на улицу, мои кожаные калоши сразу же наполнялись водой и из трещин на ногах, словно их поранили ножом, сочилась кровь. [213]
Единственным моим лекарством было сало от местных свечей: я зажигал свечу, наклонял ее, расплавленное сало капало на мои раны и тотчас же успокаивало боль.
Конечно, такая жизнь была очень тяжелой, пожалуй даже невыносимой, но я стойко терпел все эти лишения, лелея мечту стать грамотным.
* * *
В медресе Мир-Араб, в котором было более трехсот учеников и мулл, закончивших курс обучения, я не встречал ни одного человека, который бы любил стихи или интересовался литературой. Это огорчало меня еще сильнее, чем отсутствие обуви.
Из соучеников моего брата были двое — Мулло-Хомид из Гидждувана и Зайниддин-ходжа из Мир-Кулола, — которые хорошо исполняли газели. Но они выучили газели, не вникая в их смысл, и пели на различные мотивы. Поэтому их нельзя было считать любителями поэзии. В кельях же моих хозяев, кроме учебных книг и книг со славословиями шейхам, мне не приходилось видеть ничего другого. У них нельзя было даже найти ни одной газели.
В нашем медресе жил тогда некий Мулло-Абдулхаким из Куляба, который торговал вразнос книгами. В свободные от занятий дни, когда в Бухаре обычно шла самая оживленная торговля, он засовывал за пазуху связку книг и отправлялся на базар. Там он сбывал их любителям, а сам старался выгодно купить другие вынесенные на продажу книги. Таких, как он, торговцев вразнос, без лавок, на книжном базаре в Бухаре было много.
Однажды вечером Мулло-Абдулхаким пришел в медресе с объемистой пачкой книг за пазухой. Он остановился под входной аркой и стал показывать ученикам и муллам покупки, только что сделанные им на базаре. Беря в руки одну книгу за другой, он расхваливал их, как опытный торговец: называл имена авторов или известных переписчиков прошлого, сообщал, у какого муллы была эта книга и какие тот делал важные пометки и пояснения на полях, хвалил ясность и красоту почерка переписчика и в конце концов предлагал купить книгу. [214]
Я просматривал его книги в надежде наткнуться на какой-нибудь баяз (сборник стихов) или диван. Но все это были учебные пособия, написанные плохим почерком, на полях которых красовались неразборчиво и небрежно набросанные примечания, напоминавшие цепочки мелких муравьев.
В это время из одного учебника неожиданно выпала книжечка стихов. По обложке книжки было видно, что она напечатана в Индии и называется «Махмуд и Аёз».
-За сколько вы купили эту книжечку? — спросил я у муллы.
-Это пустая книга. Я купил ее случайно среди других нужных книг, так как владелец сказал, что не продает их отдельно.
Мулло-Абдулхаким показал мне книгу, к которой она была дана в виде * «нагрузки»*, и продолжал:
-Вот за них вместе я уплатил десять тенег. Дай двенадцать те-нег и возьми эту книгу. Ту книжечку я отдам тебе даром.
То, что он предлагал, было суперкомментарием Мулло-Абдулгафура Лори к книге «Шархи Мулло» Джами. Из уважения к продавцу я перелистал несколько страниц и сказал ему:
-Это хорошая книга, но она мне сейчас не нужна. А поскольку это книжечка пустая, вот ее-то вы мне и продайте.
-Такую книгу очень трудно достать, — твердил свое мулла, показывая мне на полях комментарии Мулло-Абдулгафура, — это редкость. Когда тебе понадобится, ты ее нигде не найдешь. Хоть теперь она тебе и не нужна, но когда ты станешь изучать «Шархи. Мулло», она тебе понадобится, послушайся моего совета, купи эту книгу, а ту книжонку возьми даром. Ведь в ней сплошная бессмыслица, — он показал на книжечку со стихами, — ее не стоит покупать.
-У меня нет денег на большую книгу. Если вы отдадите дешево, то я куплю эту книжонку.
Потеряв надежду, продавец ответил:
-Ну хорошо, дай одну теньгу и бери!
-Сейчас принесу деньги.
Я бросился к себе в келью и от радости и спешки не заметил даже, как взбежал по двум маршам извилистой лестницы и очутился в нашем мрачном жилье. Там у меня из пяти привезенных [215] из деревни тенег сохранилось еще три; взяв одну из них, я опять торопливо спустился по лестнице, добежал до продавца, вручил ему деньги и стал обладателем книжечки.
Тот день в медресе Мир-Араб стал для меня днем нового года — Наврузом — и вопреки ожиданиям принес мне новое счастье. Взяв книжечку, я опять взобрался к себе в келью и, поспешно перелистывая страницы, просмотрел ее от начала до конца; книжечка казалась мне тогда равной целому миру. Если бы продавец знал, какой важной казалась мне она, то наверное не продал бы за все имевшиеся у меня в наличности деньги. Это была книга одного из забытых талантливых поэтов *индийской школы*, который, как в «игре в бейты», 'на каждую букву арабского алфавита сочинил газель. Та буква, с которой начинался каждый стих двустишья (мисра) газели, повторялась в конце второго стиха двустишья этой же газели. Например, газель, сочиненная поэтом *на букву арабского алфавита «с» с тремя точками*, начиналась со следующего бейта:
Увы, не остался он верен своим обещаньям, друзья,
*помогите!*
Беда исторгает из сердца стенанье, в отчаянье я, помогите!
Особая ценность этой книжечки для меня заключалась в том, что если бы я выучил все содержащиеся в ней газели, то никто не смог бы победить меня в «игре в бейты».
* * *
Постепенно я познакомился со всеми обитателями медресе Мир-Араб. Многие жившие там пожилые люди давным-давно окончили курс, но, как они сами говорили, «из-за отсутствия счастья не смогли достичь каких-либо научных степеней», другие были «паломниками»; каждый день по очереди они ходили на какой-нибудь мазар, совершали там обряд поклонения и возвращались обратно и за эту свою «службу» получали от государства ежемесячную пенсию в тридцать тенег. [216]
«Паломников» к эмиру бухарскому было тридцать человек и некоторые из них тоже жили в медресе Мир-Араб. Каждое утро во время послеполуденного намаза они приходили в эмирскую цитадель и там, просидев с час в мехмон-хоне «Рахим-хони» (мехмон-хона, построенная основателем мангытской династии Рахим-ханом), читали молитву в честь пророка и возвращались обратно. Они также каждый месяц получали от государства по тридцать тенег. Кроме того, ежедневно им выдавали одну лепешку и горсть черного изюма.
Таких «паломников к эмиру в Бухаре было большое количество. Существовало множество групп по тридцать человек. Одни группы ходили в эмирскую цитадель ежедневно, другие — раз в неделю па четвергам, третьи — раз в неделю по понедельникам. Здесь речь пойдет лишь о тех, которые ходили на молитву ежедневно и проживали в медресе Мир-Араб.
Это были бессемейные, не имевшие своего дома люди, жили они в своих собственных, купленных за деньги кельях. Главным источником существования для них был доход от вакфа, приходившийся на келью, и эмирское жалованье. Некоторые из них, несмотря на то, что этих средств не могло хватить даже одному человеку, не тратили свой доход, а откладывали его «про черный день». Не удовлетворяясь накоплениями, они занимались также ростовщичеством и давали в долг под проценты деньги нуждающимся учащимся, мелким лавочникам и разносчикам. Когда один из них умер, то у него в келье обнаружили десять тысяч тенег наличными деньгами и другие ценности. Так как у этого человека не было наследников, то верховный судья все его деньги и вещи конфисковал в доход государства, а на похороны выделил лишь двадцать тенег. Этот несчастный скупец при жизни не имел даже сносной одежды и ни разу не поел досыта, а когда умер, то его похоронили в нищенском саване, купленном на пожертвования мулл.
Но многие из этих «бесталанных» пожилых обитателей медресе целиком тратили доходы с вакфа, а если они имели какую-нибудь должность, то тратили и жалованье, а жили все же подобно бродячим дервишам. Цели этих людей были мне непонятны: для чего они родились на свет и для чего живут?! [217]
Часть окружавших нас пожилых людей вела семейную жизнь. Они имели свои дома, были имамами в каком-нибудь квартале или мудар-рисами в медресе. Но так как у них были собственные кельи, они не порывали связи с медресе. В свободные от занятий дни после полудня они приходили в медресе в гости к своим «квартирантам», ели у них плов и таким образом, кроме доходов с вакфа, получали еще дополнительное удовольствие за сдачу в наем своей кельи. Потом они садились под входной аркой со своими сверстниками, сплетничали и «облегчали» скуку, накопившуюся в их сердцах от сидения дома.
Остальные обитатели медресе были учащимися. В большинстве своем они не имели никаких средств к существованию, всякими способами добывали для себя кельи и временно в них проживали. Говоря яснее, это были бездомные учащиеся, которые в продолжение месяца или года находили себе пристанище в одном месте, а на следующий месяц или год вынуждены были перекочевывать в другое, такое же случайное жилье. По мнению пожилых мулл, о которых говорилось выше, они были самыми «низкими людьми».
Некоторые ученики имели в медресе собственные кельи; они считались уважаемыми и полноправными обитателями медресе.
МАХДУМ-БЫК И ПИРАК
В медресе Мир-Араб жили два брата, особенно привлекавшие мое внимание; сначала я с ними был знаком издали, а потом сошелся поближе. Старшего из братьев звали Ма'сум-ходжа, но прозвали его «Махдум-Бык». Верхняя часть туловища у него была длинной, но он отличался такой толщиной, что казался ниже своего роста. Это был смуглый до черноты человек с большими черными сверкающими глазами. Круглое и полное лицо его почти сплошь заросло черной жесткой бородой. Широкие густые брови срослись на переносице, а длинные ресницы загибались на концах; руки до локтей и ноги до колен, чаще всего голые, сплошь были покрыты вьющимися волосами.
Этот очень страшный по описанию человек был на самом деле мягким, открытым, добрым малым и с первого же взгляда [218] завоевывал всеобщую симпатию. С его уст никогда не сходила улыбка, а глаза с любовью взирали на всех.
Он всегда ласково здоровался со всеми, особенно с учениками, временно проживавшими в чужих кельях, >и очень внимательно осведомлялся об их здоровье. Если какой-нибудь ученик заболевал, он всегда ухаживал за больным, приготовлял для него чай, кипятил воду, подметал келью и стирал для него белье.
Он не носил ичигов и не повязывал голову чалмой. В теплую погоду он ходил в одной рубашке и штанах, а зимой сверху надевал легкий халат без ваты. Летом чаще всего оставался с непокрытой головой, а зимой надевал только шапку.
Хотя этому молодому человеку было всего двадцать пять лет, но по бороде, обилию волос, плотности фигуры ему можно было дать более тридцати. Что же касается успехов в занятиях, то он казался тринадцати-четырнадцатилетнем ребенком. По его признанию, он читал еще только «Кофию» и мог считаться моим «соучеником».
Мне не нравилось прозвище «Бык», которое ему дали бухарцы.
По внешности он, правда, напоминал быка, но его поведение, поступки, обращение с людьми свидетельствовали, что это был очень хороший, настоящий человек.
Брата его звали Пирак. Родители дали ему имя Пир, но так как юн был на много младше своего взрослого брата, то все называли его «Пирак». Ему уже исполнилось пятнадцать лет, но на вид казалось не больше десяти. Это был мальчик маленького роста, узколицый, худой, с тусклыми глазами и редкими ресницами. На лице его проступала нездоровая желтизна, и, глядя на него, можно было подумать, что он недавно поднялся после тяжелой болезни.
По словам Пирака, он учился вместе со своим старшим братом и читал «Кофию». Однако я никогда не видел, чтобы они выходили во двор медресе и повторяли уроки, подобно нам, «любителям науки». Я не знал, у какого мударриса в нашем медресе или в другом месте занимаются братья. Пирак уверял меня, что они учатся у своего отца.
Отцом этих юношей был восьмидесятилетний мулла, живший с женой и детьми в собственном доме к югу от медресе Мир-Араб. [219] Родная мать братьев умерла, когда их отцу было около семидесяти лет. Он женился вторично. От этой молодой жены у него родилось три сына, из которых старшему исполнилось десять лет, а самому младшему — один год. Врачи утверждают, что человек после семидесяти лет не может больше иметь детей, однако последний ребенок в семье у них родился, когда отцу исполнилось семьдесят девять лет.
Старик числился мударрисом в каком-то медресе, но уроков не давал. Он получал небольшой доход с вакфа, считал его как бы своей пенсией и ничего не делал. Кроме того, у него были две кельи в медресе Мир-Араб, которые он отдал своим старшим сыновьям, выделив их из семьи. Братья жили в этих двух кельях на свою долю доходов с вакфа.
Знакомство мое с братьями произошло при следующих обстоятельствах. По установившемуся издавна обычаю, большая часть обитателей медресе в предвечерние часы выходила подышать воздухом. Более пожилые сидели под входной аркой, младшие же располагались во дворе. Это называлось «отдых .перед вечером» или «время перед вечером».
Однажды мне пришлось сидеть во дворе рядом с Пираком. Я постоянно искал людей, любящих стихи, и заговорил об этом с соседом.
-Ты знаешь какие-нибудь бейты или газели? — спросил я его.
-А если знаю, что тогда? — задал он вопрос в свою очередь.
-Давай тогда поиграем в бейты.
-Нет, я никаких бейтов не знаю, — ответил он и добавил:
-Иногда к нам в келью приходят певцы Мулло-Хомид и Зайниддин-ходжа, они поют, но я не запомнил ни одной газели. А разве ты знаешь стихи?
-Да, я помню несколько бейтов.
Этот ответ вызвал у него на лице краску зависти и стыда. Подобно трех-четырехлетним детям, которые хвастают друг перед другом своими игрушками, он гордо заявил:
-А я знаю зато одну вещь, которую ты не знаешь!
-А что это такое? — спросил я удивленно. [220]
Было весьма вероятно, что он знал не одну, а множество вещей, которых не знал я. Но откуда ему было известно о моем незнании? Вот что меня удивило.
-Я знаю русский язык! — сказал он с прежней гордостью,
Я не поверил ему, а про себя подумал: «В медресе, где ученики не могут выучиться даже родному языку, а сам он не запомнил ни; одного стиха наизусть, как он мог усвоить русский язык?». Все же я сказал ему:
-Ну-ка, скажи что-нибудь по-русски, я послушаю, что это за язык.
-Час! — сказал он.
-А что ты еще знаешь?
-Я знаю еще несколько слов, но сейчас забыл, они записаны у меня на бумажке. Если придешь когда-нибудь ко мне в келью, я прочту тебе.
В тот же вечер, после ужина, я зашел к нему. Его келья находилась в юго-западном углу во внутренней части медресе и была такой тесной, что в ней с трудом могли поместиться два человека. Посредине кельи стояло сандали, с одной стороны у порога, примыкая к стене, шла дымовая глиняная труба и находился очаг для приготовления пищи, возле которого в яме лежали дрова. Против входа виднелось углубление, куда складывали уголь. Палас, покрывавший пол, был простой, но чистый, вообще эта келья по условиям бухарских медресе могла считаться вполне достаточной для одного человека.
Пирак провел меня в келью, посадил против себя у сандали и без всяких предисловий достал из-под ватной стеганой подстилки, на которой сидел, какую-то бумажку. На бумажке простым карандашом были выведены две строчки. Форма букв говорила о том, что запись сделана арабским алфавитом, но сложить эти буквы в слова и прочесть их было совсем невозможно.
Пирак протянул мне бумажку:
-Читай, учи русский язык!
-Здесь ничего нельзя прочесть. Кто это писал? — спросил я, после того, как просмотрел написанное. [221]
На бледном лице Пирака проступила краска.
-Это я сам записал, — ответил он и добавил:
-Я не умею писать и никогда не упражнялся в письме, а здесь просто перерисовал с чужого почерка.
Я протянул ему бумажку:
-Ну-ка, прочти сам!
Водя указательным пальцем левой руки по буквам, он облокотился .другой рукой на сандали, подпер голову и, внимательно вглядываясь в написанное, стал читать:
-Вот это «ледина».. . вот это «часы», потом «хилеб» — значит «лепешка», — чтец умолк.
-Это все? — спросил я.
-Да, все!
-Если так, то ты, не добавляя от себя слов «вот это», прочти «одно за другим, я послушаю и выучу.
Пирак дважды повторил мне русские слова, опуская «вот это», но зато добавлял всякий раз «потом», «затем» и «еще». После моих упреков и настояний он, раскачиваясь, наподобие того, как читали в начальных школах, произнес то, что было нужно:
-Ледина — ях, часы — соат... хилеб — нон.
Я на слух выучил эти слова и, словно читая таджикские стихи, быстро проговорил:
-Ледина — ях, часы — соат, хилеб — нон.
На лице моего собеседника появилось радостное выражение, и он в волнении воскликнул:
-Да ведь это совсем как «Нисоб-ус-Сибьён». 6
-Разве ты знаешь «Нисоб-ус-Сибьён?» — спросил я у него. [222]
Когда я был маленьким, отец научил меня нескольким бейтам из этой книги. Я помню еще до сих пор одну строку:
* «Само — осмон, арзу габро — замин».*
Затем он продолжал:
-Давай сделаем так: я буду находить русские слова и переводить их на таджикский язык, а ты составишь русский «Нисоб-ус- Сибьён»!
-Ладно, — согласился я, — а где ты будешь искать русские слова?
-У нас в медресе есть такой Мулло-Туроб, он все время ездит в Самарканд. Там, оказывается, живет много русских. Он записал себе в тетрадку несколько русских слов, а я у него списал. Когда Мулло-Туроб опять туда поедет, я попрошу, чтобы он записал на этот раз побольше новых слов с объяснениями. Я их спишу и дам тебе.
-Очень хорошо! — одобрил я.
Помолчав и немного подумав, Пирак снова заговорил.
-Ты смотри только, никому не проговорись, что я записываю русские слова. Муллы очень плохие люди, если они узнают об этом, они могут сделать нам много неприятностей.
-Почему? — удивился я.
-Об этом ты спроси у них самих. Я знаю только, что в прошлом году они очень досадили Мулло-Туробу.
-Как?
-Наши муллы откуда-то услышали, что тот привез из Самарканда русские слова. Они начали говорить, будто Мулло-Туроб стал неверным его надо изгнать из медресе. Но поскольку он живет в своей собственной келье, его не смогли выгнать. Тогда несколько почтенных обитателей медресе, взяв с собой моего отца, пошли к верховному судье и потребовали изгнания Мулло-Туроба из медресе. Но верховный судья с ними не согласился и ответил: «Человек не станет неверным от того, что запишет русские слова». Он добавил также, что русские являются друзьями его величества (эмира) и если его величество услышит, по какой причине Мулло-Туроба хотят изгнать из своей кельи, то очень огорчится. «Не занимайтесь [223] подобными интригами», — посоветовал им верховный судья. Я все это слышал от своего отца. Мой старший брат был знаком с Мулло-Туробом, но отец наказал ему впредь с ним не общаться.
Я понял, что невзрачная внешность и болезненное лицо не помешали Пираку стать любознательным мальчиком.
-Читай понемногу стихи, они тоже понадобятся, — посоветовал я ему.
-Певцы Мулло-Хомид и Зайниддин-ходжа часто приходят к брату в келью и поют. Я попрошу их, и они меня тоже научат петь газели.
-Это совсем другое дело. Таким путем нельзя стать знатоком поэзии. Лучше всего, если ты станешь читать стихи из какого-нибудь сборника или дивана.
-У нас нет сборников стихов. Когда я учился в школе, отец давал мне диван Ходжа-Хафиза, а теперь эта книга у моего младшего брата.
-Я принесу тебе стихи, ты почитай, — пообещал я.
Он согласился. В тот вечер наш разговор с Пираком на этом и кончился.
На следующий вечер после ужина я принес Пираку в келью книжечку «Махмуд и Аёз». Он взял ее, перелистал от начала до конца и вернул мне назад.
-Не могу ее читать, я не понимаю этого почерка. Если бы был. мой собственный «Ходжа-Хафиз», может быть я и смог бы прочесть, — сказал он печально.
Я понял, что, подобно большинству школьников того времени, он научился в школе читать только один привычный список книги. По-другой книге он не мог прочесть ни одного слова. Но я не терял надежды, что он может стать грамотным, и в утешение ему сказал:
-Я покажу тебе, как ее прочесть, через два-три дня ты сам сможешь читать.
Я говорил с ним очень осторожно и не сказал «я научу тебя»г а только — «покажу тебе, как прочесть». Если бы я выдал себя за учителя, то ничего не было бы удивительного, если бы он обиделся, и вообще отказался учиться. [224]
Ну-ка, покажи, как надо читать, — попросил он, заинтересовавшись.
В тот же вечер я громко прочел четыре начальных бейта из одной газели. Потом я заставил его повторить это. Когда он усвоил все выражения, я показал ему их по книге.
После этого каждый свободный вечер, когда мне удавалось пораньше закончить дела у своих хозяев, я приходил в келью к Пираку и мы занимались с ним по книжечке «Махмуд и Аёз».
Спустя два месяца он научился читать эту книжку, постепенно стал разбирать и другие четкие почерки. После этого я заставил его списывать из моей книжки. Когда рука его привыкла к перу, он уже сам начал писать. Таким образом, к весне хоть и не полностью, но он все же овладел грамотой.
К этому времени Мулло-Туроб еще раз съездил в Самарканд. Опасаясь нападок со стороны мулл, он больше не записывал русских слов, но все же по просьбе Пирака привез еще три русских слова с переводами. Это были: «снег — барф, дождь — борон, душа — джон».
Пирак списал новые слова у Мулло-Туроба и попросил меня, чтобы я зарифмовал их и присоединил к прежнему «Нисоб-ус-Сибьён». На этот раз я тоже смог разобрать почерк Пирака и стал думать, как лучше переложить эти слова на стихи. Вскоре без особых затруднений получилась стихотворная строчка. Но пришлось после слова «барф» прибавить «у»* и переставить местами «дождь — борон», «душа — джон». Я вписал этот стих в тетрадку Пирака и прочел ему:
«Снег — барфу, душа — джон, дождь — борон».
Пирак попросил меня новую строку для «Нисоб-ус-Сибьёна» приписать к первой и посмотреть, получилось ли складно.
Я написал обе строки рядом и прочел:
«Ледина — ях, часы — соат, хилеб — нон,
«Снег — барфу, душа — джон, дождь — борон».
Лишь только я кончил читать, как Пирака охватило страшное волнение, он подпрыгнул, словно искра от горящего [225] можжевельника, вскочил с места и так заплясал, что я удивился. Он трепетал всем телом под аккомпанемент напеваемой им песни и, переплетя пальцы, ударял ими в такт движениям тела.
Подобный танец я видел только один раз в жизни — в Соктари: на туй к одному из наших соседей пришли музыканты из Гидждувана, среди них был танцор Тоджи-хон. Он танцевал точно так же, и после каждого танца зрители ему кричали:
-Князем будь! Живи долго! Молодец!
Но ведь Тоджи-хон был профессиональным танцором и танцевал под аккомпанемент бубна, на котором играл опытный музыкант. В танце Пирата удивительным было то, что он исполнял его не хуже, чем Тоджи-хон, но без всякого аккомпанемента и руководителя.
Кончив танцевать, Пирак подошел ко мне и торжественно поздравил с удачным стихом для «Нисоб-ус-Сибьён», а я похвалил его редкостный танец и спросил, где он ему научился.
-В нашем медресе живет певец Мулло-Хомид, он из твоего тюменя, из Гидждувана. Если Мулло-Хомид не бывает в гостях или еще где-нибудь, то заходит в свободные от занятий вечера к моему брату вместе со своим соучеником Зайниддин-ходжой. Мулло-Хомид очень хороший певец и умеет использовать поднос как бубен. В конце каждой песни он в ритме «уфара» аккомпанирует на подносе, а для того, чтобы подогреть пирушку, нужен танцор. Вот он и научил меня танцам.
Помолчав немного, Пирак продолжал:
-Как только Мулло-Хомид появится в келье у брата, я тебя извещу, ты приходи, послушаешь его пение и посмотришь, как я танцую.
Я согласился.
НЕОБЫКНОВЕННЫЙ БОГАТЫРЬ
Однажды во вторник днем Пирак сообщил, что вечером у брата в келье состоится пение газелей и просил меня быть у них после окончания последнего намаза «хуфтан».
-Сегодня свободный от занятий вечер и мне нужно варить плов у своего учителя Мулло-Абдусалома, — сказал я, — но как [226] только освобожусь от работы, .попрошу у него разрешения и приду.
Как было обещано, часов в десять вечера я пришел в келью Махдума-Быка; это оказалось высокое сводчатое помещение, раза в три более обширное, чем келья его брата. Хотя и эта келья имела только одну дверь, а умывальник и очаг находились у самого порога, размеры ее и ширина той части, которая примыкала ко входу, были такими, что позволяли без особого труда заниматься приготовлением пищи и пользоваться умывальником. Кроме того, келья имела антресоли, где хранились съестные припасы, лежали дрова и уголь, а также вся домашняя утварь.
В передней части кельи стояло сандали, возле него с почетной стороны сидел певец Мулло-Хомид, а по бокам — Зайниддин-ходжа и Пирак. Но Махдума-Быка там не было. Когда я вошел, Пирак встал со своего места и посадил туда меня, а сам сел спиной к двери.
После того как все выпили по пиале чая, началось пение. Голос у Мулло-Хомида был густой, резкий, подобно сурнаю. Голос Зайниддин-ходжи тоже был густой, но не такой звонкий, он не мог брать высоких нот. Кончив петь, оба певца взяли в руки подносики и стали выбивать на них такт в ритме «уфара», а Пирак пошел танцевать. Танец его под опытным руководством Мулло-Хомида был еще искуснее и редкостней.
После завершения первой части пирушки, во время чаепития, я спросил Пирака, почему нет его брата.
-Мой брат дружит с Асад-джон-махдумом, зятем младшего брата верховного судьи. Сегодня его приятель пошел в квартал Мир- Дустум в гости к своему родственнику. Чтобы одному не возвращаться ночью домой и не подвергнуться нападению воров или хулиганов, он взял с собой моего брата. Брат обещал скоро вернуться, не понимаю, почему его нет до сих пор.
Пирак выпил находившуюся у него в руках пиалу чая, снова наполнил ее крепким чаем, подал Мулло-Хомиду и со смущенной улыбкой продолжал:
-Мой брат силен «как бык», поэтому его и прозвали «Махдум-Бык». Если ему где-нибудь попадется в руки вор или хулиган, то он [227] не отпустит его до тех пор, пока тот не попросит пощады. Вот почему Асад-джон-махдум, когда отправляется в какое-нибудь опасное место, всегда берет с собой брата!
Мулло-Хомид присоединился к нашему разговору:
-Мы, гидждуванцы, — сказал он, — умеем и пировать, и воевать. Поэтому я и люблю Махдума-Быка, что он смелый человек, и как только выберу свободное время, прихожу к нему, спою что-нибудь и развеселю его. Как жаль, что его нет до сих пор.
Певцы спели еще несколько газелей, потом стали аккомпанировать на подносах в ритме «уфара», а Пирак очень хорошо танцевал. Но Махдума-Быка все не было.
Посмотрев на часы, Мулло-Хомид сказал Пираку:
-В желудках у нас тоже играет музыка. Скорей приготовь ужин, поедим и пойдем, пора спать.
Пирак приготовил и роздал плов. После того как поели и убрали скатерть, явился Махдум-Бык. Глаза его метали искры, подобно пылающим факелам. Вместо своей обычной улыбки, он громко хохотал. Я подумал, что он сошел с ума, и про себя пожалел его.
Он же с безумным смехом, но вполне разумно заговорил, попросил извинения у своих друзей и, взвалив всю вину за опоздание на хозяина дома, где только что был, и на его гостей, стал рассказывать:
-Эти сынки казиев уже несколько раз, желая меня испытать, спаивали вином. Сегодня тоже началось испытание. Но сколько ни поили меня вином, я не пьянел и не падал, тогда, желая во что бы то ни стало свалить меня с ног, они стали давать мне банг. Я раньше никогда не употреблял этого наркотика. Но, несмотря на это, с мыслями о том, что «я не дам себя посрамить», я один выкурил две трубки банга. Другие же, хоть и выпили меньше меня и сделали всего одну-две затяжки, — все повалились на пол пьяные и одурманенные. Что касается Асад-джон-махдума, то он еще до того, как затянулся бангом, уже свалился. Я же хоть и не опьянел, но чувствовал сильную боль в сердце. Тогда я попросил у слуги дома какое-нибудь лекарство. Он сказал, что лекарством является сушеный овечий сыр, но не смог найти сыра. Тогда я закричал: «Мой дорогой братишка найдет для меня сыр», — и побежал к себе домой. [228]
Все это Махдум-Бык говорил, громко смеясь. Когда же кончил свой рассказ, то горько заплакал, прижал брата к груди и, рыдая, стал его умолять:
— Дорогой братик, вся моя надежда на тебя. После смерти нашей матери мы остались с тобой одни на всем белом свете. Если ты не разыщешь сушеного сыра и не облегчишь мою головную боль, то наша покойная мать тебе не простит этого!
Показав на часы, Пирак стал объяснять ему, что теперь два часа пополуночи и в такое время невозможно найти сыр. Но сколько он не толковал об этом, какие только ни приводил убедительные доводы, тот ничего не хотел слушать, все сильнее настаивал и все громче плакал.
Наконец, Пирак сказал:
— Потерпи немного, у нас самих было немного сыра, я совсем забыл. Сейчас я достану с антресолей.
— Молодец, братик, вот это другое дело! Я еще не поел сыра, а головная боль уже стихает, — и он снова засмеялся. Махдум-Бык хохотал, наклонив голову и держась обеими руками за живот. Вместе с ним хохотали Мулло-Хомид и Зайниддин-ходжа. Келья заполнилась их громким смехом.
Пирак взял небольшую лестницу, висевшую на гвозде у порога кельи, подставил к антресолям, захватил с собой тарелку и поднялся по лестнице. Спустя несколько минут, пошуршав чем-то наверху, он с тарелкой в руках спустился вниз. На тарелке лежало несколько очищенных от шелухи белых луковиц, напоминавших сыр. Тарелку с луком он поставил перед братом. Тот, смеясь, стал есть лук и запивать его чаем. Все также смеясь, он обратился К брату:
— Это хороший, сочный сыр. Обычно сыр бывает крепкий, как камень, и есть его совершенно невозможно. Но этот «сыр» мягкий, и его можно разжевать. Правда, он немного острый, но зато приятный. Возможно, эта острота быстрей успокоит головную боль.
Поедая «сыр», Махдум-Бык стал описывать тех, с кем провел эту ночь.
— Сегодня ночью моими собеседниками были известнейшие бухарские махдумы — пребольшие дураки, — рассказывал он. — Арабы [229] говорят: валад ун-наджиби ла янджаб уа ин наджаба фа'аджаб — «у благородного и значительного человека не может быть благородного, нравственно чистого сына, а если у такого человека и родится честный сын, то это будет исключительным событием». Все это совершенно верно. Ну, что это за веселое времяпровождение, когда вдребезги пьяные люди валятся и засыпают! Зачем доводить до головной боли несчастного, попавшего в ваши сети!? Я и сам дурак, что знаюсь со всеми этими прирожденными дураками.
Махдум-Бык снова заплакал. Наевшись луку, он опять засмеялся и стал жаловаться, что у него еще больше разболелась голова» Мулло-Хомид посоветовал ему принести из комнаты для омовений несколько кувшинов холодной воды и вылить себе на голову: это, по его словам, должно успокоить головную боль.
Махдум-Бык поспешил с кувшинами в комнату для омовений, мы тоже разошлись по своим кельям.
Как бы поздно я ни ложился спать, но утром вставал всегда затемно, потому что мне нужно было купить на базаре сливки и приготовить своим хозяевам чай со сливками. Как только рассвело, я пошел на молочный базар, и мне встретился во дворе медресе Махдум-Бык. По своему обычаю, он был в одной рубашке, а в руках держал чайник с заваренным чаем, который нес из чайханы. Поздоровавшись со мной, он сказал:
— Твой приятель — несчастный Пирак — вместо сыра накормил меня луком. Я хоть и понял, но стал есть, чтобы не огорчать собственного брата. Этот проклятый лук еще увеличил мою головную боль. Но зато средство Мулло-Хомида принесло пользу, и после того, как я полил себе голову холодной водой, боль успокоилась.
Ночью я спокойно спал и встал раньше Пирака.
* * *
Однажды во время вечернего отдыха мы встретились с Пираком во дворе медресе. Шел дождь. Пирак решил, что лучше будет, если мы не останемся на обычном месте, а посидим под навесом какой-нибудь лавчонки. [230]
Мы вышли со двора и под навесом чайной лавки Шарофа увидели Махдума-Быка с Мулло-Хомидом и Зайниддин-ходжой; рядом с ними сидел юноша по имени Джамоль-джон, золотых дел мастер, дом которого находился на улице, примыкавшей к медресе. Мулло-Хомид что-то тихонько напевал. Мы присоединились к ним.
В это время со стороны купола Заргарон, расположенного с восточной стороны медресе Мир-Араб, показались двое; один из них был высокий, плотный человек, белолицый, с огромными густыми усами. По виду ему можно было дать лет тридцать. Другой был молодой приземистый смуглолицый человек, лет тридцати пяти.
Когда они подошли к нам, высокий обратился к сыну золотых дел мастера:
-Джамоль-джон, вы, оказывается, добыли себе сильного покровителя. Но знайте, если вы найдете даже сто заступников, все равно не избавитесь от уплаты дани!
Они пошли дальше. Его слова так задели Мулло-Хомида, что он хотел тут же вскочить, бежать за ними следом и сцепиться в каком-нибудь переулке. Но Махдум-Бык остановил его.
-Этого человека зовут Рузи-Усач, он известный скандалист, — сказал Махдум-Бык, — к тому же он очень сильный. Вам не пристало драться с ним. Поручите это дело мне. Я выберу подходящий момент и рассчитаюсь с ним.
Затем Махдум-Бык спросил Джамоль-джона:
-Какие у тебя с ним счеты?
-Однажды он неожиданно появился передо мною в одном из переулков квартала Тангбандбоф, стащил с меня верхний халат и заявил: «бы не отделаетесь от меня только этим халатом, если хотите сохранить свою жизнь и честь, то должны будете всегда выплачивать мне дань», — и пошел себе дальше. Через неделю он явился ко мне в лавку с тем парнем, который был сегодня с ним вместе. Я в это время тянул проволоку через доску — «кирьётахта». 7 Он сказал мне: [231]
-«У вас, я вижу, очень срочное дело, но на минутку оторвитесь от него и, как говорится в пословице — из целой квашни — одна лепешка, — дайте каждому из нас по перстню!». Я дал им два серебряных кольца, они не взяли. «Дайте золотые!» — потребовали они. Я был вынужден дать одно золотое кольцо и одно серебряное. Это уже наша третья встреча, он хочет, по-видимому, завтра еще что-нибудь получить от меня.
В глазах Джамоль-джона заблестели слезы, и, всхлипывая, он сказал:
-Теперь я буду вынужден постепенно отдать ему все свое имущество, либо закрыть совсем лавку и сидеть дома.
-Не беспокойся, что-нибудь сделаем, — сказал Джамоль-джону Махдум-Бык. На этом разговор закончился, и Мулло-Хомид снова принялся напевать.
* * *
Спустя несколько дней после происшествия у лавки Шарофа-маклера я как-то вечером вышел во двор; ученики группами по двое, по четверо сидели повсюду и тихо беседовали. Пирака среди них не было. Я стоял и думал, к кому из сидящих мне присоединиться. В это время из медресе вышел Пирак; ни на кого не глядя, он быстро направился к ступенькам в северной части двора. Я окликнул его и спросил, куда он так торопится. Предложив мне жестом следовать за собой, он поспешил дальше.
В два прыжка я догнал его у самых ступеней, и мы вместе спустились вниз. Он «пошел на запад по большой улице мимо медресе, я последовал за ним.
Когда мы миновали людные места у медресе и очутились на тихой улице возле главной мечети, я спросил Пирака:
-Куда ты так торопишься и куда меня ведешь?
Он немного замедлил шаги и стал объяснять: [232]
-Ты помнишь историю с Рузи-Усачом и Джамоль-джоном?
-Да.
-Вчера мой брат (привел Рузи-Усача в свою келью и устроил ему угощение. Я приготовил плов. После плова брат сказал ему: «Рузи-бай, ты сильный человек. Тебе должно быть стыдно хулиганить. Ты такой сильный, что к какому бы ремеслу ни приобщился, можешь жить, как шах! Я советую тебе оставить все свои скандальные дела и начать жить по-человечески». Рузи опустил голову и стал разглядывать свои колени, он теребил шерсть на войлоке, которым застелена келья, и внимательно слушал; когда брат кончил говорить, тот все с тем же задумчивым видом ответил ему: «У эмира есть виселица, есть и *минарет смерти*, а ведь и он не смог меня остановить. Дело повернулось так, что он сделал меня солдатом и дал мне в руки ружье. А вы теперь думаете, что своими старушечьими советами можете заставить меня свернуть с избранного пути. Но я хочу вам посоветовать, как говорится в пословице: «Этот свой сон расскажите воде, и она его унесет»». Рузи-Усач засунул руку в карман, достал оттуда пять тенег и со словами: «Это деньги за ваш плов» — положил их на войлок. Не взглянув на брата, он пошел к выходу. Брат крикнул ему вдогонку: «Моя келья — не харчевня, забери свои деньги и уходи. Я приду в твой квартал и там дам тебе совет, как мужчина. Вот тогда ты наверное «прозреешь!». Все это брат сказал спокойно, с ласковой улыбкой. Рузи, надевая свои кожаные калоши, ответил: «Эти деньги вернете мне в моем квартале. Каждый вечер я буду ждать вашего прихода». С этими словами он вышел из кельи. Сегодня вечером брат под каким-то предлогом послал меня домой. Я вернулся очень быстро, но его уже не было в келье. Конечно, он пошел в квартал Рузи-Усача, а меня отослал для того, чтобы я не присутствовал «на поле битвы» и чтобы Рузи-Усач не мог сказать: «Бык привел с собой своего теленка». Но мне обязательно нужно там быть, чтобы в случае какого-нибудь несчастья помочь ему.
Мы прошли через ряды Кандалотфуруши, Мисгари и Тиргарон, а оттуда, повернув на север, выбрались через ряд Собунфуруши на Регистан. Здесь нам опять пришлось направиться на запад. Вскоре мы миновали лавчонки с арбузами и виноградом, обогнули с [233] северной стороны квартал Боло-хауз и оказались, наконец, в квартале Усто-Рухи, где находился дом Рузи-Усача. Возле квартальной мечети мы увидели Махдума-Быка, беседовавшего со стариками.
-Еще ничего не начиналось, — сказал Пирак. — Хорошо, что поспели вовремя.
Посоветовавшись, мы сочли более правильным не показываться ему на глаза и уселись в сторонке поодаль.
В это время Рузи-Усач вышел из переулка за мечетью Боло-хауз со своим подручным и, оставив его в переулке, подошел к старикам:
-Что прикажете? — спросил он.
-Что мы можем тебе приказать? — сказал один из стариков. — Мы советуем тебе послушаться советов Махдума и сойти с дурного пути.
-Опять все те же старушечьи советы! — ответил Рузи-Усач.
-Если желаешь, — откликнулся Махдум, — то можешь услышать и мужской совет!
Рузи-Усач снял верхний халат, бросил его в сторону от дороги, и вышел на середину улицы.
-Мужчина познается на поле битвы! — сказал он.
Рузи был крепко опоясан куском зеленой ткани, с левой стороны у него висел в ножнах с шерстяными концами большой нож.
Махдум-Бык тяжело поднялся с места, улыбаясь, вплотную подошел к Рузи и обеими руками схватил его за пояс с обеих сторон талии; правой рукой он держался за его нож с ножнами, прихватив и пояс.
Рузи, бывший выше Махдума, сильно стукнул обеими кулаками Махдума по плечам и, как клещами схватив за плечи, изо всей силы стал его раскачивать. Но Махдум, подобно столбу, наполовину вкопанному в землю, стоял недвижимо.
Когда настала очередь Махдума, он легко поднял Рузи за голову. Длинное тело Рузи болталось в руках Махдума над его головой.
Увидав, в какое положение попал Рузи, ученик его, бывший неподалеку, кинулся на помощь своему учителю. Махдум, стоя на одной ноге, другой так ударил его в низ живота, что тот, подобно собаке, в которую бросили камень, с воем отлетел в сторону. [234]
Махдум, не выпуская Рузи, завертелся быстро, как танцор. Рузи заболтал в воздухе руками и ногами, но никак не мог задеть Махдума. Наконец Махдум бросил его ослабевшее тело на землю и тотчас же уселся ему на грудь. Он крепко схватил Рузи за запястья рук, (приложил их к его же горлу, прижал и некоторое время держал в таком положении.
Улица наполнилась зрителями. По-видимому, Рузи всем им достаточно досадил, если ни один из них не шевельнулся, чтобы спасти его из лап Махдума. Зрители даже не допустили помощника Рузи подойти к дерущимся, хотя тот, переведя дыхание, снова хотел напасть на Махдума. Старики удерживали его и говорили: «Драка — дело шайтана!».
Когда Махдум немного высвободил горло Рузи, тот сказал ворчливо:
-Саттор, я сдал город!
В жаргоне бухарских гуляк «сдать город» значит оказаться побежденным, а слово «саттор» — всепрощающий (эпитет бога) — было их самой великой клятвой. Если какой-нибудь гуляка, поклявшись таким образом, нарушит клятву, то его убийство по обычаю считалось праведным делом.
Махдум-Бык отпустил горло Рузи-Усача, слез с него и, взяв за руку, помог встать с земли. Когда Рузи поднялся и очутился лицом к лицу с Махдумом, тот достал из кармана пять тенег и протянул своему противнику.
-Ну, теперь ты раскаялся?
-Раскаялся! — нехотя ответил Рузи и взял из рук Махдума пять тенег.
Мы с «победой» возвратились в медресе.
ГУЛЯНЬЕ В ФАЙЗАБАДЕ
Физическую силу, ловкость и мужество Махдума-Быка мне удалось увидеть во время гулянья в Файзабаде.
В Бухаре в те времена очень почитался Навруз, который был национальным праздником всех, говоривших по-персидски и [235] по-таджикски. Этот праздник отмечался народом издавна и сохранился даже после арабского завоевания. Только мусульманские законоведы придали ему мусульманскую окраску и стали извлекать из него для себя выгоду. Они давали людям пить компот из сушеных абрикосов, в который макали бумажку с молитвой, составленной из стихов Корана, и брали за это деньги. Такой компот считался ритуальным напитком во время Навруза еще до ислама. Во время празднования в эмирской цитадели устраивали религиозные церемонии и угощения; многие» награждались деньгами или халатами.
Новый год в Бухаре отмечался 22 марта или на день раньше в високосные годы. Однако народные гулянья начинались задолго до праздника.
Местом для гулянья всегда избиралась деревня Файзабад, расположенная в одном километре к северо-востоку от Бухары. Здесь было много воды, орошавшей цветущие сады и обширные привольные пастбища; теперь на этих землях создан крупный колхоз «Маориф».
Народные гулянья происходили каждую пятницу в продолжение месяца хут (с 22 февраля по 22 марта).
Мы решили пойти в Файзабад во вторую пятницу, когда там собиралось особенно много народа. Обычно любители развлечений отправлялись туда из окрестных селений большими группами, но наша группа оказалась малочисленной — нас было всего шесть человек: Махдум-Бык и его брат Пирак, певцы Мулло-Хомид, Зайнид-дин-ходжа и я с братом.
Махдум-Бык взял из своей кельи медный кипятильник, который должен был служить нам чайником, две пиалы и байковое одеяло. Кипятильник и пиалы поручили нести мне, а байковое одеяло взял Пирак.
В девять часов утра мы вышли из города через ворота Мазор. От самых ворот прямо на восток шла большая дорога, которая вела к мазару Бахауддина Накшбанда. Отсюда появилось и название ворот — «Мазор», хотя исторически здесь были «Ворота воды», так как именно в этом месте канал Шахруд входил в город. [236]
От городских ворот начиналась также и большая дорога на северо-восток, которая, минуя деревни Файзабад и Дилькушо, доходила до Гурбуна.
Между двумя проезжими дорогами среди кладбищенских холмов и «полей тянулась пешеходная тропа, ведущая прямо к месту гулянья. Вот мы и пошли по этой тропе. Когда миновали мазар Ходжа-Исхака Калободи, перед нами открылась равнина, окруженная с востока, юга и запада кладбищенскими холмами. С северной стороны тянулась возвышенность, на которой цветоводы выращивали цветы. «На равнине возвышалось несколько карагачей с засохшими верхушками, возле них были устроены глинобитные суфы для отдыха и чаепития. Дальше к северу виднелся небольшой дом с открытой террасой и длинной суфой возле него.
Повсюду сидели люди и пили чай. Мы тоже по приглашению Махдума-Быка расположились в стороне на небольшой суфе.
Самоварщик поставил перед нами пиалу, чайник с чаем и спросил:
-«Чаре» нужен?
В подобных случаях Махдум-Бык брал на себя обязанности «руководителя».
-Нет, нет, — решительно отказался он.
Мы не спеша пили чай и разглядывали сидевших вокруг нас людей. На длинной суфе возле дома расположились на отдых несколько дервишей, из числа тех, которые большими группами обходили по четвергам и воскресеньям весь город и во имя Аллаха собирали подаяния. Каждый из них поверх обычной дервишской одежды был повязан в несколько рядов шерстяной веревкой с прикрепленным к ней «камнем удовлетворения» 8 и облачен э новый дервишский халат самаркандского шитья. 9 На земле возле них лежали [237] выдолбленные тыквы для сбора подаяния 10 и высокие шапки, сшитые из четырех клиньев 11; волосы у дервишей падали на лицо и плечи, как у женщин, приготовившихся мыть голову. Каждый дервиш имел также толстый посох с острой пикой. Сейчас посохи были воткнуты в ряд в землю перед домом.
Возле суфы, растянувшись на земле, лежали два длинноухих пса с закрученными колечком хвостами; положив морду на передние лапы, они не спускали глаз с дервишей. Собаки были совершенно неподвижны, не шевелили ни одним мускулом, не оглядывались по сторонам и никуда, кроме как на дервишей, не смотрели. Они очень напоминали мюридов, которые сидели, как мертвые, перед своим духовным руководителем во время бдений.
Среди дервишей выделялось несколько шестнадцати-восемнадцатилетних юношей, с которыми очень горячо беседовали их спутники. Эти юноши были хорошо одеты, красивы, их сверкающие глаза свидетельствовали о физическом здоровье.
На других суфах сидели обособленно небольшие группы людей, по виду которых легко можно было определить, к каким именно слоям общества они принадлежат. Вот на этой суфе разместились скромные ученики медресе, на той — махдумы и сыновья духовенства, немного подальше — купеческие сынки, потом ремесленники и мелкие торговцы.
Мы еще не выпили и одного чайника чая, как какой-то молодой дервиш вынес из домика кальян. Этот кальян по форме напоминал немного обычные приборы для курения табака, только был сделан не из тыквы-горлянки или из меди, а вырезан из орехового дерева. Он был пошире обычных кальянов, его нижняя пузатая часть казалась побольше, это устройство увенчивала высокая и большая чашечка. [238]
Молодой дервиш наполнил чем-то не известным мне чашечку кальяна, зажег ее содержимое и через мундштук сделал одну-две затяжки.
-Началось куренье «чарса», — заметил недовольно Махдум-Бык.
Только теперь я понял, что в чашечку кальяна положили наркотик.
После этого молодой дервиш протянул мундштук одному из своих. спутников, сидевшему на почетном месте. Дервиш, которому он передал кальян, был в новом самаркандском халате, на вид ему казалось* около пятидесяти лет, и в бороде уже кое-где мелькали седые волоски. По его внешности сразу же можно было определить, что он: среди дервишей старейший.
Как только старшина дервишей взял в руки кальян, собаки начали проявлять нетерпение. Хотя они все еще не двигались с места,, но шерсть у них от нервного возбуждения дрожала и прыгала.
Старшина, затянувшись несколько раз, заговорил: «О, боже!! Высшая истина — друг! Накшбанд-безумец — мой духовный наставник!» (Хакк-дуст! Ла иллахи иллаллах! Пирам Надсшбанд-девона!). Это было обычное для дервишей выражение. Затем он с улыбкой: взглянул на собак, те в ответ на его ласковый взгляд завиляли хвостами и стали кататься по земле.
Старшина крикнул собакам:
-Идите ко мне, праведные животные, призывающие Истину!
Тотчас же оба пса одновременно вскочили с мест и подошли к хозяину. Передними лапами они стали на край суфы, раскрыли: пасти, не отрывая взгляда, с ожиданием смотрели на старшину.
Старшина закрыл пальцем отдушину в трубке и сделал две или: три глубокие затяжки. Когда кальян наполнился дымом от наркотика, он убрал палец с отверстия и приблизил трубку к пасти одной: из собак. Та с большим наслаждением втянула в себя дым. Таким же образом он дал потянуть дым и другой собаке. После этого псы пошли и улеглись на прежнее место.
Молодой дервиш почистил чашечку кальяна, положил в нее новый: запас чарса, снова разжег в ней огонь и поочередно дал покурить наркотик всем дервишам и их собеседникам. [239]
Беседа дервишей стала более оживленной, и все громче раздавались из уст дервишей и их собеседников возгласы: «О, Истина — друг! О, тот, который он!..». Даже собаки — и те как-то особенно повизгивали, словно хотели присоединиться к радости своих хозяев. В это время другой молодой дервиш приготовил еще один кальян орехового дерева и стал обходить группы людей, пивших чай на других суфах. Там тоже было мало людей, которые не курили бы наркотик, такого человека обычно высмеивали и упрекали в том, что он «необщителен». Каждая группа в зависимости от ее численности давала дервишу с кальяном от двух до пяти тенег. Дервиш время от времени уходил, вычищал чашечку кальяна и снова возвращался.
Хотя наша группа вначале и отказалась от наркотика и мы заявили, что «чаре не нужен», все же дервиш, должно быть «из уважения», принес свежий кальян и с поклоном предложил его нам. Махдум-Бык сделал отрицательный знак головой. Молодой дервиш направился к другой группе.
-Никто из нас, — сказал Мулло-Хомид Махдуму-Быку, — никогда в жизни не курил банг. Но вы ведь раньше в один присест выкуривали две чашечки банга и заедали луком, называя его сыром, почему же вы теперь не стали курить?
Выражение лица Махдума-Быка сразу изменилось, я впервые увидел у него между бровей морщинку. Но его обычная улыбка все еще не исчезала с уст, и, отвечая на вопрос Мулло-Хомида, он по-прежнему приветливо глядел на него.
-Вы думаете, что я не знаю всю мерзость банга, — отвечал он, — а если и знаю, то курил эту дрянь у махдумов ради удовольствия? Если вы так думаете, то очень ошибаетесь.
Выпив стоявшую перед ним пиалу чаю, он продолжал.
-Глупые махдумы хотели одолеть меня и высмеять. Я считал для себя постыдным оказаться побежденным ими и выполнял все, что они предлагали. Это было своего рода оружием в борьбе с невежественными бездельниками. В конце концов они сами оказались в смешном положении.
Дервиши снова наполнили чашечку кальяна, сами затянулись и дали вдохнуть собакам. После этого дервиши еще больше загалдели. [240] Бывшие с ними молодые парни то смеялись, то плакали, разрывали на себе платье и метались но сторонам. Собаки, вторично надышавшись наркотика, вернулись на прежние места, улеглись и уснули как мертвые.
Махдум-Бык продолжал.
-Вот дервиши, которые сидят здесь, это те самые люди, что дважды в неделю обходят город и именем бога, именем пророка, именем Бахауддина и других святых собирают от мусульман подаяния, а теперь вы видите, на что они тратят (пожертвованные бедняками деньги. Они не только сами подлые и развратные люди, но развращают также и других. Эти молодые ребята, которые сидят с ними, напоминают невинных (птенцов, попавших в силки безжалостного охотника. Будущее для них гибельно. Если бы эти парни занялись даким-нибудь ремеслом, то могли бы стать настоящими людьми и занять свое место под солнцем. Теперь же, если судьба смилуется над ними и они сохранят свою жизнь, то, может быть, тоже станут дервишами, подобно своим духовным руководителям. Эти безжалостные, не боящиеся бога обманщики губят не только людей, но и животных. Видите, до какого состояния дошли от наркотика две прекрасные охотничьи собаки?
У Махдума-Быка от такой длинной речи пересохло в горле, он выпил еще одну пиалу чаю и снова заговорил.
-Все, что вы сейчас видите, — а я специально привел вас сюда, чтобы показать вам, — это только то, чего они не скрывают. Но то, что они выделывают ночью, тайком, еще отвратительней. Те посохи, которые стоят в ряд у стены, — это их орудие грабежа. Большинство дервишей не удовлетворяется милостыней, какую им подают люди добровольно, ночью на пустынных дорогах они совершают нападения на одиноких путников, а если человек оказывает сопротивление, то не останавливаются и перед тем, чтобы пикой распороть ему живот. Вот сейчас при людях они довольно чинно сидят и курят свой банг, но то, что они делают по ночам, — об этом стыдно и рассказывать и слушать. Если порядочный человек увидит их дела, то не сможет удержаться, чтобы не убить их. [241]
Веселье дервишей становилось все более бурным, но нам уже надоело говорить о них, и мы решили отправиться дальше. Все одновременно сунули руки в карманы, чтобы достать денег и отдать за чай, но Махдум-Бык заявил:
-Деньги за чай во время сегодняшней прогулки плачу я! — и расплатился. Мы пошли дальше.
* * *
Среди холмов, в стороне от пешеходной тропы, которую с севера ограничивали поля, а с юга — могилы, в укромных уголках расположились кучки заядлых игроков. Здесь азартно играли в самые недозволенные, «тайные» игры: в ремень, волчок, карты и кости. Мы прошли среди цыганских шатров и повернули к Файзабаду. Поблизости от селения мы снова увидели группы людей, играющих уже в открытые игры, такие, как «иштибози», орехи, абрикосовые косточки и разбивание крутых яиц; участники их как бы готовились к крупным азартным играм.
Мы отправились дальше и вскоре достигли центра гулянья, происходившего возле дервишского монастыря Файзабада. С восточной, южной и западной стороны монастыря — всюду расположились продавцы, окруженные множеством покупателей. Здесь торговали пловом, лепешками, мясом, похлебкой из бараньих голов и ножек, изюмом, орехами, соленым жареным горошком, абрикосовыми ядрышками и другим, а участники гулянья все это раскупали и тут же съедали. Некоторые ели стоя, а другие присаживались на корточки возле продавцов.
Во дворе монастыря самоварщики расстелили паласы и устроили лавочки, там тоже группами сидели люди и пили чай.
Мулло-Хомид предложил и нам сесть где-нибудь и выпить чаю. Но Махдум-Бык не согласился.
-Настоящее гулянье происходит не здесь, а в другом месте, — сказал он, — мы сейчас пойдем туда и если захотим, то заварим чай в своем кипятильнике. [242]
Мулло-Хомид купил несколько лепешек, Зайниддин-ходжа — немного соленых абрикосовых ядрышек, брат — жареного гороха. Пирак в одной из чайной заварил чай в нашем кипятильнике и дал его нести мне.
Мы направились дальше по межам мимо северной стороны монастыря.
Весна в Бухаре начинается дней на пятнадцать раньше, чем в Самарканде. Несмотря на то, что до Нового года оставалось еще две недели, озимые посевы — пшеница, ячмень и клевер — уже поднялись на четверть из земли. Дикие травы покрыли берега арыков и межи и всю влажную черную весеннюю землю. Степь в это время была прекрасной. Свежие всходы и травы напоминали густой зеленый бархат, который расстелили в степных просторах навстречу волнующему сердца Новому году. Чудесный весенний воздух, наполненный ароматом свежей зелени, безмерно радовал и одушевлял всякого, кто дышал им. Хотелось полной грудью вдыхать это живительное благоухание. Белые, красные, желтые, лиловые легкие разрозненные облака, плывшие по синему небу, придавали всему особую прелесть; они бросали тень на одноцветную зеленую землю, как будто хотели показать превосходство неба над землей. Короче говоря, земля и небо сверкали яркими красками, а вся природа была охвачена пробуждением.
Среди цветущих полей всюду носились мальчишки с птицами в руках; одни держали чижей, другие — галок, третьи — скворцов и были очень увлечены игрой. Прирученные птицы по знакам своих хозяев выполняли все их приказания.
Мальчики с галками и скворцами, привязав к лапкам птиц нитку, заставляли их состязаться в воздухе; птицы взлетали до двухсот метров и всякий раз, когда начинали уставать, садились на головы или руки своих хозяев. Выигравшим в соревновании считался тот мальчик, чья галка или скворец взлетали прямее и выше и дольше других птиц держались в воздухе.
Игра с чижами была уже другой. Зрители становились в два ряда, приблизительно на расстоянии ста шагов один ряд от другого. Чиж, сидевший на руке у своего хозяина, не отрываясь смотрел на [243] зрителей. Как только птица замечала, что кто-нибудь показывал зажатую между пальцами монету, эта незаметная маленькая птичка сразу же взлетала, подлетала к тому человеку, брала в клюв монетку и, возвратившись, бросала ее в ладонь хозяина; потом она тихонько начинала долбить клювом его ладонь, тот доставал крошки фисташек и давал птице. Чиж, склевав свое «угощение», снова всматривался в зрителей в ожидании новых подношений.
* * *
Мы пошли еще дальше на север и уклонились в сторону от толпы. Расстелив одеяло на поросшей клевером земле, наша компания уселась на него и приступила к чаепитию. Всякий раз, когда кипятильник оказывался пуст, Пирак бежал в чайную и приносил свежий чай.
После еды каждый из нас растянулся на молодой травке. Только Мулло-Хомид и Зайниддин-ходжа остались сидеть и, взяв в руки для аккомпанемента вместо бубна пиалы, запели. Песня далеко разносилась в чистом весеннем воздухе и вливала в душу новые силы.
Еще не утихла песня, как на меже клеверного поля, где мы расположились, появилась группа молодежи, затеявшей состязание в прыжках. Двое юношей натянули над межой кусок материи примерно в три метра длиной, скрутив ее наподобие жгута, и стали лицом друг к другу. Сначала жгут подняли от земли на высоту колен. Собравшиеся парни стали прыгать через него. Во второй раз жгут подняли на высоту талии. Многие из -прыгунов преодолели и эту высоту, не задев жгута, но двое, зацепившись, упали плашмя на землю.
В третий раз жгут подняли до уровня груди. Теперь перепрыгнуть через него смогла лишь половина соревнующихся, остальные попадали на землю.
Когда же жгут подняли до уровня плеч, то никто уже не смог перепрыгнуть через него, и все, кто прыгал, упали.
В это время к месту соревнований подошли и многие взрослые. Махдум-Бык лежа наблюдал за состязанием. Убедившись, что никто [244] не смог преодолеть препятствие, он встал, подошел к парням, державшим жгут, и велел поднять его до плеч.
Все удивились решимости Махдума и стали горячо обсуждать, сможет ли преодолеть препятствие этот грузный человек. Большинство присутствующих склонилось к мысли, что он перепрыгнуть не сможет.
Махдум-Бык отошел примерно шагов на пятьдесят и оттуда взял разбег. Когда он приблизился к жгуту, то, подобно наполненному воздухом мячику, подпрыгнул вверх, перескочил жгут, находившийся на уровне «плеч парней, и ловко стал по другую сторону на обе ноги. Отовсюду раздались возгласы восхищения.
Вдруг из среды зрителей вышел высокий человек и заявил:
— Посмотрите, какого роста эти парни, что держат жгут, и какого уровня достигают их плечи? Пусть выйдет кто-нибудь, у кого такой же рост, как и у меня. Мы будем держать жгут. Вот если Махдум и в этом случае перепрыгнет, то мы признаем его победителем.
Нашелся еще один высокий человек. Сначала они держали жгут на уровне своих плеч, потом головы и, наконец, на уровне вытянутых вверх рук. Махдум-Бык без колебаний одолел все эти препятствия и стоял, улыбаясь.
После прыжков начались состязания в беге. В конце этих состязаний Махдум-Бык захотел бежать наперегонки с победителями, которых оказалось пять человек. Площадь состязаний с восьмисот шагов увеличили до тысячи. Махдум-Бык на сто пятьдесят шагов обогнал своих соперников и опять удостоился всеобщего одобрения.
После бега началась борьба. Перед ее началом объявили, что будут бороться жители Гала-Осиё с жителями Мазора (Бахауддина). Горожане не должны вмешиваться, но могут прийти на помощь побежденным.
Зрители уселись вокруг площадки размером в один таноб. Жители Гала-Осиё сели с западной и частично северной стороны, жители Мазора заняли вторую часть северной стороны и восточную, горожане расположились с южной стороны. [245]
Сначала с обеих сторон вышли подростки и стали меряться силами: одни одерживали верх, другие оказывались побежденными. Затем вышли борцы постарше, и наконец очередь дошла до знаменитых борцов. Победителями оказались мазорцы, и горожане пришли на помощь побежденным. Но и при их помощи успех оставался на стороне мазорцев; после многих побед и поражений у мазорцев осталось пять человек, которых никто не мог побороть.
В это время опять выступил Махдум-Бык и начал бороться с победителями; он по очереди положил на спину каждого из них, улыбаясь, обошел весь круг и снова сел на прежнее место.
Не успел еще Махдум-Бык перевести дыхание, как к нему подошли предводители всех трех сторон и сообщили, что его вызывает на борьбу двадцатилетний борец Рустамча из Шуркуля.
Сначала Махдум-Бык отклонил этот вызов. Он считал для себя неприличным бороться с двадцатилетним парнем. Но в конце концов должен был уступить (возможно, он не хотел, чтобы его считали потерпевшим поражение) и ответил:
-Ну что ж, скажите, пусть он выйдет, померяемся силами.
Рустамча вышел на середину. Он не только был очень молод, но к тому же мал ростом, худощав, и по виду никто не мог бы дать ему его двадцати лет.
Махдум-Бык, смущаясь, подошел к своему противнику и попытался несколько раз схватиться с ним. Оба они применили разнообразные приемы борьбы. Но ни один из них не оказался побежденным. Парень начал заметно уставать, он тяжело дышал. В конце концов предводители сторон вышли на середину, развели борцов и дружески, взяв их за руки, отвели каждого на его место. На этом борьба кончилась, и народ разошелся.
Когда мы с товарищами собрали свои вещи и направились к городу, к нам подошел Рустамча с главарем своей группы, взял Махдума-Быка за руку и поздоровался с ним:
-Дядя Махдум, — сказал он, — вы поступили со мной по-братски. Я с самого начала понял, что не гожусь вам в партнеры и, вызвав вас, поступил по-мальчишески глупо. Но время было упущено, и я уже приготовился оказаться побежденным. Вы меня пожалели и не [246] осрамили перед людьми, вы словно заставили меня вторично родиться. Ведь вы могли поднять меня, как перышко, и далеко отбросить от себя. Пока я живу, я буду хранить к вам благодарность.
— Побольше тренируйся и не надейся зря на себя. Станешь знаменитым борцом, — сказал ему Махдум, и мы пошли дальше своей дорогой. (О трагическом конце Махдума-Быка и Рустамчи я расскажу в третьей книге своих воспоминаний).
Комментарии
5. По выражению учащихся бухарских медресе, «передовым учеником» считался не тот, кто лучше понимал или усваивал, а тот, кто по программе шел впереди. Например, изучающий «Акоид» считался «более передовым», чем изучающий «Шархи Мулло», даже в том случае, когда первый понимал меньше, чем второй. (Примеч. автора.)
6. В Бухаре существовала книжка под названием «Нисоб-ус-Сибьён», в которой арабские слова были переведены стихами на таджикский язык. В книге имелось несколько стихотворных отрывков в форме месневи, и каждый отрывок был написан другим стихотворным размером. В начале отрывков название размера тоже пояснялось в стихах. Эта книга считалась очень полезной для новичков, но не была в употреблении ни в начальных школах, ни в медресе. Некоторые хорошо образованные муллы, знающие поэзию, сами учили по ней своих детей. (Примеч. автора.)
7. Кирьётахта — стальная доска с крупными и маленькими отверстиями. Золотых дел мастера сначала расплавляют золото или серебро и отливают его наподобие толстой проволоки, затем эту проволоку пропускают сквозь отверстия в стальной доске и доводят до необходимого диаметра. Такую доску называют «кирьё» или «кирьётахта», а процесс вытягивания золотой или серебряной проволоки — «симкаши». (Примеч. автора.)
8. Камень удовлетворения (санги каноат) — камень, который, по поверью, якобы поддерживал дервишей во время голода. (Примеч. автора.)
9. Духовный руководитель всех бродячих дервишей Средней Азии жил в дервишском монастыре в Самарканде. Ни один из дервишей не мог носить свой халат, если не получал его в дар от духовного руководителя. Этот «подарок» они могли приобрести лишь за очень крупную сумму. (Примеч. автора.)
10. Это были особые тыквы — травянки, которые дервиши привязывали к поясу. Когда они отправлялись в путь, то вешали тыквы себе на руку. (Примеч.автора.)
11. Сшитые из клиньев колпаки духовный руководитель давал каждому дервишу. (Примеч. автора.)
(пер. А. Розенфельд)
Текст воспроизведен по изданию: Садриддин Айни. Воспоминания. АН СССР. М.-Л. 1960
© сетевая версия - Strori. 2013
© OCR - Парунин А. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1960