ЗИНОВЬЕВ М.

ОСАДА УРА-ТЮБЕ И ДЖИЗАГА

(Окончание. См. Русский вестник № 3, 4 и 5)

XIV.

Рано утром 17-го октября я получил приглашение прибыть к 12 часам к командующему войсками на военный совет. Предварительно я заехал на уратюбинскую батарею с тем, чтобы ехать в лагерь вместе с М*. На уратюбинской батарее произошла маленькая неприятность. Воспользовавшись прекращением артиллерийского огня, Бухарцы успели за ночь заделать обвал, завалив его хворостом, Не знаю, какие меры они приняли для утверждения своей баррикады, но она высилась наравне с зубцами стены, сопротивляясь выстрелам, сыпавшимся на нее с батареи. Командующие взводами молоденькие офицеры, как легко себе представить, были сильно огорчены таким внезапным уничтожением труда предыдущего дня. Неудача эта, впрочем, только усугубила их ревность.

Вместе с М* мы поехали в лагерь. У командующего войсками собралось человек восемь офицеров, принимавших участие в военном совете.

На совете этом предстояло решать, впрочем, не очень многосложные вопросы. Надлежало лишь выбрать час для штурма и назначить начальников штурмовых колонн. Последний вопрос, конечно, не мог затруднить генерала. В отряде было много старых, храбрых и опытных офицеров, одно назначение которых в начальники давало много шансов к успеху. Две колонны, долженствовавшие штурмовать 8-го октября джизагскую стену, поручены были Г* и М*. Относительно времени штурма, генерал Романовский [334] предложил на этот раз отступить от возведенного почти в закон правила, принятого в здешней области, штурмовать крепость постоянно на рассвете, и полагал назначить штурм в полдень. Предложение это было совершенно основательно, как в видах внезапности штурма, которого, по примеру прошлых осад, Бухарцы, конечно, будут ждать также на рассвете, так и потоку, что во время настоящего полнолуния не было резкого перехода от темноты к свету. Ночи были столь светлы, что бухарские часовые, конечно, могли бы с высоты своих стен видеть ночные приготовления к штурму и стягивание штурмовых колонн на батарею. Наконец, пример последней ночи показал, что штурмовые колонны, брошенные на стены, могут встретить бреши заделанными. Полусвет лунных ночей, таким образом, гораздо более благоприятствовал Бухарцам нежели нам. Между тем, собирая колонны в десять часов, мы ничем не обнаруживали пред Бухарцами наших намерений, ибо в десять часов, в занятой вами части города, постоянно происходило движение войск, так как в этот час ежедневно сменялись роты траншейного караула. Итак штурм был назначен в полдень 18-го октября. Не успел еще окончиться военный совет, как в юрту командующего войсками прибыл с уратюбинской батареи Л*. Еще при входе его в юрту, по особенной торжественности, написанной на его лице, мы догадывались, что он, вероятно, привез какую-нибудь весьма приятную новость. Действительно, он доложил генералу, что засека, сделанная Бухарцами на обвале, против уратюбинской батареи, уступила наконец выстрелам и целиком свалилась в ров, увлекши в своем падении много земли. Мы поздравили с этою приятною новостью командовавшего батареей, который было сильно сконфузился происшествием ночи, сконфузился до такой степени, что когда на следующее утро, 18-го октября, он стал рассматривать обвал, ему долго, как он сам в последствии признавался, мерещилось, что обвал опять и совершенно заделан, несмотря на то, что вследствие сильного картечного огня, не прекращавшегося на уратюбинской батарее в течение всей ночи, на этот раз Бухарцы, как кажется, даже и не приступали к этой работе.

Получив приказание держать в секрете результат [335] военного совета, мы отправились в город. По приезде на батарею, нас, конечно, сейчас же осадили офицеры с вопросами: когда штурм, какие на этот счет распоряжения. Мы, сделав самые серьезные физиономии, отвечали, что мы ничего еще не знаем и ничего еще в точности не определено. Убедившись в нашей скромности, нас оставили, не без подозрения, конечно, насчет правдивости наших слов.

С тою же регулярностью, как и вчера, продолжали стрельбу. Несмотря на кажущуюся прочность крепостной ограды, она уступала выстрелам. Сбито было уже около четырех аршин стены. Отсыпавшаяся глина у подошвы, на берме, заняла также аршина два или три, и оставался следовательно небольшой участок, аршина в два, обвалить который мы, конечно, успели бы в два или три часа.

Батарея наша держалась, хотя и плохо. Глина постоянно высыпалась из туров. От времени до времени пули, пробивая пустой тур, со звоном били в тела орудий. Одно ядро, пробив бруствер, пало на землю как раз между колесами лафета. От наших собственных выстрелов загорелась сакля, за стеной которой стояло второе орудие. Тотчас же вовнутрь ее полезли двое солдат и без труда потушили пожар.

Впрочем, так как мы находились на батарее уже вторые сутки, то к подобным мелочным и незначительным происшествиям все уже успели привыкнуть и почти не замечали их. Лежа на коврах, прислонившись спиной к стене, составлявшей бруствер батареи, все мы, за исключением очередных офицеров, командовавших орудиями, не знали, чем сократить слишком продолжительный вечер. Заклятых игроков в карты на нашей батарее не было, и потому чай и разговоры, надо сказать правду, не очень оживленные, оставались единственным ресурсом. Точно так же как и первый, прошел и второй день бессменного дежурства на батарее. Опять стало темнеть. За короткими сумерками вскоре последовала и совершенная темнота.

Зажечь на батарее огонь было бы невыгодно, потому что, освещая батарею, мы слишком бы облегчили прицеливание орудий Бухарцам, и без того порядком нас донимавшим; но так как оставаться в темноте также было [336] неприятно, то откуда-то достали стеариновый огарок, воткнули его в пустую бутылку, а придвинув по возможности ближе к брустверу, устроили салон для наших многочисленных посетителей. Вопросом особенной важности, привлекавшим к себе общее внимание в настоящую минуту, было определение, конечно совершенно гадательное, размеров джизагских профилей, которые должны мы были штурмовать. Мы еще не знали глубины рва пред обвалом, мы не знали как велики затруднения, предстоящие штурмовым колоннам, как велик шанс на успех штурма. Командующий войсками еще с утра выразил желание, чтобы пред обвалом был вымерен ров. По вызову явилось несколько охотников, с большею или меньшею готовностью вызвавшихся в эту же ночь, пользуясь темнотой, подползти к краю рва и смерить контр-эскарп. К*, приехавший недавно в Туркестанскую область, но успевший уже при осаде Ура-Тюбе показать свою выходящую из ряда храбрость и настоятельнее других заявивший на этот раз желание свое идти к стене, удержал этот подвиг за собой. Время до восхода луны было наиболее благоприятным для исполнения опасного предприятия. Мешкать, следовательно, было нечего.

Достали откуда-то двенадцатиаршинный шнур, тут же на батарее к концу шнура привязали камень. Кто-то принес десятиствольный револьвер, и К* отправился в опасную экспедицию, в сопровождении унтер-офицера своей роты, Соинова, вызвавшегося идти вместе с своим ротным командиром. Напутствуемый пожеланиями успеха от товарищей, он перелез чрез забор, составлявший бруствер. В последний раз мелькнула, освещенная слабым светом нашего огарка, его стройная фигура на вершине бруствера, и затем К* исчез, утонув в глубокой темноте, окружавшей батарею. Несколько минут полного молчания проводили храброго К*. Очень скоро, впрочем, прерванный разговор возобновился по прежнему, как будто забыли и К* и его опасное предприятие.

“Нет, господа, рано еще Бухарцам убить К*", раздается вдруг над нашими головами знакомый голос, и вслед за тем и сам К* с веселым лицом спрыгивает с бруствера, очутившись таким образом как раз посреди нашего скучающего общества. Товарищи, конечно, обступили [337] храброго К*, принесшего разрешение всех нас интересовавшего вопроса, поздравляя его с успехом. К* начал разматывать шнур, на котором он узлом сделал заметку отмеренной длины. Разматывал, разматывал К* свой шнур, точно конца ему не было. Наконец размотал. Смерили. Оказалось почти девять аршин. Немалая глубина! Как сам К* рассказывал, что из-за темноты он не мог хорошенько рассмотреть дно рва, но ручался, что глубина именно такая, какая им обозначена на шнуре, что контр-эскарп, как и эскарп, совершенно отвесны, и что во рву, или около, поставлен караул, потому что он собственными ушами слышал говор Бухарцев. Девять аршин рва да одиннадцать почти аршин стены, всего без малого семь сажен. Надо отдать справедливость Алайар-хану, укреплявшему Джизаг: порядочную задачу собирается дать он завтра нашим штурмовым колоннам, и не малую в то же время услугу в эти два дня оказали наши батареи, отсыпав стену и понизив, таким образом, профиль на одиннадцать аршин.

XV.

Начало рассветать. Восходящее солнце застало нашу батарею в период самой усиленной деятельности. До штурма оставалось только четыре часа, а влезши на крышу сакли, составлявшей часть бруствера вашей батареи, можно было убедиться, что несмотря на наш частый картечный огонь ночью, Бухарцы напрягали все усилия чтобы заделать обвал, и не безуспешно. По краям бреши они успели вывести какие-то стенки из своих, сплетенных из лыка, туров, а на середине обвала брошено было несколько огромных кап с землей. Желая употребить с наибольшею пользой последние часы, мы не жалели снарядов. Бухарцы также, как видно, не забыли уратюбинского урока. Напуганные нашими штурмами на рассвете, они и в это утро производили частый огонь, какой только позволяла численность их артиллерии. Огонь с обеих сторон достиг таким образом полного напряжения. Точно играя в мяч, менялись обе стороны выстрелами. За каждым выстрелом следовал тотчас же ответный выстрел, и правильно и быстро, одно за другим, летели ядра со стены [338] на батарею и с батареи на стену. Жутко и в то же время весело было смотреть в эту исполненную жизни и одушевления картину. Грохот выстрелов не прерывался. Сквозь неумолкаемую трескотню слышны были лишь команды первого номера: заряд, заряд. Дым и пыль густым облаком стояли на батарее. Едва видны были огоньки выстрелов и суетившаяся около орудий прислуга, едва видно было, как отскакивали от бруствера орудия, мелькая медным своим телом и зеленью лафетов. На сто сажень орудия наши били без промаху. Как рукой снимали они тур за туром. Вот уже последняя капа, под которую угодило ядро, тяжело пошатнулась на месте и медленно, неуклюже покатилась по обвалу. Афганские артиллеристы также отличались. Бруствера нашей батареи были пробиты в нескольких местах. Командуя батареей с вершины своих стен, Бухарцы, несмотря на высоту ее бруствера, осыпали пулями площадку батареи, так что сообщение с зарядными ящиками, находившимися в сакле позади батареи, становилось весьма затруднительным. Особенно одно бухарское орудие, поставленное на левой крайней башне фронта, сильно нас беспокоило своею замечательно меткою стрельбой. Ежеминутно посылало оно ядро. Пролетев над самым гребнем бруствера, ядро с треском било в стоявшую позади батареи саклю с зарядными ящиками. Сакля каждый раз вздрагивала от удара. Облако пыли поднималось от ее глиняных стен, и летели щепки от разбитых ядром деревянных столбов. Узкие амбразуры, прорезанные по направлению на обвал, не позволяли нам обратить свои выстрелы в сторону, против бухарской артиллерии, а потому нам очень кстати были присланы две четырехфунтовые нарезные пушки, гранаты которых сверх того, были нам очень полезны и для разравнивания обвала. Тотчас же пристроили одно орудие с левой стороны батареи, а другое с правой, поставив его в саклю, наружная стена которой выходила на эспланаду. После трех, четырех выстрелов сакля зашаталась, готовясь рухнуть на стоящее внутри орудие. Артиллеристов это нисколько не смутило. Вывезли орудие, подкатили его к забору, проломали дыру, а амбразура была готова. Авось выдержит пятнадцать или двадцать выстрелов: больше от нее и не потребуется. А если и не выдержит, большой беды нет, ибо не долго пробить и [339] новую такую же амбразуру. Мы начали сбивать зубцы у башен, между которыми находился обвал, а также зубцы тур-бастиона, закрывавшего Самаркандские ворота и фланкировавшего подступ к бреши. Я прошел в сторону посмотреть обвал сбоку. Из одного переулка, находившегося в расстоянии 80 шагов от батареи и дебушировавшего на эспланаду, видна была профиль бреши. Обвал был полный — стена совсем отсыпана и отлогим скатом спускалась на широкую берму. Сбоку хорошо было видно, как осыпавшаяся стена все легче и легче уступала снарядам, как от каждого удара ядра струйка глины стекала на берму.

По мере приближения двенадцати часов мы стали ослаблять наш огонь, желая усыпить внимание Бухарцев. На джизагской стене также стало тише. Зловредное орудие левого барбета замолчало. Подбито ли оно было нашими выстрелами, или же бухарские артиллеристы сами пожелали отдохнуть, неизвестно. А между тем, в ожидании штурма, на батарею стала собираться публика, точно на какой-нибудь спектакль. Людям уже было объявлено о часе штурма. Пришедшие давали советы участникам как ставить лестницы, как употребить веревки. На площадке батареи легли принесенные откуда-то огромные штурмовые лестницы. До штурма остается полчаса.

Батарея наша почти замолчала. С невыразимым нетерпением ждал я полудня. То и дело рука опускалась в карман за часами. Нестерпимо долгими казались эти минуты. За прекращением огня делать положительно стало нечего, и представился полный простор разным сомнениям и, надо признаться, неотразимому волнению. Отыскивая какое-либо занятие для наполнения этих несносно-длинных минут, ходишь взад и вперед по площадке, то, без всякой нужды, отправишься на мортирную батарею, которой к 12 часам приказано придвинуться к нашей, то пойдешь спросить фейерверкера Дружинина, заведывавшего зарядными ящиками, о состоянии комплекта батареи, хотя Дружинин всего пять минут тому назад подал записку о расходе зарядов.

Но вот остается всего пять-семь минут. Роты; назначенные в штурмовую колонну, придвигаются к батарее. Людей расстанавливают около лестниц; они молча [340] занимают свои места. На всех лицах видна какая-то серьезная сосредоточенность. Кое-кто крестится. Среди общей тишины слышится наконец ни тихо, ни громко произнесенная команда начальника колонны: господа, выводите роты. Вот уже подняли лестницы и молча выходят на эспланаду рота за ротой, перешагнув чрез опрокинутые туры траншеи.

Предположение генерала Романовского оправдалось. Сарты никак не ждали штурма. Люди успели пройти сажен двадцать, и только тогда загорелась огнями джизагская стена. Роты пошли бегом с обычным ура.

Резерв, артиллерийская прислуга, окончившая свое дело, все повысунулись из-за брустверов, не обращая внимания на пули, густо летевшие со стены. Притаив дыхание, не смея оторвать глаз, зорко смотрят они, нетерпеливо ожидая готовящейся развязки кровавой драмы. У зрителей невольно вырываются отрывистые замечания и пояснения всему, что происходит. Вижу: шагов пятнадцать впереди своей роты летит храбрый К*, своею блестящею отвагой беспрестанно вырывая громкие ура и восторженные клики: молодец. Вот он уже спустился в ров и исчез на одно мгновение, вот уже из-за голов штурмовой колонны, толпящейся на контр-эскарпе, видна его фуражка, видно как он поднялся по лестнице и лезет по бреши, стреляя из револьвера по Бухарцам, стоящим на стене и уставившим на него пики:

“Огнем в наших кидают" замечает рядом со мной стоящий артиллерист. “К* упал!" вскрикивает кто-то с другой стороны. “Нет, опять поднялся," отвечает другой голос.

Прикрытие не выдержало. Точно сговорившись, без всякой команды, кинулись люди с батареи и бегом вошли на обвал с криками ура.

В это время около Уратюбинских ворот взлетело на воздух большое круглое облако белого дыма, дрогнула земля, и раздался взрыв. Взлетевшее облако стало медленно подниматься и рассеиваться на голубом небе. Когда я, отвлеченный на мгновение взрывом, обратился снова к штурмовой колонне, то увидал, что брешь была уже покрыта нашими солдатами, казавшимися маленькими как мухи на огромной джизагской стене. Канонада со [341] стены прекращается. Взвод нарезной батареи берет на передки и рысью идет к стене. Я сажусь на первую попавшуюся оседланную лошадь и также отправляюсь вслед за взводом.

Едва переехал я траншею, вижу, несут окровавленные носилки.

Бедный К*! Он не успел дойти на верх стены и пал проколотый пикой, которою Сарт ударил его в поясницу.

Я еду далее. Нагоняю наших генералов, собирающихся проникнуть в крепость чрез Самаркандские ворота. Пристраиваюсь к ним. Проникнуть в город, однако же, оказывается делом не совсем легким.

Хотя в тур-бастионе саперы и выломали ворота и кое-как успели завалить ров, но засыпанные наглухо и крепко заделанные исполинские ворота в крепостной стене не уступают усилиям. Нарезной взвод стоит внутри бастиона и не может двинуться вперед.

Простояв минут десять в ожидании, не удастся ли саперам разбить ворота топорами, мы скоро убедились, что работа их окончится разве только к вечеру. Поехали налево, вдоль по крепостной стене, искать других ворот. Стена молчала. Несколько трупов лежало на берме и во рву. Упали ли Бухарцы в ров, подстреленные нашими пулями, или же, обезумев от страху, бросились со стены, желая вырваться из этого глиняного ящика, в который заключили их беки, — неизвестно. Мы подъехали к Камыш-Курганским воротам. Ворота эти были также забиты, а ров не завален, и пробраться чрез него конному было невозможно.

Я окликнул наших солдат, голоса которых слышны были со стены, приказывая им отворить ворота. Но никто, как кажется, не услыхал меня. За стеной слышался какой-то глухой шум. Крики солдат, стон раненых, гул выстрелов, все сливалось в один неопределенный и смутный ропот. Там за стеной работали штык и пуля.

Нечего делать. Пришлось вернуться назад отыскивать Уратюбинские ворота. За нами уже столпилась толпа мародеров, желавших также взойти в город. Это были [342] по большей части наши аробщики-Сарты, которые, нисколько не стесняясь патриотическими и религиозными предрассудками, отправлялись грабить своих бывших соотечественников.

Наши взяли Джизаг", вероятно, говорили они на своем языке, и чувство радости, ярко написанное на их лице, красноречиво говорило за участие, которое принимали эти новые подданные России в этом новом успехе русского оружия. Чтобы спугнуть их, я в шутку выстрелил над головами их из револьвера. Услышав выстрел, Сарты отхлынули было назад, но убедившись тотчас же в своей безопасности, опять приблизились, осклабив свои физиономии и улыбкой показывая, что они понимают, что тура (так называют они русских офицеров) шутит.

После взятия Ура-Тюбе, многие из Сартов, Ташкентцев и Ходжентцев, находившихся в нашем отряде, приходили к русским офицерам поздравлять их с победой. Вот каковы отношения между Сартами соседних городов, каковы связи, соединяющие их друг с другом.

Мы поехали вдоль по атакованному фронту к Уратюбинским воротам. Опять попадаются лазаретные носилки навстречу,

Невольные слезы брызнули из моих глаз при виде этой новой жертвы. А*, с которым я ехал вместе из России, был со мной особенно дружен. В отряде не было более близкого мне человека. Еще вчера я видел его на батарее М*,здорового и сильного, а теперь… С побледневшими губами и широко раскрытыми мутными глазами, он сидел на носилках, придерживая левою рукой свою правую руку, разбитую ружейною пулей. Взбежав первым на обвал около Уратюбинских ворот, он принял на себя целый залп от толпы сарбазов, стоявшей на валганге за обвалом. Я не мог не проводить раненого А* до перевязочного пункта, и только передав его с рук на руки докторам, вернулся отыскивать ворота. Потеряв таким образом своих спутников, я только после долгих поисков нашел, наконец, ворота, чрез которые мог проникнуть в город, — ворота Уратюбинские. Первое, что поразило меня удивлением, едва переступил я [343] черту джизагских стен, это невиданная до сих пор мною в азиатских крепостях громадность фортификационных построек, вблизи казавшихся еще громаднее, нежели с нашей батареи. Длинною, непрерывною линией тянулась грозная передняя стена, унизанная многочисленными башнями. Глубокий ров, как мне показалось, таких же размеров как и ров пред переднею стеной (то есть около четырех сажен ширины и глубины) находился и пред второю. Вся внутренность крепости покрыта была оборонительными работами. Куда ни посмотришь, везде стена, ров, опять стена, и все это таких размеров, какие едва ли можно где встретить. Как кроты какие-нибудь, изрыли Бухарцы всю внутренность своей крепости фортификационными постройками. Каких страшных трудов, каких невероятных усилий должна была стоить эта гигантская работа, и для чего же? Для чего Бухарцы строили четыре стены, когда с падением первой все предалось самому безумному бегству? Для чего они, видя уже под стена- ми своими непобедимого неприятеля, превосходство которого они хорошо знали, еще продолжали копать рвы и усиливать свои профили, если пяти или шести наших охотников, вбежавших на стену, достаточно было, чтобы решить падение крепости? А между тем они завалили крепостные ворота и отрезали таким образом себе всякий путь к отступлению, решившись, по-видимому, защищать крепость во что бы то ни стало. Исполнение всех этих работ несомненно требовало много настойчивости, много энергии. Невольно задаешь вопрос: почему же в употреблении оборонительных средств не оказали они ни искры той настойчивости, какая видна в созидании?

Вся история наших завоеваний в Средней Азии представляет ряд подобных же эпизодов, в которых самым странным образом перемешиваются энергия и малодушие, настойчивость и трусость наших соперников. Следивших за ходом военных событий в Средней Азии наверное поразит тот странный факт, что ни один сколько-нибудь значительный город не сдался до сих пор на капитуляцию, (Исключением в этом отношении служит Туркестан, взятый генералом Веревкиным в 1863 году без штурма. Сдачу этого города приписывают тому, что в Туркестане находилась известная по всей Средней Азии мечеть Азрет. Желая сохранить ее от действия нашей артиллерии, жители сдали город) несмотря на то, что в течение [344] продолжительной войны мы взяли один за другим множество городов штурмом, заканчивая каждый раз штурм кровопролитием. Азиатцы, конечно, очень хорошо знают страшные подробности этой кровавой летописи наших военных действий в Средней Азии, но тем не менее все города и крепости, встречавшиеся на пути наших завоеваний, мы брали силой.

Беспрекословно повинуясь воле своего владыки, Сарты послушно остаются на стенах города, следят за всеми фазами осады, видят заложение наших бреш-батарей, видят как под нашим артиллерийским огнем падают и разрушаются их стены, в течение всей осады неутомимо заваливают бреши, углубляют рвы, усиливают профили, отстреливаются и, не покидая своего поста, безропотно ждут последнего момента, когда несколько наших храбрецов, под градом сыплющихся на них пуль и ядер, вбегут на стены; ждут для того лишь, чтобы без всякого почти сопротивления пасть под оружием разгоряченных штурмом солдат.

Один из пленников джизагских, Караул-бек, случайно избегнувший смерти при штурме города, чрез несколько дней после штурма весьма наивно описывал впечатление, производимое на него, да, вероятно, и на всех Бухарцев, атакой русских войск.

“Пока стреляют", говорил Караул-бек, “еще ничего, но никто не может вынести вида, когда солдат идет штыком вперед: страшно так, что бежишь невольно."

При таком образе мыслей бухарских воинов, при такой их впечатлительности, понятны станут результаты полевых сражений, каковы Узу-Нагатское, Ирджарское и Яны-Курганское. Понятно почему под Ирджаром генерал Романовский потерял лишь двенадцать человек, а полковник Абрамов под Яны-Курганом одного человека: будь в этих сражениях не сорок, а сто тысяч Бухарцев, — результаты были бы одинаковые. В войне с Азиатцами идите только вперед, и вы останетесь победителями. [345] Ошибаются следовательно те, которые думают, что перевес в бою над Азиатцами дает нам более совершенное оружие. Истинный перевес наш не в материальной, а в нравственной силе. Более слабая воля магически подчиняется и уничтожается пред другою волей, более сильною. И не трудно найти разъяснение этому вполне естественному явлению. Никакой внутренней связи, никакого нравственного тяготения вы не встречаете у Сартов. Даже слова “отечество" нет на их языке. Деспотизм азиатских правителей и постоянные кровавые перевороты породили в Азиатцах неуверенность и постоянный страх за целость жизни и имущества и поселили в них полнейшее равнодушие к политической жизни. Не все ли им равно, кто будет их бить и грабить, коканский ли хан, или бухарский эмир? Один не старый еще Ташкентец рассказывал мне, что на его памяти Ташкент три раза взят был Бухарцами и не помню сколько раз Коканцами. Может ли столь частое повторение кровавых переворотов не поселить в жителях полнейшей апатии? Вот причина, почему азиатские города, раз взятые, так легко поддаются русскому владычеству. Тяготение их к Бухарцам или Коканцам не сильнее тяготения к Русским. Народного движения опасаться здесь нечего, потому что движения эти совершаются во имя общих национальных идей, таких идей нет у Азиатцев. При таком нравственном состоянии народа, для возбуждения его остаются, как говорят, одни лишь сильные внешние средства, например, возбуждение религиозного фанатизма. Но признаться сказать, что пожив между Сартами (правда, очень немного времени), я никак не могу себе представить никакого общего народного движения, даже побуждаемого фанатизмом. Тысячная толпа где-нибудь в Бухаре или Самарканде будет кричать и бесноваться на улицах, посылая проклятия гяурам, разорвет, может быть, в клочки какого-нибудь несчастного русского купца или пленника, если он попадется им под руку, но народ не поднимется на борьбу, требующую героизма и самоотвержения.

Бухарская армия собрана и держится лишь внешнею силой, силой бека. Связь поддерживается чувством страха. Эмир приказал держаться в крепости до [346] последней крайности, и мусульмане, не смея ослушаться приказаний жестокого и неумолимого деспота, который кстати же и глава церкви, неутомимо роют и поворачивают землю, воздвигают гигантские постройки, на которых безропотно умирают. Трупы почти всех девятнадцати беков, находившихся в Джизаге, и в числе их тело верховного правителя Джизага, Алайар-хана, найдены были на стенах. Беки в точности выполнили волю эмира. Они действительно держались на стенах до последней крайности. Пассивная сторона обороны ведена превосходно, потому что Азиатец, терпевший в течение всей своей жизни, выучился терпеть. Раненые Сарты изумляли всех нас своим необыкновенным терпением. Мне случалось видеть Сартов исколотых как решето, но никогда не слыхал я от них ни крика, ни стона, вырванного физическою болью. К терпенью приучил их беспощадный деспотизм, тяготевший над Азией веками. Но этот же самый деспотизм разрушил личные качества каждого солдата, потому что чувство страха не может сделать человека храбрым, разрушил связь армии, так как не может быть связи у армии, не имеющей отечества.

Эмир мог приказать своим Бухарцам завалить крепостные ворота и таким образом умереть, защищая крепость, но он не мог заставить их хладнокровно выдерживать натиск Русских и разубедить нашего почтенного Караул-бека, что невозможно не бежать, когда русский солдат идет штыком вперед.

 

XVI.

Проникнув за первую стену, я поехал налево, вдоль по валгангу, надеясь скоро отыскать мост и ворота во второй стене, с тем, чтобы попасть в цитадель. Оказалось, что это дело не легкое. Спросить было не у кого. Сартов живых, конечно, не встречалось, а из наших солдат попадались на встречу лишь те, которые, вступив последними в город и уверившись немедленно, что крепость взята, и что следовательно вперед двигаться не зачем, тут же занялись добычей. Промежуток между первою и [347] второю стеной служил местом лагеря бухарского гарнизона. Гарнизон был многочисленный и отборный. В лагере находились девятнадцать беков, богато снарядившихся на войну с Русскими. Пожива, следовательно, была не малая. На все мои вопросы: “где ворота во второй стене?" был один лаконический и торопливый ответ: “Не могу знать", которым едва удостаивал меня вопрошаемый, занятый в это время или снятием дорогой сабли или лат с убитого Бухарца, или же уборкой роскошной цветной палатки какого-нибудь бека. Как ни много прошло времени от штурма, как ни велика была жадность наших солдат прибрать к рукам лагерь, еще много оставалось палаток и юрт не снятыми, много коней не пойманными, много оружия и богатого платья неприбранным. Не получив таким образом никаких указаний, пришлось ехать наудачу вдоль по стене. Навстречу мне попался Н*, желавший, так же как и я, проникнуть в цитадель, и мы соединили наши усилия для отыскания ворот во второй стене.

Первая стена, вдоль по которой мы ехали, была действительно монументальной постройки. Вышина ее, как говорили перебежчики, была в самом деле около четырех сажен, и толщина около трех. На гладком как пол глиняном валганге стояли медные полевые орудия на зеленых лафетах, по чертежу напоминавших английскую однобрусную систему. Орудия эти, как и вообще все медные орудия, с отливкой которых легко справляются и Азиатцы, мало чем уступали европейским. Позади каждого орудия на вадганге стоял, выровнявшись в затылок, передковый ящик. Ядра кучами сложены были подле каждого орудия. Запасы пороху найдены были в крепости огромные, и не будь штурма, крепость с такими запасами могла бы держаться весьма много времени.

Мы проехали сажен 200 вдоль по крепостной ограде, и не видя ворот во второй стене, вернулись назад попытаться, не ближе ли будет доехать до искомого пункта, взяв из Уратюбинских ворот направо. Двинувшись по этому направлению, мы действительно в скором времени нашли ворота, но мост через ров пылал и проехать по нему не было никакой возможности, потому что он ежеминутно готовился рухнуть.

 

[348] Судя по силе огня в этом месте, следует думать, что здесь именно произошел, замеченный нами во время штурма, взрыв. Были разные догадки насчет причин этого взрыва. Одни рассказывали, будто часть гарнизона, вероятно из самых отчаянных, видя неизбежное падение крепости, бросилась в пороховой погреб и с намерением подожгла его, желая взорвать крепость и вместе с ней победителя. Подобный героизм, впрочем, совсем не в сартовской природе, и поэтому мы охотнее верим тому, что взрыв произошел нечаянно. Ничего нет естественнее, что шарахнувшийся гарнизон, спасаясь бегством и прячась по различным углам, не соблюл всех предосторожностей, которые требуются при обращении с порохом.

Обманувшись на этот раз в ожидании, мы решились ехать вдоль по стене до тех пор, пока не найдем ворот, чрез которые штурмовые колонны проникли в цитадель: должны же где-нибудь быть ворота. Наконец попали мы за вторую стену, которая так долго нам не давалась. Оттуда была уже прямая дорога до цитадели чрез третью и четвертую стену. Между двумя последними стенами приходилось ехать по какому-то темному базару, куда в настоящую минуту кинулись с ожесточением наши солдаты. За последнею стеной дорога выходила на площадь, на которой построена была мечеть, как кажется, главная в крепости. Около мечети дорога оканчивалась, и начиналась лестница, или точнее сказать, дорога была обделана в ступени, отчего ехать по ней верхом было не совсем удобно. Я сошел с коня, и привязав его, пешком отправился наверх по лестнице ведущей в бекский дворец. При самом входе во дворец я должен был перешагнуть чрез трупы лежавших на дороге четырех Афганцев, вероятно, телохранителей Алайар-хана. Красавцы собой, огромного роста, они лежали поперек дороги в нарядных костюмах, раскинув могучие руки и заняв вою дорогу своими огромными телами.

На внутреннем дворе бекского дворца, подобно тому, как было после взятия Ура-тюбе, собрались офицеры почти всего отряда праздновать победу. Общая радость и оживление по [349] взятии Джизага были еще больше чем по взятии Ура-тюбе. И действительно, была причина радоваться. Джизаг, по обширности фортификационных построек, по численности и по качествам гарнизона, состоявшего, как говорили из лучших войск эмира, был во всех отношениях самою сильною крепостью из встречавшихся нам до сих пор в Средней Азии. Многие из офицеров, знакомых со здешнею войной, сильно сомневались в успехе штурма; семисаженная профиль для многих казалась неприступною, и признаюсь, пред началом штурма я очень опасался, что штурм будет отбит, а между тем эта сильнейшая крепость взята была в наименьший срок сравнительно с другими крепостями и чуть ли даже не с наименьшей потерей людей. Такой успешный результат должно приписать энергически веденной осаде и правильному употреблению артиллерии. Снарядов на производство обвалов не жалели, и бреши были сделаны совершенно удобовосходимыми: штурмовые лестницы понадобились лишь потому, что берма была слишком широка, и обломки стены, следовательно, не могли осыпаться в ров и засыпать эскарп. Замечательно, что и в этот раз, как объяснял нам в последствии пленный Караул-бек, штурм был совершенною неожиданностью для Бухарцев. Не зная правил осады, Бухарцы не считали, вероятно, пробитие обвала сигналом к началу штурма; к тому же, привыкнув к штурмам на рассвете, они никак не ожидали вашего нападения в 12 часов. Они ожидали его, по словам Караул-бека, не 18-го октября, а еще дней через десять. “Если Ура-тюбе осаждали восемь дней", рассуждали беки, “то Джизаг будут осаждать по крайней мере восемнадцать", Оригинальный способ рассуждения! Во всяком случае, по показанию того же Караул-бека, комендант крепости был вполне уверен в невозможности взять Джизаг. Алайар-бек, а также присланный эмиром на время осады Якуб-бек, бывший прежде комендантом Джизага и похвалявшийся, будто бы он в прошлом году отразил от Джизага генерала Черняева, донесли своему владыке, что они сдадут крепость только тогда, когда стены ее на них повадятся. Они рассчитывали на помощь эмира. который обещал подойти с войском и [350] атаковать наш лагерь, надеялась на крепость и толщину стен; на многочисленность гарнизона и на искусство Афганцев.. Вот почему они и распорядились завалить ворота и таким образом отрезать гарнизону всякий путь к отступлению. До последней минуты защитники Джизага были уверены в невозможности его взять. “Пока вы только стреляли" рассказывал Караул-бек, “гарнизон защищался храбро, бреши закладывали и чинили по ночам с большим трудом; правда, много теряли людей от картечи и ружейных выстрелов, но дух гарнизона нисколько не падал, и все шло хорошо." Утром, в день штурма, Бухарцы произвели даже вылазку против кавалерийского отряда полковника П*, которому поручено было сделать демонстрацию на Ташкентские ворота, чтобы отвлечь внимание от Самаркандских и Уратюбинских, вылазку, конечно, не удавшуюся. По окончании вылазки и пред самым штурмом, все беки собрались на один из не атакованных и находившихся не под выстрелами бастионов и там совещались о ходе обороны, как вдруг прибежали с известием: “Урус перелез чрез стену". Первое общее движение беков было, как водится, к сапогам, все сняли их, чтобы бежать было легче, и все побежали к ближайшим воротам, но уже было поздно, их встретила на пути одна из наших рот и, конечно, немногие из них уцелели.

Чрезвычайно странно было между офицерами нашего штаба, которые, сидя, или, вернее сказать, лежа (так как стульев не было) на террасе, наслаждались чувством победителей, видеть двух женщин, попавшихся в числе прочей добычи. Они также сидели на ступеньках террасы, конечно, с открытыми лицами, что, впрочем, нисколько их не смущало. При них был ручной черный барашек, с розовой ленточкой на шее. Это, как мне объяснили, были две наложницы Алайар-бека, найденные в его дворце. Обе они были далеко не красивы, и костюм их, состоявший из обыкновенного синего бумажного халата, нисколько не обличал высокого социального положения, если не их, то их обладателя. Около них собрался небольшой кружок любителей прекрасного пола, которые, за незнанием языка, любезности свои должны были передавать пантомимой, и обе красавицы курили в эту минуту предложенные им нашими офицерами папиросы. Что меня в [351] особенности поразило, это полнейшее спокойствие и невозмутимость сартских барынь при виде всего того, что происходило пред их глазами. Их город предан был разграблению; в нескольких шагах от них лежали кучами трупы убитых; эти убитые были их земляки, но все это, по-видимому; производило на них не более впечатления, как и на их черного барашка.

К генералу Крыжановскому, между прочим, привели двух Сартов, которых нашли где-то в подполье дворца закованными в цепях. Цепи, конечно, с них сняли и объявили им, что они свободны. Нужно было видеть их радость, когда переводчик объявил им это известие. Смотря на эти необузданные и безобразные изъявления восторга, я в первый раз мог получить полное понятие о том, что действительно человек может сойти с ума от радости. Они начади прыгать, плясать, повторяя на своем языке бесчисленные изъявления благодарности генералу Крыжановскому, которому, между прочим, один из этих узников произнес речь, с пожеланием, чтобы по воле Аллаха он (Крыжановский) был государем Самарканда и Бухары.

Дворец джизагского бека не велик и не представляет ничего особенно замечательного, уступая значительно в обширности дворцу уратюбинского бека. Вообще вся физиономия Джизага иная нежели Ура-Тюбе. Ура-Тюбе, насколько мог судить мой глаз, город старинный, по-сартовски промышленный и, вероятно, богатый. Джизаг же небольшое местечко, приобревшее значение лишь вследствие своего важного стратегического положения, как сильная крепость.

Не вдаюсь в описание глиняных сакель, внутренних дворов, террас и пр., составляющих обыкновенно азиатский дворец. Общим расположением и многими частностями в устройстве он напоминал уже описанный мною дворец уратюбинский, хотя и уступал ему в тщательности и красоте внутренней отделки комнат. Пройдя по пустынным, разграбленным комнатам, можно было убедиться, что рассказ Караул-бека о полной уверенности Бухарцев в неприступности их крепости и в невозможности штурмовать семисаженные профили был совершенно справедлив. Во дворце лежало множество трупов: это были, конечно, трупы тех, которые не подозревали возможности взять [352] Джизаг в столь короткое время и твердо верили в то, что если Ура-Тюбе для осады потребовал восемь дней, то несравненно сильнейший Джизаг потребует по крайней мере восемнадцать. Весть о взятии города принесли им, по-видимому, наши солдаты, по эскаладе стены ворвавшиеся прямо в цитадель, и обыкновенно не имеющие в такие минуты привычки щадить побежденных.

“Что их, собак, жалеть: нас они бы не пожалели".

Вот что всегда ответит солдат на наши заявления о необходимости человеколюбия. Что прикажете возразить ему на этот практически справедливый довод?

Генерал Крыжановский поехал осматривать город; я пристроился также в свиту и сделал это очень кстати, потому что проехать по темному базару в настоящую минуту было почти так же трудно, как эскаладировать бухарскую стену. Улицу базара сплошь покрывали разломанные ящики, переборки от дверей и пр. Солдаты густо теснились в узкой улице. Все почти были верхами, закинув ружья за плечи. Поминутно рисковали мы наткнуться на штык какого-нибудь из этих всадников. Только авторитет высшего начальника, и то с трудом, мог отворить пред нами эту живую стену людей.

Наконец мы миновали базар и выехали из мрака и тесноты на свет и свободу. Мы направились к Ташкентским воротам посреди тлеющих сакель. Пожар, впрочем, в азиатском городе не может быть силон, так как глиняные сакли плохо зажигаются. Да и чему гореть в них?

Проездом по городу мы убедились, что работы наши по отводу воды из городских арыков были далеко не безуспешны. На всем пространстве, которое мы проехали, нам попался один, и то почти высохший, пруд. Мы ехали, направляясь к Ташкентским воротам, среди конских и людских трупов. Я не берусь передать страшную картину, какую представлял Джизаг в эту минуту. Множество сцен самых потрясающих, быстро и неожиданно промелькнувших пред моими глазами, сменяющиеся ощущения, в соединении с волнениями дня и утомлением после бессонных ночей проведенных в траншеях, все это до такой степени притупило внимание и впечатлительность, что в настоящее время, стараясь припомнить [353] ряд страшных картин, которыми преисполнена была моя коротенькая прогулка по Джизагу, я как будто стараюсь припомнить сон, который некогда, давно, очень давно, видел.

Достаточно оказать, что уратюбинская резня могла быть названа игрушкой в сравнении с кровопролитием, имевшим место в Джизаге. В Ура-Тюбе было лишь четыре тысячи гарнизона, в Джизаге до десяти, а, как говорили, и до одиннадцати тысяч. В Ура-Тюбе значительная часть жителей и гарнизона спаслась бегством: едва ли много могло спастись бегством из Джизага, ворота коего были завалены. Театром кровопролитных сцен в Ура-Тюбе был довольно обширный и раскидан- ный город, причем самое пространство и постройки скрадывали много кровавых сцен: в небольшой джизагской крепости, внутренность которой затеснена была крепостными постройками, все было на виду.

Пяти шагов нельзя было пройти, чтобы не споткнуться о труп. Лошадь беспрестанно останавливалась, и фыркая, осаживала назад, боясь шагнуть чрез убитого. Поминутно бросалась она в сторону, пугливо косясь на конские трупы. Там издыхал подстреленный конь; тщетно силясь подняться на ноги, он только размахивался всем телом, но тотчас же падал с шумом на землю. Ослабевшие ноги уже не в состоянии были его поддерживать. Там другой конь, который как бился в предсмертных судорогах, так и закоченел, скрутив шею и вытянув ноги, в позе исполненной силы и движения. Там труп, по-видимому, заживо сгоревшего Сарта. По его положению на земле видно, как в предсмертной агонии Бухарец корчился от боли. Руки и ноги так и остались судорожно сведенными, точно он собирается ползти на четвереньках. Скорченное тело ясно показывало, в каких страшных мучениях окончил жизнь несчастный Сарт. Отвратительное впечатление производило лицо с обгоревшим носом и губами и лопнувшими глазами. Там горит другой его товарищ. Этот еще жив, как видно по слабым движениям, но платье уже совсем обгорело. Там пылает и с громом рушится сакля. Смрад от горящих тел стоит по всему городу. Гул выстрелов, громкий говор солдат, [354] беготня и снование их туда и сюда оживляют надлежащим образом печальную картину разграбленного города.

Чем дальше подвигались мы к Ташкентским воротам, тем многочисленнее были жертвы нашей победы, тем ужаснейшее зрелище представлял Джизаг. Здесь кровь буквально лилась реками. Копыта наших коней смочены были кровью. Рядами лежали бухарские воины, простые и знатные, в простых и богатых одеждах, которых не под силу было собрать нашим солдатам. Некоторые из убитых были в богатых латах и шлемах, с большими кожаными, отделанными серебром щитами, на длинных замшевых ремнях, которыми щиты эти привязываются у Бухарцев к седлу. Возле них лежало разбросанное оружие самых разнообразных родов и видов: ружья фитильные и кремневые, а инде и ударные, очевидно, английского происхождения, турецкие длинные пистолеты в богатой оправе, кривые бухарские сабли, длинные пики с раз- ноцветными древками.

Мы приблизились к самым воротам. Здесь глаза мои были поражены безобразнейшим зрелищем, которое едва ли когда придется встретить. Пред моими глазами лежала гора человеческих и конских трупов. Несколько секунд я не мог дать себе отчета, что за груда лежит предо мной. Только подъехал ближе, я мог убедиться, что это лежат в несколько пластов люди и лошади, один труп на другом. Из груды этой высовывались то человеческая нога или рука, то конская морда или копыто. Там и сям замечалось в этой массе слабое, едва заметное движение: это или умирающий старался высвободиться из-под коня, опрокинувшегося на всадника, или подстреленный конь, напрасно силясь подняться на ноги, давил своим движением раненых, на которых он лежал всею тяжестью своего грузного тела.

Когда наши войска овладели брешами, Сарты кинулись спасаться бегством, направляясь к Ташкентским воротам, против которых не было ни наших войск, ни осадных работ. Но ворота эти, как я упоминал выше, были завалены по приказанию фанатиков-беков. Около четырех тысяч конных и пеших столпились таким образом у ворот. В стремительности бегства они давили [355] друг друга. Это несчастное движение и было именно причиной огромной потери, понесенной Бухарцами в деле 18-го октября. По крайней мере три тысячи трупов легло здесь. Тут же на стене, прижавшись к брустверу, находились и пленные. Их было тысячи полторы человек. Они спаслись от смерти благодаря лишь груде тел, образовавшей как бы баррикаду между ними и преследующими их солдатами. Баррикада эта остановила роты на несколько минут, пока утих первый жар разгоряченных солдат, и этой кратковременной остановке пленные обязаны были спасением своей жизни. Между пленными было человек 600 раненых. Они робко смотрели на нас, когда мы проезжали мимо их, пугливо прижимались к стене и слабым голосом твердили свое постоянное “аман". Их спросили, чего они хотят. Все они просили одного: воды. Воды для них было однако же трудно достать, так как нашими же работами во время осады вода отведена была из города. Впрочем, в последствии нашли какой-то полувысохший пруд и толпой повели их, как гонят скот на водопой. Все раненые держали себя с чрезвычайною твердостью. Я не слышал ни одного стона, как ни тяжелы были раны некоторых.

— Посмотрите, М. А., обратился ко мне ехавший подле меня Н*, — вот лежит убитый Англичанин.

Я внимательно осмотрел валявшийся под моими ногами труп. Убитый лежал навзничь, без верхней одежды, в тонкой, изящно сшитой белой сорочке и в кожаных расшитых шелками шароварах, каких очень много носят в Средней Азии. Верхнее платье было уже кем-то снято. Эта тонкая сорочка и бритая борода действительно напоминали Европейца. Но черты лица были обезображены смертью, а смертельная синева и пыль, покрывшая густым слоем лица всех убитых, сгладили всякие признаки национальностей, сравняли вое цвета кожи, придав им один общий, серый, пыльный колорит.

Большое количество револьверов, ударных и нарезных ружей, европейского образца и изделия, найденных в Джизаге, некоторые европейские приемы при обороне крепости, все это заставляло многих из нас, в течение осады подозревать присутствие в Джизаге одного или нескольких Вильямсов, приложивших свое европейское искусство [356] к защите крепости, и потому многие искали английских трупов между убитыми, понуждаемые к тому отчасти и желанием усилить значение неприятеля. Само собой разумеется, что поиски эти были напрасны, ибо никого из Англичан, конечно, не было в Джизаге, с тем, чтобы доставить прямую помощь или содействие Бухарцам. Помощь доставлялась косвенная, чрез посредство Афганцев, заимствовавших, вероятно, из своих войн с Англичанами некоторые тактические правила и приемы. Афганцам следует приписать искусное очертание некоторых из крепостных верков, устройство далеко выступающих бастионов пред воротами, дозорный путь на берме, а также европейские приемы в обороне, неупотребительные у Сартов, как-то: производство ночных вылазок, к которым Сарты питают особенное нерасположение, искусное и правильное действие артиллерии, меткость стрельбы из артиллерийских орудий и т. п.

Бегло осмотрев далеко не весь город, мы отправились домой. Впереди нас шла густая толпа солдат, возвращавшихся в лагерь. Медленно двигались они, тяжело нагруженные добычей. Почти все были верхом, при чем у большей части, кроме верхового коня, шел на поводу или другой конь, навьюченный различною рухлядью, или же какое-либо вьючное животное, например ишак (Ишак, по местному наречию осел), корова, верблюд и т. п. Один солдат нес в одной руке ружье, а в другой годовалого ребенка, которого, вероятно, найдя на улице, намеревался взять на воспитание. В Уратюбинских воротах теснота была страшная. Насилу пробрались мы за ворота. Признаюсь, я вздохнул свободнее, когда переступил джизагскую стену и мог несколько отдохнуть от тяжелых сцен, которых мы были свидетелями. Но еще более потрясающее впечатление ожидало нас впереди.

По дороге домой мы должны были проехать мимо перевязочного пункта. Что ни говори, а вид смерти менее действует на зрителя, чем вид страданий, и каждый, вероятно, согласится, что в военное время нервы и чувствительность человека более всего испытываются на перевязочном пункте. [357]

Мы подъехали к мечети и сошли с коней. На террасе лежал А* с разбитою ружейною пулей рукой. Неукротимая натура его с трудом покорялась страданию. Сдаваясь физической боли, он не в состоянии был выносить ее терпеливо и покорно, но относился к вей с какою-то угрозой, с каким-то вызовом. Он боролся с ней и боролся отчаянно. Не потеряв нисколько сознания, А* отвечал разумно на вое предлагаемые ему вопросы, громким и резким голосом, напоминавшим голос горячечного бреда: ответы его от времени до времени прерывались или стоном сквозь стиснутые зубы или энергическим восклицанием, вырванным болью.

Я взошел в мечеть. При свете свечи, тускло озарявшей ее внутренность, я увидал храброго К*. Он сидел на полу, бессильно прислонившись спиной к стене. Проколотый на сквозь пикой в поясницу, он не давал надежды на выздоровление. Он сидел без всякого сознания, вероятно, даже и не чувствовал боли. Голова его склонилась на плечо. Широко открыв тусклые, безжизненные глаза свои, бедный К* бредил, но таким тихим голосом, что его едва можно было расслышать. “Иди..... иди... вперед", шептал он с трудом, а одышка и хрипящее, тяжелое дыхание ежеминутно прерывали его шепот. Храбрый К*! И в бреду он, по-видимому, вел свою роту на штурм по обвалу, вершины которого ему не суждено было достигнуть. Тяжелая рана подкосила ему ноги, но мыслями и сердцем он был еще там — впереди своей роты.

На полу мечети в беспорядке валялись десятка два раненых. В перемежку с ними лежали умершие раненые, которых подобрали и принесли товарищи на перевязочный пункт, не зная в точности, умерли они или нет.

Живо восстановляется в моей памяти мрачная картина перевязочного пункта. Как теперь вижу я темную комнату, тускло освещаемую красноватым пламенем сальной свечи, бледные исполненные невыразимых страданий лица раненых, мертвенные глаза К*, беготню фельдшеров и докторов, тихий, монотонный голос священника, читающе- го отходную, предсмертные стоны умирающих, вывешенные кроватные простыни и бинты, везде кровь и кровь! Но довольно шевелить эти мрачные воспоминания. В [358] военное время скоро привыкаешь ко всяким зрелищам и ощущениям, и слава Богу, что они не надолго смущают вас и не мешают чрез какие-нибудь полчаса отдаваться другим, иногда совершенно противоположным чувствам.

XVII.

С перевязочного пункта мы отправились в лагерь по Самаркандской дороге. По пути нам кто-то рассказал, что во время или несколько позднее штурма, какой-то бухарский отряд, спешивший, вероятно, на подкрепление джизагского гарнизона, атаковал или собирался атаковать наш лагерь, остававшийся утром 18-го октября почти безо всякой защиты. Некоторые из примкнувших к нам по пути офицеров уверяли, что они слышали пушечные и ружейные выстрелы по направлению Самаркандской дороги. Мы поскакали к лагерю, где, как и следовало ожидать, убедились, что тревога была фальшивая. Партия Бухарцев действительно показывалась в ущелье, но решительных действий предпринять не осмелилась. До кровопролития дело не доходило. В лагере в настоящую минуту было совершенно спокойно.

Скоро воротились из Джизага наши войска. В городе был поставлен гарнизон из нескольких рот и назначен русский комендант.

Таким образом, совершилось присоединение Джизагского округа к русским владениям. Джизаг отныне стал русским городом.

Еще до осады Джизага носился слух, что взятием этой крепости окончится осенняя экспедиция 1866 года. Но пока военные действия продолжались, подробности осады, само собою разумеется, поглощали всеобщее внимание до такой степени, что ни о чем другом, кроме этих подробностей, не могло быть и речи в отряде.

Только на другой день после штурма, когда сгладились несколько впечатления оконченной осады, открылось просторное поприще для разговоров. В отряде стали говорить о политике и обсуждать предположения начальства насчет дальнейшего хода военных действий. Впрочем, и эти разговоры скоро прекратились, ибо чуть ли не на другой день [359] после штурма стало известно, что главный начальник края и военный губернатор выезжают из лагеря в Ташкент 22-го октября.

Известие об отъезде высшего начальства, распространившись по лагерю, не на всех произвело одинаковое впечатление. Большинство, как кажется, осталось им довольно. Большая часть разделяла мнение, что поработали достаточно, пора и кончить и в течение зимы отдохнуть и собраться с новыми силами для новой экспедиции, если бы таковая случилась весной будущего года.

Но было, конечно, не мало лиц и противного мнения. Действительно, мы стояли всего в трех переходах от Самарканда. Осада и занятие этого исторического города, — знаменитой столицы Тамерлана, — для многих рисовались в весьма заманчивой перспективе, и больно им было отказаться от надежды нынешнею же осенью быть участниками взятия Самарканда, зная, что чрез какие-нибудь три дня мы могли быть под стенами этого города.

Я получил приказание ехать в Ташкент также 22-го октября, так что мне оставалось пробыть в лагере под Джизагом три, четыре дня.

Наибольшее внимание обращал на себя, конечно, базар, устроившийся и здесь совершенно на тех же началах как и после взятия Ура-Тюбе. Джизагский базар, впрочем, много отличался от уратюбинского, не порядком, конечно, производства торговли, а сущностью многочисленных предметов продажи, выставленных на этом базаре. Добыча, взятая в Джизаге, как и следовало ожидать от военной крепости, преимущественно заключалась в оружии, конях и конской сбруе. По этой части попадались такие предметы и образцы, подобных которым в Ура-Тюбе нельзя было встретить. Присутствие большого числа беков, находившихся в многочисленном джизагском гарнизоне, было причиной особенно большого обилия и богатства добычи, собранной во взятой крепости. Многие рассказывали, что таких богатств не попадало в руки наших солдат еще ни разу. Даже после Ирджарского сражения, где были захвачены два эмирские лагеря, добыча, как говорили, не была так велика Предметы азиатской роскоши и щегольства встречались в нашем лагере в бессчетном количестве. Там можно [360] было встретить и конскую сбрую всю из сердоликов и бирюзы, в серебряной оправе, и золоченые ленчики седел, и бархатные, расшитые сплошь золотом и цветными шелками чапраки или попоны, которыми Сарты, при седловке, покрывают крупы коней. Нечего и говорить о том, что отбитые кони достоинствами своими совершенно соответствовали этим украшениям. Несколько туркменских коней, принадлежавших Алайар-хану и доставшихся в настоящее время победителям, были, быть может, красивейшими животными, которых когда-либо мне случалось до сих пор видеть.

Оружие, как холодное, так. и огнестрельное, представляло также много замечательных образцов. В числе сабельных полос попадались и турецкие, и кавказские, и русские, и даже толедские клинки. Значительная часть оружия оправлена была в серебро и даже золото. Серебро, в особенности, по азиатскому обычаю, блистало везде: и на конском приборе, и на рукоятях сабель, и на пряжках поясов. Эфесы большей части сабель и кинжалов носили сверх того украшения из бирюзы. Хотя войска вообще не носят предохранительного вооружения, но беки и знатные Бухарцы выезжают на войну в латах, а иногда и кольчугах, в шлемах и со щитами. В числе взятой добычи находилось множество таких лат и шлемов, железных с золотою насечкой, много топоров с серебряными топорищами, служащих у Бухарцев не столько оружием, сколько знаком достоинства.

Наконец богатые кушаки с серебряными застежками и сумками для патронов, нарядные палатки и юрты, собольи халаты, крытые роскошными материями, особенные, только здесь встречающиеся, бухарские халаты из самой тонкой мерлушки, обшитые золотыми галунами, бархатные вышитые золотом шаровары, бархатные же тюбетейки с зашитыми внутри их талисманами, состоящими из длинного, аршина в два длиной, и узкого листика бумаги, исписанного молитвами, на котором иногда, сверх того, встречается написанный красками, двулезвенный меч Алия и пр. и пр. Все это продавалось нашими солдатами за бесценок.

Чтобы судить об обилии различного рода добычи, взятой в Джизаге, достаточно привести следующее [361] обстоятельство: одних коней отбито было такое множество, что, например, в стрелковом батальоне на каждого рядового приходилось по лошади, так что начальство наше нашло возможным воспользоваться этим значительным количеством коней н отправило стрелковый батальон в Ташкент в конном строю не по Уратюбинской дальней дороге, а по более короткому пути, именно по безводной степи на Чиназ, по которой пешему батальону, за неимением воды, было бы идти весьма затруднительно. Так стрелковый батальон и вернулся в Ташкент весь на конях.

Рассказывали, что кто-то из солдат нашел кошелек или, вернее сказать, кошель с тысячью тиль. Тиль — это золотая монета, несколько более голландского червонца. Не знаю в какой степени этот рассказ справедлив, но серебряная монета, или коканы появилась в нашем лагере в обращении в значительном количестве. Многие из солдат приходили к офицерам просить разменять коканы на кредитные билеты, отзываясь, что монету тяжело носить. Курс наших билетов, таким образом, за это время значительно возвысился, к крайнему удовольствию командиров, в высшей степени затруднявшихся, при производстве расходов на содержание частей, разменом наших ассигнаций, которые, несмотря на принудительные меры местного начальства, и в Ходженте шли довольно плохо, а во вновь покоренной области, само собой разумеется, не могли иметь никакого обращения между жителями.

Из боязни, чтобы читатель, на основании моих рассказов о добыче найденной в Джизаге, не составил себе фальшивого понятия о богатстве страны и ее жителей или по крайней мере о степени и характере азиатской роскоши, я считаю нужным прибавить оговорку. Для верного понимания этого предмета следует иметь в виду круг потребностей здешнего народа. Круг этот вообще чрезвычайно ограничен как у богатых, так и у бедных, и разница заключается лишь в способе выражения по большей части тех же самых простых потребностей. У богатого лошадь, например, стоит сто тиль, а у бедного пять иди шесть тиль. Богатый надевает на своего коня серебряную, украшенную бирюзой уздечку, а бедный обходится простою кожаною. У бедного жителя сакля вымазана глиной, а у [362] богатого та же сакля немного побольше, а сверх того на стенах ее написаны яркими красками какие-нибудь цветы или узоры.

Затем лишних статей расхода, вызванных требованиями развитого вкуса и комфорта, у Сартов почти не встречается. Роскошь их выражается главным образом в дорогом халате да в дорогой конской сбруе, употребляемых притом лишь в парадных случаях.

Когда, после взятия Джизага, я в первый раз увидел это обремененное серебряными и золотыми украшениями оружие, расшитые седла и попоны, — вид этих пестрых предметов с бросающимися в глаза украшениями напомнил мне слышанные и читанные в детстве рассказы о пышности древних азиатских властителей. Но скоро я убедился, что рассказы эти далеко не соответствуют действительности. Эта конская сбруя, украшенная драгоценными камнями, в сущности не что иное как ремни, весьма неудовлетворительной выделки, на которых в различных местах насажены довольно безобразные серебряные бляхи с вкрапленными в них камешками бирюзы. Посредине бляхи вставлен большой кусок грубо-обделанного сердолика. Все это криво, косо, аляповато, нескладно. Парадная уздечка сделана действительно из алого бархата и на ней налеплены тонкие штампованные листки серебра, отваливающиеся после самого непродолжительного употребления, а удила этой бархатной уздечки нечто в роде двух гвоздей, концы которых загнуты друг на друга. Сравните эту уздечку, хотя она и украшена драгоценными камнями, с европейскою, например, Цаммермановскою уздечкой из мягкой желтой кожи с полированными, блестящими как серебро стальными удилами и пряжками, и вы увидите разницу азиатской и европейской жизни, азиатской и европейской роскоши. Конечно, никто из нас, Европейцев, не согласится променять эту изящную уздечку на любую, изукрашенную бляхами, уздечку бухарского эмира, если она предназначается для собственного употребления, а не для того чтобы повесить ее на стенку как образчик, что вот мол какие еще есть чудаки на свете. Любителю различных диковинок действительно представлялась на нашем базаре возможность собрать весьма полную коллекцию разного рода предметов, одинаково свидетельствующих о [363] неподвижности, непрактичности, безвкусии и неумении жить среднеазиатских народов.

Назначенный на 22-е октября отъезд наших генералов оканчивал осеннюю экспедицию. От бухарского эмира не было не только какого-либо мирного посольства, даже не было известий. Таким образом, как началась экспедиция, по-азиатски — без объявления войны, так и окончилась без заключения мира. Мы пришли, овладели территорией в несколько тысяч квадратных верст, и затем военные действия прекратились.

Последнею военною операцией в экспедицию 1866 года было разорение Яны-Кургана, небольшой бухарской крепостцы, лежащей по ту сторону Джизагского ущелья, на Самаркандской дороге, верстах в одиннадцати от Джизага. Для этой цели был послан небольшой отряд, который в крепостце этой, конечно, не нашел ни живой души и никакого артиллерийского вооружения. В Яны-Кургане не оставлено было камня на камне. Вместе с тем главный начальник края приказал, по разрушении Яны-Кургана, выбрать место в самом ущелье для небольшого передового укрепления, которым бы можно было запереть проход в Джизагском дефиле.

Мне не случилось попасть в Яны-Курган, но в ущелье, при выборе места для предполагаемого форта, я ездил, и не могу в записках своих не упомянуть об этом действительно замечательном явлении природы. Джизагский проход всего длиной около десяти верст. Он довольно узок и пролегает между невысокими в этом месте Кашгар-Даванскими горами. По всей длине ущелья тянется прекрасная, ровная и твердая дорога и параллельно с ней маленькая речка или, вернее сказать, арык, называемый так же как и самое ущелье, Челан-уты (змеиный проход). На самой средине ущелья находятся знаменитые Тамерлановские ворота. Ворота эти именно и составляют замечательнейшую особенность прохода. В этом месте ущелье суживается в ширину не больше 40 сажен, а ограничивающие его скалы представляют две высокие и отвесные каменные стены. На одной из этих скал высечена надпись времен, как говорят, Тамерлана. Разобрать эту надпись, довольно уже от времени пострадавшую, никто из нас, конечно, не сумел но, сказывали, в надписи этой описывается один [364] из славнейших подвигов Тамерлана, с незначительными силами разбившего некогда Кипчаков в числе четырехсот тысяч. На другой скале находится довольно обширная пещера. В самых почти воротах остался след эмирской ставки. Вероятно, и Бухарцев сильно поражала эта замечательная игра природы: они не нашли для отдыха своего владыки, во время прогулок или путешествий, лучшего места, как эти ворота, свидетели старинных подвигов и исторических переворотов, колебавших Среднюю Азию. Вышина скал, по измерению, оказалась в 640 футов. Если верить справедливости слышанных мною рассказов, что из Бухарии нет другого удобного верблюжьего и караванного пути (В 12-ти верстах от Джизага, близ селения Рабат, находится другой путь чрез горный хребет, крайне неудобный и доступный лишь в продолжение немногих месяцев в году) в Кокан, то ничего нет легче, как прекратить всякое сообщение между этими двумя государствами. Достаточно протянуть цепь между скалами, образующими ворота.

XVI.

22-го октября выехали мы из Джизагского лагеря и отправились в Ташкент, на Чиназ. Так как желавших и имевших притом возможность вернуться тотчас же после экспедиции в Ташкент, по кратчайшему Чиназскому пути, а не по Уратюбинской дороге, в отряде было довольно много, то образовался порядочный караван тарантасов. Здесь, в Туркестанской области, экспедиции всегда пользуются огромною популярностью, почему в отрядах находится множество совершенно лишних офицеров. Командиры жалуются, что в мирное время офицеров, в особенности артиллерийских, в частях почти нет. Все разъезжаются: кто едет в отпуск, кто переходит служить по гражданской администрации заведующим каким-нибудь заведением, правителем какой-нибудь канцелярии и т. п. Но только стоит пройти слуху об экспедиции, как в формирующиеся отряды является огромное число желающих принять в ней участие. Вакансии все занимаются, и сверх того значительное число еще [365] причисляется к отряду в качестве состоящих в различных штабных должностях, более или менее лишних. По окончании кампании, роты и батареи опять остаются без офицеров. В настоящей экспедиции, например, принимали участие не только весь штаб, но и значительное число чиновников гражданской канцелярии губернатора, так что деятельность гражданской администрации, за время экспедиции, как мне казалось, должна была, если не совершенно прекратиться, то по крайней мере значительно ограничиться. Впрочем, нельзя сказать, чтобы временная приостановка этой деятельности имела вредное влияние на благосостояние страны. Значение русской администрации во внутренней жизни Сартов в описываемое время было до такой степени еще ничтожно, что вышеупомянутой приостановки они, вероятно, даже не замечали. Все шло по-прежнему.

В настоящую минуту значительная часть этих сверхкомплектных офицеров спешили воспользоваться поездкой наших генералов, которых конвоировала казачья сотня. Дорога из Джизага в Чиназ считается небезопасною, по причине постоянно бродящих по степи шаек киргизских разбойников, имеющих, как весьма правдоподобно уверяют многие, некоторую солидарность с бухарским эмиром и занимающихся грабежом и разбоями не без его ведома. По Чиназской дороге до сих пор еще без конвоя никто не ездит.

С нами отправился между прочим и бедный А*, который, несмотря на свою рану, несмотря на то, что пуля еще не была вынута, ни за что не хотел оставаться в джизагском госпитале, один на чужой стороне, и решился даже пренебречь всеми тягостями трудного путешествия по безводной степи. Ему устроили особые конные носилки, которые несли две лошади, и таким образом А* отправился с нами в Чиназ.

Несмотря на позднее время года, день был чрезвычайно жаркий. Было по крайней мере 18° или 20° по Реомюру. Мы обогнули городскую стену. Во рвах, на эскарпе и контр-эскарпе лежали еще трупы Бухарцев и их коней, прибрать которые положительно не было никакой возможности, — до такой степени велико было число убитых. Джизагские жители не в состоянии были подать деятельную и [366] сильную помощь нашему отряду при исполнении этой операции. И в обыкновенное время Джизаг считался не очень населенным городом, а в настоящую минуту, после недавнего погрома, народонаселение его еще уменьшилось, ибо в течение последних четырех дней очень немного жителей вернулось в город. Перебиты ли они были при штурме, или не решались вернуться, напуганные кровопролитием 18-го октября — неизвестно. Трупы уже начали разлагаться, конские тела вздулись до невероятной степени и лежали, представляя собой какую-то безобразную массу. Запах был невыносимый. Не знаю какие меры комендант крепости принял после нашего отъезда для погребения убитых, но задача эта была весьма не легкая.

По дороге, проезжая мимо, мы осмотрели место, где находился лагерь генерала Черняева, когда он в январе 1866 года предпринял зимний поход против Джизага. Следов от этого лагеря не оставалось почти никаких. Осматривая место лагерной стоянки, не трудно было понять, почему Русские отступили так торопливо от Джизага. Тяжело, вероятно, было стоять отряду на этой, лишенной растительности и воды, совершенно ровной пустыне: известно, что джизагский комендант Якуб-бек, имея в своих руках верховье джизагских арыков, воспользовался этим чтобы отвести из них воду, поставив таким образом Русских в самое критическое положение.

Путешествие наше по безводной Чиназской степи, которую, по всей справедливости, можно назвать одною из самых бесплодных степей Туркестанской области, было не без затруднений. От Джизага до Чиназа считается сто с небольшим верст, при чем станцией на этой дороге служит Мурза-рабат лежащий от Джизага в расстоянии около 60 верст. В Мурза-рабате можно было надеяться найти воду, ибо там есть колодец. Первый день путешествия еще прошел благополучно. Довольно быстро, сравнительно с походным движением отряда, сделали мы большой переход до Мурза-рабата, попеременно садясь то верхом, то в тарантас, и часам к шести вечера прибыли на станцию, но, вопреки ожиданиям, на дне тамошнего колодца нашли только немного грязи и ни капли воды. Выступивший вперед нас стрелковый батальон и тот нашел колодец уже почти пустым, а имея при себе [367] огромное число коней, конечно, тотчас же вычерпал остальную воду. О дурном качестве найденной в Мурза-рабате стрелками воды можно было судить по тому стакану мутной, желтой жидкости, какою, под именем чая, угостили меня офицеры этого батальона, когда я зашел к ним вечером.

Побуждаемые желанием скорее вернуться домой, т.-е. в Ташкент, на другой день мы встали очень рано и тотчас же почти двинулись в путь, так что я едва имел время бегло осмотреть наш ночлег. Мурза-рабат (в буквальном переводе: строение мурзы) не что иное как караван-сарай, построенный несколько иначе нежели те караван-сараи, которые, как мне случалось упоминать в моем рассказе, мы встречали до сих пор по пути. Это большое, сложенное из жженого кирпича, сводчатое здание, имеющее цилиндрический вид и покрытое сверху круглым куполом. К нему примыкают крестообразно или, вернее оказать, звездообразно несколько, также покрытых сводами, широких и высоких коридоров. Вообще, постройка монументальная, и судя по ветхому состоянию строений, весьма древняя. Подле караван-сарая расположен колодец довольно значительной, как говорят, глубины, также весь покрытый башней, увенчанною огромным каменным сводом. Осмотреть и спуститься в него я не имел, впрочем, времени.

Трудно себе представить, каких трудов стоило воздвигнуть посредине безводной степи подобное здание. Такие караван-сараи, или мурза-рабаты, которые мне не первый раз случалось встречать по дорогам в Туркестанской области, суть результаты благочестия и благотворительности мусульман. Дать кров и приют путешественнику считается, как известно, одною из главных добродетелей, предписываемых мусульманским законом.

Подкрепленные здоровым сном в теплую ночь на открытом воздухе, утром бодро двинулись мы вперед. Но не бодро пошли наши лошади. На наших коней жалко было смотреть, так они были измучены. Не получив воды после 60-ти верстного перехода, сделанного на половину шагом, а на половину рысью, они, конечно, не стали есть и корму. Пахи ввалились, а ребра осунулись, так что страшно было смотреть на бедных животных. Пришлось ехать шагом [368] и скрепя сердце ожидать, что вот-вот лошади станут. По дороге к Чиназу мы встретили два батарейные орудия, которые вытребованы были в Джизаг для его вооружения, и спешили туда, запасшись водой. Сделав двадцать или двадцать пять верст, мы остановились на полчаса около пяти колодцев, вырытых также среди степи. Колодцы эти мы нашли довольно полными, но, к сожалению, вода в них была совершенно соленая и негодная к употреблению. Даже измученные кони наши не стали пить. Затем встретили по дороге довольно большое озеро, также с соленою водой. За озером начинались уже сыр-дарьинские камыши, по которым пришлось порядком поплутать, пока мы дотащились наконец до берега Сыр-Дарьи. Кони наши едва передвигали ноги. Еще бы, кажется, верст десять, и они бы непременно стали.

Под Чиназом ходил один железный паром, весьма небольших размеров, и две маленькие лодки. Так как экипажей было довольно много, и число их далеко не соответствовало вместительности перевозочных судов, да и желание переправиться на противоположный берег Сыр-Дарьи было у всех одинаково сильно, то суматоха и крик на переправе, в особенности при содействии каких-то пьяных солдат, пришедших помогать перевозчикам, были страшные. Впрочем, видал ли кто у нас на Руси пе- реправу без крика и суматохи!

Пристаней, конечно, на берегах не было. Тарантасы вкатывались на паром прямо с берега по каким-то жердочкам. Я смотрел как ставили мой тарантас, и, признаться сказать, до сих пор не понимаю, каким образом он уцелел и не опрокинулся в воду. Упали и утонули в Сыр-Дарье только моя сабля и походный стакан, вывалившиеся из тарантаса, когда, во время загрузки, его довольно сильно покосили. Паром шел на одном кормовом весле, и потому, а также по причине сильного течения Сыр-Дарьи, его надлежало вытягивать довольно далеко вверх по реке и затем уже спускать. Операции эти потребовали в сложности так много времени, что мы достигли желанного берега только в одиннадцатом часу вечера. По патриархальности здешних нравов, все проезжающие чрез степь останавливаются у коменданта крепости, почему чиназскому коменданту пришлось на эту ночь принять не мало гостей. [369]

Можно себе представать до какой степени нас, не обедавших в этот и предыдущий дни, порадовал ужин, который любезно предложил нам гостеприимный комендант Чиназа, майор Э*.

На другой день генерал Крыжановский осматривал возрождающийся Чиназ или Новый Чиназ. Город этот (это пышное название, по здешним понятиям, можно дать даже Чиназу) начал воздвигаться всего только три или четыре месяца тому назад. Он получил свое название от сартской деревни того же имени, лежащей в недальнем от него и реки расстоянии.

Удивительный народ эти Сарты! Всякого, кто путешествовал в Средней Азии, в высшей степени поразит, что имея у себя прекраснейшую реку, какова Сыр-Дарья, Сарты, тем не менее, оставляют берега ее пустынными, а строят города свои в более или менее далеком от реки расстоянии. Изо всех городов Туркестанской области, один только Ходжент построен на Сыр-Дарье. Даже деревень попадается очень немного на берегу реки. Все же главные города, Ташкент, Чемкент, Кокан и пр. лежат верстах в 30, 40, 60 и более от берега.

Вообще Сарты не любят воды. На Сыр-Дарье за все время моего пребывания в Средней Азии мне не приходилось встретить ни одной, даже самой маленькой туземной лодки. Отвратительный ходжентский паром, это, кажется, почти единственное судно во всей Средней Азии. Все вообще водяные промыслы, как например рыболовство, им совершенно неизвестны, несмотря на то что Сыр-Дарья изобилует рыбой не менее Урала или какой-другой рыбной реки. В Сыр-Дарье считается даже опасным купаться, так как бывали случаи, как рассказывают, что боль- шие сомы откусывали у купающихся ноги. Служащие на линии уральские казаки ловят рыбу, солят и приготовляют отличные балыки, икру и пр., но до сих пор еще не находят на этом поприще подражателей между Сартами.

Чиназу, построенному на самом берегу реки, предсказывают блестящую будущность — с усилением на Сыр-Дарье нашего пароходства, до сих пор еще находящегося в весьма жалком состоянии. Не беремся говорить о будущем, [370] но начало его нельзя не назвать в полном смысле блестящим. Кто был здесь три или четыре месяца тому назад, тот не узнал бы берега в настоящую минуту. За этот промежуток времени вырос маленький городок, где весьма красиво отстроены, все теми же неутомимыми руками солдат туркестанских батальонов, до семидесяти хорошеньких зданий, предназначаемых как для гарнизона, в качестве казарм, госпиталей, офицерских квартир и пр., так и для помещения успевшей уже образоваться под Чиназом маленькой русской колонии. После безобразных сартских сакель, чиназские домики, с их красивыми и симметрическими фасадами, большими окнами, отвесными стенами и прямыми углами, живо напоминавшие европейские здания, особенно приятно подействовали на мой глаз, отвыкший от подобного зрелища за время похода в самую глубь Средней Азии.

Сыр-Дарья, в течение довольно долгого времени, считалась границей русских и бухарских владений, и то безотчетное чувство удовольствия, которое произвел на меня европейский вид Чиназа, так резко отличавший этот русский город от своеобразных и в то же время безобразных азиатских городов, было чрезвычайно кстати при переезде из азиатского в европейское государство.

Осмотрев Чиназ, мы сели в тарантасы и в тот же день на переменных лошадях отправились в Ташкент уже по русским владениям.

Здесь я оканчиваю свой рассказ. Он не много потеряет, если я пропущу описание нашего переезда до Ташкента чрез селения Старый Ташкент и Зингота, тем более, что переезд этот совершен был на почтовых и следовательно в условиях крайне невыгодных для наблюдений.

М. ЗИНОВЬЕВ.

Текст воспроизведен по изданию: Осада Ура-Тюбе и Джизага (Воспоминания об осенней экспедиции 1866 г. в Туркестанской области) // Русский вестник, № 6. 1868

© текст - Зиновьев М. 1868
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
©
OCR - Петров С. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1868