ЗАРУБИН И.

ПО ГОРАМ И СТЕПЯМ СРЕДНЕЙ АЗИИ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ ОТ МОСКВЫ ДО КУЛЬДЖИ

От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая...

Пушкин.

I.

От Оренбурга до Орска (265 верст).

В начале 1877 года я, согласно выраженному мною желанию, был назначен военным врачом в Туркестанский округ, в 10-й линейный батальйон, штаб-квартира которого находилась в Кульдже.

Поездка в центральную Азию составляла мое давнишнее желание; мне давно хотелось посетить эти земли, так мало исследованные, так полные таинственности, где и теперь еще есть места в сравнении с которыми бесплодные африканские пустыни и дикие американские прерии представляются вполне изученными. Что например мы можем сказать с достоверностью о верховьях Аму-Дарьи или о Памире, этом таинственном плоскогории, составляющем, по мнению туземцев, крышу мира? А между тем здесь была колыбель человечества; здесь, по преданию, на этих продольных дугах, кочевал со своими многочисленными стадами Абулджа-хан сын Иафета; сюда ходили царь Кир и Александр Великий; здесь некогда ключом кипела жизнь и цвела своеобразная [236] цивилизация; во время оно, когда молодая, не окрепшая Русь не успевала отбиваться от татарских набегов, сюда, в великолепную столицу Тимура стекались почти все князья Азии, прося дружбы и покровительства, и с покорностию целовали синий камень (кок-таш), знаменитый пьедестал Тамерланова трона.

Не долги были мои сборы и 26 февраля 1877 года я уже выехал из Москвы вместе с моим товарищем, врачом Л., который по счастливой случайности был назначен в Каракол (тоже в Туркестане) и с которым поэтому мы решили ехать вместе. Чрез три дня езды по железной дороге мы без особых приключений прибыли в Оренбург, где провели два дня, но почти не видали города, потому что в это время сделалась оттепель и на улицах стояла такая невылазная грязь что шагу нельзя было сделать. Я заметил только что военный элемент преобладает: везде шпоры, эполеты, аксельбанты, блестящие мундиры. (Тогда в виду наступающей войны многие ехали из Средней Азии).

Грязь и вода положительно отбивали охоту куда-нибудь идти, и от нечего делать, сидя в нумере лучшей (хотя вовсе не хорошей) «Европейской» гостиницы, где мы остановились, я наблюдал как по улицам тянулись вереницы верблюдов с невозмутимым хладнокровием шлепая по грязи, да пробирались сторонкой Башкиры и Киргизы в своих безобразных малахаях и стеганых, засаленных до невозможности, халатах...

Но в путь! в путь! 2-го марта, в 8 часов вечера, нам подали сани, запряженные маленькими, лохматыми казачьими лошадками. Скоро Оренбург скрылся из глаз, и последние линии городских огней потонули во мраке. Лошади быстро бежали вперед, и мои думы неслись вместе с ними. Три тысячи верст лежали предо мной; впереди необозримые равнины, стелющиеся из конца в конец, бесплодные, «голодный» степи, сыпучие «черные» пески, горы, пред которыми бледнеют Альпы, немые памятники прошедшего, разрушенные города и села, пустынные места, где по целым дням не встретишь ни одного человека, где на тысяче квадратных верст не найдешь ни одного города, где жизнь, ярко вспыхнув и блеснув на мгновение, вдруг остановилась и замерла и поколения за поколениями плетутся теперь нога [237] за ногу, не видя в будущем цели, не имея в прошедшем ничего, кроме кровавых драм без смысла...

И все это предстояло видеть и посетить...

Время шло незаметно и чрез полтора часа пред нами вынырнула из мрака первая станция, казачья станица Неженка. На всем протяжении от Оренбурга до Орска станции расположены по станицам, которые прежде составляли нашу передовую линию и границу от Киргизов, почему живущие в них казаки и до сих пор называются линейными, хотя самая линия давным-давно утратила свое значение. Станции, это большие деревни, села, имеющие иногда по нескольку сот домов и одну или две церкви. В них можно достать все съестное и путнику нет надобности запасаться на этот промежуток дороги провизией. Почтовую гоньбу содержат казаки, а женское население этих станиц поголовно занимается вязанием пуховых платков, известных у нас под именем оренбургских. И действительно, на всем пространстве России эта отрасль промышленности приютилась исключительно между Оренбургом и Орском.

За первою станцией пошли следующие, прошел первый и второй день, бесконечные снежные равнины сменялись другими и мы понемногу стали втягиваться в путешествие. Лошади попадались отличные, мы часто делали по двенадцати верст в час и с завистью вспоминали эту быстроту, когда попали потом на проклятый Кузнецовский тракт. Неудобно здесь то что ямщики по большей части Киргизы или Татары и ни слова не говорят по-русски; что бы вы ни спрашивали, Киргиз упорно твердит свое «белмей», («не понимаю») и по-русски знает только одно, «на водку», которую и истребляет в огромном количестве, не стесняясь никакими предписаниями Корана.

Недалеко от Орска местность сделалась холмистою: нам стали попадаться горы, сначала невысокие в виде круглых холмов, потом повыше; то отдельно, то соединяясь в кучки, забегали они вперед, пересекая нам дорогу. Это были передовые отроги Уральских гор. Нам приходилось взбираться на них или объезжать их кругом по карнизам. Наконец они окружили нас со всех сторон и пред нами открылось Губерлинское ущелье.

Это было на третий день нашего пути, недалеко от Орска. Ущелье тянулось на семь верст и не представляло ничего [238] замечательного даже для нас, не видавших никогда гор. Справа и слева поднимались невысокие холмики, совершенно дикие и безжизненные. Мы ехали по самому дну ущелья, где протекал небольшой ручей, который теперь пробил покрывавший его тонкий слой льда и с шумом бежал по каменьям. Ехали конечно шагом, так как наша кошева (так называются здесь сани, решетчатый верх которых обтянут кошмой) то одною, то другою стороной тащилась по песку и грязи, и с досадой думали что не попадем сегодня в Орск как предполагали; к довершению несчастья, при самом выходе из ущелья, ямщик засадил нас в какой-то зажор или овраг, где мы пробились до позднего вечера, а на станции нам предложили переночевать, говоря что придется ехать ночью льдом по реке Уралу, так как бы не попасть в полынью. Мы уступили и остались. Потом горький опыт умудрил нас; во время нашего сорока-четырехдневного путешествия мы испытали все: нас заносило снегом, заносило и песком; мы тонули в реках, падали с гор, падали и на ровном месте, и наконец до того обтерпелись и обколотились что не обращали ни на что внимания и во время подобных превратностей умоляли ямщика только об одном, чтоб он ехал скорее. Но тут мы только начинали путешествие; мы сильно трусили, когда под давлением на лед нашего экипажа вода в близь лежащей полынье ключом поднималась вверх; мы тащились по Уралу как черепаха, и несмотря на то что выехали чуть свет, только к полудню прибыли в Орск

II.

От Орска до форта Карабутака (213 верст).

В 1730 году могущественному Абул-Хаиру, хану Малой Киргизской орды, до того наскучило возиться с беспокойными соседями, Башкирами и Калмыками, что он изъявил желание принять подданство России. Хитрый хан, не желая однако потерять все, просил между прочим чтобы ханское достоинство навсегда было оставлено за его родом, а так как он знал что это не понравится его будущим подчиненным, то просил выстроить для его защиты крепость при слиянии реки Ори и Урала. Желание его было уважено и в 1735 году был построен город Орск. [239] Почтенный город насчитывает таким образом 143 года своего существования.

Для нас этот город представлял тот практический интерес что здесь тракт разделяется на два и нам надо было решить трудный вопрос — который из них выбрать. Как известно, в наши средне-азиятские владения ведут две дороги, причем Орск составляет узел, из которого они разветвляются. Одна дорога из Орска идет на северо-восток по городам южной Сибири (Орск, Уральск, Троицк, Петропавловск, Омск, Семипалатинск) до Сергиополя, который уже относится к Семиреченской области Туркестанского округа. Другая же дорога идет на юг, к Аральскому морю, прямо в наши средне-азиятские владения, прямо в степь. Несмотря на то что сибирский тракт длиннее степного на четыреста верст, нам некоторые советовали выбрать его, но... ни одной минуты всеведения не дано человеку и не было дано нам в то время; к тому же мне хотелось посетить именно земли центральной Азии, да и на наших маршрутах стояло: Орск, Казалинск, Чимкент... одним словом сама судьба указывала нам Туркестанский тракт, так что не удивительно что мы выбрали его, хотя скоро по этому поводу едва не прокляли час своего рождения.

Итак в путь! Степь, теперь уже настоящая степь, необъятная, безграничная, лежала пред нами и нам предстояло с нею познакомиться. Мы стали сбираться в дорогу и прежде всего отправились закупать провизию, так как нам категорически заявили что мы теперь на станциях ничего не отыщем кроме самовара.

Орск открылся пред нами во всей своей красе, когда мы вышли на улицу. Он лежит на левом берегу Урала и прежде назывался Оренбургом, до построения этого последнего в 1744 году. Сначала, как передовой пункт, он имел смысл, но теперь утратил всякий raison d’etre и только наводит уныние на путешественников. Много, много плохих русских деревень гораздо, лучше города Орска... В русских лавках мы нашли чай, сахар и папиросы. Кроме русских в городе есть еще бухарские лавки, но в них не было ничего кроме кишмишу и сушеного урюку (абрикосов). Для нас все это было неподходяще; но к счастию нам указали на одну новую, еще недавно выстроенную давку, где спекулятор en grand [240] спекулировал предметами совсем иного сорта, очевидно рассчитывая на путешественников. Так мы нашли у него сгущенное швейцарское молоко, либиховский экстракт и даже довольно большой кусок какой-то любопытной окаменелости под громким названием швейцарского сыра. Возвращаясь назад, в одной татарской лавке я хотел купить меховые рукавицы; положим они поражали скорее своею прочностью чем изяществом, но холода усиливались с каждым днем со времени нашего выезда из Оренбурга и я думал что они мне пригодятся. Торг вышел преинтересный: купец не знал ни слова по-русски, а я столько же по-татарски. Напрасно я одною рукой указывал на рукавицы, а другою предлагал различные денежные знаки, начиная от гривенника и кончая рублевою бумажкой; Татарин только кивал головой и под конец, горячо жестикулируя, сам заговорил что-то, должно быть очень интересное, но к сожалению совершенно для меня непонятное. Так я и остался без рукавиц.

Между тем в этих сборах прошло несколько часов и уже начало темнеть. Мы заторопились; скоро были готовы лошади, и мы выехали в широкую степь.

Скоро познакомились мы со степью; она в тот же вечер дала себя знать и для первого знакомства угостила нас бураном...

Что такое буран? Мы много слышали и читали про бураны, но никогда не испытывали их, да и вообще в России не имеют понятия о настоящих буранах, о тех которые составляют грозу и ужас Туркестанского края. Здесь бураны разделяются на низовые и верховые: первые дуют с начала зимы и представляют не что иное как простую метель: сильный ветер поднимает снег с поверхности земли и крутит его в воздухе. Но верховые бураны — страшные бураны. Они начинаются с декабря месяца и происходят оттого что холодный северо-восточный ветер, сменяя теплый юго-западный, превращает поднявшиеся при этом теплом ветре пары в иней. Эти бураны составляют истинный бич страны. Киргиз, который в самую темную ночь как в ясный день ведет вас на любое урочище, во время бурана и тот теряет голову. Случалось, люди замерзали в городах, на улицах, в нескольких шагах от своего дома. Скот во время таких [241] буранов гибнет во множестве. До сих пор с каким-то суеверным ужасом вспоминают Киргизы Внутренней Орды буран бывший в 1827 году, когда погибло 10.500 верблюдов, 75.480 голов рогатого скота, 280.500 лошадей и 1.012.000 овец, на сумму около 13 миллионов руб. сер. С неслыханною силой целую неделю свирепствовал этот буран на громадном пространстве. Скот весь шарахнулся с испуга к северу, в Саратовскую губернию, и частию замерз на голой степи, частию свалился в овраги и балки или был захвачен жителями. Да, плохая вещь буран в степях Средней Азии.

По счастию, тот буран который мы вытерпели был один из самых легких.

От Орска до первой станции Токана считается 27 верст. Когда мы выехали, слегка морозило, но все-таки вечер был прекрасный; луна ярко освещала степь и в воздухе было тихо и ясно. Но не отъехали мы и трех верст как поднялся ветер; сначала он дул не особенно сильно, и мы не обращали на него внимания, а только спустили фартук кибитки. Я заметил только что по степи шел какой-то пар; степь как будто курилась; снег подымался над степью около полу аршина и стлался как дым погоняемый ветром. Но что нас удивило, так это то что ямщик, который до сих пор ехал умеренною рысью, вдруг погнал лошадей в карьер. Долго, около часа, ехали мы таким образом; наконец я решился спросить его о причине такой поспешности и открыл фартук.

Картина переменилась...

Сделалось темнее. Звезды ярко горели и малейшие из них отчетливо вырисовывались на темно-синем фоне неба. Но степи я уже не видал; она пропала и мы неслись как бы в тумане или облаке. Снежный дым почти закрывал лошадей и кибитку. Мы неслись, и он несся за нами как неприятель, упорно догоняя и перегоняя нас, заметая дорогу и становясь все выше и выше, гуще и гуще. Под лучами звезд и уже заходящего месяца, снежные пылинки, крутясь в воздухе, горели бриллиантами и равнина расстилалась вдали синевато-белыми полосами, беспрестанно менявшими свое место. Все далеко было видно кругом и везде стлался по земле этот снежный туман. Картина была эффектная. [242]

— Что это такое? спросил я ямщика. — Чего ты гонишь?

По счастью ямщик был Татарин и говорил по-русски.

— Беда, буран! отвечал он.

Мой товарищ тоже выглянул, но мы все-таки ничего не боялись, потому что составили себе о буране совсем другое понятие. Между тем лошади все неслись и нам нравился их быстрый бег среди этого волнующегося снежного моря.

Вдруг, трах... ураганом налетел сильнейший порыв ветра и чуть не опрокинул кибитку.

Все перемешалось. Снег закружился в воздухе и поднялся на всю доступную глазу высоту. Луна уже закатилась, и мы ехали в впотьмах. Я едва видел ямщика, а лошадей положительно не было видно; ямщик погонял их каким-то упавшим голосом, но лошади пошли все тише, тише. За первым порывом ветра следовал другой, третий,... Он с такою силой бил в зад и бок кибитки что стенка ее подавалась. Мы держали фартук обеими руками, но при малейшей оплошности ветер вырывал его из рук и мгновенно приносил в кибитку целую массу снежной пыли. Вой и свист раздавался кругом, как будто легион невидимых ратей затеял между собой бешеную игру. Это буря разыгрывалась и крепчала на просторе. Да и что удивительного? На всем расстоянии от Орска до Казалинска, на пространстве в несколько тысяч квадратных верст, нет ни дерева, ни горы, ни строения, ничего что могло бы представить какое-нибудь сопротивление ветру, и ветер, пробегая эти громадные расстояния, приобретает невероятную силу. Не знаю, сколько времени ехали мы таким образом, но лошади вдруг стали. Я думал что это станция, но оказалось хуже: мы заблудились. Мне невольно сделалось жутко, особенно когда мы остались одни и ямщик отправился отыскивать дорогу. Кто был в положении подобном нашему, кто, как мы, был затерян в глухую ночь в необозримых средне-азиятских степях, тот поймет это. Вдруг сзади шагнула к нам какая-то громадная, белая масса. Это был ямщик сплошь облепленный снегом. Он нашел дорогу, так как по счастью мы не далеко отъехали от нее и вовремя остановились. Но все-таки я и теперь не понимаю каким образом он мог ее найти; за все богатства Индии и Китая я не отыскал бы ничего [243] в такую адскую ночь. К довершению несчастия, когда мы хотели отправиться дальше, то несмотря на все понукания ямщика, с удивлением увидали что стоим на месте. Дело в том что пока ямщик ходил отыскивать дорогу, ветер нанес к левому боку кибитки целую гору снега и измученные лошади не могли стащить ее с места. Пришлось выйти нам самим; не более минуты простоял я, а уже был так сказать весь пронизан снегом; он забрался за шубу, за шарф, даже за шапку, засыпался в валенки... беда! Наконец кое как отправились дальше.

— Сколько верст до станции? спросил я ямщика.

— А кто ее знает, отвечал тот.

Я и спросил-то машинально, и действительно вопрос был смешной, так как разобрать что-нибудь в таком хаосе было никак нельзя.

— Не видно ли ее?

— Да к ней и вплоть подъедешь, так не увидишь, отвечал тот неохотно. Бедный! когда он оборачивался, чтоб отвечать нам, я слышал как стучали от холода его зубы.

Но все на свете и хорошее, и дурное имеет конец. В то время как мы почти примирились со своею судьбой, порыв ветра налетел на кибитку, выхватил у нас фартук, принес целую кучу снегу, но вместе с тем принес и приятный, знакомый звук собачьего лая... Прямо против нас светилось окно станции, на которое изнутри была поставлена свечка.

Молодость легко переносит все невзгоды; на станции было тепло, мы обсушились, обогрелись и с удовольствием лили горячий чай в то время как буря грозно выла кругом и бросала в окна хлопьями мокрого снега.

Да, много здесь придется вытерпеть во время дороги, но кто бы ты ни был, одно скажу я тебе: будь мужествен, друг-путешественник! Трудно ожидать чего-нибудь хорошего от дикого края, но с достаточным запасом терпения и настойчивости можно преодолеть все, и чем труднее были препятствия тем приятнее будет победа...

На другой день с раннего утра закипела работа на станции; ее откалывали из-под снега. Во время ночи с северной стороны нанесло целую гору, и только к девяти [244] часам утра были проложены глубокие дефилеи, по которым мы и выехали. После, уже в Иргизе, узнал я что не всем прошла даром эта ночь. На одной станции заблудилась почта шедшая из Казалинска в Оренбург. На другой пропал ямщик и только на третий день воротился бледный и худой, на одной лошади вместо трех и без кибитки: его угнало верст на пятьдесят в сторону. С тех пор мы вплоть до Иргиза, при маленьком даже ветре, спрашивали ямщиков: доедем ли мы до станции? Но ямщики отличались замечательным хладнокровием и на все вопросы отвечали только: — Кто ж ее знает? Может доедете, а может и нет.

Утром пред выездом мы осмотрели и самую станцию. Это простая изба. Сбоку стоит еще изба, где складывается корм, да еще навес для лошадей, вот и все: кругом степь. Мы навсегда распростились теперь с теми прекрасными станциями которые были расположены от Оренбурга до Орска, с теми громадными селами, где можно было достать все чего хотелось. Впрочем и эти станции устроены очень удобно: большая изба разделена на две части: справа помещение для ямщиков, а слева большая комната для проезжающих. Тут находятся два громадные клеенчатые дивана, два стола, зеркало и большая железная печка. А прежде что? Я расскажу вам какое сообщение было прежде. Собственно до 1858 года не было никакого правильного сообщения, по крайней мере почтового, а ездили по транспортным дорогам. Ездили только при оказии, при каком-нибудь казенном транспорте, в своем или наемном экипаже или просто на верблюдах, с большим или меньшим конвоем из казаков, смотря по степени спокойствия степи. Делали в день один или два перехода, смотря по величине их. Переходы обусловливались расстоянием между колодцами и речками. Наконец все это было найдено очень скверным, и тракт в 1858 году был сдан Киргизам до форта Карабутака. От Карабутака же до форта № 1 (Казалинска) почта открыта только в 1862 году. Киргизы повели дело по-своему: станцию у них заменяла кибитка или юрта. О том что такое кибитка я скажу после, теперь же замечу только что путешественники, сплошь и рядом приезжая на станцию или вернее на то место где должна была быть станция, не находили ее вовсе. [245] Ямщик-Киргиз думал только о том как бы отпрячь лошадей и уехать назад, если же бывал остановлен нетерпеливыми расспросами проезжающего, то апатично отвечал что станция куда-нибудь «укочевала». Это факты, читатель, и часто повторявшиеся факты. Киргиз переносил кибитку исправлявшую должность станции на версту или на две в сторону, в какой-нибудь ближайший овраг, где больше было защиты от северного холодного ветра, и измученному, озябшему и усталому путешественнику, вместо того чтобы согреться и отдохнуть, приходилось по целым часам отыскивать станцию как какую-нибудь дичь. Наконец в 70-х годах тракт был снят вплоть до границы Туркестанского генерал-губернаторства (до станции Терекли, от Орска 525 верст) оренбургским купцом Мякиньковым и станции построены в теперешнем их виде. До чего безнадежно плох был этот тракт, видно из того что уже в 1868 году местное начальство вело даже официальную переписку с министром путей сообщения о том чтоб уничтожить его, а оставить другой более длинный на Верное и Омск. (Этот тракт нам и советовали в Орске.)

Было прекрасное светлое утро, когда мы выехали со станции. Опять потянулись пред нами с обеих сторон однообразные снежные поляны; бесконечною лентой вилась по ним дорога, уходя в синюю даль; ни дерева, ни строения кругом и только кое-где выбивались из-под снега тощие кустики прошлогодней травы. На второй станции от Орска в окрестности, говорят, разбросаны обломки гранита, но мы ничего не видали под блестящим снежным покровом. Изредка виднелась в стороне уже слегка посиневшая река Иргиз, так как дорога от Орска до Карабутака проходит сначала вдоль реки Ори, а потом по правую и левую сторону Иргиза. Снег заметно таял на наших глазах, по мере того как мы подвигались к югу и кой-где по сторонам легли уже проталины как громадные черные пятна на белом фоне. Целые табуны киргизских лошадей паслись по степи, отыскивая сухую траву; здесь скот пасется круглый год, так как Киргизы не заготовляют корма на зиму, да и не имеют возможности заготовить его вдоволь для своих часто громадных стад. Вследствие такого порядка вещей животным самим приходится доставать себе пищу. Обыкновенно впереди идут лошади; они разбивают [246] снег передними ногами и достают прошлогодний ковыль; за ними следует рогатый скот и наконец овцы, которые принуждены уже довольствоваться остатками. Одни только верблюды меланхолически стоят в стороне, так как не имеют копыт и не могут сами позаботиться о себе; с ними одними делит Киргиз свой скудный запас проса и заготовляет на зиму колючку. Если снег очень глубок или если после оттепели сразу наступит мороз, то лошади не в состоянии пробить копытами твердую ледяную кору; тогда скот погибает с голоду, так что достаточно одной бурной зимы, чтобы Киргиз из богача сделался нищим. Впрочем некоторые Киргизы уже теперь начинают косить сено.

Попадались нам на встречу и киргизские зимовки; это простые землянки, возвышающиеся над поверхностью земли около аршина и обыкновенно вместе с крышей заносимые снегом. Их часто проедешь мимо и не заметишь, если только на счастье не торчит из-под снега какой-нибудь шест. На первых порах мы бывали не мало удивлены, когда, вероятно заслышав звук колокольчика, нам на встречу точно из земли выкатывалась целая стая замечательно злых собак или высыпала куча совершенно голых ребятишек и с любопытством смотрела нам в след.

Так ехали мы два дня; потом нас опять хватил буран, хотя гораздо легче первого; но так как мы на этот раз ехали в открытых санях, то он все-таки в два часа исхлестал нас снегом до того что мы совершенно измучились и передрогли до костей, когда наконец увидали вдали высокую башенку форта Карабутака.

III.

От форта Карабутака до Иргиза (177 1/4 верст).

Форт Карабутак построен в 1848 году, при губернаторе Обручеве. Прежде он служил этапным пунктом для соединения Иргиза и Оренбургской линии, но для чего он служит теперь, это вероятно знает один Алдах. Построен он на горе при слиянии Иргиза и Карабутака и вообще представляет не город, а какой-то глиняный горшок. [247] Отличается разве своими буранами, которые дуют здесь круглый год и летом наносят песок и подымают едкую, соленую пыль с близь лежащих солончаков, зимой же бушуют до того что даже часовые на гауптвахте ходят держась за веревку чтобы не заблудиться. Благодаря бурану и мы почти с удовольствием въехали в него, между тем как при всех других условиях можно только с удовольствием выехать из этого города... Я не знаю сколько жителей в Карабутаке: ни тогда когда мы приехали, ни тогда когда чрез несколько часов мы выехали, мы не видали ни одного человека. До чего мало жителей в подобных маленьких фортах видно из того что например в Семипалатинской крепости в 1747 году по второй переписи Симбирской губернии, произведенной генералом Чернцовым, жителей оказалось всего две души разночинцев.

Ночевали мы в тот день на Аиззи-Сайской станции (Сай значит овраг и вообще станция названа очень верно, так что мы чуть не полетели кувырком, подъезжая к ней). Я помню эту станцию еще потому что приехали мы туда голодные, так как наши припасы уже истощились (оставалось только сгущенное молоко). Мы рассчитывали запастись кой-чем в Карабутаке, но не купили ничего по той простой причине что в этом городе решительно ничего не продается и все припасы везутся из Орска; на станции тоже конечно не было ничего, так что мы надеялись согреться хоть чаем, но увы! и увы! вода оказалась горько соленого вкуса и чай представлял какой-то противный раствор в роде глауберовой соли. Так мы и улеглись слать голодные, хотя и нельзя сказать чтобы «не солоно хлебавши».

Да, были-таки приятности! Теперь, из своего прекрасного далека, мне есть что вспомнить в этом путешествии. Прошел уже год и краски успели побледнеть в моем воображении, но в то время все эти неудобства до такой степени угнетали нас что часто, измучившись и выбившись из сил, мы вечером приезжали на станцию и нам не хотелось ни есть, ни пить, не хотелось даже спать и оставалось только одно достаточно сильное желание, чтобы весь Туркестанский край с его городами и жителями, да пожалуй и с нами самими, провалился куда-нибудь сквозь землю...

Весна близилась. Все ближе и ближе с каждым днем подходила она к нам с юга. Все нетерпеливее смотрели [248] мы в эту синюю туманную даль, где, говорят, уже давно зеленеет трава и распустились цветы. Уже всего полдня езды оставалось нам до города Иргиза, откуда, как нам сказали, мы поедем на колесах. Дорога с каждым часом делалась хуже и хуже; она сплошь представлялась черною полосой, по которой вереницей блестели глубокие ямки, протоптанные огромными ногами верблюдов и налитые до краев водой. Ямщик поминутно сворачивал в сторону, стараясь выбрать местечко где было побольше снега. Бог знает откуда явились маленькие степные речки, в которых летом не хватает воды чтобы напиться курице. Овраги наполнились водой. Мы среди белого дня ухитрились завязнуть в речке Кайракте около Кум-Сайской станции и сидели в воде и снегу до тех пор пока ямщик не съездил на станцию и не привел оттуда целую партию конных Киргизов с лопатами и кольями. Потом пришлось переезжать реку Иргиз; опасно было ехать: река посинела и вздулась; около берега были полыньи и дорогу на реке как-то перекосило. До ямщик нахлестал лошадей и лихо вынес нас на противоположный берег, так что мы едва успели услыхать какой-то подозрительный треск. На станции однако я не утерпел:

— Долго ли вы будете еще возить по Иргизу? спросил я смотрителя.

— Да пока кто-нибудь не провалится, отвечал тот хладнокровно.

После этого, конечно, спрашивать было нечего и я порадовался только что не мы открыли собой навигацию.

Небывалое до сих пор оживление господствовало в молчаливой, пустынной степи. Прилетели грачи; мы уже два дня видели как они тучами носились над зимовками Киргизов. Явились скворцы, которых почему-то называют зимними, вероятно потому что их не бывает зимой. Прилетели еще какие-то птицы. Даже стада весело гуляли по оттаивающей земле, совсем не так как несколько дней тому назад мы видели их во время метели под Карабутаком. Попадались и аулы, так как Киргизы уже бросили зимовки и перебрались в кибитки, которые придвинули почти к самой дороге. Караваны верблюдов иногда тянулись по дороге на целую версту и глупые животные один за другим неуклюже сворачивали пред нами в [249] жидкую грязь. Встречались и всадники; Киргиз сначала добродушно кричал «аман» (здравствуй), а потом трусил около нас несколько времени, разговаривая о чем-нибудь с ямщиком на своем тарабарском языке. Встречались, впрочем, типы и другого рода. На поджаром коне например едет тощий, испитой старик; жиденькая, седая бородка клином резко вырисовывается на темно бронзовом лице. Вот он поравнялся с вами; при виде ваших веселых, довольных лиц, взгляд непримиримой ненависти сверкнет из-под густых нависших бровей; но еще минута, и всадник, угрюмо потупясь и сгорбившись на седле, молча проедет дальше. Это какой-нибудь мулла или богомолец, отправляющийся в Самарканд или Бухару. Он вспоминает былое время и злобно глядит на победителей-кафиров (неверных). В самом деле, только десять лет тому назад в Самарканд, цвет и красу мусульманского мира, никогда не ступала нога гяура; не дальше как в 1863 году знаменитый венгерский путешественник-филолог пробирался туда с опасностью жизни, распевая мусульманские псалмы и в одежде дервиша-пилигрима, опасаясь на каждом шагу быть узнанным и зарезанным как собака, без суда и расправы; а теперь на Самаркандской цитадели белеется штык и кепи русского часового, а знаменитый кок-таш (синий камень) на гробе Тимур-Ленга, покорителя мира (Тимура или Тамерлана), обнесен изящною железною решеткой, работы наших же мастеров. Благородная (шериф) Бухара, опора Ислама, все равно что в наших руках, так как в любой год мы можем не заплотить арыков Заревшана и она останется без воды. В тридцати верстах от Хивы стоит и сторожит ее наше укрепление Петро-Александровское, сторожит ту самую Хиву, о которую разбились некогда экспедиции Бековича и Перовского. Да, много переменилось за последнее время в, Средней Азии и плохо живется теперь там фанатикам-муллам.

Под мысли о нашем величии мы ехали шагом по жидкой грязи и ждали когда окончится наше странствие. Ждать пришлось не долго. Нежданно, негаданно лошади взобрались на какой-то высокий бугор и остановились. Мы приехали.

Прямо под нами и глубоко внизу бурно шумел и пенился Иргиз. По ту сторону его виднелась куча маленьких глиняных, вытянутых в одну линию по берегу [250] реки, домиков. Это и был давно жданный нами город Иргиз (укрепление Уральское).

Уже день как разлилась река и лопасть на ту сторону можно было только на пароме. Но паром еще не был готов, а лежал на берегу вверх дном и осмаливался, так как Иргиз в этом году не оправдал соображений начальства и разлился раньше чем ожидали. Там и сям на берегу виднелись котелки с кипящею смолой, около которых кучками сновали солдаты. Мы крикнули им. Те в надежде получить на водку живо достали какую-то лодку и прибыли к нам.

Мы твердо решились переправиться, так как не ночевать же было в поле; но несмотря на это я долго не хотел сходить вниз. Берег был крутой и глинистый; кроме того он был довольно высок и должно быть промок насквозь, так что сойти по нем не было никакой возможности, а можно было только скатиться как по наклонной плоскости.

Наконец я решился и растопырив руки и балансируя быстро покатился вниз. Усатый унтер, бывший внизу в лодке, кричал мне:

— Не здесь, не здесь, ваше благородие; здесь скользко; вот тут, тут...

Но и тут, и тут — везде было скользко. Я не удержался и по всей вероятности со средины обрыва полетел бы кубарем, еслибы не подвернулись двое из прибывших к нам солдат, которые раньше пробовали взбираться к нам, но не могли и остановились на полдороге.

Они подхватили меня под руки и мы покатились уже втроем, прямо в лодку, которую чуть не опрокинули. Потом также спустился мой товарищ. Иргиз тяжело катил свои мутные, желтые волны и нас сильно отнесло течением. Около полуверсты мы должны были идти пешком до станции, с трудом вытаскивая ноги из вязкой глины. Нас радовала только одна мысль что наконец мы распрощались с санным путем и что здесь в Иргизе конец нашим испытаниям. Но настоящие испытания ждали нас еще впереди. [251]

IV. От Иргиза до Казалинска (355 верст).

Когда мы вошли в большую станционную комнату в Иргизе, нас поразило множество собравшегося там народа. Более 20 человек сидело на лавках и диванах или лежало на каких-то постелях по разным углам. Тут были и военные и статские, мущины и женщины, было даже два мальчика лет восьми и десяти. В другой маленькой комнате, «черной», ютился целый десяток почталионов со своими почтами. Все это объяснилось очень скоро, когда взошел смотритель и объявил нам что ехать дальше за разлитием вод нельзя, а надо ждать. Мы поинтересовались узнать сколько же времени придется ждать.

— Да недельки три слишком придется подождать, ваше благородие; ну а после Пасхи-то мы вас отпустим.

Ждать три недели? Три недели жить в этой грязной, отвратительной трущобе, которая только по какому-то странному географическому недоразумению называется городом. Мы решительно протестовали против этого предложения.

— Но неужели же никак нельзя выехать? спросили мы смотрителя.

— Никак нельзя, отвечал он; — речки и овраги за Иргизом разлились верст на сто. Может быть вы пойдете гулять, тогда сами увидите какова дорога. До Иргиза дорога хорошая, а дальше нельзя.

Мы вспомнили эту хорошую дорогу и невольно подумали какие же в таком случае бывают дурные дороги.

— Впрочем есть одно сродство, продолжал смотритель, — — только согласитесь ли вы?

— Какое?

— Уехать верхом на верблюдах.

Да! об этом стоило подумать. Напившись чаю мы вышли на улицу чтобы на свободе обсудить свое положение. Грязною полосой раскинулся пред нами Иргиз направо и налево. Он построен генералом Обручевым в 1845 году и расположен на самом возвышенном месте правого берега реки Иргиза. Он весь состоит из кучи домов, или вернее мазанок глиняных и земляных (деревянных нет) с плоскими крышами, крытыми камышом и [252] соломой. На улицах неизобразимая мерзость; вся грязь казалось растворилась до степени первобытной хляби и мы едва-едва вытаскивали ноги. Но за то вид на юг представлялся чудесный; вследствие своего возвышенного положения Иргиз господствовал над степью. Она открывалась глазу на громадное пространство и под жаркими лучами полуденного солнца отливала каким-то синевато-серым колоритом. Там и сям были разбросаны по ней огромные скопища стоячей воды и блестели как зеркала. Снегу не было вовсе; дороги тоже не было и ехать в каком-нибудь экипаже не представлялось никакой возможности.

Что же делать? ждать? но мы боялись пропустить все законные поверстные сроки и опоздать на службу. После я узнал что эта боязнь напрасна. В Туркестанском округе не соблюдается никаких сроков, так как прибыть туда вовремя можно только по особой счастливой случайности. Начальство отлично знает что тамошние пути сообщения не ремонтируются вовсе, а предоставлены силам природы и особенному милосердию Божию. Но в то время мы не знали еще здешних порядков.

Но прежде всего, оставаться или ехать, нам надо было возобновить свои запасы, так как два последние дня мы и то пребывали на пище Св. Антония. Тут повторилась старая история; после долгих поисков мы достали только какую-то в полном смысле слова ужасную колбасу, о которой я и теперь не могу вспомнить без отвращения, да по счастью перекупили у одного из проезжающих кадушку с медом. Хотели по крайней мере поесть чего-нибудь горячего и для этого зашли в единственную гостиницу «Россия» и спросили щей. Но хозяин гостиницы сказал нам что сегодня нельзя, а приходите завтра, даже не объясняя почему нельзя. Впрочем и на другой день мы не добились ничего; когда мы пришли, хозяин опять нам отвечал чтобы мы приходили чрез три часа, а что теперь надо сушить дрова; за то обещал приготовить какую-то очень вкусную вещь из курдючьего сала (из которого делают мыло и свечи). Мы послали его к черту и с его салом и все остальное время довольствовались чаем с хлебом и медом.

Спать на станции тоже не представлялось никакой возможности; всякий уголок был занят другими проезжающими, [253] везде раздавалась брань и жалобы на задержку то в минорном, то в мажорном тоне. После двух дней нашего пребывания в Иргизе, большинство путешественников не выдержало: они наняли вплоть до Казалинска большой караван верблюдов и отправились. Предлагали и нам, но мы отказались, все еще надеясь на что-то.

Прошло еще два долгих, томительных дня... и мы не выдержали; махнув на все рукой, мы попросили станционного прислужника-Бурята нанять нам верблюдов. К нам присоединились еще два проезжающих: полковник К., ехавший в Казалинск, и майор дю-Бр., отправлявшийся в Ходжент. Скоро было все порешено; мы наняли восемь верблюдов (по два на человека) при трех проводниках-Киргизах, с обязательством доставить нас в течение трех суток на станцию Терекли, границу Туркестанского генерал-губернаторства (100 верст от Иргиза). За это мы должны были заплатить Киргизам по пяти рублей с верблюда и во все время пути кормить их на свой счет. Последнее обязательство мы не ставили ни во что, но когда узнали что голодный Киргиз легко съедает по барану в день, особенно на чужой счет, то ограничились условием кормить их только хлебом. Мы купили три пуда хлеба и 12-го марта в полдень тронулись в путь.

Выезд наш из Иргиза представлял оригинальное зрелище и мы невольно подумали о том что сказали бы наши московские знакомые, увидя нас в такой обстановке. Впереди ехал верхом на лошади проводник-Киргиз, затем я на верблюде, затем трое верблюдов с грузом, потом мой товарищ; затем опять проводник на осле и в некотором отдалении следовал тарантас с полковником и майором, запряженный тройкой верблюдов. Они ехали в своем экипаже и никак не хотели бросить его. Собственно по дороге не проехал бы никакой экипаж, но мы потому и миновали большую почтовую дорогу и шли далеко стороной, целиком, как говорится, даже по виду совсем не в ту сторону, не прямо на юг, как нам было нужно. В этом мы положились на наших проводников, которые сначала заботились только о том как бы выбрать местечко посуше или по крайней мере где вода была не так глубока. И так ехать три дня и три ночи! Первое время от Иргиза мы шли почти сплошь по воде, переходя из [254] одной лужи в другую, но к концу дня воды стадо меньше и только изредка попадались нам озера или вернее скопища воды, образовавшейся от таяния снега и не успевшей высохнуть и впитаться в почву. Сначала, если лужа была довольно глубока и вода доходила верблюду выше колена, то мой верблюд обнаруживал непреодолимое желание лечь в воду и на каждом шагу подгибал колени. Весело мне было сидеть на нем в это время! Но проводник и хозяин нашего маленького каравана, Киргиз Кампыш Рукум-бай, изо всех сил начинал тянуть за веревку, которая у верблюда продета чрез нос, кричал «бер, бер!» и верблюд шел дальше. Ездить верхом на верблюде страшно неудобно; он качается, сзади наперед на каждом шагу, и вы можете испытать совершенно новые ощущения, раскачиваясь по целым часам как маятник на его спине. Даже Киргизы не могут долго выдержать подобной езды и идут пешком. Покачавшись таким образом часа два я тоже не выдерживал: у меня начинала кружиться голова и я версты две или три шел пешком, до тех пор пока какая-нибудь длинная или широкая полоса воды не преграждала мне дороги. Здесь преобладает двугорбая порода верблюдов, одногорбые же встречаются редко и ценятся очень дорого, так как они гораздо сильнее. Вообще верблюд несет на себе от двенадцати до пятнадцати пудов грузу. Караван тянется гусем, причем у каждого верблюда продета чрез нос веревка прикрепленная к седлу впереди идущего верблюда. Упрямство и глупость верблюда невообразимы; все чему его можно выучить, это по слову «чок» ложиться и по слову «бер» вставать. Если верблюд не захочет идти дальше, то он останавливается, причем веревка продетая ему чрез нос, натянувшись, разрывается, но если веревка крепка, то разрывается нос и тогда верблюд свободен на всю жизнь, оттого что им уже невозможно управлять.

В первый день мы остановились на ночлег около пустого, заброшенного аула, у подножия невысокого холмика. Солнце давно село и по степи ложились уже мягкие тени ночи. Киргизы живо натаскали камышу, которым обнесен был аул, разложили костер и начали кипятить воду для чая. Все они втроем, вместе взятые, ни слова не говорили по-русски и мы объяснялись пантомимами. Положим, я еще [255] в Иргизе записал различные киргизские фразы, но они принесли мне мало пользы, потому что, заготовив вопросы, я не мог предугадать ответов, а потому совершенно не понимал что отвечал Киргиз. Один из наших спутников, майор, долго жил на Кавказе и уверял что знает киргизский язык. Пока кипятился чай, он принялся расспрашивать проводников сколько верст осталось до Терекли и когда мы завтра отправимся дальше, но они очевидно не понимали друг друга, так что майор в конце концов сердито плюнул и отвернулся в сторону, проворчав что-то очень нелестное для Киргизов. Налившись чаю, я отправился побродить кругом; ночь была лунная, светлая и прекрасная. Теперь, когда прошел год, когда все неприятности изгладились или забыты и осталась одна поэтическая сторона путешествия, эта ночь ярко встает пред моими глазами. Под бледными лучами месяца степь далеко расстилалась кругом, вся какого-то дымчато-сизого цвета; небольшие кустики камыша и прошлогодней полыни казались издали каким-то лесом. Тишина была торжественная, почти абсолютная, и только изредка, на дальних, пустынных озерах слышался крик диких гусей и уток. Догоравший костер вспыхивал по временам, ярко освещая склонившуюся над ним дремлющую фигуру Киргиза; около костра стояли тюки с нашими вещами, а дальше полукругом лежали верблюды, поворотив морды к потухающему огню. Было что-то особенно приятное в этом просторе молчаливой степи, среди этой чуждой для меня обстановки, и я долго простоял бы еще, но было уже поздно: мрак сильнее сгустился на западе и с востока потянуло каким-то резким холодом. Бросив последний взгляд кругом, я тихо разостлал кошму на сырой и холодной земле и завернулся в нее возле моего товарища...

В это время Киргизам было очень удобно, еслиб они захотели взять своих верблюдов с нашими вещами и оставить нас одних на произвол судьбы.

Киргизы подняли нас в два часа ночи. Меня разбудили два положенные около меня и отвратительно ревевшие верблюда. Ужасно не хотелось вставать из-под теплой кошмы на голод, но делать было нечего; вещи все были навьючены и ждали только нас. Киргиз, чтобы дать нам согреться, бросал в огонь новую связку камыша и мы [256] трогались в путь. Странную картину должно быть мы представляли тогда: кругом ночь; везде тихо и темно и только мы медленно и бесшумно вереницей скользили по степи как стая привидений. Безмолвие нарушалось только тогда когда мы переправлялись чрез замерзшие речки, покрытые ледяною корой и сверкавшие при луне матовым блеском; копыта лошадей и ноги верблюдов гулко врезывались в ломавшийся лед и всплески воды долго еще слышались за нами. Перебирались мы и через сухие солончаки и это по моему мнению составляло лучшую часть дороги. В этом краю множество солончаков; они состоят из сероватого соленого ила и составляют дно высохшего моря. Они разделяются на сухие и мокрые; сухие, по которым мы например проходили, блестят как полированное зеркало и так тверды что ни копыта лошадей, ни колеса экипажей, не оставляют на них ни малейшего следа. Мокрые же наоборот представляют непроходимую топь, не высыхающую даже во время самых сильных жаров. Сверху на них лежит слой из соли и грязи, но чем глубже тем больше воды. Только твердые берега их доступны, но дальше к средине они совершенно непроходимы. От бассейнов Арала, Балхаша и Каспия они врываются огромными полосами внутрь материка и тянутся иногда на целые десятки верст. Солонцы представляют мертвую пустыню безо всяких следов жизни. Только летом твердые берега растрескиваются от солнечного жара и в щели иногда заползают насекомые или прячутся змеи.

Но вот кончался солончак и мы опять тянулись ровною, однообразною степью, с торчащими на ней маленькими кустиками сухой полыни. Дремота невольно смыкала глаза, но дремать на верблюде нельзя, потому что, качаясь и раскачиваясь, тотчас полетишь вниз. До рассвета еще далеко; от нечего делать, я, как номады пустыни учился узнавать время по звездам. Вот месяц закатывается за горизонт; он побагровел от преломления лучей в водяных парах атмосферы и казался огромных размеров. Исчезли крест и меч Ориона, скрылись Плеяды; лапы Скорпиона низко, низко стоят над горизонтом. Скоро наступит утро. Вот по степи легла предрассветная мгла и закутала ее как бы дымкой; вот больше и больше начали бледнеть тени, ярче и ярче разгоралась заря на востоке [257] и наконец появлялось солнце, чему мы всегда бывали очень рады, так как к тому времени успевали продрогнуть до костей. Становилось теплее; иней покрывавший землю быстро таял, лед на речках распускался, но мы еще долго продолжали свой путь и только часам к восьми подходили к какому-нибудь озеру и останавливались на привал.

На другой день мы остановились около киргизской могилы; пред нами возвышалось большое глиняное четырехугольное здание; в одной из стен, восточной, были пробиты ворота и над ними высился громадный, традиционный, мавританский купол. Около находилось несколько маленьких могил, в виде трехгранной усеченной пирамиды. Эти могилы одни разнообразят степь и бывают часто очень оригинальной постройки.

Днем наш привал был оживленнее чем вечером. Прежде всего надо было позаботиться о топливе, так как камыша мы более уже не встречали; мы отправлялись все на поиски и выдергивали сухую полынь. Потом надо было достать воды. С каждым разом воды было все меньше, так как она быстро впитывалась в землю. Озерки высыхали на наших глазах; кроме того мы уже значительно подвинулись на юг, где снег уже давно стаял и стало быть вода уже успела исчезнуть. Часто вода которую мы доставали была молочного цвета и какая-то густая, точно в ней было распущено что-то. Если мы останавливались на берегу порядочно большого озера, то после чая отправлялись охотиться, так как в то время был перелет и на пустынных, никем не тревожимых озерах плавали тысячи птиц. Никогда ни прежде, ни после не видал я такого множества уток и гусей и нам очень хотелось поразнообразить ими хоть немножко свой скромный обед; впрочем охота была несчастлива и за все время мы не добыли ничего, то есть мы несколько раз убивали уток, но они падали в воду, а так как мы не имели собаки, то и не могли их достать.

Но вот наступил и третий день нашего путешествия; мы сделали утренний привал, но Терекли еще не было. Но каково было наше удивление, когда и после вечернего перехода мы расположились на ночлег в открытом месте. Кто-то предположил даже что нас просто ведут в плен в [258] Бухару. Майор употребил все свое красноречие и весь свой запас киргизских слов чтоб узнать от проводников близко ли Терекли, но не добился ничего.

Делать было нечего; не вдалеке мы увидали киргизский аул и отправились его смотреть, взяв с собою одного из проводников. При нашем приближении нас чуть не съели две собаки, пока какой-то Киргиз не отогнал их. Мы вошли в крайнюю кибитку. Бедность и грязь царствовали в этом жилище средне-азиятского кочевника. Кибитка, это род круглой палатки около двух сажен в диаметре. Решетчатый остов из жердей обтягивается кошмой, вверху из жердей же конусообразно прикрепляется крышка и тоже обтягивается кошмой и связывается веревками. На самом верху конуса оставляется отверстие для дыма, на ночь закрываемое четыреугольным куском войлока (тюндюк). Опытные киргизские женщины в четверть часа разберут и сберут кибитку. Внутри на земле были постланы войлоки; три русских сундука, покрытые ковриками, стояли около стенки, висел какой-то мех, вот и все. По средине на треножнике висел котел; но в нем в настоящее время не варилось ничего и под ним едва тлел огонек. Весть о нашем прибытии мигом разнеслась по всему аулу и в кибитку набралось множество народа. Всюду мы видели резкие, точно из бронзы вылитые фигуры, жиденькие, редкие бороды, широко выдающиеся скулы и узкие глаза. Две безобразные старухи сидели тут же. Миловидная киргизская девушка жалась у выхода, зорко взглядывая на нас черными глазками, когда этого никто не замечал, и пугливо кутаясь в длинное белое покрывало, когда мы в свою очередь на нее смотрели. Мы сидели молча и только один проводник тараторил с Киргизами. Пробыв десять минут мы встали: мой товарищ дал какую-то серебряную монету киргизскому мальчику и мы вышли, провожаемые почти всеми жителями аула, низко кланявшимися нам вслед. Собаки давно уже охрипли от лая, улеглись около кибитки и молчали, глядя на нас недоумевающими глазами. Потом несколько Киргизов из аула пришли к нашим проводникам и мы долго видели как они грелись у костра, распивая чай и разговаривая о чем-то.

В эту ночь нас подняли раньше обыкновенного и мы отправились сердитые и недовольные, потому что это был [259] четвертый день нашего путешествия. Но этот день был и последний; солнце только что взошло как Киргиз ехавший впереди поднял руку с нагайкой кверху и указывая нам на какое-то здание, черневшееся на горизонте, сказал:

— Терекли манау (вот Терекли).

Наконец-то! Мы соскочили с верблюдов и пешком отправились на станцию, по прибытии на которую тотчас же легли спать, почти не веря что спим наконец на кроватях, а не на промокшей земле

Со станции Терекли мы поехали на колесах. Отсюда начинаются собственно наши средне-азиятские владения — Туркестанский военный округ. Этот округ был образован в конце 1866 года, после целого ряда наших побед, и открыт в июле 1867 года. В то время он состоял только из двух областей: Сыр-Дарьинской и Семиреченской. Но в 1868 году, после войны с Бухарой, был присоединен Заревшанский край; в 1871 году Кульджинский район; в 1873 году, после войны с Хивой, Аму-Дарьинский край и наконец в 1875-76 году, после покорения Кокана, Ферганская область. В настоящее время наши средне-азиятские владения простираются слишком на 100.000 квадратных верст.

Здесь, в Терекли, кончилась наша хорошая езда и порядочные станции; отсюда до границ Семиреченской области (1464 вер.) держит почту омский купец Кузнецов. Впрочем этот тракт так замечателен что я об нем буду говорить особо. Теперь уже на 1500 верст не увидишь деревянных станций; все пойдут глиняные мазанки. В них для проезжающих маленькая комната, в ней два стула, стол, да вместо кроватей вдоль обеих стен сложены два глиняные залавка, на которых можно отлично отломать бока; хотя они из приличия и покрыты каким-то ковриком, но этот коврик нисколько не сообщает им мягкости, а служит только убежищем различным насекомым.

Не советую пить чай на станции Терекли; там замечательно соленая вода, так что нельзя выпить ни одного стакана. Впрочем ямщики рассказывали мне что они так привыкли к этой воде, что когда приезжают на другую станцию с пресною водой, то всегда кладут в чай щепотку соли. [260]

Начиная с Терекли, во все время пути до Казалинска, нам попадалось по дороге множество куропаток из породы обыкновенных, серых, степных (Pterocles arenarius, по-киргизки пулдрук). Они до того близко, подпускали нас что мы безо всякого труда каждый день убивали достаточное количество их себе на обед.

К ночи мы добрались до единственной, прекрасно, даже роскошно убранной станции Константиновской, названной и устроенной так в честь генерал-губернатора округа К. П. Кауфмана.

На другой день мы отправились дальше по местности совершенно похожей на ту которую встречали и раньше. Совершенно ровною, гладкою как скатерть, только кое-где покрытою прошлогоднею полынью, опять легла пред нами степь. Погода все время стояла прекрасная, и в полдень солнце грело уже довольно сильно. Воздух был до того чист и ясен что часто выезжая со станции мы видели вдали на горизонте верст за 20 слишком другую станцию. Дороги здесь уже совсем не было в смысле какой-нибудь определенной линии, а просто местность версты на две в ширину была испещрена грязными полосами с глубокими колеями от экипажей и ямщику предоставлялось выбирать по его усмотрению любую. Впрочем, он ехал прямо, не разбирая ничего и только с особенною тщательностью обходил затопленные солонцы попадавшиеся на дороге, так как, заехав туда, нельзя уже было выбраться. Достаточным предостережением в этом случае служили встречавшиеся там и сям, уже завязнувшие, пустые повозки. Здесь обыкновенно делают так: если ямщик завязнет в солончак, то путешественник отправляется на станцию пешком, лошади отпрягаются, а повозка оставляется в солончаке до будущего года. В степи ее все равно никто не украдет, а доставать было бы трудно, потому что солончак скоро до такой степени отвердевает что ее пришлось бы вырубать топором.

Скоро это путешествие нагнало на нас совершенную хандру; начиная от Орска, вот уже на расстоянии около 600 верст, мы не видали буквально ни одного дерева. По учению Зороастра, именно в этом крае было жилище злого духа, Аримана, восседавшего на мрачном [261] черном троне, поддерживаемом семью дивами или князьями тьмы. Жители солнечной страны, прекрасного светлого Ирана, очевидно не могли смотреть на страну дикую, безводную и безлесную иначе, как на проклятую Богом. Но рядом с этими бесприютными, мертвыми, лишенными всякой растительности местами, есть такие прекрасные оазисы, с такою роскошною, почти тропическою природой, что Вамбери говорит: «Я должен заметить что богатством и разнообразием местных произведений Туркестан на много превосходит известные нам страны Европейской и Азиатской Турции, Афганистана и Персии. Да и вообще во всей Европе, столь благословенной и цветущей в других отношениях, трудно найти страну которая могла бы сравниться со степною местностью Туркестана». Вот эти-то оазисы постоянно привлекали сюда завоевателей всех стран и народов и, начиная с самой глубокой древности, несколько раз ярко вспыхивала и расцветала здесь цивилизация». В XIV веке Тимур своими завоеваниями образовал одну из громаднейших держав мира со столицею Самаркандом. Это была блестящая эпоха для Средней Азии; в то время, как говорят, местность от Казалинска до Чимкента на расстоянии 824 верст по Сыр-Дарье представляла сплошной цветущий сад, так что соловей, перепархивая по веткам, и кошка, пробираясь по крышам домов, могли добраться до Аральского моря.

И как все это бесследно ушло, исчезло как во сне. И теперь этот край почти также мертв, дик и пустынен как некогда вышел он из недр моря, и только в самое последнее время, с приходом сюда Русских, заметен некоторый поворот к лучшему.

Но вот второй день как мы выехали с Терекли близился к концу и местность пред нами понемногу стала изменяться. Нам стали попадаться невысокие плоские холмики, покрытые песком на верхушке. Какая-то песчаная горка, вся облитая золотом, вся сверкающая под последними лучами заходящего солнца, встала на самой нашей дороге верстах в двух. Но это был обман зрения, так как мы не привыкли еще определять степные расстояния, и до горы, как сказал ямщик, было добрых сорок верст. Действительно, сколько мы ни ехали, мы нисколько [262] повидимому не приблизились к ней; напротив: по мере того как гасли солнечные лучи, бледнели и золотые полосы по ее скатам, гора помутнела, потемнела и совсем утла во мрак. На другой день около полудня, когда мы проехали верст шестьдесят, мы увидали ее в том же положении, но уже сзади нас. Дорога стада суше; вода и солонцы исчезли. Чаще и чаще стали попадаться небольшие пространства сплошь покрытые чистым, белым, сыпучим песком; песчаные грядки пересекали самую дорогу, так что лошади с трудом тащили наш тяжело нагруженный экипаж. Местность стала слегка холмистою... Мы приближались к знаменитым Кара-Кумским пескам.

В Средней Азии есть три системы больших песчаных пространств: самая большая — это пески Кызыл-Кум (красный песок), затем Муюн-Кум или Ак-Кум (белый песок) и наконец Кара-Кум (черный песок). Кара-Кумы всех меньше, хотя все-таки они представляют площадь в несколько тысяч квадратах верст. Сплошною полосой тянутся они от Сыр-Дарьи к северу на 250 верст, достигая иногда в ширину до 200 верст. К востоку от них до озера Балхаш тянется четвертое пустынное пространство Средней Азии, отчасти песчаное, отчасти солонцовато-глинистое — Голодная Степь (Бек-пак-дала).

Кара-Кумы названы так не потому что в них находится черный песок, а единственно вследствие своей дикости. Впрочем, и другие пески не лучше. Во время нашего Хивинского похода, в 1873 году, самая ужасная часть пути была та, когда Туркестанскому отряду пришлось проходить по южной части песков Кызыл-Кум.

Впрочем, пески все-таки лучше солончаков, которые представляют совершенно необитаемую пустыню. В песках хотя нет нигде ручьев и речек, за то везде неглубоко от поверхности есть вода и не трудно копать колодцы. Притом не все пески подвижны, то есть сыпучи; часть их заросла кустарником и травою, и Киргизы даже кочуют здесь зимой, во-первых, потому что в песках всегда меньше снегу, а во-вторых потому что местность вследствие барханов (песчаных бугров) хоть немного холмиста и сколько-нибудь защищает от северного холодного ветра. [263]

Четыре станции расположенные в Кара-Кумах отданы в аренду Киргизам. Обыкновенно где-нибудь между двух высоких барханов ютится глиняный станционный домик, а около него несколько кибиток с хозяевами Киргизами. Кстати, я должен здесь заметить что мы совершенно неправильно называем Киргизами жителей Средней Азии; по крайней мере массе кочевников от Каспия до Алатау это имя совершенно неизвестно. Они сами называют себя казаками (по-тюркски — бездомный бродяга); мы же назвали их сначала Киргиз-казаками, потом Киргиз-кайсаками, а потом и просто Киргизами. Собственно же Киргизами (кргз) называется народ совсем иного племени, кочующий около Иссык-Куля и южнее его за Тьян-Шаном и на Памире. Мы же называем их Кара-Киргизами или черными Киргизами, потому что управители их (манаты) простого происхождения, а не «белой кости», как султаны у Киргиз-казаков. Это совершенно дикий народ и производит себя от какой-то красной собаки.

Что же касается до Киргиз-казаков, которых и я для краткости буду называть просто Киргизами, то я люблю этот ленивый, апатичный, но добродушный народ; он чужд фанатизма, несмотря на то что исповедует мусульманство, и охотно признает превосходство Русских.

На станции Куль-Куду к нам заложили верблюдов, так как по пескам на лошадях ездить невозможно, и таким образом мы опять имели удовольствие встретиться с этими милыми животными. Если верблюд неудобен под верхом, то еще неудобнее он в упряжи. Наша тройка ревела всю дорогу то вместе, то поодиначке, и часто останавливалась оттого что то один, то другой верблюд ложился на землю и не хотел вставать, несмотря на все понукания. Конечно, ехали мы шагом и десять верст до станции Николаевской проехали в четыре часа. Впрочем, большую часть дороги мы шли пешком. Два раза закладывали нам верблюдов и два раза лошадей, и таким образом в сутки с небольшим проехали мы Кара-Кумы, которые захватили дорогу на расстоянии шестидесяти верст. Не весела дорога в песках: кругом со всех сторон возвышаются барханы, крутые с одной стороны, отлогие с другой, наветренной, и с этой стороны покрытые рябью, как волны. Вообще поверхность [264] сыпучих песков очень напоминает поверхность моря во время волнения. Нога вязла до колена, несмотря на то что мы ехали в лучшее время года, весной, когда песок пропитан водою и трудно подвижен. Что же летом, когда в воздухе носятся мириады насекомых, когда малейший ветер поднимает целые тучи песчаной пыли, когда едешь точно раскаленною печью и песок нагревается до того что рука приложенная к нему в одну минуту покрывается пузырями. Там и сям по дороге валялись лошадиные и верблюжьи скелеты; ветер и солнце убелили их до степени снежной белизны и они представляли собой настоящее memento mori в пустыне. С третьей станции Алты-Кудук местность начала понижаться; появились прошлогодние кусты саксаула и колючки, камыша и еще какого-то растения в роде камыша, которое называется чий; в воздухе похолодело, множество раковин стало попадаться на дороге и наконец, когда мы подъехали к четвертой Кара-Кумской станции Ак-Джуллас, пред нашими глазами заблестел синевой ледяной покров Аральского моря.

Только около берегов на расстоянии версты была вода. Дорога около десяти верст идет самым берегом моря, которое подходит сюда своим заливом Сары-Чегонак. Потом мы повернули к востоку. Местность опять пошла песчаная, иногда глинистая, с большими солонцами. Нас сильно донимал кроме того северный и северо-восточный ветер, дующий в этих местах, особенно в низовьях Сыра, с особенною силой. Между тем немного далее, в среднем течении Сыр-Дарьи, ветров совсем не бывает. Днем солнце грело очень сильно, между тем как ночью ртуть спускалась до -2°-3°. Вследствие жары и постоянного ветра мы совершенно загорели и кожа на лице несколько раз принималась у нас лупиться. На станции всегда узнавали что мы едем в степи в первый раз, оттого что на загоревшем темном лице резко выдавался защищенный фуражкою совершенно белый лоб. Несмотря на то что окрестности Аральского моря расположены между 43°-47° северной широты, то есть одинаковы со Среднею Италией, климат здесь вовсе не италиянский. Морозы зимою доходят здесь до -35°, а жары детом до 40° на солнце. Снега зимой падает здесь очень мало и распутица [265] в Туркестанском округе считается тогда когда у нас в России бывает зима, с 15 ноября по 1 апреля.

На последней станции пред Казалинском, Юнийской, с нами повторилась та же история что около Орска. Смотритель объявил что ехать далее опасно, так как около Казалинска разлились арыки, и что поэтому не худо бы переночевать на станции.

— К тому же, прибавил он, — вам спешить нечего; все равно придется сидеть в Казалинске; Сыр-Дарья разлилась и не пустит вас дальше.

Типун бы тебе на язык, от души подумал я в эту минуту.

Так как воды в Средней Азии мало, то орошение производится ирригационною системой, посредством арыков (канав). Главные арыки проводятся из рек и озер; от них идут второстепенные и т. д., кончая маленькими канавками, которые каждый житель проводит на свои поля и сады. Когда же воды не надо, то арык просто закладывают куском глины. В главных арыках вода держится круглый год, но с конца октября уровень ее понижается. Теперь, вследствие разлива Сыр-Дарьи, откуда идут все арыки около Казалинска, они были полнехоньки водой. Мы ничего не выиграли тем что ночевали. Несмотря на то что мы поехали днем, мы завязли два раза: один раз выбрались скоро, за то в другой раз арык попался глубокий и мы просидели три часа, просидели бы и больше, но нам наконец наскучило и мы ушли пешком в Казалинск, откуда уже прислали Киргизов на подмогу.

V.

От Казалинска (форт № 1) до Кармакчи (форт № 2) (174 3/4 в.).

Предсказание смотрителя исполнилось только отчасти, и мы пробыли в Казалинске всего два дня. Сообщение уже началось, но путешественников скопилась масса и мы должны были ждать своей очереди. Впрочем, мы нисколько не жалели что пробыли два дня; мы отдохнули с дороги, которая порядком таки нас измучила, были в бане и даже два раза ели горячий суп; роскошь не всегда возможная [266] или вернее сказать почти всегда невозможная во время путешествия по Средней Азии. В городе есть прекрасная гостиница, где мы и остановились, много давок и магазинов, в которых накупили всякой-всячины из провизии, наученные горьким опытом.

Казалинск расположен на правом берегу Сыр-Дарьи, в тридцати верстах от впадения ее в Аральское море и построен генералом Перовским в 1853 году. Хотя в городе считается только 10.000 жителей, но это один из немногих городов Средней Азии который имеет будущность, так как большая часть караванов из Хивы и Бухары идут на него. На вид он довольно красив, хотя и построен весь из глины; особенно порадовали нас деревья, ряды пирамидальных тополей, которыми окружен Казалинск. Город кажется очень оживленным; множество туземцев толкутся на базаре, преимущественно Сартов. Слово Сарт не значит название племени, а только профессии; Сартами называют здесь торговцев к какому бы племени они ни принадлежали. На взгляд впрочем их никак не отличишь от Киргизов, так как одеты все одинаково. Главную роль в одежде средне-азиятского кочевника играет чапан (халат); он делается из ситца или бумажной или полушелковой материи; чисто шелковые запрещены Кораном. Преимущественно господствует в степи ситец русского изделия, который не удастся вытеснить никаким Англичанам, по причине его дешевизны; конечно, он и линюч, и редок, и гнил, но за то расписан яркими цветами, а главное «чух, чух!» то есть так налощен что шумит при каждом движении. И Киргиз гордо гарцует на своей кляче пред завистливыми товарищами одетый в такой ситец и далеко по всей степи распространяется слава про русского торговца умевшего так хорошо угодить на киргизский вкус... Халаты делаются безобразно длинны и безобразно широки; рукава длиннее рук на целый аршин, потому что когда едешь в гости или к начальнику, то показывать руки считается верхом неприличия; они должны быть спрятаны в рукавах и сложены на животе. Все халаты подбиты ватой, даже летом, а зимой, если холодно, Киргиз надевает другой халат, на него третий и т. д., так что в степи не говорят: «холод во столько-то градусов», а говорят: «холод в два халата, холод в три халата...» Под халатом [267] кто побогаче носит рубашку, по шариату (духовному закону) до пят, а кто победнее, тот надевает халат прямо на голое тело. На бритой голове тюбетейка и на ней войлочная шапка летом, или меховая, мехом вниз (малахай), зимою. Сапоги и шаровары из бараньей кожи дополняют убранство Киргиза. На комканом поясе висит всякая дрянь: мешочки, сумочки с носком, огнивом, кремнем, тамгами (печатями), которые прикладываются здесь вместо подписи. Женщины одеты так же как мущины, только халат они закидывают за голову, которую сверх того покрывают белым покрывалом. Кокетство киргизской «кыс» (девушки) состоит в замечательно белом цвете лица, сначала природном, а потом поддерживаемом различными притираниями. Все же кокетство Киргиза состоит в том что он щипчиками выдергивает себе усы, оставляя только узкую полоску (преимущественно впрочем Туркмены).

Как одинакова одежда Киргиза, так одинакова и пища его; знаменитый палау (пилаф) ест и первый киргизский султан, и последний байгуш (бедняк), с тою только разницей что богатый ест его когда хочет, а бедный когда может. Киргизы истребляют плоды в страшном количестве; хлеба у них нет, а вместо хлеба у них служат пресные пшеничные депешей (кульча). Из напитков преимущественно употребляются чай и кумыс; сначала я не мог в рот взять кумыса, но в последствии чрезвычайно пристрастился к нему; в жаркое время года это лучшее прохлаждающее, только сохранять его надо умеючи: он так крепок что часто разрывает бутылки.

Мне не спалось в Казалинске, и я поздно вечером взял извощика (отставного солдата, с кокардой на фуражке) и велел везти себя на Сыр-Дарью. Спустившись с обрыва, я часа два просидел у самой воды. Из-за реки неслись различные звуки; слышался и лай собаки и голос человека, кое-где вдалеке мигали огоньки, — там были расположены киргизские аулы; дикие утки кричали иногда в прибрежных камышах; прямо предо мной тяжело катились мутные волны пустынной реки, догоняя и перегоняя одна другую или с глухим ропотом умирали, расплескиваясь пред моими ногами... Теперь Сыр-Дарья вся наша; она начинается [268] неизвестно где, в глубине Тянь-Шаня, со страшной высоты 18.000 футов, и сначала не течет, а просто прыгает по камням со скоростью восьми верст в час; потом скорость ее уменьшается и у Казалинска равняется только трем верстам. Устье ее — самое мелкое место на всем Аральском море.

Пароходство заведено на Сыр-Дарье в 1853 году, в год основания Казалинска. Сначала были привезены сюда морской пароход Перовский в 40 сил и паровой катер Обручев в 12 сил. Но оба они не могли совладать с теченьем и оказались бессильными на быстрой реке. Тогда из Америки был привезен специально сделанный для Сыр-Дарьи пароход Самарканд. Он оказался наконец удобным и теперь вместе с другими совершает рейсы между Казалинском и Чиназом (1640 верст).

От Казалинска путь наш лежал к юго-востоку в направлении Сыр-Дарьи. Почта проведена из Казалинска до Тюмень-арыка 1 января 1866 года, а на это урочище годом раньше чрез Чимкент из Ташкента. На первых двух станциях было много воды, но потом дорога пошла прекрасная; с правой стороны постоянно мелькала Сыр-Дарья, то исчезая в крутых берегах, то снова показываясь. Непроходимые заросли камыша окружали ее; в этих зарослях зимою кочуют Киргизы, а летом живут тигры. Вернее сказать: жили, оттого что теперь про них ничего не слышно, а прежде, говорят, пошаливали, то есть таскали скот у Киргизов. Признаюсь, часто по вечерам я невольно думал что еслибы какому-нибудь жудль-барсу (тигру) вздумалось проведать кто едет, то мы не могли бы оказать ему приличной встречи, потому что уже спрятали револьверы и имели только ружье, да и то заряженое мелкою дробью.

Киргизы в камышах кочевали бы и летом, но по Сыр-Дарье так много комаров что тут не только кочевать, но и час пробыть нельзя.

Начала нам попадаться и зелень, и чем дальше мы ехали к югу тем больше. Какие-то растения из семейства Gramineae, с узкими, длинными листиками, не больше как на четверть высунулись из земли, а уже верхушки их пожелтели и поблекли. Чаще и чаще стали встречаться кустики колючки (Xanthium spiaosum). Этот кустарник кажется и состоит только из шипов, так что верхом можно ездить здесь не иначе как в чембарах [269] (шароварах из бараньей кожи, выкрашенных в красный ила черный цвет). Вообще то время когда мы ехали самое лучшее в этом крае: в марте распускаются деревья и земля покрывается зеленью; апрель месяц здесь прекрасный, но уже с половины мая жары доходят до 45° и вся трава сгарает. Тощую, чахлую зелень можно тогда встретить только около речек и колодцев, да в горах. В июне и июле все пусто и мертво, только вольный пустынный ветер гуляет взад и вперед, подымая тучи песку и едкой соленой пыли, да свободно бегают по степи одни ядовитые фаланги...

Далее до Кармакчи мы ехали безо всяких приключений, но только страшно медленно. Знаменитое правило древних мудрецов festina lente вполне применимо к Туркестанскому краю. И мы действительно «спешили медленно», до того медленно что часто делали в сутки не более 50 верст. Кузнецовский тракт самый несчастный тракт; кто виноват, неизвестно; сам содержатель, еслибы не был связан контрактом, давно бы бросил этот тракт, так как он ему идет в убыток. Всего более виновата природа, потому что в местности где часто ни за какие деньги нельзя достать ни воды, ни корму, трудно содержать исправных лошадей. Конечно, за все приходится расплачиваться проезжающим. Задержки на станциях беспрестанные: то должны лошадей кормить, прежде чем запрягать; то лошади угнаны в степь на подножный корм, часто за 10, 15 верст. Лошади худы до невозможности; это какие-то остовы лошадей. Когда их только ведут еще запрягать, они и то едва плетутся нога за ногу. Смотрители, надо отдать им справедливость, делают все возможное чтобы помочь проезжающим. Нам часто запрягали пять лошадей, вместо трех, во ничего не помогало; верст чрез 10 какая-нибудь лошадь уставала и не везла, а только тормозила собой экипаж; ее отпрягали, бросали и отправлялись дальше, а оставленное животное, понурив голову, брело назад на станцию. Чрез несколько верст повторялась та же история... Часто, выехав на пятерике, мы приходили на станцию пешком и уже оттуда посылали за экипажем. Дошло до того что на одной станции нам заложили верблюдов; мы сначала не могли понять что это значит, так как дорога была прекрасная и представляла род превосходного природного [270] шоссе, но загадка скоро объяснилась. Смотритель повел нас в конюшню и мы увидели полный комплект лошадей, восемь троек, которые все были так истощены что лежали на земле. Нечего было делать; станция была большая (25 верст) и мы потеряли прекрасный, длинный, весенний день на этот переезд. За то в этот раз я убил прекрасного черного орла; мне давно хотелось иметь чучелу этой птицы, но они сравнительно встречаются очень редко. Орел сидел на высокой копне из сухих сучьев и глыб земли и глины, которые служат здесь указателями дороги. Человек очень редкий гость в степи и потому орел подпустил меня на 20 шагов и только тогда тяжело поднялся и полетел прямо вверх, но было уже поздно; я выстрелил, и великолепная птица, свернув распущенные крылья, тихо легла под ударом... Он был весь черный, с серыми перьями на груди. Длина его крыльев равнялась 1 арш. 10 вершкам.

На всех станциях заведены жалобные книги; но жалобы никогда не расследуются, да и не могут расследоваться с достаточною правильностию. Теперь на эти книги никто не обращает внимания или пишут в них ради куриоза какую-нибудь чепуху. В каком-то сочинении читал я любопытные обращики туркестанских жалоб. Так один священник, которого заставили просидеть двое суток на станции, трогательно описал, от нечего делать, восход и закат солнца в степи. В другой раз на листах жалобной книги было разыграно несколько пулек в преферанс. Проезжающие офицеры подписались под итогами что они нарочно оставили это доказательство того как долго сидели они на станции, так как четыре пульки скоро разыграть нельзя. Мне самому попадалось несколько оригинальных жалоб французского уполномоченного de M., посланного каким-то парижским Географическим Обществом с ученою целью в центральную Азию. Впечатлительный Француз так ошалел от наших дорог и наших порядков что кричал, ругался, выходил из себя; но так как вся его горячность разбивалась о непоколебимое, чисто философское хладнокровие станционных смотрителей, то бедняк кончил тем что на одной станции не шутя хотел зарезаться. [271]

VI.

От Кармакчи до форта Перовского (178 верст).

Форт № 2-й (Кармакчи) основан Перовским в 1853 году и расположен на правом берегу Сыр-Дарьи, при впадении в нее речки Кара-Узяк. Невысокая эспланада в виде насыпи с чернеющимися на ней лутками, церковь, казармы, куча глиняных мазанок... вот и весь форт. Сказать про него просто что это скверный городишка, и то значит сделать ему совершенно незаслуженный комплимент. Поэтому чем меньше мы будем говорить про него, тем лучше. Мимо, читатель, мимо!...

Дорога от Кармакчи до Перовска далеко отходит от Сыр-Дарьи, образует крутую дугу, потому что берега Сыр-Дарьи (по обоим ее руслам) в этом месте окружены болотами и поросли непроницаемою чащей тростника, камыша (Arundo phragmetis), чия (Laziagrostis splendens) и чингиля (Astragalus arenarius). Эти заросли доставляют привольное убежище барсам, тиграм и целым стадам кабанов. Тучи комаров постоянно носятся в воздухе. Хотя тигры стали встречаться здесь гораздо реже со времени прихода Русских, но все-таки мы раза два видели какие-то подозрительные следы пересекавшие дорогу; большие, круглые, они рельефно отпечатывались на мягкой почве, и ямщик уверял что это следы тигра. Впрочем, мы отделались только страхом, и я даже думаю теперь что это были следы верблюда.

С берега Сыр-Дарьи камыши и болота постепенно дают место саксауловым лесам, которые тянутся здесь на громадное расстояние, слишком на двести верст, почти до укрепления Джулек; сплошной же полосой идут они только до Перовска. Дорога пролегает по самой средине их и так узка что два экипажа не могут разъехаться. Собственно это не леса; ни одно дерево не превышает здесь трех сажен высоты, но несмотря на то глаз, привыкший к утомительному однообразию бесконечной степи, с удовольствием отдыхает при виде их. Здесь преобладают только две древесные породы; во-первых, джида (Elaeagnus angustifolius) дерево из породы финиковых, с гладкими [272] листиками, длинными, гибкими ветвями и ягодами, которыми питаются фазаны и затем саксаул (Halimodendron anemodendron) самый характеристический представитель здешней песчаной и солонцеватой почвы. У него какие-то особенные, мягкие листики, торчащие кверху. Его ствол и корень изжелта-черного цвета, смолисты и переплетены узлами как змеи. Он очень тяжел и до того крепок что не поддается ни пиле, ни топору, и в то же время так хрупок что брошенный на землю разлетается на куски. Саксауловые дрова доставляют идеальное топливо. Сухие ли, сырые ли, они скоро вспыхивают и сгорают ярко, светло, с сильным пламенем, оставляя твердый уголь, долго, почти целые сутки, сохраняющий жар. В настоящее время саксаулом отапливается Аральская флотилия; для этого на берегу в разных местах сложены большие поленницы этих дров, которые впрочем часто растаскиваются Киргизами. Так как мы привыкли делать все на широкую руку, то саксауловые леса уже значительно поредели, что очень жаль, так как саксаул растет очень медленно и, будучи вырублен, вырастает, по словам Киргизов, не ранее как чрез сто лет. По всему вероятию лет чрез пятьдесят от этих лесов останется одно приятное воспоминание. Всякий свободный клочок земли между джидой и саксаулом порос кустами колючки (Xanthium spinosum) до такой степени что невозможно продраться. За то здесь водится множество фазанов, куропаток и рябчиков. Не видав никогда человека они чрезвычайно ручны и подпускают к себе на несколько шагов. Особенно красивы здесь фазаны, впрочем обыкновенного кавказского типа (Phasianus mongolicus).

До Перовска мы доехали скоро, менее чем в двое суток, потому что ехали и ночью. Ночь выдалась тихая и теплая. Луны не было, но звезды до того ярко светили на небе что от кустиков саксаула и колючки легли по дороге длинные тени. Уже по звездам можно было видеть что мы значительно подвинулись к югу; с правой стороны над горизонтом всплыла целая масса новых звезд и созвездий, совершенно незнакомых мне, а знакомые, северные звезды значительно переменили свое положение. [273]

VII.

От форта Перовского до укрепления Джулек (108 верст).

Форт Перовский основан генералом Перовским в 1853 году. Мы видели город только мельком, так как останавливались на станции всего часа на два. Город довольно чист и привлекателен на вид и построен на месте разрушенной нами коканской крепости Ак-Мечети. Он имеет хорошую церковь, и что чрезвычайно скрашивает его — порядочный общественный сад. Во время нашей остановки мы послали купить себе чего-нибудь съестного, но было уже поздно и многие лавки были заперты, так что нам достали только сушеного урюку и кишмишу, чем и предстояло нам питаться целые сутки до Джулека, а может быть и до самого Туркестана.

Дорога первые три версты от города пролегает по глинистой почве; недавно во время весенней распутицы она была страшно разбита проходившими караванами и огромные ноги верблюдов оставили на ней глубокие следы. Теперь, когда все это высохло и затвердело как камень от солнечного жара, дорога представляла целый ряд глубоких ям и ямок и толчки были до такой степени несносны что мы бросили все и пошли летком. Потом почва стала снова песчаная и дорога сделалась лучше.

На другой день было Благовещение и мы выехали пораньше, чтобы к ночи добраться до Джулека. Погода была прекрасная, только уже с утра чрезвычайно жаркая. Дорога шла лесом, как и до Перовского, но чем дальше мы подвигались, тем этот лес редел больше и больше. Справа он по-прежнему доходил до Сыр-Дарьинских камышей, но слева нам начали попадаться большие свободные пространства покрытые песком и подальше виднелась совершенно голая песчаная степь. Здесь на пространстве между Перовским и Джулеком подходят слева к дороге пески Муюн-Кум. Дорога часто шла какими-то ложбинами, по обеим сторонам которых поднимались невысокие песчаные холмики поросшие саксаулом. Со второй станции вдруг поднялся ветер; он дул порывами, сильно и быстро и в какую-нибудь четверть часа дошел до степени [274] настоящего урагана. Песок полетел и закружился. Молодые, гибкие деревья джиды со свистом склонялись до самой земли; сучья саксаула трещали и ломались. Ветер был до того быстр что песок не успевал лететь за ним и часто порыв ветра проносился над деревьями и уже был далеко, и только тогда густою тучей устремлялся песок. Со всех сторон полетел песок к нам в кибитку. В воздухе стало еще жарче, несмотря на ветер; горячий песок и едкая горько-соленая пыль от соседних солончаков били нам в лицо, раздражая кожу и производя какой-то неприятный зуд и щекотание. Все небо было покрыто какими-то песчаными облаками.

Налево в песках мы увидали оригинальное зрелище.

Далеко от нас в разных местах быстро кружились по степи песчаные смерчи; их было три; они походили на гигантские воронки и казались какими-то громадными, сверхъестественными существами, носившимися с места на место. Иногда порыв ветра наклонял их в сторону; они наклонялись, но потом снова выпрямлялись и быстро летели вперед, отбрасывая от себя во все стороны облака мелкого песку. Это была чудная картина, дикое великолепие которой я помню до сих пор так ярко как будто это случалось только вчера. Мы любовались зрелищем несколько времени, вовсе не думая об опасности которой подвергались еслибы смерчи вместо того чтобы кружиться по равнине налетели на нас. По всей вероятности, от нас и нашего экипажа не осталось бы тогда и следа; но смерчи постепенно отдалялись и делались меньше и меньше. Мы въехали в глубокую ложбину, и когда выехали из нее, то уже He видали их больше. Таким образом, нам пришлось видеть слабый обращик тропических циклонов и тифонов.

Скоро ветер стал стихать так же быстро как и начался. Ураган пролетел мимо. Всею своею массой он обрушился на соседние Муюн-Кумские пески и нас задел только краем. Чрез час все было тихо; солнце ярко светило по-прежнему, и ветви деревьев даже не шевелились. Только как воспоминание об урагане, в кибитке у нас массою лежал песок и толстым слоем покрывал наше платье, да по дороге в разных местах легли новые, свеже всхолмленные песчаные грядки и заносы. Кусты [275] саксаула тоже густо были покрыты песком и освещенная солнцем серебристая зелень джиды была точно пересыпана золотою пылью.

В тот же день мы познакомились с другим тоже невиданным еще нами зрелищем. Часов около 4 дня, когда жара достигала своего апогея, мы увидали далеко влево на самом краю горизонта ярко блестевшею синевой широкую полосу воды. По картам мы знали что в этом месте нет ни озера, ни реки, а между тем вода была пред нами и берега ее окаймляли ряды прекрасных, зеленых деревьев. Все это как бы дрожало и прыгало в мягком, знойном воздухе. Это был мираж. Ямщик сказал что это ничего, «так», как он выразился, и что это часто бывает здесь, причем иногда видны вода и деревья, а иногда города и башни или караваны верблюдов. Мираж продолжался минут пять, потом на солнце набежала тучка и мираж исчез внезапно, это я могу сказать с полною уверенностью, так как во все время не спускал с него глаз.

К вечеру погода стала портиться. Появились тучки и наконец пошел мелкий дождь, первый и единственный во все время нашего путешествия. Должно быть ураган привел в движение атмосферу и нагнал облака или это было следствием больших пространств занятых растительностью.

На мгновение цепь облаков разорвалась, и мы увидали пред собою большую темную массу, полосой протянувшуюся вдали. Она оставалась неподвижною и по ее прихотливо изрезанной верхушке ползли более светлые сероватые облака. Ямщик, привстав с козел и показав нам нагайкою на эту массу, сказал:

— Кара-Тау!...

Наконец-то! Значит скучная половина нашего пути уже легла за нами. Утомляющее однообразие степи кончилось. Полоса виденная нами были первые горы, горный хребет Кара-Тау. Теперь горы пойдут сопровождать нас до самой Кульджи. Дорога пойдет веселей.

(До следующего №.)

И. ЗАРУБИН.

Текст воспроизведен по изданию: По горам и степям Средней Азии. Путевые заметки от Москвы до Кульджи // Русский вестник, № 11. 1879

© текст - Зарубин И. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
©
OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1879