ЗАПИСКИ АДЪЮТАНТА

ЗАЛЕСОВ, Н. Г.

ЗАПИСКИ АДЪЮТАНТА

В походе.

(См. «Русскую Старину», декабрь 1903).

После смотра, в главной квартире наступило какое-то затишье; генерал суетился меньше, а мы, пользуясь случаем, усердно посещали театры и разные клубы; отдых наш продолжался однако же не долго.

Раз, как-то вечером, я и живший со мной товарищ остались дома, и решили пораньше лечь спать; но едва задремали, как сильный стук в окно заставил нас вскочить с постелей; под окном стоял один из молодых штабных офицеров.

— Что вы с ума что-ли сошли? — крикнули мы в один голос.

— Вставайте, донесение получено: неприятель наступает.

— Да ведь он за 70 верст, чего же суетитаься: разве приказано?..

— Приказания никакого нет, я только хотел вас предупредить.

Побранив непрошенного вестника, мы опять завалились спать, но на другой день отправились раньше обыкновенного на службу.

В штабе замечалась уже суета: журналист то и дело бегал в генеральский кабинет, куда экстренно, не в урочный час, был вызван дежурный штаб-офицер; часов в одиннадцать, в приемной зале появился и сам генерал с кипой карт под мышкой.

— Поздравляю, господа, с войною, — весело проговорил он и, вслед за тем встав в театральную позу, начал декламировать с особой жестикуляцией отрывки из стихов Пушкина: [40]

Война... подъяты, наконец,
Шумят знамена бранной чести!..
____________

…От Перми до Тавриды,
От Финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Восстанет Русская земля…

— Войска наша сосредоточиваются, — продолжал генерал прозою, — я иду к главнокомандующему, чтобы получить окончательные приказания, и вероятно нам придется сегодня же выехать, а потому, господа, не расходитесь до моего возвращения.

Мы прождали часа два, толкуя о предстоящих действиях, наконец генерал приехал и, облекшись в свою курточку, немедленно явился к нам с распоряжениями.

Заскрппели перья, живо нафабриковались различные предписания, и часам к четырем дело сосредоточения войск, на бумаге, было кончено. Назначив каждому из офицеров когда и куда ехать, генерал обратился ко мне и сказал:

— А вась, капитан, беру с собою, в мою карету: о продовольствии не заботьтесь, из вещей возьмите только самое необходимое. В 9 часов сегодня прошу быть здесь, мы поедем в ночь.

Начались экстренные сборы, время осеннее, нужно было подумать о теплой одежде, и каждый начал соображать, какое именно платье удобнее взять для похода.

— А мне не о чем беспокоиться, — заметил небольшого роста, коренастый офицер генерального штаба, капитан над вожатыми армии, — я завел еще в Петербурге дубленку (дубленый полушубок) и в ней сделаю весь поход. Эй, господа, последуйте моему примеру: и тепло и дешево.

Но какие ни представлял капитан доводы, большинство с ним не согласилось: так как дубленок на месте не было, да при том в дождливую погоду полушубок составил бы очень тяжелую ношу, а потому решили сшить, кто успеет, из местного сукна теплые шинели на манер солдатских, только покороче.

В пять часов кончилось совещание, но, сходя по лестнице штаба, неугомонный капитан продолжал еще твердить: а вот у меня так есть дубленка, мне ничего не надо.....

Пообедав на скорую руку, я захватил в небольшой сак несколько пар белья, пачку табаку и ровно в 9 часов был на дворе генеральской квартиры. Первое, что бросилось мне в глаза, это стоявшая у подъезда старомодная карета, на высочайших рессорах, [41] запряженная шестеркою почтовых лошадей с форейтором; около кареты суетился генеральский камердинер — Андрей, а сзади, в особом сиденьи для человека, устраивались генеральский денщик и писарь. При тогдашней распутице я не мог без ужаса подумать, как мы потащимся в таким рыдване, в который и войти можно было лишь с помощью особой лестницы из откидных ступенек, но делать было нечего, и я отправился в штаб, где собрались уже офицеры, чтобы проводить генерала.

— Что, завели дубленку, а вот у меня… — обратился ко мне капитан над вожатами и тотчас смолк, увидев входящего генерала.

На генерале были надеты синие рейтузы, заправленные в короткие лакированные сапоги на манер гусарских; форменный на распашку сюртук без эполет и черная наглухо застегнутая, суконная жилетка, поверх которой висел на шее большой Владимирский крест.

Начальство любезно раскланялось с нами, спросило, когда выезжают офицеры, и после короткого прощания направилось к выходу; но не успели мы сойти с лестницы, как раздался сердитый голос генерала:

— Чорт знает, что ты мне положил, скотина едакая! — кричал он на камердинера, возвращаясь на крыльцо.

Андрей бросился в карету, передвинул там что-то, похлопал по подушке и пробасил: готово! Генерал сунулся в экипаж, но опять выскочил, ругая на чем свет человека за скверную укладку. Снова полез Андрей, снова повозился в карете и уже с сердцем крикнул: готово! А дождь не переставал, мы порядочно промокли и с нетерпением ожидали конца этой церемонии. Генерал еще раз юркнул в карету, но также быстро выпрыгнул оттуда, плюнул в физиономию камердинеру и, крича: «скотина!», бросился бежать наверх, в свою квартиру.

— Вот каторга, — проговорил Андрей, вытирая лицо, и затем развел в раздумьи руками, но через несколько секунд, как бы вспомнив что-то, он хлопнул себя по лбу и тотчас же велел завернуть лошадей и подать карету другой стороной.

— Что вы это делаете? — спросили офицеры.

— Вся беда в том, что карету подали левой стороной, — отвечал камердинер, — а он у меня ни за что так не сядет, примета есть дурная.

Довольный открытием секрета, Андрей быстро вбежал на лестницу и через минуту явился с генералом. На этот раз мы уселись благополучно, и экипаж тронулся.

— Заведите, право, заведите дубленку, — слышался еще где-то во мраке голос капитана над вожатами, когда мы выезжали по страшной грязи из ворот дома, и затем все смолкло. [42]

Не прошло и полчаса, как генерал уснул, а за ним начал дремать и я, покачиваясь в старинной колымаге, точно в люльке.

Долго-ли я спал, не знаю, но когда открыл глаза, начинался уже серенький осенний день, моросил мелкий дождь, и лошади едва двигались шагом; генерал усердно храпел, покрыв голову вместо фуражки какой-то черной бархатной шапочкой. Осмотревшись в карете, я был поражен внутренним ее убранством, которого не мог заметить ночью. Рыдван наш был когда-то обтянут белой шелковой материей, о чем свидетельствовали оставшиеся кое-где лоскутки, но за то теперь ободранные места были прикрыты особого рода обоями. На стороне, обращенной к кучеру, как раз перед нашими глазами, висели чертежи 4-х боевых порядков пехоты, посреди которых был пришпилен взятый из устава рисунок бивачного и лагерного расположения всех родов войск; в промежутке между мною и генералом красовались боевые порядки кавалерии и артиллерии, а на верху кареты, под шнурками, колыхалась дизлокационная карта армии. Из одного бокового кармана выглядывали циркуль, масштаб и маленький пистолет, а из другого — фуляровый платок и стклянки с косметиками.

Досыта налюбовавшись этими походными принадлежностями, я принялся усердно глазеть на дорогу. Продолжительный дождь развел почву, грязь была непролазная, а между тем по всему пути тянулись войска, спешившие к сборному пункту. Жалко было смотреть на пехотных солдат: навьюченные всяким скарбом, в съехавших на затылок касках, совершенно промокшие, они с трудом передвигали ноги в липком грунте узкой дороги, а тут как нарочно беспрерывно вязла артиллерия, приходилось помогать и ей. Большинство людей шло угрюмо, но где был побойчее командир, где имелись хорошие ротные балагуры, там дымились трубочки, шел говор и раздавался веселый смех.

Кто хаживал во фронте, тот знает, как неприятно в походе, когда рядом с войсками едет большой экипаж: он пылит на людей, заставляет их сворачивать с дороги и вообще нарушает покой марша; в слякоть это еще тяжелее: летят брызги, и кроме того на пересеченной местности каждый шаг в сторону, ради того, что экипажу неугодно объехать, приносит солдату лишний труд. Так было и с нами. Наши возницы орали во все горло, сгоняя людей с пути, и мне было видно из кареты, как это неприятно действовало на солдат: сейчас раздавалась команда «смирно», суетились командиры, и части сходили в сторону, не смотря на канавы, косогоры или кусты.

Кое-где досада, производимая нами, пробивалась и наружу: местами [43] группы людей упорно стояли на дороге и очищали ее лишь в ту минуту, когда наезжали лошади; другие же изливали сердце в простодушной, но тем не менее меткой насмешке, так свойственной нашему солдату, «сторонись, ребята, сторонись!» раздавалось из задних рядов, «архиерей едет», и я невольно взглядывал тогда на спящего в черной шапочке генерала, и мигом пропадала тоска, которую испытываешь, когда тянешься шагом.

Оставшись накануне без вечернего чая и ужина, мне страшно хотелось есть, и я очень обрадовался, когда часов в 9, подъезжая к станции, генерал, потянувшись, зевнул, перекрестил рот и обявил, что здесь надо пить чай.

Станция однако же оказалась беднейшей корчмой, а с генеральского стола я получил два стакана постного чаю и маленькую булку не дороже копейки, тем не менее я не унывал, был модод, полон надежд, а потому успокоился на мысли, что, вероятно, за завтраком генерал постарается удовлетворить хорошенько мой аппетит. Но должно быть «на счастье прочно всяк надежду кинь»: в 12 часов действительно мы остановились поесть, но закуска состояла из бутылки местного вина, маленького французского хлеба и двух кусочков сыра. Уплетая эту скудную пищу, я в душе проклинал тот час, когда судьба угораздила генерала взять меня с собой, и передо мной, как нарочно, рисовались картины поездки моих товарищей, их сытная еда, свобода в дороге и пр.

В 4 часа, благодаря Бога, мы дотащились до главной квартиры и прямо подъехали к дому, занимаемому главнокомандующим. Генерал выскочил и побежал к начальнику штаба, а я, войдя в приемную, тотчас обратился к адъютантам с просьбою: дать мне что-нибудь съесть и не отрываясь уничтожил жареную курицу и несколько стаканов чаю, принесенных мне из буфета главнокомандующего.

— Что, батюшка, верно проголодались? — обратился ко мне с усмешкой генерал, проходя через приемную. — После обеда извольте приниматься за работу.

— Разве генерал вас не кормит? — спросил меня с сильным немецким акцентом адъютант начальника штаба.

— Кормит, да плохо.

— Ну, мой лучше, он мне уже две награды дал, впрочем и работы много: три верховых лошади, четверка выездных, корова все на моих руках... Экипажи также...

— Разве есть и корова?

— Есть. Генерал без молока не может пить кофе.

— А в походе?

— И в походе она с нами, везде сзади экипажа идет. [44]

— Кто же ее убирает?

— Эге, а казаки-то на что, они молодцы на все руки и подоят, и сливки снимут — все сделают.

Пообедав, я отправился к генералу и нашел его в небольшой хате, невдалеке от квартиры главнокомандующего.

В маленьких сенях возился Андрей, раскладывая багаж и устраивая себе и денщику постель; в хате же, пространством не более 6 шагов в квадрате, помещалась походная кровать, складной столик, на котором уже строчил генеральский писарь, и два или три кривых стула. При входе моем генерал вытащил несколько бумаг и приказал немедленно отвечать на них, для чего я и уселся около писаря.

Прошло часа два, а начальство еще нежилось на кровати, поворачиваясь с боку на бок, когда в хату вошли три генерала: один старик-артиллерист, другой же, хотя с проседью, но совершенно бодрый, в инженерном сюртуке, и третий — толстяк, в форме армейской пехоты.

После первых приветствий посыпались вопросы.

— Что нового? Для чего нас собрали? Будем наступать? Что говорит главнокомандующий? и пр.

— Постойте, господа, вы прежде взгляните на наше расположение, потом и спрашивайте, — отвечал генерал, и вместе с тем развернул перед гостями дизлокационную карту. Вот смотрите: неприятель, по последним сведениям, стоит здесь, а мы завтра соберемся тут; у него около 20 тыс., а у нас всего 16 тыс.; местность перед нами болотистая, каждый день льет дождь, какое же тут наступление? Главнокомандующий решился избрать оборонительную позицию и выжидать на ней.

— Ну, я этого не понимаю, — возразите инженер, — при вранье наших лазутчиков у неприятеля скоро будет и 100 тыс., а казаки говорят, что у него всего-то 8 тыс.; к тому же дождь может лить еще месяц, а противник, занимая хлебородную часть края и видя наше бездействие, преспокойно будет грабить страну. Нет, по-моему побить его скорее да и домой, охота таскаться по грязи.

— Вы вечно не довольны, ваше превосходительство, — возразил с горячностью генерал. Вы не принимаете в рассчет, что подкрепления наши далеко, а стоя здесь, мы прикрываем операционный базис и занимаем такой стратегический пункт, не овладев которым, неприятель, кроме мелких грабежей, ничего не может сделать серьезного. Верно, вам хочется поскорее к молодой хозяйке вернуться, — добавил он шутливо.

— Положим, и так, но я все-таки не понимаю отчего бы нам [45] не ударить, разница в силах не Бог знает какая, неприятель стоит тылом к реке и едва-ли будет упорно сопротивляться, — возразил тоном ниже инженер, вопросительно глядя в лицо генералу, точно желая удостовериться, дельно он сказал или нет.

— Во фланг бы его, во фланг взять, — проговорил будто в просонках артиллерист, едва-ли сознавая, где находился фланг неприятеля и можно-ли атаковать его: впрочем, — прошамкал он, — это дело старших, а я вот хотел узнать, ваше превосходительство, на счет сынишки, я представил его к Анне, согласился-ли главнокомандующий?

Генерал как бы не слыхал последнего вопроса и продолжал говорить, обращаясь к инженеру уже с некоторою ирониею.

— Я не могу спорить с вашим превосходительством; тайны военного искусства, может быть, вам ближе известны, чем мне, при том я не имею и права раскрывать все детали, но должен вам сказать — и вы, конечно, мне поверите, — что у главнокомандующего могут быть и другие причины, основанные на высших соображениях, которые заставляют его действовать так, а не иначе. Далее, господа, меня не спрашивайте, я не могу, я не должен говорить больше.

— О, когда высшие соображения требуют, тогда я молчу, — ответил совершенно удовлетворенный инженер, — вы бы давно мне сказали. Высшие соображения это другое дело, против этого я ни, ни... я вполне понимаю теперь...

— Наконец, господа, станьте на мне место, — продолжал генерал, не слушая инженера. Вам известна осторожность главнокомандующего, вы также знаете, какие смелые проекты я ему всегда представляю, а между тем меня все как бы обвиняют в бездействии чем же я тут виноват? В чужом пиру похмелье.

Наступила небольшая пауза, которую прервал толстый армеец, обратись к генералу.

— А я к вам с просьбой, ваше превосходительство, ради Бога не пишите мне в бумагах: «действовать по обстоятельствам или предоставляется вашему усмотрению». Какие в военном деле могут быть наши усмотрения; прикажите прямо, и будет исполнено.

— Нельзя же вам на каждый шаг давать указания. Нужна самостоятельность; вы начальник дивизии, наконец...

— Что же, вы думаете, я вольнодумец что-ли, нет, уже извините, я весь век привык повиноваться и умничать не буду, я солдат, вы мне укажите точку, куда бить, и поверьте: жив не останусь, а сделаю что прикажете. [46]

— Да нельзя так, надо же, чтобы ваша дивизия действовала разумно...

— Как разумно? Моя дивизия ходит, как один, а в колоннах люди держутся так плотно, что топором не разрубишь, чего же вам еще? Удивляюсь. Вы знаете также, что на смотру при Сивой-Луке сам главнокомандующий лично благодарил меня за дивизию; наконец, храбрость моя и людей... кажется, достаточно доказаны...

— Кто же сомневается в вашей храбрости, она всем известна, но все-таки...

— Нечего, нечего говорить, а лучше избавьте меня от разных этих усмотрений. Ваше дело указать нам точку, — наше исполнить, а то, шутка сказать, действуй по обстоятельствам, а чорт их знает, какие они могут быть — после и отвечай; нет, слуга покорный-с, меня на этом не поймаете, для этого у нас есть дивизионный квартермистр, чтобы либеральничать-то, — проговорил уже с каким-то озлоблением армеец и вслед за тем вышел из хаты. Генерал пожал плечами и хотел что-то сказать, но в это время артиллерист снова зашамкал.

— Как же на счет сынишки-то, ваше превосходительство?

— Сколько я знаю, он будет награжден именно как вы хотели.

— Покорнейше благодарю, — с чувством произнес старик, — а то, знаете, приехал из Петербурга, служит у отца, и остаться без всякого отличия, как хотите, обидно.

— Кстати, господа, только между нами, — обратился генерал к собеседникам, — завтра главнокомандующий производит рекогносцировку, так будьте на всякий случай готовы, а затем прошу извинить, мертвецки спать хочу.

— Еще бы после дороги! — ответили в тон оба генерала, раскланиваясь с хозяином.

— Так высшие соображения? Ну, так бы и сказали, это резон, а то гм...–проговорил на прощание инженер, — но едва гости вышли, как в дверях хаты вновь показалась голова артиллериста.

— Виноват, ваше превосходительство, а я все об сынишке: не будет-ли милости вашей пристроить его завтра к свите или хоть к резерву, — он у меня ведь один, — может, перестрелка какая будет, чинишку бы пора ему получить, а то, знаете, служит у отца...

— Постараюсь, — прервал с досадой генерал, — запирая за стариком дверь, и затем, наскоро просмотрев написанные бумаги, — он ласково сказал мне: теперь идите с Богом; завтра на рекогносцировку.

— Я не знаю, ваше превосходительство, где мне приютиться? [47]

— Об этом уже сами похлопочите, теперь только 10 часов, можете спросить на кухне у главнокомандующего закусить, а спать — где Бог приведет, там и располагайтесь.

На дворе была страшная темнота, и только кое-где мелькавшие огоньки служили мне путеводителями. Увязая по колено в грязи, брел я по деревне, не зная, где преклонить голову, чуть не каждая хата была набита офицерами, и Бог знает, что бы я стал делать, если бы не увидал в последней к полю избе добродушное лицо земляка моего, капитана К.

Я решился зайти к нему и молить о спасении.

— Что же, брат, раздевайся! — отвечал капитан, — найдем место и тебе, а теперь попей-ка чайку, да закусим, чем Бог послал.

Я не знал, как благодарить доброго приятеля за ласку, и после походного ужина, вся наша компания, в числе 5 или 6 офицеров, залегла вповалку на широких нарах.

Утром главнокомандующий произвел рекогносцировку; все время моросил дождь, и мы издали смотрели на расположение неприятеля. Генерал однако же не выдержал, он поскакал вперед, поездил между казаками неизвестно для чего, спросил, хорошо-ли им стоять в цепи, и затем, возвратясь, доложил главнокомандующему, что был на аванпостах и нашел все благополучно.

К часу измоченные донельзя, мы возвратились в деревню. В этот день боясь остаться голодным, я пошел к столу главнокомандующего, где встретился с генералом, который, не смотря на дурно приготовленные кушанья, ел за десятерых. После обеда вся молодежь перешла в адъютантскую комнату, подали кофе, и мы только лишь начали болтать, как от главнокомандующего вышел полковник Волосов и объявил: неприятель отступает, главная квартира завтра возвращается домой.

— Полноте, правда-ли это?

— Могу вас уверить, господа. Сейчас отдано приказание распустить через два дня войска; я иду писать маршруты.

Не смотря на такое объяснение, многие еще сомневались, не пошутил-ли полковник, но когда вошел дежурный адъютант и передал, что главнокомандующий в ночь уезжает и что послано уже приказание в город поставить на другой день в театре любимую его оперу «Севильский цирюльник», — тогда ничего не оставалось делать, как готовиться к отъезду; пошел и я к своему генералу.

— Мы едем в ночь, приходите в десять часов, — получил я приказание.

В урочный час мы сидели в карете, которую на этот раз подали с правой стороны. — Генерал был в отличном духе и в [48] продолжение всей дороги распевал дребезжащим голосом «la donna e mobile», убаюкивая меня этой хорошенькой арией. — В обратную поездку, я не был так простодушен, чтобы рассчитывать на генеральский стол, захватил у маркитанта кусок сыру и несколько булок, чем и избавил себя от голода.

В главной квартире, с наступлением зимы, жизнь потекла обыкновенным порядком, и, пользуясь бездействием неприятеля, мы имели возможность хорошо повеселиться. Кроме национального театра, италианской и французской трупп мы часто посещали балы и маскарады, привлекаемые туда дешевизною входных билетов. В это время в город наехало много француженок — искательниц приключений, и наше офицерство, находясь далеко от жен, вело себя совершенно на холостую ногу; не отставал в этом случае и генерал, не смотря на свои седины, но, к сожалению, ему и тут не везло. Хорошенькие француженки требовали от пожилых поклонников более вещественных доказательств расположения, чем простых любезностей, а между тем генерал норовил вести знакомство с ними par amour. Кончилось тем, что француженки не стесняясь стали рассказывать про скаредность генерала и такими насмешками не давали ему покоя. Скупость начальства кроме поездки я испытал и в другом случае: у меня загулял денщик и в один прекрасный день исчез, стащив весь мой обер-офицерский капитал. Я бросился к генералу с жалобой и как раз застал его за интересной работой: выложив на стол все свои червонцы, он с наслаждением устанавливал их в столбики, любуясь блеском золота.

— Ваше превосходительство, помогите, денщик украл у меня деньги и пропал.

Едва я успел произнести эти слова, как генерал бросился сгребать червонцы в открытый стол, быстро запер его и ключ спрятал в карман. Вообразилось-ли ему, что я буду просить у него взаймы, или что-нибудь хуже — не знаю, но он успокоился лишь тогда, когда услыхал, что я хлопочу только о розыскании денщика.

— А... — протянул генерал. — Это я сделаю, мой любезный, а насчет денег не горюйте, мы выдадим вам заимообразно вперед за треть; это допускается законом; будьте уверены, я всегда готов вам помочь, — добавил он на прощанье, придерживая однако ж рукою боковой карман, в котором лежал ключ.

Беззаботно веселилась военная молодежь эту зиму, как бы спеша насладиться всеми земными благами в виду предстоящей войны. Большим вниманием офицеров пользовались маскарады италианской оперы, а в особенности те, которые устраивались в одной из лучших гостиниц города; в опере маскарады были несколько оффициальны, в [49] гостинице же все шло свободнее, на домашнюю ногу, вообще же в маскарадах велась живая интрига, и маски не давали покоя не только мелкому офицерству, но и самым высшим начальниками

После долгих сборов, мне удалось как-то попасть на один из маскарадов гостиницы, куда мы целою компанией переехали часу в первом ночи из оперы.

Картинка, представившаяся при входе в зал, была очень недурна. У самых дверей сидел в кресле толстый полковник в провиантском мундире, а около него, обвив руками его шею и нежно склонив голову, стояла маска в костюме швейцарской поселянки. Далее по обе стороны зала, за круглыми столиками, весело ужинало офицерство с разными испанками, турчанками и пр., снявшими уже маски. Здесь беспрерывно раздавалось чоканье, поднимались вверх бокалы, и слышались тосты, провозглашаемые на всех возможных наречиях земного шара. В другой половине зала, ближе к оркестру, отплясывалась кадриль со всеми фигурами канкана. Тут танцовало человек десять оберов различных полков, руководимых одним доктором с крестом на шее и штаб-офицером из улан, господином с седыми баками и усами. Улан плясал живо, бойко и выделывал такие фигуры, что вся молодежь приходила в восторг.

Часа в три я поужинал и отправился домой, едва отделавшись от двух масок, просивших и требовавших, чтобы я развез их по квартирам.

В конце декабря мирные удовольствия были прерваны донесением, что неприятель открыл действия против правого фланга армии и теснит наши войска. Главнокомандующий пожелал лично удостовериться в положении дел и, отправляясь на театр войны, приказал следовать за собою и главной квартире. Переезд оказался не близкий, распутица страшная, но я был совершенно счастлив, так как генерал позволил мне ехать отдельно от него на почтовых. С одним из товарищей мы потащились в кибитке к месту сбора — большому селению, лежавшему верстах в 20 сзади передовой линии право-флангового нашего отряда, ехали мы пять суток не останавливаясь и с ужасом смотрели на следовавшие по той же дороге войска и обозы, которые на каждом шагу вязла в глинистой почве.

Явившись к генералу, я получил приказание отправиться в тот же день на аванпосты, где остаться на ночь в распоряжении казачьего полкового командира, и обо всем, что замечу со стороны неприятеля, давать знать прямо в главную квартиру.

Часов в 5 вечера, заседлав коня и захватив табаку и сухарей, я поехал в сопровождении казака к передовой линии. Не доезжая версты две до нее, за небольшой грядой высот показались две или [50] три землянки, крыши которых едва отделялись от грунта; около землянок была разбита коновязь, стояло несколько оседланных лошадей и телега, а невдалеке, у огоньков, валялось и грелось десятка два казаков.

— Вот здесь живет полковник, — сказал мой провожатый, указывая на ближайшую постройку.

Я слез с коня и, согнувшись в дугу, спустился по земляной лестнице в какую-то нору, игравшую, вероятно, роль сеней, откуда вела дверь уже в самую землянку. Войдя к полковнику, я был приятно удивлен тем, что увидел: вдоль трех сторон его жилища устроены были из земли широкие диваны, убранные коврами, стены же землянки покрывал войлок, а потолок — чистые рогожки; в одном углу стояла маленькая железная печь, а в другом, — деревянный столик и несколько складных стульев; развешенное по стенам оружие, принадлежности седловки и полка с медным чайником, кастрюлей и стаканами составляли остальные украшения землянки. За столом в желтой канаусовой рубашке с расстегнутым воротом сидел сам полковник и пил чай.

— Честь имею явиться, — такой-то, — затем-то.

— Очень рад, батенька, такие гости нам в редкость. Снимайте-ка вашу сбрую, да хлебнем чайку, а потом поедем на посты. Эй, Свистунов, чаю капитану!

— Видите, какую хату сотворили мне станичники, — сказал полковник, посматривая на землянку. Спасибо им, тепло да и перетащиться не трудно. Нынешнюю зиму ее в пятом месте уже рою. Не прикажете-ли ромку?

— Я не пью ничего.

— Плохо, батенька, на войне нельзя не пить, особливо на аванпостах; конечно, надо в меру, а все без водки нельзя.

Напились чаю, полковник дал мне одну из своих лошадей, и в сопровождении 3-х казаков мы отправились в передовую цепь. Темь была страшная, надо было отлично знать местность и иметь казачью смекалку, чтобы не сбиться с дороги. Проехав версты полторы, полковник приостановился, вынул из кармана небольшой свисток и подал тихую трель; через несколько минут где-то вправо послышалась такая же трель, и мы, повернув в ту сторону, вскоре очутились около казачьей заставы.

— Благополучно?

— Благополучно.

— Давно прошел разъезд?

— Час время будет.

— В какую сторону? [51]

— К Красной балке.

— Смотри в оба, — последовал приказ, — и мы отправились вперед.

Пошла изморозь, резкий ветер продувал насквозь, но полковник ехал шагом, не прибавляя аллюра и храня глубокое молчание; даже лошади как будто знали, что нужно соблюдать величайшую тишину: они не фыркали и едва ступали по мокрой траве.

Спустя некоторое время, мы уткнулись в казачий пикет из 4-х человек при уряднике. Повторились почти те же вопросы и ответы, как на заставе. Полковник слез с лошади, приложил руку к глазам и стал всматриваться вперед, хотя там по-моему ни зги Божией не было видно.

— А впереди есть? — спросил он урядника вполголоса.

— Есть.

— Кто?

— Сарымка и Наливчик.

— Подай голос!

Через несколько минут где-то в стороне начал выть волк и так натурально, что я невольно осмотрелся кругом, но ничего не заметил. Прошло с четверть часа, вой повторился уже слабее, где-то вдали, и опять все смолкло. Я стоял рядом с полковником, опершись на своего коня, и, пригретый его телом, начинал уже дремать, как вдруг из темноты точно выросла перед нами высокая фигура.

— Наливчик? — спросил полковник.

— Я.

— Ну, что, проезжали?'

— Ни.

— А там, что делают?

— Лошадей кормят.

— Много их?

— Шкадрона два будет.

— Кое место?

— В сухом вражке.

— Спят?

— Ни; огоньку малость развели, офицера греются.

— Ступай, да не зевать!

Фигура моментально исчезла, как бы провалилась и так тихо, что напрасно я напрягал весь слух: не было ни звука, ни шелеста, все точно умерло в степи. Мы сели на коней и, осмотрев другие посты, часу во втором ночи вернулись в землянку.

— Тащите скорее сбрую, Свистунов посушит ее, — говорить мне [52] полковник, надевая на меня взамен мокрого платья какой-то стеганый халат. Не смотря на теплую землянку, у меня зубы колотились как в лихорадке.

— Чайку бы теперь, — сказал я.

— Кой чорт в этом добре, пузо только пучить будет, нет, батенька, теперь другого надо. Свистунов, водки!

— Я никогда не пил.

— Так начнете сегодня, на аванпостах, батенька, без нее нельзя.

— Нате-ка, выпейте этой подлости, домашняя еще сохранилась, — говорил он, подавая мне рюмку какой-то темной жидкости и для закуски ломоть ветчины. Я выпил; что-то теплое живительно пошло по всему телу, голова затуманилась, сделалось весело, и через несколько минут меня стало клонить ко сну.

— Вот, так-то лучше, — говорил, посмеиваясь, полковник, укладывая меня на одном из своих земляных диванов и покрывая дубленым полушубком. Спите, спите, в 4 часа опять поедем, а то он подлец (неприятель), перед утром не ровен час, и напакостить.

Прикоснувшись к подушке, я мгновенно начал дремать и точно в пресонках слышал, как полковник еще говорил: на аванпостах и водки не пить? В 4 часа мы были на конях, в полутемноте объехали цепь, а в 6 пили в землянке чай, после чего я вернулся в главную квартиру.

На другой день в 4 часа утра, войска под начальством самого главнокомандующего произвели наступление. Было морозно; бойко, сомкнуто шли люди, подтягиваемые утренним холодом, отдохнули с час на пол-дороге и затем опять вперед. Часов в 11 главнокомандующий со свитою обогнал колонны, и перед нами открылась обширная равнина, на которой было рассыпано сотни две казаков; кое-где взвивался дымок и слышались выстрелы.

Взъехав на небольшую высоту, главнокомандующий выждал, когда подтянулись войска, и приказал им построиться в боевой порядок. Пехота стала в центре, на левый фланг выехала гусарская бригада с двумя батареями, казаки же начали собираться к правому флангу общего расположения. Главнокомандующий двинулся с пехотой, а наш генерал, взяв меня и еще двух офицеров, пристроился к гусарской бригаде.

С своей стороны неприятель усилил аванпосты, и на равнине запестрели мундиры двух или трех кавалерийских его полков. По мере движения нас стали встречать пушечные выстрелы, но снаряды доходили еще на излете и все оказывались шестифунтовыми. В это время бригада получила приказание охватить правый фланг неприятельской кавалерии и произвести решительное наступление. Лихо пошли на [53] полных рысях гусары, еще забористее выскакала конная артиллерия, моментально снялась с передков и начала угощать ближайшие войска противника. Нас заволокло дымом, что-то кругом свистало, слышались команды, топот коней; словом, был какой-то хаос, и только когда очистился воздух, мы увидали, что один гусарский полк несся в атаку, а неприятель, не выждав ее, улепетывал во все лопатки.

— Славно, право, славно! — говорил весело генерал, — задали же мы им трепку, а теперь, господа, поедемте к казакам, посмотрим, что у них делается.

Проскакав мимо главной колонны, мы направились к правому флангу и, остановясь на одном бугре, увидали следующую картину: перед бугром было рассыпано сотни две казаков, а против них, в расстоянии четверти версты, как раз перед небольшою деревнею, гарцовали в таким же числе неприятельские наездники. Из деревни беспрерывно выскакивали одиночные люди и, делая выстрел или два по казакам, сейчас же скрывались за строениями.

— Это ни на что не похоже, — строго обратился генерал к стоявшему на возвышении казачьему полковнику в черном оборванном архалуке с надетою поверх его форменной истасканной шинелью. Как это вы до сих пор не прикажете выбить их из деревни! Я сам туда поеду.

Полковник спокойно посмотрел на генерала и также спокойно возразил:

— Если угодно быть в плену, ваша воля, позади деревни балка, и я не отвечаю, если казаки попадут в засаду, здесь нужна артиллерия или пехота. Впрочем, если прикажете...

— Нет, приказывать не могу, — ответил мягким голосом генерал, — но мне казалось бы, что можно...

— Тут казаться нечему, — отрезал как-то грубо полковник, — а вот, если хотите, пожалуй, я пошлю станичников пощупать, что там есть, — и, подозвав такого же, как сам, оборванного офицера, он сказал ему несколько слов.

Мы видели, как офицер понесся к сотням, как сотни гикнули на приятеля, и он отступил по обе стороны деревни, и как в то же время несколько казаков юркнули в улицы. Послышались выстрелы, и через несколько минут наши казаки неслись обратно, преследуемые сомкнутой неприятельской кавалерией.

— Что, убедились? — спросил полковник, — тут с одними казаками ничего не сделаешь.

Генерал не возражал, но, достав из кармана листок бумаги и карандаш, быстро написал что-то и, отдавая мне записку, сказал: [54]

— Отвезите к главнокомандующему и немедленно возвращайтесь с ответом сюда.

В то время как мы разъежали с генералом, туман рассеялся, и на впереди лежащих высотах ясно обозначились массы неприятельской пехоты, занимавшей весьма крепкую позицию.

Было 3 часа, когда, получив записку, я поскакал к центру нашего расположения, где остался главнокомандующий. Находясь с 4 часов утра под седлом, конь мой стал приставать и хотя две-три хороших нагайки придали ему бодрости, но не на долго; кроме того появились и другие препятствия; мне пришлось проезжать полем, где только лишь была стычка передовых войск, везде валялись убитые лошади и люди, последние совершенно без одежды, которую мгновенно обирали нашп казаки. Такая картина для коня была еще новой, и потому он пятился, кидался в стороны и тем задерживал меня беспрерывно.

В записке, которую я вез, доносилось: «Я распоряжаюсь на правом фланге аванпостов, против деревни Г., занятой ничтожной частью пеприятеля — казаки боятся без артиллерии атаковать этот важный для нас пункт; прошу о присылке нескольких орудий...» Почему генерал придавал особое значение деревушке, не знаю, тем более, что ему хорошо было известно намерение главнокомандующего: не производить в этот день решительной атаки, а только потеснить аванпосты неприятеля, заставив его развернуть свои силы, что было уже достигнуто.

Прискакав к пехоте, я к удивлению увидал ее на биваке; а на вопрос, где главный штаб, мне отвечали, что он давно уехал на левый фланг, куда я и понесся. Конь мой стал еще более приставать. Далее в гусарской бригаде мне сказали, что главнокомандующий был тут, но затем с небольшою свитою направился вдоль передовой цепи к правому флангу. Привелось скакать обратно; на полдороге я нагнал главнокомандующего; рядом с ним ехал нашгенерал и что-то с жаром докладывал. Я поехал за свитою, но через несколько минут столкнулся с начальством.

— Где моя записка? — сердито спросил генерал.

— Вот она.

— Как вы осмелились не передать ее?

— Я не успел съискать главнокомандующего, при том войскам дали отбой...

— Хороша отговорка... не нашел... — произнес с усмешкой генерал и потом, подъехав ближе ко мне, начал почти кричать:

— Как вы смели не исполнить приказания, из-за вас могло быть проиграно дело, погибнуть тысячи людей, а вы шатались Бог [55] знает где! Хорош адъютант! Я вас, сударь, под суд отдам... в 24 часа... знаете, чем это пахнет...

Ошеломленный такой распеканкой, я ничего не ответил генералу и, осадив лошадь, отстал от него.

Главнокомандующий объехал аванпосты, отдал приказания казачьему полковнику в оборванном архалуке и в 6 часов направился к ночлегу в небольшую деревушку, состоявшую из землянок, которую еще утром занимал неприятель.

Жителей в селении не было, землянки не топились, и когда мы разложили огонь, то с потолков, они же и крыши, полила на нас оттаявшая вода, начали падать мокрицы и другие гады. При такой обстановка, разбитый физически и нравственно, я с каким-то азартом глотал из кострюли мутный чай, приготовленный наскоро моим казаком, когда меня потребовали к генералу.

— Так служить нельзя! — встретило начальство новым выговором; — стыд и страм! Видите, он не нашел главнокомандующего! — обратился генерал с усмешкой к сидевшему в землянке какому-то толстому, обрюзглому полковнику: — как это вам нравится?

— Ваше превосходительство, я уже докладывал, отчего я не мог доставить записку; затем, если вы находите меня виновным, не угодно-ли поступить со мной по закону.

Генерал смерил меня глазами.

— Я вас вышколю, сударь, — прибавил он полушопотом: — вы у меня никакой награды не получите, помните это, а теперь идите скорее к начальнику штаба, он вас поучит, как служить, да попросите его подписать теперь же вот это распоряжение.

Бумага заключала в себе какое-то неважное передвижение войск.

— Начальник штаба изволит отдыхать, — сказал мне камердинер в сенях генеральской квартиры.

Мне приказано непременно доложить эту бумагу.

— Что там еще? — раздался откуда-то пискливый, раздраженный голос, — войдите!

Осмотревшись в землянке, я заметил, что в углу ее стояла небольшая, железная кровать, обтянутая белым полотном, а на ней лежала крошечная фигурка нашего начальника штаба, покрытая белым, как снег, одеялом.

— Генерал приказал просить ваше превосходительство утвердить поскорее эту бумагу.

— Ваш генерал вечно надоедает, — ответил мне начальник штаба, взяв бумагу и лежа подписывая ее. Неужели он не мог подождать с этим вздором до утра? Скажите ему, мой любезный, [56] чтобы он с такими пустяками не беспокоил меня. Сегодня я устал и хочу отдохнуть.

Я передал слово в слово приказание начальника штаба. Генерал сконфузился и сейчас же отпустил меня домой.

На другой день главнокомандующий произвел рекогносцировку, сам указал пункты, для бивакирования главных частей войск, дал инструкции начальникам отрядов и в тот же день в ночь выехал обратно в место постоянного расположения главной квартиры. На следующее утро тронулись и мы; генерала все это время я не видал и ехал отдельно.

Дорогой я простудился, а по прибытии на место, недели две болел; когда же в первый раз пришел в штаб, генерал встретил меня чрезвычайно любезно.

Зима приходила к концу, в главной квартире шла живая работа по приготовлению войск к походу, так как решено было открыть военные действия раннею весною. Подошла Пасха. Мы думали, что нас хоть на первый день избавят от занятий, но генерал объявил, чтобы по случаю экстренных распоряжений мы непременно после обедни явились в штаб, тем более, — добавил он, — что визитов от вас в военное время никто не потребует.

По принятому в Россин обычаю на Пасху самые бедные люди и те разговляются или в кругу родных и добрых знакомых, или у начальства, а тем более это казалось необходимым нам, военным, далеко откинутым от своих семей. Но напрасно мы ждали, что генерал, как чисто русский, православный человек, забыв на этот раз скупость — пригласит нас хоть напиться с ним после заутрени чаю; ничего этого не было: он приказал только явиться на службу, и потому мы решились сделать складчину, а всеми уважаемый полковник Г. принял роль распорядителя и предложил после обедни собраться к нему разговляться. Служба кончилась поздно, и мы гурьбою потянулись из церкви к доброму полковнику. Там припомнилась каждому из нас дорогая родина, семья, вся обстановка встречи подобного праздника в былые годы, и не одна может быть слеза капнула в бокалы шампанского, которым весьма усердно угощал радушный хозяин.

После розговенья пошли воспоминания, рассказы о близких сердцу людях, предположения о том, что делается в эту минуту у каждого из нас дома, а время незаметно прошло до 10 часов, когда появилось несколько посыльных казаков, давно нас разыскивавших с приказанием генерала немедленно явиться всем офицерам в штаб.

— Извините, господа, — встретил нас генерал, не отвечая на поздравления и даже не христосоваясь, — что я вас потревожил; дело спешное, необходимо заняться работой, и вместе с тем он дал несколько [57] бумаг, из которых экстренною оказалась лишь одна, а прочие могли быть исполнены нисколько не спеша.

Окончив в полчаса, что было понужнее, мы хотели идти по домам, но генерал приказал остаться.

Тоскливо было сидеть в штабе, и от нечего делать мы стали рассматривать убранство общей нашей и генеральской залы. Обыкновенная пыль в зале была сметена, полы вычищены, а в переднем углу стоял раскрытый ломберный столик, на котором красовались четыре тарелки: с 8 крашенными яйцами, куличем, пасхой и небольшим кусочком ветчины; графинчик с кюммелем и бутылка хересу добавляли убранство стола. Все это было покрыто скатертью.

Прошло часа два, а мы сидели, ничего не делая; в это время являлись разные лица с поздравлениями, и, наконец, приехал какой-то седой инженер с Георгиевским крестом на шее, которого генерал принял с особым почтением и даже лично снял с него плащ.

Инженер ушел в кабинет, а мы по-прежнему остались дремать в смежной с залой комнате. Прошло еще с полчаса, когда один из самых нетерпеливых наших офицеров повел такую речь:

— Господа, генерал поступил с нами очень невежливо: не только не позвал нас разговеться, не похристосывался с нами, но держит еще здесь без дела, а как на Руси принято на Пасху непременно разговляться, то я взамен генерала прошу вас.

И, сопровождая слово делом, он снял скатерть с закуски, выпил рюмку водки и съел яйцо. Шутка пришлась как-то очень к стати, и через несколько минут от генеральского розговенья и вина не осталось ничего кроме яйчных скурлуп, и мы, покрыв стол по-прежнему скатертью, как истые школьники, смиренно уселись на места. Через полчаса, двери кабинета распахнулись, и генерал, идя перед своим гостем, бросился к закуске.

— Прошу извинить, ваше высокопревосходительство, закуска у меня походная, но уж по русскому обычаю без хлеба-соли в этот день не выпускают. Как хотите, откушайте, — продолжал генерал, и с этими словами сдернул покрывавшую стол скатерть.

Заглушая всеми мерами смех, мы смотрели из соседней комнаты на эту сцену. При взгляде на закуску, лицо генерала вытянулось, а гость улыбнулся, проговорив:

— Не беспокойся, в другой раз когда-нибудь приеду к тебе пообедать, и вышел в переднюю, где смущенный генерал подал ему шинель с низкими поклонами.

— Андрей, — грозно крикнул генерал, проводив гостя; но, к счастью для Андрея, последний куда-то изчез. [58]

Взбешенный еще больше, генерал бросился к нам, но, встретив смеющиеся физиономии и догадавшись, кем уничтожена его парадная закуска, он быстро отвернулся.

— Мне вас больше не нужно! — кричал он, — можете отправляться куда хотите.

Мы совершенно счастливые мигом рассыпались из штаба.

Н. Г. Залесов.

Текст воспроизведен по изданию: Записки адъютанта // Русская старина, № 1. 1904