ЖАКЛАР Ш. В.

ОЧНАЯ СТАВКА ЦИВИЛИЗАЦИИ И ВАРВАРСТВА В СРЕДНЕЙ АЗИИ.

I.

В 1295 году магометанской геджры, или, если хотите, в 1878 году нашей эры, Шир-Али еще царствовал в Кабуле. Это был, по словам некоего автора, «могучий и гордый властитель, обладавший тем видом достоинства, который почти всегда присущ человеку царственной крови, прошедшему через длинный ряд испытаний и несчастий. Взгляд его был угрюм, а обычный отпечаток задумчивости на его отмеченной страстями физиономии красноречиво говорил о тех неизгладимых следах, которые оставили в его душе семейные горести».

Он испытал жестокие превратности судьбы; но он сумел обратить свои несчастия в средства для достижения победы. Когда, после Шайкабайского поражения, казалось, все уже было потеряно, он собрал своих приверженцев и тем из них, которые отчаивались в успехе его дела, советовал перейти на сторону врагов; что же касалось его лично, афганистанского эмира, он намерен был бороться до последнего вздоха.

К такой неукротимой энергии в нем присоединялось великое сердце и светлый разум. Он знал несколько языков, в том числе английский и французский. Он любил искуства и сам подчас занимался поэзией. Он написал несколько любовных и воинственных песен. Его сердари, или великие вассалы, трепетали перед ним. Его народ, по природе своей [110] независимый и неукротимый, любил его за отвагу и мужество. Русские и англичане искали его дружбы. Беспокойный сосед его, киргиз Давуд, сильно его побаивался.

После смерти последнего, Шир-Али задумал присоединить к своим владениям его степи. Во время похода он встретился с прелестной вдовой киргиза, Эмине, которая ехала на арабском коне, одетая в роскошный восточный костюм, предшествуемая громом барабанов и окруженная блестящей толпой молодых ханов в пестрых и причудливых одеждах.

Последовал обед в юрте. На заре следующего дня обе воюющие стороны отправились на охоту. Ужин отличался большим оживлением, и Шир-Али, почерпая вдохновение в прекрасных глазах Эмине, которые она почти не сводила с него, разразился грациозными поэтическими импровизациями.

Принцесу сопровождала старая сага, степная колдунья. Перед отъездом она говорила молодой вдове: «Пожалей нас. Бойся чужеземца, бойся англичан, бойся русских, бойся и Кабула. Ты хороша собой: выходи замуж».

«Берегись», говорила колдунья на другой день принцесе Эмине, которая, будучи христианкой, потребовала от Шира-Али, чтобы он распустил свой гарем. Но Эмир не мог этого сделать, не вызвавши бунта и неудовольствия своих родных.

После того Эмине стала худать и чахнуть, и кончила тем, что ушла в монастырь, отказавши Ширу-Али свои степи. Эмир, во главе своих воинов, сделал набег на монастырь; он возвратился к себе, неся, на острие меча, великолепную, черную с голубым отливом косу, косу Эмине. Зная, что эта коса должна пасть под ножницами, он не хотел допустить, чтобы ее продали какому-нибудь гератскому парикмахеру. Драгоценный трофей сохранялся в шкатулке, разукрашенной золотом и драгоценными камнями.

С тех пор русские и англичане друг за другом тщетно надеялись сблизиться с грозным повелителем Кабула. Он поклялся над своей драгоценной шкатулкой в вечной ненависти к христианам и их дипломатии.

Такова легенда о Шир-Али. Она известна во всей степи и ее рассказывают в юртах, под усыпляющие звуки бандур, за чашкой кумыса.

История прибавляет к этому, что англичане, недовольные тем равнодушием, с которым эмир относился к их заискиваньям, восстановили против него враждебные ему шайки, которыми он и был убит.

Это значило пустить дружбу слишком далеко. Впрочем здесь [111] может служить оправданием то соображение, что самая дружба была не совсем бескорыстна. «Хорошо управляемый Афганистан, говорил недавно морской министр г. Смит, совершенно необходим для безопасности Индии... Мы искали, мы желали быть в добрых отношениях с властителем этой страны... Но, к несчастию, некоторые события в последние годы заставили Шир-Али усумниться в честности, доверии и добром расположении к нему со стороны правительства Индии». «Прав он или нет, присовокупил министр, я не буду разбирать этого. Но не подлежит сомнению, что Шир-Али убедился в невыгодности для него всякого союза с Англией. После этого нам оставалось или доказать Шир-Али, что он ошибается, или показать ему наше могущество. Афганистан представляет собою, в известном направлении, ворота в Индию; оставить позади этих ворот неизвестную силу, мощь которой не изведана, и которая всегда имеет возможность двинуться сквозь проходы, ведущие в Индию, это значило бы создать себе весьма серьезные затруднения. Нам пришлось бы в таком случае, для поддержания нашего авторитета в Индии, прибегнуть к огромной трате крови и денег.

To есть, другими словами: — дружба или смерть. Впрочем, возможно ли положиться на дружбу властелина, царствующего над группой племен, фанатизированных общей религией, гордых своей независимостью, едва признающих над собой одно общее правительство, представляющих собою едва лишь зародыш государства.

Таким образом из двух решений дилемы осталось одно. Смерть афганского народа была решена!

Во всем этом нет ничего такого, что находилось бы в разногласии с вековыми традициями цивилизованных народов по отношению к народам варварским. Разрушение этого государства, которое по размерам територии не уступает Германии, произошло бы, как и во многих других случаях, без всякого шума, так что нечему было бы и удивляться. Подобные события совершаются чуть не каждый день.

Случилось, однакожь, что этот уголок земного шара, почти неизвестный, не смотря на его шестимилионное население, о котором никто, за исключением географов по професии, ничего не знал кроме его варварского имени, — этот уголок, называемый Афганистаном вдруг возымел дерзость противопоставить силу насилию англичан и приковать к себе на некоторое время взгляды всего Запада. [112]

Всем этим он обязан совершенно особенным, внешним обстоятельствам.

По воле судеб, европейская политика, которая всегда так развязно играет свободой и самым существованием некоторых народов, вдруг увидела себя, в свою очередь, и по этой именно причине, на краю бездны.

Едва только берлинскому конгресу удалось с грехом пополам уладить восточный вопрос и обеспечить на время европейский мир, как раздор, умиротворенный в Константинополе, готов вновь вспыхнуть в тех частях средней Азии, в которых водворили свое господство две великие державы, Россия и Англия. Столкновение двух империй на этой почве, приходящейся между их границами, казалось неизбежным и все не без опасения ожидали этого взрыва, который, захватывая все более и более обширный круг, мог угрожать Европе всеобщим пожаром.

Впрочем, на этот раз удалось отделаться одними страхами. Однако опасность только отдалена, а отнюдь не уничтожена. Напротив, каждый шаг вперед со стороны обеих держав делает ее все значительнее.

Пользуясь роздыхом вооруженного с головы до ног европейского мира, мы намерены бросить взгляд на английскую политику в Афганистане.

II.

Раз уже, лет сорок тому назад, Англия и Афганистан померились силами и борьба между ними длилась около трех лет. Борьба была в высшей степени упорная, кровавая, полная драматических подробностей и потрясающих эпизодов.

Замечательно, что эта борьба в своих перепитиях и по своему происхождению сильно напоминает нынешнюю.

Дост-Мохамед, отец Шир-Али, захватил в то время власть и выказывал весьма мало охоты к союзу с Англией. Этой причины было вполне достаточно для того, чтобы начать первую экспедицию 1839 года. Британское правительство собственной своей властью низложило Дост-Мохамеда; но это вызвало сильное волнение. Пришлось то и дело снаряжать экспедиции для усмирения возмущавшихся народцев; но победы английских войск не в силах были восстановить спокойствия даже на самый короткий срок, — так велика была всеобщая ненависть к чужестранцам. [113]

Наконец, в 1841 году, в Кабуле вспыхнуло возмущение. Английский посол и с ним несколько офицеров были убиты. Возмущение нашло себе грозных пособников в тех самых афганских войсках, которые состояли на жалованьи у англичан; в то же время английские генералы оказались лишенными всяких способностей. Английские войска принуждены были очистить Афганистан. Отступление, происходившее зимой (стоял январь 1842 г.), при самых неблагоприятных условиях, окончилось страшной катастрофой. Все 17,000 человек, составлявших английское войско, в числе которых было только 5,000 способных к бою, были истреблены до последнего в Курдском горном проходе, где афганцы устроили засаду. Один только военный врач, Брайдон, избег гибели и принес весть об истреблении войска.

Новая армия «мстительница», под начальством генерала Полока, ворвавшись в Афганистан, заставила туземцев дорого заплатить за их патриотическое сопротивление. Победа удалась только тогда, когда главные крепости были срыты, а Бала-Гиссар, эмирский дворец, и вместе с тем цитадель Кабула сожжена.

Спокойствие было на некоторое время обеспечено. Этому не столько способствовал успех английского оружия, сколько ловкость сэра Джона Лауренса, которому в 1854 году удалось добиться ратификации договора, заключавшего в себе обещания со стороны Англии и Афганистана о взаимном соблюдении неприкосновенности територии обеих сторон.

Эта политика невмешательства, которой было придано знаменитое определение «магистральной пасивности», имела тот результат, что когда, в 1857 году вспыхнуло в Индии восстание, Дост-Мохамед остался верен подписанному им договору и не беспокоил англичан на границе.

Шир-Али, один из двадцати двух сыновей Дост-Мохамеда, наследовал последнему в 1863 году. Прекрасные качества, о которых мы раньше упомянули, не были единственными, какими обладал этот замечательный властитель. В годы изгнания, проведенные отцом его в Калькуте, он оставался верным его сотоварищем и не покидал старика ни на минуту в эти тяжелые дни. За это время он получил солидное политическое воспитание. Тотчас по вступлении на престол Шир-Али проявил обширные государственные способности. Афганская монархия в том виде, в каком она существовала до тех пор, пока Шир-Али не сделался полновластным ее обладателем, представляла лишь зачатки государственной [114] организации; ее нельзя было считать государством цельным, управляемым одними законами, но скорее пространством, раздробленным на отдельные владения между множеством мелких народцев, почти независимых один от другого и имевших отдельных князей и отдельное войско. Многие из них, как например, племя патаков на границе Пенджаба, вовсе отказывались признать какого бы то ни было главу.

Каждое владение разбивалось на множество мелких областей, которые, в свою очередь, дробились на бесчисленные общины и колена. Между последними повсеместно царила кровавая вражда и вековечная родовая распря; таким образом, по всей стране шла непрерывная война, не только между отдельными деревнями, но даже между отдельными юртами.

И поныне во всей стране нет ни одной деревни или города, которые не были бы обнесены кирпичной стеной, так что страна кажется сплошь покрытой крепостцами и фортами, не считая отдельных башень, разбросанных там и сям для прикрытия горного прохода или дороги в деревню.

Большая часть земли была разделена между васалами эмира или сердарями, которые, подобно средневековым европейским баронам, обязаны были поставлять эмиру войска, набранные из жителей их клана. Рядом с ними существовали городские жители, нечто вроде наших прежних вольных городов, непризнававшие обыкновенно над собой никакой власти; они содержали армию для себя и соединялись между собою под начальством избранного сообща главы, или действовали отдельными шайками, составленными из знакомых друг с другом соседей.

Таково было политическое состояние Афганистана в тот момент, когда преемник Дост-Мохамеда взял в свои руки власть. В этом чисто-феодальном государстве он играл роль, подобную той, какую играл во Франции король Людовик XI; он разрушал могущество сердарей и стремился, опираясь на полудисциплинированную армию, содержимую на свой собственный счет, создать крепкую и сильную централизацию.

Неведомый дотоле авторитет, которым он окружил себя, дал ему возможность ввести в своих владениях такие учреждения, которых польза и значение для его соседей были очень хорошо им оценены. Между прочим, он много старался над тем, чтобы распространить в своих владениях расплату наличными деньгами, вместо господствовавшего в стране способа уплаты землей и продуктами; он создал также и почту, [115] которая была самым счастливым из его учреждений. Кроме этих мероприятий, доказывающих значительный практический ум, он проводил и другие, не менее замечательные по их демократическому характеру. Так, например, он дал народу право обращаться лично к нему, установив с этой целью право личной петиции. Иные нововведения отличались сомнительными достоинствами, например, запрещение кабульским сапожникам шить какую бы то ни было обувь, кроме сапогов a l’anglais. Он до такой степени увлекся англоманией, что решился заменить удобную и просторную одежду своих солдат узкими мундирами, совершенно неподходящими к азиятам. Мундир английского солдата, сшитый из полосатой шерстяной материи, вроде тика, слишком короткие панталоны, перевязь из сыромятной кожи, на голове огромные и весьма комичные колпаки, называемые кулла, на вершине которых были укреплены ружейные пули, — все это вместе представляло довольно уморительный доспех, в котором и Россия имела своих представителей, в виде пуговиц, завезенных из Ташкента кабульскими купцами.

Эта эпоха была апогеем мирного влияния Англии в Афганистане.

В 1869 году эмир отправился в Индию, где ему был оказан самый блестящий прием. Однако результат оказался совершенно противоположным тому, какого ожидали. Проницательность эмира дала ему возможность рассмотреть под цветами ловушку. Он понял, что в союзе, который ему обещали, было гораздо больше лицемерия, чем действительного ручательства за хорошие взаимные отношения.

Внушительное величие английского могущества, вихрь празднеств и удовольствий, в которые он был погружен, могли на минуту ослепить его или отвлечь его внимание, но не могли помешать ему убедиться в том, что ему отказывают в самом главном, о чем он просил прежде всего — в серьезной поддержке, в гарантии его прав. Эмир унес с собой обратно, в свои горы, убеждение, что ему нечего ждать от Англии и что даже денежная помощь, которую ему предлагали, могла быть приобретена не иначе, как ценою каких-нибудь привилегий и более или менее значительных посягательств на его собственную независимость.

На одном только пункте эмир настаивал с особенной силой. Он требовал, чтобы ни один английский солдат не имел права переступать его границы, под предлогом усмирения его афганских подданных, и чтобы ему дали [116] обязательство не назначать европейских офицеров, в качестве резидентов в афганские города. Шир-Али помнил слова, сказанные в 1856 году отцом его Дост-Мохамедом лорду Лауренсу: «Если вы хотите, говорил он, чтобы мы остались добрыми друзьями, не навязывайте мне английских офицеров».

Вице-король дал с своей стороны формальное согласие на это желание афганского повелителя.

Однакожь, в 1873 году, после занятия Хивы русскими, британское правительство пожелало послать своего офицера для осмотра северной границы Афганистана. Эмир отказал, и соседи его не замедлили усмотреть в этом отказе признак сближения с Россией.

Уже несколько лет Англия внимательным взором следила за непрерывными успехами России в средней Азии. Владения обеих держав оказывались отделенными одни от других только Афганистаном. Это неизбежно повлекло за собою борьбу из-за влияния на царствующего в Кабуле государя.

Английская дружба становилась все более и более требовательной, а эмир все менее и менее уступчив. Когда последний оказал неуважение своим отказом воспользоваться денежной суммой, предоставленной в его распоряжение в обмен на некоторые двусмысленные предложения, индийское правительство дало почувствовать, что оно сильно обижено. Отношения сделались натянутыми и положение вещей угрожало значительным ухудшением.

Стало ясным, что с политикой невмешательства дело покончено. Мирная система лорда Лауренса подвергалась едкой критике и надоела всем. То, что прежде называли «магистральной пасивностью», было перекрещено в «роковую пасивность». Ветер решительно переменил направление и английская политика на востоке вступила в свою обычную колею.

III.

Когда летом 1878 г. британское правительство узнало об отправленном туркестанским генерал-губернатором посольстве, оно тотчас же решило отправить посольство и с своей стороны; эмир был уведомлен письмом вице-короля об этом посольстве, во главе которого стоял сэр Невилль Чэмберлен.

Набоб Голам-Хусейн-Хан, туземец, состоявший на английской службе, которому было поручено отвезти помянутое [117] письмо, уверял, что его приняли хорошо, и вообще из его донесений никак нельзя было заключить о решительном отказе принять посольство. Тем не менее, после несколькох дней, проведенных в ожидании, индийское правительство решило, что оно не может дозволить, чтобы его посол стоял на границе, пока эмиру не заблагорассудится дать свой ответ, и сэр Невилль Чэмберлен тронулся в путь, сопровождаемый всем персоналом посольства, которому предшествовали пятьдесят копий и которого эскортировали сто сабель и пятьдесят штыков.

Остановившись на расстоянии нескольких верст от прохода Кибер, глава посольства отправил туда маиора Каваньяри, давши ему в проводники начальников соседних и киберийских племен, уже развращенных английским золотом.

Пройдя несколько верст и приблизившись к форту Али-Муссид, маиор Каваньяри отправил к Фаиз-Мохамеду курьера, с приглашением явиться для переговоров. Он выразил надежду, что афганский начальник примет посольство дружески и даст ему свободный пропуск, а также доставит необходимую провизию. Фаиз-Мохамед отвечал, намекая на киберийских вождей, перешедших на сторону англичан, что подкуп подданных эмира, с той целью, чтобы они, вопреки воле своего повелителя, пропустили чужеземцев чрез горный проход, никак не может быть назван выражением дружбы. Он предлагал подождать несколько дней до получения ответа из Кабула и прибавил к этому, что, не имея точных инструкций от эмира, он не может пропустить посольство и, в случае крайности, не преминет пустить в ход вооруженное сопротивление.

Во все время переговоров афганский начальник вел себя совершенно прилично и обе стороны расстались в самых лучших отношениях.

В действительности же война была уже объявлена тем самым фактом, что вооруженная сила англичан вступила на афганскую територию. Эмир с первого же момента убедился в затруднительности положения и в желании со стороны британского правительства начать новую борьбу. Он поспешил немедленно созвать на дурбар или великий совет главных вождей подчиненных ему племен. Предприняты были особенные приготовления для того, чтобы придать полную торжественность этому совещанию, от которого могла зависеть дальнейшая участь всего афганского царства. Были заготовлены многочисленные палатки для приема делегатов от разных [118] племен, собравшихся в числе двухсот пятидесяти человек. Когда все было подготовлено, старый эмир в сопровождения многочисленной и блестящей свиты, прибыл на совет и был встречен с энтузиазмом всеми присутствовавшими. Совету предстояло известить народ о предстоящей борьбе с «рыжими разбойниками» и обсудить вопросы относительно военного бюджета страны, распределения боевых сил и заготовки провианта и фуража.

Предложив совету обсудить, под председательством военного министра, все вопросы административного свойства и по распределению войск, эмир указал затем те главные цели, какие следовало предначертать себе при этой борьбе. После того он прибавил твердым и звучным голосом: «теперь возвратитесь к вашим братьям, наточите ваши мечи и копья и оседлайте ваших коней, чтобы быть готовыми выступить в поход немедленно, как только я позову вас на борьбу с врагами нашей отчизны».

В приказе по войскам, отданном в месяце «шавале» 1295 года геджры (1878), он объявил, что он, эмир никогда, без законной причины, не нападал на соседние земли, как это делают теперь англичане; что все воины — дети его и потому защищать его — их прямая обязанность; что они должны с негодованием отнестись ко всякой попытке подкупить их золотом, к которой способны прибегнуть их враги.

Собрание афганских улемов обнародовало, с своей стороны, прокламацию такого содержания:

«Англичане собираются вторгнуться в Афганистан для того, чтобы отмстить за свои прошлые неудачи, которых они до сих пор не могут забыть. Сражаться с этими чужеземцами, которые, в случае победы, истребят наших жен и детей, есть священная обязанность всех, а не одних только мусульман. Преступно принимать что бы то ни было от неверных, которые не приминут при настоящих обстоятельствах прибегнуть к своей излюбленной системе подкупа. Кто падет в битве против неверных, тот пойдет прямо в рай; кто останется в живых, будет покрыт неувядаемой славой. Трусу, который бежит, позор в этой жизни и адские муки в будущей».

Между тем, британские войска вторгались в Афганистан, уверяя его население, что ее величество, всемилостпвейшая императрица Индии, не имеет ничего против афганского народа, а только против одного эмира. Обильно расточаемое английское золото вводило многих в соблазн. Вожди некоторых племен вошли [119] в переговоры с врагами и продали им свой союз за деньги. В равных местах начались волнения; восстание разросталось и мало-по-малу охватило, как пожар, всю страну. Покинутый войсками, окруженный врагами и изменниками, старый эмир увидел себя вынужденным бежать в Туркестан, где и был умерщвлен по проискам англичан. После этого великодушный Джон Буль для того, без сомнения, чтобы представить новое доказательство доброго расположения правительства королевы к эмиру, раздавил во имя его мятежные племена и утопил в крови остатки того самого возмущения, которое было им же самим вызвано.

Тем временем сын умершего эмира, Якуб-Хан, возмущения которого Шир-Али неоднократно пришлось подавлять и которому перед тем только что удалось бежать из тюрьмы, успел соединить около себя несколько племен и поспешил войти в сношения с неприятелем. 28 февраля особый посланец привез от него в Джелалабад следующее странное письмо:

«Со времени последнего моего письма, у нас в Кабуле получена весть о смерти моего отца, последовавшей 21 февраля. Так как отец мой был всегда другом английского правительства, то я и сообщаю об этом в доказательство дружбы».

Правительство ее британского величества было тронуто таким доказательством и, перенеся на этого любезного сына те чувства испытанной дружбы, которые питало к отцу, оно признало его повелителем страны и помогло ему расширить свое влияние.

После этого маиор Каваньяри был отправлен к новому эмиру, чтобы продиктовать ему условия мира.

Англия не требовала ни одной копейки контрибуции и ни одной пяди територии. Она домогалась только права занять проходы Кибер и Мишни, права управления долинами Курум Сиби и Пишин, с предоставлением эмиру всего избытка доходов с этих местностей за вычетом расходов по их администрации; кроме того право располагать английские войска всюду, где это признано будет нужным. Независимость эмира безусловно признавалась; только он обязывался впредь в своих сношениях с соседями и пограничными племенами во всем согласоваться с инструкциями британского правительства. А для того, чтобы руководить его, как правителя, при кабульском дворе будет иметь постоянное пребывание английский резидент; таких же резидентов Англия имеет право держать в Герате, Кандагаре и других городах [120] Афганистана. За все это эмиру предлагали ежегодную субсидию в 120,000 фунтов стерлингов до тех пор, пока он будет соблюдать эти условия. Вот, что такое гандамакский трактат.

Трудно решить, чему более удивляться в этом достопамятном документе: — умеренности ли его основ, или предупредительности, которая, по словам англичан, имела целью избавить афганского повелителя от тяготы административных, политических и военных забот, оставив ему все выгоды, в виде постоянных доходов, увеличенных еще ежегодной субсидией, без неудобств териториального обладания.

Эмир был бы ужь чересчур требователен, еслиб не удовлетворился этим. Итак договор был заключен и мир, казалось, обеспечен. Тесные, дружественные отношения с союзной нацией были восстановлены. Повелитель ее был осыпан знаками расположения. В столице поселился посол с блестящею свитой. И вдруг неожиданный случай в один момент опрокидывает все планы англичан и дает делу непредвиденный оборот. Часть армии возмущается против эмира, нападает на него, осаждает посольство и убивает посла и всю его свиту.

IV.

Когда в прошлом сентябре было получено известие об убийстве, жертвами которого сделались маиор Каваньяри и его свита, раздался общий крик негодования; проклятия посыпались со всех сторон на афганский народ. В самом деле, кто осмелится отрицать, что покушение на личность посланника представляет собою самое кровавое оскорбление, призывающее на головы виновных общественное мщение?

Однакож, раздались голоса, между которыми следует упомянуть «Fortnightly Review», — голоса, поставившие перед Англией следующие вопросы: — можно ли рассматривать афганский народ, как составляющий совершенно устойчивое государство, прочное в своих основах и управлении, в особенности с тех пор, как в нем явились англичане, так усердно сеявшие везде раздор и деморализацию; в какой мере убитый посланник в действительности представлял собой мирного, и, в силу этого, неприкосновенного представителя дружественной нации, при другой независимой нации. Указывали на бывшую перед тем войну, на вторжение в страну, и на последовавший за ним, ненавистный для всех трактат, согласие на который было вырвано силою и подкупом. [121]

В самом деле, вместо того, чтобы быть вестником дружбы и мира, не явилось ли английское посольство скорее авангардом вторгающейся в страну армии, а посол — военачальником, которому было поручено предписать условия и утвердить господство, под постоянной угрозой этой армии, все время остававшейся на територии? Не проявилось ли в этом случае традиционного сопротивления афганцев против чужеземного ига и всякого вмешательства в их дела? Между многочисленными племенами страны можно ли указать хоть на одно, за исключением пограничных Белуджей, которое бы когда-либо признавало английское господство, или хотя бы просто пустило к себе хоть одного англичанина, даже с целью научных изысканий? Так ревниво-чувствителен этот народ по отношению к своей независимости!

Это до такой степи верно, что все сведения, какие англичане могли иметь о стране, получены ими, благодаря изысканиям отрядов военных топографов, которые сопровождали армию в походах против упомянутых племен или чрез посредство некоторых офицеров, которым, изредка в мирное время, удавалось перейти чрез границу. Всевозможные средства пускались в ход для того, чтобы сломить эту ревнивую скрытность афганцев по отношению к их соседям в Индии. Им предоставляли совершенно свободно разгуливать по английской територии, позволяли торговать на базарах английских городов, их принимали на службу в туземные полки. Но ничто не помогало. Афганцы не прочь были пользоваться предоставленными льготами и даже поступали на разные должности, щедро оплачиваемые правительством ее британского величества. Но этим и ограничивались все их уступки; они никогда не проявляли полной взаимности и всякий англичанин, переступивший чрез горную цепь, лежащую на границе обеих стран, становился смертельным врагом афганского населения.

Как только гандамакский трактат сделался известным в стране, всякий кто хоть сколько-нибудь знал Афганистан, не мог сомневаться относительно его результатов. Утверждали, что этот трактат — мертвая буква, что эмир, поддерживаемый Англией, при всем своем желании и при всей своей власти, как бы велика ни была последняя, не в силах будет выполнить условий, навязанных наследственным врагом, что народ низвергнет такого эмира вместе с его трактатом и, что, наконец, общественное мнение заклеймит его именем изменника и труса. Заставить труса подписать какой бы то ни [122] было позорный договор или заставить принять такой же договор гордый и независимый народ-это две вещи разные, как многие справедливо замечали в то время.

Посылать, говорили тогда, в это население, трепещущее под игом, одушевленное фанатической ненавистью, терзаемое враждой партий, посылать туда, к этому непрочному властелину, который не может даже вполне положиться на свою дворцовую гвардию, посланника, не более ли это преступно, чем смешно? И при таких условиях выбрать для этой мисия английского офицера, снабдить его вооруженным эскортом, более чем достаточным для возбуждения страстей, но совершенно недостаточным для защиты жизни посланника, не равносильно ли это вызову? Невозможно придумать лучшего предлога для начатия войны.

С этой точки зрения были приняты все меры. Искупительной жертвой назначили офицера, воинственный характер которого, равно, как и его эскорта, был хорошо известен. Для его местожительства избрали город, где отвращение к европейцам живее, чем где-либо, где жизнь европейца не может быть гарантирована ни на один час и где авторитет самого эмира не может служить надежной защитой.

V.

Так высказывались некоторые органы английской печати, разумеется, неимеющие официального значения. А правительство королевы продолжало, напротив, уверять в чистоте и законности своих намерений. Оно отрекалось от всякой мысли о завоеваниях. Нужно было совершить возмездие за преступление. Так как глава государства не в силах был сделать этого сам, да притом же и собственная его персона находилась под угрозой возмутившихся племен, то добрые друзья его англичане, не могли не придти к нему на выручку и не предложить ему своего благосклонного содействия...

Но так как правительство всемилостивейшей повелительницы не умеет бросать дела на половине, то в пылу великодушия оно и посылало один полк за другим. Весь северо-запад Индии был лишен войск и припасов в пользу дружественной нации. Расходовались милионы за милионами. Экспедиция, отправленная с целью подавления мятежа и восстановления порядка, начинала принимать характер вооруженного вторжения и завоевания. По крайней мере, легко было впасть в [123] такое заблуждение и афганцы впали в него, потоку что, по мере движения вперед английской армии, становилось ясным, что ей предстоит война, едва ли менее ужасная, чем бывшая сорок лет назад. Мятежные шайки превратились в правильное войско; они оказали отчаянное сопротивление и делали вообще все то, что способна сделать полувооруженная и полуцивилизованная раса горцев для защиты своих жилищ и своей свободы.

Войска ее величества быстро подвигались вперед, когда не приходилось отступать. Они выдержали изрядное количество сражений, из которых официальные телеграмы сделали столько же и побед, и учинили еще больше глупостей, чем побед. Так, однажды генерал Робертс попался, как школьник, и отряд его был весь вырезан; в другой раз, вместо прямой и безопасной дороги, он избрал длинный обход через враждебные местности, таща за собой огромный конвой по неизвестным дорогам, по проходам между высоких скал. Раз он вынужден был покинуть Бала-Гисар и забыл поместить в безопасное место припасы и деньги; эта неосторожность дала врагу недостававшие ему средства начать новый поход.

Но в конце концов, милостию божиею, как гласила прокламация Робертса, английская армия, а в лице ее европейская цивилизация восторжествовала над азиатским варварством. Торжество было освещено, вместо бенгальских огней, заревом пожаров и самыми омерзительными, кровавыми сценами. С одной стороны, полудикари, защищающие до последнего издыхания свои жилища и свободу; с другой — тоже полудикари, под начальством благородных джентльменов, которые исполняют в этой войне скорее роль полицейских и палачей, чем честных солдат, которые хладнокровно душат пленных после битвы, толпами привязывают их к пушкам, вешают их на первом попавшемся дереве, расстреливают и секут их сотнями, срывают их жилища, доканчивают раненых или, по крайней мере, хвастаются этим.

Таковы привычки английских офицеров в войнах этого рода. А по начальникам уже можно судить о солдатах. Армия всемилостивейшей повелительницы Индии состоит на две трети из туземцев. Путем самой строгой дисциплины едва удается сдерживать эти дикие натуры. Но на полях битв первобытные инстинкты живо вступают в свои права, и если слова команды вместо того, чтобы сдерживать их, напротив, возбуждают их и поощряют примером, то можно себе [124] вообразить, до каких геркулесовских столбов доходят проявления этих зверских наклонностей.

Лагорская «Civil and military Gazette» публиковала недавно письмо одного хирурга, состоящего при кабульском экспедиционном корпусе, в котором содержатся скромные намеки на жестокости, совершенные во время сражения при Харазьябе.

Произведено было следствие и вот что оказалось возможным официально обнародовать.

Нескольких человек из гуркасов видели наклонившимися над ранеными афганцами, которые лежали на земле; несколько минут спустя после того на широких одеждах афганцев появился огонь и подле их обугленных трупов нашли коробочки из-под спичек. Надо сказать, что гуркасы, происходящие из Непала, знают из догматов своей собственной религии, в какой мере магометане опасаются всякой случайности, могущей произойти с трупом умершего. Как и все последователи Магомета, афганцы верят, что тело должно оставаться целым для того, чтобы душа могла достигнуть рая. Значит, гуркасы порешили не только истребить их противников в этом мире, но и лишить их будущей жизни. Сжигая их, они загораживали им дорогу в рай.

Факт этот, возвещенный с трибуны парламента, вызвал со стороны министра ответ, что «они были почти уже мертвы».

Если другие факты подобного рода и не были преданы гласности, то удивляться тут нечему, принимая в расчет те стеснения, которым подвергаются представители прессы на полях битв и, благодаря которым, посылка кореспонденций является весьма затруднительной. Никакая новость не может появиться в публике иначе, как пройдя предварительно чрез военную цензуру.

Если прибавить к сказанному, что тот полк, которым было совершено упомянутое варварство, слывет за наилучше дисциплинированный во всей англо-индийской армии, то, разумеется, публике прийдется ожидать с часу на час еще более странных разоблачений, по мере того, как подробности похода будут все более и более выясняться.

VI.

Наконец, дело покончено. Телеграф извещает нас, что Кабул находится в руках англичан и что последние остатки мятежных шаек рассеяны. После резни начинаются дела [125] милосердия. Прислушаемся повнимательнее к тому, что говорится в прокламациях и приказах, исходящих из главного штаба.

«Британское правительство, возвещает генерал Робертс, имеет право разрушить Кабул до основания. Однакожь, город будет пощажен; но примерное возмездие неизбежно. В силу этого, те части города, которые сопротивлялись занятию Бала-Гисара будут немедленно срыты и обложены тяжелой пеней. Кабул и окрестности его на десять миль кругом будут объявлены на военном положении... Такое наказание всего города не освобождает от ответственности отдельных личностей. Оценена голова каждого, кто сражался против английских войск после 3-го сентября». Самые щедрые награды предлагались за поимку офицеров афганской армии».

Угрозы не пропали даром. По приказу главнокомандующего введена система преследований не только в самом Кабуле, но и во всей окрестной територии; и не только против тех, кто участвовал в нападении на английское посольство, но и тех, кто принимал участие в защите своей страны.

Донесение от 29 октября гласило, что «суд над пленниками производится ежедневно; все изобличенные подвергаются немедленному повешению».

«Все деревни в окрестностях Кабула враждебны нам, сказано в одной телеграме; никакой пощады тому, кого изобличают в сопротивлении нашим войскам. Все взятые в плен во время сражений расстреливаются».

Тех, кто участвовал в нападении на посольство расстреливают, либо вешают; тех, кто стрелял в английские войска тоже расстреливают и вешают; вешают тех, кто сражался в рядах неприятеля, вешают всех, кто принимал какое-либо участие в защите; вешают тех, кто возбуждал к сопротивлению; вешают тех, кого взяли в жилищах, наравне с теми, кто взят на поле битвы; вешают по доносу, вешают по подозрению, вешают за каждый проступок, подходящий к законам военного времени, или вызывающий политическую месть; вешают по суду и вешают без суда; вешают людей единственно за то, что имена их, находились в некоторых полковых списках; вешают начальников-холлахов (жрецов) за проповедь религиозной войны и выдачу фанатикам священных знамен; вешают деревенского священника, посоветовавшего жителям порвать телеграфную проволоку. Котваль тоже повешен и труп его поруган за то, что он послал в Кабул прокламацию, с целью созыва [126] магометан на битву при Хоразьябе. Владетель, друг всемилостивейшей повелительницы, держится под арестом по подозрению в том, что он не был чужд нападению на посольство. В ожидании суда над ним, имущество его секвестровано, а дворец разграблен и разрушен. И все это происходило в то время, когда вооруженного сопротивления уже не было.

Однакож, наступил час, когда гуманность вступила в свои права. Провозглашена была амнистия; подумаем над ее выражениями. Она касалась «всех тех, кто сражался против англичан после 3 сентября, с условием, чтобы они выдали свое оружие британским властям. Те, кто воспользуется этими условиями, могут спокойно вернуться к своим домам». Теперь рассмотрим изъятия. «Амнистия не распространяется ни на тех солдат, которые обвиняются в нападении на посольство, ни на всех тех, у кого окажутся какие-либо вещи, принадлежавшие посольству, ни на тех, которые окажутся виновными в возбуждении войск или толпы против англичан. С такими людьми будет поступлено без всякой пощады, как с бунтовщиками».

Бунтовщики! Вот оно великое слово, которое все объясняет.

В самом деле, генерал Робертс весьма кстати вспомнил, что стоит только слово «война» заменить словами: «восстание» или «бунт» для того, чтобы придать самым кровавым репресалиям внешний вид законности. Он имел опору в примерах многих европейских наций, которые в случаях внутренних волнений прибегали в этим словам для того, чтобы прикрыть ими всякие репресивные меры и оправдать всякое злодейство.

Это слово «бунтовщик» не имеет себе подобного; оно превосходит даже знаменитое «sans dot» Гарпагона, которого достаточно было для объяснения стольких вещей. Это настоящий талисман. Оставьте его — и вы опуститесь ниже последнего краснокожего. Призовите его на помощь — и вы станете на высоту самой цивилизованной нации. Для того, чтобы варварство сделалось гуманностию, чтобы преступление обратилось в добродетель, а убийство стало правосудием и обратво, достаточно одной прокламации главнокомандующего и в этой прокламации одного слова: «бунт».

Бунтовщики против кого? Против взятого в плен государя, имущество которого разграблено, а дворец разрушен и которого только ради того избавят от виселицы, чтобы [127] сослать его в глубину Индии? Это значило бы пустить фикцию слишком далеко. Но в таком случае, против кого же? Против правительства императрицы-королевы? Но простой здравый смысл противится тому, чтобы видеть в нем что-либо иное, кроме вторгающегося неприятеля. Но нужды нет. Оказывается даже вполне приличным, чтобы тот, кто пришел и разрушил организацию и правительство, существовавшие до этого в стране, сделался бы сам законным правительством, а те, которые оказали народное сопротивление вооруженному врагу, кто защищал свою жизнь и свою родину, — сделались злодеями и бунтовщиками.

Так и будет, потому что значение и престиж индийской империи требует разрушения афганского государства; потому что афганцам может в один прекрасный день придти фантазия перевалить через горные проходы, ведущие в Индию; потому что английская територия слишком обширна, а териториальные военные силы слишком ничтожны, слишком рассеяны, в сравнении с границей, которую им приходится охранять; потому что малочисленность может быть вознаграждена только объемом деятельности; потому что, другими словами, не имея возможности в действительности покорить страну, нужно ее тероризировать, разливая повсюду огонь и резню; потому, наконец, что цель оправдывает средства, и так как цель заключается в завоевании, то и средства не могут показаться не хорошими; наконец, потому еще, что такова была постоянная политика Англии при всех ее завоеваниях в отдаленных странах. Да и есть ли для современной политики другое право, кроме права силы. И существует ли в настоящее время где-либо какое-нибудь другое право?

VII.

И в Англии, и в Афганистане, в рядах британских войск и между местными туземцами, каждый с боязливым беспокойством спрашивает себя: что же, наконец, выйдет из этой новой кампании?

Успокоение страны только кажущееся. «Дела здесь все еще не устроились, извещает одна недавняя телеграма из Кабула. Делают всевозможные усилия для того, чтобы при помощи дружественных сердарей установить в городе мирное правительство и водворить спокойствие в провинциях. До настоящего времени все обстояло благополучно; но невозможно [128] сказать, долго ли так будет. Во всякий момент можно ожидать вооруженного восстания и можно почти наверное утверждать, что оно последует тотчас, как только растает снег.

Отсрочка правительственного сообщения о том, какой политики намерено оно держаться, способствует продолжению беспокойств и волнений. Недовольство всеобщее; жалобы слышатся как в рядах англичан, так и между туземным населением. Сердари парализованы неопределенностью положения и стало в высшей степени затруднительно найти людей, которые согласились бы выдвинуться вперед и начать действовать за одно с англичанами, когда им хорошо известно, что таким образом действий они привлекут на себя немедленное мщение афганцев, вслед за уходом окупационных войск.

Индусское население, в руках которого находится почти вся торговля Кабула, имело до сих пор мало причин радоваться новому появлению в стране Англичан. Их сообщничество с врагом было наказано грабежом и всякими насилиями, после вторичного занятия города туземцами. Кроме того ими была сделана большая часть доносов, служивших предлогами к бесчисленным повешениям по приказанию генерала Робертса. Стало быть, они должны быть готовы к таким же приключениям, каким были подвергнуты в 1842 году, после ухода английской армии. Их убивали тысячами и после того, как страсти улеглись, им только путем страшных унижений и денежных подачек влиятельным сердариям удалось удержаться в стране.

С другой стороны военное положение продолжает быть злобой дня для главной квартиры.

Магомет-Ян очень популярен между Афганцами; солдаты его безропотно переносили жестокие страдания и не откажутся от этого и впредь, если он соединит их вокруг себя. Они не хотят признать своей неудачи и уверяют, что они загнали англичан в Ширпур и только потому не могли их оттуда вытеснить, что у них не было пушек. Они рассчитывают запастись на будущий раз получше.

Ширпур был укреплен; но место это имеет огромные размеры и требует для своей защиты значительного гарнизона. Оборонительная линия имеет около семи верст в окружности. Семь тысяч человек войска, которые там находятся, достаточны для защиты его, но недостаточны для того чтобы выдержат серьезную атаку.

Народцы, кажущиеся наиболее решительными, каковы, например, когистанцы, до тех пор не успокоятся, пока [129] волнения не начнутся вновь. В Лагоре и в Гусни раздражение продолжается. Гусни, как известно, самая значительная крепостца во внутренности страны; цитадель ее всегда считалась неприступной, пока англичане не взяли ее в 1842 году. Магомет-Ян направился в этот город с шестью полками регулярного войска. Гассан-Хан, экс-губернатор Джелалабада, присоединился к нему с пушками и сипаями. Эюб-хан, старший брат Якуба, отправился из Герата туда же. Отряды с юга, из страны Гильзаев, ежедневно увеличивают собою этот контингент.

«Civil and military Gazette», утверждает, что 25,000 гази собрались в пятидесяти милях от Кабула, что массы припасов следуют за ними в долину Лагор; что Магомет-Ян писал вождю племени Лугмани, собравшему около 20,000 человек, чтобы тот ждал его прибытия в Кабул, что племена Кигьяни согласились помогать атаке сообщений близь Джелалабада, и что агенты Магомет-Яна отправились в округ Майнрана и в Туркестан.

Женщины проявляют не меньше одушевления. Мать Якуб-хана отдала свои украшения и сокровища армии Магомет-Яна. Жена Ягья-хана, как говорят, душа всего движения. Жрецы проповедуют священную войну. Моллах-Калиф увлекает за собою фанатические шайки.

Общее восстание является неизбежным, и Магомет-Ян ждет только весны, чтобы двинуться в поход.

Необходимость немедленного похода против Гузни признана в главной квартире очевидною. Но генерал Робертс находит в настоящее время невозможным вывести из Кабула необходимое для этого количество войск.

Последняя и предыдущая кампании в значительной мере ослабили маленькую туземную индийскую армию, и она до сих пор еще не получила подкреплений. Потери в бою и от болезней уменьшили действительную силу полков, стоящих во главе армии; особенно велики опустошения, происшедшие в кавалерии. Индийские полки, занимающие линию сообщений, тоже сильно ослаблены.

Военное положение, писали из Лагора от 29 января, ставит совет вице-короля в крайнее затруднение. Некоторые члены совета настаивают на том, чтобы число батальонов было удвоено, а в каждый индусский полк было прибавлено по 400 человек; другие советуют зачислить в военную службу всех офицеров, занимающих гражданские должности. Но [130] все соглашаются насчет непопулярности войны и трудностей произвести новый набор в индийскую армию.

Нравственное настроение отрядов, совершивших кампанию, тоже не очень удовлетворительно. Они совсем не заботятся об усилении полков; единственная вещь, к которой они стремятся, это возвращение в Индию, и недовольство сильно разростется между ними, когда они уверятся, что их служба имеет быть продолжена на неопределенное время.

VIII.

Но чего же хочет авантюристская и реакционерная политика кабинета Биконсфильда от Афганистана? Не ответит ли нам на этот вопрос прокламация, приблизительно следующего содержания: «Королева-императрица, девятнадцать месяцев тому назад, пред вступлением ее армии в Афганистан, объявила, что ее величество не имеет ничего против афганского народа, а вооружилась только против эмира Шир-Али. Так как Шир-Али бежал в Туркестан и там умер, то ее величество заключила договор с преемником его Якуб-Ханом и отозвала свои войска из Афганистана. Вследствие бесчестного нарушения обычаев, общих всем народам, гнусным убийством в Кабуле сэра Л. Каваньяри в прошедшем сентябре месяце, ее величество вынуждена была повелеть своей армии двинуться в Афганистан, чтобы отомстить убийцам ее посланника. Мщение это уже совершено, и войска ее величества получили приказание отойти к Джелалабаду, предоставляя афганцам жить под управлением государя, какого они заблагорассудят избрать. До тех пор, пока этот государь не установится твердо, как правитель, признанный всею страной, ее величество отказывается от права держать посла в Кабуле, которое ей предоставлено гандамакским договором, и все сношения с Кабулом за это время будут производиться чрез особого агента, который будет иметь пребывание на передовом посту армии или в ином месте. Во ожидании полного успокоения страны под властию избранного повелителя, Джелалабад и Кандагар будут заняты войсками ее величества и управляемы афганистанскими чиновниками по ее выбору. Ее величество, уплативши все расходы по окупации, отдаст кабульскому правительству отчет в всех доходах с обеих провинций. Наконец, отнюдь не желая вмешиваться в дела Афганистана, ее величество, согласно гандамакскому трактату, [131] требует, чтобы все сношения с иностранными правительствами происходили с ее одобрения».

Надо признаться, что редко двусмысленность и иезуитская недоверчивость бывали пущены в ход с большей ловкостью, чем в этом проектированном документе, и с исторической, и с дипломатической точки зрения.

Телеграф, очевидно, с достаточной положительностью приписывал происхождение этого проекта английскому правительству. Не менее верно и то, что это деликатное блюдо было изготовлено официальной рукой. Артист кулинарного искуства, которому принадлежит эта честь, есть никто иной, как сам лорд Литтон, который самолично продиктовал его кореспонденту «Times’а». Это был пробный аэростат, пущенный для того, чтобы ощупать общественное мнение. Смотря по тому, худо или хорошо примет проект английская публика, правительство решит принять его или отвергнуть.

После этого, правительство высказало свои намерения более открыто, посредством органа первого лорда адмиралтейства. Г. Смит, по поводу афганского вопроса, выразился так: «Якуб-хан отрекся от престола; в Афганистане нет более повелителя; но политика правительства ее величества была выражена в гандамакском договоре; это та политика, которой правительство намерено следовать, пока будет возможно. Мы не добиваемся присоединения этой страны; наше намерение, напротив, состоит в том, чтобы избегать завоеваний. Вероятно, придется занять некоторые пункты, указанные в гандамакском трактате, с некоторыми незначительными изменениями; но мы полагаем, что Афганистан может быть управляем и туземцами и что народ может быть предоставлен самому себе. Мы полагаем, что со стороны афганского народа последует восстановление верности его сердарям и правительству и что мы будем пользоваться в занятых нами, согласно гандамакскому договору, пунктах всей желательной безопасностью.

«Политика правительства ее величества не есть политика присоединений: напротив, она направлена к тому, чтобы воздерживаться от всякого присоединения, за исключением тех случаев, когда обстоятельства настоятельно к тому принуждают, не только в целях собственной безопасности, но и в интересах самого народа. Мы желаем одного — обеспечить стране хорошее управление и привлечь в себе доверие народа, с которым мы находимся в непосредственном соседстве; мы желаем мира, безопасности и повоя. Мы не хотим [132] выгонять из-под родной кровли тех, кто желает под ней оставаться, но с тем непременным условием, чтобы обеспечить безопасность и довольство Индии».

Предположив, что приведенные слова министра следует принимать за чистую монету, можно поставить вопрос: одни ли только затруднения, возникшие из-за гандамакского трактата, были причиной восстания, подавленного генералом Робертсом? И могут ли проектированные изменения расположить афганцев к более миролюбивому принятию трактата?

Они, вероятно, не будут иметь удовольствия прочесть речь первого лорда адмиралтейства; но манера, с которой держит себя генерал Робертс в Кабуле, указала им в достаточной степени, что понимают англичане под уважением их независимости. Для того, чтобы приобрести доверие афганцев и дать им понять, что, занявши столицу страны и овладевши главными стратегическими пунктами, англичане стараются только о том, чтобы восстановить внутреннее спокойствие и предохранить жителей от опасности новых смут, нужно кое-что другое, а не угрожающие прокламации, сопровождаемые огульными казнями, расстреливаниями и повешениями en masse, воспоминания о которых не так легко изгладятся под влиянием человеколюбивых фраз г. Смита.

Эта попытка придать нравственный характер афганской войне и способ умиротворения, употребленный генералом Робертсом, едва ли будут иметь более успеха в Англии или где бы то ни было, чем на Востоке.

С точки зрения морализирования Афганистана, можно пока отметить один только результат английского вмешательства, — это всеобщий ужас, возбужденный жестокостью генерала Робертса и поведением его войск, ужас этого варварского народа перед европейской цивилизацией и сверх того полное расстройство организации страны.

Шир-Али удалось после внутренней борьбы установить и поддерживать род союза между политическими и военными силами Афганистана. Он долго пользовался действительной и довольно обширной властью над этой страной и даже держал в зависимости Герат. Английское вмешательство разрушило эти зачатки организации; оно порвало неокрепшую еще связь, которой держались многочисленные элементы, незадолго перед тем разрозненные и даже враждебные один другому. Благодаря ему, благодаря системе великобританской морализации, эти силы, эти элементы возвратились в свой первоначальный вид, и страна в настоящее время погрузилась в [133] смуту и анархию еще более глубокую, чем семнадцать лет назад, когда Шир-Али захватил в свои руки власть. Из этой анархии и розни страна, без сомнения, когда нибудь выйдет. Но чего это будет стоить бедному Афганистану?

Не мешает, для пополнения очерка морального характера английского вмешательства, напомнить об его происхождении? Война с Афганистаном, как по своему происхождению и по своим результатам, так и по способу ее ведения, останется навсегда позорным клеймом на английской политике в Азии. Политика ловушек, жестокостей и репресалий, характеризующих эту войну, попрание всяких международных прав, выразившееся в том, что народную оборону приравняли к бунту, — это политика, если можно так выразиться, благовидного разбоя. При малейшем вызове, при одной тени подозрения, британский кабинет говорил независимому повелителю Афганистана: «Ты не должен иметь сношений ни с кем, кроме меня; ты должен или быть моим васалом, или перестать существовать».

Такое определение английской политики остается неизменным и после сделанных объяснений. Очищенная от своего ложного гуманитаризма и от своих неприличных двусмысленностей, официальная риторика вся исчерпывается двумя приведенными строками. Грубое требование, обращенное к Шир-Али, служит последним словом как речи г. Смита, так и послания лорда Литтона.

Англо-индийские войска в скором времени очистят Кабул; афганцы будут приглашены к выбору нового эмира; пока власть преемника Якуб-Хана не будет установлена на прочных основаниях, Англия отказывается акредитировать нового посла, но за то займет на это время афганскую територию на север до Джелалабада, а на юге-до Кандагара.

С первого же взгляда становится ясным истинное значение комбинации, придуманной английским кабинетом. Эта комбинация основывается на такой же подтасовке, как и англо-турецкое соглашение 4 июня 1878 г. В нем было включено, что в тот день, когда Россия очистит Батум и Карс, Англия возвратит Турции остров Кипр. Эта вставка, казалось, придававшая обладанию Кипром условный характер, в действительности служила только для виду, потому что окончательное обладание Батумом и Карсом было обеспечено за Россией трактатом, скрепленным подписями всех великих держав. Временный отказ от назначения английского агента при эмире и временное же занятие територий Джелалабада и Кандагара принадлежат, без сомнения, к тому е типу, как и условие обладания Кипром. — В сущности [134] постановка вопроса, о котором идет речь, включает в себе условие обладания двумя указанными городами с окружающей их афганской територией. Такой способ замаскированного завоевания, скрываемого под ловко придуманным эвфимизмом, угрожает сделаться всеобщим и обратиться в привычку. Нужны были целые годы для того, чтобы власть Шир-Али «установилась прочно», и даже после того, как отец Якуб-Хана победил всех своих противников, по временам все-таки поднимались еще возмущения, которые, строго говоря, давали возможность оспаривать твердость его власти. To же несомненно будет и с преемником Якуба. И так, главная цель, лежащая в основе предлагаемого умиротворения, заключается в решительном завладении Джелалабадом и Кандагаром с окружающей их територией и кроме того в решительном отказе от мысли держать постоянно английское посольство в Кабуле.

Таким образом, война, которая именно с той целью и была предпринята, чтобы вынудить эмира принять при своем дворе представителя англо-индийского правительства, привела, после двух кровавых кампаний, к констатированию полной невозможности осуществить это намерение. Это было бы крайним неблагоразумием и отсутствием всякой предусмотрительности со стороны английского кабинета, если бы эта невозможность не была известна раньше и если бы она не служила простым предлогом для териториальных приобретений, что и было главный и единственной целью этой авантюристкой кампании.

С другой стороны можно заметить, до какой степени подобный способ завоеваний, прикрытых какими-нибудь более или менее остроумными эвфемизмами, все более и более распространяется и становится обыкновенным в современной политике. Вот драгоценное изобретение, которым международное право, разумеется, не может похвалиться.

IX.

В тронной своей речи, всемилостивейшая повелительница удовольствовалась настаиванием на необходимости дать своей индийской империи «сильную границу», не разъяснивши нам, обладают ли таким качеством «научные» границы гандамакского трактата или же требуется сделать их еще «научнее» посредством прирезки какого-нибудь нового куска територии.

С своей стороны лорд Биконсфильд, в речи, которую [135] он произнес 6 февраля в палате лордов по поводу прений об адресе, тоже настаивал на необходимости «сильных» границ. Он прибавил, что правительство не желает «расширения територии». Это само собою разумеется. Какое правительство в наше время будет настолько глупо, чтобы покаяться в этих маленьких слабостях, стоющих так дорого его народу? Подобных вещей больше уже не желают, а просто делают их, и делают каждый день. К тому же желания лорда Биконсфильда надо полагать мало и интересуют подданных императрицы-королевы, а что, напротив, интересует их и беспокоит в высшей степени, это ее намерения, ее решения, т. е. как раз те вещи, относительно которых министр хранит благоразумное молчание.

До нового приказа, мы должны пока довольствоваться тем, что он соизволил официально передать нам через орган своих друзей, и нам придется остаться при тех размышлениях, которые они возбуждают.

К этим размышлениям мы прибавим только одно слово относительно вопроса о границах Индии, которым последовательно придавали самые разнообразные эпитеты — «случайных», «научных», «сильных» границ — и которым, без сомнения, придадут еще разные другие эпитеты. Мы спрашиваем, можно ли хоть, по крайней мере, извлечь какую-нибудь пользу из стольких жертв, принесенных, наперекор желаниям и человечности, во имя этих знаменитых границ?

В виду успехов России в центральной Азии, военная партия замечает, что для упрочения дружбы с эмиром необходимы в настоящее время более серьезные гарантии, чем те, какими удовлетворялись до сих пор. Вследствие этого, потребовали «научного» исправления линии, составляющей границу Пенджаба, охарактеризованную лордом Биконсфильдом эпитетом «случайной».

Правда, говорят английские стратеги, что граница весьма точно определена почти по всему ее протяжению цепью гор, вершины которых поднимаются на 20,000 футов над уровнем моря и позади которых, на расстоянии от 15 до 80 верст, протекает большая река Инд.

Инд можно сравнить с огромным укреплением, а Сулейманские горы с его гигантскими стенами. Надо только заметить, что укрепление, таким образом устроенное, не обладает гласисом перед своим валом и что кроме того оно едвали даже владеет самым валом, потому что пограничная линия идет не по гребню, а у подножие гор, которые [136] таким образом, оказываются вне британской територии. Можно еще заметить, что Инд, который представляет как бы ров крепости течет не по ту, а по эту сторону вала. Отсюда следовало, что стена Сулейманских гор скорее может защищать Афганистан от Индии, чем Индию от Афганистана. И если бы эта последняя страна была удобопроходимым местом для больших масс войска, то цепь Сулейманских гор не помешала бы вторгающейся армии опрокинуться на Индию, преодолев неожиданностью нападения сопротивление войск, расположенных у восточного конца сулейманского прохода для его защиты.

Но на это можно как раз ответить, что Афганистан очень мало доступен к проходу, так как горы в этой стране составляют непрерывный ряд гребнистых вершин, который тянется за Инду-Кох и Кох-и-Баба и представляет систему нескончаемых горных цепей, идущих на запад до самого Каспийского моря.

Что касается проходов, прорезывающих Сулейманские горы, то из них около дюжины доступны для регулярных войск. Но войска должны быть возможно легче вооружены, и притом ни один из проходов не допускает движения повозок без значительных затруднений. Эти пути пересекают гористую местность с одного конца до другого и каждый из них в известных местах представляет особенные трудности. Вода, фураж и дрова там редки, и потому армия, проходящая чрез них, должна везти с собою все припасы, необходимые для людей и животных. Кроме того, эти проходы с западной стороны выходят на открытые равнины, очень удобные для расположения армии, предназначенной для встречи спускающегося с гор неприятеля. С восточной стороны окончания Проходов не так резко обозначены и не так легко могут быть защищаемы.

Было очень легко обезопасить эту границу, так богато одаренную самой природой; и естественно было предположить, что первая мысль завоевателей Индии была, присоединив к себе Пенджаб, организовать хорошую систему защиты своей огромной империи в более уязвимых ее местах. Однако ничего этого не было сделано. Это легко можно объяснить прежде всего невозможностью предвидеть в 1847 году те успехи, которые сделает в этих странах менее чем в тридцать лет единственная европейская держава, являющаяся соперницей Англии. Но с тех пор, как кажется, этим более не были заняты. Положение вещей осталось почти такое же, как и прежде. Для [137] улучшения оборонительных сооружений было так мало сделано, что ни одно из этих сооружений не было бы в состоянии выдержать втечении 24 часов сколько-нибудь серьезного натиска. Пути сообщения оставлены были, по большей части, в жалком состоянии. Некоторые из них не были вовсе вымощены, другие представляли собой простые тропинки. Вообще, с тех пор, как англичане сделались более 30 лет тому назад хозяевами провинций по ту сторону Инда, они не составили даже общего плана своей обороны; и если граница заслуживала эпитета «случайной», то эпитет этот в особенности хорошо характеризовал тот способ, которым ее устраивали.

Таким образом, в то время, как одни полагали, что занятие Кандагара, Курумской долины, и Джелалабада совершенно необходимо для того, чтобы возможно было надлежащим образом защищать эту границу; в то время, как другие уверяли, что Гинду-Кох представляет естественную границу Индии и что пока индустанская империя не устроит своей северной границы, до тех пор ей не достигнуть полного развития; — третья, весьма многочисленная, фракция полагала, что современная граница вполне удовлетворительна, хотя необходимо, наконец, подумать о том, чтобы снабдить ее серьозными средствами обороны.

Это последнее мнение было сильно поддерживаемо благоразумными политиками, отвергающими в принципе всякое присоединение. Если возможно, говорили они, удовлетворить военным потребностям, не прибегая к расширению нашей територии, то самое лучше было бы, и по политическим, и по финансовым соображениям, сохранить существующие границы. Некоторые известные английские экономисты обращали по этому поводу внимание публики на положение финансов в Индии, которое все они рисовали в самых мрачных красках. Армию рассматривали, как самое тяжелое бремя на индийском бюджете; издержки на содержание войск, в особенности европейских, пропорцию которых со времени восстания 1857 года сочли благоразумным увеличить, достигли maximum’а, за который не только считалось невозможным переступить, но который напротив, следовало по возможности уменьшить. Война привела к необходимости увеличить на 15,000 человек контингент туземной армии; присоединение и военная окупация новых територий могли сделать это увеличение недостаточным и повести, таким образом, к самым тяжелым последствиям.

Партия, стоящая за присоединение, представляла тот довод, [138] что большая часть торговли между Индией и центральной Азией была парализована, вследствие небезопасности пути, ведущего в Индустан, и что выгоды от присоединения, с комерческой точки зрения, могли бы совершенно вознаградить и даже превзойти потери, соединенные с военными издержками.

На это военные специалисты, в свою очередь, возражали, что те же самые результаты были бы достигнуты постройкой вдоль дорог на удачно-выбранных пунктах небольших укрепленных постов и башен, подобных тем, какие, обыкновенно, встречаются здесь.

Одного аванпоста, устроенного на известном расстоянии от Кандагара, было бы достаточно для прикрытия западного склона Сулеймана. Тогда для охранения границы можно было бы или запереть главные северные проходы в восточной части постоянными сооружениями, вроде простых блокгаузов, устроенных для защиты от набегов соседних племен, или учредить в Пишинской долине отдельный укрепленный лагерь с значительными постоянными укреплениями, воздвигнутыми вокруг Кветта и Дагура.

В таком случае, по мнению компетентных людей, не было бы никакой надобности нарушать существующую границу и вносить огонь и меч в мирную страну.

Другими словами, порешенное лордом Биконсфильдом присоединение может быть выражено в двух словах: бесполезное и раззорительное преступление.

X.

Какая судьба, при этой комбинации, ожидает Герат — эту «жемчужину» Востока, как его называет древневосточное предание?

Эта «жемчужина» Хорасана расположена в богатой и плодородной долине. Прежде в ней было до 100,00 жителей, а в настоящее время около 45,000. Она имеет внешность цветущего города. Она богата мечетями и караван-сараями, богата своей торговлей и промышленностью, владеет фабриками бумажных и шелковых материй, шалей, ковров и т. д. Кроме того это самый жизненный пункт в восточной части страны. Он обнесен в виде четырехугольника довольно высокой стеной, возведенной на искуственно поднятом грунте. Стена защищается рвом и гласисом, построенным самими англичанами в 1838 году. Шесть ворот увенчанных кирпичными башнями, служат входами в город. Цитадель Чигар-Баг, [139] расположенная на юго-восточном углу, довершает его оборонительные средства.

Герат был всегда соблазнительным пунктом для его соседей. Персия три раза намеревалась овладеть им, а в настоящее время вместо одного претендента на эту жемчужину являются целых три.

Не составляет ли Герат необходимого дополнения к «научной» границе, изобретенной лордом Биконсфильдом?

Военная партия открыто требует немедленного похода на этот город. Но положение генерала Робертса далеко не так блистательно, чтобы усложнять его еще новыми затруднениями. Не говоря уже о России, которая может воспользоваться обстоятельствами и овладеть линией Атрека, подвинуться до Мерва, есть еще и другой претендент, готовый вступить в эту игру, — это Персия.

Персия давно уже домогается обладания Гератом; она очень хорошо помнит изречение, приписываемое Чингис-Хану: «Иран — меч, а Герат рукоятка его». Два года тому назад, в июне 1878 года, маиор Бутлер встретил на пути своем к югу из Туркмении персидскую армию в 53,000 человек, направлявшуюся на восток. В главной квартире его уверяли, что армия идет на Мешед. Но, разговаривая с солдатами, он от всех слышал один и тот же ответ: «нам обещали отдать Герат на разграбление. Если Англия и Россия вступят в войну, то мы пойдем на Герат». В январе 1879 года кореспонденты несколько раз уведомляли, что на персидской границе группируются войска под тем предлогом, что в провинции Сеистан угрожает вспыхнуть мятеж.

В настоящее время английская политика уполномочивает Персию занять Герат, разумеется, в качестве союзницы Англии и под ее наблюдением. Англия будет иметь исключительное право держать в Герате своего резидента; резидент, в видах личной безопасности, будет снабжен английским военным отрядом; персидскими войсками, занимающими окрестную страну, будут командовать английские Офицеры; Англия устроит в Герате укрепления, какие признает необходимыми. Кроме того она сохранит за собой некоторые торговые привилегии. Как видите, это все то же присоединение, прикрываемое тем же фарисейским доброжелательством непрошенных цивилизаторов. Но и тут игра не без риска.

У туркоманов есть верование, возведенное почти в религиозный догмат, что Герат никогда не должен принадлежать Персии. При их врожденной ненависти к соседям-шиитам, [140] они предпочли бы подчиниться кому угодно, лишь бы не видеть свою столицу в руках своих непримиримых врагов — персов.

Ненависть эта — наследие целых веков; ее поддерживают постоянные разбои персидских губернаторов, занимающих северные провинции, пограничные с туркоманами. Известно, что эти губернаторы, неполучающие жалованья по службе, оплачивают самих себя произвольными набегами. Каждый раз, когда от них требует правительство взноса налогов или просто денег на какую-нибудь прихоть двора, они организуют вооруженные шайки солдат и высылают их для грабежа на туркоманскую територию. Эти разбоничьи экспедиции называются Шепур. Подавляющая масса солдат вторгается в страну, избивает всех встречных мужчин на пути своем, уводить в плен женщин, детей и лошадей. Иногда эта добыча, распроданная на персидских рынках, равняется 100,000 фунтам стерлингов. Главную роль играют в этих грабежах туркоманские женщины, отличающиеся замечательной красотой и оканчивающие свою невольническую жизнь в гаремах.

Если мы припомним, что у туркоманов строго соблюдается единоженство и что возвышенные чувства, присущие этому народу, допускают, чтобы женщины появлялись в публичных местах без покрывала, что на Востоке представляет резкую аномалию, то легко понять их отвращение к торговле, практикуемой персидскими губернаторами.

Ненависть туркоманов к персам не покажется после этого удивительной, и всякий легко поймет, что заставило их вождей поклясться над мечами, вложенными в коран, что они скорее согласятся на поголовное истребление, чем позволят видеть Герат завоеванным Персией,

Как только Англичане удалятся за свою новую границу, Персы, уполномоченные занять Герат, увидят перед собой лицом к лицу своих исконных врагов. Из этого возникнет кровавая и ожесточенная борьба, которою английская армия воспользуется сначала для того, чтобы спокойно устроить свои дела в Кабуле и Кандагаре, а потом, когда враждующие стороны будут истощены и обессилены, между ними явится посредником та же англо-индийская армия, которая и не замедлит проглотить восточную жемчужину.

Или я очень ошибаюсь, или таковы именно дух и мораль политического принципа, внесенного европейской цивилизацией в среду варварских народов центральной Азии.

Ж.

Текст воспроизведен по изданию: О походе в Афганистан для уничтожения владычества англичан в Индии // Дело, № 2. 1880

© текст - Ж. 1880
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
©
OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Дело. 1880