-

ВИЛЬКИНС А.

ДОЛИНА РЕКИ ИЛИ

От города Верного до города Суй-Дуна. — Разрушенные города. — Дикий шелкопряд.

В апреле месяце 1875 года я был командирован в Кульджинский район, для исследования одного насекомого, открытие которого вызвало небольшую полемику, так как дело шло о весьма интересном случае, именно о встрече с диким, некультивированным шелковичным червем. Результаты моего исследованья изложены мною в специальном отчете; в коротких словах я упомяну о них и в настоящем очерке, цель которого заключается в сообщении тех немногих сведений о мало известной долине реки Или какие мог собрать путешественник в своих беглых заметках. В Кульджинском районе я встретил особый мирок, во многом отличающийся от нашего Туркестана и по природе, и по бытовой стороне туземных племен. Рассказ свой я начну со времени выезда моего из города Верного дальше на восток, думая что повествование о длинном и утомительном пути от Ташкента через окрайные степные пространства было бы [460] скучно для читателей, отчасти знакомых уже с этими местностями из большого числа статей появившихся в последнее время о Туркестанском крае. Заметки мои будут касаться Кульджинского района, следовательно только верхней части Илийской долины.

Оставив за собой красивый кряж Алматинских гор с его ущельями и снежными пиками, я выехал в ровную степь, зеленевшую весеннею травой и всю пеструю от распускавшихся цветов. Весна — лучшее время для путешествий по вашим бесконечным степям; земля влажна, нет еще той невыносимой пыли, которая целыми облаками покрывает и душит в летние месяцы; глаз постоянно отдыхает на целом море самых причудливых тонов, играющих по всему пути, проезжайте вы десятки или сотни верст. Картина цветущей степи не похожа на вид наших лугов, на которых среди сочной зеленой травы пестреют разноцветные головки цветов.

Здесь представляется иное. Цветы выростают в степи такими массами и сидят так близко один от другого, что получаются сплошные, часто очень большие пятна самой яркой окраски; пред вами тянется полоса пунцового мака и тут уже нельзя различить ни единого зеленого листочка, все красно так что глаза режет; дальше примешиваются понемногу Желтые точки каких-нибудь крестоцветных, вот они уже составляют преобладающий колорит, а пунцовые маки разрознились. В другом месте резко очертилось белое пятно с проблесками оранжевых тюльпанов; а там тянется огромное поле окрашенное в прелестный фиолетовый цвет и по нем местами рассыпаны Желтые искорки; мелкая степная поросль, обыкновенно серо-голубоватого тона, составляет только фон, по которому выткан блестящий, причудливый ковер, и над ним то здесь то там вздымаются стройные стебли злаков и цветных початков. Такая степь и теперь окружала меня; впереди темнела гряда камышей, обозначающих течение реки; по мере приближения к ней все беднее и беднее становилась цветовая поросль, показался белый речной песок; немного дальше, и солнце отразилось уже в самой Или. В песчаных, отчасти поросших камышом, почти плоских берегах протекает эта река; паромная переправа чрез нее устроена у казачей станицы [461] Илийской. В камышевых порослях казаки охотятся за кабанами, часто встречают там и тигров. Глубокий песок встретил меня и на берегу Или; во влажных впадинах и оврагах расстилались ярко-зеленые заросли чингиля (Растение из рода Astragaleos.) и стройные кусты чия (Lasiagrostis splendens.). Из леска торчали группы каких-то черных предметов, имевших вид гигантских сморчов; издали я и принял их за грибы. Это интересное, растение, представляющее собою неизвестный мне вид рода Orobanche, я встречал в первый раз; растет оно из большой глубины, подымая над поверхностью земли только толстый цветовой початок, без всякого признака листьев; темнокрасные цветы покрывающие его так мелки что придают ему бархатистую поверхность. Это растение обладает сильным, отвратительным запахом; Киргизы употребляют отвар его как специфическое средство против сала у лошадей; насколько успешно, сказать не могу. Для естествоиспытателя это прибрежье вообще интересно, по множеству представителей очень характерах степных типов как растительного, так и животного мира; кругом копошились сотни больших, черных жуков — Homalocopris tmolus, составляющих редкость в европейских коллекциях; они массами истребляются целыми тучами щурок (Merops apiasta), носящихся в этом месте на своих треугольных крылышках. В крупных ящерицах и черепахах здесь также нет недостатка.

Степь расстилавшаяся впереди ограничивалась туманными очертаниями массивного горного поднятия в котором находится Алтын-Эмельский (Алтын — золото, эмель — проход, перевал.) перевал, куда и направлялся мой путь. Преддверием этим горам служат Карачакинские высоты, у подошвы коих расположена почтовая станция Чингильды, имя имеющее очевидное отношение к огромным зарослям чингиля, изобилующего в данном участке степи. Чингиль и сопутствующие ему отчасти солонцовые травы представляют роскошные пастбища для скота. Здесь беспрестанно встречались стада и оригинальная картина киргизских пастухов, разъезжающих верхом на заседланных волах. Станция Чингильды интересна [462] своим колодцем. В бараке выстроенном над родником я увидел отверстие неправильной формы, наполненное совершенно прозрачною водой; вершках в пяти от поверхности ее виднелось дно из мелкого ила; в тонком слое воды покрывавшем его плавала мелкая рыбешка. Станционный староста казак объявил мне что дна у этого колодца нет; сколько, говорит, ни спускали веревки, не достали до дна. Усомнился я, видя илистую поверхность так близко, но опущенная палка погрузилась без малейшего затруднения; в образовавшемся отверстии виднелась вода.

Карачакинские высоты еще не оделись цветами и смотрели довольно уныло; только кеклики (горные куропатки), необходимые спутники гор Туркестана, да четыре волка, выпугнутые из какого-то оврага бряцанием почтового колокольчика, встретились по дороге. Яснее вырезался впереди Алтын-Эмель. Подъем на него с этой стороны мало заметен, но за то тем чувствительнее для путника: спуск с этих голых каменистых высот, где постоянный, резкий ветер вызывает слезы на глазах. С высоты перевала, за небольшим однообразным клочком; степи лежащей у его подножья, сквозили чрез туманную дымку дали новые горы. Я с удовольствием приветствовал их. Это были уже горы Кульджинского района, — цель моего путешествия. Окрестные Киргизы зовут их Буантау (Буан — дикие, may — горы.); на русских картах они значатся под общим китайским именем Боро-Хоро.

Крутой спуск потребовал тормаза, подвигаться приходилось крайне медленно почти до низу. Снега уже не было на высоте, и только первый проблеск весны замечался на этих горах; лишь желтые цветы одуванчиков окаймляли дорогу, остальные растения еще не распускались. В степи лежащей за Алтын-Эмелем попадались целые стада мелкой и крупной дичи; легкие, грациозные джейраны (Antilope subgutturaea); эти газели туркестанских степей то и дело убегали задолго еще до приближения к ним, останавливались вдали, насторожив уши и постояв несколько секунд скрывались из вида. В противоположность им, близко, близко подпускают к себе бульдрюки (Pterocles), они: взлетают всею стаей, чтобы чрез несколько сажен снова [463] опуститься на пыльной дороге и снова начать с путником ту же игру. Издали видно как подымаются тяжелые дрофы, слышны крики журавлей и как бы ответные им короткие возгласы фазанов-петушков; зайцы мелькают между степными кустиками. В предгорьях встречаются кабаны, барсы, олени, а повыше архары (горные бараны), гордость этих гор. Короче сказать, такое разнообразие зверья и птицы, какое может разве только пригрезиться прихотливому охотнику.

Незаметно стали вырезываться с обеих сторон дороги камни по поверхности степи; все чаще и чаще, они сплотнились наконец в скалистые гряды и путник опять в корридоре какого-то ущелья; во что это за ущелье, надо видеть чтоб оценить. Пусть читатель вообразит себе извивающуюся дорожку между стенами обнаженных, играющих всевозможными цветами конгломератов, и он будет иметь слабое понятие о прелести декорации представляемой этим неожиданным ущельем. Дорога идет вниз высохшим логом какой-то старой реки, оставившей после себя только сыпучий песок устилавший когда-то ее дно. И станция Кайбин приютилась в этом ущелье, на бережку ручья, обросшего талами и цветущими, пахучими кустами. Ранним утром поднялся я из Кайбина. Огромная высокая степь, покрытая еще, голубоватым утренним туманом, расстилалась почти вровень с гребнем стены покинутого мною ущелья; первые лучи солнца двумя-тремя отблесками обозначали изгибы прорезывающей ее реки. Это опять Или. На горизонте, прямо предо мною, словно грядка легких облаков, тянулись покрытые еще снегом вершины ближайшего отрога Тяньшана; подножие его, утопая в утренней мгле, сливались с общим голубым колоритом неба, а слева не вдалеке синели, закутанные облаками, каменные массы Боро-Хоро. Вся светлая, словно прозрачная, открылась эта картина предо мною, и я не мог достаточно насмотреться на нее. Еще так недавно это была китайская земля, это были китайские горы.

Твердый каменистый грунт с рассыпанною по нем горною галькой тянулся несколько верст за ущельем, затем экипаж покатился по той же глинистой намывной почве, по тому же «лёссу» который покрывает большую часть степей [464] Туркестана. Переезд оканчивается в городе Борохудзире.

Небольшое поселение носящее это имя было когда-то китайским городком, ближайшим к вашей границе, теперь оно похоже больше на деревню, чему способствуют невзрачные домики, выстроенные поселенцами-Малороссами. Население городка почти исключительно русское, и не весело ему приходится от климатических условий окружающей степи. Зимой дуют сильные холодные ветры, сопровождаемые частыми метелями; летом здесь почти никогда не бывает дождей, которые не редки в других частях долины Или. От местных жителей я слышал что часто они с упованием смотрят на появляющуюся с запада тучу, но на тут-то было; подходя к Борохудзиру она разделяется на две, которые идут по горам, изливая на них свой запаси воды, а Борохудзирцы изнывают от солнцепека. Мне самому пришлось один раз ехать под проливным дождем в окрестностях Суй-Дуна, а над борохудзирским небом виднелись звезды. Единственное услаждение монотонной жизни Борохудзирцев составляет довольно большой городской сад, представляющий тенистое и прохладное убежище.

Переселенцы Малороссы живут теперь хорошо; у всякого есть домик и хозяйство, многие даже богатеют. Рассказывают что прежде поселения своего в Борохудзир, вернинские хохлы послали нескольких человек из своей среды для осмотра местности; вернувшись посланные восхищались прелестями и богатствами представляемыми новою местностью; выраженное в своеобразной форме повествование их напоминает библейские слова об обетованной земле; они говорили: «там хорошо; зачерпнешь ведром в реке — полведра воды, полведра рыбы; корова поля идет — по копытам молоко течет, на рогах шелк несет». Отправились на новые места впрочем только плохие мужики, которым не повезло; приехавшие изобличали во всем сильнейшую бедность. Теперь как видно они оперились; смазные сапоги мужиков, бьющие на эффект платки и ситцевые платья прекрасной половины этого населения показывают что у них водятся и лишние деньжонки

Но довольно о Борохудзире; пред вами широкая степь, [465] на востоке виднеется большая темная полоса, как будто деревья; что это такое? Не лес же среди стели, а для садов что-то уж очень велико.

Да, теперь это пожалуй и лес: так разрослись и одичали насаженные в былые времена деревья, на огромном пространстве, верст на 30 в длину и повидимому не менее половины этого протяжения в ширину. Эти заросли еще не так давно скрывали целых четыре города; города эти путешественник и теперь видит, проезжая чрез лес, но это уже мертвые города, от которых остались груды щебня, с торчащими стенами без крыш, а теперешние обитатели их суть фазаны, гнездящиеся в сорных травах покрывающих развалины, да тигры которых зимние вьюги гонят из степи.

Грозная буря пронеслась в 1863 году над красивою долиной Или. Возмущенные нестерпимым деспотизмом Китайцев восстали Дунгане; грозною волной нахлынули массы их на притеснителей, истребили, их, сравняли с землей их жилища. Такие разрушенные города, большие и малые, встречаются то и дело по дороге вплоть до теперешней Кульджи; и не одна большая дорога пострадала; поезжайте поперек долины, вы встретите разоренные деревни; ступайте в горы, и там найдутся сокрушенные стены жилищ и китайских монастырей.

Холодный, быстрый горный поток Усёк, пенистою, разбивающеюся о камни полосой, прорезает этот лес. Во время летнего разлива проезд через него не безопасен. Несколько человек Киргизов дежурят в это время по берегу и посредством арканов помогают переезду экипажа, который без этих предосторожностей легко может быть унесен течением. Кругом Усёка растительность особенно густа и тениста; по берегам арыков отведенных от реки подымаются громадные количества молодых каргачей и других деревьев, выростающих из падающих семян; заботы об орошении западной части Ак-Кентского леса (так называют эти насаждения) лежат на заведующем Борохудзирским садом садовник и существование ее пока обеспечено. К сожалению нельзя сказать того же о восточном заусёкском участке. Отсутствие воды обусловливает постеленное [466] вымирание его; на больших пространствах уже видны голые остовы высохших дерев; жаркое солнце скоро погубит и остальные. Теперь разрешено бесприютным Калмыкам селиться в Ак-Кентском лесу; это позволение могло бы иметь большое влияние на сохранение в нем растительности, но Калмыки почему-то не пользуются им; видел несколько калмыцких жилищ разбросанных по лесу, но такое ничтожное количество рабочих рук не в состояний поддерживать арыки, а следовательно и растительность больших пространствах.

Далее дорога идет степью, на которой разбросаны сады, скрывающие разрушенные селения. Я достиг городка Суй-Дуна, где должен был остановиться по делам моей командировки. Здесь впервые пришлось мне столкнуться с новыми для меня народностями, среди которых я должен был прожить около трех месяцев. Суй-Дун населен Дунганами от чего понятно что он остался неразрушенным во время восстания. Странно на первый взгляд смешанное впечатление китаизма с мусульманством, производимое этим городком; теперь, впрочем, я не стану представлять характеристику обитателей его, так как о них, как и о некоторых других народностях Илийской долины, будет речь впереди. Самый город очень невелик, расположен на берегу пересыхающей летом речки Суй-Дуны, как называют ее Русские, за которою тянутся довольно большие сады.

Дома Суй-Дуна имеют китайскую физиономию; жители одеты по-китайски и говорят на языке Небесной Империи, а между тем почти везде проглядывает какая-нибудь складочка последователей ислама.

Первые лица с которыми мне пришлось познакомиться в Суй-Дуне были несколько представителей городского управления, между которыми я упомяну двоих: ла-яншая (Яншай соответствует нашему городничему.), имя которого я позабыл, и судью Джунус-Ахуна. С этим последним читателю придется еще встретиться в моем рассказе, первого же представлю сейчас.

Занимая довольно видное место, он во время восстания играл не последнюю роль; массивная, ожиревшая фигура [467] его показывала что человек этот всегда пользовался благами хорошей жизни. Приветливость его лица, когда он разговаривает с Русскими, не мешает его заплывшим глазам принимать угрюмое, неприятное выражение в минуты молчания; видно что это человек энергический. Одет ла-яншай был в скромный китайский костюм из синего сукна; на глазах красовались огромные круглые очки, устроенные особым образом: от переносицы подымается изогнутый дугою металлический стержень, оканчивающийся плоскою пуговкой, которая упирается в средину лба; прикрепляются они посредством двух шнурков задеваемых за уши; размеры круглых стекол совсем неправдоподобны.

- Яншай, откуда вы достаете такие стекла для своих очков? спросил я величественного Дунгана.

- Очки привозят сюда готовыми из Пекина, отвечал он; — это не стекла, а камни; стеклянные очки вредно носить, от них жарко глазам, а камень прохлаждает.

Из какого камня сделаны они, не берусь решить, но помню что они были совершенно бесцветны и прозрачны.

- Для чего их делают такими большими? поменьше было бы удобнее.

- Есть разные; ко мне идут больше такие, потому что я сам полный; маленькие были бы на мне некрасивы.

В Суй-Дуне я остановился на житье, предполагая заняться в окрестностях этого города розысками «дикого шелкопряда», хотя найден он был впервые купцом Копыловым в холмах довольно далеко от этого места, но я решился исследовать прежде Суйдунский участок степи на том основании что из этой местности коконы были привезены в прошлом 1874 году капитаном Ларионовым. Наняв верховых лошадей я на следующее по приезде утро выехал в степь. Были первые дни мая; степь зеленела еще молодою травой; зайцы, многочисленные по всей долине Или, беспрестанно выскакивали из кустов мимо которых проезжала наша группа; местами попадались дрофы в полном брачном наряде, важно выступали они, распустив веером хвосты. Беспрестанно слезая с лошади, переезжая из открытой степи к холмам, оттуда в лощины и на берега ручьев, осматривая кусты и группы трав, надеясь встретить гусениц шелкопряда, я успел [468] собрать много насекомых; попадались также пустые, прошлогодние коконники искомой бабочки, и только. Таким образом в безуспешных поисках провел я два дня в стели, изъездив значительное пространство по различным направлениям; на третий день я решился возвратиться в Суйдун, предполагая что пасмурная погода, стоявшая эти дни, заставляла червей прятаться. Говорят что первая неудача не должна устрашать и ослаблять энергию; признаюсь что на обратном пути это правило мало утешало меня. Как энтомолог, знакомый с капризными случайностями поисков за насекомыми, я начинал опасаться что или совсем не разыщу шелкопряда в этих обширных степях, или же найду его так поздно, когда полное исследование его окажется уже невозможным в текущем году. Однако видно было суждено открыться шелкопряду в эту поездку. Спускаясь с одного холма, поскользнулась и упала вьючная наша лошадь. Пока бывшие со мною люди поправляли сбившийся вьюк, я слез с лошади и тут же пред собой увидел на молодом побеге одной из трав характерных для солонцеватых степей (Kochia arenaria из семейства солянковых.), двух полосатых личинок, в которых с первого же взгляда заподозрил производителей тех небольших кокончиков которые белели на степных кустах. Как видно будет дальше, подозрения мои оправдались.

II.

Талкинское ущелье. — Озеро Сайран-Ноор. — Графит.

В Суй-Дуне взятые для воспитания черви скоро завили свои коконы. Пока до выхода бабочек делать было нечего, я воспользовался этим временем чтобы сделать экскурсию на альпийское озеро Сайран-Ноор, находящееся верстах в шестидесяти от города Суй-Дуна. Мощное горное поднятие, ограничивающее с севера долину Или, скрывающее в своих вершинах это озеро, обозначается у нас общим именем Боро-Хоро; туземцы дают различные названия [469] различным частям его. Когда я выезжал из Суй-Дуна, Боро-Хоро был закутан густыми тучами, из которых местами виднелись полосы дождя; туземцы уговаривали меня отложить поездку, тем более что на вершинах лежал еще снег, но мне хотелось поскорее увидать и озеро и ведущее к нему ущелье, про красоты которых я много слышал от посетившего это место в 1873 году Англичанина Дёлак. Путь наш следовал сначала по почтовому тракту, по направлению к Борохудзиру, потом круто сворачивал почти прямо на север, на местечко Лао-цу-гун, полуразрушенное селение с живописными группами дерев; жители его Дунгане. Мы проехали местечко не останавливаясь и после немногих часов были у подножья Боро-Хоро, на берегу быстрого потока Талки. Ущелье по которому нам предстояло подниматься раскрывалось пред нами все наполненное свежею зеленью только что распустившихся деревьев и кустарников; заманчиво змеилась дорога по ущелью, то перебегая по дну его через поток, то взбираясь по откосам скал, но, посмотрев на небо, я не решился вступить в горы, и предпочел устроить ночлег у подошвы их. Я хорошо сделал, потому что за ночь над горами пронеслась гроза. К рассвету небо очистилось и все предвещало хороший день. Мы поднялись до восхода солнца; в ущелье лежал еще туман; утренняя свежесть вынудила нас ехать рысью. Но солнце не долго заставило ждать своих жгучих лучей; вот уже мы подымаемся шагом по каменистой тропинке; то справа, то слева пенится и клокочет поток Талки. Животрепещущие мостики уже два раза переводили нас через поток, но на третьем случилась со мной оказия, повторения которой в другой раз я не желал бы. Надо сказать что настилка мостиков состоит здесь из жердей и бревен свободно лежащих на двух балках, укрепленных в берегах; обыкновенно мосты эти не имеют перил, на некоторых настилка закрыта наваленным сверху хворостом. Привычные лошади умеют очень хорошо балансировать на двигающихся под ногами бревнах; насыпанный же сверху хворост оказывает в этом случае плохую услугу, скрывая бревна от глаз. Лошадь моя, не видя пред собою ничего кроме хвороста, провалилась передними ногами между жердинами; [470] делая сильные движения чтобы подняться, она раздвинула бревна находившиеся позади и провалилась задними ногами; таким образом очутилась висящею на животе. Признаюсь, положение было критическое; свирепый поток, разбивающийся в пену об огромные камни, не представлял никакой надежды на спасение, в случае падения. Но горные лошади цепки как кошки; не успел я решиться на что-нибудь, как лошадь успела каким-то образом выкарабкаться и тяжело дыша и дрожа на всех четырех ногах осторожно прошла остальную часть моста. Этот маленький эпизод внушил мне такое недоверие к горным мостикам что я подозвал к себе проводника, молодого Дунгана по имени Любаза, и спросил его нет ли бродов через Талки. Из его ответа оказалось что мостики выстроены недавно и именно на местах бродов.

- Не беспокойтесь, примолвил осклабляясь Дунган; — половина мостов уже снесена водой, все равно придется ехать в брод.

Что выше, то красивее становится ущелье, все неожиданнее и разнообразнее открывающиеся панорамы; в полосе где береза начинает примешиваться к иве, мне встретились и наши северные бабочки, правда в сообществе горных видов южных широт. Вот ивняка уже совсем не видно, а вместо его проглядывают между березами где осинки, а где и стройные ели; прав был Дёльк, замечательно красиво Талкинске ущелье; не успеваешь оглядывать местность по которой идешь, как уже новые и новые картины открываются пред глазами. Местами прерывается растительность, перебегая высоко над головой, по вершине утеса, обнаженный, растрескавшийся обрыв которого упирается в самую дорогу узкою ленточкой, прижавшеюся к гигантской стене. В другом месте сплошной лес покрывает крутые склоны, лес из ели, осины и рябины, которая еще едва распускалась при мне. Массы мертвых стволов и белеют, и чернеют кругом. Река стала уже значительно мельче и меньше в размерах; вот остались внизу и леса, в ложбинках лежит снег, дорога идет круче и круче, так что лошади заметно напрягаются.

Но вот прекратилась и вересковая, и травяная поросль, пошли голые утесы, покрытые местами округленными, [471] желтыми и зелеными пятнами лишайников. Дул сильный ветер; мы въехали на высокий гребень; глубоко под нами открылось большое темносинее озеро, окруженное со всех сторон горами еще покрытыми снегом.

Не в первый раз увидел я альпийское озеро; живо помнятся мне прелестные озера Швейцарии, но я не замечал чтобы которое-либо из них произвело на меня такое впечатление как Сайрам-Ноор; и я не знаю чем объяснить это, действительно ли оригинальною красотой суровой обстановки и яркой окраски самого озера или же отвычкой глаза, утомленного многолетним созерцанием однообразных степей, или наконец сознанием отчужденности этого прелестного уголка, затерявшегося в такой дали и глуши что редко кому удастся и взглянуть на него.

Чтобы подъехать к озеру мы должны были спуститься с довольно крутого склона, вдоль которого шла дорога, направлявшаяся дальше, вдоль восточного берега Сайрам-Ноора. Близко к озеру проводник впрочем не поехал, советовал и вам не подъезжать к самому берегу, предупреждая что это дурное озеро.

Поверхность голубой воды была неспокойна в этот день, сильный прибой с шумом разбивался о берег, выкатывая на него пенистые гребешки. Озеро имеет округленную форму и насчитывает в одном поперечнике (почти с S на N) 24 версты, а в другом (с W на O) 27 верст. Мы подъехали к нему с юга; пред нами по ту сторону озера подымался довольно острый пик острога Сары-Чака, а с противоположной стороны виднелся на небольшом холме еловый лес, представляя собою чуть ли не единственную древесную поросль котловины озера Сайрам-Ноора или Сайрам-Куля, как называют его Таранчи. Все окрестные горы были еще в снегу, лежавшем местами и по берегам озера; не вдалеке от того места где мы стояли виднелись руины китайского пикета, разрушенного теми же руками которые уничтожили и селения долины Или. Отдав лошадь проводнику, я пошел посмотреть на эти развалины. Три аккуратно вымощенные дворика, один выше другого, достаточно уже охарактеризовывали китайский стиль постройки; остатки стен торчащие вокруг скрывали в себе множество гнезд, обладатели которых с криком и хлопотливым щебетаньем начали носиться вокруг меня, [472] когда я вошел в развалины. Эти обитатели высот были клушицы (Pyrrhocorax alpinus) и реполовы (stranthis connabina), по берегу прыгали также сороки; вот и все птицы каких я встретил на берегах Сайрама, на высоте 7.000 футов. Ниже в ущелье, я видел между прочим сайрамских гусей, raficallis.

Когда я вернулся к месту где расположились мои спутники, был уже заварен чай и разложена неприхотливая трапеза путешественника. Воду для чая взяли из ближайшего ключа, потому что вода Сайрама имеет слегка горько-соленый вкус.

- Любаза, окликнул я проводника, — отчего ты называешь это озеро дурным?

- Таксыр (господин), отвечал он, — мы никогда не подходим близко к этому озеру; говорят что оно выбрасывает камни и убивает людей.

Из дальнейших повествований Любазы оказалось что туземцы питают какой-то страх пред этим озером; рассказывают что оно волнуется без ветра, чуть ли не при участии злых духов, населяющих его. Дорога проходит довольно далеко от берега, почти в версте, и туземцы не отваживаются подходить к озеру (Сколько помнится, подобный суеверный страх возбуждают и некоторые другие озера, не один Сайрам-Ноор.). Дёльк рассказывал мне что в Сайраме водятся небольшие раки, которых он принял за креветок; я не мог найти ничего похожего, вероятно по случаю раннего времени года, но предполагаю что эти креветки должны быть каким-нибудь видом бокоплавов (gammarus). Было бы весьма желательно обстоятельное исследование фауны как Сайрама-Ноора, так и других горных озер Средней Азии; в этом отношении чувствуется значительный пробел в зоологических сведениях ваших о Туркестанском крае.

Верстах в пяти от разрушенного пикета находится значительное месторождение весьма доброкачественного графита; он выходит на поверхность почвы и сверху приобрел, вследствие атмосферических влияний, слоистое сложение; но уже на глубине трех аршин он представляет плотную, однородную массу, повидимому вполне годную для производства карандашей; верхние ответрившиеся слои этого [473] графита, благодаря его мягкости и чистоте, с успехом могут употребляться на формовку тиглей и т. п. Все условия этого месторождения говорят в пользу выгодности его разработки.

Дорога, которая привела нас к озеру, везде настолько широка что представляет беспрепятственный проход для арб и во время подъема мы обогнали несколько обозов, шедших с хлебом в пограничный китайский город Джеинхо. Арбы эти, употребляемые также и во всем Семиречье, отличны от туркестанских; в противоположность последним они имеют небольшие колеса с широким ободом; место спиц заступают прочные брусья, укрепленные крестообразно; колеса сидят неподвижно на вращающейся оси. В арбы запрягают волов, на которых и производится движение обозов; как ни хороша описанная выше дорога чрез Талкинское ущелье (так называемая императорская дорога), но достается она волам все-таки очень трудно; подъемы, спуски и броды до того утомляют скот что в некоторых местах волы проходят всего по шести-семи верст в сутки и то с роздыхами.

Пред вечером я оставил Сайрам-Ноор и спустился почти до границы березового леса, где начинает примешиваться таловая поросль; здесь, если помнит читатель, я видел много бабочек, и потому решился переночевать в этом месте, чтобы весь следующий день посвятить коллектированью насекомых. Ночь эта останется одним из самых поэтических воспоминаний моих. Снизу, вместе с шумом потока, доносились свежие, звучные голоса соловьев; полный месяц одевал и окрестные скалы, и горный туман своим чарующим светом; голубоватый дымок нашего костра тянулся по ущелью.

Я встал на другое утро когда уже солнце взглянуло в наше ущелье; ожидания мои оправдались, экскурсии в тот день дали несколько редкостей; к ночи я возвратился в Суй-Дун. [474]

III.

Китайский ресторан. — Мертвый город.

22-го мая я возвращался с экскурсии весьма неудачной, по случаю ветреной погоды; дорога по городу к моей квартире лежала мимо ресторана, в который я и зашел; до тех пор я ни разу еще не видал китайского трактира.

Помещение ресторана состояло из большой, довольно темной, за отсутствием окон, комнаты, одна половина которой была несколькими ступенями ниже другой и имела простой земляной пол; это кухня, а половина с каменным полом — обеденный зал.

Первое лицо которое я увидел войдя в ресторан был дурганский судья, Джунус-Ахун; добродушный толстяк подошел ко мне, произнося витиеватые восточные приветствия, попросил сесть за стол и засуетился по комнате, отдавая какие-то приказания. Оказалось что он хлопотал о моем угощении; несмотря на мой отказ, старик настоял на своем; стол покрылся миниатюрными блюдечками, чашечками и тарелочками, а сам судья стоя дожидался по восточному обыкновению приглашения гостя начать трапезу.

Не стану описывать поданных кушаний; смотрели они далеко не аппетитно, почти все были весьма сильно приправлены чесноком и какою-то другою пахучею травой, что делает их не совсем вкусными для европейского языка. На первом месте стояли чашки с традиционною китайскою вермишелью, составляющею почти исключительную пищу простого класса. Неприветливый вид яств не пугал меня; частые и довольно большие разъезды по степям приучили меня быть неразборчивым в предлагаемой пище; другое обстоятельство повергало меня в немалое смущение, и вопрос-то самый простой: как есть? Вместо прибора предо мною лежали две прекрасно сделанные палочки, которыми волей-неволей надо было умудряться брать все, будь это вермишель, рис или куски мяса; есть руками было бы совсем неприлично в стране помнящей китайскую цивилизацию. С помощью смеявшегося над моею неловкостью Джунус-Ахуна брал [475] я трудный первый урок; в последствии я несколько освоился с употреблением этого оригинального прибора, но всегда скажу что вряд ли можно изобресть другой более неудобный способ еды.

Стены комнаты в которой мы сидели были чисто выбелены и все разрисованы al fresco весьма разнообразными картинами, изображающими как сцены из жизни Китайцев так и мифологические эпизоды. На самом видном месте, против входной двери, красовалось изображение китайского юноши с огромными остроконечными ногтями и вычурными украшениями в виде рогов на шапке; юноша стоял в очень экстравагантной лозе, высоко подняв руки над молодою женщиной с крошечными ножками, сидящею около него. Джуаус-Ахун объяснил мне что это изображение китайского наследного принца, сделанное одним очень талантливым художником, зарезанным во время последних смут. Рога и длинные перья на голове, растопыренные руки с когтями, самая поза, все придавало принцу какой-то демонический характер.

Рога той или другой формы находились на головах и всех богов или духов, изображенных по стенам ресторана. Джунус-Ахун объяснил мне содержание этих фресок; чтобы дать понятие о них, я привожу описание одной из картин.

Среди поля стоит толстая фигура, одетая в богатый китайский халат, с мечом в руке; голова этого индивидуума находится в когтях парящей над ним большой птицы; из перерванной шеи фонтаном брызжет кровь. Слева от этой фигуры высокое дерево, на котором сидит старик, также в богатом костюме. Это аллегорическое изображение идеи торжества добра над злом. Злой дух возмутился против доброго и вызвал его на бой; добрый дух, не трогаясь с места, показал ему свою силу; он послал большую птицу, которая оторвала демону голову. Другие аллегории были настолько же бесхитростны. Остальные картины изображали батальные сцены, где лошади буквально летают по воздуху, пейзаж с животными и сцену домашнего быта Китайцев.

Пока мы сидели за нашим столом беспрестанно входили рабочие Дунгане, каждому неизменно подавалась чашка [476] вермишели, которая быстро уничтожалась при помощи деревянных палочек; слышался говор на монотонном китайском диалекте и бренчанье медных монет в размере от 1 1/2 до 3 копеек, смотря по съеденной порции. Ни улыбки, ни возгласа; все вяло, безжизненно, как и самые фигуры бедного люда.

Разговор наш, вращавшийся сперва на воспоминаниях о китайском владычестве, перешел на мое путешествие; я сообщал моему собеседнику о тех местах в которых был уже и план дальнейших разъездов, между прочим сказал что хочу на днях посмотреть на развалины манчжурской Кульджи, находящейся в двенадцати верстах от Суй-Дуна. Оказалось что Джунус-Ахун собирался по делам туда же на следующий день и предложил свои услуги в качестве проводника. Джунус-Ахун помнил Кульджу еще во время ее цветущего состояния; такой чичероне был для меня понятно очень дорог и мы расстались решив отправиться вместе. Выйдя из ресторана я рассмотрел его вывеску; она имеет вид кожаного кошелька с тремя кистями. Как раз напротив в это время происходила сцена обратившая мое внимание: мясник Дунган, повесив за задние ноги баранью тушу, срезал мясо. Мелкими извилистыми движениями вился нож, вплотную преследуя контуры костей; от опытной руки не ускользала ни одна впадина, ни один изворот кости; вся операция была окончена минут в восемь, после чего остался совершенно голый скелет; ребра, отростки позвонков — все было чисто.

На другой день рано утром Джунус-Ахун с лошадьми был уже у меня на дворе и мы выехали из города чрез южные ворота; знакомая картина степи с разбросанными там и сям группами дерев, под которыми скрываются маленькие домики поселян, открылась пред нами; впереди ясно очерчивалась в утреннем воздухе зубчатая линия ближайшего отрога Тянь-Шана. Вскоре мы въехали в сплошные сады, тянущиеся до самой Кульджи. Эти давно заброшенные парки, разросшиеся по воле судьбы, имеют вид красивых рощиц, в которых деревья и кусты перемежались с полянками, испещренными мелкими цветами. Местами попадались кое-как исправленные домики; полудикое население их пряталось при нашем приближении. [477] Наконец окончилась полоса садов; проехали не без некоторой опасности чрез развалившийся каменный мост, дорога пошла вверх по небольшому холму, с которого открылась картина грандиозных развалин огромного города и крутого изгиба реки.

В город мы въехали по широкой прямой улице, местами заваленной изломанным кирпичом и щебнем; недалеко от въезда, слева, высился разбитый фронтон большого здания; ступени вели в отверстие служившее когда-то дверью. По сторонам крыльца стояли два большие каменные пьедестала с прелестными высеченными узорами; рядом лежали разбитые каменные львы, красовавшиеся некогда на пьедесталах. Такие львы часто ставились Китайцами пред входом в большие здания. У многих львов я видел свободно двигающийся шар во рту; такой шар должен быть выдолблен внутри пасти, потому что клыки, замыкающие рот с двух сторон, не позволяют как ввести его извне, так и вынуть его вон. С места где мы находились открывалась панорама большей части города; изуродованные остатки огромных зданий высидись над разрушенными домиками, по большей части снесенными до основания. К некоторым из этих высоких зданий и повел меня Джунус-Ахун, рассказывая о их прошедшем. Вот высокие стены с обвалившеюся на половину красноватою штукатуркой, это развалина большого храма; внутри здание это состояло из трех дворов — иначе я не умею назвать больших, почти квадратных площадей, заключенных в этих стенах; на второй площадке сидят два разбитые истукана из белой глины, прислонившиеся к темнокрасной стене, а в глубине третьего дворика виден, еще один большой бурхан (идол), на котором заметны еще следы когда-то богатой отделки. Стены заключающие в себе эти предметы недавнего поклонения выложены с истинно китайскою аккуратностью изразцами, но не пестрыми, как делали Мавры, а одноцветными и притом одноформенными; узор выходит так как на паркете.

В одной из центральных частей города мы подъехали к другому храму, от которого остался только один фундамент; обломки стен, да груды камня и мусора лежали кругом. Среди этого разрушения возвышалось колоссальное [478] изваяние Будды, изуродованное варварскими руками мятежников. Без головы и рук, с пробитою грудью, стоит эта статуя, открытая ветрам и непогоде. Оскорбленным и разгневанным божеством смотрит она, как бы негодуя на людей которые повергли стены скрывавшие его святость от праздных взоров толпы... Говорят Китайцы отварачиваются проезжая мимо этой статуи; верю что она должна производить на них самое тяжелое впечатление.

А вот еще какой-то хаос всевозможных обломков и щебня и кирпича, груды оставшиеся от огромной постройки; это был дворец генерал-губернатора (дзянь-дзюня) города Кульджи. Всем хорошо известна история этого героя последних дней Илийской провинции, окончившего жизнь способом достойным сынов древнего Востока. В критический момент поголовной резни, за роскошным банкетом, окруженный своим семейством, дзянь-дзюнь раскаленным пеплом только что выкуренной трубки поджег фитиль проведенный к запасам пороха в погребах его дворца; что осталось от всего этого, лежало теперь предо мною. Но не одна безобразная масса щебня заключалось в этих грудах; художник открыл бы в них многое над чем остановился бы его взор. Обломки карнизов, с артистически выполненными рельефными изображениями цветов и узоров, отдельные кирпичи и изразцы с украшениями, целые пьедесталы с затейливыми драконами, цоколи на остатках стен, все указывает на необычайно художественную отделку и законченность в самых мелких деталях.

Эта замечательная выделанность мелочей, характерная для китайских работ, замечается на огромном, большинстве уцелевших частей кульджинских домов; местами попадаются отдельные стены с окнами, углы домов, круглые узорчатые отверстия в каменных заборах, входы в сады, ясно показывающие что город был в свое время чем-то не совсем обыкновенным по красоте и изяществу внешней отделки. Ничего не осталось теперь от этого прекрасного города, и только валяющиеся местами черепа с проросшею сквозь глазные отверстия травой свидетельствуют о трагическом конце бывших обитателей его. [479]

В западной части города Или подходит крутым изгибом к самой стене, разрушенной, как и близь стоящие дома, сильным разливом реки. По словам Джунус-Ахуна, наводнение это сделало большие опустошения: «А там, сказал он, показывая на реку, лежит много золота и серебра; здесь хранилась казна, вода размыла подвалы и все унесла с собой». Действительно, тут замечался фундамент большого дома, но Джунус предостерегал чтоб я не въезжал на это место, так как в земле вымыто водою много пустот и нередко бывают провалы. Обогнув эту часть города, мы очутились подле огромных городских ворот с каменным сводом и разрушенною массивною башней над ним; тут был въезд на городскую стену, на которую мы и поднялись. Стена эта настолько широка что вам втроем свободно можно было разъехаться на ней; это кажется единственное из городских сооружений сохранившееся в удовлетворительном виде. Две совершенно различные картины открылись с двух сторон высокой стены; с одной — разбитый город, которому голубоватосерый цвет его обломков придает еще более мертвенный оттенок, с другой, Небесные Горы; широкая раввина, прорезанная извилистою рекой, стелется у их подножья. За городом, верстах в трех от того места где мы стояли, виднелась церковь и несколько домиков; это бывшая русская фактория, пепелище нашего консула; к сожалению я не мог посетить ее по причине сильного разлива Или.

Город разделялся на кварталы несколькими стенами, как мне показалось, тремя, и в каждой из них были такие же ворота как те о которых я упоминал. Везде перекрещивались под прямыми углами ровные как по линейке очерченные улицы, как мы видим на планах и других больших китайских городов. Местами возвышались длинные цилиндрические трубы, это заводы джун-джуна, китайской водки. На обратном проезде чрез город мы наткнулись на два свеженькие отделанные домика. Какие-то авантюристы, собрав узорочные черепицы, реставрировали уцелевшие стены, покрыли их и живут; зачем, мне не могли объяснить. Не искатели ли кладов? Говорят, многие роются в развалинах, отыскивая зарытые Китайцами сокровища. В некоторых улицах [480] попадались арбы, на которые накладывали прекрасный китайский голубой кирпич, выбираемый из оставшихся фундаментов; кирпич этот, различных размеров, служит теперь главным материалом из которого строятся вновь воздвигающиеся дома в теперешней Кульдже; говорят он обладает замечательными качествами; цена на него при мне была 2 р. 70 к. за тысячу; прежде он был еще дешевле.

Внезапно Джунус-Ахун свернул вправо, повел нас какою-то узенькою улицей под гору и мы выехали за город; здесь окружала нас свежая зелень огородов, расположенных в изобилии с восточной стороны города; мы подъехали к небольшим саклям, откуда высыпала целая толпа Дунган на встречу судье; джигит его был уже там. Джунус поручил меня попечениям Дунган, как гостя. Нас посадили на кошме под низкими ветвями раскидистого вяза и вынесли угощенья. В полях окружающих это поселение я сделал небольшую энтомологическую экскурсию, давшую несколько очень интересных форм перепончатокрылых, которые вообще гораздо многочисленнее и разнообразнее вблизи реки, чем, в остальных частях Илийской долины. Когда я вернулся, Джунус сидел за чаем.

- Много ли жителей было в этом городе? спросил я его.

- Тысяч сто слишком было.

- Каким же способом небольшая сравнительно кучка Дунган, без оружия, могла справиться с таким большим населением?

- И сам не знаю, как нам Бог помог, послышался простодушный ответ; — напали-то мы действительно с одними ножами да палками; оружие достали от первых же убитых, затем бросились толпой прямо к арсеналу, разграбили его и тогда Китайцы перепугались сильно: нам впрочем было меньше работы, чем мы думали; Китайцы со страху сами убивали себя; куда ни заглянешь, везде лежат со взрезанными животами. Вот будете проезжать чрез Баяндай, увидите, тоже большой город был; там также не дожидались наших ударов; мы думали дня на два резни хватит, а окончилось все дело часов в шесть; а народа там считали тысяч до восьмидесяти; сами резались, видно так хотел Аллах! [481]

Признаюсь эта тирада несколько озадачила меня; с каким добродушием рассказывались сцены самого бешеного зверства! Вид лежащего пред нами в развалинах города, оживленный недавними рассказами одного из виновников его гибели, восстановил предо мной картину безумного мятежа; бегущие толпы, крики, стоны, падающие стены храмов, отвратительные сцены самоубийства, дым, пыль и наконец финальный эпизод-взрыв дворца, все промелькнуло в моей голове. Хорош же должен был быть гнет китайского владычества, когда сумел вызвать такое свирепое исступление, сокрушившее даже самые жилища ненавистных повелителей!

- Чтожь, Джунус-Ахун. теперь покойнее жить с Русскими?

- Да наградит вас Аллах! теперь нам не на что жаловаться, мы увидели и покой и свободу!

Эту фразу слышал я не от одного Джунус-Ахуна. Дунгане, а в особенности Таранчи, при всяком разговоре примешивают восклицания о том как свободно жить им под покровительством русских законов. Многие рассказывали мне так логично выгоды настоящего своего положения что несомненно они ясно начинают сознавать разницу теперешнего положения дел от прежнего. Но в то же время заметно что это сознание только что начинает пробуждаться; запуганные прежнею тиранией, туземцы сидели до сих пор смирно и только присматривались и прислушивались к новому строю окружающей их жизни. Нет сомнения что кротость наших законов и отсутствие тягостных формальностей китайского этикета скоро внушат жителям Илийской долины полное доверие к их новым завоевателям, необходимое для того чтоб они добросовестно служили нашим интересам.

- А насчет удобств жизни, Джунус-Ахун, что скажешь? Почты, телеграф. Бог даст будет железная дорога; вы ничего такого не знали при Китайцах?

Ответ полученный мною весьма характеристичен.

- Здесь в Кульдже, сказал Джунус-Ахун. — правда, этого ничего не было; а в Пекине все было уже давно, прежде чем у Русских было; Китайцы народ очень умный, они до всего доходят. Теперь все это давно уничтожено; может быть прежде чем Русские сделали у себя [482] железные дороги, Китайцы нашли что все эти изобретения служат для того чтоб иметь возможность сильнее и скорее вредить ближним. Вероятно и вы кончите тем же!

Уже вечерело когда мы поехали в обратный путь. Джунус-Ахун повел нас другою окольною дорогой; плоские холмы с мелкою степною порослью потянулись по обе стороны дороги; справа огромное поле было занято китайским кладбищем. Что за унылое место! ни деревца, ни кустика; торчат среди степи покосившиеся каменные тумбочки, все одинаковой формы, все потемневшие и поросшие мхом от времени. Впереди виднелась группа деревьев; белые стволы пирамидальных тополей ясно выделялись на темном фоне мелкой листвы карагачей; это значит бывшее селение, вон и посевные поля с люцерной; пошли выпархивать чуть не из под ног лошадей перепелки, из травы слышались возгласы фазана. Селение это, носящее китайское имя, хой-шань-цсюи-за, оказалось таким же как и все окружающие его, то есть грудою мусора под нависшими ветвями одичавших деревьев; несколько исправленных саклей немного оживляли местность.

- Скучно смотреть, Джунус-Ахун; все развалины да развалины; больно уж вы расходились!

- Еще много таких увидите; рано соскучились, с самодовольною улыбкой произнес Дунган.

И не шевельнется в нем человеческое чувство: а ведь в сущности он добрый человек и все хвалят его!

Мы пустили лошадей рысью и скоро были в Суй-Дуне.

Текст воспроизведен по изданию: Долина реки Или // Русский вестник, № 8. 1876