-

ВЕРЕЩАГИН В. В.

ВОСПОМИНАНИЯ

ХУДОЖНИКА В. В. ВЕРЕЩАГИНА

Китайская граница. Набег.

(См. «Русскую Старину» изд. 1888 г., т. LX, ноябрь, стр. 445-468; декабрь, стр. 671-688; изд. 1889 г., т. LXI, март, стр. 587-630; т. LXII, май, стр. 389-410, июнь стр. 661-681.)

Я свернул к укреплению Борохудзиру, бывшему крайним нашим пунктом к стороне Кульджи, от пикета Алтын-Имельской станции, что по дороге из Верного в Ташкент. Перевалив через невысокий хребет, тянущийся вдоль почтового пути, я сразу почувствовал перемену — стало теплее и тише, не так ветрено. Мы остановились отдохнуть и переменить лошадей в кочевке управителя Алтын-Имельской волости, в палатке у хорошенькой киргизки, его родственницы.

Хозяйка рассказала о своем горе: недавно умер муж ее.

Я ответил, что дело для нее поправимое, найдет другого, но она замахала руками: «Нет, нет, как можно»; «ики балача бар», т. е. двое ребятишек у меня!

— Ну так что же, еще двое будут, не скучать же тебе всю жизнь одной.

Она отчаянно махнула рукою на мою нескромную речь и поприлежнее наклонилась над своею работою — приготовлением войлока для киргизских сапог, который делается так:

На камышовую переборку от юрты, разостланную по земле, она накладывала размягченную шерсть, ряд к ряду, в требуемую длину и ширину, смачивая и закатывая. После довольно продолжительного катанья получился тонкий войлок, который она свернула еще вдвое, подложила на места схода краев еще шерсти, еще помочила и снова [158] стала скатывать — вышел войлочный цилиндр в толщину ноги. По этому, уже хорошо скатанному, войлоку выложила от руки же узоры, цветною шерстью и потом еще стала катать.

Пока я наблюдал за этим нехитрым производством, пришел управитель волости со свитою и, между разными разностями, рассказал, что его киргизы, мстя не раз грабившим их таранчаы, в свою очередь отбарантовали недавно много скота и захватили не мало всякого добра, даже серебра; но губернатор, генерал Колпаковский, известясь об этом их подвиге, рассердился и приказал все возвратить — обстоятельство, о котором собеседники мои глубоко скорбели и причину которого никак не могли сообразить.

В кои-то веки довелось побаловаться, пограбить, и вдруг награбленное, с опасностью жизни, возвращать! Тем более это было обидно, что барантовали они у народа, возмутившегося против китайского владычества, не имевшего теперь над собою сильной руки и поэтому бесцеремонно обращавшегося с собственностью соседей, т. е. наших киргиз.

К вечеру добрались мы до первого из трех пикетов, расположенных по пути к отряду. И вечер, и ночь были чудные, точно в мае, слегка прохладные и светлые, хотя стоял уже октябрь.

* * *

Следующий день был пасмурный, по временам мочил дождик, а на горах в это время падал снег, как белою скатертью покрывший весь хребет. После пятидесятиверстного переезда добрался я до пикета № 2. Поохотился за дрофами и зайцами, которых тут было великое множество, и усталый расположился ночевать на открытом воздухе.

Не тут-то было, однако, не мог заснуть от страшного лая и вытья собак.

— «Да уйми ты, братец, как нибудь своих собак»! говорю пикетному казаку.

— Никак невозможно, отвечает он, их теперь ни чем не унять, потому зверя близко чуют.

— «Какого зверя»?

— Тигру.

— «Разве есть здесь тигры»?

— И! просто такое множество; по речке вот, с гор, почитай что каждую ночь приходят.

— «А близко подходят к вам»?

— Да к самой избе; вот где вы лежите, тут завсегда уж вынюхивают. [159]

— «Так, пожалуй, я напрасно так далеко расположился, не откусили бы они мне носа»?

— Храни Бог! как можно; ежели как подойдут — собаки беспременно дадут знать, зальются...

В уверенности, что собаки зальются и тем своевременно дадут знать, я славно заснул и благополучно проспал всю ночь.

* * *

Утром на другой день я поехал далее, сначала довольно ровною местностью, вдоль невысоких холмов, мимо нескольких мазарок, т. е. киргизских гробниц, затем ущельем, очень глубоким я узким. Бока ущелья состояли из песчаника, самых разнообразных ярких цветов, красного, фиолетового, желтого и др. — право, если представишь такие цвета на картине, так не поверят, скажут: приврал художник!

Я не утерпел, чтобы не пострелять горных куропаток, со всех сторон перекликавшихся и стаями перебегавших дорогу. Мимо нескольких одиноких юрт, рассеянных там и сям по ущелью, начавшему расширяться, добрались мы и до пикета № 3. Отсюда, поднявшись еще на крутую гору, начали уже все спускаться, прямо к месту расположения пограничного Борохудзирского отряда. Почва становилась более и более глинистою, по краям дороги рос мелкий камыш, из которого поднимались иногда целые стаи диких уток. Забелялись, наконец, вдали казармы отряда; слышно было как играли знакомую зорю. Миновав поселение калмыков, выбежавших в наши пределы из Китая, от возмущения мусульман (дунган и таранчей), я въехал в самый четыреугольник зданий, образующих казармы.

Начальника отряда не было дома; в его отсутствие меня очень любезно принял ротный командир, поручик Эман, и предложил свое нехитрое, но уютное помещение, от которого, конечно, я не отказался, потому что был совершенно налегке — ни палатки, ни юрты с собою не было.

Узнав, что я еду смотреть и рисовать, Эман вызвался проводить меня завтра же до первого китайского городка Тургеня, всего в 3-х верстах от речки Борохудзир. Вообще, впрочем, он сообщил мало утешительного для моих будущих занятий: все пограничные китайские городки, по словам его, были совершенно разрушены, не столько мятежниками таранчами, сколько нашими солдатами, строившими из тамошних балок и кирпичей свои казармы, хозяйственным способом. Экономия казне от этого могла быть значительная, если только здешнее начальство распорядилось не так, [160] как в Т** отряде, где строили казармы из леса и кирпичей, выломанных в городе Чугугаке, но каждое бревно и каждую тысячу кирпичей ставили казне по справочной цене.

«Впрочем, это уж самим Богом так устроено и волтерьянцы напрасно против этого восстают».

Далее реки Хоргос, по словам Эмана, нечего было и думать ехать, ибо я наткнулся бы там, по всей вероятности, на пикет таранчей. На мой вопрос: а что будет, если я попробую довериться гостеприимству таранчинских властей? Эман ответил: «худого может быть ничего не сделают, но из одной подозрительности наверно задержат вас».

Подумавши, я согласился не рисковать, не ездить за Хоргос, хотя и очень хотелось мне попасть в город Чампандзи, за этою рекою, покинутый жителями, но совершенно сохранившийся, как рассказывали. В Кульджу же пробраться и думать было нечего, да вряд ли и стоило, так как таранчи и дунгане жили в мусульманской Кульдже, а китайская, наиболее интересная, в которой до возмущения имел местопребывание дзян-дзюн (генерал-губернатор), стояла пустая, более чем на половину разрушенная и подмытая рекою Или.

* * *

Речка Борохудзир, еще несколько лет тому назад бывшая далеко впереди нашей границы с Китаем, теперь протекала под самыми стенами четырехугольника казарм, с орудиями по углам, представлявшего укрепление совершенно неодолимое для воинов степей.

Постройки, благодаря сухому даровому материалу, очень не дурны, хотя низки и тесноваты. При казармах садик, покамест еще тощий; лавочка со всяким нужным и ненужным товаром, а главное, хорошие бани-все мало ли, много ли способное услаждать досуг неприхотливых воинов, заброшенных в эти дальные углы нашей необъятной родины. Офицеры, разумеется, больше скучают тут, урываясь возможно чаще в город Верный, где есть и женское общество, и кое-какие общественные развлечения и удовольствия.

Доходишки офицерские — разумею безгрешные — теперь сильно пообрезаны, особенно в пехоте, хотя, напр., с продовольствия ротных лошадей или с освещения все-таки перепадает кое-что ротному командиру, перепадает совершенно уж «без греха»; «потому что, говорил Эман, если я зажгу в казармах все полагающееся количество свечей, то подумают, что я или захотел сделать иллюминацию, или сошел с ума!» [161]

В этом же роде говорил и милый, весьма образованный артиллерийский офицер Р.: «Невозможно скармливать лошадям все, что отпускается по положению — они падут на ноги». Вот и остается в руках экономия, усиленная еще тем, что в этих благодатных местах четверть ячменя покупается, напр., по рублю, а справочная цена, уплачиваемая казною — 3 1/2 рубля — разница не малая.

Впрочем (говорю о том, что было 20 лет тому назад), командир взвода, т. е. 2-х орудий, волею-неволею, обязан был составлять экономию, чтобы доставлять ежегодно по 2 1/2 тысячи своему батарейному командиру, который на прием и карточную игру должен был иметь 10,000 рублей, сверх положенного: не внести следуемой доли значило потерять командование частью — c’etait a prendre ou a laisser. Повторяю, «так бывало в старину».

Заговорив об этих старых порядках, я припоминаю, что рассказывали в Ташкенте о командире батареи М., который, из всех русских песен, по его собственному будто бы признанию, особенно любил «Возле речки, возле моста, трава росла — зеленая, шелковая, муравая»; эту песню он не мог хладнокровно слушать:

— «Господи! говорил он будто бы каждый раз чуть не со слезами на глазах, — кабы на этой речке, да на такой травке, да батарейку... да хорошие справочные цены!...»

* * *

Здешние места, обезлюдевшие после кровавого возмущения в Китае, недавно перешли в наши владения; они были заняты сметливыми офицерами, главным образом, разумеется, потому, что плохо лежали, оффициально же под предлогом, что тут протекает речка с чистою, здоровою водицею. Не удивительно будет, если государственная граница передвинется еще на 100 верст вперед, когда дальше отыщется водица с песком! Наш передовой пикет был уже на той стороне реченки, благо там нашлось для него пригодное место — развесистое дерево, на котором устроили площадку, для дозорного казака, птицею обзиравшего окрестность; несколько других таких же птиц располагались внизу в тени дерева. Когда мы с Эманом направились в Тургеню, дежурный с этого гнезда подъехал к офицеру с рапортом о благополучии пикета и окрестности.

Городок Тургень оказался небольшим селением, ради положения близь границы — обнесенным стеною. Все в нем было разрушено, так что надежды мои видеть здесь более, чем в Чугучаке, совершенно улетучились. Эман утешал тем, что в самом дальнем [162] из доступных для обозрения городов, Ак-Кенте, я найду много неразрушенного и любопытного.

На другой же день я отправился туда, в сопровождении нескольких казаков и телеги, нагруженной вещами и провизиею, между которою два живые барана беспрерывным, отчаянным блеянием своим перебудоражили, вероятно, волков и тигров всей окрестности.

Следующее за Тургенем поселение Джаркенд тоже порядочно разрушено; в кумирнях боги повреждены, фрески на стенах перепачканы и обезображены. Однако, не смотря на то, что оросительные канавы были заброшены, сохранилось не мало чудесных тополей и кара-агачей. Фазанов было такое множество, что они, буквально, поминутно взлетали из-под ног.

В третьем городке, Тишкенте, я тоже не останавливался, и довольно густым, прохладным после знойной степи, леском добрался до Ак Кента (ак — белый, кент — поселение).

* * *

Этот городок, действительно, оказался много целее других; напр., дом управителя, игильдая (полковника), отлично сохранился, с галлереею внутри двора, с фигурным раскрашенным навесом, сплошь разрисованными стенами, драконами на крышах и проч. Прелестная беседка в цветнике сохранилась в том виде, как, вероятно, была покинута кейфовавшими тут за трубкою опиума китайцами.

В одном месте я наткнулся на сооружение чисто туземных характера и архитектуры — яму, служившую тюрьмою, в роде знаменитых подземных клоповников Бухары и Самарканда, только меньших размеров. Тюрьма эта шла в землю не глубоко, на сажень с небольшим, и около сажени же была в диаметре; стены суживались кверху бутылкою, до отверстия не более аршина в поперечнике, так что человек едва мог пролезать.

Надобно думать, что сидевшие на этой «гауптвахте», как называли ее мои казаки, были не недовольны возмущением, позволившим им улизнуть, в общей суматохе, из такого злачного и прохладного места.

Главная кумирня города тоже хорошо сохранилась; в ней я устроил себе резиденцию на все время работ в этом местечке. Постоянно, день и ночь, горели у меня на дворике два огромные востра, для варки пищи и очищения воздуха, благо сухого дерева не занимать было стать. Воды только не было близко, за нею приходилось посылать за пять верст, все же остальное имелось у нас.

Наша живая провизия, бараны, чуть не накликали нам беды [163] от тигров, подходивших по утрам к самым стенам кумирни. Мяуканье-рычанье их составляло наш ежедневно утренний концерт, к которому мы, пожалуй, прислушались бы и привыкли; может быть, открыли бы в нем, кроме оригинальности и силы, также и известную прелесть, если бы не постоянная боязнь, что одна из этих зверинок, наиболее голодная, не утерпит и прыгнет к нам через ограду — прыгают, ведь, тигры удивительно высоко! Бывшая с нами собачка до того трусила при этих рычаньях, что забивалась куда-нибудь глубоко, с головою.

За то волкам, собиравшимся иногда перед нашею калиткою стаями, пес наш преисправно и прехрабро вторил, когда те неистово выли, тоже, вероятно, из желания завязать знакомство с нашими милыми барашками. Иногда, когда хор волков выводил какую нибудь тоскливую, вероятно, только очень голодному понятную, ноту, я выскакивал, потерявши терпение, с револьвером и стрелял направо и налево — точно брызги разлеталась эта трусливая команда в разные стороны.

Впрочем, относительно тигра мы были почти уверены, что он схватил бы разве барана, а может быть, и собачку, но нас бы не тронул. Очень редко, только в случае крайнего голода, они нападают на людей; вообще же, хотя их много здесь, они ведут себя смирно, вероятно, потому, что и люди их не трогают. Здесь почти не стреляют тигров — нет ни деревьев, ни слонов, как в Индии, например, а стрелять в тигра с одного с ним уровня до крайности опасно: почти нет вероятия убить его одним выстрелом, не убитая же, только раненая, даже и тяжело, животинка эта наверное наскочит и разорвет стрелявшего.

Можно с уверенностию сказать, что тигр и сильнее, и ловчее льва-живучесть его изумительна.

Только когда тигр начинает уж очень много портить скота, киргизы собираются на него большими партиями, подкарауливают спящего, разом набрасываются и убивают; но и тут не всегда еще одолеют зверя, а он наверное перепортит много народа.

Солдаты здесь, при перевозке дерева и кирпича из китайских поселений, часто встречались с тиграми, которые постоянно уходили или даже убегали, только иногда оглядываясь и облизываясь на волов, нападать же на людей они не решались, конечно, без вызова.

Вообще, по моему опыту, проверенному во многих странах, и лично, и рассказами бывалых людей — россказни о свирепости диких животных преувеличены. Человек своею вертикальною [164] фигурою внушает непреодолимый страх всем остальным тварям и надобно, чтобы крупный зверь был очень голоден, а мелкие, как волки, были в большом числе, чтобы отважились напасть на прохожего, не делающего им зла и не несущего оружия. Это последнее если и пугает мелких зверей, то всегда раздражает больших, умеющих прекрасно различать намерения человека.

Конечно, исключения бывают во всем: в Индии случается, что тигр или тигрица — в особенности, когда они стары и не могут уже преследовать и нападать на быстроногих и сильных животных — попробовавши человеческого мяса, находят его так вкусным, а процедуру добывания этого рода пищи такою легкою, то начинают питаться только людьми, почему и называются в окрестности людоедами (Man eater).

Однако, возвращаюсь к Ак-Кенту. Работы свои, заметки и этюды масляными красками я чередовал с охотою, в особенности на фазанов, которых в камышах было видимо невидимо. Часто попадались и дикие свиньи, но я не стрелял их из боязни, как бы раненый кабан не вздумал попробовать крепость своих кликов на моих ногах — они на это мастера. Местами бывали, должно быть, и тигры: после выстрела по фазану, иногда так шибко ломался и склонялся камыш в одном направлении, так что-то рычало, сердилось, что, очевидно, какие-то большие звери утекали, изъявляя свое неудовольствие. В этих случаях я тоже обыкновенно благоразумно ретировался в более открытые места.

* * *

Схватившая меня сильная лихорадка не дала очень заработаться в этих местах. Наскоро окончив начатые этюды, я возвратился к Борохудзиру, откуда уже располагал уехать в Ташкент, как вдруг расчеты мои перевернулись и мне снова пришлось направиться через Ак-Кент, как раз по желанному пути к Кульдже, через Хоргос.

* * *

Три дня спустя по приезде моем в отряд пришла, «летучка» из Лепсинской станицы, расположенной к северу от Борохудзира. с уведомлением начальника полка о том, что, догоняя киргиз, угнавших у него табун лошадей, он перешел чрез границу, отбил почти всех украденных коней, да еще в возмездие захватил 20,000 голов разного скота; киргиз же Кизяевского рода, произведших этот дерзкий грабеж, побил и прогнал по направлению к озеру Лоб-Нору. Он предлагал начальнику отряда встретить бегущие кочевья с юга и еще раз поколотить, чтобы на долгое время отбить охоту барантовать в русских пределах. [165]

Маленький отрядец наш, скучавший бездействием, встрепенулся и схватился сейчас же за это известие как за предлог почесать руки, давно, уже зудившиеся. И думать было нечего, конечно, идти к Лоб-Нору, а тем более ловить там каких-то киргиз — хотя для вида об этом и толковали, даже рассматривали карту, — за то офицеры смекнули, что теперь или никогда случай перейти границу и пощипать соседей, на совести которых было давно уже несколько дерзких грабежей и даже убийств.

Отдан был приказ выступить в эту же ночь.

Хотя лихорадка не совсем еще оставила меня, я, конечно, присоединился к экспедиции, в чаянии повысмотреть и порисовать в китайских пределах.

Силу снарядили великую: 60 человек пехоты, неполную сотню казаков и одно орудие. Пехота выступила еще. ночью. Не смотря на приказ раньше залечь спать, чтобы хорошенько подкрепиться сном, перед набегом, — который должен был быть быстр и следовательно утомителен — никто в казармах, как перед большим праздником, не ложился спать: одни с шутками и прибаутками собирались, другие с шутками же и смешками горевали, что им приходилось отстать от товарищей, остаться караулить казенную «хурду-мурду»

Начальник отряда, бравый майор П., с артиллериею и казаками выступил ранним утром, — к этим конным пристроился и я. Мы догнали нашу пехоту уже около второго городка, обогнали ее и сделали вместе привал за Ак-Кентом, в Сассах, т. е. в камышах — откуда возили мне воду за время занятий тут.

* * *

Мы шли без шума, очень скоро и в сумерках подошли к полуразрушенной постройке на реке Хоргос, где пехота, сделавшая с утра около 80 верст, остановилась отдохнуть, а мы двинулись через реку далее.

Уже темнело. В этой ограде оставлен был обоз, под прикрытием 30 человек солдат, так что за нами пошло пешей рати тоже только 30 человек.

Около реки была растительность, но далее за камышами она исчезла и к городу Ча-панм-цзы мы вышли на совершенно гладкую местность.

И стены, и дома города этого показались мне в темноте громадными; так как, подходя, я просто спал в седле от усталости (Мы сделали в 18 часов около 100 верст.), [166] то естественно, что сонные глаза поражались темными массами ворот, кумирен, театров и проч. На правой руке у нас была высокая стена крепости; у ее ворот мы, т. е. казаки и артиллеристы, расположились отдохнуть, дождаться зари, когда предположено было устремиться на расположенное в 12 верстах отсюда селение Мазар, со стоявшим там, по слухам, отрядом в 400 человек таранчей. Надобно было подойти к ним не поздно, чтобы застать их врасплох и не дать отогнать далеко стада, составлявшие главный предмет наших вожделений. Кстати сказать, казаки у нас были сибирские, не теперешние лихие сыны этого войска, а только еще начинавшие правильно формироваться, непривычные, неодетые, необученые. Когда я увидел их собравшихся в поход, я просто ахнул: один был в полушубке, другой в длинной шубе, у третьего шубенка мехом кверху, у четвертого сверху до низу заплата на заплате. Шапки и высокие, и куцые, и широкие, и мохнатые... Ружья были кремневые, самые новые стволы 1840-х годов, некоторые же носили клейма прошлого столетия, словом, эти были ни дать ни взять казаки князя Трубецкого 1612 г. под Москвою — хоть сейчас рисуй их за таких.

Я побродил немного по крепости и ближним улицам; насколько можно было различить в темноте, многие здания хорошо сохранились; видны были живопись, барельефы, драконы, завитки и разные затеи.

Окрестные жители шибко ломали постройки, увозя дерево и кирпич, грудами сложенные во многих местах.

* * *

Лишь только показался свет, мы сели на коней и выступили — впереди казаки, потом артиллерия, — сначала шагом, потом рысью и, наконец, во весь опор!

На правой стороне от нас, к стороне знаменитой Кульджинской долины, видно было много поселений, но не попалось в этот ранний час ни души из жителей.

Впереди показались дымки двух деревень, сначала Большего, потом Малого Мазара (мазар — гробница).

В голове отряда у нас ехали два китайца, чиновник со слугою, служившие проводниками. Сын Неба, по мере приближения к тем местам, откуда он несколько лет тому назад едва унес свою башку, начинал видимо трусить, вероятно смущаясь нашею малочисленностью. «Смотрите, настойчиво твердил он, если встретятся таранчи, не троньте их, а то они известят своих в Кульдже и вам отрежут путь назад!» — Ладно, там видно будет, кто кого отрежет, отвечали ему. [167]

Версты за 2 до деревни мы понеслись марш-маршем, едва не завязли всем отрядом в каком-то затопленном поле и вихрем внеслись в поселение!...

Батюшки мои, что за суета там поднялась! Несколько человек перебегали через дорогу, спасаясь в свои дома — казакам показалось невозможным допустить это: «Стой, стой, раздались их голоса, держи их, не допущай, не допущай!».

Деревенька оказалась крохотная, всего в несколько дворов, в одном из которых собрался весь наличный люд: бледные, буквально дрожавшие от страха и видимо ожидавшие себе конца. Военного отряда тут не было.

Я слез с лошади и пошел в одной сакле. «Смотрите, ваше высокоблагородие, не сделали бы они вам худа!» предупредил меня казак; но беднякам было, очевидно, не до нападения на нас; они сгибались, низко кланялись и, не смея поворотиться спиною, пятились назад, отступали. Только молодые женщины смотрели с меньшим страхом, как-то особенно пытливо.

Всех мущин позвали к начальнику отряда — они не шли; пришлось тащить — они упирались. Жены и дети пошли за ними следом с воем и причитанием; судя о наших порядках и обычаях по своим, они конечно ожидали смерти для мужчин и плена-неволи для женщин. Признаюсь, я бы охотно удержал у себя в неволе одну молодую особу, должно быть дочь почетного человека, смотрителя гробницы: не много татарский т. е. скуластый овал лица и прорез глаз, но прелестные и личико и фигура, а гнева никакого, только любопытство.

По расспросам майора оказалось, что в этой деревне живет всего несколько семейств при гробнице святого, а в следующей, рядом, действительно стоит отряд в 100 конных таранчей, наблюдающих за границею, как мы имели случай убедиться, наблюдающих очень плохо, так как наш налет был чистым сюрпризом для них.

В эту вторую деревню, окруженную высокою стеною, послали 10 человек казаков, но жители не впустили их, успевши затворить ворота, перед которыми майор и приказал казакам стоять, сторожить, чтобы кто-нибудь из конных не улизнул и не дал знать в Кульджу. Так как всех лошадей в окрестности мы захватили, то конных гонцев, для созыва воинства, жители не могли разослать.

Тем временем несколько партий казаков были посланы в разные стороны, сбирать скот, по мере подхода загонявшийся в очень обширную ограду гробницы, где расположилось и наше орудие. [168]

* * *

Я пошел осматривать гробницу, представляющую большую святыню не только для местных, но и для всех средне-азиятских мусульман. Она построена Тамерланом или «Хромым Тимуром», над могилою Тоглук-Тимура, знаменитого Джагатайского султана, при котором Тамерлан начал свое бурное и громкое поприще.

Здание прекрасной постройки, но купол уже провалился и тучи птиц поднялись оттуда, при моем входе.

Самая гробница, громадных размеров, в очень жалком виде, когда-то богато украшенная, теперь была лишь грязно вымазана простою глиною. За то фронтон здания до сих пор покрыт глазурованными кирпичами чудной работы, — что за цвета и краски, что за прочная работа!

Очень хотелось мне вынуть несколько образцов цветных кирпичей и, конечно, жители охотно сделали бы это, но я не решился так распорядиться и ограничился несколькими обломками, а теперь жалею. Сколько я знаю, ни в одном из наших музеев нет образцов цветной глазури от этого памятника Тамерлановой эпохи.

* * *

Стали сгонять скот и целые облака пыли вместе с ним; крупного скота, однако же, лошадей, баранов, верблюдов оказалось мало.

Вот прискакал казак с известием, что сбежавшийся из соседних аулов народ не дает скотину, затевает драку. Начальник отряда послал 10 человек подмоги, с приказанием не стрелять, чтобы не пугать окрестность, а действовать больше по мордасам и в крайних случаях шашками. Кусочек, который казаки тут отнимали, оказался тысячи в 4 голов. Я не понимал кто и как погонит к границе всю эту массу овец, уже и здесь в ограде заявлявших о своем намерении не покоряться участи: влезет козел на стенку, обозреет окрестность, прыг через, да и давай утекать во все лопатки, а за ним, конечно, спасаются десятки и сотни четвероногих — ловят их, гонят назад! А что за блеяние, что за шум, — трудно и передать.

Казаки поминутно таскали сначала яблоки и груши, потом войлоки и разную домашнюю рухлядь. Я пошел посмотреть откуда это они раздобывают, и к ужасу моему нашел, что все в домах было переломано, разбросано, разбито. Кое где бродили казаки, ища «еще чего нибудь»! при этом все, что нельзя было захватить с собою, должно быть в наказание, ломалось, уничтожалось: попалась связка медных денег — разбросана по сторонам: книги — по листам и по ветру, или в печку. Везде клочья, обломки, обрывки. Дверь в мечеть выломана; древки с пуками лошадиных волос [169] повалены, переломаны; жертвенные рога, украшающие обыкновенно все среднеазиатские могилы, разбросаны — что за срам! чисто дух разрушения обуял наших воинов.

Я оставил этот печальный осмотр, потому что уже трубили сбор и отряд выстраивался для обратного выступления. Вплоть до Борохудзира, т. е. на протяжении 150 верст, приходилось теперь гнать набарантованные нами стада, которые, конечно, туземцы станут отбивать.

Как только казаки, сторожившие ворота второй деревни, отошли, чтобы присоединиться к нам, оттуда стали один за другим выезжать вооруженные всадники, проделывавшие сначала разные воинственные эволюции и затем правильно выстраивавшиеся; выехал белый значок и отрядец открыто принял угрожающее положение.

Также со всех сторон стал собираться народ, вооруженный копьями и шашками, в правильные сотенные части; ружей у них было мало. Лишь только мы тронулись назад, все эти отряды двинулись за нами, с очевидным намерением развлечь скуку нашего отступления упорными атаками.

Неприятель начал правильно облагать нас одним сплошным кольцом; уже явилось множество значков разных цветов и одно огромное, ярко-красное знамя, по величине и по той огромной толпе, которая его окружала, вероятно, сопровождавшее начальника. С дикими криками и гиканьем они стали обскакивать нас.

Раздалась команда: «Орудие с передков!» и затем «Первая!» Не только самый снаряд, ядро, сколь гром выстрела мгновенно обратил в бегство всю вражью силу, хотя не надолго, — они оправились, загарцовали, загикали снова, еще пуще прежнего.

* * *

Я ехал с моим казаком поодаль от отряда и, признаюсь, забавлялся, подпуская неприятельских джигитов на самое близкое расстояние, когда они, не видя оружия, подъезжали в упор и уже заносили копье — я направлял мой карманный револьвер (Смит и Вессон) прямо в физиономию смельчака, щелкал курок и пригнувшись к седлу, отлетали они также быстро, как налетали. После нескольких неудачных попыток захватить меня врасплох, они подлетали уже менее стремительно и держались на более почтительном расстоянии.

Это воеванье было уморительно: «кель мунда»! (ступай сюда), кричали они, маша рукою и прибавляя крепкое словцо.— «Ех, сан мунда кель»! (нет, ты ступай сюда), отвечал я, каюсь, тоже добавляя соленое выражение. [170]

Вот она первобытная борьба «один на один», которая в былые времена всегда предшествовала серьезным делам, — не доставало только богов с обеих сторон, ободрявших, помогавших и направлявших руки воюющих.

Туземцы, видимо, держались известной повадки: всячески дразнили движениями и словами, вызывая на выстрел, от которого ловко увернувшись, уже смело бросались вперед, с шашкою наголо, или пикою на перевес — шестиствольный револьвер, однако, сбивал с толку эту ловкую тактику.

Казак мой, вопреки совету, не утерпел раз, чтобы не выстрелить в очень надоедавшего ему молодца, да, не успевши зарядить ружье, и перетрухнул, ударился прочь, когда тот с криком налетел на него; я отвел нападавшего револьвером и выговариваю казаку: «как не стыдно тебе бежать от такого вояки»? — Да ружье разряжено, ваше высокоблагородие, а шашкой от пики где же оборониться! «Зачем тебе заряжать, ты сделай вид, что опустил пулю, хлопни по ложе и прицелься — смотри как побежит прочь»!

Вышло как по писанному: лишь только мы поехали пошибче, чтобы догнать отряд, как несколько джигитов, бросились следом; казак остановился, хлопнул по своему незаряженному ружью и прицелился в передового — только мы их и видели.

* * *

Однако, положение наше начало принимать серьезный характер: со всех сторон нас обскакивали, облегали и круг все стеснялся все более и более нажимали на нас. Уже впереди дорога нашего отступления была перерезана. С гиком, визгом, гамом кружили со всех сторон на расстоянии ружейного выстрела тысячи конного народа — видно успели таки разослать всюду гонцов оповестить окрестность о нашей малочисленности и созвать охотников душить нас и отбивать скот.

Отдельные джигигы и целые группы их подскакивали вот вот совсем близко и едва не отхватывали часть баранов. Кабы не солдаты, присоединившиеся тут и расположившиеся на больших интервалах, по сторонам нашего шествия, казакам никак бы не уберечь добра.

Казаки, не только первый раз бывшие в огне, но и вообще плохо дисциплинированые, видимо чувствовали себя не ладно. Когда послали один взвод завязать перестрелку, то выехавши на небольшое расстояние, они исполнили приказание вяло, неохотно и, пострелявши в продолжение нескольких минут, воротились назад.

Да и то сказать, воевать с ружьями, какие были у них — трудно. [171] Не помню, одно или два ружья только были пистонные, остальные все кремневые и бравый конник никогда не был уверен, что его пищаль выпалит, скорее он должен был рассчитывать на противное: вспыхнет порох, поднимется белый дымок, в виде маленького фейерверка и только. За то, если ружье выпалит, то удивленная и довольная физиономия казака поворачивается к товарищам: «накось! иш ты! взяло!»

Выговоривши взводу за слишком вялое действие, начальник отряда выслал другой, но с этим дело обошлось совсем не благополучно. Ему велено было выехать подалее, а он забрался слишком далеко: не слыша сигнала, призывавшего его назад, он забирался все далее и, наконец, увидевши невозможность двигаться далее на сплошную массу неприятеля, не останавливаясь, поворотил назад, да не шагом, а крупною рысью, так что когда враг с гиком ударил в спину, до марш-марша было уже не далеко и казаки понеслись: «спасайся, кто может»!

Не бывавшие в военных делах понятия не имеют о том, как легко паника охватывает отступающих с поля битвы, в кавалерии еще сильнее, чем в пехоте, потому что, от выстрелов и криков с тыла, лошади закусывают удила и несутся бешено, неудержимо! Просто глазам не верилось! казаки стлались, спасаясь во весь опор от летевших за ними и лупивших их в догонку степняков. Некоторые из наших, сбитые с лошадей пиками, утекали по пешему способу, в припрыжку, как зайцы; некоторые были уже проткнуты и порублены. Я поскакал на перерез: «стой, стой! такие сякие!» и влетевши в середину взвода, очутился в самой середине погрома: один раненый, проткнутый в пазуху, ревел благим матом, продолжая утекать; другой, на бегу же вцепившись в направленную на него пиву, просто тащил за собою всадника... таранчи и киргизы с визгом наотмах били бежавших!

Первое, что я немедленно же получил в награду за вмешательство, был удар пикою по голове, благодаря гладкой бобровой шапочке моей счастливо скользнувший — если бы не это случайное обстоятельство, удар, конечно, не только бы оглушил меня, но и вышиб из седла (Этот удар долго давал себя потом чувствовать.).

Я в упор выстрелил, но противник, ловко увернувшись, набросился с пикою на перевес, за ним оказались другой, третий...

Крепко обозлившись на удар по голове, я намеревался выпустить на них заряды револьвера,... когда кто-то схватил меня сзади, [172] за руки — оборачиваюсь, добрейший Ф., наш казачий сотник — «Бога ради стойте, вас беспременно прирежут».

Тут сигнальный рожок призвал нас к отряду и месть волею неволею пришлось отложить, как ни обидно было, съевши лизуна, не дать сдачи.

Казаки, остановись, наконец, открыли пальбу; одни стонали от боли, другие оживленно переговаривались, препирались, оправдывались один перед другим в случившейся беде — видимо беспокойство стало овладевать людьми, сознавшими свою малочисленность и неловкость положения, среди густых масс неприятеля, который делался все более и более дерзким, начал даже напирать на орудие-того и смотри отхватит!

Нашей лучшей защиты, пехоты, было очень мало, потому что, из 30 человек, десять пришлось послать для занятия ворот и стен крепосцы Чампандзи. Это было сделано разумно, потому что займи неприятель укрепление, через которое шла дорога, нам было бы совсем плохо; теперь же солдатики, перебегая по гребням стен и отпаливаясь во все стороны, значительно охлаждали пыл врагов, нет, нет, да и сбивая с седла наиболее зарывавшихся.

На счастье наше у противников наших было мало огнестрельного оружия, так что преградить нам выход из города и путь к границе они могли только массою, грудью, а на это у них не хватало решимости.

* * *

Эман, присоединившись к отряду с 20-ю солдатами, тоже привел порядочное стадо, тысячи в 2 голов, и толкотня, теснота у нас увеличились, разумеется, еще более.

Дорога, особенно под аркою узких городских ворот, до того была запружена, что все перемешалось: тут и блеяло, и ржало, и мычало, кричало, шумело, распоряжалось — ничего не разберешь. Вдобавок, над нами стояло такое большое, такое густое облако пыли, что невидно было ничего — будь только неприятель по предприимчивее, ударь тут на нас с хорошим гиком, хоть 10 человек, все бы растерялось и перестреляло друг друга.

Было отчего придти в отчаяние, один из офицеров даже вскрикнул с горя: «если выход занят — мы пропали»! Я тихонько напомнил ему о том, что казаки кругом нас и слышат это...

Казаки большие охотники распоряжаться, без толку сновали из стороны в сторону и срывали сердце на наших волонтерах, китайских эмигрантов, испуганными взорами окидывавших нашу и неприятельскую силы и, повидимому, очень сомневавшихся в [173] благополучном исходе предприятия — в каковом случае их головы, конечно, прежде других отделились бы от туловищ.

Один гаврилыч, под шумок, даже наклал в загривок какому-то майору Небесной империи, да так быстро, что не было времени и вступиться и должно быть наложил солидно, потому что союзник забыл зевать по сторонам и отдался всецело присмотру за баранами — что и требовалось доказать.

Теперь еще менее, чем утром, довелось осматривать постройки города, не до того было, так как, спасаясь от всей этой убийственной сумятицы, мы с Эманом протискались вперед — там под закрытием полуразрушенных построек толпы неприятеля ожидали выхода отряда. Не долго думая, мы схватились за наше оружие, товарищ за шашку, я за револьвер, и с криком ура!, подхваченным бывшими с нами 6-ю казаками, бросились в атаку! Как же перетрухнуло все воинство, нам угрожавшее, как оно рассыпалось в разные стороны!

Тут насмешил меня один казак, пресерьезно советовавший не преследовать далее, так как «из-за крайних сакль стреляют».

— Ну так что же что стреляют?

— Да ведь пулями стреляют, ваше высокоблагородие!

* * *

Бесконечное стадо наше, а с ним и мы уже выступили из города, на ровную поляну, когда пришло приказание от начальника отряда остановиться: «будем-де ночевать в крепости». Невозможно! решили мы с Эманом, мыслимо ли защищаться в этих руинах, возможно ли поворачивать теперь назад наших четвероногих, а главное — неужели дожидаться, чтобы к завтрашнему утру собралось вокруг нас все Кульджинское население, которое тогда действительно задушит отряд — и не только баранов не угнать и самим не уйти.

Мы решили возможно поспешать к реке Харгос, где кроме воды есть еще и большой защищенный оградою двор, тот самый, в котором остался наш обоз, под прикрытием 30 солдат.

— «Пойдем, черт побери, решил Эман, пойдем далее, хоть бы мне за это попасть под суд!»

Он уведомил начальника отряда, что поворотить стадо не теперь никакой возможности и мы, не теряя веселого расположения духа, продолжали наше движение.

Ф. слышал потом как один из бывших с нами тут казаков рассказывал товарищам: «Этот штатский полковник просто [174] бедовый! вертят папироски с ротным да, в пересмешку друг перед дружкой, и идут прямо на киргиз».

Думаю, что все бы обошлось благополучно, если бы Эман не был через чур великодушен: солдатам своим он велел остаться и ожидать приказания начальника отряда, т. е. лишил наш авангард единственной поддержки, способной внушить спасительный страх неприятелю, и вся многотысячная масса скота, растянувшаяся уже на 2-х верстах, не имела иной защиты, кроме нескольких до полусмерти перепуганных китайцев с их традиционными луками и стрелами, нас двоих, да немногих казаков — этих последних из 6-ти осталось только 3, так как другие, видя опасность, под разными предлогами, улетучились.

«А ведь на нас сейчас ударят, говорю я товарищу».

— Может ли быть, хладнокровно отвечает финляндец — он потерял на привале свои очки и теперь тщетно поворачивал близорукие глаза, выпуклые зрачки которых ничего не видели далее нескольких сажен.

«Вот, посмотрите, сейчас ударят!»

— Да где вы их видите?

«Как где? это-то что же кругом? говорю, указывая на массы, нас облегавшие».

— Будто все это неприятель? Представьте себе, ведь я думал, что это кусты?

«Неужели, однако, вы до такой степени плохо видите?»

— Да; помните место, где мы закусывали в Сассах, там я оставил мои очки и глаза вместе с ними.

«Ну, думаю, хорошо иметь такого зрячего товарища».

— А это что такое, эти высокие предметы — это деревья?

«Нет, это знамена, смотрите, сколько их тут?..»

— А!! как странно! этого я не предполагал?

Только что успел я послать одного из казаков к начальнику отряда, с известием об опасности и для нас, и для баранов наших, как все кругом дрогнуло, застонало и, потрясая шашками и копьями, понеслось на нас! Признаюсь, минута была жуткая. Эман опять с шашкою, я с револьвером, но уже не гарцуя, а прижавшись один к другому, кричим: ура! и... ожидаем нападения.

Без сомнения, из нас были бы сделаны отбивные котлеты, как то случилось с одним из бывших около нас двух казаков (другой успел удрать), но мы спаслись тем, что, во-первых, неприятель больше зарился на наш скот, чем на нас самих, [175] во вторых, Эман, а за ним и я, свалились с лошадей: со слепа мой товарищ заехал в ров и, полетевши через голову, так крепко ударился лбом о землю, что остался распростертым. Моя лошадь споткнулась на него: я тоже слетел, но успел удержать узду и, вставши над лежавшим, не подававшим признака жизни, приятелем, левою рукою держал повод лошади, а правою — отстреливался от мигом налетевших и со всех сторон окруживших нас степняков: так и наровили, подлецы, рубнуть шашкою или уколоть пикою, но или выстрел, или взвод курка удерживали их, не подпускали слишком близко. Едва успеваю отогнать одного, другого от себя, как завосят пику над спиною Эмана, третий тычет сбоку, четвертый, пятый сзади — как только я не поседел тут! Признаюсь, я думал, что товарищ мой ловко притворился мертвым, но он мне рассказывал после, что страшно ударился при падении и только, как сквозь сон, слышал, что ходили и скакали по нем. Счастье наше было то, что эти господа, видимо, считали револьвер мой неистощимым; я выпустил только четыре заряда, понимая, что пропаду, если буду еще стрелять, и больше стращал: уже пики приближались со всех сторон и, исковерканные злостью физиономии скалились и ругались на самом близком расстоянии...

Затрудняюсь сказать, сколько времени продолжалось мое неловкое положение — мне то казалось долго, но в сущности, вероятно, не более одной минуты, — как вдруг все отхлынуло и понеслось прочь также быстро, как и принеслось: это подбежали к нам на выручку солдаты — лошадь Эмана промчалась мимо них, унтер крикнул: «выручай, братцы, ротного убили!» и они все бросились, сломя голову, вперед.

Затем прискакало орудие, лихо снялось с передков и, после первого выстрела, не осталось никого около нас, а после второго и около баранов, отогнанных было, но снова теперь нами захваченных. Надобно сказать, что все это случилось очень быстро, быстрее, чем я рассказываю, и сопровождалось сильнейшим шумом: с бранью налетали киргизы, с бранью я отстреливался, с бранью стреляли солдаты, с бранью же, наконец, взмахнул шашкою и Эман, когда, очнувшись и вскочив на ноги, успел еще рубнуть одного из всадников, конечно, ускакавшего умирать.

Очевидно, шум и крики входили в систему устрашения у нашего неприятеля, да отчасти и у нас самих. Впрочем, и в наиболее дисциплинированных войсках, во время действия, потребность пугать неприятеля и подбодрять себя шумом сказывается еще в наше время. [176]

С удовольствием вспоминаю я, как Эман бросился мне на шею и как славно мы с ним расцеловались. В немногих словах он рассказал, как будто в кошмаре слышал, что его топчут, но подняться не мог. Он понял, что подвергался опасности получить несколько дырочек на свой новый полушубок и что я отвел эту опасность.

Не теряя времени, мы бросились отбирать наши трофеи, т. е. баранов, к счастью, не успевших далеко уйти. Таранчи и киргизы, не смотря на уменье обращаться с ними, так заторопились, что запугали животных, и те, вместо того, чтобы идти вперед, повернули мертвым кругом, т. е. так, как обыкновенно гоняют баранов по степи, когда не хотят, чтобы они разбродились и шибко переходили с места на место. В такую-то мертвую и заходил отхваченный у нас косяк и, не смотря на все усилия огромной толпы, его погонявшей, он передвинулся всего на несколько сажен. Два снаряда, пущенные через головы неприятелей, окончательно отняли у них охоту препираться за добычу и они ускакали без оглядки.

* * *

Надобно заметить здесь, что именно эта атака послужила мне образцом при исполнении потом картин: «Нападают врасплох» и «Окружили — преследуют». Офицер, с саблею наголо, ожидающий нападения, в первой из этих картин, передает в некоторой степени мое положение, когда, понявши серьезность минуты, я решился коли можно отстреляться, а коли нельзя, так хоть не даться легко в руки налетевшей на нас «орды». Конечно, многое в этих картинах и изменено, кое-что, например, взято из свежего в то время рассказа о нечаянном нападении известного Садыка на небольшой русский отряд, посланный на розыск его — нападения, случившегося перед самым приездом моим в Туркестан, на местах, по которым я проезжал. Так как и этот факт я взял не в целом составе, а заимствовал из него только нужное, наиболее характерное, то не мало пришлось потом слышать нареканий за то, что картины мои небывальщина, ложь, клевета на храброе туркестанское воинство и т. п. Даже разумный, добрый и хорошо ко мне расположенный генерал К. П. Кауфман публично укорял меня в том, «что я «слишком дал волю своему воображению, слишком насочинял».

* * *

Не безынтересно, что в самую опасную минуту человека не покидает забота о сравнительных мелочах: когда неприятельская конница гикнула, полетела на нас и ми поняли, что будем [177] сейчас изрублены, я, вместо того, чтобы обменяться с Эманом мыслями о защите, только сказал ему:

«А, ведь, баранов-то отобьют у нас!»

— Отобьют, ответил он, — скверно!

«Ничего, после опять отнимем!»

И все это, и мои вопросы, и его ответы, перебрасывалось между криками ура! и потрясанием нашим оружием, шашкою и револьвером.

Казака, с нами бывшего, совсем порубили, буквально искололи и иссекли. Он еще дышал, когда его подняли и положили вместе с другими ранеными на лафет орудия, но бедный воин вскоре умер; перед смертью он поднес ко рту изувеченную правую руку, с перерубленными пальцами, да так и застыл. Жутко было смотреть на его вытянутую фигуру, державшую кольцом руку перед самым носом, точно в насмешку над кем-то.

* * *

Неприятель опять начал собираться вокруг нас густыми толпами и по ним распрекрасно действовало наше орудие. Я просто любовался, как добрейший и мирнейший Р. вылетал на позицию, марш-маршем выскакивал далеко вперед к неприятельским группам: «Орудие с передков! Первая!»... и прежде чем храбрые, но не дисциплинированные противники наши успевали рассыпаться, выстрел частенько вышибал нескольких всадников сразу. Сейчас же подхватывал он пушку, во весь опор подлетал к другому угрожаемому пункту и там «первая» снова давала знать о себе.

Все время крик и шум были страшные, всякий командовал. Покажется казаку, что там, где он находится, опасно — сейчас же он кричит благим матом: «Орудию сюда давайте! Орудию! Скорея!» Орудие наше было героем дня. При выходе из Борохудзира, Р. мечтал лишь о том, чтобы сделать парочку выстрелов, для реляции; но действительность превзошла самые смелые его надежды, потому что пришлось стрелять не переставая и он выполнил выпавшую на его долю службу так, что, признаюсь, во множестве дел, которых участником мне доводилось быть, ни разу я не видел более блистательного действия орудия. Все наши люди, солдаты, казаки и китайцы забывали и об опасности, и о баранах, засматриваясь на «жарившую» пушку.

Одного калмыцкого полковника я не мог видеть без улыбки: колчан, набитый стрелами, за спиною; в руках — готовый к смертоносному действию лук; он только вздумает натянуть стрелу, [178] как бес любопытства одолеет, его и, весь перевернувшись на седле, он следит испуганным и любопытным взором за движениями и действиями орудия; на беду еще полковник этот был близорук, и на кончике носа его были воздвигнуты величайшие из когда либо виденных мною очков — просто, умора! Казалось, он мечтал: «вот, кабы нам, китайцам, побольше таких орудий, мы бы сумели с ними распорядиться — мигом оставили бы их в неприятельских руках!».

Впрочем, и у нас дело едва не доходило до этого: в коротких промежутках, между выстрелами, так налегали на орудие, что начальник отряда стал, вероятно, опасаться за исход нашей экспедиции.

Мы ехали в авангарде с Эманом, который уже опять восседал на своем чудесном иноходце, чуть было не попавшем в руки врагов, — когда майор, сильно смущенный, подъехал к нам.

— Кажется, придется бросить баранов!

— Что вы, майор, ни сотни нельзя уступать — срам!

— Да ведь орудия отнимут, напирают так, что стрелять не дают!

Эман ускакал с ним в ариергард посмотреть, что там делается, а я остался распоряжаться впереди.

И пришлось же понукать и браниться! Солдатам достаточно было только сказать и с ними забота была лишь о том, чтобы они не стреляли попусту, в пространство, и не рисковали бы таким образом остаться без патронов. Но казаков приходилось постоянно то подгонять, то разгонять и бранить: собираются в кучки и передают друг другу разные страхи, вместо того, чтобы делать дело, т. е. возможно поспешнее гнать вперед стада, растянувшиеся теперь на добрых четырех верстах расстояния.

* * *

Уже смеркалось, когда мы подошли к первым рукавам реки Харгос. Наконец-то!

Выстрелов из орудий не было слышно в тылу, но солдатики, шедшие в цепи, по сторонам, постреливали еще.

Оставшиеся в обозе, за оградою, солдаты рассказывали, что киргизы подъезжали к ним, уверяли, что отряд наш рассеян, уничтожен и предлагали уходить: «мы де вас не тронем», но в ответ им выставили ружья и посоветовали убираться — к черту под хвост.

С величайшим трудом и нечего говорить с каким шумом наши трофеи были переправлены через реку и загнаны в ограду, [179] из которой майор соорудил укрепление, совершенно недоступное для преследовавших нас полчищ. По стенам, внутри и снаружи, были рассыпаны стрелки, казаки поставлены в боевой порядок, орудие в воротах.

Предосторожности эти оказались очень не лишними, потому что вслед за наступившей было передышкой вдруг, — когда уже совсем стемнело — раздался со всех сторон адский визг и гик толпы подступавших... Выстрелы, хотя и направленные наугад, быстро отняли охоту у неприятеля повторять опыт и мы провели ночь сравнительно спокойно.

* * *

После вчерашней закуски на привале в Сассах я ничего не имел во рту, если не считать пары груш, найденных и съеденных в Мазаре, — груш, очень вкусных, но далеко не достаточных для заморения червяка, начинавшего теперь, на сравнительном покое, давать знать о себе. Я просил достать мне хоть что нибудь поесть так настоятельно и угрожал в противном случае умереть с голода так решительно, что отыскался кусочек говядины и старая лепешка, показавшиеся мне, конечно, очень вкусными.

На другой день мы готовились к таким же хлопотам, но, сверх ожидания, довелось выступить ранним утром совсем спокойно. Только часа два спустя показался в тылу неприятель, державшийся, однако, вдали, по холмам, вне наших выстрелов.

Должно быть, потерявши накануне не мало народа, они решили не пробовать более счастья и проститься с отбитым скотом издалека.

Отдохнувши опять на том же месте в Сассах, где, мимоходом сказать, к великой радости Эмана, нашлись его очки, мы, без дальнейших приключений, добрались до Борохудзира.

* * *

Так кончился наш набег. Прекрасная Елена была разделена, разумею баранов, в данном случае игравших роль красавицы гречанки. Все нижние чины получили по два барана, урядники по пяти, офицеры по 50, начальник отряда — не помню сколько. Остальные — тысяч 5-6, вместе с небольшою дозою рогатого скота, были, по приказанию военного губернатора, проданы и вырученные за них деньги приобщены к каким-то казенным суммам.

А пораненные казаки? — Что им делается, поболели, да и выздоровели,

А изрубленный казак? — Гм! ну, изрубленный-то, конечно, умер, за то похоронили его с честью, всею командою, с музыкою и [180] залпом; на последней демонстрации разряжены были все ружья, оставшиеся заряженными с похода. Так и тащили беднягу с рукою, поднесенною ко рту — даже крышку гроба пришлось из-за этого делать выше обыкновенного.

Не обошлось без шутки: похоронный рожок так старательно выводил все один и тот же однообразный, даже не мотив, а какой-то оклик, что я спросил Р., что это он наигрывает?

— Разве вы не знаете, отвечал он: — это спрашивают мертвого: «Ты куда? Ты куда-а? Ты куда-а-а-а!»

* * *

Был и эпилог нашего похода «за похищением руна».

Начальник отряда получил сведения о том, что таранчи собирают огромные силы — 40,000 человек будто бы собираются раздавить борохудзирский отряд. Для подъема фуража этому войску согнано будто бы 1,000 верблюдов и т. д. в том же роде.

Правда эта была или нет, в отряде, на всякий случай, приготовились встретить гостей. Прежде всего послали разъезд; затем приказано было казакам держать лошадей оседланными; запаслись сухарями на случай осады и орудия стали делать репетицию новой маленькой комедии, нам обещанной. В то же время майор П. послал донесение о случившемся и просил о подкреплении отряда.

Все эти приготовления и ожидания разрешились очень скоро и весьма неожиданным образом: после двух дней, проведенных в беспрерывной тревоге, получено, наконец, известие о том, что идет сила — во какая!

Прискакал казачий разъезд! — лошади в мыле — «скакали не останавливаясь 20 верст». Неприятель гнался за ними, но они успели спастись!.. не могут сказать сколько неприятеля!... они видели только передовых... а там дальше за камышами — видимо-невидимо!...

Ударили тревогу — в несколько минут все встало на ноги; орудия по углам, стрелки у окон и амбразур!

— «Вот посмотрите как мы начнем их сейчас валять», говорил мне начальник отряда, расхаживавший по двору и поминутно отдававший приказания.

В ожидании этого «валянья», которое что-то замедлилось, мы пошли с Эманом допивать чай в его комнату, куда вскоре хохоча и бранясь вошел и майор П.: «Ах, подлецы, ах мошенники, ах, трусы негодные; представьте себе, что они сделали!» И рассказывает: «Третьего дня был выслан разъезд из 8 человек наших киргиз, с приказанием проследовать до реки и разузнать [181] не собираются ли таранчи на отместку нам. Так как разъезд долго не возвращался, то я послал еще 10 человек казаков, тоже окрестности осмотреть, да и киргиз кстати розыскать. Двадцать верст наши воины прошли благополучно, но тут вдруг увидели, что из-за камышей выезжают вооруженные люди, один, другой, третий!... Не долго думая гаврилычи назад! Киргизский разъезд — так как это он возвращался, не встретя ни одной вражеской души, поскакал следом за ними: стой! стой! послушайте! мы ваши, вы наши!... Не тут-то было, казаки еще пуще удирать — скакали, скакали до самого отряда, который и перебуторажили известием о приближении неприятельской рати...

* * *

Все участники этого набега были награждены орденами, но моя награда была лучшая. Узнав из донесения военного губернатора Семиреченской области генерала Колпаковского об участии, которое довелось мне принять в этом деле, ген. Кауфман сделал мне ручкою и сказал: «спасибо, спасибо за Эмана»!

* * *

Два слова о драматической смерти Эмана: образцовый строевой офицер, исполнительный и разумный, он несколько лет потом прекрасно шел по службе, будучи на самом лучшем счету у своего начальства. Связь с дрянной женщиной втолкнула его в проступок: он растратил 5000 казенных денег и свалил беду на разбойников, яко бы ограбивших его на эту сумму, в дороге. Когда, после следствия, арестовали и осудили совершенно невинных людей, честная натура Эмана взбунтовалась: он написал письмо с разъяснением дела, просил отпустить невинно осужденных, если возможно, простить ему и застрелился.

В. В. Верещагин.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания художника В. В. Верещагина: Китайская граница. Набег // Русская старина, № 10. 1889