Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ТЕРЕНТЬЕВ М.

ТУРКЕСТАН И ТУРКЕСТАНЦЫ

I

Введенный, в виде опыта, «проект положения об управлении в Сыр-дарьинской и Семиреченской областях» сослужил свою службу, и в настоящее время выработывается особою коммиссиею новое положение, на основании пятилетнего опыта и всестороннего изучения на месте бытовых особенностей населения далекой азиатской окраины. Таким образом, реформа 1867 года делается достоянием истории. Вводя новое положение, организационные коммиссии собирали более или менее подробныя, более или менее точные статистические сведения о своих участках.

Особенно деятельно работала Кураминская коммисия. Собранные ею данные по топографии уезда и по экономической деятельности населения послужили мне материалом при моих статистических работах 1, а служба моя по военно-народному управлению дала мне возможность лично познакомиться с Кураминским уездом, проверить и дополнить собранные до меня данныя, и таким образом составить довольно полный очерк уезда по всем отделам программы центрального статистического комитета.

Новый проект потребует, конечно, новых коммиссий для определения поземельных прав каждого оседлого жителя, и я полагаю, что рассказ об опыте предшественников может пригодиться новым деятелям положительною или отрицательною [66] своею стороною, т. е. представляя примеры, достойные подражания, или предостерегая от ошибок.

Кураминский уезд населен так пестро, в нем перемешано столько народностей, переходы от пастушества к земледелию, от кочевого образа жизни в оседлости так резко очерчиваются, что и в этом отношении он представляет наибольший интерес в ряду других уездов. Поэтому я считаю не лишним поделиться, с интересующимися этнографией и статистикой Средней Азии, своими наблюдениями и сведениями, добытыми коммиссией. Наш труд будет состоять из двух отделов: собственно реформы, и очерка работ организационных коммиссий и их результатов в Кураминском уезде.

* * *

Движение наше в Средней Азии началось еще с 1730 года, когда киргизы Малой Орды, не находя нигде спасения от набегов дзюнгар, башкир и яицких казаков, обратились к России с просьбой принять их в подданство.

Учреждением оренбургской линии до Уралу башкиры были замкнуты и с течением времени совершенно нам подчинились — киргизы с этой стороны были успокоены, имея к тому же возможность всегда уклониться от нашего влияния простою откочевкою к югу.

Со стороны Сибири, линии и поселения тянулись не вдоль границы, а перпендикулярно к ней, направляясь рядом параллельных линий от севера к югу по меридианам, ничем не связанные по широте.

В 1836 году, сибирские линии примкнули к оренбургской при помощи соединения Орска с Троицком. В 1844 г. мы заняли низовья Сыр-дарьи, а в 1864 г. решено уже было связать образовавшуюся дар-дарьинскую линию с западною Сибирью. Правительство надеялось закрыть ничем не охранявшееся пространство, запереть эти громадные ворота, сквозь которые по корридорам, образованным «линиями», безпрепятственно вторгались шайки кочевых барантачей, вплоть до Иртыша и Урала.

Выполнение этой задачи вызвало ряд войн с Коканом и Бухарою и повело к занятию обширной территории, включающей теперь почти целиком бассейны Сыр-дарьи, Чу, Или и Заравшана.

Завоевания наши были до того неожиданны и до того не в видах нашего правительства, что например, 31-го октября [67] 1864 года состоялось высочайшее повеление о непременной недвижности нашей границы. Сначала хотели ограничиться Пишпеком и Аулие-ата, откуда вести пограничную черту по северному склону хребта Кара-тау, отнюдь не занимая ни Туркестана, ни Чемкента. На деле это оказалось нам не по силам: мы были слишком слабы, чтобы допустить такие два лагеря перед нашим фронтом, и достаточно сильны, чтоб занять их. Стоя на главных путях, ведущих из двух средне-азиатских ханств в Россию, Чемкент и Туркестан послужили нам как бы замками, запирающими ворога сибирской и оренбургской окраин. Вслед за сказанным повелением был занят Ташкент, но в отношении министерства иностранных дел к оренбургскому генерал-губернатору (от 23-го февраля 1866) было высказано намерение возвратить Ташкент назад. Не заняв Чемкента и Туркестана, соединение Сибири с сыр-дарьинской линией было невозможно. Линия же от Чемкента в Аулие-ата делалась чисто фиктивною, как только Ташкент выпал бы из наших рук: она была совершенно открыта и с фланга и с тыла. Кроме того, нравственное значение и материальные средства средне-азиатских ханств были так сильны, что на прочность нашей новой линии нельзя было бы рассчитывать. Только благодаря последующим успехам нашим мы заняли наконец достаточно обезпеченное положение, дозволившее нам заняться внутренним устройством занятых земель.

Расширение наших владений в Средней Азии и восстание дунган, возгоревшееся близ наших границ с западным Китаем, до того изменили положение наше на юго-востоке киргизских степей, что явилась необходимость принять безотлагательные меры к преобразованию существовавшего управления этою пограничною полосою. Необходимость преобразований чувствовалась тем осязательнее, что действовавшия тогда в разных частях края узаконения были крайне разнообразны: временное положение 6-го августа 1865 г. — для большей части края, сибирские учреждения 1822 — для копальского и сергиопольского округов, и «особое положение» для алатавского округа. Оренбургский генерал-губернатор, ген.-адьютант Крыжановский, и тогдашний туркестанский военный губернатор генерал-майор Романовский, представляя хаотическое состояние существовавшей администрации, доносили, что такое положение терпимо долее быть не может, и потому предлагали меры в ея преобразованию.

В видах ознакомления с нуждами нового края учреждена [68] была степная коммиссия, на обязанность которой было возложено объехать все кочевки и населенные места Туркестанской области и составить проект положения для управления ею. Председателем коммиссии был назначен действительный статский советник Гирс, а членами: полковники Гутовский и Гейнс и подполковник Проценко. Целых два года коммиссия разъезжала по степи, знакомилась с бытом народа, собирала статистические данные и, наконец, выработала проект положения об управлении народом. В основание соображений по устройству администрации края коммиссия приняла следующия начала: 1) Нераздельность власти военной и административной. 2) Необходимость приблизить устройство местных правительственных органов, по возможности, в администрации, существующей в других частях империи. 3) Предоставление внутреннего управления туземным населением по делам, не имеющим политического характера, — выборным из среды народа. 4) Отстранение в этих низших народных учреждениях порядков, вредных интересам России. 5) Образование и развитие административных органов, сообразно местной потребности, с точным указанием пределов их власти. 6) Отделение суда от администрации, в возможной, по местным обстоятельствам, степени.

Заключения Особого Комитета, специально обсуждавшего вопрос о преобразовании управления в Туркестанской области, были высочайше утверждены 11-го апреля 1867 г.

Согласно этим заключениям, Туркестанская область и часть Семипалатинской (к югу от Тарбагатайского хребта) были изъяты из ведения оренбургского и западно-сибирского генерал-губернаторов и соединены в одно генерал-губернаторство, названное туркестанским и разделенное на две области: Семиреченскую и Сыр-дарьинскую. Против отделения Ташкента от Оренбурга сильно ратовал оренбургский генерал-губернатор, доказывавший, что «самостоятельное» существование туркестанского округа опасно, ибо грозит отделением, по слабости его связи с центром. Юнкерское училище дает в Ташкент офицеров, а само находится в Оренбурге; дороги за Орск не нужны оренбургской власти и можно надеяться, что в случае отделения, почтовая гоньба придет в упадок (это и случилось на деле) и т. д.: в таком роде были аргументы.

Выработанный степною коммиссиею проект положения об управлении в областях туркестанского генерал-губернаторства, согласно резолюции комитета министров, высочайше утвержденной 14-го поля 1867 г., решено было ввести в виде опыта на [69] три года, но при этом генерал-губернатору предоставлено было право, применяясь к указанным в проекте основаниям, принимать все те меры, какие будут признаны полезными для лучшего устройства края. По проекту положения, Семиреченская область разделялась на пять, а Сыр-дарьинская на восемь уездов.

Организация управлений проектирована была следующая:

Во главе управления всего края — генерал-губернатор; при нем: канцелярия и чины для поручений (в том числе один по дипломатической, один по горной и один по финансовой частям). Во главе управления областей — военные губернаторы и областные правления, в каждом три отделения: распорядительное, хозяйственное и судное; в областных городах учреждаются областные казначейства и областные почтовые конторы; в уездах: уездные начальники, при них два помощника (младший назначается из туземцев) и канцелярия. Кроме того: уездный врач, уездная касса, почтовое отделение и уездный судья; в г. Ташкенте: начальник города, его помощник, канцелярия и городской врач; в г. Верном: городничий.

Ближайшее внутреннее управление туземным населением положено было предоставить выборным из среды самого народа, применяясь к его обычаям. Туземное население туркестанского края состоит из кочевых и оседлых; первые преимущественно киргизы, вторые сарты. Киргизы делятся народы, роды на отделения и под-отделения. Неудобства этого подразделения в административном отношении, состоят в том, что роды, составляя большия и неравномерные единицы, раскинуты иногда на значительном пространстве, а соединение больших родов под властию одного родоначальника может быть неудобно в политическом отношении.

Так как у киргизов Западной Сибири уже десятки лет существует подразделение на волости и аулы, вполне соответствующее волостным и сельским обществам России, и так как оно принесло благоприятные результаты, то не было никакого повода предполагать, чтобы такая же организация управления туркестанскими киргизами могла иметь неудовлетворительные последствия. Чтобы устранить влияние богатого или знатного меньшинства, решено было предоставить право выбора всему народу, без ограничения цензом. В каждом ауле хозяева десяти кибиток назначают одного избирателя, сход этих избирателей выбирает аульного. Затем, от каждых пятидесяти кибиток назначается также один избиратель, съезд этих избирателей со всей волости выбирает волостного. Определение [70] размера содержания волостным и аульным предоставляется самым обществам, приговоры которых должны быть составлены, впрочем, раньше выборов этих должностных, чтобы устранить при этом влияние их.

Оседлое население также выбирает старшин или аксакалов 2 посредством избирателей, назначенных от каждых десяти домов. Немноголюдныя, но близко друг к другу лежащия селения соединяются по два и более под властию одного аксакала, а большия селения и города разделяются на кварталы — махале. Существовавшие при коканцах раисы — особые полицейские чиновники, наблюдавшие за нравственностию и религиозностию народа, были оставлены, с тем однакоже, чтобы вакансии, могущия открыться впредь за смертию раиса или за выбытием его — уже не замещались новыми лицами.

В крае действуют три рода суда: 1) военный — за измену, возбуждение народа к неповиновению, нападение на почты и военные транспорты и за убийство христианина и должностного лица; 2) по общим уголовным законам империи: за разбой, грабеж, нападение на караваны, похищение казенного имущества, делание фальшивой монеты, сопротивление властям и побег в чужия владения; 3) народный: за все остальные преступления, не исключая баранты и убийства у киргизов; сарты же по этим преступлениям ведаются судом уголовным.

Русские подданные, не-туземцы, судятся по общим законам. Тому же суду подлежать и дела между туземцами и русскими, а также между сартами и киргизами. Таким образом, если истец не единоплеменник ответчику, он уже должен обращаться не к народному, а к русскому суду.

Органами суда народного служат бии у киргизов и казии у сартов. Суд биев — гласный и публичный; он решает дела по совести и по обычаю. Суд казиев также гласный и публичный, но основывается на шариате, то есть на коране и его толкованиях, и сохраняет по преданию рутинную неподвижность, без всякого отношения к духу времени и требованию обстоятельств. В видах ослабления влияния казиев, а следовательно и фанатического духовенства, приняты были следующия меры: 1) предоставлено народу выбирать судей на 3 года, чрез что устраняются вредные последствия их несменяемости и со временем явится возможность попадать в казии и не одним ходжам 3; [71] 2) территория края разделена на судебные участки, ведающиеcя каждый исключительно своим казием, что, конечно, должно было подорвать авторитет кази-келянов (келян — старший) и разных святошей, к которым при прежнем порядке по преимуществу стекались тяжущиеся; 3) учреждены периодические съезды казиев, решающие дела уголовныя, а также исковыя, если они превышают власть казия, то есть выше 100 рублей. Эта мера, во-первых, уменьшает значение казия, а во-вторых, дает более правильную организацию существовавшим и прежде съездам, дает, сверх того, возможность надзора без нарушения шариата; 4) разрешено туземцам обращаться и к русскому суду, но только до разбора дела у казия или и после разбора, но уже тогда при заявленном неудовольствии обеих сторон и с обоюдного их на то согласия. Эта мера увеличит, конечно значение русского суда, не придавая ему нисколько характера аппеляционной инстанции, в которой в большинстве случаев здесь обращалась бы неправая сторона, что напрасно увеличивало бы работу судебных властей и развило бы ябеды; 5) отменены телесные наказания и смертная казнь, постановлявшияся прежде судом казиев. Форма судопроизводства у биев и казиев имеет много общего с нашим мировым судом: предложение сторонам окончить дело миром или третейским разбирательством, гласность и публичность суда, отсутствие письменного производства, простота и несложность обрядов, — все это делает русский суд доступным пониманию туземцев и не поражает их новизною, а принимается как давно знакомое дело.

Нет сомнения, что туземцы будут охотнее обращаться к русскому судье, как более развитому и гуманному, чем казий и бий. С распространением суда совести — суд шариата, а с ним и фанатизм станут упадать мало-по-малу, уступая место русскому праву и веротерпимости. Бии — от 4 до 8 на каждую волость — выбираются теми же представителями народа, которые выбирают и волостного. Жалованья им не полагается, но они получают бий-лык за решение каждого дела, т. е. установленный обычаем штраф с виновного. Казии также не получают жалованья, а довольствуются кази-лыком. Понятно поэтому, что доход судьи прямо зависит от количества решенных им дел, а это количество прямо зависит от доброй славы судьи: если он известен за толкового человека, умеющего скоро отличать ложь от правды, если он затем еще и справедлив, не кривит душою, не склоняется подарками на сторону неправую, то к нему и будут обращаться преимущественно перед [72] другими. Обычаем киргизов установлено, что тяжущиеся имеют право, с обоюдного впрочем согласия, обращаться к тому или другому бию, не стесняясь в выборе ничем, хотя бы он был не только другого рода, но даже и жил бы за тридевять земель. Этот обычай, в сущности не дурной, подтвержден и нашим положением. В Семиречьи, например, ссоры между киргизами, каркаралинцами, джалаировцами и намовцами, при невозможности найти из своих равно безпристрастного к обеим сторонам судью, повели к тому, что все спорные дела оставлялись до приезда какого-нибудь русского, хотя бы простого казака. В особенности прославился один рыбопромышленник, известный у киргизов под именем аксак-маиора (хромого маиора). Он ежегодно приезжал, разбирал споры и брал бий-лык.

У сартов, где казий в то же время и духовное лицо — нам неудобно было бы узаконять тот же обычай: это питало бы в народе ненужный фанатизм, а целью нашей было сколько можно ограничить значение этих святошей. Достигнута эта цель весьма простым средством: казии приурочены к своем участкам и принимать дела из другого участка не имеют права.

Для решения дел, превышающих сумму в 100 p., учрежден сезд биев со всей волости, а у сартов сезд казиев; решения этих съездов окончательны на сумму не выше 1 000 р. Для всех остальных дел исковых или гражданских, а также и уголовных, у киргизов учреждается еще чрезвычайный съезд биев со всего уезда; этот съезд собирается только по распоряжению уездного начальника и в его присутствии. Решения суда биев и казиев записываются в особую книгу и объявляются сторонам, с выдачею выигравшей стороне копии с постановления за печатями судей. Только по одним брачным делам сторона, недовольная решением народного суда, может обратиться к уездному начальнику, которому и предоставляется право решить дело окончательно. Понятно, что будет обращаться к русской власти именно женщина. Подчинить бракоразводные дела ведению русского суда казалось неудобно и в том отношении, что в наших законах нет статей, которыми бы мог руководствоваться судья в этих случаях. Есть, напротив, статьи, положительно воспрещающия всякие условия, клонящияся к расторжению брака или к нарушению «святости» его. У нас, при трудности добыть законный развод у духовной власти, житейская практика выработала обычай обращаться в этих случаях в светской власти. Генерал-губернаторы, [73] обер-полициймейстры, шеф жандармов могут выдать притесняемой женщине отдельный вид на жительство. Этот наш обычай перенесен был и на средне-азиатскую почву: в лице уездного начальника туземая женщина получила естественного защитника. О том, как пользовались русские этим правом, я скажу впоследствии, когда придется говорить о результатах реформы по наблюдениям моим в Кураме.

С кочевого населения положено взимать кибиточную подать, но не личную с каждого поименованного в списке, а с волости, которая должна внести сумму по рассчету в 2 руб. 75 коп. на каждую душу, и сама уже раскладывает эту сумму не поровну на богатых и бедных, а пропорционально состоянию каждого. Таким образом, введена наша круговая порука. Точно также раскладываются и остальные сборы: почтовый, на общественные расходы и т. п. Общественные расходы заключаются в жалованьи волостным, аульным, аксакалам и прочим. Волостному управителю обявляется вычисленная заранее и назначенная губернатором цифра податей, падающих на его волость. Эту сумму раскладывают по аулам, смотря по их богатству, выборные от 50 кибиток. Последнюю раскладку между юртовладельцами в каждом ауле производят выборные от десяти кибиток. Самый же сбор производится аульными старшинами. Собранные деньги сдаются волостному, а этот отвозит их в местную уездную кассу. С оседлого населения определено взимать херадж в 1/10 с урожая и танапный сбор с произведений земли, не подлежащих хераджу. Сборы эти взимаются порядком издавна существующим у туземцев, т. е. особыми специальными сборщиками — серкерами. Дело серкера весьма не легко: он должен вычислить площадь засеянного поля, чтоб определить сколько в нем танапов 4 и сколько, значит, следует взыскать с землевладельца; он должен верно определить на глаз, как велик может быть урожай на каждом данном участке, приказ в рассчет количество высеянного зерна и густоту стоящего на корню хлеба... Все это требует известных знаний и снаровки. Вот почему хороший серкер всегда ценился, и вот где источник богатства этих специалистов: оценивая на глаз, серкер может ошибиться — в пользу землевладельца, а за это может получить и должную благодарность.

С торгующих туземцев сыр-дарьинской области взимается [74] зякеть в 2½% с торгового капитала или в 1/40 часть стоимости товара. Цифра эта установлена во всей Азии древним обычаем.

В Семиреченской области, а также в Казалинске и Перовске торгующие туземцы подчиняются торговому уставу, общему для всей империи. Зякет там взыскивается только с каждого приходящего из-за границы иностранного каравана, в чем и выдается квитанция караван-башу. Такая разница прав туземного купечества в одном и том же округе, конечно, не может считаться нормальною, и со временем придется ввести однообразную систему.

Подводная повинность в виде поставки арб 5, верблюдов и лошадей для передвижения войск и тяжестей — отменена. Впрочем, в военное время и в экстренных случаях разрешается прибегать и к наряду, но с уплатою за перевозку или, как здесь говорят, «за жир» и за упалых животных, по определенной, т. е. назначенной начальством цене. Постоянная повинность или квартирная, в виде размещения войск по туземным жилищам или в виде выставки кибиток на ночлеги проходящих команд, также не существует. Войска располагаются в походе бивуаками или возят с собою кибитки, на месте — в казармах, а летом — в бараках.

26 октября 1867, вновь назначенный ген.-губернатор предписал воен. губернатору Семиреченской области составить пять организационных коммиссий, по числу предположенных уездов, и приступить с составлению списков юртовладельцев, к образованию аулов и волостей, выбору должностных и раскладке податей. Так как в Семиреченской области население по преимуществу кочевое, то нужно было приняться за дело немедленно и окончить его в течении зимы, чтобы захватить все кочевки на местах. Позднее прибытие в край некоторых из вновь назначенных чинов военно-народного управления задержало дело организации, и чтобы наверстать потерянное время пришлось потом разделить Сергиопольский и Копальский уезды на два участка каждый и сформировать две новых коммиссия, которым, конечно, досталось вдвое менее работы, и потому оне могли окончить ее к назначенному сроку. Работы Семиреченских коммиссий начались с декабря 1867 года и продолжались от 3-х до 7 месяцев.

20-го декабря 1867 предписано было сформировать и в [75] Сырь-дарьинской области три коммиссии для уездов, где преобладает кочевое население, а именно: для Аулие-атинского, Казалинского и Перовского. Все коммиссии снабжены были инструкциями, указывавшими, впрочем, только общие приемы предстоявших работ, и не стеснявшими исполнителей излишними подробностями, которые на практике могли бы оказаться неприменимыми. Руководителем всего дела организации был один из членов степной коммиссии, А. К. Гейнс, назначенный правителем канцелярии генерал-губернатора. Коммиссиям указано было формировать аулы из 100 и до 200 кибиток; названия аулам давать по нумерам, сохраняя особую нумерацию в каждой волости. Затем указан был самый порядок выборов: сначала избирателей по одному от каждых 10 и по одному от каждых 50 кибиток, а затем и выборов аульных старшин, волостных управителей и наконец биев. Волости указано формировать из 1 000 и до 2 000 кибиток. Названия волостям давать или по главному, вошедшему в состав ее роду, или по урочищу, где расположены зимния стойбища. Во все время работы коммиссии должны были обходить вопрос о податях, и только во второй объезд разъяснить народу порядок взимания податей, тогда же объявить и о введении особых блях для должностных лиц, а также о форменных для них печатях. Все эти вопросы казались наиболее щекотливыми. Для заведывания сборами податей и хозяйством волостей приказано было учредить в каждом уезде по нескольку хозяйственных управлений, соединяя для этого по 8-10 волостей, которые и выбирают членов управления по два, по три от каждой.

При выполнении этой программы, коммиссии, начавшия работа зимою, встретили множество препятствий: разбросанность кочевок небольшими группами делала невозможным посещение каждой группы, за недостатком времени. Поэтому, вполне правильного составления списков ожидать было нельзя. Суровое время года крайне затрудняло переезды коммиссий. Бураны заметали иногда все пути в какое-нибудь ущелье, где приютился тот или другой аул. Необходимость окончить работы к весне, т. е. ко времени начала перекочевок, заставляла спешить с подготовительными работами: киргизы боялись показывать правильно число кибиток, чтобы с них не взыскали недобор податей за прошлые годы. В Семиреченской области, где прежде взимался ясак, то есть подать со скота, киргизы старались скрыть истинное число кибиток, чтобы уклониться от обложения податью. Наконец, нашлись и злонамеренные люди, [76] распространявшие нелепые слухи о том, что мы будто бы хотим сделать киргизов оседлыми, как сделали это с башкирами; что если составляются списки, то с целию потом брать рекрут по одному с 10 кибиток. Слухи эти повели к тому, что, например, в Верненском уезде, в списки юртовладельцев, если уж никак нельзя было пропустить кого-нибудь, записывали нередко давно умерших или недавно родившихся, — так что хозяином оказывался не отец, а самый младший сын! В том же уезде выбрали даже бия, которого и имени не было в списке хозяев.

В Казалинском уезде, в подобным же слухам присоединилось еще то обстоятельство, что бии, съехавшиеся на торги для поставки саксаула, получив извлечение из положения (в переводе на киргизский язык) выдали его за приказ собрать от народа деньги. Результатом этого было то, что около 500 кибиток укочевало в оренбургские степи, а более 1 200 в Хиву.

Как легко удавалось киргизам уклоняться от записи, можно судить из того, что когда до генерала Колпаковского 6 дошли слухи о пропусках, сделанных верненскою коммиссией, то он сам поехал проверить одну волость и, при помощи своих агентов, нашел 324 кибитки, не попавшия в перепись. Коммиссии это было поставлено на вид, и при втором объезде она сама нашла еще 4 266 кибиток, всего же, против прежнего счета, открылось 12 815 лишних кибиток.

В Токмакском уезде открыто — 8 711.

В Копальскм — 3 660.

В Сергиопольском — 1 222.

В Иссык-кульском — 306.

А всего — 26 716.

Степная коммиссия считала, что по крайней мере ⅓ всего числа кибиток скрывается от обложения податью, и потому определяла все число кибиток Семиреченской области в 62 000. Организационные коммиссии записали 104 811 кибиток, следовательно, против счета степной коммиссии на 42 812 кибиток более, а это составляет почти 65%, то есть не ⅓, а ⅔ кибиток укрывались от подати!

Самый порядок переписи в семиреченских уездах был такой: прибыв в аул, тотчас собирали юртовладельцев и переписывали имена их, с отметкой числа кибиток, принадлежащих каждому. Поверка числа юрт производилась при [77] перекличке выборных десятников и пятидесятников, как для простоты называли депутатов-избирателей. Вызывая депутата, один из членов спрашивал его, от кого он выбран, другой отмечал по списку его показания, и кого нет, того вписывали. Для скорости, в Токмакском уезде делалось так: в один центральный аул собирали выборных из окрестных аулов, где списки поручалось составить старому волостному; списки эти поверялись десяточными, затем, новоизбранному волостному также приказывалось составить списки и затем производилась перекрестная поверка. Если являлось сомнение, то при объезде коммиссия поверяла на выдержку 1 аул с волости.

В Верненском уезде также собирали по 1 000 и более юртовладельцев в центральные пункты и там записывали; но как это производилось во время уразы 7, то народ собирался весьма неохотно, и мы уже знаем, сколько коммиссией было пропущено кибиток.

В Сергиопольском уезде придумано было каждому юртовладельцу выдавать особый билет на право кочевать в известном, указанном самим киргизом, месте. Киргизы брали билеты весьма охотно, так как это походило на документ, закреплявший за ними землю. При объезде же, коммиссия спрашивала билеты и сейчас открывала, кого не было на сборном пункте. Мысль удачная и вполне отвечающая цели.

Для ознакомления народа с новыми порядками, генерал Коллаповский велел перенести на киргизский язык некоторые параграфы положения (130-135, 181-213 и от 151 по 171), касавшиеся киргизов. Переводы эти были розданы по одному на волость. Так как у равных султанов было много теленгутов, рабов, которые объявлены были нами свободными, и как, кроме того, оказалось много всякого сброда из батраков, бедняков, отставших от своего рода, то их приказано разместить по разным волостям, с таким рассчетом, чтобы они ни в одной не оказались большинством. В Копальском уезде, где волости часто приходилось составлять из нескольких родов, генерал Колпаковский разрешил уравнивать число избирателей от слабых и сильных родов: слабые выставляли для выбора волостного не по одному от 50 кибиток, а по одному с 45-ти, с 35-ти и даже с 25-ти, то есть уже по два от 50-ти кибиток. Таким образом, сильные роды не могли подавать слабых большинством голосов и не могли навязать им [78] своих волостных, биев и членов хозяйственных управлений. Потомки знаменитого хана Аблая, считающиеся теперь в числе 19-ти кибиток в Верненском и нескольких еще (сколько именно — я цифры не нашел) в Копальском, навсегда освобождены от всяких податей. Право это переходит, впрочем, только в старшему в роде и потому обеленных всегда будет только то число, какое записано в организацию 1868 года. Аулы составлялись из 150-200 соседних кибиток; из 8-11 аулов составлялась волость. Таким образом, волость составлялась из 1 500-2 000 юрт; если в состав ее входило бедное население, то волость делалась сильнее числом кибиток, чтобы легче могла содержать своих представителей. К границам области волости делались мельче, даже до 800 кибиток; цель была та, чтобы облегчить волостному наблюдение за порядком, что в особенности нужно и в особенности трудно именно на границах.

Названия волостям давались по урочищам и рекам, что давало возможность, по одному названию, знать, где она расположена и, кроме того, родовые имена по-немногу исчезают. Все коммиссии почти без исключения держались такого правила, отдавая преимущество территориальному началу перед родовым. Основанием для границ волости приняты были зимния кочевки и пашни: летния нельзя было принять за основание, потому что иные роды откочевывают весьма далеко. Коммиссии ограничивались только приведением в известность места летовок и лишь в случаях, когда оне были не далеко от зимовок — их включали также в границы волости. Выборы волостных производились закрытой баллотировкой записками. Правду сказать, это было несколько неясно: как может написать записку неграмотный? А если за него пишет другой, то это уж никак не закрытая баллотировка... Список избранных представлялся губернатору, который иногда и не утверждал выбора, а назначал забаллотированного. Это хотя и разрушало принцип выбора, но в виду новости дела для самих киргизов было совершенно неизбежно. В Копальском уезде, например, выбрали однажды совершенно дряхлого, 87-ми-летнего старика, а кандидатом к нему человека необыкновенно тучного и пораженного хроническим ревматизмом! Понятно, что оставить народу выбранных им точно на потеху — было нельзя. Случалось также, что выбор падал на лиц неблагонадежных в нравственном или политическом отношениях. Жалованье аульным старшинам назначалось выборными от 50-ти кибиток, и одинаковое во [79] всей волости — от 50 до 125 рублей. Волостным назначалось по 400 до 600 руб., считая с рассыльными. Были случаи, что должностные отказывались от жалованья. Так, в Иссык-кульском уезде трое волостных и все аульные старшины в двух волостях отказались от жалованья, сохранив только назначений им на содержание джигитов-рассыльных — по 70 р. в год (волостным по 150 p.). раскладка податей производилась при втором объезде. Средним счетом каждая кибитка должна была платить по 3 р. 73⅔ коп., считая в том числе и расходы на администрацию. Реформа встречена была населением Семиречья с доверием и благодарностию — в этом заслуга организационных коммиссий, которые таким образом сумели разъяснить дело как следует.

Только в одном Токмакском уезде сарабагиши постарались отойти подальше от административного центра и, двигаясь на восток, потеснили богинцев, которые, не будучи в силах отразить баранту и сберечь скот от расхищения, вынуждены были уступить свои места. Сарабагиши заняли, таким образом, даже пашни богинцев по р. Кунгею. В степных уездах Сыр-дарынской области некоторый непорядок произошел только в Казалинском уезде, где, как сказано, откочевало 1 728 кибиток (482 в оренбургскую степь и 1 246 в Хиву), вследствие плутовства биев. В Аулие-атинском уезде киргизы, по примеру верненских, хотели составлять волости по родам, не соединяясь по нескольку родов в одну волость, так как каждый род хотел избрать своего волостного. Председатель коммиссии, артиллерии капитан Мединский, обошелся без всякого шума и весьма просто: он удалил из толпы наиболее влиятельных людей, заинтересованных почему-либо в выборе, и толпа согласилась на все.

Казалинская коммиссия (председатель — генерального штаба капитан Соболев) сочла нужным отступить в некоторых случаях от указаний инструкции. Во-первых, аулы формировались не из 200, а из 300 и 400 кибиток; волости из 1 750-2 254 кибиток. Бии выбраны были для каждого аула, в видах облегчения народа, а не по 4 на всю волость. Киргизы просили еще определить им и аульные границы, так им зимою, при наплыве кочевников из других родов, является недостаток в топливе и корме. Просьба эта была удовлетворена, что заслуживает одобрения уже в том отношении, и выдвигает на первый план поземельные интересы. При раскладке податей оказалось, что большая часть выборных не [80] знали и не понимали, как надо взяться за дело, как разложить всю причитающуюся с волости сумму по аулам, чтобы это вышло уравнительно и пропорционально богатству их. Коммиссия должна была произвести эту раскладку сама. При определении границ волостей, оказалось невозможным включить в них и летовки, так как чумекеевцы, дюрткарницы, алтынцы, китинцы, чиклинцы, якпасцы и др. уходят на pp. Иргиз и Тургай и далее, до Орска, особенно, когда на Сыре легкая зима и потому ожидается сухое лето. На запад названные рода доходят до Малых-Барсуков. Кроме того, игинчи 8, разбогатев теперь, также тянутся кочевать на север.

В видах административных, полезно было бы присоединить Иргизский и Тургайский уезды к туркестанскому генерал-губернаторству, так как летом в них переселяется почти весь Казалинский уезд, спасающий свои стада от сыр-дарьинского овода.

Прежде чем приступить к организации остальных уездов Сыр-дарьинской области, в которых приходилось иметь дело уже с оседлым населением — надобно было произвести предварительный опыт на Ташкенте. Приняв реформу, Ташкент послужил бы хорошим примером и другим городам, что казалось тем важнее, что оседлых туземцев, как более знакомых с тонкостями мусульманского учения, у нас считали менее склонными к реформе, чем киргизов. Кроме того, на Ташкенте могли подучиться, собранные на этот случай, члены других коммиссий, люди большею частью новые, только что прибывшие из России и вовсе с краем незнакомые.

Для организации г. Ташкента была сформирована коммиссия из нескольких отделений, под председательством ген.-м. Гейнса. Составление списков и здесь встретило много затруднений. При опасении возбудить открытое противодействие и при нежелании нарушить народные обычаи, коммиссии избегали входить внутрь дворов, а при таком своеобразном характере построек, каковы здешния, весьма легко замаскировать не только дом, но и целую улицу: загородят вход арбой, замажут калитку глиной и уверяют, что тут не жилье, а сады. Входить для проверки было запрещено, и приходилось отмечать садом чуть не целый квартал!

Для разъяснения жителям касавшихся их параграфов проекта [81] положения — приглашены были в коммиссию улемы, казии, аксакалы и другие почетные туземцы. Некоторые параграфы вызвали возражения со стороны улемов. Нашли, например, что выбора казия допустить отнюдь нельзя, ибо это будет нарушением шариата; нельзя также отменять права казиев приговаривать к телесным наказаниям, отсечению членов и к смертной казни; наконец и народная перепись противна шариату. Первое возражение было устранено чтением из шариата того места книги Фазиль-Гамиди, где говорится, что если начальник города не мусульманин, то избрание казия зависит от мусульман, и если избранный согласится, то должен быть допущен к должности. На протест против отмены телесных наказаний и смертной казни, установленных шариатом, было сказано, что такова высочайшая воля, и что если во всей России это уничтожено, то и здесь не будет исключения. Тогда некоторые улемы просили оставить за казиями хоть право налагать штрафы, как это установлено шариатом; на это им предоставлено составить особый кодекс в одном из будущих съездов. Что касается переписи, то собранным туземцам было указано, что шариат не допускает только личной переписи, а дома, дворы, скот, количество урожая и т. п. могут быть предметами переписи. Самая уплата хераджа, танапа и зикета немыслима без счета, без переписи. Наконец, 60 лет назад Алим, хан копанский, произвел же народную перепись — правда, что он дал торжественную клятву в мечети, что это он делает в последний раз. Казии находили также неудобным ношение бронзовых знаков своего звания, так как изображения вообще, а выпуклые в особенности — строго воспрещены кораном 9. Неудобно также вводить форменные печати, по случаю изображения на них орла. Это, конечно, были вопросы не существенные, а между тем могли возбудить разные толки и дать пищу фанатизму. Поэтому решено было ни знаков, ни печатей не вводить.

В марте 1868 года приступлено было к организации остальных уездов Сыр-дарьинской области. Наиболее интереса и вместе с тем затруднений представлял Кураминский уезд, в котором собрались представители всех народностей русского Туркестана и всех ступеней гражданственности: тут, рядом с кочевым киргизом, видишь полукочевого сарта, полу-оседлого [82] киргиза, а рядом с оседлым сартом и таджиком, видишь оседлого киргиза; видишь, наконец, особый тип, свойственный только Кураминскому уезду — курама. Несмотря на затруднения коммиссии, под председательством маиора Колпакова, скоро и толково повела дело, собрав попутно довольно обстоятельные данные по топографии уезда, этнографии его и экономической деятельности населения.

Организации Курамиского уезда и наблюдениям нашим мы посвятим несколько слов в следующей главе. Все почти коммиссии окончили свои занятия в течении 1868 года. Замешкалась только чемкентская, и пропустила время, так что киргизы успели откочевать раннею весною. Пришлось работать и зимою на 1869 год; но и тут дело шло весьма вяло, а потому в помощь чемкентской коммиссии был послан один из членов кураминской, который и докончил дело организации этого уезда.

Джизакская коммиссия и вовсе ничего почти не сделала в течении двух лет. Сначала ее работам мешала начавшаяся кампания против бухарцев (так называемая самаркандская экспедиция), а потом отсутствие уездного начальника. Теперь, как известно, уезд этот упразднен вовсе. Главная заслуга организационных коммиссий заключается в том, что оне сумели внушить к себе доверие в народе, сумели разъяснить ему цель и значение вводившейся реформы, которая поэтому и принята спокойно, с доверием и признательностью.

Более всего пришлись по нраву населению — отмена власти султанов и манапов, давивших народ поборами, затем право выбора всех ближайших своих начальников, раскладка податей пропорционально состоянию, как процент с дохода, и наконец, правильная организация народного суда. Успешность действий новых, избранных самим народом, представителей выразилась немедленно безнедоимочным поступлением податей, а затем и возрастанием самой цифры этих податей. Кураминский уезд, например, до организации в 1867 г. вносил 81 980 р. 23¾ коп., а после организации в 1868 г. уже 244 172 р. 22¼ к., в 1869 году — 277 889 р. 82¼ к., да еще надобно прибавить к этому общественные расходы и содержание туземных властей в 65 000 p., т. е. 343 000 p., — вчетверо боле того, что вносилось до организации. Правда, туземец платит несравненно меньше, чем русский крестьянин; но если при увеличившейся вчетверо сумме податей недоимок все-таки не происходит, то это, конечно, следует отнести не только к [83] заботливости уездной администрации, но и к заслуге низших исполнителей, выбранных из среды народа и самим народом.

Кураминская организационная коммиссия приступила к работе с предвзятою мыслью о неизбежности противодействия со стороны мусульманского населения. Она думала найти, с одной стороны — кочевника, проникнутого родовыми преданиями, гордого своем степным простором и волею, с другой — степенного, опытного и фанатичного сарта.

При первом же столкновении с действительностью, коммиссий увидела ошибочность своих предположений. Она увидела киргиза-земледельца, киргиза-оседлого, увидела его кишлак из камышевых кибиток, обмазанных глиной и, значит, прикованных уже к земле, нашла кишлаки и из глиняных домов. Оказалось, что для такого киргиза — род остается только последним отголоском безвозвратно минувшего времени, пустым звуком без значения: родовых интересов уже нет и следа, потому что нет ни родовых зимовок, ни родовых летовок — все роды перемешались в одну безхарактерную массу с преобладанием интересов уже не отвлеченных — родовых, а осязаемых — территориальных. Явились заботы об общем арыке, об общей земле, о границах участка и т. п. Понятие же o роде напоминало еще о себе только при сборе кибиточной подати, да и то потому, что она собиралась биями, оффициальными представителями рода. Но бии эти не были старшими в роде, не были ни султанами, ни манапами, к власти которых искони привык их род. Это были, напротив, плебеи, чернь, простая «черная кость» (кара-сюок), и выдвинулись не избранием народным, не первородством, а произволом коканских, а потом и русских властей. Такие бии не пользовались, конечно, ни должным уважением, ни значением, свойственными званию, если оно доставалось законно, т. е. по обычаю. Такие бии держались только страхом, какой успевали внушить, благодаря поддержке со стороны власти, их поставившей, и потому понятно, что они чаще всего возбуждали в себе только ненависть и презрение со стороны подчиненных им людей. Безразличное отношение, почти равнодушие в мусульманству и забота о насущном хлебе — способны были обломать, сгладить все углы киргизского характера. Привыкший уже к кое-каким удобствам, усвоенным от соседа таджика или сарта, утративший всякую связь с родом — киргиз представлял готовую почву и каких угодно насаждений.

Что касается сарта, то и в нем коммиссия не нашла [84] фанатика. Охваченные со всех сторон киргизским населением — сарты также утратили постепенно многия из своих характерных черт. Взаимнодействие народностей не прошло бесследно и для них. Сталкиваясь с киргизом на базаре, на пашне, на суде, не встречая ни в ком и нигде противоречия своему религиозному воззрению, а следовательно, и не находя борьбы, которая бы возбуждала и питала фанатизм, кураминский сарт мог только сделаться ханжею, лицемером, для которого довольно и одних обрядов. Таким образом и сарт оказался годным для переделки материалом, хотя и менее податливым, чем киргиз. Но и киргиз, и сарт явились сначала апатичными и равнодушными в новым порядкам. Волновалась, рябила лишь поверхность, да и то потому, что искала мест и жалованья. Внизу, в массе, царила тишь невозмутимая — этим сказалось отсутствие религиозного фанатизма и ничтожность влияния туземного духовенства. В больших городах, каковы Ташкент, Джизак, Ходжент и т. п., где множество мечетей, а следовательно, и мулл, коммиссии встречали не только затаенное противодействие, но иногда и явное сопротивление.

То же явление замечено и в уезде: Бискент и старый Чиназ, как наиболее населенные центры, выказали некоторое противодействие, и если оно не имело вредных последствий, не помешало мирному ходу и успеху работ, то единственно потому, что к организации этих центров коммиссия приступила не в начале, а в конце своих работ, когда за нею было уже 6 месяцев опыта, достаточное знакомство с характером народа, а главное — пример принявших уже новое положение. Кончилось тем, что недовольный вначале народ, возбужденный ложными слухами и подстрекательствами нескольких честолюбцев — высказывал впоследствии признательность за порядок и тишину, которые у него водворились тотчас, как только введена была правильная система администрации.

Старые порядки или, вернее, безпорядки привели дела в хаотическое состояние: в уезде господствовала полная анархия. Местная русская власть стояла одиноко, без возможности действовать и в самом неопределенном, как в высшим, т. е. русским властям, так и к народу и его представителям. Созданный при генерале Романовском новый орган власти — так-называемое мехкеме (совет, дума) — смешивало в себе и права судебной инстанции, и права совета по всем делам. При таком всеобъемлющем характере мехкеме — оно скоро сделалось гнездом интриг, взаимной вражды и продажности. [85]

Территориальных делений никаких не было. Вся задача управления сводилась исключительно к сбору податей, а раз, что сборы были не одинаковы с кочевников и оседлых, то и подразделения уезда были не территориальныя, а скорее этнографические. При этом величина подразделений была весьма неравномерна, а границы их вовсе не определены. Отсюда — черезполосица со всеми ее последствиями. Народ не знал в точности, кто именно уполномочен взимать с него подати, и жалобы на неправильности, на вторичное взыскание податей двумя разными сборщиками — были нередки. Русская власть не знала, с кого именно и сколько собрано. Сборщик сам определял, сколько тот или другой хозяин должен внести в казну, сообразно с урожаем, но оценка урожая, измерение площади засеянного участка — такие хитрые действия, что никакой контроль здесь невозможен, и потому весьма естественно, что сборщики могли смело оставлять в своих карманах львиную долю.

Киргизское население управлялось родовыми биями, старшими и младшими, и арык-аксакалами. Бии зачирчинские почти не жили в среде управляемого ими народа, а стремились в Ташкент, поближе в главному начальству, а следовательно и к милостям. Народ, конечно, тянул в Той-тюбе к русскому чиновнику, заведывавшему населением. Как мог управлять киргизами этот чиновник, когда ближайшие его помощники, бии, почти постоянно отсутствовали — трудно себе представить. Оседлое население, в которому в то время причисляли только сартов, кураминцев и таджиков, также не могло похвалиться благоустройством управления. Кое-где и существовало что-то в роде волостных управителей, но то были либо русские ставленники, не имевшие сами по себе никакого значения и власти, либо прежние серкеры, присвоившие себе эту власть в последния времена коканского владычества и сделавшиеся из простых сборщиков податей полновластными господами своего округа.

Как ни противоречил такой порядок нашим интересам, все же он был лучше совершенного отсутствия волостных, как это было в некоторых местностях уезда. Невзгоды такого порядка вещей сказывались весьма чувствительно, когда русское власти приходилось при каждом своем распоряжении сноситься со множеством мелких деревенских старшин. Необходимость передаточных инстанций вызвала в жизни множество самозванных помощников русского начальника. Это были, так сказать, чиновники особых поручений из туземцев. Не нося [86] никакого оффициального звания, они довольствовались только выпадавшим на их долю почетом и влиянием, из которых умели извлекать и прямые материальные выгоды. Сотрудники эти, не имея под ногами никакой законной почвы и зная, что один дурной прием у русского начальника может лишить их в глазах народа всякого значения — лавировали между народом и русскою властью, стараясь угодить обеим сторонам. На оффициальном языке эти люди причислялись вообще к категории «влиятельных или почетных лиц из туземцев». Их назначали в депутации, выставляли при встречах начальства и т. п., а выданный при этом случае халат с галунами или медаль — навсегда закрепляли за пролазой титул «почетного лица».

При первом взгляде обилие «почетных лиц» в Кураме могло привести заезжего человека в полнейшее уныние; но самое поверхностное ознакомление с делом ясно показывало, что в сущности «влиятельных» нет ни одного, что они светили только светом, заимствованным от русской власти, и что народ быстро забывал своего непрошеного представителя, своего ходатая, как только власть переставала его поддерживать.

К сожалению, первые представители русской власти плохо понимали дело, были не в состоянии оценить свое положение, взвесить свои силы и потому вступали в компромиссы, смотрели сквозь пальцы на подвиги таких самозванных старшин, каков например, злодей Мулла-Яр 10, и подобные.

Это, конечно, вело за собою безурядицу в управлении и обнаруживало перед народом слабость русской власти. Но кроме ошибок, проистекавших от взгляда на дело второстепенных русских деятелей — и вся тогдашняя система нашего управления страдала излишним смиренномудрием. Мы боялись затронуть верования и предрассудки народа, боялись возбудить фанатизм нечаянным нарушением какого-нибудь правила шариата. Это много повредило делу цивилизации и надолго отодвинуло решение многих важных вопросов. Многое, что могло быть введено в 1865 году одним почерком пера — теперь потребует долгих годов постепенной подготовки. Правда, что мы явились сюда только во всеоружии силы и без знания — ни быт, ни характеры, ни законы туземцев нам известны не были. [87] Шариат, которого мы не ведали, служил для нас пугалом, и вот причина, почему казиям и в особенности таким, которые выдавались ханжеством, а следовательно, были для нас наиболее опасны — предоставлена была полная свобода отправлять правосудие, как они знают.

Самые святые из ханжей казиев быстро выдвинулись во мнении главных русских начальников в крае и как нельзя лучше воспользовались этим, обратив других казиев в своих подручных и распространив через них свое влияние на огромные пространства. Наши губернаторы, рассчитывая заслужить популярность в покоренном народе — утвердили за такими ханжами титул кази-келянов, «верховных судей», которые и сделались оффициальными покровителями всяких ханжей, муллов, улемов и дуванов. Понятно, затем, что туземец, служивший верно нашим интересам, терял в народе всякую почву, только что узаконенный нами старший законовед, толкователь шариата (сартовский митрополит, как его называют наши солдаты), заклеймит этого туземца названием кяфира, неверного.

Только равнодушие массы, да отчасти спасительный страх поддерживали должный порядок; но ко времени введения нового положения уже начали проявляться отдельные примеры буйства, неповиновения и ненужной смелости, хвастливости перед русскою властию. Так, например, некоторые святоши на приказание явиться в управление отвечали, что де «во время уразы (мусульманской пост) мы лежим на брюхе, вознося мысли в Богу и потому явиться не можем».

Такой порядок вещей сам по себе указывал уже на необходимость реформы, и надо сознаться, что эта реформа подоспела весьма кстати. Она положила конец дальнейшему развитию такого вредного направления умов и разом повернула дело на новый, твердый путь. Тот же святоша, что прежде в уразу считал себя вправе не повиноваться приказу русского начальника — теперь, переставленный на новую должность, скачет, сломя голову, по первому зову, и, несмотря ни на что, без оговорок — собирает кибиточную подать со своей бывшей паствы! Фанатизм, таким образом, легко уживается с выгодами, и если не нужен — удобно укладывается в карман. Выборные власти теперь твердо знают, что у народа им нечего заискивать, что русская власть требует только честной службы, а такая служба одинаково угодна и народу; что, наконец, русская власть и милует, и карает, руководствуясь при этом не степенью пресловутой влиятельности лица, а лишь заслугами [88] или проступками его. Новопоставленные власти, поднятые нередко из ничтожества, стали в независимое положение относительно народа и тверже в своих законных требованиях. Кто же уцелел из старых старшин, тот заметно притих и прежнее наглое казнокрадство исчезло.

Народ воочию убедился в бессилии своих прежних кумиров. Понятия о равенстве перед законом, которые старалась проводить русская администрация, оказались мало отвечающими укоренившимся обычаям, но это не остановило дела. Как образчик понятий об этом народа, можно указать жалобу выборных уральской волости на своего старшину за то, что «он не смотрит ни на кого, не различает большого от малого, одинаково со всех взыскивает и никому не делает ни в чем уважения». Попытка объяснить выборным противоречие их взгляда с законом и справедливостью осталась тщетною. Это было выше их понимания, и потому им просто приказано слушаться.

Согласно проекту положения об управлении в Сыр-дарьинской и Семиреченской областях, организационным коммиссиям предложено было формировать аулы из 100 и до 200 кибиток, названия им давать по нумерам, сохраняя особую нумерацию в каждой волости; волости формировать из 1 000 и до 2 000 кибиток, названия им давать или по тому роду, который в волости преобладает, или по урочищу, где расположены его зимния стойбища. Во время работ коммиссии должны были обходить вопрос о податях и только во второй объезд разъяснить народу порядок взимания податей, тогда же объявить о знаках или бляхах для старшин и судей и форменных печатях. Для заведывания сборани податей и хозяйством волостей, решено учредить в каждом уезде несколько хозяйственных управлений, подчиняя ведению каждого от 8-ми до 10-ти волостей. Каждая волость выбирает в свое хозяйственное управление от 2-х до 3-х членов.

Организационная коммиссия 11 приступила в работам 15-го марта 1868 г. и окончила их 6-го декабря того же года. С первого же шага коммиссия увидела невозможность придерживаться всех предположений данной программы. Начать с того, что составлять особые аксакальства для оседлых представлялось весьма неудобным на том основании, что кишлаки [89] весьма разбросаны, оседлые жители перемешаны с кочевыми, да и самые кишлаки весьма малы. Понятное дело, что таким кишлакам весьма трудно было бы содержать свое особое управление и, сверх того, еще общее с кочевым населением. Затем, выделение этих кишлаков в особые аксакальства дало бы повод ж спорам за арыки, принудило бы сбирать мелкие кишлаки, как бисер, на 70 верст в окружности, что затруднило бы полицейский надзор и поверку сборщиков податей (сборы производились не по кишлакам отдельно, а по арыку). Все эти соображения заставили коммиссию ходатайствовать о разрешении ввести кишлаки в состав волостей, не выделяя оседлых в особое от кочевых управление. Это казалось тем выгоднее, но при сведении сартов и киргизов в одну волость большинство, и следовательно преобладание на выборах, оказалось бы на стороне киргизов — элемента более для нас удобного. Ходатайство это было уважено и коммиссия, не связанная более буквой проекта положения, повела дело быстро и решительно. В смешанных волостях народу предоставлено было выбрать и казиев и биев; оседлые судились у казиев, кочевые у биев. Таким образом в каждом кишлаке явился свой казий, в каждом ауле свой бий; народу это было весьма удобно, ибо до суда не надобно было далеко ходить, розыскивая судей по всей волости, как это случилось бы в том случае, когда было бы выбрано на всю волость 4-8 судей, без определения границ их ведения. При этом кто бойчее, тот и практики имел бы больше, прибрал бы к рукам всю судебную власть и сделался бы более влиятельным, чем то нам считалось нужным.

Степная коммиссия оставила такой порядок, как уступку местным обычаям, но при введении ее проекта в практику пришлось изменить и этот пункт. Власть волостного, а также аульного старшины не имеет корней в прошлом, не живет в преданиях народа, носит даже чужеземное имя. Волостной, как полицейский, является агентом русской власти, тогда как и судья, есть хранитель предания, старины, обычая и народности. Очевидно, на чьей стороне должна была быть симпатия. Для дела, конечно, лучше, если власть, вытекающая из русских начал, будет, силою вещей, расти и прививаться, а власть, оставленная в виде уступки, умаляться и падать. При выборах не волостью, а аулом, выбираются не первые люди, известные всему народу, а второстепенные, слава которых не идет дальше аула. Такие люди, конечно, не соперники волостному. [90] Самая должность казия и бия потеряла отчасти свою заманчивость, и потому ни один святой не добивался чести быть казием, ни один родоначальник не лез в бии, а то и другое было как нельзя более кстати: в эти должности попало много неграмотных, которые — по совершенному незнакомству с шариатом — поневоле должны были судить только по обычаю и по совести.

Киргизы так настойчиво проводили своих кандидатов в ущерб сартовским, что даже в хозяйственных управлениях они явились преобладающими. Неграмотность этих членов несколько озабочивала коммиссию, но опасения оказались напрасными: киргизы весьма осторожно скрепляли документы своими печатями, а при сборе податей действовали глазомером не хуже грамотных. Для заведывания арыками учреждены в каждой волости особые арык-аксакалы, вознаграждение которых составлял прежде так называемый кепсен, т. е. отсыпка хлеба 2-3 чарика (чарик — большая чашка), с батмана зерна или от 1 до 6 чариков с танапа земли. Кепсень был отменен и вместо него положено жалованье; мирабы или тугаты получали вознаграждение от арык-аксакалов, как их помощники. Замечательно, что на жалованье своим избранным народ оказался весьма скупым и ни за что не хотел увеличить его. Казиям и биям предоставлено било довольствоваться только кази-лыком и бий-лыком — известным сбором с тяжущихся.

Самый порядок выборов происходил таким образом: в каждом ауле и кишлаке от каждых 10 кибиток или 10 домов выставлялось по одному депутату; представители эти выбирали аульного старшину и, сверх того, производили раскладку податей, наложенных на их аул депутатами от 50-ти кибиток. Эти последние, кроме раскладки между аулами и кишлаками податей, причитающихся с их волости, назначались еще для избрания волостного управителя. Так как выбор народа нередко подчинялся влиянию интриги и поэтому падал иногда на людей, не сочувствовавших нововведениям, то коммиссия предпочитала отступать от правила невмешательства и указывала народу на соответствующее лицо, то есть выставляла оффициального кандидата. Такое отступление от правил оправдывалось опасением подвергнуть риску великое дело организации при несоответствующем выборе исполнителей. Уезд разделен был на 28 волостей, сгруппированных в три хозяйственные управления, названных по главным системам арыков: ангреновским, кара-суйским и чирчикским. Выборы, произведенные в первый раз под влиянием [91] коммиссии, были в большей части случаев удачны. Если некоторые и не оправдали доверия, то это не могло особенно повредить делу, так как утайка или растрата части собранных податей всегда открывалась своевременно и недостающая сумма пополнялась родственниками виновного или даже его избирателями.

Опыт первого же года убедил, что арык-аксакалы не нужны. Они свалили всю тяжесть забот и наблюдения за арыками на мирабов, а сами только даром получали жалованье. На этом основании в 1869 году должность арык-аксакалов была упразднена, что дало сбережения в 18 000 р. ежегодно. Деятельность волостных управителей аульных и кишлачных старшин, будучи направляема одного властию уездного начальника, совершенно гармонировала с правительственными целями. Поддержание порядка и благочиния во вверенных их управлению районах, а также сбор податей составляли единственную заботу низших административных органов. В помощь с ним, по сбору податей командировались обыкновенно члены хозяйственных управлений, как лица вполне подготовленные к нашей системе отчетности и счетоводства. Впоследствии (в 1870 г.) уездною администрациею принято было за правило, посылать в волости во время сборов податей членов чужого хозяйственного управления для контроля. Члены чирчикской думы посылались, например, в волости аигреновской думы, и наоборот. Этим действительно достигалась предположенная цель: подати вносились безнедоимочно, раскладка производилась правильно и самая сумма податей увеличивалась с 81 980 р. на 244 172 р.

До введения реформ русская власть не определяла заранее количества податей и довольствовалась тем, что дадут сборщики. В этом виновата была сама система сборов в процентном содержании с урожая 12. Урожай такая неуловимая величина, что усчитать сборщика никак невозможно. Для этого пришлось бы, во-первых, вычислить площадь запашки каждого землевладельца — дело не легкое, а в особенности когда весь уезд надо вымерять в какие-нибудь два месяца, в пору сборов. Во-вторых, пришлось бы определить: сколько может быть собрано хлеба с каждого участка? Понятно, что и в том и в другом случае широко применялся глазомер и, конечно, [92] к выгоде плательщика, а следовательно, и сборщика. Так глазомерно собирались подати и во всем крае. Списки плательщиков и количество их взносов писались на длинной — иногда в несколько сажен — хартии из приклеенных один в другому листов лощеной бумаги. Хартии эти, писанные по-сартовски, пугали русских чиновников размерами и письменами. Переводить их не было никакой физической возможности, по неимению достаточного числа переводчиков, и потому поверялись только итоги, затем деньги сдавались в казну, а хартии свертывались в трубки и укладывались на полки архивов. Впоследствии хартии передавались в областное правление и в контрольную палату, где, конечно, им придется также лежать на полках. Говорят даже, что иные из прежних «заведывающих туземным населением», преспокойно вырезывали ножницами несколько средних листов с их итогами, а концы хартии, где были приложены печати сборщиков, склеивали снова. Эта операция давала возможность схоронить деньги в карман, а концы в воду.

Какая бы причина тут ни действовала: злоупотребления ли русских чиновников, плутовство ли туземных сборщиков — факт остается в своей силе и ни для кого не тайна, что доходы края возрасли чуть не вчетверо тотчас после введения реформы.

По всему округу доход в 1868 году доходил до 1 006 657 р., а в 1870 году был уже 1 958 880 — более на 952 223 р.

К сожалению, цифра дохода по всему округу за 1867 год, предшествовавший реформе, мне не известна в точности, и потому я остерегаюсь привести ее; но уже по одной цифре дохода Кураминского уезда читатель может видеть, какая произошла разница. Сыр-дарьинсквая обл. дала 1 652 862 р. 67 к., Семириченская 306 017 р. 53¾ к. Из всей суммы доходов Сыр-дарьинской области русское население в 21 549 чел. внесло 182 838 р. 93 к. (пошлинами за право торговли, акцизами с питей и т. п.). На каждого приходится 8 р. 44 к. Туземцы, в числе 931 660 душ, внесли 1 470 023 р. 74 к. или по 1 р. 57¾ и. с души.

Простое сравнение относительного числа преступлений, совершаемых средне-азиацами и жителями Европейской России, говорит уже в пользу наших новых подданных. Если же принять в соображение низкую степень гражданского развития какого-нибудь полудикого киргиза, у которого понятия о праве [93] собственности основываются до сих пор на праве силы (что отбарантовал, то и его), у которого даже личность гарантируется только собственными средствами (око за око, зуб за зуб), а кровь оплачивается куном — штрафом, то следует удивляться относительному благодушию туземцев. Вошедший в характер народа, в плоть и кровь его, закон возмездия, тысячелетний гнет полного произвола деспотической власти, отсутствие общедоступных и общепонятных законов — все это сравнительно еще слабо повлияло на народную нравственность.

Если отсутствие писанного и чисто местного, по духу и по языку, закона сделало коран единственным кодексом, а законоведение — достоянием и орудием меньшинства, за то арабский язык корана и его чужеземные тенденции сделали этот кодекс не популярным, а мулл и казиев, практиковавших в качестве судей и духовенства, — людьми сомнительными в глазах народа, лишенного средств проверить изречения своих оракулов, нередко вещавших в разноголосицу.

Относительное понятие о справедливости развилось и окрепло в народе отчасти и на основании корана, но единственно благодаря гласности суда казиев и биев. Действовал ли на суде шариат или адат, т. е. мусульманское ли право, народный ли обычай, но как скоро отправление правосудия происходит гласно, то присутствующие мало-по-малу знакомятся с действующим правом. Воспитательное значение гласного суда признано всеми, и потому никто, конечно, не станет отвергать влияния его на нравственность средне-азиатцев. Если и встречались иногда между представителями правосудия люди недобросовестные, то они могли только подорвать доверие в самим себе; усвоенное же народом понятие о справедливости и законности оставалось непоколебимым. Введенное нами «Положение» не тронуло народного судопроизводства, но еще развило его учреждением нового органа — уездного судьи, руководствующегося во всем положениями о мировом суде. Сходство этих положений с судом биев повело к тому, что уездный судья явился не новостью какою-нибудь, а знакомым лицом, только с новою речью и с новыми законами, более мягкими и справедливыми.

Уничтожение телесных наказаний, практиковавшихся здесь самым щедрым образом — от палок до отсечения руки — а также отмена смертной казни — нисколько не разнуздало, привыкшего к виду крови, народа. Опасения в этом смысле разных казиев, а с их голоса и некоторых русских деятелей — оказались напрасными. Число преступлений, по сознанию [94] тех же казиев, даже уменьшилось против коканского времени, и уменьшилось не на малую долю, а чуть не вчетверо! Нет сомнения, что со временем, новое пока для народа, наше «русское право» переработает его первобытные понятия и закрепит еще сильнее ту связь, какая уже существует между Россией и ее новыми средне-азиатскими владениями.

Быстрое движение русских в глубь Азии породило множество самих нелепых слухов в среде народа. Муллы, казии и ханские чиновники, терявшие под собою почву с нашим приходом, были самыми усердными сочинителями этих нелепостей. Прежде всего разнеслась весть о насильственном обращении мусульман в христианство, но сдержанность нашего военного духовенства и незнание им местных наречий скоро успокоили религиозный страх побежденных. Был пример, что какой-то сарт сам обращался к благочинному церквей Сыр-дарьинской области, о. Малову, с просьбой о принятии его в христианство, но ему было отказано на том основании, что он не знает языка и потому не может узнать догматов нашей религии. Другой слух — о намерении нашем брать рекрут — также распался с течением времени. Туземцы даже стали сознавать свою негодность к военной службе, по сравнению себя с нашими солдатами... Слух об усиленной дани разлетелся первым, так как г. Черняев и начал именно с объявлений льготы от податей на один год, и затем, вместо ⅕ и даже ⅓ части с урожая, мы стали взимать только 1/10. Осталось только одно убеждение, которое держится весьма упорно: кто — о намерении нашем отнять у инглизов (англичан) Индию. Мягкое обращение русских с туземцами, ожидавшими совсем другого от победителей — понемногу примиряет народ с волею судьбы. Мусульманский фанатизм не имеет пищи и уступает место фатализму — покорности предопределению. Если некоторые из русских склонны были видеть в факте разрытия наших могил и поругания мертвых — признак религиозного фанатизма, то они ошибались самым положительным образом. Это была просто спекуляция: отрезав голову у только что схороненного покойника, а если это был офицер или чиновник, то, захватив и его эполеты или погоны, — хищник спешил с добычей в какое-нибудь из соседних ханств, где и выдавал эту добычу на трофей, взятый им в честном бою... Халат, несколько золотых тиллей и слава батыря — богатыря — были обыкновенною наградой предприимчивого вора. Так как голова женщины не могла доставить столько же славы, [95] как мужская, то, конечно, могилы женщин разрывались только по ошибке или незнанию и, значит, весьма редко. Со времени принятия нами азиатского способа устройства могил (кроме обыкновенной ямы еще боковая ниша, куда и вдвигается гроб), открывать гроб одному человеку оказывается неудобным, потому что прежде всего гроб надобно выдвинуть из ниши, и потому нападения на покойников прекратились.

Между равными порочными склонностями туземцев заслуживают упоминания, по их развитию, — подлоги документов, конокрадство, противоестественные пороки и пьянство.

Страсть к подлогам, может быть, нигде не развита в такой степени, как здесь, — причина весьма простая: документы здесь не подписываются, а скрепляются только печатью, печать же, конечно, подделать не трудно. Резчики берут за печать, вместе с серебром, до трех рублей, и заказчик чужой печати лепит документы сотнями, почти не рискуя быть уличенным. Наша подпись, допускающая росчерки иногда весьма характерные, конечно, не более гарантирует от подлога, чем и печать, потому что всегда найдутся искусники, которым нипочем подписаться под любую руку. Азиатские почерки не допускают росчерков, и потому единственным знаком принадлежности документа или письма тому или другому автору — служит его именная печать. Понятно, как берегут эту печать: ее носят тщательно завязанною в поясе, как амулет; самый процесс прикладывания ее отличается торжественностию, точно совершается таинство; никогда туземец не отдаст свою печать другому, разве уж доверяет ему как самому себе. Таким образом, добыть чужую печать весьма трудно, резчики есть не везде, но это не останавливает ловкого мошенника. Во время моей административной практики мне не раз удавалось уличать таких плутов, против которых были бессильны и свидетели, и очистительная присяга.

Однажды на волостного управителя, честного и прямодушного киргиза, предъявлено было несколько росписок на довольно круглую сумму, в несколько сот тиллей (тилля стоить 3 руб. 80 к.). Росписки были написаны весьма мелко на небольших четырехугольных кусочках бумаги. Некоторые кусочки были так малы, что на них едва помещалась печать, при чем самый текст был написан на другой стороне. Другия росписки писались под печатью. Волостной утверждал, что он никогда не занимал денег у истца, что истец бедняк и сам живет из милости у ответчика, как дальний родственник; что [96] на росписках печати действительно его, но истец вероятно как-нибудь украл печать во время сна ответчика. Выставленный волостным свидетель или поручитель присягнул за правдивость всего показанного волостным 13. Расспросы o личности истца дали в результате, что он прежде был серкером — сборщиком податей, но подчистил в шнуровой книге и взыскал с какого-то землевладельца вторично, за что и сменен. Затем несколько из присутствовавших (разбирательство производилось гласное) заявили, что истец уже взыскивал долги с некоторых старшин и волостных, представляя росписки, выданные ими будто бы за время исправления им должности серкера, когда он не раз вносил за них в казну свои собственные деньги. Один из потерпевших был на лицо и сказал, что хотя он и не признал действительности долга, но так как на росписке была его печать, то казий приговорил заплатить. О другом потерпевшем сказали, что он и не допустил до разбирательства, а сам уговорил и усовестил истца, который и согласился на отступное в несколько тиллей.

Я уже не сомневался. Оставалось только уяснить себе способ подлога, доказать его очевидность присутствующим и довести мошенника до сознания. Самый вид росписок навел меня на мысль, что истец просто достал какое-нибудь письмо ответчика, вырезал кусочек, где приложена печать и на обратной стороне написал росписку. Так как печати прикладываются большею частью у самого текста, иногда даже закрывают несколько последних букв, то понятно, что не всякую печать можно отрезать, а если можно, то придется довольствоваться самым небольшим кусочком бумаги. Что печати не были приложены нарочно для росписки, а вырезаны из старых писем — доказывалось и тем, что почти у каждой где-нибудь на крае бумаги видны были следы складки. Мирза — писарь уездного управления — как эксперт, объяснил по моему спросу, что печать всегда прикладывается внизу текста, а если бы места не достало, то и на обороте, но с тем условием, чтобы нижний угол лицевой стороны был загнут назад и печать таким образом оттискивается частью на этом треугольнике, а частию на обратной стороне, при чем верх печати должен придтись на треугольнике. Выходить, что печать как-бы [97] приложена на лицевой стороне и по недостатку места перенесена на обратную.

Итак, подлог был ясен. Я громко объявил свое мнение, взял со стола только что полученное донесение одного из старшин, вырезал кусочек бумаги, где была приложена его печать, и велел мирзе написать росписку на имя истца в 1 000 тиллей.

— Возьми, — сказал я ему, подавая новую росписку. Эта с твоими — как капли росы похожи.

Надобно было видеть удовольствие присутствующих. Хохот и насмешки над уличенным плутом огласили залу нашего мехкеме (дума). Уличенный повинился, — а торжествующий волостной сам же взял его на поруки.

Другой раз мне представили постановление какого-то казия, покрытое печатями и каракулями неграмотных и «без-печатных» свидетелей. Ответчик отвергал законность документа на том основании, что имена свидетелей выставлены зря, что их на самом деле на лицо не имеется, и т. п. Пришлось вызвать в уездное управление всех поименованных свидетелей. Истец и казий выставили новых, доказывавших, что прежние действительно были на лицо в деревне во время разбирательства. Дело запутывалось. К счастию, доказано было, что один из свидетелей был поденщиком при постройке дома в Ташкенте именно в то самое время, когда в другом месте за него рисовали каракулю! Казий сознался «в ошибке»...

Но и лжесвидетельства не редкость. Народ относится к этому весьма безразлично: лжесвидетель «работает» за кокан, за два — что делать, когда ему нечего есть! Если его уличат, он сошлется именно на свою бедность. Свидетельствовать что бы то ни было и во что бы то ни стало — его ремесло. Во время организационных работ сами депутаты, избранники народа (представители 10 и 50 кибиток), делали безпрестанные подлоги, то скрывая целые аулы, забиравшиеся в какую-нибудь трущобу, то внося в списки юртовладельцев имена людей давно умерших или только что родившихся, боясь, что по спискам будут брать в солдаты. Нечего и говорить, что возможности покривить душою представляется обширное поприще при сборах податей. Перейдем в конокрадству.

Везде, где есть лошадь, там есть и конокрад. Но здешний конокрад только дерзок — он ворует, так сказать, откровенно, без хитростей. Единственное его средство для скрытия украденной лошади — это угнать ее подальше. Перекраска, переделка, [98] подпиливание зубов и прочия искусства находятся еще в младенческом состоянии и ограничиваются подстриганием гривы и хвоста. Обыкновенно хозяин сам начинает розыски, а привычка к путешествиям верхом и обширные знакомства, сделанные во время перекочевок, значительно облегчают и ускоряют розыски. Вот почему значительная доля украденных лошадей отыскивается хозяином рано или поздно.

Конокрадство создало здесь особый тип искателей конокрадов — «суинчи» и особые правила их вознаграждения: за первый слух о пропавшей лошади, за поимку вора, за найденную лошадь и т. д. Правила эти обязательны, так что незаплативший суинчи его гонорара принуждается к этому судом казия или бия. Сообщившему первое известие о пропавшей лошади кулак-суинчи (кулак — ухо) дается обыкновенно халат и деньги, смотря по ценности лошади и средствам потерпевшего. Поймавший вора имеет право на сасыгыт, т. е. отобрать у него одежду, которая составляет как бы трофей победителя. Вору оставляется только необходимейшее... За то поимщик обязан представить вора ближайшей власти, а если вор убежит, то сасыгыт отбирается и доказчик сам отвечает, как вор. Кто розыщет и приведет в хозяину украденного у него коня, тот получает, конечно, большее вознаграждение, которое достигает почтенной цифры, если дело идет о целом табуне, угнанном барантачами.

Вор, конечно, уверяет, что купил коня на таком-то базаре (подальше где-нибудь) или выменял у неизвестного проезжего. Улик обыкновенно нет никаких, очевидно только необыкновенное сходство лошади с украденною. Для народного суда улик и не нужно: если только составилось убеждение в виновности пойманного, его принуждают возвратить лошадь и вознаградить хозяина за издержки по розыскам; чаще всего вору приходится внести майнута-кусак, штраф в виде двух лошадей, привязанных к гриве и хвосту украденной, затем вора отпускают на свободу. Дело в том, что народ смотрит на конокрадство гораздо снисходительнее, чем на простое воровство, а бии получают даже ульджу, т. е. свою часть с каждой добычи. Баранта — охота за чужим скотом — считается удалью, молодечеством, и этот взгляд стал изменяться только под влиянием русской администрации, объявившей войну этому освященному обычаем и давностию грабежу. Как бы ни было, но общественная совесть относится в конокрадству пока довольно мягко. Дела эти зачастую оканчиваются миром и потому не [99] восходят дальше суда биев; но крупные воровства и баранты теперь уже не встречаются.

Здесь кстати будет упомянут еще об одном способе сделать всякие розыски покражи невозможными — способ весьма прост: можно съесть украденную лошадь, хотя кража и редко делается для этой цели. Дело в том, что лошадь-перевозочный аппарат всегда дороже лошади-дичи. Понятно, что изморенная кляча, едва волочащая ноги, перестает быть перевозочным аппаратом и становятся кониной... Туземцы, в особенности киргизы, не брезгают даже и палою лошадью, но все-таки предпочитают прирезать издыхающее животное раньше последнего вздоха.

Не в рабочую пору улицы базаров кишат праздношатающимися — это фланёры, делающие «тамашу» — развлечение. Ученья наших войск, церковная служба, базарный день — все это привлекает целые толпы народа. В первое время к окнам невысоких русских домов то и дело прилипали любопытные, чаще взрослые, чем дети. Бывало ничем нельзя было отогнать безцеремонного наблюдателя нашей домашней жизни! Незнакомые предметы, новые люди, «которых так любит Бог» и которые принесли с собою снег и морозы, все это, конечно, заслуживало внимания и изучения. Нас изучили однако же очень скоро: оказалось, что мы народ нехитрый, простой, гостеприимный, не брезгающий ни сартом, ни жидом, ни индийцен. Разные «тамыры» (знакомые), под предлогом каких-нибудь услуг, а не то с канаусом и вышитыми шелком кожаными чамбарами — (штаны) залезали к нам в залы, кабинеты и спальни...

Как древний афинянин — здешний горожанин готов толкаться на площади целый день, охотно слушая под открытым небом поучения какого-нибудь туземного Сократа, или повествования о временах давноминувших какого-нибудь туземного Фукидида. Базар для туземца — клад, чай-ханэ, — особенно с балагуром и балалайкой, — сущий рай! Страсть к зрелищам, безделье и отсутствие развлечений сделали увеселительным местом «чайную» Песни, пляски и фокусы — вот незатейливая программа порядочной чайной. Плов с морковью и изюмом, пельмени вареные на пару 14, сушеный урюк и персики, каленые фисташки, кишмиш, джиза (сартовские финики, как [100] называют русские этот терпкий сладковатый плод), вяленая дыня, нарезанная ломтиками, сплетенными в палку, гранаты, миндаль и прочия сласти манят гастронома и лакомку. А тут еще «бача»...

Женщина изгнана суровым законом из общества; нет ей места в среде мужчин. Безобразный синий халат, накинутый на голову с длинными, сшитыми вместе и болтающимися сзади, рукавами, черная непроницаемая волосяная сетка, покрывающая лицо — все это придает туземной женщине вид огородного пугала... Молчаливая, как мумия, она жмется к стене от каждого проезжего; а пестрые и нарядные толпы мужчин, разодетых в яркие, с большими цветами и птицами, ситцевые халаты, а не то в адрас (полушелковая муаре) и канаус — весело балагурят с красивыми и бесстыдными мальчишками...

Взгляните на этого тучного сарта, с лоснящеюся физиономией и огромным белым тюрбаном из английской кисеи. На нем сегодня только три халата, — значит в тени не очень жарко: градусов двадцать 15 — самый парадный верхний с роскошным букетом на спине, с букетом на левом рукаве, очевидно, сшит только вчера из ситца для обоев. Шуршит и шумит накрахмаленная материя, доволен и весел щеголь, с завистью косятся розовые и зеленые халаты на диковинные цвети туземного франта, безпрестанно отворачивающего полы, подшитые узорчатым адрасом. Нежно гладит он рученку мальчугана с подрисованными бровями, лукавыми глазенками и желтыми, окрашенными хеной, ногтями. Поклонник и обожатель красоты и грации не знает как угодить плясуну баче. Бача одет в женское платье. Длинные косы, сплетенные из конского волоса, висят по плечам и спине. Бусы и золоченые русские монеты украшают его грудь... Никто не скажет, что это не девушка — так красив и кокетлив бача. Другой еще продолжает танец, плавно выступая по ковру босыми ногами под такт нескольких бубен и пронзительный визг дудки. Этот одет мужчиной, но движения плеч намекают на что-то не-мужское... Бача есть, так сказать, законное следствие изгнания женщины из общества. Есть особые мастера, воспитывающие бачей, обучающие их танцам, грации и самому циническому кокетству. Мастера эти являются со всем балетом, костюмами и музыкантами, по первому зову какого-нибудь богача, [101] устроивающего той — бал, по случаю ли семейного торжества, или по случаю посещения его кем-нибудь из русских «больших тюря».

Телодвижения мальчика, лукавые и вовсе недвусмысленные взгляды, грациозная поступь под звуки не всегда пристойной песни, — все это, конечно, должно действовать на чувственного азиата. Роскошная одежда, добрый конь и толпа поклонников в свите еще издали выдают бачу во время его прогулок. В лавках он заставляет покупать себе лакомства и бросает их народу, а не то распоряжается таким же образом и деньгами своих обожателей. Народ восхваляет щедрого бачу и сыплет комплименты: «глаза твои — что звезды, поцелуй — словно жаркое дыхание меккского ветра»...

Почти у каждого богача есть свой бача, бедняки же любители идут в складчину и общими средствами содержат одного бачу, удовлетворяя таким образом эстетическим потребностям души. Говорят, что встречаются бачи, держащие своих поклонников «на благородной дистанции», и что такие феномены являются обыкновенно в бачах, принадлежащих целой артели любителей.

Русские смотрят ли все это весьма снисходительно, а некоторым это даже нравится... Бороться с таким ненормальным явлением, как «бачебазство» весьма трудно. Как уже сказано, это вытекает естественным образом из затворничества женщин. Кто не знает, что бачебазство составляет обычное явление в Турции, Персии и в соседних с ними землях. Греки, армяне, грузины заимствовали этот обычай как моду. В одну категорию с Турцией и Персией надо поставить и всю Среднюю Азию с Хивой, Бухарой, Коканом, Кашгаром и русским Туркестаном.

Кроме изгнания женщин из общества, на развитие бачебазства имеет, конечно, влияние и отсутствие театров, что при однообразии азиатской жизни и страсти азиатца в зрелищам, в развлечениям, в тамаше, заставляет его искать их в чайных, кофейных, банях и т. п. притонах.

Главная же причина все-таки отсутствие женщин. Доказательством служит то, что у кочевых народов, как, например, у киргизов, порок встречается не как общее правило, а как исключение — единственно благодаря равноправности женщин, открытому лицу их и простоте отношений. Никакие меры не искоренят бачебазства до тех пор, пока останутся [102] нетронутыми причины этого ненормального явления. Строгия наказания, существующия в нашем уголовном законодательстве, бессильны против этого зла — даже и в России, может быть, именно вследствие их строгости, а в Азии законы эти просто неприменимы. Дел этой категории почти не возникает.

Страсть к одуряющим и опьяняющим веществам развита в народе довольно сильно. В числе первых — опий, английской фабрикации (в виде палочек, обвернутых бумагою), наша или, как у нас называют, гашиш, из листьев и цветов индийской конопли, употребляются как куренье. Маленький шарик опия кладется на уголья чилима, самодельного кальяна из тыквы каду, и несколько затяжек переносят «териака» — любителя опия — в неземные пространства!

Из «наши» шарики делаются с примесью сала. Густой белый дым, отзывающийся и сеном, и горелым салом, и коноплею, быстро одуряет любителя, падающего иногда почти без чувств на землю. Свежия или и сухия листья и верхушки местной конопли дают материал для опьяняющего напитка бенг. Листья эти стирают в чашке, прибавляют воды, тщательно перемешивают эту смесь и выпивают. Веселое состояние духа, смотря по характеру любителя, переходит или в сон, или в буйство. Более же всего распространена буза, приготовляемая из проса. Так как с бузой познакомились и наши солдаты, и так как на них, по наблюдениям врачей, она действовала, вследствие каких-то примесей, одуряющим образом, то употребление ее и даже фабрикация были запрещены еще в 1869 году. Теперь некоторые любители сильных ощущений из спившихся с кругу бессрочных прибегают и к опию, и к наша... Бывали примеры, что одуревшего солдата сарты обривали, одевали в халат и чалму, и увозили связанным в Бухару. Весьма распространено также употребление кукнара, приготовляемого из обмолоченных уже головок мака. Их растирают с водой и, выжимают сквозь тряпку.

Следовало бы лучше разрешить бузу, которая все равно производится по аулам, чем запретом ее наталкивать народ на более вредныя, одуряющия вещества. Нам кажется, что если вредна не самая буза, а вредные примеси в ней, то следовало бы только запретить эти примеси. Наши солдаты чаще опиваются водкой, чем бузой, а между тем водку запрещать никто и не думает. В пользу отмены запрещения говорит и то, что поддерживать это запрещение решительно невозможно, так как бузоварение доступно каждому отдельному лицу и не требует ни [103] особенных помещений, ни машин, ни больших денежных затрат. Кроме того, лица, на которых возложена обязанность полицейского надзора, аульные старшины у киргизов и кишлачные аксакалы у сартов, нередко сами варят запрещенный напиток.

Теперь вместо бузы туземцы начинают пить водку, считая, что запрещение корана не распространяется на этот напиток; а если уж и водку подвести под понятие о шарапе, — о вине, — то в ее пользу все-таки можно сделать исключение, так так она в тоже время и дару — лекарство.

Что водка есть лекарство, туземцы видят каждый день на примере своих русских знакомцев, лечащих все болезни этим специфическим средством. Стручковый перец, мята, полынь, хина — все это служит материалом для настоек и лечит ту или другую болезнь.

Сарты предпочитают, впрочем, совершенно чистую водку. Некоторым из них даже кажется, что мы запретили бузу именно с целию покровительствовать водке... Винокуренных заводов, добывающих спирт и водку исключительно из винограда, развелось в Ташкенте не малое количество (Федорова, Жемчужникова, Первушина, Кузнецова и еще кого-то). Ясно, что эти заводы не могли бы и существовать без поддержки туземцев, так как русских потребителей немного.

В видах предупреждения развития пьянства в Кураминском уезде было принято за правило: не разрешать никому открывать питейных заведений в деревнях, где нет русского населения. Поэтому, до сих пор на весь уезд имеется только 20 кабаков (в 1871 г.), находящихся преимущественно в Чиназе. Мысль, руководившая в этом случае уездною администрацию, была та, что у туземцев слишком достаточно и своих пороков, чтобы им прививать еще наши. Наконец, гораздо лучше и спокойнее иметь меньше кабаков, чем больше тюрем!

Следует упомянуть наконец о страсти ко всевозможным азартным играм: орлянка, карты, чёт и нечет камешками, — все это способствует передвижению капиталов, затем одежды, домашнего скарба, а наконец и домочадцев от одного игрока к другому... Жена, сестра, дочь, сын — все идет на ставку! Игроки до того пристращаются в игре, что иногда можно встретить играющего с самим собою: то кидает монету и торопится взглянуть — орел или решетка? — то перебрасывает камешки из одной руки в другую и быстро считает: чёт или нечет? В 1870 году я видел в Самарканде такого субъекта под судом по обвинению в разбое: он до того был [104] углублен в свою игру, что на вопросы судей отвечал невпопад, совершенно равнодушно относясь к своей участи. Это нас всех весьма поражало 16. Кроме игры, существуют и еще азартные способы приобретать деньги, это — пари. Скачка, борьба двух силачей, бой петухов, перепелов, куропаток, нарочно для того выдерживаемых в течении зимы (весною, в пору спаривания, их стравливают) — все это служит поводом к пари.

Убийств было совершено: в 1868 году — 4, в 1869 году — 8, в 1870 году — 5.

Из числа совершенных в 1869 году — два падают на долю русских, и именно казаков.

Убийство у киргизов оплачивается куном, размер которого не определен обычаем с такою строгостию, чтобы можно было прямо сказать: сколько в данном случае виновный должен будет заплатить. Обыкновенно богач платит за убийство дороже бедняка. Так, в 1869 году один виновный был приговорен биями в уплате 90 тиллей — около 360 p., а другой убийца заплатил 193 тилли, то есть 772 p., да еще 3 халата и 1 лошадь. Оно и резонно: иначе какой-нибудь богач мог бы сделаться просто бичом соседей, так как для него легкий денежный штраф ничего бы не стоил. Правда, на такого человека найдется еще одна узда: обычай кровомщения. Опасение за собственную жизнь служит довольно сильным аргументом, сдерживающим самоуправство дикого сына степей.

Кое-где в степи установилась для куна такая норма: за мужчину убийца должен отдать наследникам 100 коней и 6 следующих джаксы 17: 1) один невольник или невольница; 2) кара-нар — черный одногорбый верблюд (пары сильнее двугорбых тюйя); 3) кара-чулак-ат — вороная, славная в народе лошадь; 4) ак-суат — белая кольчуга; 5) тзумултук — верное ружье, и 6) калынь-глен — толстый мохнатый ковер.

За женщину платится половина: 50 лошадей и 3 джаксы: кара-нар, кара-чулак-ат и калынь-глень, то есть — верблюд, [105] вороная лошадь и ковер. Очевидно, что такая норма, где играют рои ружья, кольчуги и прочее, не самая древняя. Счет баранами — конечно древнее. За мужчину 1 000, а за женщину 500 баранов — как раз даже и по цене подойдет в названной выше норме. Нынешние киргизы ее редко придерживаются, потому ли, что обеднели, потому ли, что ценят жизнь дешевле, потому ли, что теперь убийства реже и наказание не нуждается уже в устрашающем характере — сказать трудно.

Смысл обычая весьма ясен: убийца мужчины должен обезпечить семью его на материальный ущерб и выдать свое оружие, коня и оруженосца; убивший женщину, оружия и раба не выдает. Если бы оценить все джаксы и лошадей, то ценность куна выразилась бы следующими цифрами:

100 лошадей, по 30 р. каждая — 3 000 р.

Нар — 80 р.

Вороной конь — 200 р.

Кольчуга — 30 р.

Ружье — 30 р.

Ковер — 20 р.

Раб — 200 р.

Итого — 3 560 р.

Надобно сказать, что кольчуги теперь упали в цене: наездники убедились, что оне ничего не стоят перед русским штыком и пулей. Поэтому, теперь можно купить иногда порядочную кольчугу рубля за три, или за пять. В степи же это охранительное вооружение еще ценится. Хорошая лошадь-скакун ценится иногда и в 1 000 тиллей, т. е. в 3 500 рублей, а меньше как за 200 р. его не купишь. Ружье, не весьма хитрой конструкции, с фителем и развалкой, приделанной к ложе для подставки — тогда стоит и не дешево, но я принимаю здесь и кольчугу и ружье в цену обыкновенной лошади.

Что касается невольников, то, конечно, теперь существует разве один вид рабства: кабала за долги, за невыплаченный кун и т. п. Впрочем, у соседних с китайскими провинциями киргизов встречаются калмыки, проданные своими родителями, или и просто забарантованные во время набегов. Таким образом, если принять даже наши умеренные цены, то кун за кровь мужчины доходит до 1 000 тиллей, а за кровь женщины до 500 тиллей. Приведенные вами выше цифры в 90 тиллей и в 193, а с лошадью и 3-мя халатами, пожалуй, 215 тиллей — весьма далеки от старой нормы. За убийство султана или ходжи платится как на 7 человек. Обида этих лиц [106] словами оплачивается семью баранами. Не всегда ссора и драки доводят туземцев до убийства; так, на 5 убийств, совершенных в 1870 году, приходится 45 случаев нанесения ран и увечий. Раны также оплачиваются куном, смотря по важности их. За отсечение большого пальца прежде платилось 100 баранов, за мизинец — 20, а если потерпевший не прощает, то виновному отсекается соответствующий член.

Для предупреждения, а со временем и вовсе для искоренения баранты и кровомщения может служить изъятие этих преступлений из-под ведения народных судов, ограничивающихся, большею частью, только возмещением убытков и кунов за кровь. Убийство и баранта завещаны эпохою бессилия государственных начал в Средней Азии, когда каждому предоставлялось право творить суд и расправу над противником, за нанесенную им обиду. Это, конечно, не может быть терпимо при русском владычестве. Суд и расправа конечно не; могут быть предоставлены всякому желающему. Народ уже достаточно ознакомился с основаниями и приемами русского судопроизводства, а потому передача таких крупных правонарушений, каковы грабеж и убийство, под ведение русского суда, не покажется уже крутою и неподготовленною мерою. Преследуя эти преступления уголовным порядком, следует однако же оставить за потерпевшей стороной право искать материального вознаграждения по обычаю; в противном случае множество преступлений будет скрыто от русского суда из-за материальных выгод мировой сделки.

Оставить один кун, как пеню за пролитую кровь — значить снять с богачей всякую ответственность и дать каждому из них возможность безнаказанно творить самоуправство, обрекая на смерть их противников.

Грабежей и разбоев было совершено: в 1868 году — 14; в 1869 г. — 10. В том числе на больших дорогах: в 1868 г. — 10, а в 1869 году — 4. В 1869 году из десяти грабежей, три произведено русскими.

Случаев воровства и мошенничества было: в 1868 году — 12; в 1869 г. — 11; в 1870 г. — 186.

Увеличение цифры 1870 г. произошло не вследствие ухудшения народной нравственности, а вследствие введения более правильной отчетности со стороны казиев и биев, которые прежде не сообщали в управление числа решаемых ими дел. В своем месте будут даны сведения о числе всех дел, решенных в 1870 году народным судом. Замечательною кражей [107] можно считать совершенную в 1868 году: один сарт украл в чиназской церкви часть разобранного им подсвечника. Это чуть ли не единственный случай в этом роде.

Главную статью в цифре краж составляет конокрадство: в 1868 и 1869 г. было по 9-ти случаев, а в 1870 г. следует считать до 140. В сущности же и в предшествовавшие годы следовало бы считать хотя по 180 всех краж, потому что в то время мы вели войну с Бухарою, вводили новое положение, посылали в степь экспедиции и т. д., и след. надзорь был слабее. Так как уездная администрация обязана сделать только первое дознание и затем передает дело судебному следователю (общему для уезда и для города), и так как судебный следователь, нисколько не подготовленный к этой деятельности (из письмоводителей), обыкновенно затягивал дела и вел их вне уезда, то следить за ходом этих дел не было никакой возможности.

Против конокрадства и грабежей в 1868 году была принята следующая мера: из самих жителей составлена стража и расположена пикетами у переправ через реки и на высоких местах. Средство это оказалось довольно действительным, и против 1867 года конокрадство сразу ослабело.

Крупных происшествий, нарушивших общественный порядок, было только два. В 1868 году, в ночь на 1-е апреля, на станцию Арабат, которую охраняли шесть уральских казаков, напала шайка в шестьдесят человек, под предводительством одного карадуваны и нескольких дуванов 18. Заслышав неистовые визги, казаки взобрались на крыши сакель и открыли огонь. Шайка потеряла трех человек убитыми и ранеными, и отступила. Виновные уверяли, что они нападать и не думали, а просто возвращались с праздника и вздумали поджигитовать мимо станции, казаки же с перепуга приняли их за разбойников. Присланный на следствие офицер поддержал показания виновных, и уральцы были заподозрены в излишней пугливости; но настойчивость уездного начальника не дала замолкнуть этому делу, и виновные подверглись суду. Главные зачинщики, впрочем, успели бежать, из второстепенных же приговорены были двое — к смертной казни и один — к каторжным работам. Приговоренные к смерти были однакоже помилованы [108] генерал-губернатором и сосланы в Сибирь на поселение. Другое нападение, и также на почтовую станцию, было произведено в 1871 году, шайкою человек в 60 сартов и киргизов, в 30-ти верстах от Ташкента, при чем несколько казаков было убито или ранено. Как скоро получено было известие о происшествии, — снаряжена была погоня из местных жителей. Узнав о погоне, разбойники разбрелись поодиночке, но жители горных кишлаков были на готове, и в вечеру того же дня 8 человек было поймано; через несколько дней было захвачено еще 20 чел. и затем каждый день поодиночке перехватали более половины шайки. Главный атаман успел бежать в Кокан.

Следствие показало, что ишан — святоша, бывший атаманом шайки — давно уже пропагандировал против русских и нередко приезжал в самый Ташкент. Главная масса его последователей забралась в ауле Кул-кара, где он устроил мечеть, школу, и назначил по себе халифа — старшего ученика и преемника. Себя выдавал за пророка Мегды, последнего перед светопреставлением. Шайку набрал отчасти угрозами, отчасти уверением, что все готово, что ташкентцы ждут не дождутся и т. п. Замечательно, как отнесся к этому народ: мало того, что туземцы спасают казака, дают знать в сотню и ловят разбойников, но даже готовы были растерзать пойманных. Впоследствии четверо из наиболее виновных были расстрелены, несколько сослано в каторжные работы.

Всех арестантов в Кураминском уезде содержалось в течении 1870 года 152 чел. Значительная доля их, впрочем, не принадлежала уезду; в числе множества рабочих, прибывающих из Кокана в Ташкент, попадаются и воры, которых большею частию и высылают обратно. Кураминские тюрьмы служат для этих пересылочных партий этапами. Собственно тюрем нет, но при гауптвахтах в Чиназе, Куйлюке, Той-Тюбе и Тиляу устроены арестантские помещения, весьма недостаточные в случае прилива арестантов из Ташкента. Той-Тюбинская, переделанная из сартовской сакли, весьма низка, с малыми отверстиями для окон, и потому с недостаточною вентиляциею. Летом, в душные ночи, арестантов приходится размещать в тесном дворике, окруженном невысокою глиняною стеною, — и это, при крайней неопытности оренбургских и сибирских казаков, составляющих обыкновенный гарнизон сел. Той-Тюбе, ведет к побегам. В 1868 году бежало двое, в 1869 году один. Средство употреблялось весьма простое: во время [109] вечернего намаза, когда правоверные арестанты станут на колени и часовому казаку прискучить смотреть на однообразные поклоны, какой-нибудь смельчак вскакивает на плечи соседа, хватается за верх стены и перелетает на улицу. Выскочивший караул не знает за кем гнаться, ибо на улице видны пятки нескольких человек, улепетывающих во все стороны. Неистовые крики: «держи, лови» и высыпавшая из ворог толпа казаков с оружием ошеломляет прохожих, незнающих в чем дело и боящихся попасть на заклание! Ловят обыкновенно какого-нибудь перепуганного прохожего, а виновник суматохи успевал скрыться в первом извилистом переулке.

Одежда арестантов ничем не отличает их от остальных жителей, головы бреют все. Единственное средство сделать их заметными — это бритье бороды, усов и бровей, употребительное в ханствах. Но это считается верхом позора. Когда хотят сказать: он потерпел поражение, он был пристыжен, то употребляют выражение: «он ушел с обритыми бровями»!

Безпечность и незнание службы у казаков таковы, что надобно удивляться, как еще не разбегались и все арестанты!

Содержание арестантов возлагалось обыкновенно на так-называемого кур-баша, или сартовского полициймейстера, которому отпускались и деньги. Обезпеченное содержание при полнейшем бездействии обращало тюрьму в какой-то монастырь. Отшельники не только не стремились к свободе (разве уж кому грозила строгая кара за содеянное), но весьма охотно поступали в скит, нисколько не заботясь ни о поручителях, ни о скорейшем представлении своих свидетелей.

В видах гигиенических, а также, чтобы извлечь из массы тунеядцев какую-нибудь пользу, я заставлял их (летом 1870 года) очищать дворы уездного управления, поправлять дорожки в саду, поливать засеянную мною плантацию врачебных растений, сахарного сорго и т. п.

К зиме арестанты обыкновенно старались уйти на поруки; крупных плутов в уезде не держали, отсылая их в ташкентскую тюрьму, в видах предупреждения побега, а также виду того, что судебный следователь жил постоянно в Ташкенте, где и вел следствия.

Кроме названных пунктов, арестантские имеются и при каждом волостном управлении, но оне переделаны из сакель и не отвечают всем условиям гигиены, и потому требуют перестроек. [110]

Дома строятся из глины, которую берут тут же под ногами, так как грунт состоит из чистейшей и хорошей глины. Для тонких стен (в лавках, сараях и т. п.) туземцы ставят деревянный остов и залепляют его глиной. Самый характер здешних построек из глиняных комьев с камышевыми крышами, покрытыми глиною же, делает их недоступными огню с внешней стороны. Смазка крыш глиною употребляется кое-где и в России. Опыт указал, что это прекрасное предохранительное средство. Во время пожара в Коротояке (Воронежской губ.), происшедшего в 1868 году от иллюминации в честь приезда генерал-инспектора кавалерии, и когда притом вся вольнонаемная пожарная команда отправлена была за город зажигать плошки — удалось отстоять только те дома, крыши которых были покрыты глиной, кругом же их множество соседних зданий были истреблены.

Сартовские постройки застрахованы от огня и изнутри: в них нет ни печей, ни дымовых труб — огонь раскладывается просто на полу в особом углублении, а если сами жители хотят согреться, то в это углубление накладываются уголья, над ними ставится большая и низкая табуретка, похожая на маленький столик, табуретка покрывается ватным одеялом и семья садится вокруг, засовывая ноги под табуретку на перекладины ее ножек и закутываясь в одеяло. Пол, конечно, глиняный или вымощенный квадратными плитками кирпича — огню нет пищи никакой. Дымовые трубы, причиняющия в России столько хлопот, здесь заменяются окном, дверью или отверстием в крыше. Эта сравнительная безопасность от огня делает пожары большою редкостью. Их было во всей области 20, сгорело 78 дворов на — 9 480 р.

Поэтому и пожарных команд нигде не имеется. Слабым намёком на будущие пожарные инструменты в Кураме служит пока единственный гидропульт, купленный мною для уездного управления. В случае нужды и он может пригодиться, так как струя его достает до крыш здешних невысоких построек.

Отсутствие печей в туземных постройках объясняется теплым климатом и короткою, несуровою зимой. С приходом русских зима стала суровее. Туземцы видят в этом знамение... знак особого благоволения Аллаха к русским, которые любят снег и без мороза жить не могут!

Заняв сартовские сакли, мы понаделали печей и — принялись рубить фруктовые деревья. Туземцы охотно стали возить дрова, [111] преимущественно урюковые (абрикосовыя), которые лучше горят. С истреблением садов дрова, конечно, вздорожали. Наши печи устроились самым допотопным образом такими печниками из солдат, которые сделались ими только потому, что им «приказано». Очаг и вертикальная труба, без всяких заворотов, откровенно глядит сквозь крышу в небо; никаких вьюшек не полагалось, и чтобы закрыть трубу, надо было лазить на крышу и там затыкать трубу кошмой, сверх которой накладывались камни. Понятно, что такие печи поедали огромное количество топлива и давали ничтожное количество тепла. Дороговизна дров заставила подумать и о топливе, и о печах. Каменный уголь с казенной «Татариновской» копи, хотя и добывался за Чемкентом и везти его 200 верст чего-нибудь стоило, но все-таки казалось выгоднее платить 35 коп. за пуд угля, чем 15 р. за сажен дров. Выписанные из России для «генеральского» дома печники были заняты чуть не на год вперед, и потому менее влиятельные чины должны были довольствоваться теми туземными уста — мастерами, которые служили чернорабочими при русских мастерах. Один из таких скоро дошел до такого искусства, что не уступал и русским, но за то и его трудно было заполучить к себе. Сложить камин он брался за 7 и 10 рублей. Второстепенные мастера брали не менее 15-ти. Когда я выставил такому мастеру несообразность его цены сравнительно с ценой лучшего мастера, он весьма резонно возразил:

— Да ведь тот как взялся за работу — так уж и кончит, а мне может быть придется еще раза три переделать все сызнова... за что же я буду трудиться?

И правда: начнешь пробовать камин — то не тянет вовсе, то дымит. Мастер уж не отходит и переделывает до тех пор, пока дело не наладится.

Татариновскую копь скоро залило водою. Уголь вздорожал. Первушинский из копи Кураминского уезда продавался по татариновской цене и портил колосники: избыток серы вел к образованию сернистых соединений, и железные прутья перегорали. Теперь уже многие топят камышом, камины переделаны в простые печи. У китайцев, где дров было мало, печи или, вернее, трубы строились таким образом: очаг врывается в пол боров-дымоотвод кладется горизонтально вдоль стен на полу же, и выходит потом наружу ниже горизонта, оканчиваясь в трубу, сделанную из коры дерева, обмазанной внутри глиной. В видах красоты в кору втыкают сучья и ветви, преимущественно вечно зеленой хвои — нужды нет, что [112] кора дубовая, а ветви будут еловыя. Боров внутри комнаты обделывается лежанкой и покрывается циновками — выходит и чисто и тепло, да и мебели лишней не надо. Выгода еще та, что сырость, гнездящаяся обыкновенно внизу стен, уничтожается. Такие печи есть в Кульдже, и русские должны с ними познакомиться. Корейцы, переселенные насильно из Владивостока на Амур, переделали русские печи в домах, для них построенных, на описанный нами образец. Экономия в топливе достигается при этом полная. Все тепло остается в комнате, а не греет небо.

Другое, что следует позаимствовать от китайцев — это полы: материалом служит жженый кирпич, но его заливают — заметим, не мажут только — вареным растительным маслом. Кирпич делается непроницаемым для сырости, приобретает большую прочность, так как в порах его останется сгустившееся масло — и затем его можно еще шпаклевать, красить, мыть. Кирпичные полы делаются и у нас, но без масла, оттого кирпич сильно стирается под ногами, пылит, а мытый — долго сохраняет сырость и гноит вещи в сундуках, чемоданах и т. п. Квадратная сажень китайского пола обойдется в 6 р. 50 к., а деревянного не менее 30 p.; кирпичный и служит в 10 раз дольше.

М. Терентьев.


Комментарии

1. Статистические очерки средне-азиатской России. — Зап. Импер. Географ. Общ. Т. IV. 1874.

2. Ак — белый, сакал — борода.

3. Ходжа — святоша, отсюда наше «ханжа».

4. Танап — ⅙ части нашей десятины.

5. Арба — телега на двух высоких колесах.

6. Бывшего тогда губернатором Семиреченской области.

7. Мусульманский пост.

8. Бедные киргизы, не имевшие скота и средств к кочевке и потому занявшиеся земледелием. Их в 1868 г. насчитано 4 886 кибиток.

9. После занятия Самарканда, 2-го мая 1868, ген.-губернатор роздал несколько медалей, но кази-келян отказался надеть сурет (портрет), ибо закон не позволяет, а кази должен показывать другим пример.

10. В 1868 году его, наконец, сослали в Сибирь, но он скоро сбежал оттуда однако же был поймав в 1869 г. и снова сослан.

11. Председатель маиор Колзаков, члены: артилл. шт.-инж. Астафьев, капит. Гребенкин, прап. барон Гревениц и титул. сов. Савенков.

12. Херадж — десятое зерно с зерновых продуктов, танап — десятая часть с того, что зернами не ссыпается, как арбузы, виноград, хлопок и т. п.

13. По здешнему обычаю, присягают не сами тяжущиеся, а выставленные ими поручители. Между киргизами, плохими мусульманами, присяга не пользуется уважением.

14. Над котлом с кипящею водою ставится одно над другим несколько редких сит, в которых укладываются пельмени; сверх всего опрокидивается сито с сплошным кожаным дном.

15. Зимой носят некоторые и до восьми. — Холодно ли сегодня? — спросите вы. — Халатов на шесть.

16. В статье А. Д. Гребенкина, «Таджики» (Русский Туркестан, выпуск второй) упомянуть, как видно, тот же случай.

17. Собственно джахсы значить хороший: слово татарское, испорченное киргизским произношением, которое переделывает мягкое и в дже, ш в с, в в б и п и т. д. Йол — дорога, будет джол; йил — год, джил; баш — голова, бас, кяфиль — свидетель, кяпил; яхши — хороший, дхаксы и т. д.

18. Дувана — туземный монах нищенствующего ордена. Между ними многие напускают на себя юродство, и потому слово «дувана» сделалось синонимом — полоумного, дурака, юродивого и т. п.

Текст воспроизведен по изданию: Туркестан и туркестанцы // Вестник Европы, № 9. 1875

© текст - Терентьев М. 1875
© сетевая версия - Strori. 2014
© OCR - Бычков М. Н. 2014
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1875

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.