-

РОБЕРТ ША

ОЧЕРКИ ВЕРХНЕЙ ТАТАРИИ,

ЯРКАНДА И КАШГАРА

(ПРЕЖНЕЙ КИТАЙСКОЙ ТАТАРИИ)

ГЛАВА XIII.

Задержка в Кашгаре.

Китайские женщины и их ноги. — Неведенье относительно английских владений в Индии. — Пленные из Сариколя. — Балтские песни. — Приготовление пороха. — Рассказы о прежних английских посетителях. — Сарикольский народ. — Чувства индийских туземцев относительно англичан из Индии. — Истребление чая. — Казни. — Мнение махрамбаши о грехах. — Мирза. — Индийское возмущение. — Церемония по поводу новолуния. — Признанная милость Аталыка к путешественнику. — Хотенский бег. — Ложь мунши. — Восточные сказки.

Кашгар. Января 27-го. — За ночь выпало столько снегу, что земля покрылась белым ковром. Аталык уехал со свитой из тысячи всадников на поклонение гробнице Хазрат-Апака, откуда он вернется завтра. Юзбаши тоже уехал.

Шахавал прислал в подарок Аталыку 60 простых лошадей, 46 верховых с одинаковым количеством рабов; 150 «куру» и 100 кусков парчи (кимкаб); кроме того были еще разные другие вещи. Джума видел все это.

Между подарками, посланными Аталыком в благодарность, находится между прочим «жена».

Мои слуги очень удивились при виде настоящей китаянки с крошечными ногами. Многие китайские женщины живут здесь с своими семействами. Эти китайские колонисты [249] сохраняют обычаи своей страны. Я заказал пару китайских дамских башмаков в три или четыре дюйма длиной из вышитой шелковой материи.

Кашгар. Пятница, января 29-го. — Нынче Джума убедил меня во мненье, которое запало мне в ум с тех пор как я в Туркестане: он говорил, что до нынешнего года жители этой страны и их правители не имели понятия о великобританских владениях в Индии. Имя френгов упоминалось только в применении к какому-то народу, воевавшему с китайцами и владения которого находились далеко на юге. На своей границе они слыхали про великого государя кашмирского махараджу. Каждый купец, приезжавший из Ладака, считался кашмирским подданным и отдавался под надзор кашмирского акскала или консула, Ахмеда Шаха. Индийские купцы ничего другого про себя и не говорят, отчасти из страха к яркандским властям, которые могли бы задержать их, а главным образом из уважения к кашмирским властям, по милости которых единственно становился для них доступен ладакский рынок. Прошлогоднее уменьшение пошлины в Ладаке возбудило всеобщее вниманье, так как туземному государю редко случалось прибегать к таким мерам; стали ходить слухи, что будто бы англичане завоевали Тибет. В нынешнем году мой приезд, последующее прибытие Гейварда и рассказы наши о махарадже, убедили здешние власти в преобладающем влиянии англичан в Индии. До сих пор они посылали послов к кашмирскому махарадже; им кажется так ново это известие, что теперь они называют всех индийских подданных общим именем френгов; под это название подпал и мунши, не смотря на мусульманское [250] вероисповедание. Между тем сотни мусульман, индийских купцов и солдат из Индии бывали прежде этого в Ярканде и никогда никого из них не называли френгами, потому что они выдали себя за поданных кашмирского махараджи.

По этому поводу случались разные забавные ошибки. Первое известие, дошедшее до них по поводу моего прибытия в Шахидуллу, насчитывало пять френгов путешественников, между тем как я был единственный англичанин и со мной четыре индийца. Что касается моего мунши, все тюрки обращались к нему в начале с вопросами как кушает френг (означая его). Верит ли он в нашего пророка? и пр. Несколько дней тому назад сиркар пришел официально мне объявить, что другой френг приближался к Кашгару с Махмуд Назаром, и что Аталык желает знать, известно ли мне зачем он едет. Я сказал, что я только знаю Гейварда и не слыхал ни про какого третьего сахиба. На следующий день сиркар возвратился и объяснил мне свою ошибку. Оказывалось, что френг не был англичанин как я, но мусульманин; это был мой друг, старый революционер. Через два или три дня после этого, шахавал приехал. До меня дошло известие, что Гейвард сахиб прибыл в тот же день. Он был принят Аталыком и ему назначали дом вне городской стены. На следующий день рассказывали о том что он делал и говорил. По слухам он сказал Аталыку: «Отчего вы провели воду в эту крепость под стеной? Я могу доставить вам ее сверху». Молва говорила также, что он уже старик. Это последнее известие совсем меня озадачило, но размыслив немного я решил, что светлый цвет бороды Гейварда подал повод к такой ошибке относительно его [251] лет; мне случалось слышать подобные вещи в Индии. Дня два после этого Джума, наводя сведения, узнал, что Гейвард не уезжал из Ярканда и что тот кого приняли за него, все тот же старый революционер. Как они прежде называли всех индийцев подданными кашмирскими, так с тех пор как мы их просветили, они ударились в противуположную крайность, — и называют френгами всех великобританских подданных. Они не могут понять того, что англичане установили свое владычество между чужими племенами.

Кашгар. Февраля 1-го. — Юзбаши и махрамбаши присоединились ко мне во время полуденного завтрака.

Махрамбаши показывал мне, как китайский амбан (губернатор), бывало, сидя на стуле, ел деревянными ложками с своим семейством, сидевшим тут же за круглым столом. Махрамбаши передразнивал старого амбана, потерявшего все зубы и шамкавшего в разговоре.

Сегодня привели нескольких пленных из Сариколя; это результат экспедиции, посланной из Ярканда в декабре.

Младшего брата сарикольского начальника убили; сам начальник бежал в Бадахшан. Сарикольский народ, как мне говорят, находится в союзе с канджутскими разбойничьими шайками.

Юзбаши рассказывал мне, что Аталык-Хази строго преследует воров. Многих уже перевешали и посадили на кол. Воровство, не превышающее даже ценности простого ножа, наказывается смертною казнью.

Кашгар. Вторник, февраля 2-го. — Мы провели весь вечер, играя в чахарду с юзбаши и махрамбаши. В виде антракта, махрамбаши привел молодого верблюда, с [252] которым он играл; верблюду было четыре года и он был совершенно ручной.

Старый балтский водовоз забавлял нас песнями весь вечер. Он пел про Кезаря, владетеля Малого Тибета, жену которого увез яркандский Аталык во время дальнего похода Кезаря. Кезарь, по своем возвращении, отправился переодетый в Ярканд и поступил в подмастерья к одному кузнецу. Он приобрел такое искуство в этом мастерстве, что стал известен Аталыку, который очень его полюбил. Тогда он нашел случай убить Аталыка, возвратить свою жену и овладеть Яркандом! Сомневаюсь, чтобы это предание было верно, вряд ли тюрки допустят мысль о своем порабощении Тибетом.

Кезарь на восточном языке соответствует римскому и константинопольскому кесарю.

Кашгар. Середа, февраля 3-го. — Сегодня после обеда сиркар (министр двора) пришел с двумя другими тюрками; они несли модели пуль и разные инструменты, которые я вместе с ружьями поднес Аталыку. Они перепутали их совсем и пришли просить снова их привести в порядок. Кроме того они принесли еще два ружья в роде моих. Я тотчас увидел, что эти ружья не были из тех, которые я дал Аталыку и дад-хва. Один из людей, пришедших с сиркаром, спросил, как делали у нас порох. Сказав, что толковать ему это на словах будет слишком длинно, я велел своему мунши сделать выписку по персидски из «Art of Travel», Гальтона, относительно приготовления пороха. Мои посетители остались очень довольны и ушли, рассыпая перед мною обычные тюркские поклоны. [253]

Сегодня вечером юзбаши приходил ко мне. Я показал ему, как тушить свечку, разбивая пистон. Затем он и начал мне рассказывать про нескольких англичан, посетивших эту страну до меня и преданных смерти. Меня первого встретило дружелюбно здешнее правительство. Я сказал на это: «Известие о хорошем приеме, встретившем меня у вас, будет, без сомнения, принято с удовольствием в Англии». Юзбаши продолжал: «Другой френг, который теперь в Ярканде, уже несколько раз ездил верхом против воли окружающих его, и его нужно было силою возвращать назад. Теперь около двери у него поставлена стража, вот почему его не привезли в Кашгар к Аталыку» (Гейвард говорил мне потом, что в этом рассказе все факты были чрезвычайно преувеличены. Он выходил всего один раз.). Я отвечал: «В чужой земле нужно всегда следовать обычаям этой земли и слушаться ее правителя». Чтобы переменить разговор, я спросил его: когда они впервые узнали про англичан? «Тридцать лет тому назад мы слышали о вас со стороны Китая», отвечал юзбаши. «А со стороны Индии?» спросил я. «Оттуда доходили до нас неопределенные слухи, но верные сведения мы получили только от вас».

Из всего мною слышанного я прихожу к заключению, что народ держат в неведении, тогда как правительство со всех сторон собирает сведения и хранит их про себя. Таинственность составляет общее правило в этой стране. Сильные сего мира ищут в ней защиты своим слабостям, а слабые находят безопасность в неизвестности. [254] Эта система напоминает те сказки, где является какой нибудь великий волшебник, защищающий свой замок против всякого нашествия. Я чувствую себя в настоящее время во власти такого волшебника. Я явился непрошеный в его замок; если он подумает, что я узнал что нибудь к его вреду, то вряд ли я когда нибудь заживо выйду из его замка. Вся моя безопасность зависит именно от тех предосторожностей, которые он берет, чтоб оставить меня в неведении. Если же он усомнится в них, то ничто не остановит его обеспечить себе по своему мое молчание. Из того факта, что меня не допускают до сношения с подданными Аталыка, можно заключить, что меня выпустят отсюда невредимым.

Кашгар. Четверг, февраля 4-го. — Ко мне привели детей, взятых с пленными во время экспедиции в Сариколь — двух маленьких девочек четырех и шести лет. Они не хотели говорить ни на каком наречии, но видимо знали употребление сахара, принявшись тотчас сосать два куска, которые я им дал. Черты лица их лучше чем у тюрков и у них карие глаза. В этой экспедиции взяли сто пленных; начальнику тотчас отрубили голову по приказанию Аталыка-Хази, а тело его бросили в ров.

Кашгар. Пятница, февраля 5-го. — Сегодня утром Джума принес мне известие о прибытии сюда одного из моих слуг, по имени Суба, которого я вместе с другими оставил в Ладаке для присмотра за моим караваном. В Кашгаре его задержали и не хотели пускать ко мне. Мой мунши советовал мне позаботиться об исчезнувшем караване, чтобы спасти Суба от подозрения в шпионстве и фальшивых показаниях. И так я решился попросить [255] сиркара выслать еще люден на поиски моего каравана, из опасения за участь оставленной при нем прислуги. Этим самым я дал понять здешним властям, если они этого еще не знают, что я ожидаю еще часть своей прислуги. Правда, что это уже давно известно дад-хва, который еще из Ярканда послал двух людей на поиски. Но разве можно отвечать в этой таинственной стране, что дад-хва не утаит этого факта от Аталыка? Для меня всего заманчивее в известии о прибывшем слуге это то, что говорят он привез целую кучу писем. Мне так хотелось получить эти письма, что я почти согласился на план Джумы, заключавшийся в том, что он должен был повести мою лошадь на водопой и раз скрывшись из виду спешить к назначенному месту за нетерпеливо ожидаемыми письмами. Согласно с этим планом я должен был выразить сильный гнев против Джумы, по его возвращении, за его долговременную отлучку и послать даже за кнутом, причем по всей вероятности махрамбаши вступится за Джуму и избавит его от предполагаемого наказания. Однако осторожность заставила меня отказаться от этой рискованной комедии и ждать освобождения Суба для получения писем. В настоящее время он находится под надзором одного пенджабского чиновника, пользующегося милостью Аталыка, по имени Наби Бахш.

Вероятно к Суба приставили соотечественника нарочно, с целью выманить у него какие нибудь тайны, если таковые есть, или по крайней мере проверить мои показанья по его рассказам.

Отсутствие Аталыка служит достаточной отговоркой его заключению. Его самого я не боюсь, так как это простой, [256] прямой человек, который от недостатка воображения скажет всю правду; единственно чего я боюсь, это чтобы он не попал в руки кашмирцам, которые до крайности злобны и, напугав его, могут соблазнить его на ложь.

Завтра Джума постарается узнать от него что случилось с караваном и с другим стариком Элахи Бахшем. Достигнуть этой цели довольно трудно, так как случаев к разговору мало, а страх неудовольствия Аталыка сковывает уста прибылого человека. Он индийский мусульманин из Киштвара, и конечно может поставить себя в большую опасность, сообщая мне разные сведения. Я должен здесь признаться, что испытал много доказательств дружбы со стороны индийских туземцев и даже афганцев, с тех пор как я нахожусь в Туркестане. Кажется, будто их связывает с нами особенная привязанность и сочувствие; и это чувство, не проявляющееся покуда они находятся в среде своих соотечественников, просыпается с особенною силою, когда видишь их в чужой стране. Находясь вне авторитета английского правительства они не только не высказывают ненависти к англичанину, как к члену нелюбимого племени, но даже обращаются к нему как к человеку, с которым они имеют гораздо более общего, нежели с другими, окружающими их чужестранцами. Меня удивляло и радовало такое наблюдение. Подобное чувство редко встречается в побежденном народе относительно его победителей. Я не льщу себя надеждой, что в этом чувстве заключается настоящая привязанность; оно вероятно состоит из инстинкта зависимости от племени, к которому они привыкли относиться, как к источнику всякой власти; к этому инстинкту, должно [257] быть, присоединяется еще чувство общего местожительства и умственное сравнение между благодетельным применением власти (в общей сложности) в Индии и деспотическим злоупотреблением ею в соседних государствах. Факт, что все исчисленные мною чувства не перевешиваются ненавистью, что могло бы случиться, если б ненависть была действительно сильна, служит доказательством того, что мы не заслужили общего глубокого нерасположения в Индии.

Кашгар. Субота, февраля 6-го. — Сегодня у меня была длинная беседа о чае с юзбаши. Он говорит, что чай во время китайского владычества продавался по восьми, десяти, или пятнадцати «танг» за один джинг (джинг равняется 1 1/4 ф.). В настоящее время он продается по двадцати пяти, тридцати, сорока и даже по шестидесяти танг (Тридцать танг (средняя цена на чай) равняется 10 шил.). Количество, употребляемого чая громадное. Юзбаши сам выпивает от восьми до десяти чайников в день. Тюрк, который не выпивает целого чайника за утренней молитвой и другого около полудня, не считается человеком. Юзбаши сообщил мне откровенно, что в хозяйстве шахавала количество чая, употребляемого в течение года, равняется стоимости 3000 «тилла»!

Мой друг большой знаток чая. Он рассматривал и пробовал разные образщики привезенного мною чая и назначал им цены с уверенностью чайного торговца. Он обращает большое внимание на чай, которым я его угощаю, когда он приходит ко мне в гости. То он слишком слаб, то он слишком горек, но за то когда чай [258] удается ему по вкусу, то он испивает бесконечное количество чашек с видимым наслаждением. Сегодня он учил моих слуг искуству делать чаи и я надеюсь, что они не забудут его.

Во время разговора я нашел случаи выразить ему свое беспокойство на счет моего пропавшего каравана, на что он отвечал: «Не беспокоитесь, не исчезнут ваши вещи с лица земли; найдете же вы их когда нибудь». Я сказал, что потерял уже прошлого года двух людей и что буду очень несчастлив, если потеряю еще двух в нынешнем году. В ответ на это, он спросил только мусульмане ли они или нет. Махрамбаши однако спрашивал у меня нет ли с ними восьми лошадей. Из этого я заключил, что здешние власти также знают об ожидаемой мною клади и прислуге.

Поутру яркандский слуга моего мунши пришел с известием, что четверо моих слуг приехали; Джума слышал подтверждение этого известия. Но позднее мы узнали, что эти люди приехали из Индии через Бадахшан и были присланы нашими властями. И так снова нет надежды на прибытие моих слуг. Рози (сирота, которого я привез из Ладака) видел за крепостными воротами, на краю дороги, человека с перерезанным горлом. Ноги его были покрыты рогожей, а платье и земля кругом его пропитаны кровью. Мунши пришел ко мне в сумерки и рассказал мне тоже самое с испуганным лицом. Я полагаю, что это тюркский образ напугиванья жителей; с этой целью они выставляют в общественном месте такое ужасающее зрелище. Я стараюсь уверить себя, что жертва по крайней мере из воров. Вероятно одна из причин, почему моим слугам [259] не позволяют здесь выходить, это то, что от меня хотят скрыть частые казни. В Ярканде было иначе; казни окружались приличной формой, но сегодня я слышал справедливое замечание: «Где берлога тигра, там вы можете быть уверены найдти разбросанные кости жертв его».

Кашгар. Воскресенье, февраля 7-го. — Сегодня Рози рассказывал, что он видел плачущую женщину возле трупа, за воротами крепости. Мне только что передали историю этого происшествия. Убитый был вор, пойманный на месте преступления и посаженный за это в крепость. Он пытался убежать, по его поймали и повели к Аталыку, который выслушав дело проговорил только «Аллахо-акбер» с распростертыми руками. В этом заключался смертный приговор.

Наш маленький шпион Рози донес нам, что сегодня шахавал прощался с Аталыком, завтра, говорят, он уезжает в Ярканд. До его приезда мы все надеялись, что с его появлением нас избавят от заключения, но теперь мы ожидаем перемены с его отъездом; так как тогда Аталыку будет время меня принять. Вот уж месяц, что нас здесь содержат в заключении.

Сегодня, после обеда, были гимнастические игры, в которых по обыкновению принимали участие юзбаши и махрамбаши.

Кашгар. Вторник, февраля 9-го. — Сегодня махрамбаши бранил Кабира за то, что он не молится, как следует; он толковал ему, что воровство, ложь, убийство, ничего не значит покуда человек исправно молится. Кабир в извинение говорил, что работа ему не дает времени готовиться к молитве (умываться); кроме того он [260] оспаривал мнение махрамбаши об искуплении всех грехов одной молитвой. Они пришли к моему мунши за разрешением спора. Мунши осудил теории махрамбаши; он привел мусульманскую поговорку, что все грехи против Бога, т. е. пьянство, страсть к игре и пр., прощаются тому, который ежедневно молится и побивает в Мекке, но что грехи против ближнего, как воровство, жестокость и пр., не могут найти искупления даже в богомольетве, если оскорбивший не принесет должного удовлетворения оскорбленному и не помирится с ним. И так молитва одна не искупляет таких грехов. Странно, что люди, подвергающие себя пять раз в день трудной религиозной церемонии, не постараются истолковать себе принципов своей веры.

Кашгар. Вторник, февраля 11-го. — Сегодня мне передали, сохраняя большую таинственность, английскую записку от новоприбывшего путешественника из Индии. Он подписывается Мирза — и говорит, что послан для исследования.

У него испортились часы и он просит у меня которые нибудь из моих часов для астрономических наблюдений; он также желает знать, какой сегодня день. Я хотел отвечать ему по персидски, но по совету мунши ограничился устным ответом. Часов своих я то же ему не послал, так как он казался мне подозрительным.

Джума встретил сегодня бега, бывшего крупным землевладельцем при китайском правительстве. От бега Джума услыхал, что Ниаз Беги из Хотена, который как предполагают, везет предназначенные мне подарки, доедет сегодня до Янг-Хиссара, и что теперь я скоро [261] дождусь свидании с Аталыком, но я перестал верить таким известиям, до того часто они меня обманывали.

Я жаловался юзбаши, на то, что ужасно толстею вследствие недостатка движения и что я боюсь потерять возможность ходить пешком, когда я снова попаду в гористые страны. На это он сказал: «Когда вы попадете в Ярканд, мы всюду вас будем водить и вы успеете похудеть до отъезда». Затем он описывал мне свою собственную жизнь во время последних четырех или пяти месяцев, считая сколько раз он ездил из Ярканда в Кашгар и обратно. Я возражал, что мне такого житья и хотелось бы; что в нем настоящее спокойствие (арам), но он отвечал: «нет, нет, «арам» заключается в том, чтобы ничего не делать, весь день лежать в растяжку на подушках (он показал мне как удобнее лежать) и чтобы вам все время прислуживала ваша жена!» Я сказал, что я с удовольствием променял бы свою сидячую жизнь на его путешествия.

В разговоре с махрамбаши я рассказал ему о возмущении в Индии и об убиении наших женщин и детей. Он остался доволен, услышав какое наказанье постигло убийц и потрепал Чумару по плечу, когда я рассказал ему, что индийцы помогали ловить возмутителей и приводить их в суд.

Сегодня меня посетил сиркар. Он и юзбаши высказали неестественное любопытство относительно моих часов, из чего я заключил, что они слыхали про желанье Мирзы достать часы и хотят выведать имею ли я с ним сношения или нет. Надеюсь, что мне удалось избегнуть всякой тени подозрения. [262]

Кашгар. Февраля 18-го. — Сегодня показалась новая луна. Я видел странную церемонию, существующую в Туркестане в новолуние. Она состоит в том, что семь раз сряду прыгают, обратившись лицом к луне; этим предполагается стряхнут с себя все грехи прошедшего месяца. Мой мунши некстати спросил, не китайский ли это обычай. Присутствующие закричали «иок, иок» (нет, нет) с выражением ужаса на лицах и объявили, что это настоящий мусульманский обычай. Мунши сделал вид, будто он пошутил и согласился с удобным учением очищения от грехов.

В то время, как я читал, юзбаши вбежал ко мне на двор с парою ножниц в руках, преследуя Чумару, которому он хотел остричь усы по мусульмански. Он и его товарищи постоянно выдумывают какую нибудь шутку с индийцами по поводу каст их, но в тоже время они наилучшие друзья. Махрамбаши часто приходит вечером и ведет с ними длинные беседы, сидя у огня.

Мой мунши рассказывал мне с удивлением о широком воззрении тюрков на религию и их снисхождении к людям другого вероисповедания. Я сказал ему; «Да, они похожи на всех других людей». Он засмеялся и спросил что я хочу сказать? Я отвечал: «Вы, индийцы, до того были отрезаны своими горами и пр. от других народностей, что присвоили себе мысли совершенно непохожие на мысли остальных людей. Только в Индии существует, как между буддистами, так и между мусульманами, предрассудок, не допускающий еды с другими людьми. Нигде в другой стране нет такого обычая. Вы не верите, когда вам это говорят англичане в Индии, но мы теперь попали в строго [263] мусульманскую страну и вы сами удивляетесь отсутствию здесь всяких подобных предрассудков». Он согласился со мной и сказал, что по возвращении в Индию постарается распространить свои новые мысли. Тюрки до сих пор не могут понять, что мои индийцы не употребляют никакой пищи, которой бы они сами не приготовили. Каково же было бы их удивленье, если б они узнали, что люди их собственной веры придерживаются в Индии тех же предрассудков. Я скрываю от них этот факт, чтобы они не стали смотреть на моих индийских мусульман, как на еретиков и полуязычников.

Кашгар. Понедельник, февраля 15-го. — Сарда слышал сегодня, что Аталык остался очень доволен моим посещением и что мое долгое пребывание здесь служит доказательством особенной милости, потому что иностранцев обыкновенно отсылают через два или три дня. На замечание Сарда, что мне скучно все сидеть дома, ему отвечали, что «сахиб не должен печалиться об этом, что таков уже местный обычай и соблюдается со всеми иностранными посетителями; что им никогда не позволяют гулять на свободе и что их даже редко оставляют в месте жительства Аталыка более двух дней сряду».

Я полагаю, что должен быть благодарен за такую милость, но все-таки мне хотелось бы лучше быть в Ярканде с сравнительной свободой. Сегодня махрамбаши сообщил моему мунши, что я вероятно не останусь долее семи или восьми дней в Кашгаре.

Махрамбаши показывал мунши и слугам движение земли и лунные затмения посредством планетника, сделанного из глиняных шариков. Мунши проводил теорию, что [264] затмения производятся тенью знаков зодиака, но что всего смешнее было в его теории, это следующая дилемма: если знаки прозрачны, то от них нет тени, если же непрозрачны, то должны были бы быть видимы.

Кашгар. Вторник, февраля 16-го. — Сарда слыхал, что другого сахиба посадили в тюрьму в Ярканде. Когда Сарда заметил на это, что пожалуй и мы находимся в заключении, то ему отвечали, что с нами обходятся только по обычаю страны, оказывая нам всякий почет, но что другого англичанина заковали в цепи, потому что он постоянно пытался выходить из дома, и не слушал приказаний. Сегодня прибыли все вещи хотенского бега, завтра ожидают его самого.

Кашгар. Середа, февраля 17-го. — Мунши по моему приказанию послал сегодня за сиркаром и представил ему желанье мое сообщит нечто важное Аталыку. Сиркар отвечал, что мне готовят подарки и что меня вероятно отпустят через пять, шесть дней. Он прибавил, что только два старика имели доступ к Аталыку и обещался с ними поговорить.

Сегодня после обеда из дворца присылали за моим юзбаши; Аталык осведомился о моем здоровья и велел каждый день доносить себе о том, как я живу.

Кашгар. Пятница, февраля 19-го. — После двух дней отсутствия юзбаши навестил меня сегодня. Когда мы остались одни, он начал таинственно намекать мне о джаваб (т. е. позволенья уехать); но в это время Джума неожиданно вошел в комнату; юзбаши тотчас переменил разговор, сказав: «Ша сахиб спрашивает, когда он может видеть Аталыка. Скажите ему, что я не знаю!» Я [265] ни слова об этом не говорил, но такова уже природная осторожность этого народа.

Аталык сегодня по обыкновению сидел за городскими воротами, выслушивал жалобы и творил суд и расправу. Это совершенно восточный обычаи.

Хотенский бег отложил свое представление Аталыку, найдя некоторых из своих лошадей в дурном положении и эта остановка вероятно еще меня задержит!

Кашгар. Понедельник, февраля 22-го. — Сегодня хотенский бег подносил свои приношения Аталыку: 70 вьюков различных подарков, 2 вьюка серебра, 37 лошадей и 14 верблюдов. Говорят, что его хотят заместить в управлении; вот почему он хочет заслужит милость Аталыка своими многочисленными приношениями. Мои мунши, нынче нечаянно выдал во время разговора одно действие свое, которое могло бы причинить совершенную неудачу моей экспедиции. Оказывается, что посол Махмуд-Назар послал к Аталыку из Шахидуллы письмо, которое он заставил моего мунши написать. В этом письме Махмуд-Назар хотел, чтобы мунши написал будто он, т. е. Махмуд-Назар, отказался взять с собой мунши из Ле, но что последний против его воли присоединился к нему на дороге. Мунши совершенно справедливо отказался написать такую ложь. Продолжая свой рассказ о письме, мунши сказал: «Он заставил меня также написать, что был еще англичанин, желавший с ним вместе ехать в Ярканд, но что на это он решительно не согласился». Я сказал мунши, что он про себя не написал ложного показания, а меня наверно не остановился поставить в опасное положение — ложью. Совершенно сконфуженный, мунши [266] извинялся, что он не мог бороться в глуши с таким человеком, как Махмуд-Назар, на что я возражал, что он мог сделать для меня тоже что и сделал для себя самого.

Все это доказывает старое поверье о том, что нельзя доверяться за глаза индийскому туземцу. Всякий раз, что необходимость заставляет действовать несогласно с этим поверьем, скоро приходится раскаяваться.

Проделка моего мунши по всей вероятности остановила бы меня на пороге желанной цели, если бы не произошла ссора между Махмуд Назаром и одним из его товарищей.

Последнего в цепях отправили в Кашгар, но ему удалось рассказать всю правду Аталыку и довести до сведения последнего все дурные дела посла, вследствие чего, Махмуд-Назара оставили в полной немилости в Ярканде, и все что он обо мне донес почли за ложь. Если бы он доехал до Кашгара и рассказал бы там выдуманную историю про меня, ему бы вероятно поверили, так как подтверждение нашлось бы в письме, писанном рукою мунши, моего собственного агента. Это доказывает, на каком волоске обыкновенно висит успех предприятия. По этому поводу мунши мой выразил свое убеждение, что когда Господу угодно что нибудь, то действие человека не имеет никакого влияния. Я постарался объяснить ему, что теория эта не извиняет дурных действий человека.

Я слышал от моего мунши еще странное поверье по поводу жемчуга. Он полагает, что есть такие раковины (необитаемые никаким животным), которые через посредство сверхъестественной силы поднимаются во время дождя на поверхность моря; приняв каждая по капле, они [267] закрываются и снова опускаются на морское дно, где каждая такая капля обращается в жемчужину. Он очень удивился, когда я ему рассказал, что я съел несколько сотен маленьких животных, скрывающихся в подобных раковинах и что жемчужины вовсе не происходят из капель дождя; он видимо предпочитает свою собственную теорию. Все подобные восточные мифы кажутся прелестными в сказках «Тысяча одной ночи», но они вселяют только презренье к расскащику, когда вам приходится слышать их из уст взрослого человека, имеющего самый практический взгляд на большинство предметов и вполне умеющего ценить мельчайшую выгоду, которую можно из вас извлечь обманом. Кто не был в восхищении при чтении «Ундины»? но если бы ее стал рассказывать на своем жаргоне какой нибудь лондонский купчик, в тоже время подмешавший песку в ваш сахар, сказка Ламот-Фуке наверное потеряла бы вперед всякую прелесть в ваших глазах. Поэтический ореол, которым европеец окружает восток, исчезает подобно радуге по мере приближения к нему и оказывается существующим только в вашем воображении. Разглядываемый вблизи, восточный житель является вовсе не тем фантастичным существом в остроконечных туфлях, мечтающим о разных Пери, как его себе обыкновенно представляют. Большею частью он оказывается сметливым человеком, тонко понимающим все что касается личной выгоды, но невежественным относительно всего другого, наподобие ребенка, только без любознательности последнего. В жизни англичанина столько же поэзии сколько и в жизни азиатца. Наши железные дороги [268] и телеграфы кажутся им столь же чудесными, как нам — Аладинова лампа или ковер самолет.

Сегодня вечером я начал учить своих гудских слуг арифметике, желая чем нибудь убить время после сумерек. Мне однако пришлось самому изучить сначала индийские цифры.

Им в Ярканде написали индийскую азбуку, по которой они уже сами выучились порядочно читать и писать, но арифметике по собственной догадке нельзя выучиться. [269]

ГЛАВА XIV.

Пребывание в Кашгаре (продолжение).

Горы близ Кашгара. — Недавнее сооружение крепости для охранения проходов. — Русские. — Царская храбрость и отвращение махрамбаши к войне. — Китайские наказания. — Сирота Рози. — Пуританские ограничения прежних увеселений. — Прибытие Гейварда.

Кашгар. Четверг, февраля 25-го. — Сегодня сиркар принес мне подарок от Аталыка, — полный ящик с грушами из Куче. Мы говорили с ним о моем отъезде. Я обратил его внимание на то, что через несколько недель путешествие мое сделается невозможным, потому что реки будут выступать из своих берегов и наводнят дороги вследствие растаяния снега. Он отвечал мне, что Аталык уже делает приготовления к моему отъезду.

Вечером махрамбаши был очень сообщителен. Вызванный моими вопросами, незаметно введенными в разговор, о лесе на кашгарских горах, он сообщил мне, что северная цепь называется «Какшал», а южная «Кизилейе». Продолжение цепи Какшала к востоку называется «Мустах» и далее к востоку «Тиан-Шан». Это, конечно, я уже знал. У подошвы Какшала расположен древний город Арташ, около двадцати миль от Кашгара. Подымаясь по весьма извилистому ходу, до того узкому, что по нем едва [270] может пройти лошадь, вы достигаете крутого пика, называемого Мустахом (Не должно смешивать этого пика с горною цепью того же названия. Слово мустах происходит от мус — лед и тах — холм (по тюркски).). Здесь дорога идет между потоком и горою, и это место Аталык-Хази недавно выбрал для сооружения крепости. Одна сторона последней граничит с крутой горою и десять ее пушек направлены на единственную дорогу. Дорога из Кула и Алмати сливаются в одну недалеко от этой крепости. Все другие дороги по горной цепи сделаны непроходимыми. За несколько месяцев тому назад сам Аталык осмотрел работы. Одна стена уже была выстроена, но он ее разрушил, потому что она мешала доступу воды. Он сам прикладывал руки к делу, и его офицеры и вельможи, по необходимости, должны были ему подражать. Махрамбаши трогательно жалуется на труд, которому он тогда подвергался, таская на спине большие камни вверх и вниз по крутым холмам. В это время, как мне сказали, Мухамед Омар доставил Аталыку известие о моем приближении. Крепость хорошо выстроена из камней, и верными протоками снабжается водою. Настоящий гарнизон состоит из 500 обращенных китайцев, 200 тунганцев и 300 тюрков. Крепость эта, названная «Мустахташкурган» (леденогористо-каменная крепость) находится на три дни верховой езды от Кашгара. Семь или восемь дней езды оттуда лежат равнины Исик-кюль и Алмати. Русские расположены, однако, перед этими равнинами. Это вполне подтверждает известия, доставленные приятелем Сарды. Махрамбаши говорит, что дорога не [271] проходима для пушек. Русские, говорят он, были в Алмати тридцать три года и пятнадцать лет тому назад приблизились к Исик-кюлю.

Русских он называет «джинни и шайтаны» (черти) и делая, скверную гримасу, говорит, что они похожи на такой вид! Старая привычка людей изображать своих неприятелей во всех отношениях похожими на чудовище.

Сегодня под торжественным обещанием хранить тайну, махрамбаши сообщил Чумару известие, что Аталык отошлет меня через шесть или семь дней. Но я этому столь же мало верю, как его прежнему уверению.

Вчера наши лошади оторвались и побежали по валам к стене крепости. Они были схвачены после того, что они обегали половину города. Я представился удивленным тем, что они не свалились с вала и таким образом получил от юзбаши описание его. Он отступил от меня на двенадцать футов и сказал: «На вершине вала есть дорога такой ширины; по обеим сторонам есть зубцы вышиною в человека». Таким образом толщина всего вала у вершины должна равняться около шестнадцати футам. Так как вал, по моему глазомеру, около 40 футов вышины и с обеих сторон представляет откос, то на основании он должен равняться двадцати футам. Около ворот он гораздо толще.

Кашгар 28-го февраля. — Махрамбаши с каждым днем становится более сообщительным. В этот вечер он нас тешил представлениями китайских манер. Все тюрки по видимому обладают способностью передразнивать. Он представлял загробную песню, исполненную сыном и дочерью китайского вельможи над гробом их отца, с [272] хором женщин, которые поют утешительные стихи и вытирают глаза плачущей дочери, препятствуя ей броситься в отцовский гроб. Затем он описал их театральные забавы и кончил рассказом о семействе акробатов, состоявшем из отца, матери и маленькой дочери, которые объезжали перед восстанием здешние провинции и собрали много денег. Они были в Куче в то время, когда вспыхнуло восстание; отец и мать убиты, а дочь теперь здесь в услужении на все руки в семействе одного пансадбаши (Пансадбаши есть начальник пятисот; юзбаши — начальник ста, мингбеги — начальник тысячи. Но на практике эти названия кажется потеряли свое специальное значение, и я видел иных юзбаши, которые были выше мингбеги. Я полагаю, однако ж, что есть различие между военным и гражданским мингбеги. Последний только глава тысячи поселян и стоит гораздо ниже, чем тот, который начальствует над 100 солдат.

Марко Поло (Yule’s, Marco Polo, i. 228) говорит: Когда знатный татарский начальник отправляется в поход, то он назначает офицера для командования каждыми 10 солдатами, других офицеров для 100, 1000. 10,000 и пр.). Махрамбаши говорит, что однажды он ее узнал, когда она несла ведро воды из водоема, и они начали по китайски спрашивать друг друга о здоровья, но когда подошла другая служанка она тотчас начала говорить по тюркски. Большая часть здешних китайцев, говорит он, были богатые люди. Старик, который приносит нам каждый день воду, был купец, обладавший в свое время 1000 ямбу имущества (около 17,000 фунт. ст.).

Аталык, по видимому, очень храбрый солдат. У него на теле одиннадцать ран, из которых пять получены им от русских пуль. Во время осады Ярканда он был [273] поражен в боку и в бедре, и под ним пали несколько лошадей. Он завязал свои раны шарфом, никому не сказал о них ни слова, улыбался в присутствия других, но корчился от боли, когда его никто не видал. Махрамбаши, как обыкновенно, сопровождал его на поле сражения с девятью другими махрамами. «Во то время как Аталык скрывал от всех свои раны, говорит махрамбаши, я получивший царапину на лице копьем тунгарца (и он показал мне оставшийся рубец) лежал и стонал день и ночь в моей палатке; когда никто не был вблизи я садился пить чай, но когда кто нибудь вошел ко мне я валялся по полу крича от боли. По мере того как рана заживала я ее снова растравлял, и я думаю, если бы осада продолжалась два года я бы не давал ей заживать во все это время. Я вовсе не намеревался опять подставить себя под неприятельские пули. Одна оторвала луку у моего седла, а другая сломала застежку моего пояса. Я рассуждал, что если бы, вместо копья, в мое лицо попала одна из этих пуль, я был бы мертвый человек. О смерти моей известили бы Аталыка и он сказал бы Аллахо акбер (бог велик!), вот и все! Да, ваши пули прескверная вещь. Если бы не они, я бы был храбрый человек. Аталык не дорожит своею жизнью, но моя для меня дорога. Пока я лежал в палатке раненым, я имел два сердца (при этом он показывал два пальца); одно сказало мне «ступай сражаться», другое — лежи тут спокойно. Ночью первое сердце (выставляя указательный палец) победило меня, но когда приближалось утро я всегда слушался внушению того сердца, которое шепнуло мне лежи спокойно.

Аталык вознаградил меня за полученную рану, подарив [274] мне «курс» и парчовой халат, на свои собственные же раны он вовсе не обращал внимание».

Мунши сказал: Аталык большой бахадур (герой). На это махрамбаши воскликнул: «Благодарю покорно за ваш героизм! я должен выдти и дать себя убить; тогда какая польза от моего героизма? В присутствии Аталыка мы, однако ж, деремся хорошо. Тогда храбрый вознаграждается, а о падающем на поле сражения по крайней мере сожалеют. Но за глазами Аталыка я бы не приближался к неприятелю! Несколько раз высшие офицеры хотели удержать Аталыка, когда он почти один отправлялся верхом против тунганцев; но он поднимал на них шпагу и ускакал, тогда все должны были следовать за ним на атаку. У тунганцев, кроме копья и шпат, несколько дубин привязано к седлу. Эти дубины они с силою бросают в человека или лошадь и таким образом обессиливают их. Я и девять других махрамов, которые сопровождали Аталыка, были все ранены ими более или менее сильно. Если бы я постоянно находился на войне, я бы привык к пулям, подобно другим.

Переходя к другому предмету, махрамбаши сказал, что китайцы очень любят наказывать палкою. Его собственный отец, будучи губернатором в Кашгаре во время владычества китайцев, наказывал палками десять или пятнадцать человек, каждый день. Другое наказание состояло в том, что делали разрез вдоль подошвы, и посыпав на рану соль, зашивали ее. Однако преступники обыкновенно поправлялись в течение восьми или десяти месяцев и затем начинали воровать по прежнему. Тогда им втыкали деревянные гвозди под ногти и затем отрезали [275] ручную кисть. Но через год или два они опять начинали воровать оставшеюся рукою. Аталык-Хази придумал лучший план: об разом разрезывает ворам горло. Теперь серебряный «курс» спокойно может лежать на улице и порядочный человек его не подымет, из опасения быть признанным за вора. Недалее как три дня тому назад прорезали горло одному вору там над воротами, которые видны с вашей крыши. С тех пор как вы в Кашгаре казнены уже пять человек. Один из них был солдат, продавший на базаре свой шомпол. Второй украл лошадь. Третий украл пару башмаков у лавочника. Четвертый забрался ночью к соседу в голубятник и унес десять голубей.

Говоря о водке, которую пьют китайцы, махрамбаши спрашивал мунши, пробовал ли он когда нибудь вино? Мунши выразил ужас при одной мысли о спиртном напитке, но махрамбаши признался, что случайно пил прежде когда был в службе у китайцев. И хватаясь за воротник своего халата, как тюрки всегда делают в подобных случаях, он сказал: «Пусть божий пророк простит меня!» Но он смотрел на меня (грешного винопотребителя) прищурив один глаз, как будто намекая, что он был не прочь повторять этот грех, если бы я мог ему доставить случай к совершению его.

Кашгар. Воскресенье, февраля 28-го. — Мы с юзбаши и махрамбаши рассматривали книгу — поэзию Фирдузи, содержащую в себе подвиги Рустама. Книгу эту нам дал мирзабаши. Она напечатана в Бомбае и наполнена смешными и люстрациями. Рустам изображен плавающим на море в пароходе. На другой странице, Рустам [276] исполняет военный танец, держа в одной руке графин вина и стакан в другой, а его спутники смотрят на него с пальцами во рту.

Глядя на очень замысловатое изображение дракона, юзбаши сказал назидательно: здесь мы имеем подобие жителей дозака (ада); они все похожи на это. На это я сказал, надеюсь, что вы их никогда не увидите. «Дай то Бог и пророки!» отвечал он, хватаясь, по обычаю, за воротник своего халата.

Махрамбаши и юзбаши взяли у меня зрительную трубку и ушли с нею. Они вернулись с громким смехом и задыхаясь, подобно мальчишкам, сыгравшим шуточную штуку. Они рассказали мне, что взобрались на башню крепости и оттуда высматривали всю окрестность до старого города, причем пока один глядел в зрительную трубку, другой в то время был на стороже, чтобы их никто не замечал.

Недавно два солдата дезертировали. Их схватили и по приказанию Аталыка одному отрезали нос, а другому уши.

Кашгар. Понедельник, марта 1-го. — Рози хаджи, мальчик сирота, был сегодня отдан на попечение Ниаз-бег, губернатора в Хотене. Аталык послал много знаков благодарности и пр., и мальчик и его имущество были увезены сиркаром. Мальчик останется у губернатора пока не выростет, и тогда ему отдадут его имущество. Во все это время его брату позволено будет посещать его, но не пользоваться его добром. Он будет воспитываться с двумя сыновьями бега, которые одного с ним возраста.

Махрамбаши, показав мне несколько кашгарских танцев, сказал: «прежде было у нас много увеселений, но [277] теперь все ислам». Затем он начал подражать важные манеры ханжи, который вынув свои четки беспрестанно бормочит слово Аллах и торжественно считает шарики их. «Это мы теперь должны делать все», сказал он, «всякий сам по себе, нет более теперь веселых собраний или тамача».

Он негодует на моих индусов за то, что они поклоняются корове, как он выражается. Он их спрашивает, как можно поклоняться такому богу, который ест траву? Английскую религию он одобряет. Когда я ему сказал, что мои индусы уже более не верят в свои образа, он сказал: «это они только так представляются перед вами, а в уме еще поклоняются им».

Кашгар. Вторник, марта 2-го. — Я слышал страшное для меня известие, что Аталык после завтра отправится в Янг-Хиссар, где намеревается оставаться во время «бакра ид», через двадцать дней. Я достал письмо, которое уже у меня было готово и в котором я просил позволение уехать. Махрамбаши отказал взять у меня письмо, но обещался сказать об этом сиркару.

Рози пришел ко мне прощаться и со слезами на глазах выражал мне свою благодарность. Он сказал мне, что когда хаким (губернатор) видел все его деньги в серебре и золоте, он тотчас сказал ему: ты мой сын! Умный мальчик; правду говорит юзбаши, что пилигримство изощряет ум.

Я слышал, что Гейвард прибудет сюда завтра. Джума говорит, что он вырвался из своего дома в Ярканде и прогнал Рози Ходжу, который грозил ему своим револьвером. Обходив город он возвратился домой. Солдаты [278] были отряжены, чтобы препятствовать ему оставить город. Так здесь рассказывается, но вероятно много преувеличено.

Кашгар. Пятница, марта 5-го. — Хаким из Гумы представил сегодня свои подарки, которые, говорят, более ценны, чем все до сих пор представленные другими хакими. Девять лотков с тиллахами (400 или 500 на каждом лотке), девять лотков ямбу и пр.

Кашгар. Субота, марта 6-го. — Махрамбаши и юзбаши сообщили мне, что мой караван сбился с дороги, а скот весь погиб; люди же, тщательно спрятав все мое добро под утесами, вернулись в Ладак. Ислам, человек Гейварда, рассказал Таши, встретив его у ворот, что ладакский визирь бил моих слуг и людей моего каравана и посадил в тюрьму моих тибетских проводников, за неудачу каравана. Он также отправил лошадей за моими вещами, чтобы отослать их ко мне по правильному пути, как только пройдет суровое время зимы. Визирь просто золотой человек.

Мы сегодня много хохотали с махрамом и юзбаши по поводу их ежедневной справке о моем здоровье «тола хуш ма? тола обдань ма?» (счастливы ли вы? здоровы ли вы?).

Махрамбаши говорит, что в Кокане обычай запирать посетителей. Бухарский посол, уехавший полтора месяца тому назад, продержался в заперти целые три месяца. Всякий раз когда приходил к нему махрам, посол восклицал: «я худа! тоба, тоба! (О боже, каюсь, каюсь!)». Я сказал ему, что у нас даже осужденным позволяют гулять. Он громко расхохотался и воскликнул: вы «чунг гунагар» (большой преступник). «Затем, делавшись серьезным, он прибавил, что он сам негодует на это задержание. Юзбаши [279] тайно выражает мне свое сожаление и говорит, что его собственные люди хватаются за воротники и восклицают «я Аллах!»

Рахмат Уллах, слуга мунши, познакомился с одним юзбаши, который разводит сад с дынями под городской стеною, прямо позади моих задних дверей. Он бухарец, по имени Саиад Бег, и наружностью вовсе отличается от тюрков: у него нет ни выдающихся скуловых костей, ни красного оттенка кожи. Черты лица похожие на индийские. Он был послан по делу к Аталыку-Хази, который задержал его и сделал юзбаши. Саиад Бег говорит, что соседние страны беспрестанно отправляют послов к Аталыку, и этот последний убежден, что они помышляют против него что-то недоброе, что другие цари ему завидуют и желают отнять у него приобретенную им власть.

Сегодня много смеялись над моими индусами по поводу коров. Я рассказал юзбаши как Сарда притворялся больным, когда я велел ему носить мое ружье, отправляясь в Лак-Занге стрелять дикого яка. Махрам с выразительною пантомимою сказал: они скалят зубы, когда вы говорите об убиении коров, но в уме они думают «я худа (о боже!)»; они неисправимы. Затем он дружески подошел к Сарда, держа в руках нож, и шепнул ему на ухо: этот нож зарезал несколько коров!

Кашгар. Среда, марта 10-го. — Мунши заботливо ждет, чтобы за ними пришли от Аталыка, как ему это вчера сказали; но никто не явился. Мирза из Индии взялся делать порох и спички, но ему это не удалось, а потому его бросили в темницу с чурбаном на одной ноге, а все его бумаги были захвачены. Я слышу также, что [280] все драгоценные подарки, поднесенные хакимом из Гума, были бесполезны, и что его бросили в темницу, вследствие жалоб на его дурное управление и жадность.

Кашгар. Четверг, марта 11-го. — Иные говорят, что меня еще задержат целый месяц, другие — что меня отошлют через три дня. Я сегодня сказал юзбаши, что в нашей стране даже арестантам дозволяют посылать свои жалобы к надлежащему начальству, а здесь никто даже не берет от меня письмо к Аталыку. В ответ он, как обыкновенно, изобрел разные сказки, чтобы объяснить поведение Аталыка.

Я получил сегодня длинное и интересное письмо от Гейварда. В первой части своего письма, написанной в Ярканде, он хвалит гостеприимство тюрков и говорит, что вынесет приятное воспоминание об этой стране. Во второй части, писанной в Кашгаре, он склонен считать Аталыка величайшим мошенником в Азии. Он по видимому делал очень затруднительную поездку вдоль яркандских рек, но с важными результатами.

Я теперь вполне убежден, что Аталык-Хази задерживает меня только для того, чтобы заставить думать своих подданных и соседей, что я английский посол. Он сам очень хорошо знает, что я не послан английским правительством. Но при всем этом он хочет, чтобы люди были на этот счет сбиты с толку. Вот причина всего внимания ко мне и всего парада, когда я отправился к нему. Это, по всей вероятности, было также причиною тому, что посланное через мунши письмо мое, в котором я просил дозволение приехать, было задержано пока я не буду в состоянии передать его лично, так как просьба моя [281] была уже исполнена. Но ему нужна была торжественная передача мною золотого ящика и разукрашенной бумаги.

Махрамбаши говорит, что несколько лет тому назад русские просили у китайцев продать им несколько десятин земли в степи у подошвы горы. Китайцы рады были получить 500 ямбу за такое место, но через год они увидели на нем крепость. От этого центра русские распространились по всем направлениям, между тем как китайцы наблюдали за ними со своими пальцами во рту. Крепость называется Алматы или Верно.

Кашгар. Марта 16-го. — Джума встретился с джемадаром дад-хва. Он посылает мне много силам пленку м и говорит, что за несколько дней Аталык имел намерение дать мне рухсат (отпустить), но так как он задумал послать со мною посольство в Англию, то оттого и произошла задержка. По этому-то так часто спрашивали у меня, поеду ли я по оставлении Туркистана в Англию или к королеве. Джемадар дад-хва также просил Джуму непременно прийти к нему перед отъездом из Кашгара, так как ему нужно что нибудь важное передать мне.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки верхней Татарии, Ярканда и Кашгара (Прежней китайской Татарии). СПб. 1872