РОБЕРТ ША

ОЧЕРКИ ВЕРХНЕЙ ТАТАРИИ,

ЯРКАНДА И КАШГАРА

(ПРЕЖНЕЙ КИТАЙСКОЙ ТАТАРИИ)

ГЛАВА X.

Продолжение пребывания в Ярканде.

Юзбаши. — Провинция Сариколь. — Разговор с мунши о детоубийстве в Индии. — Подарки шахавалу; разговор с ним. — Тюркский взгляд на этнологию. — Старые книги. — Распространенность забав. — Рождественские праздники и подарки. — Путешественник дает обед. — Магометанская прислуга. — Подарок шахавала. — Случаи с пистолетом. — Газель-сайкик. — Музыканты. — Новый год. — Мороженый виноград. — Кашмирские злоумышленники. — Анекдот про Аталыка. — Снабжение путешественника деньгами. — Шахавал, его исторические познания. — Распоряжения по поводу продолжения путешествия к Кашгару.

Ярканд. Декабря 16-го. Сегодня я устроил термометр свой, по методе, указанной в книжке географического общества «Hints to Travellers». Я взял ящик, в середину которого повесил сосуд, наполненный сухим песком, и в этот сосуд положил термометр. Весь этот апарат я повесил на расстоянии четырех футов от земли под навес, открытый со всех сторон и находящийся в середине моего садика. Я намерен два раза в день делать наблюдения температуры при помощи этого устройства, что, согласно помянутой книжке, даст мне верно среднюю температуру.

Сегодня мунши узнал от своего вчерашнего собеседника, что другой англичанин пропал. Говорят, что он [189] отправился на поиски какой-то воды; должно быть это означает устья реки Ярканда. Мне приносили показывать ящик с китайскими резными каменьями, драгоценностями. Между ними были хорошие камни, голубые, красные, зеленые (похожие на сапфиры, рубины и изумруды), но все они не отделаны.

Около обеденного часа я услыхал на дворе голос юзбаши, который звал Ша-сахиба. Я встал и встретил его у двери, где он до того меня расцеловал, что я почти задохнулся. Он был очень дружелюбен, сел около меня и расспрашивал о моем здоровья.

Потом он высмотрел новый револьвер, висевший на стене, и бросился его рассматривать. Он осмотрел также мое маленькое ружье и спросил, сколько у меня таких, на что я отвечал, что у меня их здесь — семь и одно с караваном. Он осведомился о караване.

Я рассказал ему про посещенье Махмуда Назара во время его отсутствия. Он спросил: «Что он вам говорил?» «Он очень беспокоится и каком-то письме, полученном им от одного сахиба», отвечал я.

Юзбаши продолжал: «Махмуд Назар теперь не в милости за то, что он не повестил о вашем приближенье, чем причинил задержку вашу на дороге. В наказанье за это Аталык не пускает его к себе». С этими словами юзбаши простился со мною, говоря, что ему нужно идти на молитву к шахавалу. Впрочем, он сперва позвал всех моих слуг и спросил каждого, как он поживает, а одного молодого индийца, Сарда, потрепал по плечу, что бесконечно осчастливило последнего, потому что Джума раз оскорбил его приказаньем выходить из [190] комнаты, когда юзбаши находится в ней, на том основании, что он «кафир» (неверный или индиец). Бедный Сарда после этого долго не мог утешиться».

Ярканд. Декабря 17-го. — Рано утром юзбаши пришел ко мне, чтоб осведомиться о другом френге (как он называет Гейварда). Он говорит, что из Шахидуллы прибыл новый посланный. Гейвард дней пятнадцать или шестнадцать тому назад выехал оттуда, увозя только немного муки на одном яке и одного человека, несшего ружье. Солдаты, следившие за ним в продолжение двух дней, видели, что он направился к Канджуту (местность, находящаяся в горах к западу, заселенная разбойничьим племенем), по потом выпал снег и они потеряли его след. В Шахидулле осталось два вьюка его и прислуга.

Шахавал хочет узнать от меня зачем Гейвард приехал и зачем, прося позволенья посетить Туркестан, он, не дождавшись этого позволенья, скрылся куда-то. Я сказал, что ничего про это не знаю, но что из письма его, которое я перевел, видно, что он ехал с торговой целью. Юзбаши на это покачал головой, но ничего не отвечал. Они видимо не верят этому.

Чумару возвратился из города. Сегодня был торговый день на рынке (четверг) и он жалуется, что ему совсем плечи сдавили в толпе. Он купил пачку русских спичек. В продаже находится большое количество мяса бараньего, лошадиного, верблюжьего. По приказанию Аталыка, недавно выстроили новую мечеть и водокачальню. Весь город снабжается водой из водокачальни, куда она проводится из реки через каналы.

Пенджабаши, который приходит поболтать со мной [191] всегда после обеда, рассказывал мне, что в Андиджане (Кокане) киргизы употребляют двугорбых верблюдов в горах, а для торговли с Россией, отправляясь на север в равнины, они выбирают одногорбых верблюдов.

Ярканд. Декабря 18-го. — Юзбаши пришел в то время, как я сидел в павильоне за домом. Мы велели принести мое маленькое ружье системы «Vestley Richards», и стали стрелять в крышу китайской пагоды в расстоянии ста саженей, не обращая никакого внимания на китайских солдат, стоявших там (все они обращены в мусульманство). Юзбаши сказал мне, что я ничего не должен покупать, на что я отвечал, что мне совестно просить те безделицы, которые мне нужны. Но он сказал: «Нужна ли вам вещь, стоющая тысячу «тили» или такая, которая и одного не стоит, вы не должны совеститься спрашивать». Я дал обещанье всегда так поступать.

Я имел продолжительный разговор с Курбаном, одним аргунином, проданным канджутами. Он говорит, что река, исток которой в Каракораме, течет в Сирикюль (настоящее имя — Сариколь). Если это правда, то Сирикюль не есть озеро, посещенное Вудом, по ту сторону Памирской степи, у источников Оксуса. Никто не слыхал про озеро Сирикюль. Под этим именем известна маленькая провинция, находящаяся в углу между Памирской и Каракорамскими цепями, и заселенная племенем арийского происхождения. К тому же я могу прибавить, что настоящее окончание этого имени не кюль, что значит озеро (как исик-кюль кара-кюль и пр.), а коль, т. е. рука или раб. Оно в таком значении и употребляется в слове Сариколь, [192] как я узнал, но значения другой части слова я не мог открыть.

Сарда слыхал в городе, что русские находятся недалеко от Кашгара, где они ждут Катаев (китайцев), чтобы сдать им в руки эту страну.

Рабов, данных мне шахавалом, вчера отняли у меня. Юзбаши принес мне хороший обед от шахавала; он хотел меня пригласить на разговенье, но подумав, решил, что мне будет приятнее отобедать дома; тут было несколько блюд супа и мяса (которые сохранялись горячими посредством трубы, проходившей в средине и наполненной горячими угольями, наподобие самовара).

Шахавал угощает всех солдат в городе сегодня вечером при разговенье.

Я разговаривал сегодня с моим мунши, который индийский мусульманин. Он говорит, что в Ярканде меньше расходов в семействе, нежели в Индии, потому что нет затруднений при выдаче дочерей замуж. При этом я упомянул об индийском обычае убивать детей, на что он смеясь отвечал: «Да, семь лет тому назад у меня родилась дочь и я отдал ее одному человеку убить, потому что в нашем семействе до тех пор не давали жить ни одному ребенку женского пола, так как мы слишком бедны, чтобы выдать замуж своих дочерей за единственных женихов, которых мы считаем достойным себя. Но мой брат, бывший на английской службе, уговорил меня и я оставил ее в живых. Теперь она просватана молодому человеку из нашего семейства, пришедшему из Гуджеранвалла единственно для того, чтобы найдти себе жену из собственного рода, до того он уменьшился». [193]

Чумару пришел в ужас от этого рассказа, вспоминая с чувством свое горе при смерти маленькой дочери; но он все-таки признался, что и его племя, гудди, иногда убивали своих дочерей. В настоящее время под теперешним управлением они не только боятся это делать, но в них стала просыпаться чувствительность!

Я сказал мунши: Вы сделались настоящими индийцами, соблюдая кастовые отношения при выдаче замуж ваших дочерей. Если б вы не прибавили этого обычая к шаритту (законы) вашей религии, бы не стали бы прибегать к детоубийству».

Ярканд. Декабря 20-го. Сегодня утром юзбаши пришел меня приглашать от имени шахавала, причем он шепнул Джуме: «Теперь вы можете принести подарки». У меня не были готовы вещи, но я в спехе собрал ружье, револьвер, розовый шелковый турбан, сукно и 120 фунтов чаю, после чего мы отправились во дворец. Поднося шахавалу свои подарки я выразил надежду, что он их примет, хотя я бы не такие выбрал для него вещи, если б прибыл мой караван. Он казался очень довольным и сказал, что мне не следовало этого делать, но что он все-таки с радостию принимает мои подарки.

Потом он сказал мне, что он писал к Аталыку о моем желании видеть его и что он ожидает ответ через день-другой, после чего я могу ехать в Кашгар и сообщить Аталыку все что я хочу.

«Я хорошо знаю чувства и желания нашего народа», сказал я, «хотя я купец и приехал не от имени лорда сахиба, но он не может послать к вам посла прежде, нежели вы своего к нему не пошлете». [194]

На это шахавал отвечал: «Мы не посылали к вам своего посла стыдясь за убиение Шлагинтвейта; но лорду сахибу стыдиться было нечего; отчего же он первый не прислал нам посла?»

Я засмеялся, говоря, что теперь, когда мне удалось выяснить все дело, я надеюсь на установление постоянных сношений между нашими государствами.

«Что касается Аталыка», продолжал шахавал, «я надеюсь мы скоро получим ожидаемые для вас приказания. Прежде Аталык все дела решал в Ярканде, но теперь он перенес столицу в Кашгар, и я думаю он меня скоро туда потребует. Я задержал Ша сахиба в Ярканде для того, чтобы с ним познакомиться; если б он проехал прямо в Кашгар, он скоро бы забыл меня».

Я отвечал, что это совершенно невозможно после всего радушия, встреченного мною с его стороны, и что я очень рад слышать, что он поедет в Кашгар, так как у меня тогда будет хороший советник.

Он сказал: «Я боюсь, что мой отъезд будет замедлен, между тем, как вы вероятно скоро уедете, но у меня есть много братьев в Кашгаре, подле Аталыка».

Затем он уверял меня в своей дружбе, говоря, что внимание, оказанное им моему мунши, было ради меня, причем я перебил мунши, служившего переводчиком в этом разговоре, и по-персидски отвечал шахавалу: «Он мне сам это говорил».

Воспользовавшись этим случаем, я сказал, что мне очень совестно не быть в состоянии говорить с моими хозяевами на их собственном языке, и что он оказал бы [195] мне настоящую милость, дав мне одного муллу для изучения тюркского наречия. Он засмеялся на это:

«Зачем бы вам не поучить меня по индийски?»

Я отвечал: «Я знаю уже несколько языков и мне хотелось бы дополнить свое знание тюркским наречием, которое может пригодиться и в Руме, где говорят на том же языке. Есть у вас какие нибудь предания о родстве с жителями Рума?»

«Да», отвечал он, «они первоначально вышли из Туркестана — Кокана (?). У них то же наречие, что и у нас, и они то же сыновья Япита. Мы делим род человеческий на три разряда, на верхних жителей: англичан, румийцев и пр.; на средних, как напр. корасаны, арабы и пр., и на крайних, т. е. габшинов и пр., черных. Первые — сыновья Япита, вторые — Сима, третьи — Хама».

Я спросил: «Чьи сыновья катай (китайцы)? «Сыновья Сима», отвечал он, «они живут в средних странах».

Я был очень рад, что он ввел в разговор этот предмет и продолжал: «Мы, англичане, принимаем живое участие в подобных вопросах; у нас существует тоже подразделения, мы также считаем арабов потомками Сима, абисинцев потомками Хама, а себя производим от Яфета: от вас узнаю, что и тюрки происходят от Яфета. В Англии много занимаются вопросом происхождения народов и окружают почетом ученых, которым удастся сделать успешные исследования».

На это он отвечал: «Это очень хорошо, потому что подобное изучение полезно для человечества; везде где есть много докторов (хакимы), как напр. в Англии, наука эта процветает». [196]

«Верно у вас есть много старинных книг по этому предмету?» спросил я.

«Да», отвечал он, «и вероятно в Ярканде есть некоторый из них».

Тогда я выразил ему свое желание познакомиться с каким нибудь ученым, который мог бы удовлетворить мое любопытство, так как мне было слишком совестно отнимать у него драгоценное время, для моего удовольстия. Он согласился на мою просьбу, говоря, впрочем, что в Ярканде нет больших ученых. На этом мы расстались.

Ярканд. Декабря 21-го. Сегодня утром приходили больные зобом (Марко Поло, говоря о Ярканде, рассказывает: «Народ этот вообще подвержен опухоли в ногах и желвакам в горле, вследствие особенного качества воды, которую они пьют».). Между ними были и женщины. Я дал им иоду, лекарство, которое много помогало в подобных случаях, когда я жил в Гималайских горах. Юзбаши принес мне «камзол» (платье, облегавшее плотно вокруг тальи) из шелковой материи пополам с бумагой. Я дал ему свое маленькое ружье, но он боялся его взять с собой, чтоб не подумали, что он приходил просить его. Итак, я вечером послал его с Джумою.

Сегодня мунши ужинал во дворце, причем сын шахавала (Махмуд-Али-Джан) посадил его на почетное место выше себя.

Ярканд. Декабря 22-го. — После обеда пришел юзбаши с известием о том, что Гейвард найден. Говорят, что если бы его не нашли еще несколько дней, с ним бы непременно случилось несчастье; с ним не было ни палатки, [197] ни малейшего средства к возвращению, так как он убил яка, свое единственное вьючное животное, и питался только его мясом, жареным на огне.

Ярканд. Декабря 23-го. Я позволил своей прислуге купить себе кусок говядины для Рождественского праздника; шахавал, узнав об этом, прислал сегодня мне сказать, что он просит меня за всем к нему обращаться и ничего не доставать для себя в городе; он слыхал, что подходит мой праздник и снабдит меня всем, чем нужно. Если бы я спросил говядины, то мне конечно прислали бы (не менее целого быка).

Вечером я толковал с пенджабаши и ходженд-лику наши рождественские семейные сборища; они мне говорили, что рамазан подобным же образом празднуется в Андиджане.

Юзбаши сегодня угощает бедных.

Ярканд. Декабря 25-го. — Сегодня шахавал прислал мне в честь праздника громадный «дастар-хан», два шелковых халата и шапку. Двенадцать человек, под предводительством юзбаши внесли эти вещи; последний упрашивал меня сказать, что нужно для соблюдения праздника согласно с английскими обычаями. Я сделал ему и пенджабаши несколько подарков и со всей своей прислугой поменялся подарками. Мунши принес мне двадцать разных сортов хлеба, приготовляемых в Ярканде.

Вечером, я послал своего мунши к шахавалу с подарками для Рождества — золотой футляр для карандаша ему самому, и золотой револьвер с эмалью Аталыку. Шахавал принял его очень хорошо, выразил свое удовольствие и прислал мне на память кольцо с дорогим камнем.

Сегодня вечером 200 человек кавалерии посланы на [198] какую-то экспедицию. Шахавал на прощание всем им роздал денег. Носятся слухи о приближении русских к Кашгару и о какой-то завоевательной силе будто бы перешедшей Сарикольские горы. Джума в большом страхе уговаривает меня скорее уехать отсюда.

Ярканд. Декабря 27-го. Сегодня утром я узнал, что вчерашняя кавалерия была отправлена на поиски вооруженной партии 150 человек (канджутов или других неизвестно), появившихся в Сариколе с яркандской стороны. Гейвард приехал и отправился к шахавалу. Джума, за которым прислали в качестве переводчика, с ужасом рассказывал мне о том, как Гейвард сел, протянув ноги, по направлению к шахавалу, совершенно пренебрегая восточным этикетом!

Ярканд. Декабря 28-го. Вчера я писал шахавалу, прося позволения ехать на охоту или, по крайней мере, делать ежедневные прогулки для здоровья. Вместо ответа, шахавал прислал сказать моему мунши, что мне готовят шубу, так как через несколько дней мне придется ехать в Кашгар, и спросить: нужно ли ее делать однобортную или двубортную?

Мой мунши все заботится о получении хорошего атестата, в случае того, что ему придется возвращаться в Индию без меня; но я подожду еще, пока совершенно в нем уверюсь.

Вторник. Декабря 29-го. Сегодня я давал обед. Мои друзья только что ушли на молитву. Во время рамазана каждый день после заката солнца разрешается еда, а поэтому принято угощать своих друзей у себя или посылать им обеды на дом. Я сегодня вечером пригласил [199] своего юзбаши и еще трех или четырех других. Они пришли около пяти часов, вскоре после солнечного заката. Мой мунши помогал мне хозяйничать. Перед едой обычаем требуется совершить особую молитву. Для этого на коврах была постлана большая простыня и юзбаши начал сзывать всех на молитву. Моего мунши поставили вперед, в качестве имама, и другие разместились сзади, готовясь руководствоваться его движениями. Это делается из вежливости, чтобы показать превосходство того, которого таким образом выдвигают вперед. Диван-Бахш, обратившись лицом по направлению к Мекке, начал обычные мусульманские молитвы. По временам имам говорит громко «Аллах», причем все кладут земные поклоны. Иногда он тихо повторяет стихи из Корана, но большею частью хранится общее молчание; каждый молится про себя, становясь на колени и вставая по примеру имама. Во время этой церемонии, я сидел на своем кресле подле камина, а каждый гость, окончив свою молитву, подходил и садился возле меня. Когда все отмолились, перед нами на полу разостлали несколько скатертей, и я вместе с другими сел по тюркски, около огня. Подле меня сел юзбаши, потом мунши, Диван-Бахш, за ним мой первый михмандар, только что приехавший из Шахидуллы с Гейвардом. По бокам, образуя две стороны четырехугольника, сели четыре пенджабаши, приставленные ко мне. Прежде всего каждый съел кусок хлеба, посолив его из солонки. Я угостил их смешанным обедом; главные блюда были — английские, но кроме того были приготовлены разные местные кушанья. У меня по счастью осталось несколько жестянок супа, после которого нам подали пирог из голубей, [200] жаркое, бараньи ножки и пр., а в заключение яблочный пирог со сливками и плум-пудинг. Но им более всего понравилось пилав, из риса, вареной баранины и моркови, что кажется составляет их обычный обед. К десерту был подан виноград, арбузы, яблоки, груши, гранаты и пр., причем юзбаши сказал слугам: «Вам бы следовало это внести прежде всего». Я не мог уговорить его употреблять ножик и вилку; но он согласился есть ложкой яблочный пирог. Мы кончили обед чаем и кофе, последнего они не знали и не хотели отведать.

После обеда, когда приняли скатерти, всем гостям подали умыть руки; слуга нес металлическую лоханку и рукомойник и наливал воду каждому на руки. После этого юзбаши просил у меня позволения уйти, говоря, что настал час вечерних молитв, продолжающихся очень долго во время рамазана. Так кончился мой званый обед, вероятно единственный, который мне придется дать в нынешние рождественские праздники.

Еще раньше, днем, юзбаши приходил ко мне с горячим обедом от дад-хва и сидел со мной несколько времени. Заговорив о пушках и ружьях, он нашел случай сказать, что дад-хва весьма благодарен мне за пистолет, присланный ему, что он недостоин такого подарка и пр. Меня это очень удивило, но я ничего не сказал, а он продолжал: «Вы должны поучить меня, как употреблять ружья. Сколько дней уже я с вами, а вы меня ни чему еще не выучили». — «Где мне учить вас?» возразил я, «ведь я купец, между тем как вы — солдат». Он засмеялся и сказал: «Знаем, как вы мало сведущи в этих делах; вам больше известно все что касается оружия и [201] военных дел, чем кому нибудь из нас, солдат». Я отвечал: «Да, я знаю, как употреблять ружья на охоте, потому что я люблю охоту, но в военных действиях ничего не понимаю». Настало короткое молчание, после которого я нашел случаи сказать: «Я послал дад-хва золотой пистолет с эмалью в виде подарка к празднику Аталыку. Послали его в Кашгар?» — «Я ничего не знаю и не слыхал про это», сказал он.

Вскоре после его ухода моего мунши вызвали в другую комнату. Юзбаши уходил во дворец и снова вернулся ко мне. Он сказал моему мунши: «Дад-хва не понял, что пистолет был предназначен Аталыку и взял его себе. Если вы объясните ему его ошибку, он будет недоволен. Оставьте лучше это дело без внимания. Мунши передал мне эти слова. Посоветовавшись, мы пришли к заключению, что по правде дело должно было быть следующее: Дад-хва посылал сказать Аталыку о поднесенном ему пистолете и, вероятно, только что получил ответ. Если бы Аталык принял пистолет, он должен был прислать мне в свою очередь подарок. Но по каким-то причинам он верно нашел нужным не делать этого, прежде чем я увижу его. Вот причина обмана, придуманного шахавалом, потому что нельзя предположить правды в этой истории. Мунши уверяет, что он три раза повторил дад-хва, что пистолет посылается мною Аталыку в Кашгар, а ему, самому — золотой футляр для карандаша. К тому же видно было из того, как не естественно юзбаши упомянул об этом предмете в сегодняшнем разговоре (он очень не искусно лжет), что это выдумка. Если бы дад-хва в самом деле принял на свой счет подарок, он [202] непременно прислал бы на другой день выразить свою благодарность и удовольствие, между тем с тех пор прошло четыре дня, т. е. ровно достаточно времени для получения ответа из Кашгара. Наконец в стране, до того наполненной шпионами, невозможно было бы утаить такую вещь, как присвоение шахавалом вещи, предназначенной его государю, а вряд ли он стал бы рисковать подобным открытием ради такой маловажной вещи. Из этого следует, что вся история сочинена по приказанию Аталыка.

Мне впрочем до этого не было дела, разве на столько, что пистолет был очень хорош, и я надеялся угодить им Аталыку. Но в конце концов он попадет ему в руки; и так, я велел сказать юзбаши, что ошибка шахавала ничего не значит, потому что я считаю всякий подарок, сделанный слугам Аталыка, равносильным подарку, сделанному ему самому. Если они достаточно сметливы, то они поймут из этого ответа, что я не попал на удочку их обмана, и очень хорошо знаю, что дад-хва ничего не укроет от Аталыка.

Середа. Декабря 30-го. Сегодня утром мой мунши рассказал мне длинную историю, о которой я уже что-то слыхал накануне. Несколько дней тому назад, он уличил одного яркандца, смотревшего за его лошадью, в продаже корма, ежедневно снабжаемого как для его, так и для моих лошадей. Боясь, что его (мунши) будут подозревать в том, что он обращает в свою пользу милости Аталыка, он справедливо рассердился на виновного, а также и на своего слугу индийца, за его неряшливое попечение. Он взял последнего за бороду и несколько раз ударил в лицо. Вчера индиец в припадке злобы пошел и сбрил [203] себе бороду к ужасу настоящих мусульман, которые смотрят на бритого человека как на язычника. Тюрки говорили потом моему мунши, что если бы не преданность их к Ша сахибу, они бы тотчас отрубили голову виновному, не дожидаясь приказания ни от шахавала, ни от Аталыка.

Я посоветовался с мунши о том, как бы нам выказать свою преданность мусульманской вере, и решили тем, что он выгонит провинившегося индийца, обещав ему прощение, если он придет через несколько дней просить его у меня. Вам может быть смешно покажется мое заступничество за обычаи мусульманской веры, но не надо забывать, что в фанатичной стране малейшее снисхождение в подобных делах может всем нам повредить.

Необходимо, чтобы мои мусульманские слуги вдвое строже исполняли все обряды ради неверия своего господина. До сих пор я большею частью был обязан своим успехом мунши, которого здесь почитают примерным мусульманином. Если бы я привез с собой только индийских слуг, я бы не заслужил половины того внимания, которым меня честят.

Все слуги мои знают это; смешно смотреть, как мой ладакский переводчик Таши, постоянно придерживает своего мусульманского товарища Кабира к исполнениям требований его веры. Кабир заболел от холода во время путешествия, вследствие чего я приставил к нему Таши. С тех пор он физически совершенно поправился, но умственные способности его все еще не вернулись. Таши весьма деятельный, несколько суетливый человек. На дороге он был неоценим, всегда поющий и смеющийся и [204] готовый помочь там, где другие становились совершенно беспомощны от холода. С тех пор как мы прибыли в Ярканд, он состоит в качестве ментора Кабира. Он торопит его на молитвы, напоминает ему направление к Мекке, смотрит за тем, чтоб он убивал овец или домашнюю птицу, обратив их головы в ту сторону, куда требуется обычаем. Одним словом, служит ему религиозным руководителем будучи сам буддистом. До крайности смешно видеть, как он иногда с яростью врывается в мою комнату, принося жалобы на Кабира за то, что тот неисправно молится или курит во время поста, между тем как последний глупо стоит в отдаленье, со сложенными руками, точно ребенок, пойманный на краже варенья.

Таши служил нам во все время путешествия неисчерпаемым источником забавы. Его постоянные ошибки, удивленье перед английскими обычаями, его простота в некоторых вещах, смешанная с сметливостью в других, веселость и удивительное наречие (смесь индийского языка с ладакским) смешили нас там, где решительно не было другого развлечения. Юзбаши прозвал его «Шайтан» или «Дьявол».

К слову о юзбаши, он принес мне сегодня в подарок от шахавала красивый халат, из толстого китайского шелка, весь обшитый соболем и подбитый рысьими шкурками, которые отличаются чудесным, мягким, длинным волосом. Одеяние это очень удобное; оно доходит до щиколок. Юзбаши, надев его на меня, пожелал мне быть в нем счастливым (мубарак). Позднее, он пришел ко мне, неся предмет стольких разговоров — [205] посланный мною револьвер; он принес его заряженным и просил сказать все ли в нем в порядке. Мы вышли, и когда я выстрелил в цель, два заряда выстрелили за раз и немножко пороху попало мне в лицо.

Тут я вспомнил, что последний раз как этот револьвер был заряжен (года два или три тому назад, прежде чем он был позолочен и покрыт эмалью) с ним случилось тоже самое, причем весь барабан оторвало, так что он пролетел около головы одного из присутствовавших. Все это в начале изгладилось из моей памяти. Я попробовал другие заряды, вполне ожидая несчастья, но не хотел отказаться стрелять. По счастью все сошло благополучно. Должно быть есть какой нибудь недостаток в металле, сообщающем огонь от одного заряда другому. Юзбаши обещал принести его завтра, для того, чтоб поучиться у меня, как его чистить; тогда я хорошо его исследую.

Четверг. Декабря 31-го. Покуда я сидел за завтраком юзбаши явился с пистолетом; я велел его вычистить и хорошенько осмотрел его. Ошибки в нем нет никакой, что меня очень успокоило. Я показал ему размер пороха для заряда и при нем зарядил его все заряды.

Около полудня юзбаши снова появился, ведя за собой трупу музыкантов. Шахавал отрядил их ко мне, чтобы я во всякое время дня и ночи, по желанью, мог наслаждаться их музыкой. Они несколько раз играли, сидя на дворе, после чего я их отпустил, велев им придти вечером к ужину, тогда они будут снова играть.

После заката солнца, мой друг юзбаши явился в [206] сопровождении трех или четырех человек, несших мне горячий обед от шахавала, а за ними несли убитую газель, из породы сайкик.

Я был очень этому рад, потому что мне хочется собрать как можно больше экземпляров здешних зверей, мало известных натуралистам. Рога этой газели, не похожи на рога индийской газели; они не так тонки и более вогнуты у своих оконечностей. Я велел голову натереть мышьяковым маслом, а кожу выдубить, не снимая с нее шерсти.

Сегодняшний обед мой не походил ни на один прежний обед. Во первых подали огромное блюдо овощей, приготовленных по ирландски; в состав его входил преимущественно так называемый «грам», похожий на желтый горох. Второе блюдо состояло из сладкой яичницы с соусом в виде сиропа. Обоих блюд хватило бы на прокормление 20 человек. После этого подали в меньшем количестве битые сливки и яица.

Тотчас после обеда вошли музыканты. Главный из них играл на чем-то в роде миниатюрных фортепиан, посредством острого инструмента в правой руке, между тем как левой он прекращал вибрацию струн; подле него сидел музыкант с цитрой, в девять струн, из которых играет только одна, а другие все натянуты гораздо ниже и служат только для расширения звука; третий музыкант играл на тонкой дудке, между тем как остальные три, играя на тамбуринах, все время акомпанировали музыку голосами. Меня поразило то, что они играли гораздо лучше нежели в Индии или в Кашмире. Игра их отличалась верностию такта и тона, доказывавшей большое [207] искуство. Хотя я плохой знаток оперной музыки, но могу судить о музыкальном исполнении на востоке.

Между исполнителями была одна замечательная личность. Густые, рыжие усы висели от углов его рта, а мохнатые брови окаймляли бесцветные глаза. Рот его напоминал описания «Арденского вепря» в Квентине Дурварде. Вообще вся наружность его отличалась грубым зверством, и когда он пел лицо его искажалось ужасными гримасами. Второй певец представлял разительный контраст, это был толстый, добродушный, веселый человек, тип тех трусливых горожан Люцена, которых Квентино Дурвард спасал от власти «Арденского вепря». Музыка по видимому совершенно одолевала этого исполнителя. Его толстые щеки тряслись от соединенных усилии играть на тамбурине и подпевать в такт. Мы много смеялись над этими противуположными артистами; у меня собралось отборное общество слушать музыку. Вскоре после этого Чумару вышел и протанцевал нам гудский танец (его нужно видеть, чтобы понять). Тюрки по обыкновению были в восхищении; их танцы далеко не отличаются таким оживлением. После этого вышли другие танцоры, а в заключение мой пенджабаши спел с товарищем андиджанскую любовную песнь «Газал». Общество разошлось очень довольное музыкальным вечером.

Но так как было еще довольно рано, то трупа музыкантов отправилась к другому гостю. Гость этот был сын санджуйского бега, того самого, про которого я вам говорил, что он в трауре после смерти жены своей. Он приходится родственником шахавалу и согласно с требованиями этикета прислал своего сына с подарками к [208] знатному родственнику, по поводу окончания первого периода траура, после которого носящие траур бреют себе головы. Шахавал отблагодарил его многими подарками и послал к нему музыкантов с серенадой.

Я пишу теперь в ожидании нового 1869 года. Надеюсь, что мне придется проводить следующий канун нового года в Англии, у хорошего английского камина, и встретит 70-й год в кругу друзей, которым я буду рассказывать свои похождения в Туркестане.

Пятница. Января 1-го, 1869 г. Счастливого нового года желаю всем друзьям! У нас здесь отличная свежая погода, хотя достаточно холодная по нашим понятиям о настоящем сезоне. Средняя температура нынешнего дня равнялась 15-ти° Ф. Вода замерзает и все предметы пиши приобретают твердость камня. Как интересную подробность климата Туркестана скажу вам, что мне каждый день подают мороженый виноград, растущий в окрестностях Ярканда. Холодный пирог нужно ставить в печку, для того чтобы резать его. И не смотря на это, я еще ни разу не ощущал холода, благодаря сухости воздуха, отсутствию ветра, а также теплоте длинных тюркских одеяний «джама», которые я теперь ношу. Кроме того мы уже отчасти привыкли к холоду во время нашего путешествия, когда случалось, что вино замерзало до такой степени, что я кусками клал его в стакан, а люди отправлялись за водой, с топором и веревкой. Тогда сильный ветер пронизывал нас до костей. В сравнении с тем холодом, настоящий мороз без ветра кажется раем. Кому известно ощущение во время сильного восточного ветра, когда завернешь за угол, защищающий против него, тот поймет [209] впечатление, произведенное на нас Туркестаном, после нашего путешествия. Самый жестокий восточный ветер, когда либо дувший в Англии, ничто в сравнении с ветром Лингзи-тунга.

Юзбаши посетил меня нынче после обеда. Он начал обыкновенными вопросами от имени дад-хва: «Счастлив ли Ша сахиб? Доволен ли он? Не нужно ли ему чего нибудь? и пр. и пр.:, потом он сказал мне, что дад-хва предлагает мне, в виду того, что мой караван еще не приехал, распоряжаться какими мне угодно средствами для поднесения подарков Аталыку. На это я отвечал, что принимаю такое предложение за большой признак дружбы со стороны шахавала, но полагаю возможным поднести Аталыку только такие вещи, которые действительно мне принадлежат и суть произведения моего отечества. Юзбаши продолжал уговаривать меня, говоря, что подарки нужны мне не только для Аталыка, но и для разных высоких сановников, которых мне вышлют на встречу.

На это я отвечал, что так как мой караван со всеми моими вещами еще не прибыл, а дад-хва обидится, если я сам буду покупать нужные вещи в городе, то я с удовольствием приму от него все то что мне нужно для свиты Аталыка; ему же самому представлю все что у меня есть, полагаясь на его снисхождение. Все эти переговоры шли через переводчиков: мунши переводил с индийского на персидское, а другой переводчик с персидского на тюркское и обратно. В тоже время я вел еще другой разговор с юзбаши; мы тихо рассуждали о ружьях, термометрах и пр. Юзбаши удивительно свободен в своем [210] обращении. Увидев, что я смеюсь над его длинным рядом восточных любезностей и торжественным лицом, он сам расхохотался и погрозив мне пальцем, сказал: «не заставляйте меня смеяться, Ша сахиб!»

Меня приятно поражают его манеры, до того непохожие на искуственное, несимпатичное обращение природных индийцев. Если бы он не лгал, он был бы достоен стать на ряду с англичанами.

Я забыл рассказать вам, что когда он у меня обедал на днях, он находился в большом затруднении что есть. Некоторые из кашмирских индийцев, находящихся в услужении у Аталыка, желая восстановить тюрков против меня, уверили их, что мы питаемся только свининой. Вследствие этого, юзбаши с другими гостями решились дотрогиваться только до тех блюд, которые будет есть мой мунши (мусульманин). Ни я, ни мунши мой, не знали об этом в то время. Когда мунши открыл эту историю, то он тотчас объяснил юзбаши, что все это была ложь, что едят свинину только низко рожденные англичане, и что даже если б со мной была свинина, я не подумал бы угощать ею мусульман.

Сегодня мне рассказывали анекдот про Аталыка, показывающий энергическую натуру этого человека и как мало он ценит восточные понятия о достоинстве. Первый посланный, отправившийся к нему с известием о приближении моего мунши, нашел его в проходе Арташ за Кашгаром, где он лично руководил постройкой крепости. Он весь был покрыт пылью и упавший камень только что ушиб ему ногу. Посланный не мог распознать Аталыка от других рабочих; но Аталык заметил его и, подозвав [211] к себе, принял донесение, на которое написал тут же ответ. Восточный государь, входящий таким образом в мелкие подробности управления, составляет исключение и достоин всякого успеха. Я уверен, что мой мунши почел бы унизительным для себя сделать что нибудь подобное.

Воскресенье. Января 3-го. — Сегодня юзбаши, по вчерашнему соглашению, принес мне несколько свертков шелковых и штофных материй для подарков. Я взял эти вещи взаймы с тем, что когда мой караван придет, я заплачу за них привезенными мною товарами. Вручив мне все это, юзбаши сообщил мне приятное известие о том, что я могу завтра ехать в Кашгар. Выслав после этого переводчиков, он вынул из-за пояса пачку серебряных монет (куру), равнявшуюся 35 фунт. стерл. Он шепнул мне, чтобы я спрятал их куда нибудь, прибавив, что дад-хва присылает мне эти деньги на мои мелкие расходы. Сказав это, он выбежал, сделав на караул, по солдатски, как я его выучил. Мне очевидно давали понять, что этот денежный подарок был выражением личной дружбы ко мне дад-хва, что было очень заботливо с его стороны, так как я действительно нуждался иногда в деньгах, а мне не позволяли продавать привезенных с этою целью товаров. Я мог бы попасть в серьезное затруднение вследствие этого запрещения, если б меня не снабжали всякой пищей в таких огромных количествах, что хватало даже на семейства приставленных ко мне чиновников и на их лошадей. Кроме того я ежедневно получаю 17 шиллингов (50 танг). Я не говорил еще, что самая употребительная монета в Туркестане — это [212] маленькая медная деньга с четыреугольной дырочкой в середине. Двадцать пять таких монет составляют одну «тангу» (т. е. 4 пенса); они нанизываются на веревку в числе соответствующим 20 тангам (Кроме этих есть еще монеты: «тилла», золотая, чеканится в Кокане (каждая стоит от 32 до 35 «танг»); серебрянные слитки «ямбу» или «кур». Ценность последних изменяется, теперь она равняется 1100 тангам. Оби имеют вид лодки или башмака и на них чеканятся китайские фигуры, также как и на тангах.).

Возвращаюсь к своему рассказу. Я послал мунши в догонку за юзбаши просить последнего сказать шахавалу, что желаю с ним проститься. Юзбаши вскоре возвратился за мною и повел меня к шахавалу. У нас произошло дружественное прощанье.

Я извинился в ответ на его упрек за то, что я долго его не посещал, и желая испробовать его исторические познания, спросил про Чингис-Хана. Узбек ли он был или принадлежал к какой другой народности?

Он отвечал, что Чингис-Хан принадлежал к монгольской расе и жил первоначально подле Каракорама (в Монголии); что монголы были невежественный народ, который сначала покорил Хотен, а потом весь Туркестан. Монголы, по словам моего собеседника, составляли племя, родственное татарскому, жившему прежде недалеко от них и основавшему свои поселения в Туркестане во время покорения Чингис-Хана. Современники узбеки — татары; но жители В. Туркестана, на вопрос монголы они или татары, отвечают: «Что такое монголы, и что такое татары?»

Я спросил шахавала к какому племени принадлежал [213] Бабер, вышедший из Андиджана и основавший так называемую монгольскую империю в Индии.

Он отвечал, что Бабер был монгол. Что он происходил из царственного рода в Туркестане; но что масса населения в Андиджане была татарского племени. Я еще спросил его кем была заселена эта страна до вторжения татар, на что он отвечал, что прежде здесь жили таджики и родственные им племена. Вскоре после этого я простился с шахавалом.

Возвратившись домой я велел слугам укладываться. После обеда юзбаши пришел ко мне в третий раз и принес мне в подарок «камзол» из шелковой материи пополам с бумагой; камзол этот похож на черный подрясник английских пасторов.

Наконец вечером он пришел в четвертый раз и принес 10 халатов для раздачи по дороге разным чиновникам. После его ухода я послал мунши с часами дад-хва, которые у меня были до сих пор. С первых слов дад-хва перебил мунши, сказав ему: — «Если вы мне еще раз покажете эти часы вы меня рассердите. Я никогда ничего не беру назад из того что даю. Если Ша сахиб считает эти часы недостойными себя, то пусть он подарит их кому нибудь, но я на них больше и смотреть не стану». Когда мунши принес их назад, я почел себя обязанным подарить их ему, что несказанно его обрадовало. Но я выговорил себе право носить их, пока я не доеду до Кашгара, чтобы не обидеть дад-хва.

Вы можете себе представить как я рад, что наконец выезжаю в Кашгар, где могло удасться увидать Аталыка. Мое путешествие было бы неполное, если б мне не удалось [214] достигнуть этой главной цели, и я боялся, видя как меня всячески задерживают, что потерплю в этом неудачу. Я узнал, что с Гейвардом действуют таким же образом. Кончится ли с ним так же как со мной, этого я не могу сказать вперед. [215]

ГЛАВА XI.

От Ярканда до Кашгара.

Укрепления яркандского Янг-Шара. — История Тимура. — Рукав реки Ярканд. — Песчаные холмы. — Памирские горы. — Кизиль Тах. — Царский загородный дворец. — Ученость шахавала. — Тюркские женщины. — Предания о Чингисе. — Разговор об Индии. — Деревня Кизиль. — Добывание железа. — Устройство деревенского дома. — Способ плавления железа. — Опять песчаные холмы. — Прекрасно обработанная местность. — Город Янг-Хиссар. — Убиение Шлагинтвейта. — Разговор об английских правителях Индии. — Переход через реку Кузун. — Необыкновенная быстрота юзбаши. — Махрамбаши.

Понедельник. Января 4-го. — Итак, я снова пустился в путь, и рад опять находиться в движении. Сегодня утром мне привели прекрасную серую лошадь, из конюшень самого дад-хва. У моего собственного пони побита спина, потому что невольники садились на него верхом без седла, когда водили его купать. Юзбаши очень любезно предложил мне оставить его у себя до моего возвращения. Мой мунши ехал на лошади, которую я ему дал. Все слуги также были снабжены лошадьми, а кладь шла на вьючных лошадях. Таким образом мои караван состоял из 27 лошадей, не считая юзбаши и его свиты. Минута отъезда всегда отличается неурядицей, и мы выехали только около 12-ти часов. Тогда юзбаши отправился за последними поручениями к дад-хва, обещаясь догнать меня, а из города провожал меня [216] Махамед Исак Джан (брат дад-хва). У ворот он простился со мною, пожелав мне благополучного свидания с Аталыком, и такого же возвращения, на что я ему отвечал: «Иншалла!» (как будет угодно Богу).

Мы проехали вдоль части стен нового города, и я имел случай рассмотреть укрепления. От дороги идет небольшой гласис ко рву, который имеет 20 ф. глубины, и столько же ширины и выложен с обеих сторон кирпичом, высушенным на солнце. Эскарп, или внутренняя сторона его, переходит в земляной вал, закрытый от наступающего неприятеля гласисом, из за которого видны только бойницы, откуда ружейным огнем можно легко очистить гласис. По ту сторону этого вала находится еще ров, из которого уже возвышается собственно городская стена. Считая с гребня гласиса, стена эта имеет около 40 футов вышины, и столько же толщины при основании. На расстоянии каждых 60 сажен находятся четыреугольные выступы для флангового огня, тогда как на углах возвышаются правильные бастионы с башнями. Около ворот стена имеет до 50-ти ф. толщины. Небольшое укрепление защищает ворота и соединяется с валом, разделяющим оба рва. Сквозь этот вал ведут ворота (не находящиеся против внутренних ворот), над которыми, также как и над другими, возвышаются вышеупомянутые пагодаобразные здания.

Мы продолжали наш путь на запад (маленькие мечети окаймляли дорогу и указывали направление). Проехав около трех миль мы дождались юзбаши и потом ехали через густо населенную страну (более населенную чем плодородные места Пенджаба, как мне сказал мой мунши).

Дад-хва прислал мне с юзбаши книгу. К моему [217] удовольствию это была история Эмира Тимура (Тамерлана). Он также обещал мне историю Чингис-хана. Мне кажется, что эти книги, добытые от потомков этих полководцев, окажутся очень интересными.

Перед тем как юзбаши догнал нас, мы перешли по мосту реку около семи сажен ширины. Я узнал, что это был рукав реки Ярканда, который отделяется от него не доходя до города. Таким образом, г. Ярканд лежит между двумя реками, которые впрочем потом не сходятся, так как одна из них пропадает в песках Такла-Малан, около Аксу.

В шести милях от Ярканда мы внезапно вступили в местность, покрытую песчаными холмами, поросшими сухой травой. Так как мы пересекали эту песчаную полосу наискось, то нам пришлось тащиться по ней целых 8 миль. Мне кажется, что этот песок — результат некогда бывшего наводнения. По средине мы наехали на обширное углубление, тянувшееся на право и на лево на сколько глаз мог видеть, и наполненное болотцами и лужами, которые соединяют маленький ручеек. Это вероятно последний остаток того могучего потока, который занес всю эту местность песком.

Выехавши, наконец, из песчаной местности, мы увидали перед собою равнину, подымающуюся к подошве горной цени, которая шла (в расстоянии 12 миль от нас) от севера на юг. Когда я узнал это расстояние, я невольно удивился различию атмосферы этой страны и Индии. В Кангре Гималай (от Кангры до Гималая 12 миль) кажется как на ладони; самые мелкие подробности в нем ясны; тогда как здесь, при том же расстоянии, Памирские [218] горы кажутся отдаленною цепью, у которой ясны только общие контуры. У подошвы гор равнина усеяна деревьями, впрочем менее многочисленными, чем окрестности Ярканда. Сколько тайн сокрыто за этими горами, через которые проникало так мало европейцев! Юзбаши показал горы на западе и сказал: «Позади этих гор лежит Бадахшан; немного поправее — Бухара; далее, где горы скрываются в отдалении — дорога в мою родину, Андиджан; а на севере, где гор уже совсем не видно — Россия (Сибирь). Я узнал от него, что владения его царя простираются через долины этой горной цепи до пределов Бадахшана; они наполнены кочующими племенами, а также и деревнями. Единственное ему известное имя этих гор было — «Кизиль-тах» (красные горы), очевидно только местное название. После вечерней молитвы, мы, держась С. С. З. ехали около четырех миль через обработанные поля, и наконец были встречены бегом Кох-робат, который, после обычного приветствия, проводил нас в большую деревню этого имени.

Она содержит два караван-сарая, из которых большой был наполнен двугорбыми верблюдами и товарами. На дворах домов стояли открытые телеги, употребляемые здешними жителями для езды на полевые работы. Я забыл сказать, что по дороге мы встречали много арб, запряженных по три и по четыре лошади (во всякой здешней упряжи только одна лошадь заложена в оглобли; остальные везут постромками). Проехавши базар мы въехали в обширный четыреугольник, окруженный новыми зубчатыми стенами, в котором находилась большая площадь с садом и рядом домов. Я был помещен в большую [219] комнату с хорошим опием. Моему мунши и слугам также отвели приличные квартиры. Юзбаши сообщил мне, что это был род загородного дворца, выстроенный Аталыком для отдыха во время путешествий. Таковые же находятся на дороге в Кашгар и называются «урда». Снег в местах, защищенных от ветра, лежит слоем в несколько дюймов, тогда как степь и горы едва покрыты им. Очень холодно; от резкого ветра мои мунши совсем разболелся, и даже юзбаши говорит, что ноги у него самого почти отмерзли. Благодаря меховому халату дад-хва, я не почувствовал ни малейшего холода.

После обеда юзбаши пришел ко мае с одним своим приятелем, которого он представил мне, как родственника дад-хва, присланного сюда по особым поручениям. Узнав, что он говорит по персидски, я начал разговор. Между прочим он спросил меня: как имя моей родины. Я отвечал — «Инглистан». Не поняв, он повторил — «Индостан». Но тут юзбаши объяснил ему различие. Вслед затем вошел мой мунши, и разговор оживился, так как я очень немного знал по персидски. Между прочим мы в разговоре коснулись климата. Я сказал ему, что мой мунши очень страдает от холода, так как он уроженец теплой страны — Индостана, тогда как моя родина холодна, как Туркестан. Тогда он начал расспрашивать про Англию, о которой по видимому он не имел ни малейшего понятия. Я всячески старался дать им верное понятие о том, кто мы такие (все они знают, что Индостан находится под владычеством «френгов», но каких френгов — о том они не имеют понятия). Я пытался заставить их произносить наше имя правильно, [220] так как уверен, что оно будет передаваться в той форме, в которой оно в первый раз ими услышано. Наконец гости встали, чтобы уйти, и я велел надеть на плечи моему новому знакомому халат, так как всячески старался показать свое почтение к дад-хва и его родственникам.

Вследствие этого между ним и мунши возник спор; он говорил, что это было его обязанностью принести мне подарок; на что мунши отвечал, что так как он пришел ко мне по дружбе, то не должен быть так нелюбезен, чтобы не брать моего подарка. Наконец я попросил юзбаши уговорить его, и халат был принят. Оказалось, что так долго отказывался он потому, что опасался, что слух об этом подарке дойдет до ушей дад-хва или самого Аталыка.

Во время дня мы разговорились о дад-хва. Его считают чрезвычайно ученым; во время моего с ним знакомства, я сам убедился в том, что его интересуют предметы, о которых его соотечественники не имеют понятия. Кажется, он прежде был мирза-баши, или главным секретарем коканского хана. Слава его началась с того времени, когда он, от имени своего господина, написал к бухарскому эмиру такое письмо, что ни один мулла этого последнего не мог понять в нем ни слова! Когда мой мунши впервые приехал в Ярканд, дад-хва написал ему письмо, и велел узнать свободно ли мунши прочел. На это мунши отвечал тою же монетой, употребив самые изысканные выражения и подмешав множество арабских слов.

Интересно было бы знать одобрил ли это письмо [221] дад-хва! Во всяком случае я уверен, что относительно учености, мои мунши превосходит тюркских мулл.

Вторник. Января 5-го, Кизиль. — Сегодня мы направились к С. З., через каменистую пустыню вдоль подошвы гор. Направо от нас тянулся кустарник, который, как говорят, сопровождает всю дорогу в Аксу, и наполнен дикими зверями, тиграми и т. д. Проехав около половины дневного пути, мы остановились у одинокого караван-сарая, с мечетью и двумя колодцами (около 100 ф. глубины). Все это было построено теперешним королем, который, по видимому, очень заботился о благе этой страны. Несколько арб остановилось для отдыха лошадей, а из них на наш караван с любопытством выглядывали женщины. Они принадлежали к высшему классу, были прекрасно сложены, и с черными волосами. С этого места, ближайший к нам и низкий ряд холмов, на лево, стал отклоняться от нас к западу, а высокая задняя день скрывалась в тумане. Однако, когда мы подъехали к цели нашего путешествия, мы опять увидели ряд высоких пик в левой стороне от нас.

Не доезжая ночлега, мы достигли одинокой, разрушенной мечети, с высохшим водоемом. Юзбаши рассказал мне, что мечеть воздвигнута была здесь Чингис-Ханом, когда он шел покорить Туркестан! Водоем был подобен всем тем, которые он делал на своих пустынных стоянках. Количество воды, достаточное, для его полчищ, было привозимо на верблюдах, и когда становились станом, вода эта выливалась в водоем, для употребления людям и скоту (Около Кизиля есть водоем, который, по преданию, был сделан войсками Хазрат-Бегама, из которых каждый брал земли столько, сколько могло уместится на острии стрелы. Этого было достаточно, чтобы вырыть огромный водоем. Каково же должно было быть войско!). Так гласит предание. [222] Рассказывают также, что в шатре его помещалось 10,000 человек, и что он угощал своих гостей чаем в чашах, сделанных из драгоценных камней.

Потом юзбаши стал расспрашивать моего мунши о числе высоких сановников в Индии. Тот отвечал ему, что там есть 108 таких, для которых салютуют из пушек, но что не столь великих там бесчисленное множество. Тогда юзбаши стал осведомляться об английских чинах и должностях, и обратясь ко мне, спросил: «А вы, на вашей родине, большой паша?» Я ответил ему: «Ведь вам известно, что я купец». На это он сказал с улыбкой: «За то, когда вы возвратитесь отсюда на родину, вас наверно сделают великим пашою». «Конечно», отвечал я, «если мои соотечественники узнают, что я сумел снискать благоволение вашего короля, они будут очень рады». Затем он спросил у мунши: «А что, индийский король Кашмира находится в зависимости от англичан?» На это мунши отвечал ему, что он один из 108-ми, которым салютуют из пушек. Юзбаши, по видимому, очень дивился слышанному, так как в Туркестане имеют весьма сбивчивое понятие об отношениях кашмирского владения к английскому правительству.

Пока мы разговаривали таким образом, мы, проехав обработанные поля, достигли большой деревни Кизиль. Это слово означает «красный», и производится от цвета [223] почвы. И действительно почва здесь изобилует железом, и мы увидели несколько печей для сплавления руды.

До сих пор всякий день дул с севера резкий ветер, почти прямо нам в лицо. Юзбаши спросил меня хочу ли я поместиться в царской «урде», где комнаты пространнее и холоднее, или в частном доме, который будет потеплее. Я избрал последний, потому что не хотел упускать случая ближе познакомиться с народом. Мы были приняты чиновником, черты лица которого сразу указывали на не тюркское происхождение.

У него был большой орлиный нос, большие круглые глаза вообще черты лица были менее мясисты и более правильны, чем у тюрков. По моим расспросам оказалось, что он был андиджанский таджик — племя, которое владело страной до татарского нашествия. Мне очень хотелось поговорить с ним, так как мне еще впервые удалось увидеть обращик этой расы, но мне этого не пришлось сделать, потому что я должен был заняться письмом, написанным моим мунши в ответ дад-хва, который прислал спросить у юзбаши благополучно ли мы путешествуем, угрожая ему наказанием, в случае, если я чем нибудь останусь недоволен. Сегодня вечером я узнал, что незнакомец, которому я подарил халат в Кох-робате, был родственник Аталыка, и только что приехал из Кашгара. Сегодня же вечером он едет в Ярканд, но завтра догонит меня и будет сопровождать меня в Кашгар.

Мальчишки катаются по замерзшему водоему; это мне напоминает Англию.

Среда. Января 6-го, деревня Тоблок. — Сегодня [224] утром крестьяне спрашивали мунши, отчего я не соблюдаю постов. Он отвечал им, что я верую в другого пророка. который не заставляет соблюдать постов. Пробравшись сквозь густую толпу жителей, собравшихся поглазеть на наш отъезд, мы направились к С. З., через страну, представлявшую то поля, то пустыни, то пастбища; юзбаши показал мне на право от дороги большой курган, где, по его словам, похоронены китайцы, убитые в схватке, которая здесь произошла 12 лет тому назад. Мусульмане, солдаты Валле-Хана, погребены на лево от дороги в многочисленных могилах. Один из моих спутников, Саду-Ходжа, старый солдат, участвовал в этой битве. Валле-Хан был разбит и бежал в Кашгар, где он выстроил здание из человеческих черепов, подобное тому, которое находится в Янг-Хиссаре. Во время этого сражения с каждой стороны было по 50,000 человек. Войско китайцев состояло из пехоты, а андиджанское — из конницы.

Проехав не более трех таш (около 14 миль), мы прибыли в деревню, где жители занимаются добыванием железа. Я был помещен в доме, где занял большую комнату, тогда как хозяева удалились во внутренние покои. Живая, веселая хозяйка очень благодарила меня за то, что я воспротивился тому, чтобы вся утварь ее была выброшена на улицу (по приказанию юзбаши). Я обменялся подарками с хозяевами: я им дал немного чаю, мяса и хлеба, оставшегося от дастар-хана, а они подарили мне дыню. К вечеру мой хозяин принес мне суп с макаронами, а жена его — свежий хлеб; и то и другое мне очень понравилось. Устройство их хозяйства почти такое, как у мелких [225] английских фермеров. Опрятная глиняная посуда акуратно расставлена на полках; вдоль стен стоят красивые и удобные сундуки. В дом входят через скотный двор, в котором находятся хлевы для рогатого скота, стойла для лошадей; а вся сельскохозяйственная утварь расставлена по углам. Сено и солома убраны на сеновалах под крышами; кроме того со двора ведет дверь в огород, окруженный стеною. Как бы для того, чтобы мне еще более напомнить родину, вся местность была покрыта снегом на один или два дюйма глубины, тогда как по замерзшим лужам весело катались деревенские мальчики. После обеда я отправился посмотреть, как работают железоплавильные печи. Здешняя плавительная печь представляет конический ящик в 4-5 ф. вышиною, с крышей, в которой по средине находится отверстие для выхода дыма. Вокруг печи под крышей шестеро детей надувают каждой рукой по одному кожаному меху — всего 12 мехов. Отверстие печи показывает, как расплавленная масса стекает вниз огненным потоком. На дне ямы в два фута глубиною видна заслонка печи, через которую ежедневно извлекают готовый металл. Руда разбивается молотом, и потом бросается в печь через верхнее отверстие вместе с древесным углем. 20 «чараков» руды и столько же угля в 24 часа дают 4 «чарака» железа. Металл очень хорош, очень мелкозернист в изломе, и в листах похож на сталь. В гористых местах Индии, где был найден магнитный железняк, способ добывания железа почти тот же; но вместо 12-ти мехов употребляются только четыре. Выплавленный металл вынимается горячим, тогда как здесь ему дают охлаждаться целую ночь, прежде чем [226] откроют печь. Руда здесь имеет вид черного камня (она привозится из гор за 15-20 мил), который распадается на кубы.

После обеда юзбаши привел двух офицеров янг-хиссарского бега. Они принялись меня обнимать, уверяя, что присланы ко мне для приветствия. Потом они возвратились и поднесли мне дастар-хан и овцу, извиняясь, что не могли ничего лучшего достать в этой деревни. Мой бедный юзбаши здесь потерял свое значение, так как мы уже не находимся в районе власти его родственника, дад-хва. Ему даже трудно достать чего нибудь для себя, так что я был принужден послать ему половину своей овцы.

По видимому дад-хва, будучи в тоже время царским визирем, состоит непосредственным начальником яркандской провинции. Кашгарская область считается состоящею под властью самого Аталыка, и офицеры дад-хва теряют там свое значение.

Четверг. Января 7-го, Янг-Хиссар. — Сегодня утром я отправился посмотреть соседнюю плавильную печь, которую только отворили для извлечения вновь выплавленного железа. Всю ночь печь остывала, а в 8 часов утра заслонка была открыта, и железо вынуто из дна печи. Поселяне и здесь с любопытством наблюдали за моими привычками. Они спросили у мунши, как я не устану сидеть все на стульях! Они также не мало удивлялись большому количеству блюд и тарелок, нужных мне для обеда, так как они сами довольствуются одним большим блюдом для 4-х или 5-ти человек. Я выехал с своим караваном из своего дома, а юзбаши с своей свитой догнал меня уже за деревней. Направляясь параллельно высокой [227] цепи гор (влево от нас), мы постепенно стали приближаться к длинной полосе песчаных холмов, которую мы вчера неясно видели вправо от себя. Проехав на протяжении двух таш, полосы обожженной солнцем травы и обработанные поля, мы достигли одинокого «ленгера» (станции), на границе песчаной полосы. Пока мы грелись у огня, к нам подъехал мирза-баши (секретарь), присланный ко мне на встречу. С ним вместе мы доехали до Янг-Хиссара. Мы пересекли поперек песчаную полосу. Поверхность ее была похожа на море, которое начинает успокоиваться после бури. Холмы состоят из слоев песку, иногда имеющего консистенцию камня. Пространства между холмами были покрыты засохшею растительностью.

Проехав около пяти миль, мы достигли плодородных берегов маленькой речки, вырывшей себе русло между холмами. Мост был сломан, и мы перешли реку по льду, на котором была посыпана земля, в виде дороги. Были также положены мостки через полынью, находившуюся по средине реки.

Подымаясь на высокий берег реки, мы очутились в хорошо населенной местности. Перейдя одну из низких цепей песчаных холмов, мы увидали у самых ног своих прелестный ландшафт, напоминавший мне кашмирскую долину; иллюзия поддерживалась еще видами снежных гор, которые мы оставили за собой. На сколько глаз мог видеть, расстилалась отлично обработанная равнина, которой многочисленные фруктовые сады и рощи, окружавшие разбросанные жилища, придавали вид леса. Немного дальше, где дома и сады еще более скучились, лежал город Янг-Хиссар. Мы достигли этой равнины по крутому склону, и [228] въехали в местность, похожую на предместие большого города. В одном доме стены были украшены изображениями пароходов и железных дорог! Прежде чем мы въехали в улицы, мы повернули на лево, вдоль земляных стен старого города. Потом меня встретили чиновники, которые вчера выехали ко мне в Тоблок, и отвели в царскую «урду», которая, как и всегда, состояла из ряда домов и двора, окруженных стеною. «Новый город» или цитадель возвышался в расстоянии полумили от нас на право. Мое помещение было выстлано превосходными коврами, с диванами по стенам. Моим слугам и мунши отведены были квартиры в том же здании, но юзбаши должен был искать себе места в соседнем частном доме, хотя в урде было достаточно комнат. По видимому честь жить в царской урде выпадает на долю только царским гостям. Мои вчерашние знакомые поднесли мне дастар-хан, и в замен получили от меня халаты.

После обеда прибыл офицер, которому я дал халат в первую ночь после отъезда из Ярканда. Вы вспомните, что после я узнал, что он родственник Аталыку. Теперь он отдал мне визит в сопровождении юзбаши.

Он сообщил мне, что ездил в Ярканд по поводу недостатка теплой одежды в войске. Дад-хва велел ему присоединиться к моему каравану, и сопровождать меня, если не будет какого нибудь особенного приказания от самого Аталыка. Сегодня вечером церемониймейстер сообщил моему мунши, что он получил предписание провести здесь еще ночь. Поэтому, я предчувствую, что мне придется остальное время путешествия наслаждаться обществом моего друга, родственника царя. Он, кажется, добрый малый, [229] веселый не менее юзбаши, и я надеюсь, что у меня хватит знания персидского языка, чтобы быть в состоянии разговаривать с ним.

Сегодня после обеда, гуляя по окрестностям, я подошел к квартире юзбаши и увидел его, стоявшего у входа. Он пригласил меня к себе и просил меня выпить чашку чаю, пока он сам будет совершать вечернюю молитву. Между поклонами он обращался ко мне с вопросами: «довольно ли мне сахару?» и т. д., и затем продолжал свои молитвы. Он потом пригласил меня к обеду, который он начал тем, что омочил палец в соленой воде и положил его в рот. Только после этого обряда мусульманин имеет право приняться за еду. За обедом был суп с небольшими кусочками теста, вроде макарон. Затем, не дождавшись пилава, я распрощался с моим любезным хозяином.

Пятница. Января 8-го, Янг-Хиссар. — Сегодня утром моего мунши посетил какой-то мулла, присутствовавший при убийстве Шлагинтвейта. Последний пришел к Валле-Хану, когда тот только что успел взять у китайцев кашгарскую цитадель. Шлагинтвейт спросил Валле-Хана, как долго длилась осада? Валле-Хан отвечал: «три месяца». «О!» сказал Шлагинтвейт, «мои земляки взяли бы эту крепостцу в три дня!» «Правда», проговорил полководец, и велел вывести френга и отрубить ему голову. Мулла говорит, что Валле-Хан был настоящий дьявол; теперешний монарх совсем другое дело. Шлагинтвейта увлекли к берегам реки Кашгар, и там казнили. В его кармане найдены были часы и компас.

Вечером, в то время как я писал, ко мне вошел [230] мой будущие спутник, родственник Аталыка. Когда я хотел послать за переводчиком, оказалось, что он спит.

Итак, вот я обречен на длинный персидский разговор! Собравшись с духом, я начал говорить. Мой собеседник похвалил мое знание персидского языка, хотя и сам он не совсем безукоризненно владел им. Он изложил мне различие наречий турецкого языка, употребляемого в Турции и Туркестане. После мы перешли к разговору о стрельбе и скорострельных ружьях. Наконец он объявил мне, что едет завтра без меня, так как насчет моего путешествия никаких приказании не получено, выпил чашку чая, сказал «Аллахо-акбер» и оставил меня.

Вечером я имел с юзбаши разговор об Индии. Он сказал мне, что в Ладак прибыл лорд, и ехал четыре или пять переездов с послом Махаммат-Назаром. Я растолковал ему, что это не лорд сахиб (имя, которое дается наместникам), а бег или чиновник; это повело меня к объяснению различных видов правителей Индии. Я взял большой комок земли и сказал ему, что это английская королева. Потом ряд меньших комков изображали губернаторов или вице-королей; один из последних представлял вице-короля Индии. Под ним лежали пять небольших комочков за лордов сахибов или губернаторских наместников. Один из них (лорд сахиб Пенджаба) имел начальство над 16-ю маленькими камушками, бегами, из которых один и приехал в Ладак. Это объяснение доставило большое удовольствие юзбаши, и он по видимому вполне уразумел всю английскую иерархию в Индии. Сегодня мои слуги гуляли по городу. [231] От одних ворот до других считается 1100 шагов, но внешние предметы удвоивают величину города. В это время был в городе базар, и улицы были полны народом. Мои слуги нашли в караван-сарае двух своих земляков (индийских купцов), и со смехом описывали ряд бычачьих скелетов, повешанных напротив их дверей. Путешествие решительно уничтожает предрассудки; кто бы мог подумать, что индийцы будут смеяться такому обстоятельству!

Сегодня мунши принес мне старую книгу, найденную в Кизиле. Хотя она написана по тюркски, но нам удалось разобрать, что это была история Туркестана.

Января 10-го, Епчанг. — Вчерашний день мы провели в Янг-Хиссаре, и я сделал длинную прогулку по ближним холмам. Эти холмы шли от востока на запад и по видимому паралельно снежным горам. Я измерил толщину льда в водоеме; она равнялась восьми дюймам! Вечером нам объявили, что в следущее утро мы выступим. Сообразно этому мы сегодня находились в 25-ти милях далее, в выше названной деревне. Страна состоит из деревень, обработанных полей и пастбищ со скотом и лошадьми, мы перешли через реку Кузун по деревянному мосту, перекинутому в узком месте. Теперь эта река почти совсем замерзла. Дорогой мы встретили Махаммада Исак-Джана, брата дад-хва. Мы спешились и дружественно обнялись. Когда он возвращался в Ярканд, я послал с ним поклон к его брату. Потом мы имели длинный разговор с юзбаши. Он говорил, что юзбаши (сотник) получает в год 300 тилл (150 ф. ст.), тогда как [232] простой солдат (конный) — 30 тилл. Одежда, оружие и лошади у них — казенные.

В военное время плата удвоивается. Он также рассказал мне, что в прошлом году он вез в Ярканд известие о взятии Кучи, отстоявшего на 560 миль, и что он проехал это расстояние в три дня, меняя лошадей 28 раз. А из этой деревни (Епчанга) он приехал в Ярканд в один день (121 миля). За эту услугу он получил в Ярканде 40 тилл, а когда он возвратился в царский лагерь, Аталык дал ему два серебряных «ямбу» (ценою в 34 ф. ст.).

Когда мы достигли Епчанга, нас принял «махрамбаши» (церемониймейстер), высланный нам на встречу. Он ввел меня в мою комнату и поднес обычный дастар-хан. [233]

ГЛАВА XII.

Приезд в Кашгар.

Переход через четыре реки. — Янг-Шар или кашгарская крепость. — Подарки для Аталыка. — Процессия ко двору. — Калмыцкие стрелки. — Аталык. — Милостивый прием. — Разговор с ним. — Пренебрежение со стороны подчиненных; намек об этом и полученное удовлетворение. — Русское ружье. — Шпионы. — Заключение путешественника в доме, отведенном для него. — Ложные слухи. — Сальные свечи. — Серные спички. — Приезд шахавала. — Гимнастика. — Предания об Александре Македонском. — Легенды из истории тюрков. — Сказании о русских и о китайцах.

Кашгарский Янг-Шар, января 11-го. — Мы оставили Епчанг утром; ночью махрамбаши уехал в Кашгар, чтобы объявить о моем прибытии. Он встретил нас на полдороге. Мы проходили по населенной и хорошо обработанной стране, и во время дневного переезда переправлялись через четыре реки. Первая из них протекала в пяти милях от Епчанга, имея, вместе с многочисленными каналами, четверть мили ширины. На первом из каналов лед был взломан, так что приходилось переходить в брод, причем несколько вьюков вымокло.

Остальные каналы были покрыты льдом. После этой переправы мы прошли в виду двух маленьких городков — одного справа, а другого слева от дороги.

На берегах следующей реки мы остановились для [234] совершения вечерней молитвы. Отсюда открывался вид на кашгарскую Крепость (или новый город), расположенную среди безлесной, но обработанной страны. Укрепления, по видимому, совершенно подобны яркандским, но меньших размеров. Проехав мимо нескольких выступов стен, мы достигли ворот, в которых встретил нас юзбаши, вооруженный двухствольным ружьем.

Под предводительством его и махрамбаши мы прошли, мимо гаубтвахты с рядами сидящих солдат (обращенных китайцев), во вторые ворота, и наконец, мимо рядов солдат, мы, через третьи ворота, проникли во внутренность «нового города».

Перед фронтом солдат были расставлены их ружья — огромные мушкеты (по одному на четыре человека), которых ствол опирался на вилообразную подставку, тогда как приклад лежал на земле. У третьих ворот весь караван спешился, и мы прошли около 100 сажень через толпу придворных в ярких одеждах. Несколько церемониймейстеров, вооруженных большими жезлами, расчищали нам дорогу, а один из них повел на право по улице к предназначенной нам квартире.

Это очевидно еще новое здание, с многочисленными обширными дворами. Комнаты здесь меньше, чем в Ярканде, но за то здесь есть большая крытая приемная с верандой. На полу приемной разостлан огромный хотенский ковер.

Махрамбаши немедленно принес дастар-хан, и спросил меня когда я хочу видеть Аталыка. Я отвечал, что хотя я желаю его увидеть как можно скорее, но боюсь, что не успею во время распаковать привезенных подарков. Мне предложили сделать визит завтра. Потом мне [235] представили дахбаши (десятника) и махрама (церемониймейстера), которые денно и нощно будут готовы исполнять мои приказания.

Мы принялись тотчас же за раскладку подарков, и чистили и приводили их в порядок. Вечером пришел юзбаши, и стал спрашивать меня что я хочу подарить; тогда я послал к мунши за росписанием подарков. В это время вошел махрам и уселся. Росписание принесли, но юзбаши сказал: «Дарите что хотите, мое дело — вас довести благополучно к королю». Но, когда махрам ушел, юзбаши сообщил мне шепотом, что он не мог со мной говорить иначе в его присутствии, так как могут донести Аталыку, что юзбаши, мол, советует михману (гостю) что дарить и чего не дарить. Тогда я спросил у него, нужно ли дать отдельный подарок сыну государя. Уверившись, что никто не подслушивает, юзбаши отвечал: «Не давайте ценного подарка никому кроме Аталыка, в противном случае он может оскорбиться».

Кашгар, января 12-го. — Сегодня рано утром все подарки были расставлены на больших подносах, а около 9-ти часов за мною пришли разные церемониймейстеры и чиновники. Я пустился в путь, в сопровождении юзбаши, который меня встретил вчера, моего собственного юзбаши (которого звали, как Аталыка, — Махамет Якуб), махрамбаши и т. д. и 30 или 40 человек несших назар (дары).

От моей двери до самого дворца (около четверти мили расстояния) была расчищена дорога сквозь толпу, которая пестротою своих одежд напоминала калейдоскоп. Войдя в ворота, мы прошли мимо рядов телохранителей в блестящих одеждах, сидевших так неподвижно, что, [236] казалось, составляло только архитектурное украшение здания. Целые ряди их были одеты в шелковые одежды и, судя по роскошному мундиру, между ними было не мало крупных офицеров. Между прочими телохранителями были некоторые из различных племен, с странным вооружением.

Так например тут были калмыки вооруженные луками и стрелами. Вообще было что-то волшебное в этом собрании тысяч, неподвижно сидящих и пестро одетых людей. В самом внутреннем дворе находились только избранные царедворцы. Сюда никто со мною не вошел, кроме вчерашнего юзбаши. Приблизившись к зданию в роде беседки, я вошел в боковую дверь. Через маленькую переднюю меня провели в обширную приемную, посреди которой, около окна, сидел человек. Это был сам монарх. Я пошел к нему один, и когда я достаточно приблизился, он привстал и протянул мне обе руки. Я обнял его по тюркскому обычаю, и по его приглашению сел напротив его.

Вслед за тем я, по местному обычаю, снова встал и осведомился о его здоровья; но он хотел удержать меня от вставания, и пригласил сесть поближе. Он спросил меня о моем здоровье и сказал, что надеется, что во время путешествии я не испытал никаких неприятностей.

Я отвечал, извиняясь в дурном знании персидского языка, на что он улыбаясь отвечал, что меня очень легко можно понимать.

Потом произошло молчание в продолжение минуты, так как каждый из нас ожидал слова от своего [237] собеседника (высшая учтивость). Наконец он сделал замечание о погоде.

Я сказал ему, что мои соотечественники очень рады были узнать, что, на место враждебных нам китайцев, в Туркестане владычествуют братья друзей наших, турков. Потом я прибавил, что я пришел сюда, не по поручению от лорда сахиба, а просто по собственному желанию увидать того, о ком слышал столько хорошего.

Он одобрительно кивал головой на все что я говорил, и наконец отвечал, что был очень рад услышать, что в его владения идет Ша сахиб с дружественными намерениями. Вслед за тем он сказал, что лорд сахиб (индийский вице-король) очень велик, и что он, Аталык, гораздо меньше его. Я отвечал на это, что хотя вице-король и очень велик, но английская королева, его государыня, еще больше. Но что между друзьями, как наши два народа, не должно быть речи о том, кто больше и кто меньше. Потом я прибавил, что привез ему несколько английских штуцеров и т. д., и просил простить мне скромность моих даров. Он отвечал, что лучшим даром для него был мой благополучный приезд. Когда я снова стал извиняться в недостаточном знании персидского языка и предложил ему взять переводчика, он отвечал: «Зачем нам третье лицо; дружба самый лучший переводчик»; и крепко пожав мне руку, прибавил: «Теперь отдохните несколько дней, осмотрите все достопримечательное — вообще считайте этот город своею собственностью; а потом захватите с собою вашего мунши и приходите потолковать со мною».

Потом Аталык велел принести пунцовый шелковый [238] халат и когда его на меня надели, милостиво отпустил меня. Я нашел своего проводника в воротах, и возвратился через тоже блистательное собрание. У моей двери мои проводники простились со мною, пожелав мне «мубарак» или «счастья», на что я дал обычный ответ «кулих» или «покорный слуга».

Во время дня мы заметили признаки пренебрежения к нам со стороны служащих. Припасы были выдаваемы только по неоднократным требованиям. Никто из чиновников не приходил осведомляться о моих нуждах. Мы стали жалеть о вежливом обращении с нами яркандцев и о тамошних удобных квартирах. Здесь мы все были скучены на одном дворе, тогда как там у меня одного было три двора.

Кроме того постоянная беготня слуг в кладовые, расположенные на моем дворе, не давала мне покою. Но гнев мой достиг своего maximum’а, когда мне, вместо приличного дастар-хана, принесли просто поднос с хлебом. Я немедленно велел вынести этот поднос и поставить его за дверь. При этом приказании Джума (он мне принес поднос) остолбенел и стал умолять меня не делать этого, уверяя, что король сочтет это за глубокое оскорбление. Но я подтвердил свое повеление. Джума спрятался в кухню, чтобы переждать бурю. Вскоре забегали чиновники, посматривали на выброшенный поднос и мгновенно скрывались.

Наконец они приблизились и убрали его. Затем явился сиркар (царский эконом, дворецкий), начальник государственных магазинов. Он пошел к моему мунши и стал извиняться, говоря что завтра готовится большой [239] пир, и что поэтому ему было некогда прилично заняться мною. Потом он вошел ко мне, и собственноручно расставил предо много блюда с плодами и вареньем. Только что он ушел, как послышалось блеяние овцы. Это был подарок моему мунши. Вслед затем, хотя уже смерклось, стали носить нам в изобилии дров, сена, риса, хлеба и т. д., все что мы должны были получить сегодня утром. Тогда пришел юзбаши, умолял меня не сердиться, говоря что огромное стечение народа на предполагаемое торжество произвело страшную путаницу, и что, если слух о пренебрежении ко мне дойдет до Аталыка, дело не обойдется без казни. Я на это отвечал, что напротив весьма благодарен Аталыку за его милости. Он ушел; но потом я узнал, что он сделал строгий выговор небрежным чиновникам, говоря, что он привел михмана так далеко и так бережно не для того, чтобы его так грубо оскорбляли. Поздно вечером пришел ко мне виновный сиркар, и снова стал просить прощения. Видя, что мое дело выиграно, я милостиво отпустил его, угостив чаем и десертом. Так кончилось мое первое и, надеюсь, последнее недоразумение с подданными Аталыка-Хази.

Кашгар. Января 13-го. — Сегодня утром мунши позвали на собрание правоверных, в котором совершали общую молитву по случаю праздника «Ид». Аталык присутствовал в небольшом павильоне. Мой мунши облекся в обыкновенное тюркское платье, дабы не узнали в нем иностранца.

Один из моих прислужников принес мне русскую винтовку 1864 года. Она весила только шесть фунтов, хотя была большого калибра, чем английские штуцера. Курок [240] у нее был с кольцом, а собачка без скобки. Этот человек говорит, что у Аталыка есть до 1000 таких винтовок, частью взятых в битвах, частью поднесенных русским послом, который, будто бы, был здесь четыре месяца тому назад. Говорят, что винтовки, сделанные здесь по этим образцам, очень хороши.

Сегодня мы пользовались плодами вчерашней победы. Все припасы приходили к нам в изобилии, и два раза в день приносили нам горячие блюда из царской кухни. Утром принесли мне в подарок от Аталыка с полудюжины фазанов и другой дичи. Два из них были похожи на фазанов кангрских гор, а остальные — на обыкновенных английских фазанов. Тюрки называют их — «кирголь».

Я забыл сказать, что сегодня утром я послал купить новые одежды своим слугам, чтобы сделать честь празднику, устроиваемому моими хозяевами. Но я встретил сопротивление: чиновники сказали мунши, что если их властелин узнает, что я принужден покупать что нибудь, находясь у него в гостях, то они могут поплатиться за это жизнью. Против такого аргумента конечно делать было нечего.

Когда после обеда я расхаживал по веранде, на двор вошел человек благообразной наружности, но дурно одетый. Я, при помощи мунши, попросил его сесть и спросил говорит ли он по персидски. Сесть он отказался, и сказал, что пришел посмотреть иностранца. Что бы мы ни делали, он не хотел приблизиться. Он только спросил, был ли мунши на публичной молитве. Это был вероятно один из шпионов, приставленных к нам, для наблюдений за нашими действиями. [241]

Кашгар. Четверг, января 14. — Вот я опять сижу в доме, как это я делал и в Ярканде. Я не хотел возбуждать подозрения в том, что слишком усердно пользуюсь позволением короля осматривать город (так как может быть, это была только пустая фраза). Страшная скука; книги свои я уже не могу читать; они все читаны и перечитаны. Одно удовольствие — разговор с гудскими моими слугами, которые не сидят дома, а гуляют по городу, принося мне изредка кое-какие вести. Остальное время я провожу, расхаживая по веранде. Мусульманам мешают скучать их молитвенные обряды. Омовение лица, рук, ног, раздевание и одевание, разные благочестивые позы — все это берет не мало времени. Оттого-то мусульмане и идут с такою радостью на молитву, так как она прерывает однообразие их дня.

Мои слуги встретили здесь много земляков. Я не могу сказать, чтобы известия, полученные от них, были весьма утешительны. В Индии думают, что вряд ли мы благополучно возвратимся во свояси.

Но я, с своей стороны, уверен, что не стали бы так пышно и любезно принимать людей, обреченных на смерть или долгое заточение

Цель здешнего правительства задобрить англичан. Причинить мне какой либо вред — значило бы никогда не достигнуть этой цели.

Один индус сказал моим слугам, что он видел меня три года тому назад в Лахоре. Он спрашивал, правда ли, что я расставлял столбы по дороге! Он говорил, что русские сделали это в горах, в шести днях пути [242] отсюда, и что до Аталыка дошли слухи, что я расставил столбы на южной границе его владений.

Однако посланные не подтвердили этих слухов.

Января 15-го. — Вчера приходил сиркарь и сообщил мне, что Аталык милостиво осведомлялся обо мне и сказал: «Пойди и скажи Ша сахибу, что я теперь завален работой, но что через день или два, я его приглашу к себе на длинный разговор». Я велел отвечать Аталыку, что я очень рад видеть его, когда он будет иметь более времени, потому что то что я имею сказать ему не может быть сказано в короткое время.

Я, кажется, не упоминал еще о здешних свечах. Это — куски сала с светильней, сделанной из ваты, обмотанной вокруг палочки. К вершине они очень толсты (дюйма полтора), и постепенно суживаются к основанию. При этих свечах полагаются щипцы, очень похожие на английские, и очевидно сделанные по европейскому образцу.

Тюрки употребляют серные спички, которые по улицам продаются разносчиками. Это — кусочки дерева длиною около 9-ти дюймов и конец которых обмокнут в серу. Такие спички легко воспламеняются о раскаленный уголь или тлеющий трут. Они употребляются во всяком хозяйстве.

Кашгар. Воскресенье, января 17-го. — Сегодня утром пришел ко мне юзбаши со свертком в руках. Развернув его, он мне показал револьвер, разобранный на части и покрытый ржавчиною. Четыре камеры были еще заряжены. Он попросил меня велеть моему слесарю починить его.

Но пока я посылал за ним, махрам сказал юзбаши несколько слов по тюркски. [243] Когда слесарь уже протянул руку, чтобы взять револьвер, юзбаши поспешно собрал части, завернул их и, пробормотав извинение по тюркски, удалился.

Я изумился, не находя объяснений такому поступку.

Мой слуга, Сарда, познакомился с одним кашмирским сипаем, которого Аталык держал в плену.

Он велел сказать, что последний держит таким образом несколько тысяч пленных, которые только дожидаются случая освободиться; им только не достает начальника. Я посоветовал Сарде быть осторожнее, так как опасался какой нибудь ловушки.

После обеда пришел юзбаши и уселся с видимым желанием поговорить. Он объявил мне о скором приезде сюда шахавала, выехавшего из Ярканда. Потом, уверившись, что никто не подслушивает, он просил меня не сердиться за то, что он так редко стал меня посещать.

Историю с револьвером он объяснил опасением, чтобы Аталык не увидал тесную дружбу между юзбаши и мною.

Я рассмеялся и сказал: «Я очень хорошо понимаю положение дел». Разговор был прервал приходом махрама с горячим пилавом. Я пригласил к обеду махрама и юзбаши, которые принялись есть рис и мясо руками, искренно удивляясь тому, что я, как им казалось, доставлял себе лишнее неудобство вилки и ножа.

Кашгар. Среда, января 20-го. — Вот уже три дня, как у меня не был юзбаши.

Сегодня я посылал к нему спросить о его здоровье. Он прислав мне множество поклонов, и велел сказать, что ему очень хочется меня видеть, но что за ним слишком пристально наблюдают. [244]

Кашгар. Пятница, января 22-го. — Сегодня утром прибыл из Ярканда шахавал дад-хва. Он был принят таким же образом, каким и я, т. е. рядами солдат, выстроенными в воротах, и потом отправился поклониться Аталыку. Он поднес ему «назар» или подарок из 100 «кур» серебра (1700 ф. ст.), 30 лошадей и столько же рабов вполне одетых и вооруженных, с четырьмя переменами платья.

Сам он ехал на великолепном коне, на чепраке вышитом бирюзой. Юзбаши выезжал на встречу к своему господину до самого Епчанга и потом явился ко мне голодный. Я угостил его пилавом, которого он поглотил огромное количество.

Дад-хва несколько раз присылал ко мне узнать о моем здоровье, и очень сожалел, что я так скучаю.

Он утешал меня, говоря, что все устроится к лучшему, и что он увезет меня с собою в Ярканд.

У меня были гимнастические гири, которыми я упражнялся от времени до времени. Сегодня они попались на глаза юзбаши. Он одобрил их употребление, но сам без привычки не мог долго упражняться ими. Потом я показал ему разные другие штуки, как-то: вставать с земли на одной ноге и т. и. Все это он очень ловко исполнял.

Он рассказывал мне, что в Ярканде и Кашгаре землетрясения бывают раза три в год. Но что в прошлом году в Епчанге толчки повторялись по нескольку раз в день. Все дома были разрушены и должны были быть выстроены вновь.

Кашгар. Понедельник, января 25-го. — Сегодня поздно вечером приходил ко мне юзбаши и занимался [245] гимнастикой. Как и всегда за ним следом вошел махрам, самый веселый из моих шпионов. Он рассказал мне разные чудесные истории про Хазрата Сикандара (Александра великого). Столицей его государства был Самарканд, и оттуда он пошел в Китай, чтобы распространить там ислам! Однажды в походе он велел каждому своему воину принести по одному камню и положить на землю; из этих камней составился огромный курган. Китайский император покорился без сопротивления великому завоевателю. Воинам Александра понравился Китай, и многие из них, женившись на китаянках, остались там. Когда Александр с остальными на возвратном пути подошел к своему кургану, он велел каждому солдату взять по одному камню из кургана; по числу оставшихся камней Александр узнал число солдат, поселившихся в Китае. От этих последних произошли два народа: тунгане и калмыки. — Я полагаю, что это предание относится скорее к какому нибудь татарскому завоевателю. В северной Татарии есть равнина Санташ, на которой действительно возвышается курган, составленный из камней, о котором рассказывают нечто подобное. Сами тунгане считают себя потомками военных поселенцев из войска Тамерлана (который однако никогда туда не заходил).

Потом мы перешли к истории восточного Туркестана. По словам моего рассказчика 4080 лет тому назад жители были «кафирами» или язычниками. Тогда взошел на престол царь по имени Хазрат Султан, который обратил их в ислам. Мунши тут вмешался в разговор и спросил, кто же обратил этого царя? Махрам отвечал: «Он сам обратился». Это было уже слишком для мунши, [246] который и то уже скрепя сердце слушал о радении к исламу Александра и о существовании мусульман 4080 лет тому назад. Он воскликнул: «Нет, нет; этого не может быть!» Я, обратился к нему и сказал: «Какой вы хотите исторической точности от людей, которые говорят о мусульманских королях, царствовавших за 3000 лет до появления мусульманского пророка?» Однако махрам продолжал свой рассказ: «Хазрат Султан был сын языческого царя. Он был обращен в правую веру Абдул-Насар-Саманием, мисионером из Багдада. Когда он был еще ребенком, отец его видел во сне, что сын его обратился в мусульманство. Тогда отец хотел убить своего сына, но предварительно посоветовался с женою, которая сказала: «Не убивай ребенка, не испытав его. Заставь его поклониться идолу, если же он не захочет этого делать, так убей его. Приведенный пред идола, ребенок подчинялся обрядам язычества и был оставлен в живых. Но получив тайное наставление от мисионера, он смутился духом, в особенности когда отец заставил его строить храм идолу. Святой муж посоветовал ему воображать, что он строит мечеть. Когда это было сделано, возникла новая трудность: отец поставил в храме идола и велел ему поклоняться. Учитель ему и тут помог; он дал ему в руки две бумажки с именем Аллаха, так что Хазрат Султан кланяясь в землю поклонялся не идолу, но имени Аллаха, написанному на бумажках. Таким образом он остался верен исламу, не возбудив подозрения в своих родителях. Между тем он набрал дружину из знатных молодых людей и явился во главе ее к отцу, повелевая ему принять ислам. Тот отказался. Его схватили и поставили [247] на землю, которая мало по малу стала его поглощать. Сын стал умолять его обратиться, но отец остался непреклонен и постепенно совсем ушел в землю. Место это и до сих пор видно в виде ямы, около Арташа, в 20-ти милях от Кашгара».

Вслед за тем мой махрам рассказал мне о родстве русских с китайцами. Александр великий (ни одна восточная легенда не обходится без него) выгнал русских из их страны и они искали убежища в Китае. Там они женились на китаянках и из этих браков произошел теперешний русский народ. Я никак не могу понять откуда взялось такое чудовищное извращение фактов. Может быть это выдумка угнетенного тюрка, который таким образом породнил между собою двух злейших врагов своих.

Когда все ушли, вошел Сарда и проворчал: «Пусть они называют нас индусами, «кафирами», а все-таки мы лучше их самих; я сейчас видел, как они, перерезав цыпленку горло, оставили его целые полчаса в предсмертных судорогах. Лучше быть кафиром, чем делать подобные вещи». Тщетно я объяснял ему посмертное сокращение мускулов; он никак не мог примириться с данным ему именем кафира.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки верхней Татарии, Ярканда и Кашгара (Прежней китайской Татарии). СПб. 1872

© текст - ??. 1872
© сетевая версия - Тhietmar. 2023
© OCR - Иванов А. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001