-

РОБЕРТ ША

ОЧЕРКИ ВЕРХНЕЙ ТАТАРИИ,

ЯРКАНДА И КАШГАРА

(ПРЕЖНЕЙ КИТАЙСКОЙ ТАТАРИИ)

ГЛАВА VIII.

Продолжение путешествия в Ярканд.

Пустыня. — Город Каргалык. — Характер обработанной страны. — Орошение и мельницы. — Благосостояние народа. — Виселицы. — Беркут или охотничий орел. — Бактрианский верблюд. — Араба или тюркская телега. — Починка дороги в честь путешественника. — Способ путешествия. — Юзбаши: его дружелюбие, живость и хорошие манеры. — Разговор о Кокане. — Игра, называемая ухлак. — Бухарские хаджи. — Чанная торговля. — Деревня Бора. — Лиророгая антилопа. — Дикие верблюды. — Вечерние забавы. — Почести, оказанные путешественнику. — Заготовление припасов. — Переход через реку Ярканд. — Приближение к городу. — Эшафот. — Город Ярканд. — Янг-Шар (новый город) или Китайский квартал. — Отведение квартир и прием в Ярканде.

Я перестану описывать мое путешествие шаг за, шагом, как я это делал до сих пор. Я обращу ваше внимание только на главные черты страны и нашего путешествия. Как и прежде, мы, оставив плодородную долину Санджу, поднялись к северу на песчаную возвышенность в несколько сот футов вышины, а потом перед нами открылась обширная песчаная равнина, покрытая кое-где скудным кустарником. Эта равнина начиналась у подошвы гор, в левой стороне от нас (юг), а направо мы могли видеть, как она, спускаясь к более низменным равнинам, была перерезана оврагами и рытвинами. Четыре дня ехали мы на запад вдоль этой пустыни, которая [149] разделялась на четыре неравные части стекающими с гор реками. Эти реки окаймлены с обеих сторон полосами плодородной земли. Эти плодородные места лежат ниже поверхности окружающей их пустыни, и образуют хорошо возделанные оазисы, покрытые деревьями. Таким образом, мы всякую ночь проводили в деревнях, хотя весь день ехали по сыпучим пескам. Во все это время горные, цепи, весьма заметные на юге, начали все более и более отдаляться от нашей дороги, так что наконец их стало едва видно. На пятый день мы повернули направо через изрезанную местность, которою наша пустыня переходила к более низменным равнинам. Эти низменности были покрыты тем же сыпучим песком и, как мне сообщили, соединяются с великой средне-азиятской пустыней «Такла-Макан», которая, под именем Гоби, простирается на восток до Китая. Но до сих пор еще мы не видели следов песку или пустыни, а напротив шли по отлично возделанной местности, в которой лежит город Каргалык, и такая же обстановка сопровождала нас до самого Ярканда. По сторонам дороги возвышались, на расстоянии каждого «таша» (около пяти английских миль), высокие столбы с обозначением расстояний. В то время, как мы проходили через Каргалык, там был базарный день; за три или четыре мили до города, народ стекался беспрерывным потоком; старый и малый, мужчины и женщины — все это отправлялось в город (большею частью верхом) для еженедельного сбыта своих произведений. Кто вез кур или корзины с яйцами, кто овец или рогатый скот, кто вел целый караван ослов, навьюченных хлопком или другим сельскохозяйственным произведением. Я видел [150] нескольких прекрасных лошадей, которых вели на продажу. Словом, если бы не восточная одежда, вы могли бы принять этот базар за ярмарку в каком нибудь английском провинциальном городке. Даже деревни, с их садами и стадами домашней птицы, напоминали мне родину, хотя им не доставало высоких крыш и многочисленных окон английских ферм. Многочисленность маленьких хуторов в 2-3 дома свидетельствовала о продолжительной оседлости, а также о безопасности жителей. Совершенно противное явление мы видим в Пенджабе, где беспорядки и анархия приучили народ селиться теснее для взаимной защиты, так что деревни там похожи на муравейники, со многими выходами. Вода для орошения полей доставляется из далека; без искуственного орошения здесь земледелие невозможно, так как выпадает слишком мало дождя (Один китайский путешественник говорит: «Жители этой страны употребляют речную воду для орошения полей; а когда им говорят, что в Китае поля орошаются дождем, то они смеются и не верят, чтобы, небо могло снабдить всех водою в достаточном количестве».). Водопроводы проведены по всем направлениям. Кроме того устроены шлюзы и искуственные водопады, которые приводят в движение толчеи для риса, а также и для измельчения селитры (для пороховых заводов). Толчение производится двумя поочередно падающими пестами, приводимыми в движение водяным колесом. Недалеко от Каргалыка расположены другие два города, один больше, другой меньше его. Они очень похожи на индийские города, но улицы базара крыты от солнца — предосторожность не особенно удачная в это время года, когда так холодно, что все лужи [151] замерзли. Главное их отличие от индийских городов — это благосостояние их жителей. Одежды их хороши и существенны, и видно прошли через руки портного, тогда как платье индийцев состоит из собрания отдельных тряпок. Кроме того, здесь нет тупого и невежественного сословия кулиев, и каждый человек имеет вид почтенный и понятливый. Все городское население собралось посмотреть на наш проезд и выражало свое почтение к цареву гостю, прикладывая к груди крестообразно сложенные руки. Женщины кланялись с опущенными вниз руками. «Ас-салям алейкум» относился специально к юзбаши, как «правоверному»; и в ответ на это приветствие, он постоянно повторял: «О алейкум ас-салям». Одно что было отталкивающее в Каргалыке — это виселица, стоявшая при входе в главную улицу города. В настоящее время она была не занята, но, кажется, была часто в употреблении.

Однажды я видел новопойманного черного орла из породы беркутов, которых приучают к охоте на антилоп и оленей, как соколов к охоте на птиц. Несчастное существо было связано и завернуто в баранью шкуру, и этот сверток висел (головою вниз) у седла во время езды. Они считают, что это обхождение должно непременно укротить птицу (Марко Поло (Yule’s «Marco Polo», i 343, and note at p. 355) говорит: «Его величество имеет орлов, которые приучены брать волков, и такова их величина и сила, что только самые крупные волки могут избегнут их когтей».).

Здесь я впервые увидал двугорбых или бактрийских [152] верблюдов, употребляемых как вьючное животное. Мы обгоняли многие караваны, состоявшие из них. Они темнее мастью, крепче сложены, и покрыты более густою шерстью, чем обыкновенные индийские верблюды, кроме того у последних только один горб. Впрочем, в этой стране существует еще и более цивилизованный способ передвижения — это «араба» или телега (Марко Поло (Chap. XLVII. Bk. I, Bohn’s Ed.) говорит: «Они (татары) имеют превосходную повозку на двух колесах, и покрытую черным войлоком столь плотным, что не промокает, хотя целый день шел бы дождь».). Это есть повозка, поставленная на два очень высоких колеса со многими спицами, и запряженная тремя лошадьми: одна — в оглоблях, а две впереди, везущие постромками. Управляют ими из арабы возжами и длинным кнутом. Во всяком случае, араба значительно превосходят обыкновенную индийскую телегу, как легкостью, так и быстротою передвижения, так как индийские повозки стоят на неуклюжих и деревянных кругах вместо колес, и запряжены ленивыми буйволами, за хвосты которых держится полунагий кули.

Состояние дороги я похвалить не могу, хотя могу показаться неблагодарным, так как во все продолжение пути специально для меня чинили все дороги, а через узкие речки и водопроводы наводили мосты. Это была честь, которой я не ожидал. Я узнал впоследствии, что они спрашивали у моего мунши, Дивана-Бахша, о том, как в Индии принимают сановитых иностранцев. Он объяснил им обычные приготовления в таких случаях, как например, починка дорог и пр.; они до того приняли это [153] к сведению, что приготовили запасные балки около каждого моста, в случае, если сопровождающие меня лошади продавят мост своею тяжестью.

Признаюсь, эти неожидаемые предосторожности несколько устрашили меня. Мне пришло в голову, что мой мунши может был не довольно осторожен в своих выражениях, и что визирь пожалуй подумает, что я еду с поручением от нашего правительства. Я переспросил об этом у Джумы, так как он имел случай убедиться из разговоров моих проводников, считают ли они меня за официальное лицо или нет. Он уверял меня, что почести, оказываемые мне, относятся просто к частному англичанину. Я однако поверил этому только, когда услыхал подтверждение из уст самого визиря в Ярканде. Я решился не принимать никаких почестей под личиной предполагаемого величия, как это делали не раз путешественники в отдаленных странах Азии. Поэтому, тотчас по прибытии, я нарочно завел разговор об этом, и получил полное удостоверение в том, что правительство Туркестана честило во мне одного из членов английской нации, а не какого нибудь посла английского правительства.

Но я еще не описал вам образа нашего путешествия и обращения со много моих хозяев. Они дали мне отличную лошадь для езды, также как и всем моим слугам, а вещи мои были поручены нескольким всадникам, следовавшими за нами. У юзбаши было около двенадцати спутников; кроме того двое или трое ездили постоянно в Ярканд и обратно, донося сведение о нашем путешествии и возвращаясь к нам в невероятно скорый промежуток времени, одетыми в новые одежды, с приветственными [154] речами от шахавала к «михману» (мне). Что они находили доносить о нас — я право не знаю; но было очевидно, что сомнения их насчет приближающегося англичанина еще не совсем улеглись, хотя они тщательно скрывали их под личиной высокой вежливости. Что касается до юзбаши, то он был самый дружелюбный и приятный из моих спутников. Веселый, как вырвавшийся на праздник школьник, он поддерживал во всем караване приятное расположение духа. Подчас он начинал со мною разговор на языке, состоящем из смеси большого числа тюркских и малого числа персидских слов; тогда я отвечал ему на наречии, в котором отношение этих двух языков было обратное. Наши взаимные недоразумения составляли неисчерпаемый запас для потехи наших спутников. Если, как это иногда случалось, мы не понимали друг друга, он делал вид, что хочет меня ударить, или сбросит с лошади. Когда я упоминал при нем о чем нибудь для него непонятном, напр. об искусствах и изобретениях цивилизованных стран, он грозил мне пальцем, и улыбаясь покачивал головою, говоря — «ах Ша-сахиб», голосом, который означал: — «Вы, франги, наверное продали душу «Шайтану». В следующую минуту он начинал петь андиджанскую песню, размахивая кнутом, и вдруг ударял им но плечам кого нибудь из своей свиты. Однажды, когда мы с ним сидели на ночлеге, он увидел мои теплые перчатки, и надел их. В это время проходил через дверь его доверенный слуга; он подозвал его, и под предлогом сказать ему что-то на ухо, свхатил его в охапку. Тогда он дал ему изо всей силы несколько пощечин моими перчатками. [155] Несчастный казался ошеломленным, а я думал, что он провинился в чем нибудь, как вдруг юзбаши, покатившись со смеху, показал ему свои руки, облеченные в мои перчатки. Слуга понял шутку, и следуя священному писанию подставил и другую щеку, которой немедленно досталось. Однажды мы остановились в одной придорожной мечети для совершения вечерней молитвы. По окончании молитвы, юзбаши с своей свитой выбежали из мечети, точно толпа школьников по окончании уроков. Увидев это, три женщины, шедшие по дороге, бросились бежать в поле. Тогда мой приятель остановился, и стал кричать: «ханым! ханым!» (сударыня). Наконец они принуждены были отвечать, когда юзбаши, соблюдая тончайшую учтивость, обратился к ним с длинною речью о том, как счастлив он, что встретил их, что для них нарочно он и «михман» прибыли сюда, и как ему жалко, что осталось так мало времени для разговора. Все это время женщины, которым и весело, и стыдно было стоять перед столькими людьми, старательно отворачивали свои лица. Приятель мой, окончив свой спич низким и церемонным поклоном, торжественно произнес «Ас-салям алейкум», и увидев, что меня позабавила его шутка, весело присоединился к общему смеху. Со всем этим, он имеет манеры настоящего джентльмена, и я смотрю на него как на хорошего друга — чувство, которого нельзя питать к уроженцам Индии. Он, кажется, всеми любим, в особенности своими слугами, с которыми он обходится очень хорошо. Однажды он долго с ними разговаривал, и, обратившись ко мне, сказал мне через переводчика: «мы толкуем об Андиджане, нашей родине»; и продолжал расточать [156] похвалы ее красоте, плодородию и счастливой жизни, которую они там прежде вели. «В то время, говорил он, я еще не был принужден сделаться солдатом, а жил беззаботно, занимаясь охотой. Но вот пришли русские, и мы все взялись за оружие для защиты своего отечества. Я думаю, нет ни одного семейства в Андиджане, которое бы не лишилось хоть одного своего члена в войне с чужеземцем, и вот мы тысячами принуждены были выселяться в эту страну».

Однако, я думаю, что прежняя жизнь в Андиджане не совсем была так спокойна, как старался представить ее юзбаши. Я узнал, что имя Андиджана дается в общежитии всему коканскому ханству, и есть имя его древней столицы. По рассказам он гораздо холоднее Ярканда, но изобилует всякого рода плодами. Эта страна вероятно по большей части гористая, так как она заключает в себе верховья Сыра и Нарына, которые вытекают из северных склонов гор, заключающих восточный Туркестан. Вся низменная и ровная часть Кокана находится в руках русских с Чимкентом, Ташкентом и Ходжентом, бывшими до тех пор главными городами ханства. Якуб Бег, теперешний властелин Кашгара и Ярканда, сам природный коканец, основал в восточном Туркестане андиджанское государство. Все значительные места в администрации заняты его земляками, из которых также состоит зерно его армии. Они так близки с яркандскими и кашгарскими уроженцами, что их владычество не чувствуется на столько, на сколько владычество чуждых победителей. Их язык — только наречие тюркского, и легко понимается в Ярканде. Они больше одарены административными способностями, чем [157] коренные жителя этих провинций, которые так долго находились под чужеземным игом китайцев.

Таким-то образом мы коротали время во время наших ежедневных переходов. Я с своей стороны старался растолковать юзбаши различие между Индией и Англией, которое он сперва плохо понимал, рассказывал ему эпизоды из наших войн с русскими и китайцами (его врагами) и уверял его в нашей дружбе с султаном Рума (Турции, к которому они питают глубочайшее уважение. Мое ружье также было источником не малого удовольствия; много было убито несчастных ворон и мелких птиц. Даже тем, которые улетали подстреленными, не всегда удавалось скрыться. Вся кавалькада устремлялась за ними с криками радости и загоняла несчастных птиц до смерти, как куропаток. В таких случаях мои гудские слуги, горцы, непривыкшие к верховой езде, обыкновенно падали с коней, и таким образом являлась новая забава — погони за освободившимися лошадьми. Юзбаши, у которого лошадь была лучше чем у других, первый нагонял беглеца, но вместо того, чтоб остановить ее, он прибавлял ей своей нагайкой новой прыти.

Народ здесь обладает множеством игр, для которых требуется необыкновенное искуство в наездничестве. В одной из деревень юзбаши показал мне забаву, которую они называют «ухлак». На землю кладется тело козла без головы, и каждый старается поднять его, не слезая с коня. Страшная теснота бывает в то время, когда они, держась одной ногой и рукой за седло, опускают другую руку до земли. Но вот одному удалось — он снова усаживается на седле и ускакивает. Остальные бросаются [158] преследовать его, а он всячески старается увернуться, наконец то тому, то другому удается отнять козла. Тот, у кого добыча, придерживает ее ногой, и таким образом вся эта ватага носится по степи до тех пор, пока все лошади не выбьются из сил. Красиво видеть совершенство и грацию их езды. По видимому их посадка свободнее нашей, и, по непонятной для меня причине, напоминает мне искусного пловца, держащегося на воде без всякого усилия: его тело повинуется всякому движению волн. Во время ухлака они, кажется, совсем забывают о своих лошадях. Они редко касаются руками поводьев, и перескакивают рвы и кочки, едва сидя на седлах и борясь друг с другом. Эта игра впрочем не безопасна. У одного киргиза из нашего каравана лопнули подпруги, когда он нагибался, и он упал на землю посреди толкотни. Острые подковы лошади проломили ему череп. Мой приятель, мулла шериф, и его горячий бурый пони сделал настоящий сальтомортале. Лошадь упала на голову и перековырнулась так, что шея ее осталась под нею в согнутом положении. Я думал, что она непременно сломает себе шею: Хозяин ее вылетел на несколько шагов вперед, и вся кавалькада по видимому проскакала через него, нисколько не думая остановиться. Пони и мулла были подняты, оба только отряхнулись, и опять с новым жаром бросились в степь. Конюхи юзбаши оказались лучшими наездниками. На другой день мы встретили двух офицеров, посланных шахавалом, чтобы нас приветствовать. Они приближались к нам, играя с своими спутниками в ухлак. После обычных поклонов и приветствий игра продолжалась, и я в первый раз решился участвовать в ней. Дело шло довольно удачно, [159] но я подозреваю, что они нарочно мне поддавались в игре. Когда мне удалось отнять козла, я сумел благополучно придерживать его ногой; но, как я ни старался, я никак не мог поднять сам козла с земли. Английские седла весьма неудобны для такого рода штук; но даже, когда я садился на одну из лошадей юзбаши, и имел для поддержки высокую луку, я никак не мог достать земли, и насилу поднялся опять на седло. Даже сами тюрки иногда соскальзывают с седла, если лошадь слишком высока. Вообще, нужно иметь большую уверенность в лошади для того, чтобы быть в состоянии держаться обеими руками за козла, скача по неровной местности. Впрочем, тюркские кони вполне оправдывают это доверие, и весьма редко спотыкаются.

Но вот, посреди этой конной забавы, юзбаши вдруг останавливается и слезает с лошади. Достав карманный компас, он определяет направление Каабы, и целый ряд правоверных колепопреклонно начинает совершать мусульманскую молитву. За неимением воды, они делали только жесты, напоминающие омовения, прикладывая руку к песку, вместо того, чтобы наполнять ее водою.

Перед каждой деревней мы были встречаемы властями области, к которой принадлежала деревня, и они отводили нам помещения, как и в Санджу. В трех милях от Каргалыка, встретил нас бег этого города, и когда я слез и поклонился ему, меня посадили на почетное место, на ковре, разостланном под деревьями, а спутники наши в это время сидели в некотором расстоянии от нас на отдельных коврах. Вслед за тем были принесены дастар-ханы, состоявшие из мисок супу, пилава в высоких сосудах, огромных ломтей хлеба и целого вороха плодов. [160] Когда мы все наелись до сыта, юзбаши попросил меня посидеть, пока весь караван не совершит на моих глазах послеобеденной молитвы.

Конец этого переезда сделали мы в страшных облаках пыли, поднятой нашей увеличившейся кавалькадой. Рядом со мной ехал бухарский хаджи, который с одним спутником выехал нам на встречу на целое полдня пути. Он путешествовал по Индии, Аравии и даже Турции. Мы имели длинный разговор на персидском языке, который я начинаю очень порядочно понимать, хотя это был первый случай, где мне удалось испытать мои теоретические знания на практике. Наш разговор продолжался и после прибытия в Каргалык. Он просидел со мною несколько часов, пил чай и толковал мне про многие земли и города. Всего более похвал расточал он Бухаре; он находил ее почти равною Стамбулу (Константинополю).

Из слов этого человека, который оказался купцом, я сообразил, что между Туркестаном и Индией можно завести обширную торговлю. Он говорил, что ежегодно ввозится в Бухару 10,000 верблюжьих вьюков (около пяти миллионов фунтов) чаю, но что до разрыва с Китаем ввозилось гораздо больше. Через нас Ярканд мог бы получать огромное количество чаю и разных английских изделий, за которые он платил бы нам золотом, шелком, лошадьми — всем, чем он изобилует. Мой собеседник сам торговал с Россией, и даже посетил Оренбург, который он называет «Оренбуда». Эта торговля считается весьма прибыльною; купец, отправляющийся с 40 навьюченными верблюдами, возвращается с шестьюдесятью, что дает ему возможность отправить на следующий год 100. [161]

В деревне Бора я еще познакомился с другою личностью. Я сидел на ящике и чистил ружье, когда увидел почтенного человека в зеленом халате, который шел ко мне через двор с несколькими спутниками. В ответ на мои вопросы, он рассказал мне, что он сиад (потомок Магомета), уроженец Ревель Пинди в Пенджабе, что, он посетил Мекку и, возвращаясь через эти страны, поселился при одном соседнем Зиарете (гробнице мусульманского святого). Потом он спросил: «а вы — мусульманин, или индиец?» и когда я и мои слуги рассмеялись, он прибавил: «Нет, вы должно быть френг».

Он пришел собственно за тем, чтобы посмотреть на англичанина, но, видя меня в тюркском костюме, он принял меня за главного слугу сахиба. Когда он узнал кто я такой, он сделался очень любезен, и казалось смотрел на меня, как на земляка. Он обещался посетить меня в Ярканде, где мы будем иметь более времени для разговора. Увидев моих слуг, он спросил, индийцы ли они, и, узнав, что они были действительно таковыми, он повторил старинную поговорку: «После всего, мы все-таки все сыны Адама». Мы расстались большими друзьями, и я узнал, что он был очень чтим народом за высокое благочестие. Поэтому я не мало удивился его терпимости.

Пересекая отрог великой пустыни Такла-Макан, мы видели двух «киков», небольших антилоп. У них замечательные, лирообразные рога, пару которых я привез домой на показ. Юзбаши говорил, что они живут большими стадами, подобно диким верблюдам (?), на востоке великой пустыни. Эта пустыня представляется источником различных суеверий. Так рассказывают, что некогда [162] обитало там одно языческое племя, к которому пришел проповедывать ислам Джалла-Удин. Они согласились обратиться в мусульманство с условием, чтобы этот праведник обратил их жилища в золото. Не долго думая, он немножко помолился, и дело было сделано. Но тогда эти неверные сказали ему: «Старик, мы имеем теперь все, чего мы желали, зачем же нам ислам?» святой человек отправился в обратный путь, но только что он успел от них уйдти, как поднялся вихрь и песок погреб все селение и нечестивых его жителей. Много было поисков за этими сокровищами, но ищущим всегда мешала достигнуть цели какая-то неведомая сила. Я рассказал юзбаши предание Геродота о златоносных муравьях этой страны (Марко Поло говорит также (Yule’s «Marco Polo», i, 180): Вполне достоверно, что эта пустыня служит убежищем нечистым духам, которые стараются погубить путешественника, вводя его в разные заблуждения.).

Юзбаши старался, чтобы я не скучал по вечерам. Он обыкновенно приглашал меня в свои собственные покои на «тамаша», состоявший в том, что один из людей играл на двухструнной гитаре, пока другие исполняли тюркскую пляску. Движения их были медленны; они поворачивались из стороны в сторону — вообще танец этот был скучен и нагонял сон. Мои слуги в это время сидели в дверях. Юзбаши всегда смеялся над ними за то, что они не ели того что ел их господин, и в шутку уговаривал их есть хлеб и пить чай. Когда он узнал, что им не запрещено есть плоды из его рук, он оделил их яблоками, гранатами, грушами и пр. Видя, что один из моих слуг — Чумару, бьет руками в такт [163] музыки, он пригласил его поплясать. Чумару вскочил, как вдохновенный Вакхом, и стал выделывать гудскую пляску. Юзбаши и все тюрки были в восхищении, и последний поклон Чумару был встречен бурею рукоплесканий. Однажды, перед избранным кружком зрителей, сам юзбаши показал мне андиджанский танец. Движения были красивы и эфектны, и вообще это был один из восточных танцев, наиболее приближающийся к нашим балетным. С босыми ногами, в развевающихся шароварах, с красною шалью в каждой руке, он летал вокруг комнаты, на каждом шагу меняя па и потрясая шалями.

Однажды он пригласил меня ужинать, я послал за моими собственными ножом и вилкой, так как таковых у него не имелось. После того, как мы умыли руки с помощью слуги, длинная скатерть была разостлана на ковре, а на нее были поставлены два высоких деревянных сосуда с пилавом. Юзбаши, я и еще два или три почетных гостя принялись за один (проговорив «Бисмилля» — во имя Аллаха), а слугам отдали другой сосуд. Требуется большое искуство (я это нашел, когда у меня не было своего прибора), чтобы благополучно ввести рис в рот: рис захватывается щепотью, и когда он довольно уже близок к губам, его отправляют в рот щелчком большого пальца. Мясо вынимается из пилава, слуга разрезает его своим кинжалом на кусочки, удобные для еды, и раскладывает их перед своим хозяином на одном из огромных ломтей хлеба. Апетит у них исполинский и рис исчезает неимоверно скоро. Когда все было покончено, сосуды и скатерть убраны, юзбаши поглядел вокруг, и с [164] словами «Амин, Аллахо акбер», распростер руки и погладил бороду; мы последовали его примеру.

Имея такого любезного спутника, и окруженный такими новыми сценами, я, конечно, не находил свои дни слишком длинными. Если бы я был посланником, то они не могли бы мне оказать стольких почестей, и если бы я был их единоверцем и земляком — более дружбы и приветливости. Так однажды юзбаши сказал мне: «Ах, Ша сахиб, если бы вы не были френг, то мы бы с вами были братьями. Когда вы уедете, вы должны мне писать из вашей родины о том что вы там будете делать».

Перед каждым городом выезжал ко мне на встречу губернатор или бег, и привозил дастар-хан или обед, приготовленный на весь караван (приблизительно на 20 человек). Миски суну, пилаву, плоды, хлеб — все это расставлялось перед нами; а потом я въезжал в город между бегом и юзбаши. Главные купцы встречали нас в воротах, тогда как весь народ толпился на улицах города. Введя меня в отведенную для меня квартиру, и посидев со мною короткое время, бег удалялся, но на следующее утро приходил, чтобы проводить меня за город. Проехав несколько часов, мы снова находили дастар-хан, высланный вперед из города бегом, и приготовленный под группой деревьев. Даже начальники маленьких местечек выносили нам дастар-хан и просили нас сделать им честь — выпить чашку чаю. Наконец одно имя дастар-хана начало приводить меня в ужас, количества бесполезной пищи, чая, которые я принужден был ежедневно потреблять, были огромны. Так как, кроме моего собственного обеда, я должен был принимать [165] ежедневно два дастар-хана от юзбаши (утром и вечером), то неудивительно, что остальные угощения (а они обусловливались географическим расположением деревень, а не состоянием моего апетита) вызывали во мне серьезные опасения. Я утешаю себя только тем, что меня угощали как представителя всего английского народа.

Когда мы приблизились к Ярканду, почетные гонцы отсылались чаще, чем когда нибудь, и все возвращались в новых халатах. Мы переехали через значительную реку, которая, как мне сообщили, в полноводье бывает судоходна. В настоящее время года она разделена на пять мелких рукавов. Юзбаши объявил мне, что не доезжая Ярканда я буду встречен значительным лицом, братом или сыном шахавала, которому не лишним с моей стороны будет подарить «джама» (одежду). Он спросил у меня приготовил ли я такой подарок, и просил меня обратиться к нему, даже если бы мне нужно было до 1000 тилл (около 600 ф. ст.). В то же время он написал к шахавалу, что так как мой караван отстал, я не имею подарка для высокопоставленного лица, и что поэтому мне будет не ловко встретить такового, то пусть лучше он пришлет менее значительного человека. Согласно этому, меня встретил за три мили до Ярканда другой юзбаши, в великолепной одежде и с 40 человеками свиты, которая была выстроена в два ряда. Мы спешились и поздоровались по восточному обычаю. Он ошеломил меня столь сильным объятием, что у меня захватило дух, когда я хотел вежливо осведомиться о его здоровья. Вслед затем я поднес ему новый халат (которым на этот случай снабдил меня мой юзбаши), и один из моих слуг накинул ему его [166] на плечи. После этого мы сели на коней и продолжали путь. Вскоре показалась перед нами низкая, длинная белая полоса: это была цель моего долгого путешествия — стена Ярканда. Когда мы стали подъезжать по совершенно плоской местности, один предмет особенно бросился нам в глаза, возвышаясь над стеной, как раз перед нами. Это были четырехугольные подмостки, точно леса, когда строят башню, снабженные двумя платформами. Увидев мой вопросительный взгляд, мулла шериф прошептал мне: «Это эшафот!» Таков первый предмет, который видит путешественник, въезжая в Ярканд.

Оставив за собою небольшой загородный базар, мы прошли через ворота в земляной стене, которая имеет 20-30 футов вышины, и толщина которой, при суженной вершине, около 10 футов. Немного пройдя по улице нам пришлось проходить под виденными мною подмостками. Они возвышаются над крышею крепкого здания, которое я счел за яркандский острог. Хотя путь наш лежал не через самые лучшие части города, но улицы, по которым мы проезжали, были оживлены торговлей, представляя почти беспрерывный ряд всевозможных лавок. Большую часть торговцев составляли женщины, и я видел нередко тут же люльку с ребенком, качаемую ногою матери. Такой способ усыпления детей доказывает большую долю цивилизации, чем у горцев Симла, которые, чтобы усыпить ребенка, вешают его под желобом, из которого вытекает вода. Потом мы прошли еще мимо высокого вала, который я принял за вторую городскую стену, но это оказалось только забором одного училища. Улица здесь шириною в 10-12 футов и некоторые дома имеют два этажа. [167]

Проехав еще 20 минут по лабиринту извилистых улиц, мы выехали через другие ворота на большое поле, сажен 200 ширины, отделяющее старый город от нового. Несколько полуразвалившихся домов указывают здесь место базара, который, под владычеством китайцев, соединял оба города. «Янг-Шар» (Новый город) («Янг-Шар» — казармы. Таковой есть около каждого города восточного Туркестана. Это слово не следует смешивать с «Янг-Хиссаром», который есть имя города, снабженный, как и все города, «Янг-Шаром».), к которому мы подходили, был построен иноземными владыками страны в виде убежища. Если происходило какое нибудь смятение в народе, китайские войска скрывались там, где преспокойно и дожидались конца беспорядков. Стены Янг-Шара состоят из того же материала, как и стены старого города, но местами украшены любопытными пагодаобразными постройками — остатками китайского владычества. Ворота были в том же стиле, а около них собралось множество тюркских солдат в красных одеждах. Внутри города большое их число было расположено в живописных позах, и все они пели и плясали с таким заученным видом довольства, что я сразу понял цель этого сборища. К тому же они казались совершенно непривычными к мундирам, в которые их нарядили. Двое или трое ходили «тихим шагом», и я до сих пор не знаю, кого они должны были представлять: рекрут или часовых. Вслед затем мы подошли к артиллерийскому парку, состоявшему из ряда маленьких пушек и гаубиц. Артиллеристы были одеты в синие мундиры, и я остановил свой взор на кучке лучше одетых, очевидно [168] офицеров. Нельзя было не признать в них индийцев, может быть прежних перебежчиков.

Несколько сажен дальше было нечто в роде площади, за которой возвышалась другая стена с воротами. Не доезжая до этой стены, мы остановились и сошли с коней; оба юзбаши ввели меня в дом, стоявший по левую сторону. Пройдя три двора, мы увидели нечто в роде павильона в конце третьего двора. Плоская крыша с большим выступом составляла широкую веранду, поддерживаемую высокими колоннами; в средине крыши было углубление, которое доходило до следующей стены и заключало в себе род дивана, устланный ковром для посетителей; с каждой стороны этого вместилища находились двери, ведущие в удобные комнаты, снабженные бухарскими коврами и в которых весело горели большие огни. Юзбаши объявил, что этот дом принадлежит мне и что немного погодя я буду видеть шахавала. Через несколько минут появился неизбежный дастар-хан, состоявший на этот раз из сливок, варенья и т. д. Он был внесен мне братом шахавала, который поздравил меня с приездом в Ярканд. Узнавши, что он говорит по персидски, я выразил ему благодарность, которую я ощущал при виде всех почестей, которых я удостоился во время путешествий. Он отвечал, что нет почести, которая была бы слишком велика для гостя царя. [169]

ГЛАВА IX.

Пребывание в Ярканде.

Шахавал дад-хва; его высокое общественное положение. — Посещение его и хороший прием, оказанный им. — Помещение путешественника. — Присланная мебель и другие подарки. — Другое свидание с шахавалом. — Убиение Шлагинтвейта. — Что сообщают слуги путешественника о городе. — Путешественник остается дома. — Рамазан. — Снова о шахавале. — Разговор о китайцах и пр. — Гейвард.

После его ухода я остался некоторое время один, но вскоре возвратился мой юзбаши и сказал мне, что если я желаю, то он поведет меня к шахавалу. Нужно сказать вам что я открыл касательно общественного положения этого сановника. Он не только губернатор яркандский, как я прежде воображал, но второй человек во всем государстве, то же самое, что великий визирь в Турции. Во время отсутствия Аталыка он занимает дворец, в который меня и провели. Проходя чрез большие ворота, уже прежде виденные мною и наполненные солдатами (здесь не было признаков нерадения), мы дошли до вторых ворот, одинаково защищенных стражею и ведущих во внутренность дворца. Мы прошли большой двор. Все четыре стороны его были заняты сидящими чиновниками с опущенными глазами, и у [170] каждого был белый жезл в руке. Всеобщее молчание производило впечатление, согласное со всей обстановкой — с дворцом восточного деспота. Перед дверью второго двора большие ширмы скрывали от взоров все окружающее. Уединенность этого внутреннего жилища производила тоже впечатление, что и немая толпа извне. Перед нами шел церемониймейстер с белым жезлом; дойдя до половины двора он остановил меня и указывая на отдаленную дверь, шепнул, что шахавал находится за этой дверью. Я поклонился по этому направлению, как того требовал обычай, после чего меня подвели к двери. Тут меня все оставили и церемониймейстер сказал мне, что я должен войти один в комнату к шахавалу. Небольшой, пожилой человек в темном платье сидел на подушке перед огнем в комнате, куда я вошел. Он встал и поспешил ко мне на встречу, поцеловал меня по восточному обычаю и повел за руку к другой подушке подле огня, приветствуя меня весьма радушно и расспрашивая о том, были ли у меня все удобства на дороге. Посидев немного, я встал, согласно с полученными сведениями, и проговорил Алахо-акбер! сделав требуемое движение руками. Потом я снова сел по тюркски, слушал разные любезные речи шахавала и отвечал на них. Он выразил мне удовольствие по поводу приезда англичанина, говоря, что его соотечественникам известна дружба нашей нации к султану турецкому (главе мусульманской веры), и что вследствие этой дружбы мы также будем друзьями. Появление английского сахиба, предпринявшего трудное, дальнее путешествие, с целью посещения Аталыка, должно служить укреплением дружбы между двумя народами. «Дружба», говорил он, «все поощряет, а вражда [171] ведет только к опустошению земли». Надеюсь, я отвечал как следует, сказав ему, что своим посещением я желаю установить дружественное сношение между обеими странами, так как англичане питают самые дружелюбные чувства к тюркам. Я прибавил, что королева будет очень довольна, когда услышит, как хорошо принимают в Туркестане одного из ее подданных. Затем, шахавал стал извиняться за то, что меня так долго задержали в Шахидулле и за плохой прием, оказанный мне, но по его словам причиной этому было то, что я не дал знать вперед о моем прибытии. При этом я выразил крайнее удивление: «Неужели мои слуга, мунши», проговорил я, «не отдал моего письма и подарков Аталыку?» Шахавал отвечал, что нет «Но, в таком случае, вы могли обвинять меня в недостатке уважения к Аталыку за то, что я вперед не испросил у него позволения посетить его. В сущности же я только с этой целью и послал мунши. Прошу вас вызвать его и спросить у него ящик с письмом к Аталыку. Я очень сожалею, что случилось такое кажущееся неуважение с моей стороны». Шахавал на это отвечал: «Нет, нет, какое же тут неуважение; мне жаль только, что вас задержали в Шахидулле и что своевременное сообщение не дало мне возможности приготовить для вас достойный прием. Что касается мунши, он ваш слуга, его вызовут, как только вы пошлете за ним».

Во время этого разговора подали «дастар-хан». Поговорив еще несколько времени на ломаном персидском языке (что касается меня) я встал, желая уйти.

Шахавал положил мне руку на плечо, с целью удержать меня. Через несколько минут слуга принес богатое [172] шелковое платье, которое было накинуто мне на плечи при прощанье. Шахавал тоже встал и проводил меня другой дверью, через длинную комнату, которая, как я потом услышал, употреблялась в виде мечети для свиты Аталыка. В конце этой комнаты шахавал простился со мной, низко поклонившись. Здесь ко мне присоединились мои слуги и мы вернулись домой, куда в это время прибыли уже все мои вещи. У наружных ворот дворца мы встретили довольно приличного всадника. Он тотчас сошел с лошади и подошел ко мне целоваться. Юзбаши пробормотал несколько слов, представляя нас друг другу, и я бросился в его объятия со всей искренностью продолжительной дружбы. Но я до сиих пор не имею ни малейшего понятия о том, кто он такой.

Возвратившись домой, я тотчас послал за своим мунши. Он явился разодетый в роскошное платье, подаренное ему шахавалом, и я велел ему тотчас послать за ящиком с письмом. Я вложил письмо мое к Аталыку в красивый маленький ящик из золота с эмалью, известный под именем гуджаратского изделия. Ящик этот скоро был мне доставлен; я, не открывая, передал его юзбаши, с просьбою вручить его шахавалу. Я нарочно так поступил, чтобы они сами прочли письмо и убедились в правдивости моих слов. Прошло около часу, после чего юзбаши вернулся, неся мне назад ящик с письмом и прося меня от имени шахавала лично передать его Аталыку, когда я последнего увижу. Я все-таки узнал, что они читали письмо, а мне только этого и нужно было.

Мунши рассказал мне все обстоятельства своего путешествия и пребывания в Ярканде. Мне было очень досадно, [173] что об не передал моего письма, ни даже сущности его, но он представил мне довольно великие причины; впрочем, я еще не могу произнести решительного приговора по поводу этого дела. Оказывается, что Махмуд-Назар, возвращавшийся посол, попечению которого я поручил Дивана-Бахша, просто мошенник. Он, во все время путешествия, дурно обращался с мунши, и по прибытии в Ярканд стал распространять слухи, что это шпион, умалчивая совершенно о моем приближении. Хотя шахавал, не смотря на эти слухи, хорошо принял моего мунши, причем Махмуд-Назар попал даже в немилость, но все-таки Дивана-Бахша в Ярканде подвергли строгому надзору, а видя это, и боясь, что мне пошлют приказание вернуться назад с полдороги, если мое приближение станет известным, рассудил лучше умолчать об этом, пока я не доеду до Шахидуллы. Только когда я прибыл туда, он объяснил цель своего приезда.

Я не могу одобрить его действий, даже после такого объяснения. Избегнув одного зла, он навлек другое тем, что возбудил подозрение тюркского правительства своим долгим молчанием.

Офицер был тотчас послан, чтобы задержать меня в Шахидулле (это тот самый, который приехал в Шахидуллу 13-го ноября), а через 2 или 3 дня шахавал велел моему мунши написать мне о том, как его радушно приняли, и что Аталык с удовольствием услыхал о моем желании посетить его страну, но что напрасно мне зимой брать такой труд; а лучше отослать мунши с уполномоченным послом к английскому правительству, после чего нас с радостию примут в Ярканде. [174]

Далее, Дивану-Бахшу велено было написать сверху по индийски (как будто от себя), чтобы я тотчас возвратился в Ладак. Он так и сделал, но по счастию я, не приметив приписки, бросил письмо, потому что не мог его разобрать Если б я прочел его, я бы серьезно призадумался Это самое письмо было мне передано Джумою. Когда моя записка пришла в Ярканд (писанная в первый день из киргизского лагеря), ее послали к мунши для прочтения. Не задумываясь над ложью (если это правда) и над своим непониманием английского языка он сказал, что я пишу Аталыку о своем твердом намерении не выезжать из Шахидуллы прежде окончательного решения его, т. е. Аталыка. Кроме того, он, согласно с моими приказаниями, упомянул о моем желании, чтобы за мной на границу выслали чиновника с известным саном. Вследствие такой просьбы, юзбаши был послан ко мне, но тут произошла еще задержка, благодаря появлению Гейварда. Вот что я узнал от мунши; мне сдается однако, что в этом рассказе, также как и в словах шахавала, кроется некоторое разногласие с фактами. Гарнизон занял Шахидуллу еще за месяц до моего прибытия, т. е. около того времени как Махмуд-Назар и Диван-Бахш прибыли в Ярканд; кроме того я вспомнил еще несколько несообразностей. Но, как говорит шахавал, главное дело заключалось в том, чтобы безопасно достигнуть Ярканда, что и удалось вполне. Какие интриги предшествовали или причинили мое благополучное прибытие, останется, я думаю, всегда тайною для меня.

Кроме того мунши сообщил мне, что в самый день его приезда в Ярканд, в земле подле города нашли [175] зарытую пушку. Эта находка была принята за хорошее предзнаменование, так как приезд английского посланного совпал с таким выгодным увеличением городской защиты.

Я начал устраиваться в своем доме. На первом дворе находятся конюшни со стойлами на 10 или 12 лошадей. Напротив находятся две или три комнаты, занятые пенджабаши (начальник 50) и его адъютантом, которым поручено оставаться в числе моих спутников. Тут же принимаются все посетители, пока мне о них докладывают. Во втором дворе есть комната, которую я обратил для себя в купальню, а рядом кухня и людские. Двое рабов, из собственной свиты шахавала, пришли помогать в кухне. В конце третьего двора находится нечто в роде павильона, в котором я живу. За ним тянется маленький сад с оранжереей. За 100 саженей от садовой стены возвышается укрепленная степа Янг-Шара, с небольшими домами на расстоянии 30 саженей друг от друга. Моя гостиная очень уютная комната, с ковром и обширным камином, наподобие европейского, который никогда не дымится. Стены выбелены, а потолок тщательно оклеен обоями. Свет проходит в отверстие, затянутое тонкой бумагой вместо стекла; кроме того два окна открываются до самой земли. Эти окна двойные; наружные состоят из трельяжа, покрытого прозрачной бумагой, а внутренние представляют ставни, которые на ночь запираются. Все дерево выкрашено в зеленую краску, и весь дом, снаружи и внутри, был обновлен для моего приема.

Дом этот принадлежал яркандскому губернатору. Рядом находится дом шахавала (он занимает дворец только во время отсутствия Аталыка, в качестве регента). [176] Прежде чем я сел обедать, снова явился юзбаши с целой толпой прислуги, несших разную мебель.. Тут были: стол (не более двух футов вышины), с узором из самых ярких красок; два высокие кресла с прямыми спинками, сиденье которых приходилось в уровень со столом; две кровати с большими тонкими матрасами, обитыми шелковой материей. Эти последние предназначались для сиденья днем так же как и для спанья. Каждая отдельная вещь была сделана специально для меня, так как в Ярканде ничего этого не знают. Тюрки обыкновенно сидят на коврах и спят на деревянных полках или на матрасах, положенных прямо на пол. Шахавал узнал от индийцев, находящихся в его услужении, что нужно было для англичанина. С их-то слов была приготовлена упомянутая мною мебель; сравнительная вышина стола и стульев неудачна; но по счастью у меня с собой американский складной стул, совершенно подходящий к столу. Высокие кресла я буду употреблять в торжественных случаях, предлагая одно посетителю, а другое оставляя себе. Когда все эти вещи были мне показаны, юзбаши поднес мне ермолку наподобие тех, которые они все носят под турбанами, высокую бархатную шапку, опушенную мехом, шелками вышитый кошелек особого фасона, для ношения на поясе, пару высоких сапогов и наконец длинный халат из пунцовой шелковой материи, сильно подбитый ватой. Шахавал прислал мне его по причине холодной погоды. Старанье, с которым старый шахавал выбирал все что могло мне понравиться, возбудило во мне самые дружелюбные чувства к нему; я видел, что он заботился об удобстве моем, а не только показывал вид гостеприимства. [177]

Слуга мунши, Рахмет-Улла, попался в подстрекательстве тюрков против моих индийских слуг, которых он сам учил не прикасаться к хлебу мусульман. Я позвал его к себе и взяв его за ухо (это местный обычаи, когда хотят придать выговору большее значение) стал выговаривать ему за его поведение. «Эти люди», сказал я, «гораздо меньше индийцы, нежели ты сам, а потому имеют менее причин сохранять кастовые обычаи в еде и питье. Если ты когда нибудь еще посмеешь вселять им такие мысли, то я с тебя кожу сдеру».

Провинившийся обещался слушаться меня с видом глубокого раскаяния; после этого мне не пришлось более слышать подобных историй.

Ярканд. Декабря 9-го. Нынче за завтраком юзбаши приходил ко мне; за ним человек нес поднос со сливками и вареньем. Я сообщил ему свое желание иметь другое свидание с шахавалом для того, чтоб поднести ему разные подарки. Юзбаши обещал переговорить об этом. Кроме того, я напомнил ему о стекле для моих часов, которое он обещал вставить по приезде в Ярканд. Я тоже просил его прислать мне каких нибудь купцов, от которых я мог бы узнать цены различных предметов торговли на яркандском рынке. Он обещался все исполнить и понес показывать шахавалу мои часы. Вскоре после этого он возвратился и сказал мне, что часовщик болен; но вместо того принес мне собственные часы шахавала, с просьбой последнего употреблять их, пока мои не починят. Присланные часы были настоящие женевские (серебрянные вызолоченные); они заводились без ключа. Это — до крайности любезное действие, со стороны шахавала. [178]

Вчера шахавал сказал моему мунши, что он очень рад меня видеть и надеется со мной подружиться; но только с условием, что я буду всегда заявлять все что мне будет нужно.

Двух сипаев послали отыскать мои караван; другие два должны присоединиться к ним в Шахидулле. Я подарил каждому по турбану и обещал награждение.

Ярканд. Декабря 10-го. Юзбаши снова явился с подарком; он принес мне высокую, подбитую мехом, голубую бархатную шапку и четыре красивые платья для слуг. Я спросил его опять, когда я могу идти с моими приношениями к шахавалу. Он ушел осведомиться и скоро возвратился, говоря: «Идите за мной, но подарки ваши не могут быть приняты прежде, нежели вы увидите Аталыка». Я отправился во дворец и, при помощи моего мунши, которому было позволено присутствовать при свидании, имел продолжительную беседу с шахавалом. Вот, на сколько я помню, сущность этого разговора:

«Мы не посылали к англичанам посла (элки) по той причине, что нам совестно встретиться с ними, после убиения англичанина (Шлагинтвейта), случившегося несколько лет тому назад. Правда, что теперешнее правительство не имело ничего общего с этим убийством, совершенном сумасшедшим, в руках которого была тогда власть. Но все-таки он туркестанец, и мы боялись, что обвинение падет на теперешнее правительство».

Я отвечал, «что нам известны все обстоятельства убиения, что страна была тогда под другим управлением и что нельзя обвинять людей, совершенно непричастных к делу. Далее я объяснил ему, что Шлагинтвейт не англичанин, [179] но что не смотря на то нас грустно поразило известие о его смерти, так как он поехал из Индии и следовательно был нашим гостем. Я прибавил, что примут за большую любезность, если отыщут что нибудь, принадлежавшее ему, и отдадут мне для передачи его друзьям».

Шахавал сказал: «Столько времени прошло с тех пор, что вряд ли удастся что нибудь найти; кроме того, в таком постыдном деле мы хотели бы покрыть все забвением».

Я отвечал: «что так действительно лучше; что нужно с обеих сторон позабыть все; что мы, с своей стороны, не должны питать злобы за действие другого человека, а они, в свою очередь, не должны опасаться нас встретить».

Он смеясь отвечал: «Хорошо, забудем все это дело».

«Бог так создал наши две страны», продолжал я, «что он видимо предназначал нас для взаимной дружбы. Горные преграды, возвышающиеся между нами, ограждают нас от опасности взаимных нападений; между тем, как обмен произведений, удовлетворяя нуждам обеих стран, может служить прочным основанием торговых сношении».

Он вполне согласился со мною и сказал, что когда существует между людьми сердечный союз, никакие горы не могут разделить их и, напротив, сердечный разлад может создать преграды там, где их естественно нет. Я сказал ему, что хотя я не был прислан своим правительством, но мне известно его настроение и желание всех моих соотечественников, которые я и надеюсь сообщить Аталыку. «Королева будет очень польщена», сказал я, «почетным приемом, оказанным частному англичанину, [180] так как она увидит в этом доказательству высокого мнения вашего правительства о нашей стране».

Он отвечал: «Если бы вы приехали от имени лорда сахиба (Вице-король индийский.) или с письмом от него, всякое внимание, оказанное вам, невольно относилось бы к нему. Теперь же ясно для всех, что мы принимаем вас ради вас самих, из чистой дружбы к вашей стране. Мы питаем дружбу к англичанам, потому что они друзья и союзники Султана-и-Рума (главы нашей веры); вот почему, когда один из этих друзей постучался к нам в дверь, мы тотчас сказали: — «войдите». Что касается внимания, оказанного вам, о нем и говорить не стоит; мы стыдимся, что не могли сделать для вас больше этого».

Я выразил ему надежду на скорое свидание с Аталыком и на то, что мне удается установить постоянное сношение между нашими странами, на что он отвечал: «Если вы хотите скорее ехать в Кашгар, я напишу к Аталыку и достану от него позволение, но как хозяину мне не приходится говорить гостю: «поезжайте». Если вы этого непременно желаете, то желание ваше будет исполнено; в качестве же хозяина прошу вас остаться и отдохнуть». Я сказал, что я вовсе не устал, благодаря удобствам, которыми меня окружали во время путешествия, и что я готов во всякое время дня и ночи выехать на встречу к Аталыку. «Все что приблизит меня к нему не может доставить мне никакой усталости».

Шахавал отвечал: «Хорошо; я выхлопочу вам приказание о продолжении путешествия». [181]

В заключение я сказал ему, что по свидании с Аталыком, надеюсь иметь случай с ним снова побеседовать и представить ему немногие подарки, привезенные для него, которые теперь он не мог взять, на сколько я понял из его слов. По прежнему на прощание я получил шелковый халат; шахавал проводил меня до конца следующей комнаты.

Вечером юзбаши пришел во время моего обеда и принес железное ядро конической формы (годящееся на пушку трехфунтового калибра). Он сказал мне, что уезжает на несколько дней по службе в то место, где добывается это железо и что он пришел проститься со мной. Он попросил у меня английского пороха, которого я и дал ему. Вопрос: едет ли он в Кашгар к Аталыку?

Когда он выходил, мой слуга, Чумару, обратился к нему с следующей просьбой:

«Мы так привыкли к горам, что заболеем от постоянного заключения. Нельзя ли нам погулять по городу?»

Юзбаши отвечал: «Кто же вам мешает? Но я все-таки осведомлюсь и сообщу вам завтра утром ответ».

Ярканд. Пятница. Декабря 11-го. Мулла шериф навестил меня и в простоте своей выдал мне, что юзбаши отправился в Кашгар. Сегодня я получил новые подарки от шахавала дад-хва (Титулы Дад-хва и Шахавала принадлежат одному и тому же лицу, яркандскому губернатору. Первый есть в настоящее время официальный титул, а второй в былые времена означало его должность главного секретаря коканского хана; не смотря на то, он дается ему постоянно.); между прочим пару галош на красном войлоке и с пломбой «Российско-Американской [182] Компании индийской гутта-перчи». Слуги мои ходили нынче утром на базар и возвратились в полном восхищении оттуда. Они говорят, что лавки так же хороши, как в Умрицире (один из главных городов северной Индии), но что все они содержатся женщинами. В большом круглом базаре продаются платья всевозможных сортов; для индийцев есть караван-сарай. Мои слуги нашли дом Тарасинга (сихского купца, который вместе со мной проходил Ладакское ущелье) и своих друзей гуди. Всем им запрещено носить турбаны, а в знак того, что они «неверные», они должны подпоясываться черной веревкой. Мне однако и моим слугам позволено носить весь костюм мусульманина, что означает необыкновенную милость.

Мне надоело сидеть на тесном дворе и я взошел на крышу дома. Покуда я сидел там, пришел Махмуд Назар (только что возвратившийся посол из Кашмира). Он находится в большом беспокойстве по поводу полученного им письма от какого-то англичанина из Шахидуллы, который пишет, что он приехал по его приглашению. Махмуд Назар полагает, что это Гейвард и говорит, что он был до сих пор уверен в правдивости англичан. Но я успокоил его, сказав, что это наверное другой какой нибудь сахиб, а не Гейвард, который его никогда не видал. Он старался оправдать свое поведение относительно меня и мунши моего, причем уверял, что он давал ему только такие советы, которые могли быт мне полезны.

Сегодня я посылал за пенджабаши и сказал ему, что намерен завтра ехать с ним верхом.

Ярканд. Декабря 12-го. Махмуд Назар снова приходил. Он слышал, что я будто бы просил позволения [183] осмотреть крепость и пришел меня предостеречь против такой неосторожности. Я объяснил ему, что вовсе не имел желания осматривать крепость, а просто хотел сделать прогулку на чистом воздухе. Он сказал мне, что в этой стране существует обычай, по которому гость никуда не выезжает, покуда он не представится Аталыку. Я поблагодарил его за совет. Вскоре после этого мунши принес письмо, полученное им от шахавала, в котором тот жаловался на то, что мои слуги, как он слышал, продавали разные вещи для покрытия наших мелких расходов. Шахавал казался очень оскорбленным и говорил, что люди, нерасположенные к правительству, обвинят его в недостаточном внимании к английскому гостю. Кроме того, мунши мои узнал, что наш друг Махмуд Назар доносил шахавалу как он меня нашел на крыше обозревающим в увеличительное стекло крепость и окрестности.

Обсудив все эти обстоятельства, я решился тотчас послать мунши к шахавалу для разъяснения дела. Мунши, получив аудиенцию, начал с объяснения шахавалу моего желания погулять, желание, которое было истолковано в намерении осмотреть крепость. Шахавал на это отвечал, что до него вовсе не доходила моя просьба о прогулке, а что если мне надоело уединение, то он просит меня посетить его. Что касается до продажи вещей моими слугами, шахавал объяснил, что такие действия, если слух о них дойдет до Аталыка, погубят его, шахавалла, т. е. Аталык взыщет с него за всякое невнимание к гостю. Мунши ему отвечал:

«Да как же это может случиться, когда сахиб сам [184] на лицо для подтверждения того, что вы его всячески чествовали?»

«Правда», сказал шахавал, «но хорошо, если успеем представить оправдание, а то обыкновенно приговаривают тотчас по слову обвинителя».

А про сидение на крыше он смеясь говорил: «Бог создал здешних жителей также точно, как и русских, китайцев, турок или индийцев». В заключение разговора, он спросил: нюхаю ли я? и прислал мне флакон с табаком. Это была прелестная резная вещица с перламутровой и золотой инкрустациями; головка одной рельефной фигурки, высеченной на флаконе, была отломлена, чтобы подобие образа не смущало молитвы мусульманина. На другое утро мне принесли от шахавала хорошенький чайник, обычные 50 монет (танги), барана и пропасть всякой другой провизии. Такое приношение повторялось каждое утро, кроме предметов одеванья.

Ярканд. 13-го. Вчера шахавал праздновал рамазан, хотя до новолуния осталось еще три дня. Люди низшего положения в свете менее благочестивы и для них праздник начнется только с завтрашнего дня. Я просил аудиенции на завтрашний день; шахавал велел мне выразить свое удовольствие по этому поводу, послал мунши разведать буду ли я обижен, если он не предложит мне дастар-хана, так как пост начался.

Ярканд. Декабря 14-го. Я отправился к шахавалу дад-хва. Его брат встретился мне в веранде. Я узнал его и пожал ему руку. С шахавалом у меня была длинная беседа; мы в ней коснулись чайной торговли; он [185] думал прежде, что чай может добываться только в Китае, но я рассказал ему про индийские плантации.

«Катай» (Китайцы.), сказал он, «скупой, дурной народ; он старается выгородить всех других от выгод, которыми сам пользуется».

Я отвечал, что мы сами сознали этот факт, быв даже принуждены вести с ними три войны, причиненные их вероломством. При этом я рассказал про посольство лорда Элджика и крепости Пеихо, про наше последующее взятие Пекина и разорение Летнего Дворца. «В настоящее время половина Китая занята восстанием: разбой доходит до Пекина. Эти известия дошли до нас по морю».

«Их мы то же слышали», сказал шахавал. «Тунганский правитель, Дауд-Хан, и его соперник Ала-Ходжа отняли у них много земли, и внутренние распри между кара-катаями и манджуями (Дальше будет говорено подробнее об этих китайских партиях.) дробят всю остальную страну. Весь народ такой плохой, трусливый, что десяток андиджанов или англичан могли бы разбить тысячу их. Вот почему они не покорили ни одной страны извне, и всегда тщательно запирались от чужестранцев. К тому же они первые неряхи на свете, так что к ним и к их жилищам противно подходить».

Я сказал, что они в самом деле плохо дерутся, причем рассказал ему, как в начале наших войн они раскрашивали себе уродливо лица, безобразно кричали и всячески старались напугать нас; но при первом залпе наших пушек обращались в бегство. [186]

Шахавал много смеялся над этим описанием и сказал: «Да, слова одно, а действия совершенно другое дело. Вы, англичане, взяли Индию; но поверьте, что если б все владыки и народ Индии соединились в одно против вас, они бы отразили вас. То же и с китайцами, которые, не смотря на численное превосходство свое, терпят от вас поражения, потому что вы действуете заодно».

Я вполне с ним согласился и прибавил: «Надеюсь, что и в Туркестане единство будет всегда составлять силу государства, как у нас в Англии. Ваша мусульманская вера связывает все элементы вашего народа. В Англии с радостию отнеслись к объединению Туркестана. Мы видели в нем для себя ту выгоду, что наших врагов, китайцев, отодвинули от нашей границы, а место их заняли друзья наши, потому что дружба наша с султаном располагала нас с самого начала смотреть на вас, как на друзей».

«Дай Бог, чтобы слова ваши всегда были верны», отвечал шахавал.

В начале разговора я упомянул об удовольствии, с которым я смотрел на игру «ухлак», так как англичане все большие охотники до наездничества. Он сказал на это, что «ухлак» плохая игра, не воинственная, что Аталык ее даже запрещал года два тому назад, и что после рамазана он мне покажет хорошую игру на лошадях. При прощании я просил его не угощать меня дастар-ханом во время рамазана, зная, что это противно их обычаям, но он засмеялся, говоря, что это ничего не значит.

Потом мне сказали, что он сам делал чай для меня, находя, что прислуга его недостаточно хорошо его делает. Уходя я снова получил шелковый халат. [187]

Чумару ходил в город для свидания со своими друзьями, гудскими купцами. Сидя в Серае, они были свидетелями, как на место казни влекли приговоренного к смерти преступника, который страшно кричал. Тарасинг сказал им, что это уж третьего человека проводят со времени его приезда, а он не живет подле самого места казни!

На закате солнца мунши ходил в мечеть раздать милостыню нищим на разговенье; это обычай между высшими классами.

Ярканд. Вторник. Декабря 15-го. Пенджабаши явился с письмом от Гейварда к Аталыку, которое шахавал просил меня перевести. Я перевел его на персидский язык и велел мунши списать его. Гейвард говорит в нем, что он проехал 8000 миль с торговою целью и просит для этого позволения посетить Туркестан.

Махмуд Азим, один из курьеров Аталыка, посетил меня сегодня. Он только что вернулся из Кашгара и встретил там только что прибывшего юзбаши. Они не стараются скрыть, что он поехал в Кашгар, хотя он сам выдумал какое-то дело в железных рудниках.

Моего мунши спросили утром, куда поехал другой англичанин, потому что он скрылся из Шахидуллы. Мунши отвечал, что он не знает. Потом они сами ему сказали, что Гейвард только что приехал в Бору. Они нисколько не заботятся о логичной последовательности того что говорят.

Каждый день при заходе солнца солдат сзывают чем-то в роде барабанного боя (татту). В этой стране петухи отличаются особенностью: они ночью столько же поют, как и днем.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки верхней Татарии, Ярканда и Кашгара (Прежней китайской Татарии). СПб. 1872