-

РОБЕРТ ША

ОЧЕРКИ ВЕРХНЕЙ ТАТАРИИ,

ЯРКАНДА И КАШГАРА

(ПРЕЖНЕЙ КИТАЙСКОЙ ТАТАРИИ)

ГЛАВА VI.

Задержка в Шахидудле.

Письмо из крепости Шахидуллы Ходжа. — Тюрки, их одежда и обычаи. — Употребление ими имени Тибета. — Еще о путешествии по берегам Каракаша. — Первое зрелище киргизской юрты. — Ее обитатели. — Прибытие тюркских солдат. — Путешественник посылает с ними письмо к царю (Аталыку-Хази). — Приезд в Шахидуллу и ожидание там приказаний. — Приезд Михмандара от кашгарского правительства. — Затруднения вследствие приближения Гейварда. — Продолжение выжидания в Шахидулле. — Прибытие посланного от мунши. — Путешественник принимает тюркскую одежду. — Прибытие Гейварда в Шахидуллу. — Сообщения с ним. — Отъезд из Шахидуллы.

Привожу здесь выдержки из письма, начатого 10-го ноября 1868 г. и продолжавшегося с тех пор каждый день.

Шахидулла Ходжа, Ноября 10-го 1868 года. Надеясь скоро отправить письма с ладакцами, привезшими сюда мой караван, я принимаюсь писать, чтобы не спешить в последнюю минуту. Верная доставка моих писем зависит теперь от доброго усердия кашмирского губернатора, так как доктор Кэлэ в настоящее время верно уж выехал из Ладака. [97]

Я пишу в палатке, раскинутой на плоской крыше маленькой крепости, стоящей на р. Каракаш. Крепость эта состоит из множества крошечных комнат, окружающих двор, на который они все выходят. Небольшая стенка, выстроенная из жаренных кирпичей (с окошечками для дула ружей) идет вдоль наружного края плоской крыши, а на четырех углах возвышаются маленькие, круглые башни, также с окошечками. Эта первобытная крепостца стоит в средине небольшой долины. В нескольких стах саженях от крепости протекает р. Каракаш, не большая в этом месте, но обильная рыбой, окруженная мелким кустарником, а кругом всей долины поднимаются обнаженные, скалистые горы. Внутри крепости картина становится веселее. Кучка тюркских солдат окружила костер, разведенный в одной стороне двора, имеющего не более двенадцати сажень в длину. На стене за спиной солдат развешаны их длинные ружья (всех двенадцать), а над ружьями видны три или четыре седла.

Одежда солдат состоит из длинного платья, подпоясанного в талье, и очень широких шаровар, надетых под верхним платьем. Платья офицеров сшиты из шелковой материи, пополам с бумагой, украшенной крупным узором цветов. Между солдатами некоторые носят темно-красное яркандское сукно, а другие — английские ситцы или же белые войлоковые материи. Одни носят шаровары сверх длинного платья, а другие накидывают на все остальное еще второе платье, которое не подпоясывается и впереди распахивается. Начальники отличаются конусообразными шапками, кругом которых повязаны турбаны. У солдат большею частью барашковые шапки. В эту минуту один из [98] офицеров заряжает свое ружье, другие смотрят на него, а некоторые стряпают себе пищу в одной из комнат. В их разговоре раздаются беспрестанно гортанные и резкие звуки перемешанных согласных. Мои «боты» из Ладака сидят почтительно в отдалении, и чистят шкуры баранов, убитых нами по дороге. Тюрки обходятся с ними добродушно, но относятся к ним как к некоторого рода животным, напр. как к обезьянам. Они называют их тибетцами, именем, которое я до сих пор слыхал только от европейцев. Моя индийская прислуга держится совсем в стороне от наших хозяев, которых она видимо боится. Что касается меня самого, мы сделались уже величайшими друзьями. Я скоро пойду чай пить и беседовать с офицерами. Мы садимся около моего костра, выпиваем вместе бесконечное число чашек чая с моими бисквитами, и стараемся вести разговор. Так как мое знание тюркского наречия ограничивалось три дня тому назад словом «иок», т. е. «нет», вычитанным мною из книг Аткинсона, а они не понимают ни по персидски, ни по индийски, то нам приходится пополнять недостаток слов улыбками и знаками. По несчастию мы истощили уже весь запас, занимавший нас сначала, все переговорили о ружьях, часах, компасе, револьвере, так что приходится пускаться в беседу о настоящих делах. Я уже успел набраться от них тюркских слов (нет лучшего учителя какого нибудь языка, как отсутствие переводчика), и мы беседуем о мире и войне, о географии, истории; чего еще нужно самому искусному лингвисту? Я тотчас расскажу вам какие новости я услышал от них. Сначала их особенно радовало смотреть как я стреляю из своего ружья. Они ставили цель в [99] тридцати шагах от меня и очень удивлялись постоянной меткости моих выстрелов. Они совершенно похожи на школьников, живых, но благовоспитанных. Они фамильярно хлопают меня по плечу, когда я посылаю за прибавкой сахара для их чая, называя меня хорошим малым, что не мешает им всем вставать и прикладывать руку к сердцу, когда я прохожу мимо их костра (это их приветствие). Хлопнувший меня по плечу, к моему крайнему удивлению, в следующую минуту стал гладить свою бороду обеими руками, восклицая при этом: — «Амин, Аллах-Акбер» (Аминь, Бог велик). Все общество подхватило это восклицание, торжественно гладя себе бороды. Это была благодарственная молитва после обеда.

На заре, я постоянно слышу одного из них, провозглашающего на распев: «встаньте, молитесь, встаньте молитесь, молитва лучше сна». Вчера я видел двух из солдат, с завязанными вперед руками и обнаженными плечами; офицер жестоко бил их кнутом, пока они не покрылись кровью. На вопрос одного из слуг моих, за что такое наказание? ему ответили, что эти солдаты не встали рано на молитву. В тот же вечер один из наказанных распевал тюркские песни, под акомпанемент которых двое других танцевали перед огнем. Я подошел к ним, и один из офицеров угощал меня яркандскими орехами. Танцующие топали в такт, выделывали шассе и тихо махали руками. Когда они устали, они поклонились всему обществу и сели.

Но я вам не сказал еще как я сюда попал, и вы можете думать, что я взят в плен солдатами Якуба-Бега, не понимая зачем я сижу с двенадцатью из них в [100] крепости. Итак, я возвращусь к прерванному месту моего рассказа.

После скучного шестидневного путешествия, в той же долине, в продолжении которого не случилось ничего замечательного, мы пришли на шестое утро к одному месту, где оставались следы большого стада овец. Мы встрепенулись при виде этих следов человеческого присутствия, находясь в полном неведении, какой прием мы встретим со стороны кочующих поселян пастухов, посещающих эти горы. Мы знали только то, что некоторые кочевники, называющие себя киргизами, наводили страх разбоем, производимым ими на более западном пути в Ярканд, и что племена того же названия приводили свои стада в долину р. Каракаш. Впрочем следы, которые были у нас теперь перед глазами, походили на прошлогодние, но почти в тот же день, подвигаясь верхом перед Каракашем, я заметил вдруг свежий след человеческих шагов; этот след остался на клочке мягкой почвы, а дальше тянулась крепкая каменистая дорога, т. е. я не мог проверить свои наблюдения. Однако, немного дальше, снова появился тот же след рядом с лошадиной тропой. Я улыбнулся, вспомнив невольно Робинсона Крузое и его следы. Хотя мои следы не были стол многозначительны, но их довольно было, чтобы возбудить всю мою осторожность; весьма возможно было, что киргизы находятся где нибудь по близости в значительном числе, и что они нападут на мой караван. На моих слуг надежда была плохая; во всяком случае, можно ожидать препятствия путешествия. А потому, когда мы подошли к концу открытой равнины, которая в этом месте переходила в узкую долину, закрытую от нас выступом скалы, я [101] остановил караван я отправился пешком вперед, оглядеть местность. Карабкаясь по холмам я дошел до возвышенности, откуда открывался вид на всю долину. Осторожно подняв голову, как на охоте за дичью, я стал смотреть в зрительную трубу. Одного взгляда довольно было, чтобы увидать травянистую равнину, усеянную кустарником, а посреди ее киргизскую «торту». В последней ошибаться нельзя было, после описания ее в сочинении Аткинсона; это была круглая постройка с низкой крышей в виде купола, покрытой грязно-белым материалом — войлоком вероятно. Кругом юрты виднелись лошади и яки, а в трубку можно было разглядеть человека в длинном тюнике и высоких сапогах, занятого присмотром за скотом. Из центра крыши струился дымок. Я не могу вам описать своих ощущении при виде этой картины. Я чувствовал, что теперь-то начались в самом деле мои похождения. Наконец осуществились мои мечты о тюрках и киргизах; я приходил в соприкосновение с племенами, доселе отрезанными от европейцев. Осторожно сойдя с моей обсерватории я возвратился к своему каравану. После краткого совещания, мы решили дойти до юрты и расположиться рядом с ней; мы сообразили, что нам во всяком случае придется пройти мимо киргизов и что если мы не подойдем к ним, оставаясь так близко от них, они могут, открыв наше убежище, приписать такое действие страху с нашей стороны. Зарядив все ружья (у нас их было четыре), мы тронулись по направлению к горам. Меня очень насмешил мой слуга индиец, Кабир, который так много доставлял нам хлопот до сих пор, постоянно отставая; он прижался с испуганным лицом к хвосту моей лошади, между тем как я ехал перед [102] караваном. Киргиз был так занят своим делом, что он не заметил меня, пока я совсем не приблизился к юрте. Услыхав мой голос, он обернулся, и по видимому нисколько не удивляясь пошел ко мне на встречу. Другой человек вышел из юрты.

С начала мы только с улыбкой сказали друг другу «салям»; но он объяснил мне, что он киргиз и мы поняли из его слов, что отряд солдат Аталыка-Хази ожидает меня в Шахидулле. Если это верно, то равнодушие киргиза, при нашем неожиданном появлении около юрты, понятно. Оба киргиза были еще совершенные юноши, по видимому братья. Цвет лица у них был свежий, здоровый — немного темнее загоревшего англичанина. Вскоре появилась женщина, но она остановилась позади. Она была довольно хорошенькая, голова ее была повязана узкой бумажной материей, обмотанной несколько раз, наподобие широкой тесьмы; длинный конец той же материи, украшенный цветным узором, висел у нее вдоль спины. Платье ее состояло из длинной туники, подпоясанной также как у мужчин, и доходящей до щиколоток, ниже которой виднелись красные кожанные сапоги. У мужчин платье было короче, а головной убор состоял из меховой шапки с наушниками.

Я расположился здесь с своим караваном; киргизы добродушно помогали мне разбивать палатки, разводили огонь и проч. Несколько времени спустя прошло большое стадо овец, которое вел другой киргиз в длинной одежде из бараньей шкуры. Мои слуги, гуди, природные пастухи, заключили, что в этом стаде более тысячи голов. Овцы эти похожи на афганистанских — с широкими плоскими хвостами. Когда ягнят вынесли матерям, все три киргиза [103] удалились в юрту. Они снова вышли оттуда, неся в руках большую кринку масла и овцу; это были их приношения мне. Я принял с благодарностью, и тотчас же велел овцу заколоть; масло было отличное. В благодарность я подарил им английского пороху и зеркало для молодой женщины, чему они крайне обрадовались.

Рано утром на следующий день я послал двух из своих ладакцев в Шахидуллу, которая, по словам киргизов, отстояла недалеко от их юрт. Там должно было ожидать меня письмо от Дивана-Бахши (мусульманин, которого я послал вперед, для испрошения позволения у Аталыка-Хази). Шахидулла не деревня, а просто обычное место отдыха путешествующих по большой дороге между Ладаком и Яркандом; в этом-то месте я должен был выехать на большую дорогу. Четыре года тому назад, во время службы в Туркестане, махараджа кашмирский послал отряд солдат и рабочих за Каракорамскую цепь (границу его владений), и выстроил маленькую крепость в Шахидулле. В продолжении двух лет его гарнизон занимал эту крепость, но она очистилась в прошлом году, когда владетель Ярканда соединил в руках своих всю окрестную страну. В сущности, махараджа не имеет никакого права на Шахидуллу; он никогда не пользовался никакими правами на реках, протекающих Туркестан по направлению к С., никогда не владел пастбищами киргизов, платящих подати Ярканду. Странно, что на наших новейших картах в границы кашмирского государства включается полоса земли, которою махараджа не только нисколько не владеет, но жители ее платят дань другому государству.

Однако, возвращаюсь к своему рассказу. Я сидел за [104] завтраком, когда двое тюркских солдат пришли из Шахидуллы. Разговаривать мы не могли, но я осмотрел их ружья и угостил их чаем, после чего они уехали. После обеда появилось еще три всадника, одетые более изысканно; одеяние их состояло из длинных халатов яркого цвета, надетых один на другой, широких шаровар и турбанов, повязанных поверх остроконечных шелковых ермолок. Я пригласил их сесть и угостил чаем (необходимая церемония). Киргизы (с которыми мы были знакомы несколькими часами более) служили нам переводчиками. Они заставили меня показать им все привезенные мною редкости — штуцера, заряжающиеся с казенной части, револьверы, подзорную трубу, часы и пр. Когда истощился должный запас удивления, при виде этих необыкновенных вещей, они объяснили мне, что один из них тотчас отправляется в Ярканд, чтобы доложить Аталыку о моем приезде, причем просили меня написать письмо к Аталыку-Хази. Я написал ему коротенькую записку по английски (не доверяя своим познаниям в персидском языке), и, вложив письмо в розовый конверт, запечатал его своим перстнем (на котором все мое имя было написано по персидски). Взяв это письмо, посланные тотчас ускакали, унося мои пожелания о скором совершении их путешествия. Это происходило в воскресенье 8 ноября. На следующий день я снова остановился, чтобы дать якам время догнать нас. На яках везли весь наш запас муки, вследствие чего они, по обыкновению, отстали на два дня, а людям надо было раздать недельный паек. После обеда прибыли яки, и я раздал муку, а во вторник утром мы направились к Шахидулле. Здесь мы были приняты двумя из [105] виденных нами офицеров, командывавшими отрядом в двенадцать солдат. С нами обошлись очень вежливо и поместили в лучшие комнаты крепости (не воображайте, что мы попали в роскошные восточные хоромы; крепость более похожа на английский хлев, чем на что нибудь другое). Я узнал, что этот гарнизон был прислан сюда почти месяц тому назад для моего приема, и ему дан был приказ оказывать мне всякий почет. Но прежде чем я мог продолжать путешествие, мне нужно подождать приказание Аталыка-Хази, в ответ на известие о моем прибытии. Мне сказали, что посланный с моим письмом к Аталыку употребит три дня, чтобы доехать до Ярканда и столько же на обратное путешествие, следовательно мне нужно будет ждать целую неделю в Шахидулле.

Я покорился своей судьбе, и старался в продолжении следующих дней воспользоваться данным случаем, чтобы выучить множество тюркских слов. Очень было забавно добиваться значения слов и составлять потом целую речь. Солдаты и офицеры с одинаковым усердием помогали мне, пытаясь понять меня и дать мне понять их слова, причем они оказывали много сметливости и я делал быстрые успехи.

На четвертый день, однако, мне стало невыносимо скучно и я предложил охоту на диких яков, которые, как мне рассказывали, находились в расстоянии одного дня от Шахидуллы. Положив еще день на охоту, я рассчитывал, что мы вернемся, однако, к приезду посланного из Ярканда. На следующее утро я выехал в сопровождении обоих офицеров и трех-четырех солдат, намереваясь подняться по одной из боковых долин. Позавтракав в полдень все вместе (завтрак наш состоял аз яркандских [106] бисквитов), мы отправились на поиски и вскоре настигли стадо, состоявшее из 16 диких яков. Мы слезли с лошадей и стали готовиться к охоте, но в эту минуту увидали всадника, скачущего к нам на встречу. В зрительную трубу можно было разглядеть, что это тюркский солдат, и когда он приблизился мы услыхали, что он окликает нас. Оказалось, что он приехал оповестить нас о прибытии какого-то великого сановника из Ярканда. посланного за мною. Обрадованный этим известием я тотчас сел на своего коня и поскакал в Шахидуллу. У ворот я увидел солдата, стоящего в парадной форме на часах (чего ни прежде, ни после не бывало). Когда я вошел во двор, моим глазам представился величественный образ тюрка в длинном шелковом одеянии, в сабли с серебряной рукояткой; он сидел в торжественном уединении, на ковре, подле огня. Он не встал мне на встречу, а только пригласил меня сесть подле него. Я последовал его приглашению и попробовал с пим говорить по персидски. Он покачал головой и после этого не обращал более никакого внимания на меня, продолжая громко разговаривать с другими, которым теперь было позволено сесть по другую сторону огня. Меня несколько поразило такое обращение; я встал и ушел в другой конец двора, где велел себе тоже развести огонь. Когда я поднялся, высокопоставленное лицо встало тоже и дало мне знаком понять, что он будет молиться (они при этом кладут руки за уши, что часто повторяется во время их молений). В течение следующего часа приезжий раза три читал свои молитвы, из чего я заключил, что он дорогой верно не успел помолиться должное количество раз. [107]

Мои прежние знакомые, увидав мое неудовольствие, пошептались и прислали мне депутата для объяснения дела. Последний сказал мне, что приезжий — важный сановник, который всегда сидит, даже при Аталыке. Он приехал ко мне на встречу в качестве михмандара (приветствующий гостей), для оказания мне почестей и удовлетворения всем нуждам моим. Мы открыли вскоре, что старик, сопровождавший михмандара из Санджу (одного пограничного города), понимал и говорил немного по тибетски; благодаря этому обстоятельству между нами тотчас установился разговор, так как при мне был тибетский переводчик, Таши, очень полезный человек. Важный сановник прислал мне сказать, что он желает иметь со мной личное свидание, если я велю разостлать ковер в своей комнате, что и было сделано, и свечи зажжены; после чего михмандар вошел в мою комнату. В этот вечер и на следующее утро, когда он снова явился ко мне с визитом, еще более торжественным, нежели первый, он оказал мне всякие восточные любезности, поднес около дюжины подносов с разными фруктами (гранатами, изюмом, фисташками и пр.) и голову русского сахара, между тем как в дверь впихнуты были силой головы двух овец, приносимых тоже мне в подарок. Затем, последовали многие любезные речи от имени Аталыка. Михмандар просил меня не беспокоиться ни о чем, обещая, что по моем востребовании явится все что мне будет нужно. Он предлагал в мое полное распоряжение всех своих людей и лошадей. Отвечая ему, я старался, главным образом, выразить как меня трогает снисхождение яркандского владетеля, пославшего ко мне такое важное лицо и как меня беспокоит мысль о всех [108] неудобствах, которым он подвергается в таком пустынном месте, ради меня. На востоке очень любят любезности; чем более речь приправляется любезностями, тем лучше. Затем последовал целый ряд вопросов: купец ли я, или военный, сколько тюков товаров едут за мной, скоро ли они прибудут, сколько я привез тюков с собою, из какого они состоят товара и пр., и пр. Иногда вопросы прерывались уверениями от имени Аталыка в полной моей безопасности, кто бы я не был по своему положению. При этом я думал о наивности моего собеседника, полагавшего, что я попаду в такую ловушку. Неужели он надеялся подобными уверениями заставить меня высказаться, если бы я вздумал укрыть свое настоящее имя под какой нибудь маскою. Но так как мне утаивать нечего было, я только боялся как бы моя индийская прислуга, из природной ненависти к правде, не налгала в моем отсутствии, потому что я был уверен, что ее подвергнут усердному допросу. Итак, когда важный чиновник простился со мной (на этот раз он вежливо просил меня не вставать с места), я созвал всех своих слуг и объявил им, что наша судьба тесно связана, и что успех нашего предприятия, наша безопасность вполне зависят от нашего образа действий. Я советывал им не говорить лишнего про наши дела, но просил их никогда ничего не лгать. Это было единственное средство не разойтись в наших рассказах при допросах. Я меньше боюсь прислугу гуди, но другие и по рождению, и по воспитанию своему большие лгуны. Они всегда ищут спасения в неправде, когда смутно боятся чего нибудь или сомневаются в намерениях собеседника. Это самое простое, безыскуственное средство [109] обороны, но, в настоящем случае, особенно вредное. Тюрки до крайности подозрительны. Прибытие к их границам англичанина кажется совсем привело их в смятение. Каждый день новые всадники приезжают и уезжают. Никогда еще не было такой езды на этой дороге, и крепость Шахидуллы в первый раз оживлялась таким образом.

Все это, однако, усиливает во мне главную заботу и наполняет меня опасениями. Если один англичанин, задолго объявивший о своем прибытии, может до такой степени возбудить подозрительность тюрков, то что же они подумают, когда явится второй англичанин, без видимой цели к своему путешествию, но с заметным желанием изучить их страну? А подобное происшествие я ожидаю каждый день.

Меня долго задержало на дороге дурное положение моего вьючного скота, а теперь я день за днем сижу в Шахидулле. Гейварда вероятно тоже что нибудь остановило на пути, иначе он бы уже настиг меня. Его внезапное появление подействует самым вредным образом на умы тюрков, и на меня падет часть их подозрений. Как говорят некоторые из моих слуг (гуди), первая мысль будет: «Сколько еще скрывается ферингов (франки) в наших долинах?» Одновременное прибытие двух англичан в Ярканд (доселе непосещаемый англичанами) будет принято ими за сигнал завоевательного наступления.

Обдумав все дело и посоветовавшись с моими провожатыми, я пришел к тому заключению, что нужно предупредить тюрков о приближении другого англичанина. Таким образом я избегну подозрения в обмане, потому что они без сомнения узнают впоследствии чрез переводчика Гейварда о нашей предварительной встрече. Согласно с [110] этими рассуждениями я позвал Таши и поручил ему найти удобный случай во время разговора с стариком из Санджу, чтобы упомянуть о нашей встрече с одним англичанином, который охотился на диких яков в расстоянии 20 дней от Шахидуллы, не доезжая этой крепости. Моему переводчику не понравилось такое поручение; он никак не мог понять, что в настоящем случае безопаснее говорить всю правду. Однако мой авторитет превозмог его сомнения и раз согласившись он с удовольствием взялся за исполнение дипломатической задачи. Я предоставил ему полную свободу в разговоре с тюрком и он отлично исполнил свое поручение. Говоря об охоте и перечислив дичь, убитую мною по дороге, он заговорил о страсти англичан к охоте, и к слову упомянул о том, что нам встретился в нескольких днях дальше Ладака один англичанин, приехавший с целию охоты. Как я и ожидал, тюрки были поражены этим известием. Они стали спрашивать Таши, едет ли также сахиб в их страну, и Таши выказал совершенное незнание дальнейших намерений путешественника.

Когда я посетил пополудни михмандара, он ничем не намекнул мне на этот предмет, но два всадника были посланы для собрания сведений об упомянутом англичанине, если они найдут его, и вместе с тем им поручено было поторопить мой караван, в случае если он им встретится. Я подозреваю в них одно желание проверить мои показания о моем караване, хотя они утверждают, что они действуют лишь из опасения заслужить неудовольствие Аталыка-Хази, недоставив мне всего моего имущества. [111]

Мне удалось наконец расположить к себе михмандара. Мы сидели с ним на крыше, обогревая окрестные горы в мою подзорную трубу (старик из Санджу пресерьезно спросил меня: не покажет ли ему это стекло его сыновей, находившихся в расстоянии десятидневной ходьбы от Шахидуллы, на возвратном пути из Ладака); я отвинтил одно из стекол подзорной трубы, и зажег им, при помощи сильного солнечного жара, кусок дерева. Туземцы сочли это за огромное чудо. Среди восклицаний «Тоба! Тоба!» (раскаяние! раскаяние!) михмандар сам научился производить это чудо. Он тотчас стал сзывать весь гарнизон. Следующая попытка его по несчастию не удалась, но вскоре однако он прожег порядочную дыру в своем платье; это доставило всем большое удовольствие. Меня тотчас пригласили принять участие в стрельбе в цель. Мы сделали большое количество выстрелов в мишень, поставленную в расстоянии каких нибудь ста сажень, и только мне да моим гудским слугам удалось попасть в цель. Михмандар стрелял несколько раз из моего ружья, а его собственное с фитилем осеклось два раза.

Нынче утром он потешался тем, что обстриг усы половине гарнизона моими ножницами. Все настоящие мусульмане отпускают усы только у углов рта, пробревая средину губы; они также бреют всю голову. Мой камердинер, индиец, еретически отпустивший длинные волосы, наподобие всех индийских мусульман, был обрит самим михмандаром. Я застал его сидящим с грустным лицом у крепостного вала, между тем как тюркский солдат по приказанию михмандара обрезывал его длинные локоны. Смех и одобрение раздавались со всех сторон; я [112] искренно принял в них участие, находя решительное утешение в фигуре моего камердинера. Сегодня прибил и: крепость мой приятель киргиз верхом на яке. Он подковал моего пони, причем последнего нужно было повалить на землю; михмандар усердно помогал. Все они отлично знакомы со всеми подробностями ухода за лошадьми.

Время идет, а ответа из Ярканда все еще нет. Сегодня понедельник 16-е, восьмой день как уехал посланный и мы можем наверное ожидать его завтра.

Вторник. Ноября 17-го. Ожидания мои сбылись, но, увы, возвратившийся посланный не привез мне ожидаемого мною приказания. Его сопровождали два товарища. Когда они приехали, я продолжал спокойно читать, не выказывая ни малейшего знака нетерпения, пока они совещались с михмандаром. По окончании совещания двое из них взошли ко мне на крышу; в одном я узнал с некоторым трудом слугу из моего каравана, сопровождавшего мунши Дивана-Бахша с первым транспортом вещей в Ярканд. На нем было надето несколько драгоценных платьев, полученных им в подарок от Аталыка. Так как он говорил по индийски, я мог легко с ним объясняться. Я узнал от него, что Абдур-Рахман (возвратившийся посланный) ездил в Ярканд, откуда мое письмо было отослано к Аталыку, который в это время находится на границе своих владений, в горах, в четырех днях расстояния от Кашгара. Посланный не дождался ответа и возвратился везя с собой целый обоз разных вещей, которые остались еще позади; кладь состояла из муки, ячменя и пр. Ответ от Аталыка должен был привезти посланный, тотчас по получении его в Ярканде, так что я мог [113] ожидать его уже через день, другой. Кроме вышеозначенных вещей, мне привезли русского сахара и два пестрых, шелковых халата, которые, как потом оказалось, были посланы мне моим мунши для раздачи в виде подарков. При этом было два письма: одно — от мунши, состоявшее из четырех исписанных страниц, а другое коротенькое — от посла Махмуда Назара. Я не мог ничего в них разобрать, так как они были написаны на персидском наречии и перепутанными персидскими письменами; но это не особенно меня огорчило, потому что письма, как мне сказали, прошли предварительно, до отсылки, чрез руки яркандского губернатора и, следовательно, не могли заключать в себе важных для меня сведений. Я условился, в самом начале, с Диваном-Бахшом, что он для разборчивости будет строго отделять в своих письмах ко мне одно слово от другого, что никогда на востоке не соблюдается; но вместо того, он прислал мне длинную рукопись, в которой не было ни одного промежутка. Не смотря на это я спокоен, потому что нет условленного сигнала о грозящей опасности — отрезанного уголка в письме.

От своего слуги, Джума, я узнал, что по своем прибытии в Ярканд, Диван-Бахш и его спутники содержались под строгим присмотром, не смотря на всевозможный почет, оказываемый им; так напр. каждому человеку ежедневно отпускалось по одному барану, по четыре рупии кроме обильной пищи, а Дивану-Бахшу приносили каждое утро новое платье. Он еще не успел передать моих писем и подарков Аталыку, который находится в отсутствии.

Мне рассказывали, что вскоре по приезде Дивана-Бахша, из Ладака возвратился один хаджи (пилигрим), который [114] сообщил, что встретил по дороге в Ярканд 50 англичан! Это известие возбудило сильные подозрения в среде Ярканда и навлекло на моего мунши обвинение в обмане. Однако прибывший Абдур-Рахман совершенно подтвердил рассказ Дивана-Бахши о приближении одного «сахиба» с четырьмя или пятые слугами. Яркандский губернатор отправил, в присутствии Джумы, мое письмо к Аталыку, приложил собственное описание, согласное с моими словами. Тот же Джума слыхал разговор, в котором говорившие выражали полную уверенность в том, что меня допустят до Аталыка, но вероятно предварительно продержат некоторое время под присмотром. Из слов Джумы я мог заключить, что в Ярканде опасаются для меня участи бедного Шлагинтвейта, но вследствие ли внешних или внутренних волнений, мне не удалось разобрать. Я уверен, что это одни отговорки; меня терзает мысль о возможности заключения в Шахидулле, да еще месяца на два, по словам Джумы.

Вследствие всех этих соображений я пришел к следующему заключению: если я не получу в означенный срок (через два дня) приказания из Ярканда о выступлении, то я постараюсь снова отправить в Ярканд Абдур-Рахмана с извещением губернатора о том, что у меня есть нечто важное сообщить Аталыку. Может быть мне удастся написать то же самое Дивану-Бахшу. Что касается до последующего оправдания такого известия, то я надеялся на успех своих переговоров с Аталыком, если мне только удастся увидеть его.

Середа. Ноября 18-го. Сегодня прибыл из Ладака караван в 30 лошадей. Главный купец вошел в [115] крепость и мой михмандар угостил его чаем и пр. Через несколько времени я сошел вниз и велел Джуме расспросить насчет моего каравана. Оказалось, что купец уже говорил михмандару про мой караван, вышедший 20-ю днями раньше его, и спрашивал не проходил ли он уже через Шахидуллу. Он же сообщил нам о возвращении Гейварда через Ладак и о том, что аргунский переводчик, бывший при нем, находится на пути в Ярканд вместе с сыновьями старика из Санджу. Я с удовольствием увидел, как весь этот рассказ убедил тюрка в правдивости моих прежних показаний. Я забыл сказать, что по совету моего мунши я роздал подарки главным лицам крепости; но мне не хотелось отдавать платьев, присланных из Ярканда, так как это были подарки самого Аталыка. Итак, я поднес михмандару и Абдур-Рахману по красивому турбану. Я не забыл также и старшего офицера, принимавшего меня в крепости: ему я подарил длинный кусок тонкой кисеи, с золотой каймой, на два турбана.

Вечером михмандар пришел ко мне и сел около костра. Во время разговора я изложил ему сущность моего дела к Аталыку-Хази, рассудив что благоразумнее говорить об этом до получения приказания из Ярканда, иначе могут меня заподозрить в скрытности. Когда михмандар понял в чем дело, он обещал мне послать на другое утро человека прямо к Аталыку. Надеюсь, что поступил благоразумно.

Я имел еще несколько разговоров с Джумою. Сегодня, по его совету, я облекся в полный тюркский костюм — высокие черные сапоги, кафтан из бумажной материи [116] пополам с шелком (подаренный мне в Ладаке афганскими чайными торговцами), подпоясанный длинным кушаком, верхний светло-коричневый, суконный, широкий халат, открытый спереди, и турбан из красной кашмирской шали.

Я льщу себя надеждою, что придал себе почтенный вид настоящего тюрка; на михмандара я произвожу заметное впечатление; сегодня он сделался гораздо вежливее прежнего. Джума говорит, что Аталык обыкновенно путешествует без всякой свиты, вроде того, как делал Гарун-аль-Рашид. Случалось уж несколько раз, что его собственная полиция задерживала его, как беглого. В подобных случаях он испытывает честность полиции, пробуя подкупать ее. Тех, которых ему удается подкупить, на другой день приводят к нему и подвергают не легким наказаниям. Напротив честных и бескорыстных служителей отличают всякими почестями.

Четверг. Ноября 19-го. Дело мое принимает серьезный оборот. Сегодня поутру Таши вошел ко мне с известием о моем караване, который завтра должен придти. Я обрадовался хорошим вестям. Но через несколько минут я узнал, что приближавшийся караван оказался караваном Гейварда, а не моим. Дальнейшие расспросы показали мне, что Гейвард объявил себя состоящим у меня в услужении.

Это крайне неутешительное обстоятельство!

Михмандар уже собрался вернуть чиновника, посланного им, согласно его обещанию, к Аталыку. Но Джума поручился за то, что я не имел никаких сношений с другим англичанином, а только встретился с ним на охоте.

Такое поручительство вселяет доверие в стране, где [117] каждый поручитель отвечает собственной своей головой. Итак, посланного не вернули; он продолжал свое путешествие, не имея никакого понятия о приближении второго сахиба. Мне кажется, что моей страже (как я теперь буду называть окружающих меня яркандцев) очень уже надоело пребывание в Шахидулле, и что они ожидают с таким же нетерпением как и я устранения всяких препятствий к продолжению нашего путешествия. Михмандар пришел в мою палатку на крыше и вступил со мною в беседу. Я пробовал узнать его мнение о Гейварде, причем я ему сказал всю правду, чего я еще не успел до сих пор сделать. Он выразил мне надежду, что я не взыщу с него, если он поместит другого англичанина отдельно от меня, что он готовит ему комнату в старой крепости (в 400-х саженях от меня), и что такое распоряжение будет безопаснее как для меня, так и для михмандара. Я согласился на его предложение, не имея впрочем возможности возражать. Абдур-Рахмана послали подвергнуть вторичному допросу прислугу Гейварда; если они будут говорить правду, то все обойдется благополучно, но на это нельзя положиться в стране, где процветает ложь.

По поводу лжи я слыхал, что хаджи, объявивший о приближении 50-ти англичан, подвергнут заключению, а купца, сказавшего вчера, что Гейвард отправился назад, готовятся схватить, как только он прибудет в Ярканд. Тяжело им придется. Сипаи, встретившие Гейварда, говорили, что мой караван и прислуга опередили последнего девятью днями. Из этого можно вывести одно заключение по поводу их долгого отсутствия, что они сбились с пути и отправились в Хотен, по дороге Джонсона. Мы послали [118] одного из ботов, сопровождавших меня, и киргиза на поиски. Им дан был весь остаток нашей муки и обещана была награда, если они привезут благоприятные известия о караване. Джума считает более осторожным держаться поодаль от меня, чтобы не возбудить подозрений со стороны тюрков. Я с ним согласен и надеюсь, что он останется мне верен. Впрочем, его собственная безопасность связана с моими интересами. Согласно с политикой уединения, я отказал в свидании одному купцу, приехавшему с караваном из долины Кангра и желавшему видеть меня. Я очень рад был, что он не ехал обратно в Индию, а то он непременно распустил бы слух о том, что меня заперли в уединенный замок, среди гор, и содержат под таким строгим присмотром, что он не мог до меня дойти. Я видел его с крыши, но он не узнал меня в моем тюркском костюме.

Немного позднее приехали 8 вьюков с провизией из Ярканда и 15 баранов; в то же время возвратились из Ладака оба сына старика из Санджу, но они не решились меня видеть, хотя и успели тайно вручить Джуме пакет для меня; в нем были 2 старые газеты «Mail» (половины августа) и любезная записка от Кэлэ, написанная 2-го ноября. Это письмо доставило мне муки Тантала: Кэлэ пишет, что он послал мне с моих караваном целый пакет писем.

Михмандар становится с каждым днем более дружелюбным; он часто приходит ко мне, садится и разговаривает, или, вернее, слушает разговор. Он уверяет меня в своей готовности исполнить все мои желанья. Мне [119] кажется, им просто овладел страх, поглотивший его высокомерие.

Пятница, 20-го. Михмандар выдал моей прислуге муку, баранов и другую провизию. Я осторожно оставался в своей палатке, пока он надевал свой шелковый халат, саблю с серебряною рукояткою и ружье, собираясь посетить Гейварда, только что прибывшего в старую крепость. Он выпросил у меня предварительно Джума в качестве переводчика, так как аргуник Гайварда исчез. Перед самым уходом своим он пришел ко мне, видимо встревоженный, с известием, что сахиб настаивает на свидании со мной.

- Возьмите Джуму, идите скорее и объясните ему дело, сказал я; он согласился со мною, принимая мой совет за приказание. По возвращении от Гейварда, он сообщил мне, что насилу уговорил сахиба не иметь со мной свиданий, пригрозив последнему немедленным выступлением из крепости, если он вздумает посетить меня. Несколько раз михмандар повторял мне, что мне нечего более опасаться, и что все будет улажено. Джума мне передал подробно весь разговор с Гейвардом; последний начал с того, что объявил себя моим товарищем, а на вопрос о роде его занятий, отвечал, что он купец, и что часть наших товаров была послана вперед, между тем как остальная еще осталась позади. Но так как Джума был переводчиком, то он скрыл все это от михмандара и советовал Гейварду бросить систему лжи на переговорах, с чем тот и согласился.

После этого свидания, неизбежный Абдур-Рахман был послан в Ярканд с новейшим донесением. Джума, [120] присутствовавший при том как михмандар писал, говорил мне, что он дал всему делу самое выгодное для меня объяснение, но я надеюсь, что мы получим приказание о выступлении прежде, нежели это письмо дойдет до рук Аталыка. Во всяком случае опасность мне грозит не малая, так как я буду совершенно в их власти. Вечером я написал к Гейварду, объяснив ему все обстоятельства и упрашивая его отказаться от своего намерения. Я не думаю, впрочем, чтобы его пропустили дальше, потому что он приехал без всякого определенного характера. Джума передаст ему тайно мое письмо.

Суббота. Ноября 21-го. Сегодня пришли хорошие вести: офицер, посланный в четверг, вернулся с письмом от Аталыка, который встретился с ним у прохода Санджу.

В письме Аталык поручает михмандару, под страхом смерти, оказывать мне всевозможное внимание до приезда брата яркандского губернатора, который послан для того, чтобы сопровождать меня на пути в Туркестан.

Трудно описать нашу радость при близкой перспективе вырваться отсюда. Всех лошадей подковали, а четырех отправили в киргизский лагерь за провизиею для важного сановника и его свиты. Вечером михмандар с Джумою навестили Гейварда. Когда они возвратились, большая часть моей стражи вышла из крепости и расположилась около палатки Гейварда. Я не могу понять что это значит, так как и Джума находится между ними.

Я получил ответ от Гейварда, который объясняет мне свое намерение во всяком случае попытаться проникнуть вслед за мной. Ему очень хочется меня видеть. Я [121] отвечал ему, еще раз советуя лучше не видаться со мною, но если уж этого нельзя, то чтоб он сказал михмандару, что ему нужно передать мне письмо к Аталыку.

Воскресенье. Ноября 22-го. Прежде чем мое письмо достигло Гейварда, он обратился к михмандару с просьбой меня видеть. Михмандар пришел ко мне поутру и говорит:

- Другой сахиб хочет с вами говорить; что вы прикажете ему отвечать?

Я отвечал, что не вижу необходимости нам видеться; но спросил его совета.

- Я здесь нахожусь для того, чтобы исполнять ваши приказания, а не для того, чтобы учить вас, возразил он.

- Но я прошу у вас дружеского совета, продолжал я. Тогда он сказал: — «Я думаю, что вы совершенно правы».

Наконец я просил его узнать у другого сахиба, какое у него до меня дело, и если оно в самом деле важное, то я прошу его на пять минут, в присутствии михмандара. Я нарочно так действовал, чтобы дать Гейварду возможность послушаться моего совета, не просить свидания со мной или в крайнем случае употребить предлог, мною упомянутый. Я надеялся, что таким образом огорожу себя от подозрений в сношениях с ним, и ему не принесу никакого вреда, потому что с его стороны может быть совершенно естественно желание передать через меня письмо Аталыку. Вообще, я отношусь недоверчиво к готовности, с которой тюрки хотят нас свести; тут должна быть какая нибудь ловушка, — желание уличить нас в неправде.

Понедельник. Ноября 23-го. Сегодня я ходил с михмандаром на охоту. Стая рябчиков выпорхнула прямо [122] из под наших ног, причем я трех убил с одного выстрела, к величайшему удивлению и удовольствию михмандара.

Вторник. Ноября 24-го. Ужасно мне надоела наша теперешняя жизнь. Я призывал михмандара и объявил ему, что у меня нет больше терпения выжидать, а что я отправлюсь на охоту или уйду в ближайшую киргизскую стоянку. Он старался успокоить меня и согласился, наконец, выступить в дальнейший путь, если в течение двух дней не будет никаких известий о брате яркандского губернатора. Вскоре после этого он снова явился, неся разные фрукты для моего умиротворения. В эту минуту кто-то приехал. Михмандар выбежал и тотчас вернулся с радостными криками: — «Мубарак, Мубарак! Хорошие известия. Завтра мы выезжаем на встречу великому михмандару, который дожидается со своей свитой у прохода Санджу!» (Впоследствии я узнал следующий факт: Когда в Ярканде были получены первые известия о моем приближении, отряд солдат был послан в Шахидуллу, чтоб остановить меня. Когда я подошел ближе, Рози-Ходжа, мой первый михмандар, был послан с той же целью, хотя он утешал меня обещаньями скорого позволенья продолжать мое путешествие. В третьих, наконец, на встречу мне выслан был Джума, с большим количеством провизии и с письмом от мунши (в котором, как потом оказалось, было извещенье мне о том, что я должен возвратиться в Ладак). Джума должен был проводить меня назад, а провизия была послана для того, чтоб у меня не было предлога ехать дальше. В Ярканде надеялись, что проволочки выведут меня наконец из терпенья и что я сам поеду назад. Вот к чему клонились намеки Джумы о том, что меня может быть продержат два или три месяца в Шахидулле. Из этого я заключаю, что: приезжай англичанин на границу Туркестана без предварительных переговоров, его просто не пустили бы, что в начале и случилось со мной.) Немедленно поднялась всеобщая тревога [123] приготовлений. Вся прислуга моя была не менее моего довольна отъезду из этого скучного места. [124]

ГЛАВА VII.

От Шахидуллы до Ярканда.

Шествие вниз по реке Каракашу и поворот к проходу Санджу. — Удобства киргизской юрты. — Лошадиное мясо. — Вид издали туркестанских равнин. — Встреча с юзбаши. — Тюркский образ сидения. — Дастар-хан (скатерть или приношение пищи). — Посещение юзбаши. — Остатки скифской одежды. — Охота на куропаток и другие тюркские удовольствия. — Туркестанский дом. — Письменный этикет. — Санджуский бег. — Тюркские седла. — Гудские купцы.

Ярканд. Декабря 9-го. Порадуйтесь тому, что я пишу вам письмо из Ярканда, куда мы прибыли вчера без всяких дальнейших приключений. Зная как я мечтал об этом мгновении, вы можете себе представить мою радость при входе в городские ворота, чрез которые не проходил еще ни один англичанин. Прием, встретивший меня, еще более увеличил мою радость. Я не входил в город переодетым или по милости, но по приглашению правителя, в сопровождении двух высоких сановников и свиты из пятидесяти всадников. Однако я должен возвратиться к моему отъезду из Шахидуллы и рассказать все подробности этого интересного моего путешествия. [125]

В среду 25-го ноября мы сделали длинный переход вниз по берегам Каракаша, представляющим пустынную долину, наподобие той, которая тянется выше Шахидуллы, но уже и с большими утесами. Мы увидали начало двух долин, которые ведут к проходам в Туркестан; второй из этих проходов называется Килиан, летняя дорога купцов.

У входа в эту долину стоит разрушенная крепость на уединенной скале, выростающей из долины. Кругом нее почва носит следы обработки. Я узнал, что лет сорок тому назад здесь поселился начальник разбойничьей шайки — по имени Али-Назар. Он содержал здесь жену и несколько человек прислуги в избушке, прилепленной к скале, и оберегаемой злой собакой татарской породы. Китайским лазутчикам из Ярканда удалось отравить эту собаку и затем схватит Али-Назара, оставшегося без защиты с своей женою. Таким образом избавились от него после неудачных попыток овладеть крепостью. Развалины крепости и до сих пор называются «Курган — Али-Назар», т. е. «Крепость Али-Назара». К вечеру мне показали еще долину или скорее ущелие, ведущее к проходу Санджу. Дойдя до него мы увидели целую группу киргизских войлочных палаток («акуп»), приютившихся в защищенном месте долины.

Дальше тянулись засеянные поля. Такое зрелище было по истине приятно для глаз, видевших так долго одну пустыню. Меня ввели в одну из палаток и усадили перед огнем, разведенным посреди ее. Две киргизские женщины вошли и заварили нам чаю, который мы с михмандаром пили из деревянных чашек, закусывая яркандскими сухарями. [126]

В это время мне готовили большую палатку для ночлега. Когда я остался в ней, мне удалось на свободе и в подробности разглядеть эту странную постройку. Есть игрушки, в виде складных решеток, которые удлиняются когда их развертывают и сокращаются когда сдвигают. Ряд таких решеток, на половину раздвинутых и поставленных на ребро в кружок, составляют боковые стены палатки, возвышаясь на четыре фута. К верхнему краю этих решеток прикреплены, на расстоянии полуаршина друг от друга, согнутые жерди. Последние загибаются отступя на два фута от основания, и таким образом все направляются внутрь, к центру палатки, образуя нечто в роде скелета низкого купола. Но они не сходятся, а внутренние концы их прикрепляются к большому обручу, имеющему около трех футов в поперечнике, вследствие чего остается большое отверстие среди крыши палатки. Обруч поддерживается жердями на расстоянии 10 или 12 футов от земли. Вся решетчатая постройка обтянута прикроенными кусками войлока, привязанными веревками к краям решеток, причем открытым остается только среднее отверстие для прохода дыма. В отверстие боковой стены вставлен остав двери, завешанный войлоковой занавеской. Трудно себе представить более удобное помещение. С радостию видишь свободно вылетающий дым, после испытанной неприятности костра, разведенного перед палаткой, в которую непременно врывается дым и наполняет ее. Киргизы приспособили все удобства настоящего дома к этому подвижному жилищу. Мебель палатки составляет вьюк на одного яка, между тем как вся палатка поднимается двумя яками. На землю расстилается войлоковый ковер, а вокруг стен устроены [127] лежанки для обитателей палатки и собраны в кучи вся деревянная и медная посуда, кули с мукой, седла и попоны.

С решетчатых стен висят ружья, сабли и большие мешки из вышитой кожи, в которые кладутся мелкие принадлежности хозяйства.

Ночью, когда огонь потухает, отверстие в крыше затягивается войлочным клапаном, и в палатке становится очень уютно; кроме того ничего нельзя сравнить с опрятностью такой палатки.

Таково было жилище, в котором я теперь поселился. Под войлоком я отыскал несколько кусков мяса странного вида. Оказалось, что это была конина; это открытие познакомило меня с самого начала с обращиком местных обычаев. Я удобно пообедал, сидя на войлочном ковре, и в первый раз в жизни лег спать в киргизской «акуи».

На следующее утро мы снова пустились в путь; предстоявшая нам дорога вела через узкое, извилистое ущелье по направлению к северу; с обеих сторон поднимались страшные вертикальные утесы. Лошадиные трупы часто попадались нам, свидетельствуя о трудностях перехода по этой местности. Во избежание замедления, сопряженного с раскидкой палаток, мы выбрали для ночлега нечто в роде пещеры. На другой день мы направились к проходу, ведущему в Туркестан. Ущелье становилось все круче и круче, мертвые люди все чаще нам попадались. Река была покрыта крепким слоем льда. Мы вскоре увидели дальние горы, выглядывавшие из-за ближайших вершин. Наконец ущелье кончилось, и мы очутились на открытом горном склоне, ведущем к горным кряжам. До сих пор, [128] из снисхождения к михмандару, ехавшему на яке, я тоже ехал верхом. Но я не мог больше выносить этой езды и пошел пешком. Как я и опасался, мой михмандар, после неудачной попытки уговорить меня ехать на его собственном яке, слез и попробовал идти пешком. Пятидесяти сажень было достаточно для того, чтобы его совершенно утомить; я стал его уговаривать снова ехать, и он с радостью согласился. Вежливость уступила место усталости. Я скоро обогнал с двумя человеками своей прислуги всю остальную часть каравана, хотя я шел довольно медленно. По утру мой ладакский переводчик Таши предупреждал другую прислугу, что они никогда не дойдут до конца горного прохода, и что тут-то они только изведают что такое настоящие горы. Как все невежественные народы, тибетцы воображают, что нет страны, которую бы можно было сравнить с их родиной. Смешно было видеть, как они старались просветить природных горцев насчет горных проходов!

Кончилось тем, что Таши остался позади, между тем как я и мои спутники (гуди) достигли вершины прохода (это был уже одиннадцатый проход, с тех пор как я выехал из Индии). Первое, что открылось нашим глазам, был целый хаос меньших гор, между тем как на север простирался горизонт, который, казалось, сливался с чем-то похожим на далекое море. Это была равнина восточного Туркестана; в голубой ее мгле скрывались города и провинции, которые я — первый из своих соотечественников — собирался посетить. Немного дальше от того места, где мы остановились, начинался спуск по снежному склону к большой котловине, окруженной с трех [129] сторон глетчерами. Котловина эта представляет нам волнистую низменность, покрытую травою (весьма приятное зрелище), где паслись стада яков.

Мы отдохнули здесь, разведя огонь и вскипятив воды для определения высоты прохода. Стадо яков, под управлением киргизов, шло к нам на помощь для перевозки нациях вещей. Мы ждали три четверти часа, но не видя михмандара начали спускаться. Дорога вилась но стоптанному, обледеневшему снегу. Мою лошадь вели два человека: один за уздцы, а другой за хвост. Не мало лошадей в последнее время скользили здесь и падали вниз, где стая воронов на наших глазах пировала среди падали. Несколько сот футов ниже — снегу больше не было, но крутизна была также велика еще на несколько милей извилистой дорога. Пройдя их, мы остановились на верхнем уступе зеленой низменности, где партия тюрков ждала нашего прибытия. Каждый из них подошел ко мне и, взяв мою руку в обе свои руки, погладил себе затем свою бороду. Они помогли мне слезть с лошади и провели к месту, где был разостлан ковер из войлока. Покуда делали чай, они приблизились ко мне целой процессией; первый положил перед мною кусок сукна, на которое потом все поставили свои приношения, состоявшие из фруктов. У нас глаза с удовольствием разбежались при виде розовых яблоков, груш и проч., кроме других, виденных уже нами плодов. После этого хозяева наши объявили нам, что они слуги юзбаши (Слово это происходит от «юз» — сто и «баши» — офицер, что означает сотник.), брата визиря, [130] посланные встретить меня у подошвы горного прохода, и что господин их остановился недалеко отсюда в долине, куда им и велено тотчас меня провести. В это время появился и михмандар, несколько отставший по дороге; двух сипаев отправили в лагерь юзбаши объявить о нашем приезде, а я между тем позавтракал. Вскоре после этого мы выехали в сопровождении акскала (От слова «ак» белый и «скал», борода (по тюркски).) или старшего киргиза. Быстро опускаясь по зеленым склонам, мы достигли до ущелья, по которому и продолжали свое путешествие. Становилось поздно, а еще не видно было признаков стоянки юзбаши; так как вещи наши отстали, то было решено остановиться. Развели огонь, и после двух-трех часов ожидания прибыли наши палатки. Ущелье представляло голую, песчаную местность, с маленькой речкой, окаймленной у берегов льдом и кустарником.

В субботу 28-го, после завтрака, мы продолжали свое путешествие; нам пришлось несколько раз переходить реку в брод. Вся прислуга была снабжена для езды лошадьми или яками, а когда михмандар увидал нескольких из моих ладакцев идущими пешком, то он велел некоторым киргизам спешиться и уступить своих яков моим людям. Прошедши около пяти миль, мы встретили, взойдя на крутой берег реки, кучку всадников. Передний из них приблизился ко мне и взял мою руку в обе свои, и не выпуская моей руки, он сделал мне несколько вопросов самым добродушным голосом; мне не нужно было переводчика, чтобы понять их смысл; ясно было, что [131] они выражали сочувственное ко мне внимание. Затем мой собеседник повернул свою лошадь и вежливо просил меня следовать за ним. Один из его спутников пустился вперед во всю прыть, разрядив при этом свое ружье, и взмахнув им несколько раз кругом головы с громким криком. Это оказалось салютом в мою честь.

Я принялся разглядывать юзбаши; это был молодой человек, не старше тридцати лет, с веселым, умным лицом, с живостью и энергией обращения. На голове у него был зеленый турбан. Темное верхнее платье покрывало богатую одежду и было подпоясано двумя отдельными голубыми кушаками, украшенными большими серебряными бляхами и пряжками. На этих кушаках висели — сабля с серебряным эфесом и целая вереница неведомых предметов, в числе которых находились: кожаные вышитые кисеты, фляжки особого фасона и пр. Из под верхнего одеяния виднелись широкие шаровары из мягкой желтой кожи с шитьем, а на ногах были сапоги из такой же кожи, подбитые серебряными гвоздями. Ехал он на небольшой, но красивой серой лошади почти чисто арабской крови, но с более толстой шеей, и сидел он на седле безукоризненно.

Проехав около мили мы достигли маленькой площадки, с небольшими деревьями. Здесь расположились лагерем киргизы и свита юзбаши с лошадьми. Меня повели в палатку, приготовленную для меня и посадили на почетное место, т. е. на ковер, разостланный сверх войлока против двери. Юзбаши поместился возле меня, но на отдельном боковом ковре, а мой прежний михмандар сел ниже его; двое из главных спутников юзбаши остались у [132] двери, между тем как все остальные, вооруженные ружьями, составили почетную стражу. Я должен объяснить вам как тюрки сидят при торжественных случаях; это, можно сказать, пытка, неизвестная западным народам. Туземцы в Индии садятся на корточки, упираясь коленями в подбородок; другие садятся скрестив ноги перед собою, как портные. Но в Туркестане, в торжественных случаях, сначала становятся на колени, подобрав хорошенько платье, и садятся упираясь на пятки. Когда пальцы ног совершенно устанут, тогда позволяется их загибать во внутрь ноги, вследствие чего усталость из пальцев переходит в щиколки и колени. При этом образе сидения сабля представляет не малое затруднение; если в начале забудешь перевести ее вперед, так чтобы положить ее на колени, то потом уже не возможно высвободить ее, и она остается позади вас, неловко упираясь в левую сторону кушака. Я должен прибавить, что сабли носятся здесь на коротких портупеях, а не висят на длинных ремнях, как у английских офицеров. Раз как вы сели, вы должны протянуть обе руки и торжественно гладить ими бороду (если у вас есть таковая), приговаривая: «Аллахо акбер», что значит «Бог велик».

Когда мы сели таким образом, между нами, через переводчика Джуму, начался разговор. Юзбаши спрашивал меня, не подвергся ли я каким либо неприятностям в дороге, и извинялся, что меня так долго задержали в Шахидулле, объясняя эту задержку приездом другого англичанина, по поводу которого они должны были ожидать приказания от Аталыка-Хази. Он спрашивал что нужно этому англичанину и кто он такой. Я рассказал ему о Гейварде [133] все что уже было говорено, после чего юзбаши простился со много, вручив мне небольшую записку от Аталыка. Вскоре после этого появилась процессия тюрков, под предводительством моего прежнего михмандара, которого я теперь выучился называть пенджа-баши (начальником пятидесяти). Процессия разостлала перед мною сукно, а на него поставили подносы с фруктами всех сортов, яйцами, сахаром, хлебом и пр. Оказалось, что это приношение принадлежит к числу местных обычаев и известно под названием дастар-хана; с этих пор до окончания путешествия такая церемония повторялась со стороны юзбаши ежедневно утром и вечером. Обыкновенно я съедал несколько плодов, а остальным угощал того, кто мне подносил; жертвователи никогда сами не появлялись, но посылали своего старшего подчиненного. Между прочим мне поднесли барана и холодное жаркое на блюде. С тех пор у меня ежедневно появляется новый баран, и хотя вся моя прислуга исключительно питается бараниной, стадо мое все увеличивается.

До сих пор мои ладакцы ехали с нами вместе, хотя, их давно уже можно было бы отослать назад; но пенджа-баши утверждал, что им нужно доехать до места назначения, где, вероятно, наградят их подарками наравне с другими. В сущности же он просто боялся, чтобы они не отвезли от меня в Ладак тайных известий о моем путешествии. Что собственно я мог написать о пустынной стране, которую я до сих пор видел — я право не знаю! К тому же в Ладаке не было какой нибудь экспедиции, выжидающей от меня сведений. Но невежество этого [134] народа, привыкшего к вековому уединению, представляет им бог знает какие опасности в записке феринги.

Прибыв в лагерь юзбаши, чтобы выхлопотать себе позволение вернуться назад, ладакцы употребляли всевозможные усилия, чтобы достигнуть своей цели, и старания их наконец увенчались успехом. Во все это время я тщательно держался в стороне, боясь возбудить подозрительность моих хозяев малейшим видом участия. Пенджа-баши пришел мне объявить, что ладакцев отпускают назад, и что кроме того их снабжают яками и всякого рода провизией на обратный путь до реки Каракаша. Последняя любезность относилась собственно ко мне, так как ладакцы признались мне, что если бы они были одни, то их, в качестве язычников, вместо подарков наградили бы побоями.

В тот же день после обеда я сделал торжественный визит юзбаши в его палатке; меня сопровождали мои спутники, гуди (они были одеты в пестрые бумажные одежды (халаты) пополам с шелком, присланные от мунши из Ярканда), а впереди шел пенджа-баши. Когда я вошел, юзбаши посадил меня на почетный ковер и велел подать дастар-хан и чай. На нем не было больше верхнего темного одеяния, а просторный шелковый яркандский халат, а под ним было надето нижнее платье из английской кисеи (камзол), подпоясанное кушаком. На голове вместо турбана у него была шапка из темно-зеленого бархата с меховым околышем. Мне все хочется отыскать следы скифов в Туркестане, так как существует почти общее мнение о том, что азиатские скифы были предками современных татар, куда принадлежат и тюрки. Сер Г. [135] Раулинсон полагает, что древние саки или скифы, упоминаемые Геродотом, обитали Ярканд и Кашгар. Отличительные их признаки были: высокая остроконечная шапка и шаровары. II вот они передо мною на первом сановнике тюрке, которого мне пришлось увидать! Против юзбаши сидел его мулла или секретарь, знающий несколько слов по персидски и заправляющий всею кореспонденцией своего господина. Тут же находился и «алам» из Санджу, главный священнослужитель, носящий, в этом качестве, особого рода круглую шапку с меховым околышем, сверх которой акуратно повязан большой белый турбан оригинального фасона. Юзбаши стал уверять меня в благоволении ко мне Аталыка, в знак которого он был послан ко мне. При прощании мне накинули на плечи шелковое одеяние, причем юзбаши извинялся за бедность своего подарка, присовокупив, что он, если бы не находился в лесу должен был бы мне поднести лошадь со сбруей и пр. Я отвечал на это, что встреча с ним составляет сама по себе большое удовольствие, и что мне от него не нужно никаких подарков, после чего пенджа-баши довел меня до моей палатки. Вскоре после этого юзбаши отдал мне визит; при этом случае я подарил ему желтый шелковый кашмирский турбан, который он и надел вместо своей скифской шапки. Тогда он встал и совершил обычную церемонию глаженья бороды с произнесением необходимых слов «Аллахо акбер». Эта церемония повторяется везде: при получении подарков, при входе в дом, при окончании еды и пр. Тюрки произносят букву а очень открыто, как в этом, так и в других словах.

Так как Джума взялся тайно передать ладакцам [136] письмо от меня, то я просидел всю ночь за писанием. Одну записку я написал по персидски к ладакскому губернатору, прося его переслать прилагаемые при этом письма к доктору Кэлэ. Надеясь, что вы получите с тою же оказией письмо, зашитое в подкладку суконного сапога одного из ладакцев. Поутру я расплатился с ними в присутствии пенджа-баши, тайно обещав им хорошую награду, если моя посылка дойдет до своего назначения.

После завтрака мы пустились вниз по горному ущелью. В продолжении двух дней нам приходилось то переходить в брод реку, наполненную льдом, то поднимать облака пыли на песчаных ее берегах. Я был обманут в своих ожиданиях найти растительности и леса по мере того как мы опускались на более низкий уровень.

Несколько маленьких деревьев да редкая трава по берегам реки, вот все что нарушало однообразие песчаной долины. Склоны гор были покрыты тонким слоем земли, сквозь который проглядывали скалы. Если б здесь были когда нибудь сильные дожди или даже глубокий снег, то при крутизне этих гор, непременно бы смыло всю землю.

Услуга моего переводчика была постоянно нужна, так как юзбаши отличался добродушием и разговорчивостью. Между прочим он спросил: «почему у сахиба Ша не черное лицо, так как он живет в Индии?» Я объяснил ему, что родина англичан находится в холодном климате, и выразил ему удовольствие, с которым я достигнул страны, где народ по цвету своей кожи подходит к моим соотечественникам; действительно, как у него, так и у спутников его, цвет лица был не темнее кожи загоревшего англичанина, как я например. Он показал мне [137] пистолет, висевший у него за поясом, по видимому английской работы и дорого им ценимый. Когда он увидел мой револьвер, восхищению его не было пределов, он захотел разрядить все шесть зарядов на воздух.

На ночлеге я показал ему мой штуцер фабрики Дугала, заряжающийся с казенной части. Ему тоже хотелось из него выстрелить, и он прицелился в большой камень, находившийся за оврагом. Он промахнулся из обоих стволов. Тогда выстрелил я. Первый выстрел хотя и не попал, но дал мне узнать расстояние, а из второго я имел счастье попасть. Он спросил: «Сколько сажен до цели?» Я отвечал, что должно быть около 150: но он воскликнул: нет, это не ближе 500 сажен. Он был очень поражен силою моего ружья и отошел молча. По утру, прежде чем я оделся, он стрелял в тот же камень из своей собственной винтовки, но по словам моих слуг не попал ни разу.

К полудню другого дня долина стала расширяться, и горы по обеим сторонам становились ниже. Со всех сторон раздавались крики бесчисленных красноногих куропаток. Меня просили зарядить ружье, но не слезать с лошади. Вместо того, чтобы дать мне осторожнее подойти к птицам, как только где нибудь поднималась стая, вся наша кавалькада пускалась за ними во всю прыть. Некоторые переплывали даже за ними реку, крича от сильного волнения. Я помирал со смеху с своими слугами, при виде этих людей скачущими за куропатками, как будто цель их была — посыпать им соли на хвост, а не сбивать их, или дать мне их убить. Воспользовавшись случаем, когда никого из них не было вблизи, я слез с лошади и [138] пошел по другому направлению, откуда мне слышались крики новой стаи. Возвращаясь с убитою птицею я встретил юзбаши, который нес пять живых птиц и звал меня поглядеть на них. Я был до крайности удивлен, но оказалось, что это по видимому детское развлечение, преследование куропаток на лошадях, было на самом деле весьма действительное средство к их поимке. Еще нескольких поймали у меня на глазах. Они скоро устают, и после двух, трех перелетов, они просто начинают бежать по земле; тогда всадники бьют их кнутами. Это удовольствие представляет особенный интерес на неровной местности. Я слыхал, что перепелок ловят во время их ежегодных пролетов, но не воображал, что можно было бы таким образом охотиться на куропаток.

Когда куропаток больше не стало, мои спутники начали джигитовать, выказывая при этом большое наездническое искуство. Духовные лица, т. е. мулла шериф и алам из Санджу, превзошли всех прочих; они для большого удобства сняли верхнее платье. Игра состояла в том, что один другого ловил за пояс, пытаясь стащить своего противника с лошади; вообще все боролись между собою, сидя на лошадях, которые в это время скакали во весь опор через рытвины и кочки. В заключение каждый завладевал турбаном своего противника. Юзбаши подстрекал борющихся тем, что пускал внезапно своего коня во весь мах с криками и смехом, к смущению моих гудских слуг, которые плохо сидели на седле, и к моему собственному неудовольствию (я еще не выучился крепко завязывать свой турбан).

Забавляясь таким образом мы достигли первых [139] обработанных полей. Общий вид долины был тот же, что и прежде, но земля была местами приготовлена к посеву, а по другую сторону реки виднелась группа обнаженных деревьев и две-три мазанки с плоскими крышами. В это время появилось стадо баранов и несколько пасущихся ослов. Я приветствовал все эти признаки присутствия человека с несравненным удовольствием, что очень забавляло юзбаши, который, впрочем, по видимому, вполне понимал радость, ощущаемую мною после долгого путешествия по безлюдной местности. Он обращал мое внимание на каждый новый предмет, и говорил с улыбкой: «Смотрите, Ша сахиб, вот дерево, а там лежит куча соломы, приготовленная для корма скота; поглядите еще вот петухи, куры и дом поселянина!»

В этом месте нашего путешествия горы представляли длинную низкую цепь, не выше нескольких сот футов и состоящую преимущественно из песчаных склонов, сквозь которые кое-где пробиваются скалы. Первое обработанное местечко называлось Кеваз, но домов в нем было мало, да и те были разбросаны. Вообще я не мог отличать одну деревню от другой, хотя мне говорили много разных имен. После первого жилища потянулась вереница хижин; сначала они попадались на довольно большом расстоянии друг от друга, но чем дальше мы подвигались, тем они становились многочисленнее. Наконец мы остановились у маленькой фермы. Юзбаши слез с лошади и ввел меня во двор, обнесенный земляною стеной, а оттуда мы вошли в комнату. В ней не было никого и мы расположились в ней с нашими вещами. Посидев со мною и проговорив Аллахо акбер, юзбаши простился со мною, затем улыбнувшись и [140] махнув рукою, отправился искать себе помещения. Он занял другую наибольшую комнату по ту сторону дома, а спутники наши разбили палатки на дворе, где вскоре развели огонь для моей кухни. Мне было очень любопытно осмотреть первый туркестанский дом. Все стены состоят из глины в несколько футов толщиною. Потолок комнаты поддерживается толстой балкой из тополевого дерева, проходящей из одной стены в другую и маленькими поперечными перекладинами, прикрепленными в средине балки. Весь этот переплет покрыт толстым слоем сухой глины, что и составляет потолок; в нем оставлено маленькое отверстие для света. При входе нужно подняться на одну ступеньку; пол весь покрыт войлоком. Кругом комнаты устроены полки для посуды, а в одном углу стояла деревянная кровать с отличною постелью. Очаг выдается из стены, образуя свод в четыре фута вышиною, позади которого сквозь стену проходит дымовая труба. Приблизительно на вышине одного фута над очагом находятся с обеих сторон углубления для поддерживания горшков над огнем. Сосуды для воды поставлены в одном углу; они состоят из двух; нижнего — большого, и верхнего — меньшего отделений, соединенных горлышком, кругом которого завязана веревка. В доме есть еще такая же комната и несколько кладовых, кроме того есть большой хлев для скота. За двором находится маленький навес для домашней птицы. В мою комнату вошла кошка и тотчас завела со мною дружбу, взяв меня под свое покровительство; она мурлыкая села около меня против огня. Я принял это за хорошее предзнаменование при вступлении в чужую страну. Общество этой дружелюбной кошки мне было в самом деле приятно; [141] чувствовалась какая-то особая уютность от ее соседства. Потом я открыл, что в Туркестане смотрят на кошек с особым благоволением; здесь не встретишь тех полузаморенных, запуганных кошек, которые в Индии на каждом шагу прячутся за углы домов; напротив, они все хорошо накормлены, с гладкою шерстью, умеют мурлыкать и презирают воровство. В эту минуту, пока я пишу, четыре из них лежат в разных позах перед огнем!

Я забыл сказать, что не задолго до нашей остановки нам встретился всадник в прекрасном, новом платье, который передал письмо юзбаши. Письмо это, по обычаю страны, представляло тоненький сверток, заклеенный с концов, с печатью написавшего письмо (печать была сделана чернилами) (Формат письма изменялся сообразно отношению между чинами пишущего и получающего. Высший для письма к низшему употребляет бумагу меньшего формата, и наоборот. Место и объем печати (там не употребляется подпись) обусловливаются теми же обстоятельствами.). Открыв письмо, юзбаши приложил его ко лбу, и потом, слезши с лошади, отвесил низкий поклон по направлению к Ярканду. Это было выражение почтения к написавшему «шахавалу» (государственному визирю), который доводился ему шурином. Сев на лошадь, он велел своему мулле прочесть ему письмо, а потом через переводчика сказал мне, что шахавал спрашивал в письме, в добром ли мы здоровье и михман, или гость (я), снабжен ли всем, что ему нужно? Я дал приличествующий ответ, и пока юзбаши выслушивал разные новости от новоприбывшего, я узнал от Джумы, что это был один из посланных с письмами в Ярканд из [142] Шахидуллы (действительно, я узнал его лицо), и что он прислан был назад в мой караван. Таким образом гонцы уходили и возвращались ежедневно, в продолжение всего остального путешествия, — возвращались они всегда одетыми в прекрасные новые халаты. Эти халаты были им даваемы в честь того поручения, с которым они от нас отсылались, т. е. известия о приближении царева гостя; и этот способ выражать свое благоволение ко мне показался мне очень лестным. Аталык хочет этим показать, что он так рад приближению гостя, что награждает приносящих ему это хорошее известие. В тот день, когда мы достигли Ярканда, не менее четырех из этих обратных гонцов встретили нас один за другим, все они были одеты в яркие одежды (по которым их можно было бы отличить от других проезжих на целую милю), и въехали в город в числе нашей свиты. Но возвращаюсь к описанию нашего ночлега. Хозяин дома и его семейство получили отличное угощение, так как я им отдал большую часть моего дастар-хана, состоявшего из дюжины или более хлебов (по моему измерению каждый из них имел около двух футов в поперечнике! Они были превкусные, так как были испечены из яркандской муки; легки, как французские булки, хотя сделаны были без дрожжей) и из. разного рода плодов. На другой день мы проехали около трех миль по обработанной стране; дома попадались все чаще и чаще, а изгороди были обсажены по полям яблонями и грушами, в то время безлистными.

Вскоре небольшой отряд всадников показался в стороне от дороги; предводитель его был одет в черное платье и ехал на великолепном вороном коне. Юзбаши [143] сказал мне, что это проехал ко мне на встречу «бег», или губернатор Санджу, чтобы ввести меня в город, и спросил меня хочу ли я спешиться или поклониться ему сидя на лошади? Я сказал ему: «Я вполне полагаюсь в этом случае на ваш совет, потому что вам известны относительные чины различных сановников, с которыми я буду встречаться, а также и то, как кому из них отдавать честь». На это он ответил: «Ну так делайте тоже, что и я». Когда, проехав еще сажень десять, он остановился и слез с лошади, бег выехал вперед и сделал тоже самое. Тогда они побежали друг другу на встречу и обнялись, причем каждый положил свои подбородок на правое плечо другого. Потом бег обратился ко мне, юзбаши назвал меня по имени, и мы пожали друг другу обе руки. Церемония кончилась тем, что мы погладили бороды и сказали «Аллахо акбер».

Когда мы снова сели на лошадей, юзбаши сообщил мне, что у его приятеля, бега, только что умерла жена, и что по этому-то он и одет в черное и едет на вороном коне. Я сказал ему, что в трауре мы употребляем тот же цвет. Потом он рассказал мне, что бег — его брат; но так как и прежде он стольких называл своими братьями, и кроме того Джума никогда не слыхивал о каком либо родстве между ними, то я убедился, что называть чужого человека своим братом не больше как только выражение высокой степени благоволения к нему. Известно, что восточные народы вообще называют всякого близкого родственника братом, но когда я спросил у юзбаши в каком колене бег ему родственник — он рассмеялся, как будто вопрос мой был неуместен, и сказал: «Сын тех же самых [144] отца и матери». Вероятно я произвел тоже недоразумение, какое бы произошло, если азиатец, услыша как англичанин называет себя чьим нибудь «покорнейшим слугою», вздумал бы спросить, какую он при нем исполняет должность!

Между тем мы достигли красивой группы высоких тополей, посреди которых была небольшая площадка с зданием вроде храма (этот храм состоял из одной только комнаты, одна стена которой была заменена валом деревянных колонн). На эту площадку выходила улица, с обеих сторон которой шли земляные стены с дверями на расстоянии каждых двадцати сажень. Вошедши в одну из этих дверей на правой стороне, мы проникли через один чистый двор в другой, из которого четыре или пять ступенек вели через обширную веранду в комнату, выстланную коврами, и в которой горел большой огонь. Здесь бог и юзбаши, после обычных учтивостей и приветствий, оставили меня.

Другой конец веранды был отделен от моего повешенными циновками и был занят моими кухонными принадлежностями. Пол веранды был на вышине двух или трех футов над землею, но через него вел проход во внутренность дома, где жили женщины. Мне отдали гостиную. Дверь вела со двора в сад, находившийся за домом, засаженный яблонями, грушами и грецкими орехами, и где в прошлом году было посеяно немного кукурузы. Рядом находились другие поля и сады, разделенные земляными стенами и изгородями, с кое-где стоявшими группами домов. В действительности, Санджу можно скорее назвать густо населенною областью, чем городом или деревней. Тут есть [145] центральный базар, на котором торг бывает каждый понедельник (мы приехали в воскресенье), там и сям дома многочисленны и как будто образуют короткие улицы, но все-таки это не настоящий город. Все это я наблюдал на прогулке, которую я предпринял по совету моих хозяев. Народ здесь, как и везде в восточном Туркестане, кажется в очень хорошем состоянии. Нигде нет признаков бедности и лохмотьев. Каждый член той толпы, которая собралась вокруг нас, когда мы приехали и остановились, был одет в хорошую крепкую одежду, спускавшуюся до колен, в высоких кожаных сапогах и в шапках с меховыми околышами. Женщины мало показывались, но мне удалось увидеть одну или двух в длинных платьях, не подпоясанных и опускавшихся до щиколок, в сапогах подобно мужчинам и в таких же меховых шапках, но повязанных белым платком, закрывавшим уши и затылок. Я заметил, что они на меня очень свободно выглядывали через ворота, но только показывался юзбаши — они немедленно прятались. Я нашел, что здесь по обычаю женщины ходят с открытым лицом, но когда они видят приближающегося кази (духовное лицо), они или убегают, или покрывают лицо прозрачным вуалем. Я не далеко ушел, как меня догнал алам из Санджу (главный мулла, который был прежде в нашем караване). Он пошел со мною, говоря несколько персидских слов, и когда мы поравнялись с моею квартирой, он пригласил меня войти. Я согласился и нашел, что тотчас после моего ухода он приходил ко мне и принес фрукты. После того, как он мне их поднес, я показал ему мою персидскую грамматику, в конце которой были помещены разные рассказы. [146]

Он начал читать их с наслаждением; очень радовался анекдотам и переводил их мне и окружающим людям на тюркский язык. Потом я вышел, чтобы сделать визит юзбаши. Он показал мне своих остальных лошадей, которые оставались в Санджу. Тюркские лошади находятся в большой холе, но уход за ними отличается во многих отношениях от ухода за нашими лошадьми. Седла ни днем, ни ночью с них не снимаются, но покрываются попоною, которая простирается на шею и голову. Их проезжают большую часть времени, когда они не в дороге, иногда даже дают им отдыхать не более 4 или 5 часов. Привязывают даже самых простых лошадей, и не позволяют им кормиться на воле. Зерна им дается в волю (ячмень или кукуруза), но очень мало травы. Это делает их очень сносливыми на долгие путешествия. Седла сделаны из крашеного и полированного дерева, с высокой передней лукой, и высоко поднимаются над хребтом лошади. Сбруя к седлам очень богата: вышитые чепраки и серебряные стремена. Юзбаши обратился ко мне со словами. «Выбирайте одну из этих трех моих лошадей со всеми принадлежностями». Я удивился этому предложению и отказался. Он рассмеялся и мы ушли. Он снова повторил свое предложение перед приездом в Ярканд, но я опять учтиво отказался. Потом оказалось, что я поступил как должно, потому что по их мнению мне было бы неприлично получать подарки от кого нибудь, кроме визиря или государя.

Когда я возвратился домой, ко мне пришел печальный бег Санджу, который перед тем прислал мне дастар-хан. У него был двухствольный пистолет английской работы. Я осмотрел его и к великому его удовольствию [147] подарил ему 200 пистолетных пистонов. Мы увидали, что гудские купцы, которые обогнали нас в Шахидулле, были здесь по какому-то случаю задержаны. Они посетили моих слуг, и тут оказалось, что они им дальние родственники. Велико было обоюдное удовольствие! Им очень хотелось пойти и поклониться мне, хотя это было для нас не совсем безопасно. Я очень был рад увидеть их старую знакомую одежду и честные их лица в этой чуждой стране. Гуди и я — мы большие друзья: я так долго жил между ними, столько путешествовал по их стране (которая впрочем не из обширных), что очень мало можно было найти из них таких, которые бы не знали меня, по крайней мере, по наслышке. Эти люди были близкие соседи, и часто меня встречали, хотя я их в лицо и не знал.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки верхней Татарии, Ярканда и Кашгара (Прежней китайской Татарии). СПб. 1872