ПРИОРОВ М.

В ПОГОНЮ ЗА ХИЩНИКАМИ

Рассказ.

Только что было утверждено новое положение для киргизского народа. Новым законом Киргизы «черной кости» (то есть масса киргизского народа) освобождались от деспотической власти ханов. Ханы уничтожались; по новому закону, они не существовали больше. Тем не менее Киргизы были недовольны, и вновь назначенные окружные начальники, выезжавшие с казачьими конвоями в степь для фактического введения положения, встречали или сопротивление, или совершенно пустую степь, без тех самых Киргиз, которым надо было объявить новый закон.

Несомненно, что не все Киргизы, не главная их масса была недовольна. Были недовольны только Киргизы «белой кости», те «привиллегированные элементы», которые по новому закону теряли свои стародавние прерогативы, силу деспотического давления, право бесконтрольных поборов с простого киргизского народа.

За эти привиллегированные элементы был не только вековой обычай, но и скопленные богатства, которыми они влияли на остальную массу. Из своих интересов они распускали в этой темной массе всевозможные слухи: говорили, что новым положением кочевать запрещается вовсе, что всех Киргиз заставят носить русскую форму; что молодежь будут брать в солдаты, а девушек отдавать замуж за казаков; что новорожденных мальчиков будут крестить в русскую веру и пр., и темная масса верила, бросала свои насиженные кочевки, бежала на юг от Урала; шла через бесплодные степи между морями Аральским и Каспийским, переходила через [198] Усть-Урт и пробиралась в пределы Хивы. В степи образовались вооруженные шайки; они с оружием в руках, на своих привычных лошадках, быстро пролетали большие пространства, делали набеги на казачий скот, отгоняли табуны, грабили товары у купцов, убивали проезжих...

Появились хивинские эмисары. Разные муллы и дервиши мутили еще больше умы кочевников и звали их в пределы правоверного Хивинского царства, отделенного от России голодными степями, где столько полегло Русских, начиная с похода Бековича, при Петре и до Перовского, усыпавшего могилами своего отряда эти неприветные степи и вернувшегося в Оренбург, не увидев даже и ворот Хивы.

В это время в Оренбургскую степь были высланы отряды наших войск, как для постройки новых укреплений будущих центров, так и для обуздания киргизских набегов.

Отряд, к которому я принадлежал и в котором командовал двумя казачьими сотнями — Оренбургской и Уральской, заключал в себе еще стрелков, 4 казачьи орудия и ракетную команду.

Мы выступили из Оренбурга 17 апреля 1869 года.

Скоро перешли мы Урал по наплавному мосту и оставили за собою каменный четырехугольник с башнями менового двора.

В противоположность прошлым годам, он был совершенно пуст; нашим купцам некому было променивать свои миткали и плисы на скот.

— Киргизы не пришли.

Потом мы миновали еще редкие постройки, раскинутые тогда под Оренбургом, в степи, и группы мазанок, — зимовок подгородных Киргиз, большею частию байгушей (бедняков), у которых было мало вьючного скота для кочевок и которые поэтому сидели близ города и обыкновенно не забирались в степь. Зимовки эти были пусты.

Переход за переходом двигались мы дальше. Обширная степь, плоская и пустынная, поросшая весною довольно хорошею травой, развертывалась перед нами, подобно громадному, застывшему морю. Кругом было совершенно безлюдно. Тянулась бесконечная степь.

Все те же и те же печальные виды, та же пустыня, тот же почта безоблачный небосклон, та же жара и яркое солнце днем; те же чудные звезды и холод ночью. Тот же восход [199] и закат, и даже, право, казалось, что солнце исчезает все за тем же песчаным бугорком и, исчезая, освещает все ту же самую степную травку, которую освещало вчера и третьего дня, хотя на два, на три перехода подвинулись мы вперед.

Общий вид степи мало чем разнообразился. Глазу не на чем было остановиться. Иногда только далеко, далеко на горизонте показывалось какой-то странной, причудливой формы здание с куполом и башенками; иногда и несколько таких построек вместе.

Это киргизское кладбище.

Первый раз оно сильно нас заинтересовало. Там внутри глиняных саркофагов, с которыми часто связаны целые легенды, кочевник-художник пестрыми красками нарисовал по стенам целую биографию покойного. Тут и домашняя утварь, и музыкальные инструменты; не забыт и ковер, эта главная роскошь Киргизской кибитки; тут и жены, и верблюды длин ною вереницей, и лошади, и бараны, и сторож Киргиза — собака, и даже сам батырь-покойник верхом на коне с копьем или с луком гонится за зверем или бьется с русским казаком.

Но глаз скоро привыкал к этим глиняным постройкам, мы на них мало обращали внимания; они все были как бы вылиты по одной форме с малыми вариациями, сильно походили на киргизские кибитки или на какие-то гигантские шеломы, и их серые купола мало нарушали однообразие степи.

Впрочем, они да редкие верхушки холмов, служили нам, а вернее нашим мирным Киргизам вожакам, единственными маяками, по которым мы направляли наш путь, сверяясь с картой к сожалению, тогда очень плохою и неполною.

Карты наших окраин в то время (не знаю, как теперь) были весьма не полны, и, несмотря на то, что в степях этих мы ходили уже более двухсот лет, я смело могу сказать, что карты были составлены более по фантазии, чем со съемки.

Бывало, придешь на ночлег, слезешь усталый с копя и, в ожидании чая, разляжешься на ковре.

Казаки разбивают уже юламейку (маленькую кибитку), расставляют походную кровать; в руках ловкого денщика Михайлы уже трещат что-то на сковородке и кипит вода в подвешенном на пиках над костром походном чайнике.

Зовешь старика вожака Марам-бая. — Придет Марам-бай, старый вояка, батырь киргиз, загорелый, коричневый, весь в [200] рубцах от старых ран; поклонится, шапку приподнимет, руки протянет...

— Садись, Марам-бай.

Подберет полы халата, сборчатые рукава посунет назад, к локтю, сядет Марам-бай на корточки, на ковре.

— Хочешь чаю? опрашиваю.

— Дай чаю, Марам-бай сегодня устал.

Вынет он свою походную чашку, без ручки, из кожаного чахла у пояса и смакует под ряд чашку за чашкой, прикусывая маленькие курочки сахара.

А там разговора начнется; карту развернешь, циркуль возьмешь.

— Вот Марам-бай, куда мы завтра пойдем, говорю, — тут вот на карте написано; ак-там-уймают; ото что значит по-русски?

— А ничего не значит.

— Как так?

— Да так. Ваш урус чиновник писал карту; приехал в степь, Марам-бай его вожак был. Вынул калям (перо) рукой показал направо; это что за мулушка (могила), там в дали? спрашивает; — а это так себе могила говорю. Так и писал на карте чиновник; ак-там-уймают. А далеко до нее? спрашивает.

— День ходу. Так и дорогу чертит; а где теперь та могила, Аллах ее знает.

— Куда же мы завтра дойдем?

— А вот до колодцев; там хорошая вода, якши вода; там стоять будем; а дальше вода яман, долго идти завтра. А на карте не писано того колодца, не был там чиновник.

Так по чутью вожаков, больше чем по картам или маршрутам, мы подвигались вперед, на юг, в степь.

Нам была дана инструкция: «Всех Киргиз встречных, идущих на север, пропускать беспрепятственно, а идущих на юг, от нас, наставлять возвращаться назад, хотя бы силой».

Но идущих навстречу нам, на север, мы не встречали; а идущих на юг, от нас, — не нагоняли, и потому инструкция наша спокойно лежала у нас в портфеле.

Степь была все также однообразна, безлюдна и пустынна. Однообразие этой пустыни нарушалось иногда нечаянным появлением вдали стада сайгаков (диких серн). Эти красивые животные, хоть были очень чутки, но в жаркий полдень, [201] зарывшись в песок, спали, и с подветренной стороны подпускали к себе тогда довольно близко. Конечно, не только выстрел, но даже неосторожный шорох поднимали на ноги все стадо и тогда наши кони далеко не могли сравняться в своем беге с быстротою ног степной серны. И как красиво летело целое стадо испуганных сайгаков! — Раз только удалось казаку подстрелить одну самку; ее теленка, не отходившего от убитой матери, взяли живым. Казаки ходили за ним и кормили его, но он недолго прожил в неволе, сильно тосковал, ничего не ел, скоро исхудал и пал.

Находили мы в степи брошенных хозяевами борзых собак особой туркменской породы. — Вид ли наш им не нравился, или они одичали, но приманить к себе и завладеть такою собакой было очень трудно. Их подманивали и ловили в самодельные капканы — Но и пойманные, они долго смотрело дикими зверями и не знали нового хозяина; приручались вполне только молодые экземпляры: они бежали на свободе за отрядом и ловили степных зайчиков (тушканчиков), красивых зверков с пушистым, как у белки хвостом.

Иногда однообразие нашего похода в пустыне нарушалось и другими явлениями. Вечером на юге появлялось красное зарево, окрашивающее небосклон, то бегущие Киргизы жгли степную траву за собою — пускали палы, надеясь бескормицей задержать наше движение.

Так двигались мы вперед но совершенно безлюдной степи, недавно еще полной жизни и движения кочевок.

Единственное живое человеческое существо было найдено нами на старом пепелище оставленной кочевки.

Близ потухшего костра в какой-то не то люльке, не то ящике, в массе тряпок, брошенное в степи по беспомощности и ненадобности, лежало скорченное маленькое существо. Его можно было бы принять за ребенка, — но это была старуха, вся сморщенная, коричневая, как моченое яблоко. Она была бобылка, лишний рот и лишнее бремя для бежавших кочевников и ее преспокойно «забыли» в степи, оставили умирать на свободе. Чья-то впрочем добрая рука поставила подле люльки тыкву с водою. Мы подняла эту несчастную старуху; наш доктор устроил ее на обозной телеге довольно комфортабельно, и она, при хорошем питании, начала отживать и понемногу поправляться. [202]

Это был в те минуты редкий экземпляр киргизского народа и единственная дама нашего отряда.

Двигаясь переход за переходом, мы шли к югу и близ южных отрогов Могаджарских гор и Усть-Урта достигли до затерянного в степи маленького Эмбенского укрепления. Оно должно было далее сделаться центром наших разведок и операций, а часть нашего отряда-стрелки поступали на зиму на усиление его гарнизона.

Здесь, отдохнув немного от похода, мы услышали ту же весть: — «Киргизы бегут на юг, грабят, что могут, по дороге, и Эмбенскому гарнизону приходится быть только безучастным зрителем этого брожения в степи, без всякой силы ему противодействовать».

Отряд наш расположился бивуаком верстах в 15 от форта, причем в виду бродивших по степи шаек был устроен кругом стоянки городок из телег, и на ночь все лошади путались и загонялись внутрь каре. Кругом выставлялись пикеты и секреты, как в военное время в неприятельской стране. — Немного казалось странно и смешно, что приходилось брать такие предосторожности в стране недавно еще мирных кочевников, где купцы наши разъезжали столько лет подряд со своими товарами и знали поименно чуть не всех Киргиз; но, как оказалось, потом, меры эти были совсем нелишними. — Скоро мы в этом убедились.

Сотня Оренбургских казаков, принадлежавшая к составу Эмбенского гарнизона выгоняла в ночное своих коней, на траву, под самым фортом, верстах в пяти от его стен.

Раз, перед рассветом я был разбужен вестовым.

«Ваше в-дие, вставайте, легко потрогивал он меня за ногу, пожалуйте к начальнику: у казаком табун угнали.

Спросонья я был сильно напуган этом известием.

— Когда, где угнали? — я думал, что угнали лошадей тех сотен, которыми я командовал.

— У Эмбенских казаков, пожалуйте к начальнику, вас требуют, докладывал вестовой.

Наскоро одевшись, я пошел к начальнику отряда. — Он мне подтвердил то же известие.

Эмбенские, оренбургские казаки пасли табун всей сотни близ форта. Людей было немного; человека четыре сидело у костра и калякало о том, о сем. Задолго еще до рассвета подъехали к ним верхами два какие-то Киргиза и, сказав, что [203] они едут из другого укрепления с поручением от коменданта, болтали с казаками.

Потом вдруг один из Киргиз гаркнул, кони шарахнулись и весь табун понесся в степь, казаки были стиснуты и смяты лошадьми, а хищники Киргизы гнали лошадей и пищали как степной овод, отчего табун несся еще скорее. Не прошло и 10 минут, как от него и от хищников и след простыл.

Весь Эмбенский гарнизон остался без лошадей. — Пока добежали до форта, разбудили коменданта, пока дали знать в наш отряд через пешего посыльного — прошло не мало времени, — а солнце уже вставало на горизонте, когда сотня моих казаков — Уральцев, да 50 стрелков, посаженных на лошадей оренбургской сотни, да один ракетный станок были готовы — и я бросался в догонку за хищниками.

Указания были очень неопределенные: табун погнали к югу; «вон в ту сторону», показывали эмбенские казаки. — Мы в повернули туда.

Сгоряча прямо крупною рысью помчались мы вперед. — Еще мокрая трава хранила след многих ног прогнатого табуна — мы были на верном следу. — Два вожака: Марам-бай и Калыш-бай, скакала немного впереди отряда, рассматривая след. Мы надеялись, что к ночи, если не нагоним хищников, то хоть увидим их ночлег, взобравшись на какой-нибудь пригорок. — Но скоро след пришел к балке; противуположный берег был голый и каменистый, и след пропал вовсе. — Мы остановилась на роздых, а вожаки наши поехали разыскивать след; но их поиски не увенчалась успехом: след пропал. Тем не менее я решал гнаться дальше, надеясь встретить павших лошадей, и вновь напасть по ним на след хищников.

Мы шли днем и ночью, хотя с отдыхами, по 80 верст в сутки, но хищники гнали табун гораздо скорее. — и мы их не видали. — Местность становилась еще пустыннее и неприветливее чем к северу от эмбенского укрепления. Травы не было почти видно, серая однообразная степь была покрыта какою то странною солончаковою почвой, которая вся истрескалась и застыла как дно моря.

Мы были у самого подножия Усть-Урта, отвесная стена которого уже вставала перед нами на юге, загораживая горизонт.

Прохладная, но приятная для похода ночь сменяла жаркий [204] летний день, — Чистое безоблачное небо глядело миллиардами глаз. Снопами горели созвездия; млечный путь белою лентою пересекал небосклон, спускаясь низко туда... туда... куда направлялся наш отряд.

Луна под утро кидала длинные тени по ровной степи — и от люлей, и от лошадей, и от верблюдов, а тень длинных пик хватала до самого края этого бесконечного серого, застывшего моря.

Покачиваясь на седле моего киргизского иноходца, я всматривался в эту оригинальную картину ночного движения, любовался неясными контурами горизонта, звездами, причудливыми тенями. — Казаки шли молча, изредка перекидываясь фразами, словами; фыркала лошади, иногда стукнет подкова, бряцает оружие, вскрикнет верблюд, и опять все тихо... тихо. — Впереди, далеко от отряда, согнувшись на бок на киргизском седле виднелся вожак Калыш-бай. — Видно, и на него тоже подействовала ночная тишина степи, эти звезды, эти тени... и вот сначала тихо, а там все громче и громче затянул он длинную ноту киргизской песни, и потянулась она протяжными гаммами, потянулась и росла больше и больше, и шла тоже однообразно и бесконечно, как самая степь, как этот далекий горизонт, как это синее бесконечное небо... Что он пел — я не понимал, не зная языка, но песня совершенно подходила к степи, к ночи, ко всему нашему настроению... И в этом нет ничего удивительного: для своих протяжных песен, киргиз не берет отвлеченных тем, он поет о том, что перед глазами; импровизатор, натуре нестесненный своею длинною гаммой, он поет о своей степи:

Он пел о свободе, о вольном просторе,

О пастбищах, сочных лугах,

Он пел о кочевках в степном своем море,

О тени в походных шатрах;

О звездах он пел, луне, о денницах,

Прохладных колодцах, кострах,

Безмерно дающих кумыс кобылицах,

Он пел об несметных стадах...

Он пел о набегах, военной работе,

О смелой ночной баранте,

О страсти любимой к сокольей охоте,

Об отдыхе, сытной еде...

Он пел о потомстве, о внуках несчетных [205]

О почести в старости лет...

О гуриях рая, всегда непорочных,

Как то обещал Магомет...

И тянулась, лилась и дробилась эта длинная, бесконечная гортанная гамма, и волна за волной шла она туда, туда на самый край безграничной степи... и сливалась там с небом, с сумерками, с отдаленным горизонтом..

— Да, славно поет Калыш-бай про свободу, — вздохнул со мною рядом другой вожак, старый джигит Марам-бай. Славно поет, да только свободы то на земле нет. Я это знаю верно.

И задумался Марам-бай.

— Откуда же знаешь? — кинул я ему.

— Знаю наверно, повторил Марам-бай и, подвинув поводом ко мне поближе своего коня — и закинув голову назад, вперял глаза в синее небо, в звезды и как бы в такт песни замечтался о прошлом, о чем-то далеком.

— Вот видишь, — начал говорить он через минуту, — видишь эти звезды, — и рукою показал он мне на Малую Медведицу, — вон там свобода и воля, а здесь их нет на земле знаю это верно, мне сказал это святой дервиш. Давно это было, я был еще молод, хотя был уже батырь, и был уж изранен в боях, я не боялся ничего на свете, и всякий смелый поступок был мне по душе. Да, чай, слышал, как еще давно, лет двадцать, а то и больше назад, угнали здесь же в степи табун у казацкой сотни, да не так, как эти воры, не из рук 4 человек взяли лошадей, а прямо из рук целой сотни Оренбургцев. Так это был я, я один угнал табун! Хочешь, расскажу как было. Стояли казаки в каре, городком обгородились, телеги кругом поставили, секреты выставили — осторожно, хорошо стояли. А коней на ночь в каре загоняли, только не путали. Ночь была осенью, темная ночь. Разделся я совсем да маслом вымазался, секрет высмотрел, тихонько ночью подполз, как змея к часовому, да прямо кинжалом в спину сонному; а другой бросился бежать к сотне, я за ним прямо в каре, да и спугнул лошадей. Бросились кони, людей давят, повскакивали казаки, кричат, стреляют, ловят меня, только раздетого то поймать не могли, все наровили пальцами за платье схватить, да скользили даром по телу; а табун то тем временем вырвался, я на одного коня вскочил и погнал его, а там уж товарищи помогли — так и угнали у казаков табун. Пешком они назад пошли. [206] Так вот видишь, какой я тогда был, шайтана бы не испугался, с чертом бы сразился, не то что с казаками; равного себе не знал, силу да смелость в себе чувствовал. Кланяться никому не хотел, а тут ханы, да бии, да старики, не хотел их слушаться, сам хотел быть набольшим. И бросил я степь, и пошел я искать, где люди живут свободно, где каждый себе хан, где каждый себе бий. Где воля, да свобода живут.

И много тогда я новых стран увидел. Я был в Кокане, в Хиве, в Бyхаре; дошел до Китая, но воли не встретил нигде. И вот однажды под вечер, усталый от пути, свершив омовенье, помолился и прилег вздремнуть у одного сорного ручья близ ущелья. Совсем уж вечерело, спускалось сумерки, и звездочки одна за одной загорались на небе... И вдруг, я вижу, идет к ручью из ущелья старик в изношенной одежде, с большою седою бородою, высокий, худой. То был святой дервиш. Подошел он к ручью, зачерпнул воды, совершил, как и я, омовение, сел на песок и, обратясь на восток, долго молился. А когда он кончил и хотел идти назад в ущелье, я подошел к нему, и он спросил меня, кто я и откуда, и что привело меня в эти страны. Я рассказал святому человеку все, о чем думал, что смущало сердце мое, зачем я бросил свой край и родных, зачем прошел так далеко; рассказал и просил совета.

Выслушал святой дервиш и, поглаживая свою длинную седую бороду, долго сидел молча и что-то думал, и покачивался тихонько взад и вперед своим туловищем, и тихонько шевелил своими губами А ночь совсем уж спустилась, ярко загорелось на темном небе звезды, и луна бросила тени от нас, от кустарников и от скал. — Кругом все было тихо, только шумел ручеек, перекатываясь с камня на камень...

«Вернись в свои степи, сын мой, сказал мне так святой дервиш. Ты напрасно ищешь свободы и воли. Они есть на свете, но на землю продут еще нескоро. — Взгляни, сказал он, показывая мне на небо, они там. Я дам тебе признак, когда ты узнаешь, что свобода и воля скоро придут на землю. Они там, сказал дервиш, видишь ты, вон эти две звезды? Они горят на небе так ярко, — то две белые кобылицы (и Марам-бай показал мне две звезды в Малой Медведице). От века еще Царь-Солнце, продолжал он передавать рассказ [207] дервиша, приковал этих двух чудных белых кобылиц на небе. Одну из них зовут Свободой, другую — Волей. Там в лазурных полянах они прикованы на золотом аркане к алмазному колу (он указал на Полярную звезду). И велел Царь-Солнце, чтобы все звезды небесные сторожили бы тех белых кобылиц, и дочери своей луне приказал караулить, да не спать, да за всеми звездами смотреть.

И ходят кругом от зари до зари, на золотой цепи, круг алмазного кола те две кобылицы, и следом за ними всю ночь на пролет ходят дозором все звезды и луна — царская дочь. Да только ленива луна караулить, ей бы больше поспасть, да тенями людей попугать. И плохо смотрит луна за звездами, а звезды мигают, да на землю глядят...

А между звезд на лазурной поляне есть семь непокорных, которые задумали украсть и угнать тех двух кобылиц с высей небесных. И подбираются они каждую ночь тихонько к Свободе и Воле...

Вон смотри, смотри, показал рукой Марам-бай, на небо, и зовете вы их Большою Медведицею, а мы зовем их «семь воров». Они уж близко к кобылицам!

И вот говорит мне дервиш, продолжал Марам-бай когда ты увидишь, что на небе нет тех кобылиц, то знай, что Свобода и Воля придут скоро на землю. — Не усмотрели значить звезды и Луна — царская дочь, украли их, украли Свободу и Волю, угнали семь воров тех кобылиц и помчатся на них по белой дороге, по млечному пути прямо на землю!

И будут они мчаться как вихорь и, их догоняя, помчатся за ними все звезды и Луна — царская дочь.

И примчатся они на землю, и схватят ее, и вместе с нею помчатся все дальше и дальше в пространство, и будут лететь без конца...

Послушался я святого мудрого дервиша, вернулся в свои степи, давно я женился и бросил набеги и баранту; давно я хожу вожаком при русских отрядах, вон смотри, награду еще генерал Перовский, большой тюря, давал, и каждую ночь я все смотрю на небо — и все также на золотом аркане ходить кругом алмазного кола белые кобылицы, — и также каждую ночь крадутся к ним семь воров... вот уж близко... и каждое утро Царь-Солнце пугает воров своими лучами и меркнет сила в ворах, и не могут они украсть Свободы и [208] Воли, и нет их на земле, и когда придут, Аллах то знает... да святой дервиш...

И опустил Марам-бай голову, задумался... а песня все тянулась, лилась, и сливались с криком проснувшейся птицы, встречавшей первые лучи восходящего солнца, которое красным огромным шаром показалось на востоке. Мы сделали привал, — загорелись костры, и хлопоты бивуачной жизни отодвинули из солоны киргизскую легенду.

Еще день пути, день тщетной погони, и я думал было уже повернуть назад, так как никаких следов угнанного табуна мы не находили. Хищники или сильно опередили нас, или свернули куда-нибудь далеко в сторону.

Я уснул на бурке с этим решением, но перед рассветом был разбужен Марам-баем.

— Вставай говорил он тихонько, Марам-бай, след нашел.

Скоро отряд был на ногах и мы двинулись в путь.

Марам-бай, своими удивительными кошачьими глазами и чутьем заметил в степи ночью шлях и свежий конский помет и повел нас по этому следу.

Мы были уже на Усть-Урте, этой высокой плоской возвышенности, с безрадостною природой, каменистой ночною, отсутствием растительности и с редкими колодцами, и то на столько глубокими, что для того чтобы достать из и их води, нужно было связывать три, четыре возжи вместе.

Скоро в ущелье мы увидели дымок, а затем и небольшую кочевку Киргиз. — Конечно, она была немедленно оцеплена. Оказалось, что только часть казачьего табуна осталась в этой кочевке, остальные лошади, и притом лучшие, угнаны дальше, Зато табун этой воровской кочевки был взят и вознаградил казаков за украденных у них лошадей.

Поручение мое было исполнено, и я мог спокойно возвратиться назад; хотя надо было торопиться: мы нашли довольно далеко от укрепления; незаметно в эти три дня болей 200 верст отделило мой маленький отряд от крайнего нашего пункта в степи, а между тем назад нельзя было двигаться с тою же быстротой, и надо было считать по крайней мере шесть дней на обратное движение. — Положение еще более затруднялось тем, что взятые нами сухари и крупа при всей экономии приходили к концу, а в настигнутой нами маленькой кочевке, конечно никакого хлеба мы не нашли.

Соображая все это я, недолго отдыхал, и в тот же день [209] мы повернули назад, надеясь, хоть и с некоторыми лишениями и питаясь кониной, все же благополучно и без особых приключений добраться по пустынной степи до Эмбенского укрепления.

Ожиданию нашему не пришлось осуществиться.

На другой же день нашего обратного похода, на разных пунктах горизонта показались отдельные всадники. Сначала мы думали, что это какие-нибудь Киргизы, возвращающиеся на старые кочевки, и ждали их приближения. Но по мере того как день клонился к вечеру, группы всадников на горизонте все увеличивались, и увеличивались, и в бинокль уже можно было легко рассмотреть, что то не были мирные кочевники. Видно было, что группировка их не случайная, видно было, что ими кто-то распоряжался, и что они, стягиваясь в большие и большие толпы, стали смыкать кольцо вокруг моего небольшого отряда, стараясь даже опередить нас и отрезать от колодцев, в которым мы подходили, думая там стать на ночлег.

Впрочем, в этот вечер мы благополучно дошли до колодцев и расположились бивуаком. Конечно, приняты были все меры предосторожности.

Ночь была безлунная, теплая, звездная. Отряд наш стоял на поляне, поросшей травою, вблизи колодцев; кругом расстилалась красивая картина: на темном фоне степи, под звездным синим небом, точно кольцом, центр которого составляли мы, виднелись там и сям костры, мимо которых иногда мелькали какие-то тени, то конные, то пешие, закрывая на минуту свет их! — Мы нисколько не сомневались, что на завтра это постепенно увеличивающееся скопище неприятелей не ограничится одним наблюдением нас и конвоированием по степи по пути к Эмбенскому укреплению. — Они наверно уже разглядели нашу малочисленность, видели также, а может и знали уже ранее от кого-либо из Киргиз, бежавших со взятой нами кочевки, что мы ведем с собою неудобное бремя — излишних лошадей и верблюдов, — и потому, конечно, завтра они попытаются помериться с нами силами, которые численностью были очень несходственны, так как их было 3 или 4 тысячи человек.

Вскоре картина, окружающая нашу стоянку, изменилась: кругом со всех сторон вдали забегали змейками огоньки по степи, и скоро целое кольцо пламени, разгораясь все сильнее и сильнее, оцепило нас со всех сторон и пошло на нас. — [210] То горела степь, зажженная нарочно неприятелем. — Хотя картина была действительно величественная: безграничная степь пылала кругом и окрашивала в фантастические цвета каждую травку, каждый холмик, и далекий купол какой-то могилы, — но нам было некогда любоваться: огненное кольцо шло на нас, надвигалось со всех сторон все ближе и ближе...

Старым уральцам это было не в новость, и Киргизская военная хитрость не дала им никаких полезных результатов. Мы зажгли встречный пал, и, когда порядочная площадь выгорела, то отряд перешел на эту голую площадку и спокойно ждал, как приближалось к нам огненное кольцо и как его огни без пищи постепенно тухли, не доходя до нас.

Полусонные и голодные, на заре, поднялись мы на ноги и двинулись дальше в обратный путь.

Киргизское кольцо двинулось также, сжимаясь все больше и больше.

Мы подходили к речке Аще-Уилу; неприятель не отставал, держась впрочем на почтительном расстоянии от нас. Но вот из толпы его стали выделяться отдельные всадники, а за ними повернули и целые группы кочевников и, сомкнувшись в толпу, пошли на голову нашего маленького отряда.

Казаки и стрелки шли пешими, в виде небольшого каре, в средине которого были лошади и верблюды. — Берданки были на готове.

Все ближе и ближе подходила к нам толпа конных Киргиз; уже можно было разглядеть, что они были не с голыми руками: мы ясно отличали тонкие пики, кривые сабли и у некоторых ружья. — Передние всадники, гарцовавшие поближе к нам, были еще лучше вооружены и казались очень оригинальны в своем восточном наряде. Особенно один, главный ли их, предводитель, или лучший джигит и батырь, на славном сером коне, покрытом шитым золотом длинным красным чепраком-попоной, в красном же халате, и в железном шлеме и кольчуге, близко гарцовал перед головой отряда и несколько раз, будто дразня нас и ободряя своих, проносился поперек нашей дороги с гиком, или летел прямо на нас, низко, низко нагнувшись над седлом и зажав в руках свою длинную, тонкую бамбуковую пику.

Казаки несколько раз порывались застрелить его, но я останавливал их: он не приносил нам пока никакого вреда, и так был оригинален в нашем веке и при нашем оружии [211]

этот средневековый Киргиз рыцарь и костюм и своею удалью, что как-то жалко было убивать его.

Душа старого батыря-разбойника, нашего вожака Марам-бая, не вытерпела. Вспомнил должно быть старые годы: подтянул он покрепче свой пояс, взял пику, и не успел я моргнуть, как он уже выскочил из рядов отряда и, нагнувшись над лукою и нагнув пику, несся на встречу Киргиза-джигита.

Перед нашими глазами воскресала картина старого единоборства, когда в виду двух неприятельских полчищ выезжали воины один на один померяться силами. — Ну где в современной войне можно видеть такую иллюстрацию к Рустему и Зорабу Жуковского и к Илиаде Гомера, да еще при обстановке безграничной степи, яркого солнца и с оригинальными восточными костюмами?! И ведь это было вовсе не так давно, я только 20 лет отделяют нас от фактов этого рассказа. На свободном пространстве между нашим отрядом и толпами Киргиз Марам-бай столкнулся с красивым наездником. Мы видели, как они и одиночку летели друг на друга с пиками, как они увертывались и гарцевали и как, наконец, Марам-бай, бросив пику в сторону, выхватил шашку, налетел на Киргиза, и, сшибив его шлем, разрубил ему голову. Батырь упал, серый конь его под красным чепраком поскакал назад к своим, а Марам-бай, быстро нагнувшись, схватил упавший шлем и помчался с гиком к отряду. За ним погнались несколько всадников, и пули засвистали уже у нас над головами, но наши берданки остановили нагонявших храбрецов.

Нельзя было узнать старика Марам-бая, когда, держа свой трофей высоко над головой, он примчался к нам. Куда делась его старость, куда делись его морщины и согнутый стан; перед нами был молодой воин, счастливый победитель; глаза горят, лихо как приросший сидит он на коне, и кажется, что он только что вздохнул чудным родным воздухом, после стольких лет душевной тюрьмы и скуки!

Киргизы не ограничились однако одними театральными единоборствами, они, конечно, имели большее понятие о своих силах и храбрости, и наш маленький отряд, заброшенный далеко от всякой подмоги, казался им совершенно ничтожным — потому что, не прошло и получасу, как толпы их с гиком уже мчались на нас.. Я остановил людей и не велел им [212] стрелять без команды. — Ракетный станок был тоже приготовлен.

Несколько раз налетала на отряд киргизы, и каждый раз дружный залп казачьих берданок и отличные выстрелы стрелков, возвращали их назад, и до рукопашного боя не доходило. — Ракеты пугали их лошадей и разбивали врозь их толпы.

Отбив каждый раз их натиск, я поворачивал отряды и шел далее, а они посылали нам в догонку пули.

Еще два дня провожало нас скопище Киргиз, от времени до времени делая попытки атаковать и смять нас, но каждый раз безуспешно. Более смелые падали вблизи самого отряда; шлемы и кольчуги, бывшие на некоторых, не выдерживали удара наших пуль, и железо их рвалось, как бумага.

Перед самым ночлегом, на третий день, киргизы сделали еще попытку, но не выдержали опять ни пуль, ни атаки казачьей лавы, и, покараулив нас еще полдня, они оставили нас в покое, и только издали одиночные их всадники маячили на горизонте и следили за нами, может быть выжидая нашей оплошности.

От нескольких раненых, поднятых нами, мы узнали, что имели дело со скопищами Китинцев, воинственного киргизского рода, кочующего близ пределов Хивы, и что вожаком их и начальником был Садык-бай, убитый в начале их натиска. Пленные говорили, что Китинцев было более 3 т. человек и что они послали гонцов за подкреплениями и ждали их.

Таким образом благополучно отделавшись от степного приключения, мы продолжали наше движение, питаясь все время кониной.

Мне приходилось в первый раз есть это мясо, и когда мой деньщик Михайло подал мне на сковородке горячие синеватые котлеты с косточкой из конины, то я только с большим трудом мог их проглотить. Может быть, впрочем, это только врожденная или с детства привычная антипатия к конскому мясу, как у татар и евреев к свинине. — Но необходимость не позволяла разбирать. Не доходя 2 переходов до Эмбенского укрепления, мы увидели на горизонте опять группы людей и приняли их сначала тоже за неприятеля, но скоро распознали своих; то шел нам навстречу отряд от [213] Эмбенского укреплении, встревоженный нашим долгим отсутствием.

С ним вместе появились у нас и сухари, и крупа, и мясо, и чай, и сахар. В этот вечер вокруг костров за десяточными котелками с кашей старые уральцы рассказывали пришедшим на подмогу оренбургцам о Китинцах, о батырях в шелках, о ловких выстрелах, о степи, о палах и о многом, что было теперь, и что передавали им еще отцы и деды их из богатой приключениями степной военной жизни.

Понемногу угасали костры и замолкали разговоры... все тише и тише... только слышится, как лошадь брякнет путами, да как жует жвачку верблюд, двигая своими челюстями.

А кругом молчит бесконечная степь, исчезает вдали в неясных контурах и сливается по краям с далеким безбрежным небом... И тихо по лазурной поляне на алмазном колу, на золотом аркане все ходят вкруг «Свобода и Воля», и за ними дозором ходят кругом все звезды и Луна — царская дочь, да от века «семь воров» крадутся тихо к белым кобылицам, все ближе... все ближе...

М. Приоров.

Текст воспроизведен по изданию: В погоню за хищниками // Русское обозрение, № 9. 1896

© текст - Приоров М. 1896
© сетевая версия - Тhietmar. 2017

© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1896