В

ПОЛТОРАЦКИЙ В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ

(Продолжение. См. “Исторический Вестник”, т. LIX, стр. 109.)

XX.

Слухи о моей командировке в форт Перовский. — Знакомство с Абрамовым; его биография. — Перемена назначения. — Сборы к отъезду в Самарканд. — Новые знакомства: Соковнин, Штемпель, Нарбут, Принц, Щербинский, Иванов, Серов, Гребенкин, князь Урусов, барон Ренне, Соболев, Раевский и др. — Распоряжения Абрамова; поход до Урус-Кишлака. — Приказ по отряду; мое назначение. — Китаб. — Ночное движение. — Шорохов. — Вылазка неприятеля. — Перед штурмом; сомнения и несогласия. — Штурм, победа. — Бекский дворец, мародерство. — Движение на Шаар. — Передача Шахризябса эмиру Бухарскому. — Город Федобей. — Возвращение в Самарканд. Ташкент и отправление меня курьером в Петербург.

В начале июля (1870 г.) Дмитровский сообщил мне, что К. П. Кауфман говорил ему о предполагаемой моей командировке в форт Перовский, но официальной бумаги я еще не получал. Следствие, мне поручаемое, было довольно серьезно и вместе с тем очень запутанно — между полковником К. и подполковником П. по поводу сдачи батареи. Роптать было нельзя; но катить в жару 600 верст, жариться там недели две, три, конечно, не представляло ничего увлекательного, а в особенности при мысли, что в это время могло быть здесь движение.

Между тем, около этого же времени познакомился я у Струве с приехавшим из Самарканда генералом Абрамовым. Ему [413] было лет за 40, но на вид больше. Начал он службу в горной артиллерии Восточной Сибири. Находясь с Циммерманом при взятии Педжента, он при взрыве нашего порохового погреба взлетел на воздух и при обратном падении сильно ударился головой о землю.

В 1865 году, уже старым служакой, но еще в чине поручика, ему выпал жребий идти с взводом батареи в степной отряд Черняева и здесь, приняв участие во всех победных делах с коканцами и бухарцами, Абрамов сначала строевым офицером, а потом в должности дежурного штаб-офицера при Черняеве и Романовском, быстро выдвинулся вперед и 2-го мая 1868 года, то есть после трехлетней службы в Туркестанском крае, за взятие Самарканда уже был произведен в генерал-майоры, а в описываемое мною время состоял начальником Заравшанского округа.

Наружностью он был оригинален: при сильной близорукости никогда не снимал очков, а вследствие контузии головы — черной шелковой ермолки.

Баснословная карьера его могла быть сделана, конечно, вследствие благоприятных тогда обстоятельств. Настали затем другие дни для Туркестанского края. Боевая, походная жизнь заменилась мирною, с тяжелою обстановкой вместо прежней жизни на распашку. Но что хуже всего, за четыре тысячи верст от центра России, на этой окраине, стал всюду проникать, точно едкая пыль, дух интриг, и в этой песчаной почве с неподражаемым искусством начали вести мины, контр-мины и фугасы.

Впрочем, это было в порядке вещей. Кто же преимущественно шел служить в Туркестан?

Люди, алчущие эксплуатировать свежий еще край и хватающиеся за соломинку, чтоб не утонуть окончательно; многие шли с единственной целью поправить дела, если не деньгами, то карьерой. Удалось это лишь некоторым, а на удочку попались сотни. Но и то сказать, кто мог предвидеть долгое затишье с 1867 по 1870 год? Продолжали служить, участвовать в парадах, встречах, но надежда на движение всех ободряла и поддерживала.

Познакомившись с Абрамовым, я остался очень доволен его прямотой, честным и благонамеренным взглядом на вещи и простотою в обращении, но никогда не предполагал, чтобы из этого могло что-нибудь выйти.

Дело в том, что у меня все уже было улажено и готово для отъезда на следствие в форт Перовский. Предписание я, наконец, получил и собирался уже ехать. Но в ту минуту, когда я послал за почтовыми лошадьми, а сам в ожидании расхаживал по двору в дорожном костюме, прискакал казак от [414] генерал-губернатора с приглашением немедленно пожаловать к нему на дачу. Что бы это значило?

Развязываю чемодан, достаю мундир и скачу. Его превосходительство встречает меня на террасе, вводит в кабинет, сажает рядом с собой, предлагает папиросу, словом, становится Константином Петровичем прежних времен. Через час аудиенции я вышел из кабинета Кауфмана с огромным запасом добрых слов, уверений в его расположении и доверии к моей особе и поручением заехать к начальнику штаба Дандевилю, чтобы возвратить ему полученное на мое имя предписание о следствии в форте Перовском, куда вместо меня назначается ехать майор Попаригопуло. Дело в том, что не знаю, как это случилось, но мне накануне удалось обворожить генерала Абрамова, который упросил Кауфмана откомандировать меня с ним в Самарканд, а в форт Перовский отправить другого. Вследствие этого, Константин Петрович в самых любезных формах и лестных выражениях предложил мне ехать к Абрамову в Заравшанский округ, ознакомиться с людьми, краем и обычаями, а затем занять место по народному управлению, где служба выгоднее и содержание значительнее, но в случае военных действий мне предстоит менее шансов в них участвовать. Он очень дельно объяснял мне, что, состоя в распоряжении его, как командующего войсками, мне нельзя добиться удачных результатов по службе, и что я неизбежно должен получить назначение; но, не желая дать его, без моего согласия, он просит меня откровенно высказаться и, внимательно пообдумав, дать ему решительный ответ: хочу ли я на передовой линии занять должность начальника Самаркандского отдела, или там же принять отдельный линейный батальон? Первое, то есть должность начальника отдела считалась одним из лучших мест в Туркестане, по независимости положения, громадному содержанию (до 9.000 рублей) и значению в крае, но много было хлопот по администрации, и требовалось уменье в управлении туземцами. Сообразив незнание этого дела, при общем настроении к интригам вообще, а по этой отрасли управления в особенности, — я серьезно подумывал, прежде чем решиться: взявшись за гуж, не говори, что не дюж, — командование же батальоном несравненно было покойнее и проще, но положение незначительно, а содержание ничтожно.

Абрамов перед отъездом, очень любезный и внимательный, советовал взять в Самарканд все без исключения имущество мое, а в особенности поспешить отправлением туда верховых лошадей. Уж не военная ли хитрость, думалось мне, этот возбужденный начальством вопрос о народном управлении? Не порохом ли запахло в Заравшанском округе? Во всяком случае [415] рассуждать было некогда, а надо было собираться и ехать. Ташкента мне было отчасти жаль. Здесь я познакомился и сошелся со многими хорошими людьми, а там предстояло знакомиться с новыми. Был опять у Кауфмана, который при многолюдной публике выразил свои надежды, а Абрамов удовольствие от моего назначения. Желание Кауфмана было, чтобы я принял уезд Каты-Курган, на передовой линии, пограничный с Бухарой. Место вполне самостоятельное, в распоряжении моем должен был состоять батальон 5, две сотни казаков и дивизион артиллерии.

Положение видное и содержания до 10.000 рублей, но опять-таки в случае военных действий изволь от них отказаться. В день отъезда моего из Ташкента в саду Струве мне дали прощальный завтрак, который продолжался с 12 часов утра до 9 часов вечера; для завтрака немного долго. Ночью я выехал и на другой день утром явился в Чиназ, где на пароме переправился через Сыр-Дарью и Голодною степью покатил до Москвы Средней Азии — Самарканда. Приехав туда, я не застал в первый день моего старого знакомца бар. Ренне и переночевал в гостинице. Вскоре явился ко мне адъютант генерала Абрамова, Рихтер, с предложением занять весь дом его, так как сам он помещался за городом, в саду. Но я отстранил это любезное предложение, а утром, явившись к генералу, получил от него приглашение занять тоже сад на противоположной стороне от Самарканда, богатый тенью и водой. Здесь помещался уже и полковник Озеров (тоже состоящий в распоряжении Кауфмана, еще с Вильны бывший личный адъютант его), а потому я нашел все устроенным, даже с затеями и всеми требованиями восточных условий: большой балаган, две кибитки, обширный пруд, окаймленный тенистыми деревьями. В балагане на полу, сверх циновок, раскинуты были ковры, кругом стояли турецкие диваны (тахты) с круглыми подушками (мутаки), а рядом в юртах (кибитки) устроена была спальная с пологом на кровати и искусною всюду вентиляцией.

В день рождения жены, 29-го июля, я пил шампанское за здравие моей новорожденной, но где? У моего родственника! В Самарканде найти его — ведь это штука. У князя Николая Урусова, сына кн. Павла Александровича, женатого на Уваровой. Познакомился я с ним у старого кунака кавказского, Ренне, а 29-го вместе с Абрамовым и большей компанией был у него вечером на великолепном тамаша.

В женщинах была чуть ли не большая бедность, чем в Ташкенте, и вообще общество здешнее относительно ташкентского, как тульское относительно петербургского. Здесь гораздо менее причуд, претензий и этикета, но зато в большем размере [416] одиночество и скука. И еще — странный край Туркестанский! Населяют его люди, которые живали ведь и в Петербурге, и в Москве, и в прочих городах России, значит, ели и пили. Но как только они водворялись в стране этой, то усердно продолжали второе, совершенно пренебрегая первым, и что же вышло? Шампанское (по 5 рубл. 50 коп.) встречалось на каждом шагу, а куска сносного мяса или вообще съестного не найдешь нигде. Вообще, все съедобное было грязно, мерзко и до того безвкусно, что с души прет. Надо заметить при этом, что за рубль, много полтора, в особенности при артели в несколько человек, стол мог быть если не гастрономический, то вполне удовлетворительный. Но все, по большей части, предпочитали лучше есть гадость и запивать ее привозным вином на десятки рублей. Благодаря Вавиле, я лично избавлен был от всех неурядиц и неприятностей в хозяйстве. В пруду у самого балагана квакали пущенные утки, которых во множестве здесь развели туземцы; хорошие, жирные, русские утки продавались на базаре по 30 коп. штука. Сарты же за бесценок приносили целые выводки молодых куропаток. Что касается молочного, то достать его было трудно, а зелени и тем более. Жара стояла значительно выше ташкентской, но ночи удивительно были холодны. В юрте моей я мог спать только под пледом и халатом и то схватывал насморк, а утром, с 10 часов, с трудом уже дышал от зноя.

Между тем появились новые, небезынтересные встречи, краткий абрис которым в эпоху моего знакомства так занесен в моем туркестанском дневнике.

“Соковнин. Старый кавказский офицер Кабардинского полка, умный, честный и смелый. В пятидесятых годах, при следовании оказии на Кумыкской плоскости, поскакал за уехавшим вперед с кавалерией командиром полка кн. Барятинским и был захвачен в плен горцами, у которых в яме протомился около полутора года. Впоследствии он оставил Кавказ, но не службу, и, с редким усердием неся всю тяжесть ее, был брошен судьбою во многие углы России, всюду считался отличным служакой и примерным офицером, но в силу неблагоприятных условий очень медленно подвигался вперед по службе. Эти-то постоянные неудачи, вместе с болезненными нравственными припадками, как последствиями мучительного пленения в Чечне, развили в злополучном Соковнине ипохондрию и частью желчные припадки, что, однако, нисколько не препятствует всем любить и глубоко уважать его за честные принципы и беззаветное мужество в борьбе как с неприятелем, так и со всеми житейскими невзгодами. Почтеннейший Василий Николаевич по сию пору всего только полковник и командир 9-го Туркестанского линейного батальона. [417]

“Барон Штемпель. Также полковник, командует 6-м Туркестанским линейным батальоном. Два года тому назад, по занятии Самарканда, Кауфман оставил батальон майора Штемпеля в гарнизоне вновь завоеванного города, а сам с главными силами выступил к Бухаре. Пока его отряд, упоенный славою победы на берегах Заравшана, искал в степи полчища эмира, жители Самарканда восстали и с помощью прибывших к ним из бухарской армии воинственных шахризябцев в течение одиннадцати дней осаждали и восемь раз ожесточенно штурмовали цитадель Самаркандскую. Здесь-то и оказал свои подвиги пресловутый H. Н. Назаров. За несколько дней перед тем, отрешенный по интриге П. от командования батальоном, он был Кауфманом оставлен в Самарканде под арестом, но когда гарнизону пришлось плохо, то, приняв из рук младшего по чину бар. Штемпеля свою шашку, наш сорвиголова, подполковник, взял на себя защиту от вторжения штурмующих врагов одних из ворот цитадели, поперек их поставил походную койку свою с красным одеялом и день и ночь несколько суток отражал бешеные атаки неприятеля. Рядом с ним, но у других ворот цитадели, дрался живописец-прапорщик Верещагин, получивший тут орден св. Георгия 4-й степени.

“Итак, видную роль главного защитника при знаменитой осаде Самарканда бар. Штемпель разыграл довольно пассивно, но неделю назад он представлен к чину подполковника за Заравшанское дело, а за отбитие штурмов на Самаркандскую цитадель получил чин полковника и орден св. Георгия.

“Майор Принц, начальник кавалерии Заравшанского округа. Прослужив в строю на Кавказе, Александр Петрович Принц назначен был адъютантом к доблестному князю Григорию Дмитриевичу Орбелиани и затем уже получил назначение в Туркестан.

“Кобылинский, подполковник пешей батареи, уже немолодой, очень исправный офицер по образцовому порядку в его части на мирном положении, но в боевом отношении слабо заявивший себя кровожадностью. Женатый, с большим семейством, он радушный хлебосол, неутомимый собеседник.

“Топорнин, есаул казачьей батареи, очень молодой человек, расторопный и способный артиллерист, не раз уже проявивший в здешних делах свою лихость и известный по всей области своею отвагой. Он ходко двигается на служебном поприще, без всяких на то вспомогательных причин, одними личными заслугами.

“Щербинский, Николай Степанович, мировой судья города Самарканда, что не помешало ему участвовать во многих сражениях в Средней Азии и даже в партикулярном пиджаке [418] официально исправлять на поле сражения должность личного адъютанта начальника отряда, за каковые отличия он и удостоен всех орденов с мечами. Щербинский развитой, умный, острый, живой, веселый и милый человек. Начав службу юнкером в гвардейской конно-артиллерии, он, по производстве в офицеры, перешел в гражданское ведомство и, состоя по министерству государственных имуществ в Западном крае, в бытность К. П. Кауфмана в Вильне, вместе с ним приехал в Туркестан, где ныне и подвизается на поприще юстиции, не упуская, однако, случая, состоя жрецом Фемиды, служить под час и Марсу.

“Серов, полковник, начальник Самаркандского отдела. Казак родом и наклонностями, он приобрел здесь Георгия и славу героя знаменитым боем спешенных его казаков с массою неприятеля, точь-в-точь, как кавказское дело под Абулат-Юртом. Словом, в военном отношении Серов — туркестанский Суслов (а в административном более подходит к графу Евдокимову).

“Гребенкин, капитан по армии, состоящий при Абрамове, очень не глупый и храбрый воин, с Георгиевским крестом на груди. Эх, однако, как в Туркестане-то кавалерскую думу прорвало Георгиевскими крестами? На Кавказе, со времен кровопролития при Цицианове и до окончательного покорения его, и во сне не видели все кавказцы столько Георгиевских крестов, сколько я встречаю здесь на каждом шагу.

“Князь Урусов, Николай Павлович, начальник Зекета (сборщик податей). Протранжирив в Европе и в Америке все состояние покойной матери своей, попал он сюда значительно разоренный. Очень привлекательной наружности, молодой, ловкий, bien tourne, он слывет очень и очень добрым малым. Живет в Самарканде с комфортом, квартиру отделал себе, как игрушку, так, как и другой мой родственник в Ташкенте, князь Виктор Голицын.

“Барон Ренне, капитан, состоящий при Абрамове. С Кавказа ушел давно, был и в родных Остзейских краях, всюду жил очень широко, промотал все состояние свое, живо спустил два полученных наследства и теперь в ожидании третьего прозябает здесь, с единственною, но вечно тревожащею его заботой: “где и у кого бы перехватить в займы денег”. Он очень постарел, и седина пробилась и на голове и в бороде, но бес все еще не перестает колоть его в ребро, и как только у него являются малейшие средства, широкая натура барона сейчас же норовит любого славянина заткнуть за пояс. Впрочем, Ренне бесспорно честный парень, славный товарищ и выдающийся боевой офицер, без страха и сомнения в деле,

“Соболев, Николай Васильевич (в отличии от другого [419] Соболева — Леонида), подполковник генерального штаба, старый офицер, служивший здесь по народному управлению начальником Казалинского уезда, добрый, честный, но желчный и слишком доверчивый, за что горько поплатился на службе, очень забавный, впрочем, подчас и словоохотливый, bon vivant, отличный товарищ и рьяный спорщик, с душою на распашку.

“Раевский, Николай Николаевич, подполковник, перешедший из лейб-гусар за самодурство, которое широко и неутомимо он продолжает практиковать и здесь, внук знаменитого Раевского 1812 года и сын кавказского генерала Раевского, создавшего пресловутую черноморскую береговую линию; он при своем блестящем образовании, видных связях и значительном богатстве, конечно, мог бы занять более выдающееся положение в государстве, чем должность младшего штаб-офицера туркестанского линейного батальона; но при беспрерывных и упорных стремлениях к самым эксцентрическим выходкам, я думаю, это будет трудно.

“Об остальных я еще не составил себе ясного понятия и потому пока умалчиваю”.

_______________________________

Между тем, я все еще медлил принять какое либо решение по службе и, как оказалось, к лучшему. 5-го августа, на вечере у Абрамова, было многолюдное общество и в числе приглашенных все начальники частей. Составились на многих столах партии в коммерческие игры. Хозяин играл со мной и Урусовым в табельку, когда ему подали конверт. Пробежав бумагу, Абрамов выскочил в другую комнату, отдал какие-то таинственные приказания и, вернувшись к картам, всячески старался выказать нам свое равнодушное спокойствие, чего, однако, ему не удавалось. Урусов, с улыбкой наблюдавший за его физиономией, высказал мнение, что что-то готовится, вероятно, поход.

— Нет, нисколько, вы очень ошибаетесь, — пресерьезным тоном отвечал Абрамов.

— Ну, уж меня-то вы, Александр Константинович, не обманете, держу пари, что я отгадал! — возразил настойчивый партнер наш.

— Держите? Идет дюжина шампанского! — невозмутимо порешил генерал и спокойно стал продолжать игру.

В 12 часу сели в саду за длинный стол ужинать. Чувствуя нездоровье, я отказался занять прибор и, не садясь за стол, прохаживался около пирующих.

— Выпейте, В. А., красного вина, оно полезно, — обратился ко мне хозяин, наливая большой стакан лафита. — Возьмите-ка стул и сядьте возле меня. [420]

В конце ужина и среди оживленной болтовни всех членов общества, Абрамов внезапно потребовал минуту внимания и, когда водворилась полная тишина, он с выдержкой и не торопясь отчеканил слова:

— Господа, поздравляю вас с походом! Во избежание лишнего беспокойства вас завтра собирать к себе, я сегодня пригласил всех, чтобы сделать надлежащие распоряжения. Извольте же слушать: 7-го числа, то есть, послезавтра, в 6 часов утра, выступают: 3-й линейный батальон майора Нарбута, батарея полевой артиллерии подполковника Кобылинского, дивизион конно-казачьей батареи есаула Топорнина, ракетная батарея штабс-капитана Абрамова (брата генерала) и три сотни казаков майора Принца. Всей этой колонне, имея с собой 10-тидневный провиант и полное число боевых патронов и артиллерийских снарядов, вытягиваться и следовать по дороге на сел. Джам. Прошу вас, господа, позаботиться об исправном снаряжении вверенных вам частей.

Абрамов замолчал. Все переглядывались между собою, ожидая дальнейших приказаний, но генерал умышленно или случайно стал доставать свою табачницу и крутить папироску. Против меня сидел Соковнин. При первых же словах Абрамова он, напряженно уставив на него глаза, с видимым замиранием сердца ожидал, что тот назовет его фамилию, но когда генерал оборвал речь свою, Соковнин, бледный, тяжело вздохнул и бросил на меня отчаянный взгляд, ясно выразивший мысль его: “видите, опять судьба преследует меня!”.

Прошло несколько минут ожидания. Впечатление грусти на лице Соковнина не ускользнуло от Абрамова, и он, методически закурив папироску, откашлялся и продолжал тем же невозмутимым голосом:

— “Второй колонне из 4-х рот...” — генерал глубоко затянулся дымом, — “9-го линейного батальона”, — Соковнин моментально просиял, — “два горные орудия штабс-капитана Пистолькорса и полсотни казаков гвардии поручика Бижевича, 9-го августа в 8 часов утра выступают по Ура-Тюбинскому ущелью, прямо на соединение с первою колонною, под начальством полковника Соковнина, на которого выпадает самая трудная сторона экспедиции. Кратчайший путь этот до цели нашего движения, по крутым подъемам своим, представит громаднейшие затруднения, одолеть которые, я уверен, возможно, только при испытанной энергии и отваге достойнейшего Василия Николаевича”.

Последние слова перенесли Соковнина на седьмое небо. Да и кто из нас мог равнодушно выслушать отрадное, так давно ожидаемое всеми, известие о походе? От избытка благополучия мы бросились обнимать друг друга и восторженно благодарить Абрамова за счастливую весть его. [421]

Мне лично он сказал, что во время похода я буду состоять при нем, а на месте получу особое назначение, и потому предоставил на мой выбор идти 6-го с первою колонной до Джама, или же ехать с ним в экипажах на следующий день вдогонку отряда. Я избрал первое и выступил 6-го верхом с войсками.

7-го августа, в 8 часов вечера, в трех верстах от Самарканда, выстроилась первая колонна. Здесь под открытым и безоблачным небом был отслужен молебен с водосвятием, после чего купечество города угостило нижних чинов водкой, и в 10 часов колонна тронулась, а к 6-ти по полудни пришла на первый ночлег, сделав переход в 30 верст.

8-го числа колонна совершила в с. Джам (пограничного владения нашего) переход в 30 верст. Вечером к отряду прибыл генерал Абрамов и с ним приехавший из Ташкента, в должности походного начальника штаба, генерального штаба полковник Троцкий, капитан Фриде и артиллерии полковник Михайловский.

9-го, 10-го и 11-го — переходы колонны от 20 до 25 верст каждый; дорога была гористая, узкая и каменистая. Затем пришла и соединилась с нами вторая колонна полковника Соковнина. По дороге от с. Джамы, до второго ночлега, жители встречали отряд с хлебом-солью, то есть лепешками и виноградом, но с приближением к центру владений шахризябцев встреч уже не было, в селениях отводили воду, и проявилось враждебное настроение жителей.

С кургана возле лагеря простым глазом видны были вся неприятельская позиция и стены грозного Шахризябского кремля. Стояли мы всего в двух, много двух с половиною верстах от вражьей крепости. Толпы всадников с утра гарцевали около лагеря, но огня не открывали.

В этот же день, 12-го числа, Абрамов, со штабом своим (я был в его свите), имея в прикрытии конно-ракетную батарею, сотню казаков и в резерве одну стрелковую роту, двинулся к стенам неприятельским для осмотра местности и избрания пунктов атаки. Мы въехали на возвышенный курган саженях в ста от крепости и стали рассматривать линию крутого профиля стены обороны. Неприятель зашевелился, послышались воззвания муллы, песни и крики. Потом все смолкло, и только через пять минут, с визгом и треском пронеслось над нами первое ядро (16 лет не слыхал я уже этого звука тогда). Второе и третье ядра легли среди свиты. Четвертое убило под казаком лошадь. Конно-ракетная команда выпустила до 50 ракет по неприятельской кавалерии, которая силилась окружить нашу горсть казаков. Двинувшись с полверсты направо, а затем [422] налево от кургана, начальник отряда осмотрел два пункта, избранные подполковником Соболевым для предстоящей атаки, и в 12 часу мы вернулись в лагерь, потеряв только убитую одну лошадь.

Надо сказать, что с первого же дня пребывания моего в Туркестане я наслышался много нелестных отзывов о плохой воинственности всех здешних народностей, которые всюду и всегда, если и производили на наши войска внушительное впечатление, то только громадною численностью своею, но никак не отвагой и решительностью в боях, особенно в открытом поле. Казалось не раз, при виде масс неприятеля, окружавших миниатюрные, сравнительно, отряды русские, что вот-вот они шапками закидают и раздавят наших, но только что пускалось в ход усовершенствованное ныне скорострельное оружие, а за ним показывался прославленный штык русский и... на месте грозных на вид полчищ вражьих оставалось только мокренько!.. Трофеями нашими постоянно были: вся неприятельская артиллерия, все оружие, лагерь и имущество, так как в панике они бросали все и бежали без оглядки. Но эти самые победы, так дешево и легко доставшиеся русскому оружию, и вызвали у нас во всех непомерную самоуверенность, скажу более, презрение к неприятелю, который, однако, мог же заставить нас в этом раскаяться.

Обще укоренившееся убеждение, что бухарцы, коканцы и все прочие народы Средней Азии только умели драться за стенами своих укреплений, а не на открытой местности, быть может, было справедливо, но все же не давало права нам так халатно к ним относиться. Предпринятая настоящая экспедиция вначале имела вид какой-то partie de plaisir веселой компании, вздумавшей от скуки прокатиться верхом по живописной местности, взглянуть на людей и себя показать, поболтать, погарцевать и посмеяться, а не серьезного военного предприятия, в глубь страны враждебной, где можно и должно было встретить сопротивление на жизнь и на смерть, с потоками крови человеческой.

На всем походе от самого Джама генерал Абрамов с немалой свитой своей (а именно в составе: Троцкого, Соболева, Фриде, Иванова, Щербияского, Урусова, Ренне, Батырева и меня), в сопровождении 8 семиреченских казаков, сначала перехода держался головы колонны, но, давая полный ход своей лошади, мало-помалу отделялся вперед от отряда на несколько верст и совершенно беспечно, точно в Саратовской губернии, без малейших предосторожностей от внезапного нападения неприятеля, рисковал собою и всеми нами быть подстреленными или, того хуже, взятыми в плен, как беззащитные куропатки. После строгой кавказской дисциплины все это казалось мне очень странным; сколько раз [423] при таких условиях горцы уже порубили бы наших смельчаков!

12 августа был отдан следующий приказ:

1) 3 батальон и 6 орудий выступают вечером в 8 часов из лагеря и ночью строят правую батарею, с которой на рассвете открываюсь огонь артиллерии по неприятельской крепости. В 12 часов дня назначается штурм. Начальниками этой колонны (правой) назначаются полковник Михайловский и майор Полторацкий.

2) 9 батальон и 4 орудия выступают также в 8 часов вечера и строят левую батарею и с рассветом открывают артиллерийский огонь по крепости. Начальником левой батареи назначается полковник Соковнин и помощником его подполковник Раевский.

3) Сам я, завтра 13 числа, к 11 часам утра, прибуду на правую батарею.

Подписано: Начальник отряда генерал-майор Абрамов. Начальник штаба отряда полковник Троцкий.

Три дня спустя, Китаб был взят штурмом. Но из-за Китаба много пролито было крови солдатской и испорчено моей. Постараюсь занести на бумагу все то, что совершилось за эти дни на полях Шахризябских.

12 августа, вместо назначенных 8 часов, меня потревожили около 6 приказанием: двумя ротами 3 батальона поддержать одну роту того же батальона, которая в садах Урус-Кишлака приготовляла туры, фашины и штурмовые лестницы, а в то же время отбивалась от теснившего ее неприятеля. Наскоро собравшись, я выступил. При появлении подкреплений перестрелка стихла, а с наступлением сумерек прекратилась совсем.

К восьми часам из лагеря подошла вся колонна, и в глубокой тишине, при совершенной темноте (луны не было вовсе) с 20-ю арбами, нагруженными турами и фашинами, мы стали подкрадываться к пункту, избранному для постройки правой батареи. Дорога к ней лежала мимо кургана, с которого утром еще мы делали наши наблюдения, а в настоящую минуту занятого неприятельским пикетом, встретившим нас залпом. Отсюда войска разделились: колонна Соковнина потянулась налево, а наша направо.

Наступившая ночь была совершенно темная, но звездная. Стена неприятельской крепости, около 300 сажен от нас, ясно рисовалась на горизонте. Тысячи огней, разведенных внутри крепости, вдоль всей линии, отчетливо означали все контуры ее. Стрельбы с их стороны не было; враги, как видно, отдыхали и готовились к бою. Изредка до слуха нашего долетали заунывные [424] напевы мулл, призывающих правоверных к истреблению неверных. Со всеми предосторожностями тишины и молчания, как ночные воры, подкрались мы к назначенному пункту, против позиции неприятельской. Было 11 часов вечера. В 280 саженях (как оказалось потом) темный силуэт вражьей стены грозно выделялся на огненно-красном фоне. Отчетливо видно было, как у орудий расхаживали часовые, и передвигались по банкету одиночные тени. Унылый напев призыва к молитве перед боем долетал до слуха и щемил душу. Ветер дул к нам от крепости; мы видели и слышали их, а они точно и не подозревали близкого присутствия нашего. Ощупью отыскав намеченный нами по утру пункт, мы заложили батарею на 4 орудия; шанцовый инструмента пошел в дело, и работа закипела. Через три часа из земли выросло полевое укрепление, отделанное турами и фашинами, а за полчаса до рассвета уже поставлены нарезные орудия в амбразуры, и насыпною стеною, до известной степени, прикрыта и пехота паша. Всю ночь никто из нас не закрывал глаз, все бодрствовали, работали и ожидали.

13-е фатальное число настало. С первым светом зари, при возможности навести орудия, полетели четыре снаряда наши. Не успели артиллеристы дослать в орудия второй комплект их, как разразились неприятельские батареи, и пошла потеха...

Находясь на самой батарее, я в несколько минут оглох от гула наших выстрелов. Артиллерии нашей предстояла задача пробить брешь в стене крепости; в назначенный пункт направлены были все четыре нарезных орудия с нашей батареи, одно с кургана, прикрытого кавалерией, а впоследствии еще одно с дальнего кургана (поручика Броневского); но сосредоточенный огонь этот не достигал цели. Стена упорно сопротивлялась нашим усилиям и принимала в себя чугун наш, как в мягкое тесто, не поддаваясь вовсе разрушению от гранат и ядер, метко направленных в один и тот же пункт. Оказалось потом, что стены крепости имели в основании своем до трех сажен толщины.

Не спала также и левая колонна, одновременно с нашею открывшая огонь артиллерийский. Часу в восьмом в двух шагах от меня и Фриде неприятельское ядро срезало первую жертву, артиллерийского бомбардира, а потом и зачастую с отчаянным воплем стали падать солдатики. Но дело шло исправно.

В девятом часу на батарее закричали: “вылазка пехоты”. Начальник штурмовой колонны отдал мне приказание взять стрелковую роту и выбить неприятеля из занятых им садов вне крепости, около бархана справа. Я бросился туда и пока открытым местом довел стрелков, с крепости успели вырвать из них трех молодцов ядрами. Шахризябцы всегда славились [425] стрельбой своей и мужеством; это единственное в крае племя, которое воинственною смелостью и меткостью огня несколько напоминает горцев Кавказа. Между моими стрелками и засевшим в отдельных саклях и в садах врагом сначала завязалась горячая перестрелка, но она скоро стихла, и неприятели отступили за стену крепости, вероятно, в убеждении, что наши берданки им не по силам, но зато с их батарей стали по мне жарить орудия и фальконеты, да и самые ружейные пули (в 150 саженях от стены) не давали покоя. Оставив стрелковый взвод рассыпанным за прикрытиями в садах, я отвел резервы за курган, а сам вместе с отличным офицером, кавалером св. Георгия, штабс-капитаном Шороховым, расположился на вершине его, пить чай. Вид с возвышенной точки этой был великолепный. Отсюда простым глазом видно было значительное протяжение неприятельской боевой линии, а также и все позиции, занятые нашими войсками. Было девять часов утра. Мы отпили чай, закурили папиросы и расстались. Шорохов лег в тени у разоренной сакли на наружном откосе кургана, а я растянулся на верху его, на самой вершине.

Из лагеря нашего, версты за две от настоящей позиции, в котором оставался весь обоз в прикрытии одной роты 9-го батальона, показалась наконец толпа всадников, а впереди Георгиевский значок генерала Абрамова. Он ехал с частью кавалерии на курган Принца, а оттуда по вчерашней дислокации должен был прибыть на нашу батарею для штурма. Но случилось, однако, не то.

В это самое время с крепости огонь неприятеля усилился против кургана, занятого моими стрелками, и Михайловский прислал мне одно нарезное орудие (с штабс-капитаном Ермоловым), которое я и поставил на вершине кургана. Оно открыло огонь и заставило неприятеля, снова вздумавшего наседать на мою Цепь, отступить к крепости. Тем временем вдали, среди тучи пыли, виден был мне поезд генерала. Пробыв несколько минут на кургане Принца, он потянулся не к нам, а в противоположную сторону, на левую батарею. Было десять часов, парило страшно и невольно клонило ко сну. Случайно обернувшись, я взглянул по направлению батареи Соковнина (всего версты на полторы от нас) и... прокричал: “Штурм, штурм!”. Все со склона кургана бросилось ко мне смотреть на левую колонну, которую так неожиданно для нас генерал Абрамов бросил в атаку на неприятельскую твердыню. Не проронив ни слова, с затаенным дыханием, следили мы за результатом этой драмы. Совершенно ясно видели мы, как роты, одна за другою, бежали к стене, видели даже, как тащили лестницы, видели бегущих и падающих и, о ужас!.. увидели, как все наши ринулись назад, [426] от самого рва, от подошвы стены крепости, к своей насыпной батарее. Штурм отбит!.. Слово ужасное, слово, потрясающее мужество самых смелых... Солдаты, сняв шапки, набожно крестились. Каждого из них не ожидала ли через час участь товарищей 9 батальона? Привыкнув в Туркестане встречаться с робкими халатниками и считая себя в бою с ними непобедимыми, солдаты наши при виде этой явной неудачи сразу упали духом.

В одиннадцать часов с левой батареи прислана записка Абрамова:

“Правою батареей командовать майору Полторацкому, а полковнику Михайловскому сейчас приехать ко мне”. Я отправился на батарею, поручив Шорохову занимать тот же курган, и по отъезде Михайловского вступил в командование нашим временным укреплением. Артиллерия наша продолжала бить в стену, но также безуспешно, как и прежде; бреши не было и следов, не смотря на массу выпущенных с этою целью снарядов. “А сколько снарядов осталось у нас на каждое орудие?” — спросил я. “По шести в ящике!” — был ответ. “Прекратить пальбу!” — приказал я. Подполковник Кобылинский стал возражать мне, но я объяснил ему, что крайне необходимо поберечь снаряды для решительной минуты, особенно в виду их полной скудости. Неприятель продолжал нас потчевать гостинцами из своих орудий, но мы не отвечали ему ни одним выстрелом. В это время, сидя за легким бруствером с Фриде и Нарбутом, мы рассуждали о близком будущем. Зная лучше меня решительный характер Абрамова, они не допускали и мысли, чтоб он не предпринял бы вторичного штурма с нашей батареи, для чего верно и вызван им был Михайловский.

— Что хуже всего, — заметил Нарбут, — это лестницы, срубленные из сырого леса, они объемом и тяжестью до того громоздки, что на руках их поднести никогда не успеют вовремя, и при штурме, добежав до стен неприятельской крепости, мы останемся в беспомощном положении. Взгляните сами на уродства эти, сооруженные прошлого ночью!

По траверзам прошли мы к резервам 3-го линейного батальона, где и осмотрели ни к чему непригодные безобразные лестницы, за несколько часов назад изготовленные по инструкции какого-то ученого саперного офицера. Брусья этих лестниц были срублены вершков в пять в отрубе сырых деревьев, чуть-чуть стесанных и очищенных от ветвей. На них прибиты были поперечные перекладины, здоровенные, но неуклюжей формы, и чем же? Троетесными гвоздями и костылями. Тяжесть этих лестниц была неимоверная, а длина, как впоследствии оказалось, недостаточная. Ровно к 12 часам к батарее подъехал Абрамов со всею свитою. Издали еще, при усиливающейся по нем пальбе из неприятельских орудий, генерал закричал: [427]

Отчего не стреляют с батареи? Я встретил его объяснением, что орудия молчат по моему приказанию, и объяснил ему причину.

— Нет, откройте огонь, — приказал он Кобылинскому. Опять загудела батарея, истощая последние силы свои. В эту

минуту Абрамов слез с лошади и, кряхтя и охая, отвел меня на несколько шагов в сторону.

— Я на той батарее сделал тамашу, но неудачно. Потеря у нас громадная, но я хочу сейчас же штурмовать вашею колонной. Как вы думаете, Владимир Алексеевич? — спросил он.

— Прикажите — пойдем, но не дойдем и не возьмем, — решительно ответил я.

— Почему, как возможно? — как бы обиженным голосом вскрикнул наш начальник.

Я подробно выставил ему все причины, а главную и несомненную — невозможность среди белого дня пройти пространство совершенно гладкое и открытое в 300 сажен, не потеряв трех четвертей штурмующей колонны. Абрамов с видимым неудовольствием выслушал все доводы мои, но не высказался окончательно. Тогда я заговорил о лестницах и совершенной их негодности к употреблению.

— Как же, ваше превосходительство, угодно вам штурмовать стену крепости, когда необходимые для этого лестницы должны нести чуть что не взводы; скученные, они послужат верною мишенью неприятеля, а перебитые пулями, бросят на полпути, а потому и не донесут их к месту.

Абрамов горячо возразил, что если лестницы и более тяжелы, чем бы следовало быть, но все-таки вместо четырех человек их могут понести — шесть, и об этом говорить не стоит.

— Не шесть и не десять, даже 20 человек не в силах поднять их, ваше превосходительство.

— Быть не может! — недоверчиво заметил генерал.

— Не угодно ли вам испытать их? — предложил я, приказав майору Нарбуту назначить один взвод для опыта подъема лестницы.

Оказалось действительно, что только 24 человека подняли и с трудом, шаг за шагом, потащили на руках эту громадину. Побежденный этим доказательством, Абрамов сдался на все Убеждения не отказаться, Боже сохрани, от штурма, а отменить его до более удобного времени. Я высказал предложение штурмовать перед рассветом следующего дня, а не вечером по закате солнца, что совершенно не соответствовало моей кавказской школе, Не допускающей и мысли об атаке укрепленной неприятельской местности, нам совершенно неизвестной, при наступлении ночи, [428] в продолжение которой неприятель безнаказанно может бить нас и даже уничтожить.

Весь тревожный день 13-го числа прошел в беспрерывных прениях и спорах о предстоящих действиях, решающих весь успех экспедиции, так несчастливо начатой. Потеря, понесенная нами в то утро, была очень чувствительная. Сам Абрамов ранен пулею в живот, Соковнин — в грудь, отличный молодой офицер Козловский убит наповал, и ранены еще штаб-офицеры: Соболев, бар. Меллер-Закомельский и три обер-офицера, в числе последних Гребенкин — камнем в голову, во рву, у самой стены крепости. Нижних же чинов убито и ранено до 85 человек и на нашей батарее артиллерийским огнем — 12 человек. Подробности следующие.

Генерал Абрамов, с кургана Принца, вопреки своего предположения, повернул на левую батарею Соковнина, построенную ночью всего в 80 саженях от неприятельской стены, чтобы осмотреть действие нашей артиллерии. И там, как и на нашей позиции, никакой бреши пробить не удалось. Абрамов слез с лошади и с банкета рассматривал в подзорную трубу доступы к неприятельской крепости, когда Гребенкин, вскочив на тур около орудия, сообщил генералу, что видит тропинку, по которой очень легко подняться на стену.

— В таком случае, — возразил Абрамов, — возьмите роту и с Богом!

Гребенкин схватил ближайших людей и бросился с ними прямо в лоб, на стену. Под губительным залпом со стены, вырвавшим из этой горсти храбрых людей Козловского и около 20 нижних чинов, охотники быстро добежали до гласиса крепости и вскочили в глубокий ров, из которого ни вперед, ни назад не было никакого хода. Здесь-то Гребенкин и много других поражены были ударами каменьев, во множестве посыпавшихся со стены на их головы. Увидев безвыходное положение передовой части своей штурмующей колонны, начальник отряда, распоряжаясь о поддержке ее, сам был ранен в живот ружейной пулей, пробившей кожу, но не внутренности желудка. Пока ему делали перевязку, в суматохе одна за другою пошли вперед на выручку своих три роты 9-го батальона, но в несколько минут потеряв ранеными своего батальонного и двух ротных командиров, не выдержали несоразмерно сильного огня неприятельского и с громадною убылью, в беспорядке и, бросив всех убитых и раненых, ринулись назад к батарее. Напрасно Раевский в пылу неудавшейся атаки пытался красноречием увлечь солдат за собою вперед: оглянувшись назад, он не увидел их грозных штыков и сам в эту минуту был ранен. Соболев, подстреленный в ногу, Меллер-Закомельский с [429] громадной шишкой на лбу, Гребенкин с разбитою камнем головою и все прочие, за исключением Козловского, непостижимо счастливо успели достигнуть батареи, по пятам преследуемые неприятелем, в припадке торжества высыпавшим за ними из крепости. Два удачных выстрела картечью из наших орудий охладили пыл врагов, поспешивших укрыться за спасительную стену свою и временно положили предел этой кровавой тамаше.

Абрамов, страдая физически от раны, а еще более нравственно от тяжелой неудачи, стоившей многих жизней человеческих, лежал на ковре у бруствера, не в духе и расстроенный. Кругом него расположились и все члены штаба его, с Троцким во главе, изредка перекидываясь лаконическими фразами. Провизии с собой никакой у нас не было, да и вряд ли кто хотел бы есть или пить. Отведя в сторону Троцкого, я просил его уговорить Абрамова отсрочить штурм до завтрашнего утра, но он решительно отклонился от вмешательства в это дело, напомнив, что я отправлен в отряд, как опытный и боевой кавказский офицер. Хотя рассуждение Вит. Ник, отчасти ласкало мое самолюбие, однако ставило и меня в очень щекотливое положение. Резко высказывать свое мнение я не считал себя в праве и не смел, и как ни старался я косвенно выставить, на сколько рискованна попытка атаки при наступлении ночи, общество, вполне разделявшее мое мнение, не смело открыто подать голоса, сам же генерал делал вид, что не слышит и не понимает меня, а когда я снова обращался к нему, он нетерпеливо повторял одну и ту же фразу:

— Ведь вы не знаете, какой перед нами неприятель. Он буквально гроша медного не стоит!

А в это время этот презренный неприятель праздновал и торжествовал победу. С самой минуты отбитого штурма, вдоль барбетов, по наружному фасу, толпами скакали всадники, по всей линии трубили победные сигналы, везде раздавались громкие песни, не заунывные, а радостные. Очевидно, весь гарнизон Китаба ликовал неудержимо. День клонился к вечеру, а с ним приближалась минута настойчиво требуемого Абрамовым штурма. Он страдал тяжко, но решение его было неизменно. Приподнявшись вдруг на локте, он обратился к капитану Фриде, со словами:

— Штурмовать будем в 8 часов вечера, а теперь поезжайте на левую батарею и приведите сюда две роты 9-го батальона.

Фриде вскочил с места и, взяв под козырек, выслушал приказание, чтобы сейчас же привести его в исполнение.

— Ваше превосходительство, — позволил я себе вмешаться с назойливым замечанием, — если вам угодно непременно штурмовать сегодня же, то зачем же передвигать две роты днем? [430]

Единственная надежда на успех штурма — это его внезапность, а раз неприятель заметит сосредоточение здесь наших сил, конечно, догадается о нашем намерении и усиленно встретит штурмующую колонну. Подкрепление же в 8 часов вечера свободно может подойти к нам после вечерней зари.

Абрамов покосился на меня, с полминуты соображал и, наконец, процедил:

— Извольте, пусть будет по-вашему, роты подойдут к нам, когда уже смеркнется.

Тем временем рабочие с лопатами и кирками успели вырыть настолько обширную яму, что в нее уложили страждущего от раны Абрамова, где он мог в безопасности от артиллерийских снарядов предаться не отдохновению, конечно, а тяжелым соображениям о случившемся и ожидаемом в тот вечер.

В сумерки я влез в убежище Абрамова и глаз-на-глаз снова стал убеждать не торопиться, а штурмовать за два часа до рассвета. Долго не соглашался он, наконец, покаялся, что ему крайне желательно покончить с шахризябцами сколь возможно скорее, так как он обещал Константину Петровичу непременно 13-го взять Китаб, и тот 14-го будет ждать его о том донесения. Я опять выставил веские данные на неудачу вечернего штурма, поручившись Абрамову, что если он согласится отложить атаку до двух часов утра и вместо всей колонны отправит меня с двумя ротами и лестницами в ночной тишине подкрасться к стенам крепости и только в случае удачи моей поддержит меня прочими частями, то несомненно до завтрашнего рассвета Китаб будет в руках наших.

Абрамов колебался, но, наконец, сдался и во всем согласился. Отряд наш, изнуренный сильными переходами, ночною работой по возведению батареи и 36-ти-часовым голодом, с закатом солнца, не внемля неприятельской канонаде, заснул вповалку на бивуаке. Но и неприятель утомился, наконец, торжествовать победу. Ему также потребовались успокоение и отдых. Мало-помалу начали утихать его песни, костры слабели, некоторые потухли вовсе. Воцарилась тишина. Изредка задорная батарея Броневского посылала ядро; с грохотом оно потрясало воздух и вызывало свист ответного снаряда. Рассыпанные мною впереди самой батареи стрелки, вели редкую перестрелку по направлению задуманной, но плохо подготовленной бреши, откуда доносились до нас голоса работавших около нее людей. Я лежал на батарее, рядом с Щербинским, под одним пледом. Он безмятежно всхрапывал, а меня трепала лихорадка, в горле пересохло, в груди делались спазмы. Безотчетно-нелепое предчувствие, что мне не суждено увидеть восхода солнца и всех дорогих друзей моих, меня мучило, как никогда. Несколько раз [431] пришлось мне вскакивать, получать и отдавать приказания, при чем случалось будить крепко и спокойно спящих, когда же? — за час до штурма. А я, злополучный! Куда девалось мое присутствие духа и вера в счастливую звезду мою? Чего, чего не лезло в расстроенную голову мою в эту длинную ночь? Щербинский дотянулся, открыл глаза и, как будто соображая что-то очень важное, таинственно проговорил:

— А ведь сегодня у вас должна была пировать m-me X.?

— Да, не суждено, видно! А по правде вам сказать, Щербинский, мне все сегодня казалось бы легче, чем лезть на эту проклятую Китабскую стену! — с досадой отвечал я.

— Но не забудьте, однако, Полторацкий, что здесь вы можете быть первым, тогда как там...

Он не успел докончить остроты своей, как меня потребовали к Абрамову. Не шевелясь, покрытый шинелью, лежал он в незатейливом дворце-яме, но зато многое в те минуты шевелилось в его уме и на сердце...

— Не пора ли выступать, Владимир Алексеевич? — спросил он.

Я посмотрел на часы, было три четверти двенадцатого. 13-е число истекало, но наступала “пятница”.

— Еще часок позвольте протянуть, Александр Константинович, пусть их сон разберет покрепче.

Он согласился, и я вышел от него побродить по батарее. Думы чернее темной ночи этой не оставляли меня. Отчего вчера, зная уже о предстоящем штурме и не раз порываясь написать Софье и детишкам, я не исполнил этого намерения? По суеверию... Никогда прежде, идя в опасность, не писал я духовных завещаний или прощальных писем, и Бог меня миловал. “А, ну, теперь, как напишу, так и хлопнут!” — думалось мне. В лагере, только перед выступлением, садясь на лошадь, я позвал Вавилу и был в силах лишь “на всякий случай” дать ему словесные поручения. Он заплакал... Нет, видно, мы оба состарились и обабились с ним, не те уже, что были на Кавказе... Да, Вавила заплакал, а я?... я был молодцом... с вида, но на душе сотни кошек немилосердно скребли.

“Строиться стрелковой и 1-й ротам”, — раздалась команда над самым моим ухом. Нетерпеливый Абрамов торопил выступлением, но, впрочем, уже был второй час в начале. В воздухе было темно и почти тихо. Густое облако порохового дыма стояло на ровной плоскости, отделяющей нас от крепости, и застилало неприятелю вид на нашу батарею. Ветер тянул на нас с Китаба и доносил до слуха протяжный напев очередных бдителей на стене, воспевающий: “Не спите, не спите, правоверные, урус под стенами нашими”. Но, не смотря на это, враг спал и спал крепко. [432]

С батареи наша кучка людей тронулась, я с нею. Долго, как казалось мне, проходили мы эти 280 сажен; встретили ручей, по колено его перешлепали; попался арык, перелезли тоже, но вот черная масса, — это наконец стена; подтаскиваем лестницы, ставим их, еще шаг, два и... и молодецкое русское “ура раскатилось в непроницаемой тьме. В ответ на него посыпались тысячи пуль, засвистали перекрестные ядра, раздалось душу раздирающее: “Иль Аллах, иль Аллах!”... Но не помогли Аллах и пророк его Магомет. Штабс-капитан Шорохов уже вскочил по лестнице со своими стрелками, за ними шутя полезли остальные, и через пять минут я за валом крепости на площадке строил в порядке наши роты. Запылали кругом сакли и пожарищем своим осветили нам-то грозное пространство, в котором за несколько перед тем мгновений кишела масса нас прозевавшего неприятеля. Его уж почти не было у стен, он постыдно бежал на всех пунктах...

Оправдал я тогда Абрамова. Стоит ли двух грошей подобный неприятель? Штурмовая колонна наша разделилась: одна часть с полковником Михайловским пошла налево, другая — из трех рот, 1 горного орудия, которое на руках по лестнице втащили солдаты, и 2-х ракетных станков под моим начальством повернула направо. Как только запылали внутренние постройки крепости, зажженные руками победителей, колонна из оставшихся рот левой батареи, так жестоко побитая за 15 часов перед тем, беспрепятственно с Раевским ворвалась также на стену. Без боя завладел я всеми крепостными батареями и сбросил с них орудия в ров.

В минуту выступления с нашей позиции заходил я за последними приказаниями к Абрамову в кителе, который очень не понравился генералу, нашедшему, что белый цвет его откроет в темноте наше приближение к крепости, и потребовавшему от меня надеть на себя что-нибудь темное.

Вавила отпустил со мною на случай свежей ночи одно лишь теплое пальто, и вот я в зимнем на вате с барашковыми лацканами драповом пальто и пошел на штурм, быстро шагал, лез по крутой лестнице и бегал пешком по всем направлениям рассыпанных вдоль неприятельской стены рот, пока в изнеможении от усталости и тяжести одеяния в бессилии подвигаться вперед опустился на землю. Но в эту критическую минуту зарево внезапно осветило перед глазами моими, за сотню шагов, площадку с длинною коновязью лошадей, заседланных, но в момент общей тревоги и паники неприятеля, оставленных привязанными. Дотащившись до этой счастливой добычи, я схватил первого попавшегося мне под руку серого коня, а другого вместе с теплым пальто приказал взять моему горнисту и [433] совершенно довольный тронулся впереди роты верхом. Выслав вперед несколько пар стрелков, я двинул отряд свой через обширную крепость по направлению раздающихся вдали сигналов Михайловского. В узких переулках неправильно разбитого стана, внутри крепости, до двадцати несчастных беглецов наткнулись на моих застрельщиков и были подстрелены ими, как куропатки. На средней улице, на белом коне, в чалме и богатом одеянии, хотел ухарски и нахально проскакать мимо самых рот какой-то знатный всадник, но три метких пули почти в упор свалили коня и ездока его. В одном перекрестке улиц толпа шахризябцев, прикрывшись забором, вздумала держаться и встретила нас залпом, но два выстрела картечью из горного орудия живо рассеяли и этих храбрецов. В 6-м часу все колонны уже соединились в саду за две версты от цитадели Китаба. Здесь, приведя в известность потери наши, мы занялись перевязкой раненых и смочили себе горло сочным виноградом. Поздравлениям, а равно и удивлению в легкости доставшейся нам победы, не было пределов. Вся потеря наша при взятии Китаба последним штурмом 14-го числа состояла всего из 33 человек.

Через полчаса отряд начал наступление на сильнейший пункт крепости, цитадель ее, но уже разнесся слух, что неприятель и прославленный повелитель его Джура-Бей, гроза самого эмира, бежал из стен, постыдно бросив на произвол судьбы защиту города и народа. По узким улицам колонны наши двигались вперед в боевом порядке. Было несколько ружейных выстрелов, но виновники умирали тут же на штыках стрелков. А вот и цитадель. Из ворот ее, в бойницы, полетели на нас пули, зацепившие двух артиллеристов, но четыре гранаты, а за ними дружный удар сотни штыков — и на воздух полетели в щепах неприступные ворота. Отряд вступил в цитадель с громкими песнями и нашел здесь богатый дворец бека, орудия, оружие и много всякого добра.

Щербинский, гарцевавший при последнем действии на своем сером карабаире, отправлен был с ключами от павшего града к Абрамову, который через час выехал к нам, хотя все еще страждущий, но сияя счастьем и благодарностью. Вскоре в обширной зале бекского дворца шахризябского заструился французский редерер, выигранный на пари с Абрамова Урусовым, и полились с вином поздравления и рассказы.

Абрамов со стаканом в руке обнял меня и сказал:

— Вот, все кавказские герои перед первым своим здесь делом проповедуют осторожность, предполагая встретить в этом неприятеле стойкость и отвагу кавказских горцев. Не вы первый ошибаетесь, В. А. — и тут же, отведя меня к окну, прибавил вполголоса: — а надо признаться по душе: я ведь все поставил на карту, Бог и вы выручили меня. [434]

В тот же день поскакал курьер с донесением к Кауфману, и я воспользовался этим, чтобы отправить несколько слов своим в Москву.

Посмотрев, как мы расположились в хоромах Джура-Бея, всякий бы позавидовал. Мы заняли красивые апартаменты верхнего этажа с балконами и крытыми террасами, выходящими в тенистый, замечательно хорошо содержанный сад бека, в котором особенно поражала меня высокая и красивая веранда, густо обвитая лозами винограда, каждая кисть которого была зашита в кисейный чехол для сбережения от пернатых хищников и, как говорят здесь, от “дурного глаза”. Абрамов с Троцким расположились в нижнем этаже и занимали высокие, с необыкновенно затейливыми потолками, чертоги дворца, где особенного внимания заслуживала одна громадная зала, аршин в двадцать в поперечнике, с цельным, прекрасных цветов и узора, ковром персидским, покрывающим всю площадь этой великолепной комнаты. Тут же в стороне, но в здании дворца, расположены были обширные кладовые, сплошь набитые главным достоянием и богатством здешних властелинов — халатами, от парчовых и шелковых до шерстяных и ситцевых всевозможной ценности и доброты.

Майор Нарбут, по занятии Китаба, назначенный комендантом его, получил приказание от Абрамова привести в известность все имущество завоеванного дворца Джура-бея и, приняв в свое ведение все богатства его, выдать каждому из нас на память полное азиатское одеяние. Голубого атласа халат со всеми вычурными к нему принадлежностями, не исключая чалмы и остроконечных туфель, достались мне, но переданы были мною в гардероб Вавилы, совершенно осчастливленного этим роскошным бакшишем. Но не одни кладовые бека подверглись подобному опустошению. Частное имущество и лавки Китаба испытали еще худшую участь. На Кавказе мародерство преследовалось властями с жесточайшею строгостью; были примеры, когда уличенных в хищничестве предавали для примера другим смертной казни, а здесь? Что город, то норов. Это, видно, вкоренившийся уже в крае обычай поощрять смелость и отвагу завоевателей. “В чужой монастырь со своим уставом не ходят”, но пришедшему сюда на первых порах очень многое кажется странным. Хорошего я здесь ничего не вижу, но перед глазами сторона забавная. С балкона своего любовался я следующей картиной, достойной описания. В десяти шагах от дворца, против наших окон, находилось одноэтажное, с плоской крышей здание, занятое 2-ю ротой 3-го линейного батальона. С утра еще эта рота на первой очереди ходила на усиленную фуражировку не только продовольствия, но и разнородного добра, которого добыто из лавок и домов в громадном количестве. [435]

Солдаты, тяжело навьюченные, поодиночке возвращались во временную квартиру свою здесь, свалив добычу, спешили бегом за вторым и третьим транспортом. Чего, чего не натаскали себе молодцы эти? Были тут ковры, полости, кошмы, войлоки, медные кувшины, тазы, разная посуда, всякая провизия: мука, крупа, свечи, мыло, мед, сахар, кофе, табак, гвозди, но преимущественно халаты всевозможных цветов и видов, а затем масса перин, тюфяков и подушек. Все это каждый владелец, выбиваясь из сил, в поте лица, волочил на спине своей и складывал в кучу в свой угол, а затем переносил наверх, на плоскую крышу, где, в виду у нас, комично разбирался в своем благоприобретенном богатстве. Вечером, при наступлении ночи, чтобы вдоволь насладиться лицезрением великих богатств своих, зажгли на крыше стеариновые свечи и расхаживали по вновь создавшемуся базару своему, иные с видимою гордостью хвастаясь особенно ценными предметами, случайно попавшими им в руки, тогда как другие, плохо скрывая зависть и досаду за неудачную поживу, смиренно копошились в груде своих халатов. Те и другие спешили, затем высоко примоститься на взбитых перинах и подушках и самодовольно и любовно созерцать несметные богатства свои. При наступлении ночи импровизированная иллюминация на крышах принимала все большие размеры, так как некоторые молодцы зажигали кругом себя по 5 и 6 свечей (благо они не купленные), освещая добродушное, чисто детское выражение полного довольства и благополучия этих воинственных людей своим временным богатством. Говорю “временным”, потому что при обратном походе некогда уж им было возиться со всей этой хурдой-мурдой.

Между тем, нам становилось жутко. От сильного зноя разложившиеся кругом нас в городе трупы убитых при штурме Китаба, не убранные и валяющиеся в узких здесь переулках, до того заражали воздух, что невозможно было дышать, а потому решено было выступить за черту города и занять сады лагерем. Всем же жителям, оставившим Китаб, от имени победителя было разослано воззвание возвратиться восвояси к “мирным” занятиям работами и торговлей.

16-го же августа произведено было нами, то есть частью отряда, наступательное движение из Китаба на другой город Шахризябской провинции, Шаар, отстоящий отсюда в семи верстах на юго-запад, но также в черте тридцативерстной оборонительной стены, нами штурмованной. Предположение, что жители Шаара не окажут сопротивления к занятию их города, оправдалось на Деле. По дороге туда толпы возвращающегося народа в Китаб встречали колонну нашу с повинною и изъявлением полной покорности побежденных, а у ворот города ожидала нас [436] несметная масса народонаселения, восторженно уверявшая нас не только в беспредельной преданности и верности Белому Сардару, но и в совершенном благополучии избавиться от ненавистного им владычества страшного деспота бека Баба-бея... В саду около Шаара властями города нам предложен был роскошный дастархан, при чем собравшийся из любопытства кругом народ с покорностью, но видимо без особого удовольствия, выслушал генерала Абрамова, громогласно объявившего, что они, жители городов Шаара и Китаба, а равно и всей Шахризябской провинции, отныне освобожденные от тяжкого ига обоих отложившихся от эмира беков Джура-бея и Баба-бея, снова поступят в верноподданство их законного властелина эмира Бухарского.

В числе тесно окружившей нас толпы разнородных восточных наций, меня поразил вид представителей индусов огнепоклонников с ярко-красными огненного цвета изображениями пламени на их лбах.

По возвращении из Шаара мы направились прямо не в зараженный Китаб, а в лагерь, разбитый в нашем отсутствии среди прекрасного, очень обширного и тенистого сада низложенного бека. Здесь под ветвистым орехом нашел я свою палатку, а рядом с нею и весь мой штат, устроивший мне новую резиденцию на славу. Нигде не видел и не ел я такого арбуза, как там. Величиною в чудовищную бомбу, темно-зеленого цвета снаружи, он с треском хрустнул под ножом и внутри оказался кровяно-красного цвета, сочным и сладким выше всякого описания. Чудо, а не арбуз!

Здесь уже в лагере познакомился я подробнее и с оборотной стороной медали, то есть целью всей нашей экспедиции, выяснившей смысл загадочной речи Абрамова в Шааре о передаче Шахризябса эмиру Бухарскому. История эта следующая.

Исстари Шахризябская страна, область, провинция, — называй, как хочешь, — очень плодородная и богатая, густо населенная более ста тысячами жителей самого воинственного, а вместе и промышленного племени всего края, всецело входила в состав владений Бухарских эмиров. В 1863 году, вследствие многих смут и политических переворотов в Средней Азии, правитель Китаба, отважный бек Джура-бей совместно с Баба-беем, губернатором города Шаара, отказавшись платить дань законному повелителю своему, эмиру, подняли знамя восстания и со всей им вверенною страною совершенно отложились от Бухары. Предвидя, что эмир несомненно захочет возвратить свои права и с оружием в руках явится завладеть родовым достоянием, — оба бека, Джура-бей в особенности, приняли самые энергичные меры к вооружению и сильному укреплению всего Шахризябса и с этой целью частью возобновили, а частью воздвигли и новую стену, [437] окружавшую Китаб и Шаар с их садами и культурными полями на протяжении более тридцати верст, выстроив притом в центрах городов крепкие, по их мнению, цитадели. Когда до инсургентов дошла достоверная весть о воинственных сборах и наступлении эмира на Шахризябс, оба предусмотрительные бека, соображая затруднения, при малом сравнительно гарнизоне их, удержать на всем протяжении растянутой оборонительной линии натиск многочисленного неприятеля, — порешили всю местность за южным и западным фасами стены затопить напускною из арыков водою и, таким образом, сделав всю эту часть укреплений недоступною для осаждающих, защищать только остальные фасы, усиленно вооруженные артиллерией и пехотой.

Исход этой мудрой стратегии не замедлил блестящим образом оправдаться на деле. Семь лет сряду бухарские полчища, предводимые самим эмиром, тщетно вели ожесточенные наступления на Шахризябские твердыни, но отбитые Джура-беем и воинственными его инсургентами на всех пунктах атаки с большим уроном обращались вспять. Тем временем, к довершению всех бед эмира, перед штыками русскими пал и Самарканд.

Придавая громадное значение этому священному городу, глубоко чтимому во всей Средней Азии, как колыбель великих, еще времен Александра Македонского, исторических событий, с гробницей в нем Тамерлана и других славных сподвижников его, с бесценными памятниками древних дней владычества и культуры, зодчества и искусства, эмир бухарский, в сознании невозможности вернуть его от русских силою своего оружия, отправил в Петербург своего сына-наследника, молить великого Белого царя о возврате ему Самарканда. Посольство это из Бухары, в сопровождении нашего полковника Колзакова, конечно, не могло быть успешно, но в виде вознаграждения ему обещали содействие наших войск к завоеванию и возвращению во власть его, утраченной им, Шахризябской области.

Настоящею экспедицией и приведено было в исполнение обещание нашего правительства, и завоеванное царство было сдано генералом Абрамовым эмиру бухарскому. Все раненые наши, за исключением подполковника Соболева, на другой же день после взятия Китаба, отправлены были с двумя ротами в Самарканд, откуда с нарочными получены были письменные извещения от капитана Иванова. Все они прибыли в вожделенном здравии, кроме бедного Василия Николаевича Соковнина, у которого пуля засела глубоко над легкими, и вынуть ее было невозможно.

Из любопытных новостей Иванов сообщал Абрамову, что из Ташкента прибыл форсированным маршем нам на помощь 1-й стрелковый батальон, но, конечно, задержан был в [438] Самарканде для обратного путешествия по голодной степи в свою штаб-квартиру. Но что серьезнее, это сведения о настроении всего населения Заравшанского округа, при получении о постигшей нас неудаче на первом штурме. Народ был сильно возбужден и восстание в тылу нашем висело на волоске. Каково однако! Малейшая неудача нашего оружия, и все здание нашего владычества могло быть легко поколеблено.

Только 23-го августа, после сложных китайских церемоний при передаче Шахризябса новым правителям, нам удалось выбраться из тех прекрасных мест и странствовать с отрядом по горам и долам, на юго-востоке от Китаба. Четырехдневное путешествие по узким тропинкам вверх и вниз, вдоль и поперек скалистых утесов, с вьючным только при нас обозом, большими переходами без продовольствия и даже палаток, представляло нам очень невеселый дивертисемент. Предполагаемое столкновение, боевое, конечно, с каким-то независимым, а потому в отношении нас и неучтивым беком Магиенским кануло в воду, и в награду за претерпенные нами труды, во время утомительного похода, мы увидели перед собою, правда, в очень живописной местности, амфитеатром выстроенный на берегу реки, город Федобей, но, увы, без живой души, не только человеческой, но и куриной.

К вечеру, однако, на базарной площади города, как из нор, выползли какие-то оборванные торгаши-туземцы, предлагавшие на удовлетворение наших отощалых желудков не мясо на бифштекс, а плохие арбузы, дыни и незрелый виноград. Барон Ренне, очень довольный найти, наконец, во вселенной город, где он еще ничего не был должен, в большом количестве набрал дрянных фруктов этих и широко угощал ими всю братию нашу; Вавила же в это время где-то добыл заблудшего барашка и привлек им к себе все общество, не исключая Абрамова и прочих важных лиц.

25-го наконец, изломанный и избитый, повалился я на соблазнительную постель мою в Самарканде и с наслаждением предался чтению писем от жены и мальчиков моих.

Дня два спустя, Ренне и Нарбут, по поручению всех прочих участников шахризябской экспедиции, явились ко мне с просьбой устроить в моем саду ужин в честь генерала Абрамова, так мило нас угощавшего во все время похода, а также и отъезжающих в Ташкент — Троцкого, Михайловского и Фриде. Никогда не отказываясь от такой заботы, я согласился, но пришел в недоумение, где добыть посуды и стекла. Обоз с нашими вещами шел круговым маршем на Джам, а в магазинах здешних на лицо было всего 8 стаканов. A la guerre comme, a la guerre! Решили пить прямо из горлышка. На каждого [439] пришлось (за неимением другого вина) по две бутылки шампанского, и все без исключения исправно, точно и безобидно исполнили эту поголовную бутылочную повинность.

Помимо задушевных тостов и всяких пожеланий, одно обстоятельство, случившееся при этом словоизвержении, заслуживает исключительного значения. При провозглашении заздравных последовательно каждого из участников экспедиции и ужина нашего тостов, Абрамов, сам руководивший их очередью, не только умышленно пропустил двух присутствующих, но обиняками дал понять всему обществу, что эти две личности недостойны никакого внимания, так же как и представления к наградам за прошлую экспедицию: в минуту штурма с левой батареи китабских стен они неведомо куда улетучились, но на правую батарею не явились, а целые сутки, как оказалось впоследствии, скрывались в пустой и очень спасительной бахче, вне выстрелов неприятельских.

Предположенный 30-го августа именинный фестиваль был отложен по случаю усилившегося нездоровья генерала. Пуля застряла у него в животе; рану зондировали, но, не ощупав ее, только развередили и усилили страдания пациента. Не смотря на это, после торжественного молебствия и парада, подобающего в день тезоименитства государя императора, Нарбут, Ренне и я отправились в просторной долгуше на дачу начальника Заравшанского округа с поздравлением. Там застали мы многочисленное общество не только всех самаркандских жителей, но и приезжих из области. Абрамов, больной и страждущий, был, однако, на ногах и встретил гостей очень радушно. В намерении не утруждать его продолжительным приемом, мы уже собрались все откланяться, когда хозяин, пожимая руки прочим, попросил меня остаться переговорить с ним о важном деле. Не зная, как за отъездом моих спутников добраться до дома, я был тут же выведен из затруднения обязательным предложением нового моего знакомца, майора Юни, командира 6-го линейного батальона, после его аудиенции с генералом, довезти меня до города. Проводив всех гостей и переговорив с Юни, Абрамов попросил меня в кабинет и, усадив против себя, с некоторою торжественностью приступил к сообщению, что он имел на меня виды, как на батальонного командира или начальника отдела, во всяком случае, рассчитывал со мной не расставаться, но сегодня ночью полученное письмо от Кауфмана разрушило его планы. “Если майор Полторацкий, — говорилось в письме, — еще не получил определенного назначения для командования частью или управления отделом, то командировать его немедленно с донесением о шахризябской экспедиции в Ташкент для дальнейшего его следования курьером в Петербург”. [440]

Абрамов расчел тут же, что ранее 1-го сентября меня отправить он не может, так как донесения и планы, за которые он засадил барона Аминова, не могли быть иначе готовы.

Ехать в Петербург для меня было таким благополучием, что на возвратном пути с дачи генерала в Самарканд я без умолка приставал к моему спутнику, чтобы он понял и разделил бы мою радость. Проехав в его тарантасе уже около 6 верст и распространяясь исключительно о своем великом счастье, я тут только обратил внимание на моего соседа и узнал от него, что он тот самый знаменитый Юни, который геройски отбивался при взятии Севастополя, в башне Малахова кургана, при чем, в конце концов, раненый, он был взят в плен французами и впоследствии, по личному ходатайству самого императора Наполеона III, награжден за подвиг свой георгиевским крестом.

Приехав в Самарканд, я тотчас же объявил моему штату об отъезде и, предполагая не брать еще слабого Вавилу, сгоряча сказал ему об этом. Панфилыч мой в слезах пристал с просьбой непременно взять его с собою, а Кондратий также бросился умолять меня не оставлять его, так как в Могилевской губернии вся семья его, которую он уже не видал семь лет, Делать нечего, беру с собой обоих. Все же подвижное мое хозяйство, мельхиор, посуду, уступил я, по его просьбе, Абрамову, а сам приобрел легкий и удобный тарантас от барона Ренне за 160 рублей. Проводы мои в Самарканде были очень задушевны и продолжительны, впрочем, по независящим от нас обстоятельствам, так как бумаги поспели только к десяти часам вечера, не смотря на то, что штабные с Аминовым во главе работали день и ночь.

В день приезда моего в Ташкент, утром же, я представлялся Кауфману. Он расспрашивал меня о ходе всей совершенной экспедиции и хотя все подробности ее отлично знал уже от Троцкого, но желал знать и мое мнение, которое я чистосердечно и не стесняясь ему высказал. Между прочим, Константин Петрович сочувствовал вполне моему воззрению на поразившее меня халатное пренебрежете в походе к окружающему неприятелю; после многих расспросов он неожиданно затем прервал их вопросом:

— А вы, Владимир Алексеевич, сделали очень важное в географическом отношении открытие?

— Какое? Не знаю, Константин Петрович.

— А определением достопримечательности города Федобея. Теперь он известен будет тем, что в нем ничего не должен барон Ренне! Прелестно! — заливаясь добродушным смехом, отчеканивал Кауфман. — Ведь я все знаю, — добавил он с [441] тонкою улыбкою, — все ваши подвиги, злые насмешки, критику, остроту и даже оригинальную изобретательность на ужине, при недостатке стаканов; все, все мне известно.

Но, не смотря на милостивое ко мне внимание Кауфмана, донесение о победе должно было скорей меня дойти до Петербурга. Сентября 3-го поехал туда в отпуск полковник Носович, и пока чертили планы и составляли подробнейшее донесение для вручения мне, как курьеру, Константин Петрович уполномочил Носовича “частно” рассказать военному министру о результате шахризябской экспедиции.

В. Полторацкий.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания В. А. Полторацкого // Исторический вестник, № 2. 1895