ПОЛТОРАЦКИЙ В. А.

ВОСПОМИНАНИЯ

От редакции. Первая половина «Воспоминаний» В. А. Полторацкого, напечатанные в «Историческом Вестнике» в 1893 году, закончилась выходом его в отставку в 1856 году. Последующие за тем воспоминанья — с 1856 по 1870 год — обнимают период его жизни в Москве, Твери и Торжке, деятельность по земским учреждениям, участие в освобождении крестьян и время исполнения обязанностей предводителя дворянства. Этот период, обильный множеством интересных бытовых подробностей, портретов и характеристик родственников, знакомых и тогдашних видных деятелей, не может быть напечатан, так как большинство лиц, о которых говорит Полторацкий, еще находятся в живых. По необходимости опуская эту яркую хронику помещичьей, дореформенной жизни недавнего прошлого, мы, для связи с последующим, скажем только, что предводительство, в соединении с барскими затеями и неуменьем вести хозяйство на новых началах, вызванных эмансипацией, совершенно запутали имущественные дела Полторацкого. Это обстоятельство вынудило его искать выхода во вторичном поступлении на службу, для чего он, в 1869 году, и приехал в Петербург. Здесь, случайно встретившись с генералом Пистолькорсом, своим бывшим сослуживцем на Кавказе, он увлекся его рассказами о Туркестане и решил ехать в этот отдаленный, еще неустроенный край. Благодаря тому, что тогдашний туркестанский генерал-губернатор, К. П. фон-Кауфман, находившейся в то время в Петербурге, лично знал Полторацкого, желание его было встречено весьма сочувственно и исполнено без замедления. С этого нового периода деятельности Полторацкого мы и продолжаем извлечения из его воспоминаний.


XIX

(Начало текста опущено, как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2016)

Прожив пять длинных дней в противном Оренбурге, я тащился в Орск (265 верст) оттуда более трех суток. Каких не было со мною в дороге приключений? Здесь снег, тут грязь. Снимай зимние полозья, привязывай их опять. То катишь на санях, то на колесах. Зажоры в особенности много раз грозили бедствиями. Одну ночь с 6 часов вечера до 10 часов утра я провел в одной из них. Вечером, выехав со станции Хабаровки, на 7-й версте карету засадили в зажор, среди узкого ущелья, по которому лежит подъемная дорога на вершину Уральского хребта; полозья глубоко врезались в рыхлый снег и шесть лошадей никак не могли тронуть с места. Бились часа два-три, а тем временем с наступлением ночи стало стыть, снег стянуло, и наконец полозья совсем замерзли в зажоре. Послали обратно на станцию за помощью, а в это время разбушевалась мятель и вьюга. Всю ночь мы в карете просидели с Вавилой в приятных разговорах о прелестях Гумберлинского ущелья, где кругом свистел порывистый ветер, а неподалеку завывали волки. Анонс сначала храбрился и ворчал, но вскоре, поджав хвост, замолк, всю ночь не спал и скромно жался к ногам с открытыми глазами. Мы зажгли в карете фонари наружные и внутренние и ради ободрения себя и почтовых лошадей каждые десять минуть через окна стреляли из револьвера.

Перед рассветом явился со станции секурс, человек 12 с дрючками и топорами. Взялись они дружно с криком и гиком, — не тут-то было, ни с места! Еще потребовали людей и лошадей, а время шло, да шло. Только к 10 часам утра прибыла целая орда ямщиков, пешего народа и уральских казаков. Почтовых лошадей, кроме моего шестерика, припрягли еще восемь, топорами обрубили замерзший кругом полозьев снег; к вагам подвязали лямки, за которые схватились конные казаки, а всю карету [121] кругом облепили пешие люди. Разом гаркнули «с Богом, трогай!» и с гиком буквально на руках вынесли карету из преисподней на гору. Не останавливаясь и не переводя духу, уральцы не переставали свирепо кричать и беспощадно хлестать лошадей, пока весь поезд не достиг высшей точки Уральского хребта. Здесь получив от меня хорошую на водку, они, пожелав мне счастливого пути, потянулись обратно, а мы рысцой тронулись вперед по отлогому подъему. Проехав версты две, вдруг: стой, равняйсь! «Что опять случилось, Вавила?» — «Ничего, только здесь снега нет, извольте взглянуть!» Я высунулся в окно кареты, и моим глазам представилось дивное явление. Сзади нас на север все было, покрыто снегом, а впереди на юг ни снежинки, сухая летняя дорога, пыль и по склону в Азию все уже зеленело. Одна черта по вершине Уральских гор резко отделила зиму от весны. С полчаса простояли мы здесь, пока ямщики вырубили большой стяг, сняли полозья, открутили колесные втулки, подмазали, закрутили гайки и марш-марш, высоко за нами поднимая пыль поскакали на станцию...

Прощайте зажоры, снега, морозы и вьюги! Прощай, Европа! Мы уже были в Азии, в Киргизии, в привольной бесконечной степи!..

Не обошлось по дороге без встреч и новых знакомств. В Оренбурге представился мне родственник мой И. М. Полторацкий, из Торжка, очутившийся здесь за тридевять земель на службе, потом живой, талантливый, неглупый Владимир Князев. Он должен был быть раньше моим попутчиком, но опередил меня и служил уже здесь чиновником особых поручений при генерал-губернаторе. Он очень забавно рассказывал все с ним приключения с выезда его из Петербурга и смешил меня до слез. Из новостей здешних таинственно мне сообщили, что идут приготовления к экспедиции в Хиву, со стороны Ташкента и Оренбурга. На одной из станций к Орску встретился я с веселым, живым французом, Петипа. Он ехал из Ташкента в Петербург, Париж и Лондон и через три месяца обратно. Петипа был приятелем покойного брата Алексея (Убитого на дуэли Н. А. Мамоновым) и в полчаса времени успел рассказать мне чудеса про новую нашу резиденцию. Там были собрания, балы, spectacles de societe! Это-то дикий, азиатский вновь завоеванный город, как Ташкент! По словам его, дороги предстояло еще дней 25, благодарю! Погода стояла серая и туманная, но по ночам, к счастью, морозила ехать следовало безотлагательно, но опять карета потребовала лекарства; она, моя голубушка, порядочно въехала в карман мой. В Орск, где предстояло опять чинить ее, ввезли меня вечером, в седьмом часу, а в комнату впустили только в девятом; все было [122] переполнено проезжающими; пришлось обратиться к полиции с требованием отвода квартиры, что и было через два часа только исполнено в одном почтенном казачьем семействе. Орск — бедный, жалкий и очень грязный уголок земного шара. Странно даже было видеть подобный уездный город, в котором к тому же и крепость. Но наконец через двое суток на карету прилепили всевозможные пластыри, затянули все раны ее, и я двинулся дальше в эту песчаную пустыню, таинственную Каракумскую степь.

Марта 7-го я уже был в 2.208 верстах от Москвы в укреплении Уральском, сделав Киргизскою степью около 400 верст, что, клянусь богами, не безделица. О снеге не было и помина, земля не только протаяла, но подымалась пыль столбом. Пришлось достать летнее пальто. Навстречу летели мне все птицы юга, а когда в песках стали лошади, и я с ружьем подошел к ближайшему озеру, то миллионы, c'est le mot, диких уток, подвели Анонса под сильные плети. Странствование в степи требует подробная описания: это целая поэма! С одной стороны — простор, необходимый широким натурам, свобода, чистый воздух, необъятное пространство на все четыре стороны, сливающееся с дальним горизонтом, с другой — все неисчерпаемый неудобства страны дикой, не культурной, а кочевой, где первобытность обитателей еще не подавилась соседством, с двух сторон, наших владений. Киргизы, вечно кочующие в степях и по праву считающее себя их владельцами, народ ниже всякой критики; жадный, корыстолюбивый, вялый, а пуще всего грязный, грязный до омерзения.

Как бы ни привыкал человек к необходимому подчинению себя лишениям и неудобствам в путешествии, но нельзя приучить себя хладнокровно переносить жилища киргизов и станции, ими содержимые. Проехав несколько сот верст степью, чувствуешь особенную отраду при встрече другого мученика-путешественника, а в особенности при виде всякого оседлого жилья, хотя бы крепощенки, как Уральское.

В Казале смотритель сразил меня известием, что Сыр-Дарья, прошедшая тому три дня, совершенно валила дорогу до первой, по пути к Ташкенту, станции, и что проезда нет никакого.

Не впервые приходилось мне слышать суждения о невозможности того и другого, и опровергать и фактически доказывать противное. Здесь нельзя было применить выражение Калхаса «невозможное — невозможно!». Наперекор всему, однако, все эти препятствия оказывались возможными, и я явился сюда не оборванцем и не пешком, а очень прилично въехал в карете, которая окончательно закалилась в бою с преградами и послушно [123] катилась по снегу, грязи и наконец по пыли Киргизской степи. И вот после 10-ти-дневного путешествия посреди моря песку и разнообразных мучений опять увидел я крышу, потолок, стол и стул. Посланный же мною хозяин квартиры вернулся с докладом, что два казака только что приехали из Ташкента, и что дорога хотя местами плоха, но ехать возможно, следовательно где пробрались два казака, конечно, пролезет и один куринец. И действительно, первую станцию до Баскары я одолевал до позднего вечера, а на другой день осилил еще две и к ночи дотащился до форта № 2, Кармакчи. Здесь я оставил Вавилу с каретой, а сам с Захаровым и Анонсом переправился в тарантасе через Сыр-Дарью на пароме к станции Склад-Саксаул, славящейся обилием дичи. Но еще раньше этой станции обновил я ружье свое. Проезжая близехонько мимо бесчисленных озер, я не выдерживал, останавливался и, схватив ружье, с Анонсом бросался к берегу. Бездна плавающих на плесе уток даже собаку удивляла и, растерянная, она взирала на них с видимым недоумением. Но не одни утки оказались здесь, а гуси, лебеди, кулики и проч. Порода местных уток в России неизвестна вовсе; на вкус они прекрасны, а, быть может, нравились мне и потому, что голод ведь не тетка! Убил также здесь из-под Анонса пару серых куропаток, но не русских серых, а особенных, степных. Это тем более было мне праздником, что все путевые запасы почти истощились, но теперь вообще это менее меня пугало. Давно ли Кауфман и Пистолькорс советовали мне запастись всем возможным, от стакана до стеариновой свечки? Что же вышло?

В их отсутствие один богач-купец (фамилии не помню) привез всякого товару на два миллиона, за пояс заткнув Хлудова, из Ташкенте явилось не только все необходимое, но даже и предметы роскоши и комфорта, по цене ниже оренбургской. Чай из Москвы хороший — 2 р. 50 к., сахар и стеариновые свечи по 35 к. за фунт, водка добывалась на трех открытых близ Ташкента винокуренных заводах. Вино — из погреба Депре и т. д. Туалеты барынь великолепны. Везде сады с фонтанами ключевой воды, везде тень и прохлада. Вот рассказы всех встречных тогда из Ташкента.

Tout ca est bel et bon! Но пока доберешься туда, трудно себе представить, чему подвергался на каждом шагу злополучный путешественник по этому отдаленному уголку России? Перемены резкие здесь не одного климата. Местные жители киргизы заставляли меня забывать, что я в пределах отечества. Нравы, обычаи, порядки и наречия странны, дики и зверски. Каких только сцен не был я свидетелем! Киргизы очень мало понимали, а тем более говорили по-русски; если же и выражались на [124] нашем языке, то смешно и оригинально. Так, например, на всех станциях они называли мою карету «старая арба», а тарантас «молодая арба». Познакомился и вкусил я тут удовольствия ездить на верблюдах. Вот картина: к дышлу кареты запрягают пару очень маленьких киргизских лошадей, невзрачных и тощих, которые приводятся по прибытии на станцию проезжего из степи, где питаются они зимой и летом подножным кормом, т. е. какою-то колючкой. К этим двум клячам припрягают с боков пристяжных и спереди уносных верблюдов, высоких, длинных, громоздких, но одинаково тощих. Передний ездовой-форейтор взлезает на громаднейшее седло, покрывающее чуть ли не все туловище верблюда, не иначе, как положив животное на землю, и на высоте своего положения находится, кажется, ближе к небу, чем к земле. «Старая арба готова!» — садились и с места трогались при громких криках не только возчиков и всех ямщиков киргизов, но даже посторонних. Этого требовал обычай. Нельзя достаточно описать киргизского крика на верблюдов. Тут гик чеченцев, вой шакалов, лай собак, а действие этого гама самое спасительное. Животные боятся его гораздо более кнута и нагаек. Согласовать аллюры этих разнородных животных очень трудно; иногда лошади бросаются быстрее верблюдов, а случается и вторым обегать кляч. Раз на паре лошадей и четырех верблюдах станцию в 17 верст, очень песчаную к тому же, я сделал в 1 1/4 часа. Другой раз такая же сила волочила меня по совершенно ровной дороге и твердому грунту 15 верст почти пять часов. За 5—6 верст до станции истощенные животные обыкновенно останавливались в полном изнеможении. Что делать? Посылать на станцию, ловить свежих лошадей или верблюдов? Нисколько! Здесь обычай иной. Едут верхом вдали, чуть видно на горизонте, два всадника. Ямщики-киргизы начинают во всю глотку пронзительно кричать. Смотришь, оба всадника стремглав несутся к нам и без дальних объяснений, разговоров и просьб, бесцеремонно впрягаются в карету веревками от хвостов лошадей своих к ваге. И вот с новым гиком и криком экипаж трогается опять и довозится до самой станции двумя верховыми у дышла, которые тут же получаюсь от меня добавочный поверстные, т. е. по 9 копеек с версты.

Первую станцию от Уральского укрепления мы искали в степи битых четыре часа и наткнулись на нее только по счастливой случайности; из укрепления мы выехали утром, и к ночи только открылось таинственное помещение станции, которая, никого о том не предупредив, изволила перекочевать за 20 верст в сторону. Все это могло удивлять нас, но не туземцев. Это, по их мнению, было совершенно в порядке вещей: «Лоша все [125] кушал здесь, — гайда другое место!» На деле же, смотришь, вместо 16-ти верст по маршруту сделаешь ту же станцию верст 40, но как? Без дороги, без всяких признаков колеи — чистою степью. Но вот радостно взвыл ямщик. Приехали. «Но где же станция?» «А вот санций!

И «санций» эту представляет огонек, окруженный ширмами из камыша, и ничего более! Экипажей, даже перекладной, не полагалось, а лошади — они в степи, далеко, иногда за десять и более верст от станции. Киргиз вскакивает на выпряженную лошадь, а чаще всего пешком, и исчезает на горизонте. Ждешь часа два, иногда три, и вот раздаются приближающиеся крики, и несется к вам во весь дух табун диких лошадей с ямщиками-киргизами. Здесь начиналась усиленная суета. С бранью и отчаянным криком, около огня, их ловят на арканы, и какая попалась, первая влечется к дышлу, без соображений, ходила ли она прежде в этой упряжи, или нет. Из 6 лошадей, попавших в карету, считаются обязательными хомуты на двух дышловых, остальные же припутываются просто веревками за шею, а часто и за хвост. Вожжей также в употреблении немного, на каждую дышловую по одной, прочие так себе. Форейтор же часто, а на верблюдах постоянно, садится лицем к карете, то есть задом наперед, «лучше ему смотреть, как вытягивают постромки», а животные без всякого управления, по собственному инстинкту везут и довозят.

Наружный же вид здешних городов совершенно схожий с картинами, изображающими степи, верблюжьи караваны и жалкие мазанки из желто-серой глины. На улице пыль, на домах пыль, в комнатах пыль, в воздухе пыль и одна пыль! И сквозь эту сплошную пыль слышен пронзительный крик верблюдов, ишаков, киргизов и энергически бранное словцо русского солдата. О дровах и помина нет, в печах трещит камыш, бурьян или кизяк. Сами киргизы, хотя оборваны, но одеты, женщины же все почти и дети полунагие сидят кругом огня, вспыхивающего и потухающего, постоянно дымящего и режущего глава. Пища состоит из жидкой каши на воде из грубых перловых круп, а в дни торжественные — на маханине. Хлеба к этому не полагается никакого. Бурду эту даже Анонс долго не решался есть, но замечательно, что после собаки из той же чашки киргизка-хозяйка передала остатки своим детям и сама при нас усердно помогла им. Независимо от грязи и парши киргизов самый грунт земли здешней развивает тьму гадов и разных насекомых. В Уральском, с наступлением теплой погоды, до того велико количество блох, что местные жители не иначе ложатся спать, как надевая на себя рубашку, смоченную в реке Иргизе, славящейся своей горько-соленой водой. Но все [126] эти горести очень умерялись для меня, как охотника, бесчисленным количеством везде дичи. Как только, например, остановился тарантас у почтовой мазанки станции «Склад-Саксаул», я схватил ружье и по указанию местного смотрителя, урядника Уральского войска, направился вдоль берега реки. Не отошел я от станции и ста шагов, как из-под Анонса сорвался дивно-красивый, ярко-золотистый самец фазан, на пистолетный выстрел тихо и беззаботно потянувший мимо меня совершенно чистым местом. Стрелять его было отлично, но я до того был поражен неожиданностью его появления, что не только забыл в ту минуту о ружье своем, но, как угорелый, растерянно смотрел на нарядную птицу, пока она не улетела вне выстрела. Второй, затем, фазан ускользнул тоже, по случаю страшной чащи, но третий, самка, попал в ягдташ. Анонс сначала недоверчиво и неохотно лез в колючку, но мало-помалу вошел во вкус и после двухчасовой работы оказался весь пестрым, то есть по белой шерсти в красных от крови пятнах. Но пострадал не он один, а и я также, в клочки разодрав мою блузу и шаровары и исцарапав себе лице и руки. Трофеи мои состояли в то утро всего в трех фазанах, добыча ничтожная, при громадном количестве фазанов, но причинами неудачи были незнание местности, непролазная чаща колючек, слишком мелкая дробь и скоро застигнувшая меня в поле невыносимая жара. Пот лил с меня градом, когда я измученный дотащился до станции, где ожидал уже меня прибывший с каретой Вавила. При закате же солнца, не доехав до станции четырех верст, я не усидел в карете, при виде массы фазанов, кишевших вокруг. Соблазн был слишком велик, а потому, отправив вперед экипажи с Вавилой, мы с Захаровым направились к станции кустами и тотчас же открыли из двух ружей батальный огонь по фазанам. Среди выстрелов и азартной беготни по густой и высокой колючке моего слуха достиг звонкий колокольчик, а вслед за тем возгласы незнакомой личности. Вижу через кусты в фантастическом костюме страшно запыленного офицера. «Имею честь рекомендоваться, майор Петерсон, курьером от генерала Кауфмана скачу в Петербург с донесениями, но на станции от людей ваших узнал о вашем проезде и счел долгом объяснить вам, что на следующей за этой станцией лошадей нет, и вы там застрянете, а так как ожидают на днях в Казалу сыр-дарьинского военного губернатора, генерала Головачева, и для него будут выставлены лошади, то этим обстоятельством вы можете воспользоваться, а до тех пор повремените и не торопитесь со станции Бюкубай-Куль, где есть и стекла в окнах, и молоко, и куры», — быстро проговорил всю эту тираду живчик-майор. Я [127] поблагодарил его за любезные и чисто товарищеские сведения, и через минуту курьер поскакал в одну сторону, а я пешим хождением направился в другую.

Уже совершенно смерклось, когда мы с Захаровым принесли шесть штук убитых фазанов на станцию Бюкубай-Куль. Здесь встретили нас Вавила с чаем и ужином, казак-смотритель, почтосодержатель, толстый киргиз, и, к удивлению моему, красивая, молодая и нарядная жена его киргизка с предложением масла, сливок, цыплят.

Я решился тут ночевать, но когда словоохотливый урядник стал рассказывать о массе дичи кругом их станции, а в особенности на острове, образовавшемся от разлива двух рукавов Сыр-Дарьи, куда он на каюке взялся меня доставить, я соблазнился и проохотился все утро следующего дня.

— В прошлом году я бы не посоветовал вашему высокоблагородию на острову азартиться на фазанов, а нынче ничего, можно!

— Почему же? — с любопытством спросил я.

— А потому, ваше высокоблагородие, что летось там жил тигра, с весны застрявший на острову. Ну, а с ним повстречаться не ловко.

Станция Бюкубай-Куль расположена на левом берегу Сыр-Дарьи, и против нее лежит остров, около семи верст длины и до двух ширины, поросший местами густою колючкой и бурьянном. Здесь до обеда на два ружья мы убили 36 фазанов. Их нашли мы такое множество, что из-под стойки собаки выстрел по одному поднимал их целый рой. Поднявшись из колючки, фазаны стадами перемещались в виду нашем на сотню шагов и снова подпускали к себе, в плотную.

Между тем, на станции получилось сведение, что военный губернатор Головачев (после отъезда моего с Кавказа командовавший нашим Куринским полком), уже прибывший в форт Перовский, раздумал ехать в Казалу и вернулся в Ташкент, а следовательно на его помощь рассчитывать было нельзя, и надо собственными средствами ехать вперед.

От Бюкубай-Куль до Перовского оставалось четыре перегона. С великими хлопотами и трудами совершив два из них, на третьем я опять застрял: все усилия к приисканию лошадей, верблюдов, быков, словом всяких средств к передвижению, долго оставались тщетными. Почтосодержатель бежал со станции, оставив проезжающих, почту и курьеров на произвол судьбы. Легкая почта продежурила здесь пять дней, а инженерный капитан здесь же прожил семнадцать дней.

По общим слухам экспедиция в Хиву готовилась, но не раньше осени, так что опоздать было невозможно, но со всем [128] тем цыганская жизнь сильно прискучила: было уже шесть недель, как я мыкался в дороге, за все время получив от своих только записочку в Оренбурге и телеграмму в Симбирске.

Здесь же догнал меня и уехал вперед курьер из Петербурга. Он выехал оттуда 17-го числа (февраля), то есть десятью только днями позже моего отъезда из Москвы. Поэтому можно было судить о быстроте сообщений и понять, что и сравнительно еще не так медленно подвигаюсь вперед. Курьер поехал на две роковые станции верхом, на казачьей лошади, чего мне с каретой сделать было невозможно. По словам этого курьера (здешнего ташкентского офицера), за нами вслед ехали на широкую ногу два господина: первый — Лишин, с сыном, гувернером и проч. и другой Пукалов, бывший мировой судья московский.

Пароходство же на Сыр-Дарье пресловутой Аральской флотилии, о котором минутно помышлял я, также было не в блестящем состоянии, а именно: 930 верст от форта № 1 до Чиназа пароход идет до 50 дней и никогда не менее 35. Не правда ли, как соблазнительно было это плавание при обязательном к тому же условии: собственноручно помогать и вместе с прочими пассажирами лезть в воду, чтобы сталкивать пароход с мели, что случалось по несколько раз в сутки.

Наконец, Захаров с казаком со станции, единственным здесь живым существом, отправились по ближайшим аулам искать, конечно по вольной цене, лошадей, быков, верблюдов, словом, что попадется, и привели четыре пары быков, на которых я и выбрался с фатальной станции Кум-Куль. В форте же Перовском я смело мог воскликнуть: Рубикон перейден, я проехал всю мерзость, оставалось еще 600 верст, но уже почти хорошей дороги и с хорошими лошадьми. Я был жив, даже здоров, но слишком утомлен физически.

С 2-го на 3-е апреля прибыл я, наконец, в город Ташкент. Конец и Богу слава!

При въезде моем ночью в тарантасе, так как на последней станции не хватило лошадей под карету, в прелестную лунную ночь, я залюбовался оригинальным видом предместья Ташкента и бесконечными садами, его окружающими. Когда я потом имел случай видеть русскую слободу, то поразился чистотой и белизной построек, их полуевропейской архитектурой, изобилием воды и роскошью зелени. Остановился я в гостинице Розенфельда и занял две комнаты за 50 рублей в месяц, пока осмотрелся и узнал, что из меня сделают.

Прежде всего, по правилам, я должен был представиться военному губернатору Головачеву, который принял меня вежливо, даже радушно, затем начальнику штаба генерал-майору Дандевилю, [129] доброму и приятному человеку, но мало влияющему вообще на дела края и, наконец, К. П. Кауфману. Вопреки всех полученных сведений и ожиданий, я остался вполне доволен его приемом. Он мне не дал руки, а подал их об при встрече и прощании, продержал у себя в кабинете более часа, был любезен, внимателен и расспрашивал много о жене моей и Милютиных. Про позднее явление мое не было и помина, про будущее назначение меня также пока никакой речи, а что грустнее всего — это, что никакой экспедиции тогда еще не предвиделось. Без этого же существование здесь было слишком бесцветно. В тот же день был у Пистолькорса, где провожали в командировку адъютанта Кауфмана — Адеркаса, очень хорошего малого. Он ехал в Самарканд, откуда с генералом Абрамовым делалось движение в горы с ученою целью.

12-го апреля в тот год была Пасха. Походная церковь, времен еще Черняева, не вмещала в себя и половины всех лиц, жаждавших молитвы, и большинство их толкалось на паперти. Из церкви, в три часа ночи, все направились во дворец генерал-губернаторский, где было великолепное розговенье на несколько сот человек.

Что касается моего личного устройства в Ташкенте, то квартиру я нанял очень удачно: чистенький домик с садом подполковника Денета. Пол устлан был Камышевыми цыновками, ставни тоже камышовые, красивые жалузи, кругом крытая терраса, а главное, что домик был в саду с прекрасными фруктовыми деревьями, виноградниками, ягодными кустами, проточным прудом для купанья и большим количеством воды для поливки. Сад этот был окружен высокою глиняной стеной и занимал более семи десятин среди самого города, но в нем воздух был чист, пыли и шума не было и помина. Около домика находилась хорошенькая кухня, навесы для экипажей, конюшни и прочие хозяйственные постройки.

В этом-то уютном уголке Ташкента устроился я прекрасно. С Вавилой, который был в восторге от житья ins Gruene, принялся я за устройство огорода, торопясь поскорее высеять привезенные из Москвы семена, так как здесь все было уже зелено, в цвету и пошло в рост. Нанял я десять человек сартов; они работали прекрасно по 20 копеек в день. Вскопал я землю под огород по веревке с педантическою аккуратностью, разбил, отделал и засеял гряды. Дорожки же между грядами наполнил сейчас водою. Арыки — это источники воды, бегущей по направлению, которое каждому вздумается дать; вода в них чистая, проточная, течет всюду по садам и улицам. Эта благодетельная мера здесь крайне необходима при сухости климата и почвы для плодотворного орошения земли и охлаждения воздуха. Посадил [130] и картофель, который купил здесь по 6 копеек за фунт. В то же время Вавила приобрел петуха, кур, до полусотни цыплят. Погода была восхитительная, с непривычки даже не верилось, что в апреле 22° в тени. Через три недели со времени посева я ел уже и рассылал другим прекрасные редисы, салат и шпинат, а немного позднее и молодой картофель. В первых же числах мая здесь рвутся уже спелые черешни. Клевер на поливных лугах снимался до шести раз в лето, а ячмень (овса здесь не сеют) давал баснословный урожай. Вот климат, вот растительное царство!

Осмотревшись в Ташкенте, я мог сделать некоторые заключения, во многом, если не во всем, противоречившие прежде собранным мною сведениям о Туркестанском крае. Здесь не пустыня была безлюдная, безводная и голодная. Нет, Ташкент в то время был местожительство более 100 тысяч людей, но 9/10 из них туземцы сарты, занимающие здесь отдельный город, или вернее аул. Общего между ними и русским кварталом только базар по воскресеньям, где кипит торговля лошадьми, скотом, баранами. Русский город, правильно разбитый на улицы с площадями, застроен одноэтажными, довольно чистенькими домами из кирпича-сырца, с глиняными крышами и без деревянных полов. Улицы все отделаны, как шоссе, то есть щебнем, отчего пыль едкая и постоянная, но с обеих сторон их пропущены арыки, вдоль которых посажены деревья: тополи, тал, тутовое, и два раза в день средину их, по раскаленному камню, поливали свежей водой из этих спасительных арыков. Днем, всякий Божий день, с безоблачного неба палит жгучее солнце, дождей и росы нет, ночью же очень прохладно, а потому город оживает; но, освещенный тогда только небесным светилом, он в прочее время представлял тьму, хоть глаза выколи, и единственным средством было двигаться с фонарем в руках.

Все экипажи в городе были наперечет, хороших лошадей в упряжи почти ни у кого не было. Стол у всех был самый плебейский, утоляющий голод, но не вкус. Вино местное — отвратительная кислятина... впрочем пили все больше Редерер. Общественные удовольствия, гулянья, катанья еще не привились. В назначенные дни принимали к себе два, три дома и то незначительную часть знакомых, так как большинство было между собою в распрях. Играли в карты, преимущественно в безик и ералаш; в частных домах по 1/2 копейке, а в клубе по 1 копейке. В клубе, впрочем, все бывали редко и вообще с половины апреля все переселялись в сады, где были карточные домики, или просто кибитки; в них-то обитатели прятались только в самую жару, которая в конце апреля достигала 42°, а утро, вечер, даже ночь, все проводили в саду, где дышали чистым [131] воздухом в прохладой. На воздухе же занимались, тут же отдали, отдыхали, играли в карты, бражничали.

Публичных сборищ было мало. Правда, за городом был публичный сад Минь-Урюк (абрикосовый), где был буфет и по вечерам играла музыка, но посещался он только очень отважными, так как там зачастую случались скандалы.

Что же касается общества, то со многими я быстро сошелся и пришел к тому заключению, что здесь, как и везде, свет не без добрых людей, а интриг и сплетен — где-ж их нет.

Во время пребывания моего в Ташкенте чаще других видался я с фон-дер-Флитом и с Адеркасом (адъютантами К. П. Кауфмана), затем с Пистолькорсом, Струве, Дандевилем с супругой, Екатериной Ивановной, очень умной и любезной, артиллеристом Соболевым, Дмитровским, Гомзиным (правителем канцелярии ген.-губ.), Яфимовичем, полковником из конной гвардии, шведом Бирмаумом, Дитмаром, судьей, Скобелевым, Тихменьевым и, наконец, Лишиным, Козловым, Меллером-Закомельским (двоюродный внук Кавказского), Штрандманом, Ермоловым, Николаем, Попаригопуло, а впоследствии с Абрамовым.

Ближе всех сошелся я с симпатичным полковником ген. штаба В. И. Дмитровским, который был только что прислан курьером от Милютина. Бывший кавказский артиллерист, он еще с Воздвиженского знал меня по наслышкам, и я рад был познакомиться с ним лично и даже жить потом на одной квартире. Это была светлая личность и общий в Туркестане любимец, чего, впрочем, он вполне заслуживал по своим нравственным достоинствам.

В начала же мая неожиданно явился ко мне из Флоренции кн. Дмитрий Друцкой-Сокольницкий. Письмо его из Флоренции дожидало еще моего приезда в Ташкент, и я стал уже собирать просимые им сведения о шелковичных червях и семенах. С этой целью письмо Друцкого передал Пистолькорсу, который с ним был у Кауфмана и просил об отпуске Друцкому желаемого им количества семян, но дело двигалось медленно, и Друцкой, потеряв терпение в ожидании моего сообщения и гр. Мих. Ростовцева, изволил вместе с beau-frere’ом своим Цукели отправиться из Франции в Ташкент, чтобы лично здесь провести шелковичное дело. Я всегда чувствовал большую симпатию к Друцкому, еще со времени моей помолвки на Левшиной, в доме которых он был принят как свой.

Это был умный, даровитый и милый человек, и приезд его в Ташкент живо мне напомнил Воздвиженку, тещу и весь 1856 год. Вскоре Друцкой с своим beau-frere’ом уехали в Кокан, где рассчитывали завести дело, но все их труды, хлопоты [132] и издержки принесли только убыток, так как шелковичные семена, ими приобретенные, страшно упали в цене, по сведениям из Италии, и вся афера вышла в убыток. Не удались ему по этому поводу и переговоры с местными властями.

Два с половиной месяца я уже изучал край. О военных действиях все еще не было слышно. Посольство наше принято было в Бухаре с почестями и излияниями дружелюбия. Не отчаянно ли грустное положение вновь приехавших в Туркестан упиваться славою подвигов, совершенных в прошлые года? А как истощались здесь физические силы, несмотря на относительное бездействие — от жары и мошек! 7-го июня, напр., в 2 часа дня, по термометру Реомюра, на солнце было всего пятьдесят с четвертью градусов. Excusez du peu!

С Дмитровским жили мы очень дружно и не тесно на одной квартире, обедали почти всегда дома. Вавила не только был исправен, но даже приобрел себе в Ташкенте славу отличного повара и действительно кормил нас превосходно. В огороде урожай был страшный на редис, салат, морковь, шпинат, бобы, горошек, капусту и даже артишоки. Из развлечений — охоты еще не было, а два раза я посвящен был уже в национальное удовольствие: тамашу. Это праздник, вечер, бал, называй как хочешь, — в котором главную роль увеселения или прелести играет бача, или бачи, т. е. мальчики. В саду при иллюминации из фонарей и плошек, устроивается гладкое, покрытое коврами место, на котором в стороне ставят столы со всевозможными местными сластями и лакомствами, пловом, чаем, шербетом и т. д. Хозяин дома, конечно, из туземцев, ташкентский житель из знатных родом, встречает гостей, угощает их и большею частью молчит, по незнанию слова по-русски. Как только исчезнет со стола часть угощений, хозяин приглашает занять места кругом арены и смотреть второе и главное действие: танец бачей. Красотою бачей владельцы их гордятся и из-за обладания ими ссоры, распри и вражда нередко кончаются кровопролитием. Почетные гости, русские и прочие зрители окружают арену и, по-турецки сидя на подушках, ожидают появления бачи, а тем временем тут же сбоку музыканты: два толумбаса, кларнет и что-то вроде двух горшков, по которым четвертый виртуоз бьет железною палкой, — издают пронзительные звуки, еще неприятнее и ужаснее для слуха, чем знаменитая зурна Грузии.

Наконец, в кругу является женоподобный юноша, одетый чаще всего в яркий халат и род ермолки, непременно босиком. Тут же под анафемские аккорды музыки начинается кривляние, ломание и неистовый пляс коканский или бухарский, в котором бача лезет из кожи и старается всеми силами и средствами соблазнять зрителей прелестью своих движений и поз. Без устали [133] и перерыва пляска эта продолжается по несколько часов сряду и кончается лишь при совершенном изнеможении сил танцоров и истощении немилосердных виртуозов, валявших кто в лес, кто по дрова.

Но вот мое dolce far-niente прекратилось. И здесь, как когда-то на Кавказе, служебная деятельность моя началась траурным поручением.

С 15-го на 16-е мая в ночь скончался здесь почти скоропостижно граф Мих. Ростовцев. Он был председателем ликвидационной комиссии, очень запутанной и сложной. К нему-то по его кончине и назначена была комиссия, под моим председательством, для описи имущества графа, а главное для приведения в порядок кипы бумаг ликвидационных и сдачи их полковнику Мейеру.

Три дня в самый удушливый зной, в маленькой тесной комнате, пришлось нам работать над разборкой бумаг. При жизни Ростовцева я ни разу не встречал его, а провожал остывшее тело на кладбище, как бывшего пажа и настоящего сослуживца.

Вскоре затем состоялось путешествие К. П. Кауфмана для ревизии в Семиреченскую область, а по приезде его — назначение мое к Абрамову в Заравшанский округ.

В. Полторацкий.

(Продолжение в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания В. А. Полторацкого // Исторический вестник, № 1. 1895

© текст - Полторацкий В. А. 1895
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Исторический вестник. 1895