ПОЯРКОВ Ф.

ПОСЛЕДНИЙ ЭПИЗОД ДУНГАНСКОГО ВОССТАНИЯ

(Маленькая страница из прошлой жизни Семиречья).

VIII.

С того времени, как Биян-ху стал во главе инсуррекционного движения, китайские генералы, командовавшие войсками, скоро увидели, что дело приняло для них оборот совсем нежелательный, почему они и сделались более осторожными и осмотрительными в своих нападениях на дунган: мелкими отрядами они уже избегали на них нападать и, чтобы вернее нанести поражение, они старались своею медлительностью и неспешностью усыпить бдительность и подозрительность своего врага, что им иногда и удавалось, хотя далеко не всегда. Ряд счастливых побед для дунган относится ко второй половине 1867 года и к началу 1868 года. 1869 и 1870 годы и первая половина 1871 года особенно были удачны для дунган, так как в это время им удалось возвратить себе провинцию Шень-си, откуда их выгнал еще в 1865 году или в начале 1866 г. генерал То или То-чжум со своими войсками. Человек энергичный и решительный, То-чжум нанес дунганам сразу жестокое поражение, но он скоро был убит в одной из стычек, если не ошибаемся в конце 1866 г., и со смертью этого генерала для китайцев начался ряд длинных неудач, в особенности с того времени, когда во главе дунганского движения стал Биян-ху. В период времени от 1861 г. и до конца 1867 г. восстание дунган внутри Китая охватило две громаднейшие провинции, а именно: Шень-си и Гань-су и перешло даже в северную часть третьей провинции — Шань-си; положение китайского правительства одно время сделалось (в особенности 1867-1871 г.) довольно критическим, и Маньчжурская династия почувствовала шаткую почву под своими ногами, и кто знает, чем бы кончилось это восстание, если бы к счастию для китайцев в среде самих дунган не начались распри и несогласия и притом; нередко ввиду грозного и непримиримого их врага.

Во всяком случае предсказание покойного проф. В. П. Васильева имеет за себя весьма большое и веское [39] основание, что пройдет еще несколько лет, быть может и целые сто лет, но не будет, нисколько неудивительным, если на китайском престоле появится царствующая династия, исповедующая мусульманскую религию, так как последняя с каждым годом все более и более распространяется между верными сынами Поднебесной Империи. Вопрос о происхождении дунган и теперь еще остается открытым, и его подробно мы коснемся в одной из следующих наших работ, но, ссылаясь на такие авторитеты как проф. В. П. Васильев и Архимандрит Палладий, скажем — что дунгане — это те же китайцы, но только принявшие магометанство. Должно заметить, что эта религия резко изменяет духовный и нравственный облик китайцев, что в свою очередь сказывается и на физическом, внешнем их облике. С принятием китайцами магометанства они делаются более энергичными, предприимчивыми и еще более трудолюбивыми, нежели их собратья китайцы-язычники. Как известно, последние совершенно равнодушны и индифферентны к своей религии, но те же китайцы, приняв мусульманство, делаются ярыми фанатиками и горячими поклонниками и последователями новой религии и обращаются в злейших и непримиримых врагов своих собратьев китайцев, продолжающих оставаться верными прежней вере своих отцов. Китаец-мусульманин резко порывает связь со всем прошлым, — он оставляет многие прежние свои привычки и обычаи и делается строгим и точным исполнителем всех обрядов и предписаний закона Магомета. Но несмотря на такой быстрый и резкий переворот, который производит мусульманство в своих новых последователях, китайское правительство нисколько не смущается этим обстоятельством и допускает их к исполнению нередко важных государственных должностей, поручая им например управление целыми городами и т. д., что не раз, как мы видели, упоминает в своей записке дунганин Ли-ко-куй и что нам передавали и другие дунгане. Об этом упоминают и такие специалисты как Архимандрит Палладий и проф. Васильев; отмечаем это как факт, на который уже давно указывали как вышеупомянутые, так и другие наши ученые.

Определить численность китайцев-магометан или, что [40] то же, дунган, живущих в Китае, при настоящих условиях дело совсем невозможное, но по заявлению наших отечественных синологов, хорошо знающих Срединное Царство, их насчитывается не менее 30-40 миллионов. И это цыфра весьма внушительная, но, по словам тех же синологов, число их значительно превышает вышеупомянутое число, так как мусульманство с каждым годом находит все новых и новых прозелитов среди китайцев. И когда китайцы-магометане, сознав свою численность, соединятся и сплотятся в одно целое, то языческому правительству Китая будет более чем трудно с ними справиться. Большого труда стоило подавить и настоящее восстание, оно потребовало, как мы видели, для его прекращения много времени, жертв людьми и массу денег, и говорим, кто знает, чем бы оно окончилось, если бы в среде самих дунган не начались распри и несогласия. Распри и несогласия эти возникли прежде всего между отдельными дунганами-предводителями, которые из чисто личных выгод, а иногда и из ничтожных расчетов не желали подчиниться неограниченной власти Биян-ху, и нередко причиною тому была с их стороны мелкая зависть. Начав ранее командовать своими небольшими отрядами, эти предводители не хотели уступить Биян-ху своей небольшой власти и нередко распоряжались в ущерб общей выгоде и всему делу восстания, чем, конечно, пользовались китайцы и наносили дунганам большие потери, так что последние с 1872 г. стали терпеть уже с разных сторон частые поражения и большие потери людьми, что мы и видели из выше приведенной записки дунганина Ли-ко-куя. Эти мелкие дунганские предводители завидовали славе и популярности Биян-ху и тому влиянию, которое имел последний на своих единоверцев, чего они и не скрывали. Их участие и труды как то терялись и сглаживались перед деятельностию Биян-ху.

Такое поведение и настроение его непосредственных помощников не ускользнуло от внимания и наблюдательности Биян-ху, и это обстоятельство в одно и то же время огорчало и раздражало его, но в данном случае и он при всем своем авторитете, которым он пользовался среди своего народа, ровно ничего не мог поделать. [41] Особенно ему трудно было управлять и руководить теми из предводителей, которые были или состояли в то же время ахунами или муллами; последним, как нам известно, дунгане, как фанатики, беспрекословно подчиняются и безусловно верят во всем. Должен сказать, что с жизни дунган — мулла или ахун все заменяет, он советник их, руководитель и наставник во всех обстоятельствах жизни как важных, так и мелких. Приснится ли дунганину ночью какой тревожный и беспокойный сон или предстоит ему куда либо выехать или начать важное дело, дунганин во всех таких случаях идет советоваться к мулле или ахуну, почему последние распоряжаются и владеют совестью своих прихожан также свободно и уверенно, как и иезуиты, вот почему Биян-ху и трудно было управляться с такими начальниками отдельных отрядов: последние также хорошо сознавали свое значение и влияние, и часто не слушались его. Обладая недюжинным и при том гибким умом, Биян-ху всегда умел быстро найтись и сразу подметить слабое или невыгодное положение своего противника, соответственно чему он и делал свои распоряжения, нередко быть может и непонятные для подчиненных ему начальников, приведших свои небольшие дружины нередко издалека. Биян-ху же, привыкши к власти, и гордясь своими удачами, требовал беспрекословного и точного исполнения своих приказаний, что конечно не всем могло нравиться. Кроме того начальники эти не всегда стояли на высоте своего положения, больше заботясь о себе и своих выгодах, не жалея состоящих в их отряде своих единоверцев и не входя в их положение и нужды. Такое поведение их еще более сильно волновало и озабочивало Биян-ху и надобно полагать, что такие предводители и с таким характером деятельности встречались у дунган нередко, так как это обстоятельство не ускользнуло от внимания и наблюдательности всего народа, что последний передал и запечатлел в своих песнях. Так, в одной песне, существующей среди дунган и известной под именем «Ранение дарына» (т. е. Биян-ху), которую мы и передаем дословно, какой то неизвестный дунганский певец от имени самого Биян-ху, больного, истощенного и изнуренного после сражения под [42] Сининь-фу, и следующих выражениях высказывает свое недовольство этими начальниками: «Неужели после меня не найдется достойного главнокомандующего, который мог бы заменить меня вполне? Один Лю-а-фе достойный генерал. Что бы выручить крепость Сю-чжан, он, не жалея своей жизни, дни и ночи не спал и не расседлывал коней до самого Тэй-туна. Начальники же сининьских дунган не только его, но и меня плохо слушаются, на уме у них одно, чтобы предаться китайцам и быть их покорными рабами. Лю-а-фе призывал тэй-тунских начальников, и как ни уговаривал и ни упрашивал действовать за одно, но все они до одного отказались. Лю-а-фэ доехал до Мо-бый-шина, чтобы увидеться и переговорить с Ефы-ченем, но Ефы-чень наотрез отказался помогать, и задумал, как видно, окончательно передаться китайцам, чтобы выдать меня и заслужить себе у них чин. Но если я выздоровею, то убью Ефы-ченя (что и случилось впоследствии на самом деле). Негодяй Ефы-чень уговаривал даже Лю-а-фе передаться китайцам... Достоинств Лю-а-фе не пересказать, он всегда впереди всех. Одно только меня утешает и радует, что мои конные и пешие отряды все пойдут за мною и выручать своих из огненной ямы. Жаль только и обидно, что мои помощники стараются лишь для себя, а о солдатах нисколько или совсем не заботятся и не жалеют их. Брать крепость — первая пуля солдатам, а отнятые ими же у китайцев скот и лошади все отбирают себе мои начальники; поставят поскорее впереди знак и все принадлежит им. Солдату надобно дров, чтобы хотя немного согреться, но им и этого не дают, а начальникам моим и на печи холодно, бедные же люди все живут под открытым небом, Думал, думал Биян-ху и взяло его сердце, и чем больше думал, тем все более и более сердился на своих начальников. Лишь бы мне не умереть — никого из них не оставлю в живых, — не страшны мне никакие враги и не боюсь я никаких невзгод, выздоровею, отправлюсь в западные страны и выручу бедный народ из когтей страшных врагов».

Таковы жалобы и недовольство неизвестного дунганского певца. Мы привели эту песню дословно. Судя по ее [43] содержанию, Биян-ху здесь уже является народным героем, который заботится о благополучии всего порода, сердцу его близки счастье и благосостояние бедных людей, он живет их интересами и за них болеет душою; видя несчастия и страдания своих единоверцев, и будучи больной, проникнут только одною мыслию, чтобы помочь угнетенным и несчастным своим собратьям. Такой характер и направление, выразившиеся в деятельности Биян-ху, не ускользнули от внимания и наблюдательности народа, что он и высказал в своих песнях, а это самая лучшая награда для всякого героя и верная его оценка.

А что вышеприведенные печальные факты происходили среди дунган, главными виновниками которых были начальники отдельных отрядов, то удивляться этому нечего: во всякой междуусобной войне подобные случаи неизбежны, каждому маленькому предводителю хочется играть первенствующую роль и присвоить себе более важное значение, нежели какое он заслуживал в действительности, хотя бы в ущерб успеху общего дела. Кроме этого, другая причина, повлиявшая на неуспешные действия дунган, та, что, несмотря на предварительные заслуги Биян-ху, доставившие ему известность еще ранее того времени, когда он стал во главе народного движения, только с течением времени, следовательно сравнительно уже поздно, присоединились и пристали к нему дунгане из отдаленных областей и уездов и сделались верными и покорными его власти, — т. е. самое горячее, верное время было пропущено... Далее строгие меры, нередко принимавшиеся Биян-ху против кого либо из провинившихся, также порождали недовольство к нему среди родных и сторонников последних; случалось даже, что виновным Биян-ху рубил головы, и, не стесняясь, применял также другие жестокие меры, обыкновенно практиковавшиеся в Китае... Одним словом он вошел в роль диктатора, а эта власть для большинства тяжелая и неприятная. Дунгане же — народ своевольный, не признающий и не понимающий дисциплины и ее важного значения. Личное самолюбие дунгане ставят выше всего, это отличительная черта их характера, чем объясняется и горячность их. Так за малое, ничтожное, оскорбление дунганин одинаково не постесняется пустить нож [44] в живот как своему злейшему врагу-китайцу, так и своему единоверцу.

Дунгане высоко и дорого ценит свой труд, даже самую ничтожную свою работу, и в таких случаях они ничего своего не уступают и не упускают, но свою жизнь они еще пожалуй мало ценят; эта черта характера их перешла к ним, конечно, от китайцев, с которыми они состоит в тесном кровном родстве, хотя, приняв мусульманство, они открещиваются всеми силами от такового, но это совершенно неосновательно. Язык дунган, их веровании, многие обычаи и все приемы в жизни, начиная с обработки полей и огородов, а также уход за животными — все у них чисто китайское. Другого языка, кроме китайского, дунгане не знают за исключением мулл, которые кое как умеют читать коран на арабском языке, и уже по приходе в Семиречье они выучились киргизскому языку, да и то по необходимости. Названия всех полевых орудий, инструментов, их форма и вид, самая постройка домов, одежда дунган и покрой ее, все головные украшения, пища, способы ее приготовления и все вкусовые приправы — чисто китайские; в противоположность всем здешним мусульманам дунгане не едят конины, совсем не пьют кумысу, не курит табаку, не едят мозгов животных и мозгов птиц, рыбы не любят и также очень мало и редко употребляют молоко, почему коров не держат; на все громадное селение, напр. такое, как Каракунуз, насчитывается не более 8-10 коров; преобладающая пища — растительная, главное и любимое их кушанье — лапша, которая существует у них двух сортов — один приготовляется из обыкновенной муки, а другой сорт из гороха. Летом в большом употреблении едят зелень, овощи, дыни, арбузы, огурцы и проч. Мясо едят к общем мало и далеко не каждый день. Летоисчисление у дунган - китайское. Кроме мусульманского имени, каждый дунганин носит еще китайское имя, не исключая мулл и ахунов. И по наружному виду дунгане — те же китайцы: желтоватый цвет лица с смуглым оттенком вследствие загара, небольшие разных оттенков карие глаза, наружный угол которых у большинства приподнят, редкие расходящиеся кнаружи брови, поздно [45] появляющаяся растительность на бороде и усах и в громадном большинстве случаев она малая, редкая и даже скудная и только уже в пожилом возрасте она достигает значительного развития. Средней толщины полуоткрытые губы, за которыми виднеются неправильно расположенные желтого цвета зубы. Длинная, вытянутая спереди как у гусака, шея с выдающимся кадыком, а сзади широкая, похожая на бычью. Цвет волос на голове исключительно черный, на бороде же и усах встречаются волосы иногда с русым или русоватым оттенком; один раз только пришлось видеть совершенно рыжие и притом большие на бороде, у одного кульджинского дунганина. Типичное, как у китайцев, гортанное произношение и также, как и они, букву р почти не выговаривают. Но от последних дунгане отличаются безусловно здоровым, свежим цветом лица, хорошо развитою мускулатурою, вообще физически они стоят значительно выше китайцев, благодаря тому что не курят опия и не употребляют никаких спиртных напитков, но между каракунузскими дунганами, хотя и редко, встречаются лица, курящие анашу (гашиш). Дунгане также, как и китайцы, страстные любители азартных игр и последние между ними сильно распространены. По наружному виду дунганина трудно отличить от китайца, разве только по усам, которые дунгане тщательно подстригают. По моим измерениям каракунузских дунган, а также по измерениям д-ров Мацеевского и моим кульджинских дунган, роста они будут выше среднего. Они, как и китайцы, в высшей степени трудолюбивы, честны, ведут воздержный образ жизни и гостеприимны. Женщины у них пользуются полным уважением и такою же равноправностью, как и мущины; у дунган женщине принадлежит видная роль не только в жизни семейной, где она — полная хозяйка, но они в большинстве случаев влияют и на общественные дела. Без совета жены муж не предпринимает ни одного более или менее важного решения. У дунганской женщины не замечается и следа той забитости и приниженности, какие наблюдаются у женщин других мусульманских народов, почему в умственном отношении дунганка стоит гораздо выше, чем другие мусульманские женщины. Все хозяйство по дому лежит на ней, которое она ведет [46] искусною и опытною рукою; она отличная и любящая мать своих детей, а за честь и достоинство домашнего очага дунганка сумеет всегда постоять. Отсюда мы видим, что на положении женщины у дунган бесспорно отразилось китайское влияние, не смотря на то, что они исповедуют ислам. Дунганки, как и китаянки, любят разводить цветы, а также, как и последние, украшают изобильно свои головы искусственными цветами, делать которые они большие мастерицы. Этой беглой и далеко неполной характеристикой дунган мы пока и ограничимся.

Из приведенного же выше довольно подробного очерка восстания дунган мы видим, что китайцы в течении длинного ряда лет беспрерывно гонялись за ними, преследуя их на каждом шагу; в своем спокойствии и благополучии дунгане нисколько не были уверены, а напротив каждую минуту они ожидали нападения, за которым следовало не только разграбление и расхищение тяжелым трудом нажитого имущества, но и мучительная, жестокая смерть, начиная от стариков и кончая грудными младенцами. Не все могли выносить столь долго такую крайне напряженную и тревожную жизнь, для этого требуется безграничная сила воли и характера. Говорят же, что сердце самого злейшего и непримиримого врага устает питаться злобою и враждой и требует покоя и отдыха. То же случилось и с дунганами. В самом начале мы видели, в каком положении они прибыли в наше пограничное укрепление — Нарын. Не каприз, не пустое любопытство или легкомысленное желание заставили их переходить зимою с женщинами, бессильными стариками и детьми громадные снежные пустыни и искать себе нового отечества. Оскорбленные в таких своих святых чувствах, как законность и справедливость, и не имея поэтому более возможности спокойно жить, работать и трудиться на своей прежней родине, они вынуждены были искать новый край, новое отечество, которое бы их приютило, и где бы, не опасаясь постоянно за свою жизнь, можно было предаться мирному труду, к которому так склонны дунгане. В этом заключается главная причина дунганского восстания и его необыкновенной продолжительности. Это же побудило переселиться их в пределы России, которая приняла их с [47] искренним радушием, широко открыв им, как и всякому невинно страждущему, свои гостеприимные двери. В пределах России дунгане нашли полное удовлетворение всем своим естественным и справедливым требованиям и желаниям. Здесь они обрели полный мир и спокойствие своей истерзанной и измученной душе и своему многоисстрадавшемуся сердцу!.. А теперь перейдем и к краткому описанию дальнейшей судьбы дунган, прибывших в укрепление Нарын.

IX.

Прибытие дунган в небольшое пограничное наше укрепление Нарын и при том в такое суровое время года было совершенною неожиданностию для местных жителей; даже начальствующие здесь лица не знали, что к нам идут дунгане, по крайней мере так мне передавали. Не говоря уже о том, что все жившие в этом укреплении ровно не имели никакого понятия о дунганах, и нисколько не будет преувеличением с нашей стороны, если скажем, что едва ли нарымские обыватели не в первый раз в своей жизни услышали самое слово дунгане, тунгами или тенгени. И местные власти, благодаря этому обстоятельству, очутились в крайне затруднительном положении и решительно не знали что делать и как поступить с нежданно-негаданно явившимися гостями, почему из Нарына экстренно был послан джигит в бывший тогда уездный город Токмак, к токмакскому уездному начальнику, с просьбою дать указания, как поступить с новоприбывшими неизвестными людьми, которые именуют себя тунгани или тенгени. А пока ходила эта переписка, дунгане жили в Нарыне под открытым небом и питались кое-как и кое-чем, но за это сравнительно короткое время почти все бывшие здесь русские люди и торгующие сарты очень выгодно воспользовались для себя выпавшим на их долю случаем, продавая по дорогой и очень высокой цене хлеб голодным дунганам или обменивая таковой на ценные вещи — что было еще выгоднее для одних и убыточнее для других. Пришел наконец из Токмака и ответ, в коем, как мне передавали, было предписано, чтобы дунгане сложили в Нарыне все свое оружие, каковое все [48] у них здесь и отобрали. Администрации наша поставила это в число необходимых условий при принятии дунганами русского подданства; требование это дунгане выполнили охотно и беспрекословно. Много оружия и наиболее ценного попало в руки частных лиц. Были соблюдены дунганами и другие формальности, предъявленные к ним нашими властями; все, что от них требовалось, все они выполнили. Понятное дело, что в таком маленьком укреплении, как Нарын, дунгане не могли долго оставаться за полным отсутствием в нем хотя каких либо помещений, а также и за неимением в нем достаточного количества предметов продовольствия, почему, исполнив все необходимые условия, они через несколько дней двинулись в г. Токмак. О кратковременном же пребывании дунган в Нарыне долго лишь напоминали ободранные и оголенные ими деревья, кору которых они варили и ели, как передавали, с большим удовольствием, так как рады были и этому. Еще с большим удовольствием долго вспоминал их небольшой кружок местных обывателей, русских и сартов, которые ловко сумели воспользоваться представившимся им случаем и зашибить себе лишний грош, нисколько не смущаясь и не рассуждая о том, каким путем они добыли его...

Переход дунган от Нарына до Токмака был также для них очень трудный и тяжелый. Зима этого года, как я уже выше сказал, была весьма суровая и холодная, снегу сверх обыкновения выпало везде много. Да при том и здесь приходилось идти им по местности чрезвычайно гористой и высокой, приходилось совершать переход по ущельям, которые, извиваясь узкой тропой, на пути своем имеют множество крупных спусков и обрывов, засыпанных в данное время сплошь глубоким снегом. Зимою эта дикая местность совсем бывает пустынная и бесплодная. В то время, когда здесь проходили дунгане, на всем протяжении от Нарына до Кутемалдов существовал лишь только один вьючный путь; уже гораздо позже была разработана и проложена на этом пространстве почтовая дорога, тогда же таковой и в помине не было и на всем этом протяжении (более 100 верст) не было ни одной почтовой станции, следовательно не было [49] никакой возможности достать хотя горсть муки или кусок хлеба для наиболее истощенных и обессилевших; почему и жертв холода и голода, и на этом сравнительно небольшом расстоянии, между дунганами было не мало. Особенно тяжело и трудно им достался переход через Долонский перевал, расположенный на высоте более 10,000 футов над уровнем моря. Здесь также, как и на Таш-рабатском перевале, их застал снежный буран, как и там, так и здесь не мало уснуло дунган вечным сном. Не доходя до Токмака, дунгане встретили три или четыре почтовые станции, содержателями которых были Семиреченские казаки. Число это, конечно, ничтожное, и единичным людям, заброшенным в степи, на расстоянии более чем на двадцать верст друг от друга, сделать хотя что либо для нескольких тысяч людей является делом не только невозможным, но и прямо непосильным. Но как ни тяжело и ни больно сознаться, но справедливость требует сказать, что ни один из этих почтосодержателей-казаков ровно ничем не проявил своего участия и сострадания к тому крайне тяжелому и бедственному положению, в котором находились шедшие дунгане, никто из них не предложил теплого угла или приюта хотя бы одному человеку, окоченевшему или замерзавшему от холода, ни один не призрел и не обогрел обессилевшую мать с ее ребенком, никто из них не дал ни куска хлеба ни одному малютке, а этот самый хлеб они за бесценок скупили у тех же мусульман-киргизов и у каждого из этих казаков в буквальном смысле слова ломились амбары от избытка хлеба, добытого тяжким трудом иноверцев, и которых эти казаки почтосодержатели всегда эксплуатировали и продолжают до сих пор эксплуатировать самым усердным и добросовестным образом, забыв совершенно, что трудом этих простодушных и доверчивых сынов степи они воздвигли свое полное благополучие и благосостояние. Я много раз и долго расспрашивал об этих фактах, как самих очевидцев так и других, и всегда получал один и тот же ответ. Из моих расспросов я только вынес одно, — что все они сытые и в довольстве живущие люди, достигшие благ жизни, благодаря широкой эксплуатации простодушных [50] туземцев смотрели совершенно безучастию и равнодушно на проходивших мимо, них дунган, нисколько не быв тронуты ужасным и бедственным их положением. Один почтосодержатель, свидетель того, как проходили дунгане, сидя со мной за самоваром, в своей теплой и довольно комфортабельной комнате, передавал мне с совершенно спокойною совестью такой факт: «Вхожу я как-то в пригон, говорил он, вижу стоит дунганка, прислонившись к корове, к морде ее она приложила своего ребенка... корова такая смирная, лижет ребенка на главах у дунганки слезы... Велел ее с ребенком выбросить ямщикам на дорогу. Дунганка упирается, нейдет... плачет... корова за нею, все лижет ребенка. Дело было к вечеру, насилу мои ямщики оттащили дунганку и выпроводили на дорогу... На другой день неподалеку от станции нашли эту дунганку и ее ребенка замерзшими. Много мы их повытаскали из пригонов и конюшень, добавил мой собеседник совершенно равнодушно, в дом они не осмеливались заходить, а только в пригоны или в конюшню», присовокупил мой радушный хозяин. — Зачем же вы так делали, спросил я, — жалко вам конюшни или пригона? — «Да так, отвечал он, и хлопот меньше... да и что их жалеть... собак». — Всякие комментарии к этому излишни, — но факт на лицо!!

Немного этих лиц (т. е. почтосодержателей), говорю я, жило по дороге, но это были первые русские люди, с которыми пришлось встретиться дунганам в первый же раз. Все они, одинаково, с непонятною жестокостью и злобою вышвыривали и выгоняли несчастных дунган из своих пригонов и конюшен на дорогу, где их и находили по большей части вскоре замерзшими. Впоследствии эти трупы, валившиеся некоторое время вдоль почтовой дороги, по распоряжению местного начальства были зарыты киргизами в землю.

X.

Предводитель дунган Биян-ху, с последней станции, прибыл в Токмак ранее несколькими часами всех прочих дунган. Это был среднего роста человек, широкоплечий, крепкого телосложения. — Бросалась в глаза [51] необыкновенно хорошо, развитая его мускулатура, которая свидетельствовала о большой физической силе прибывшего. На лице его было несколько рубцов, идущих в разных направлениях; некоторые из них пересекались между собою. Рубцы эти образовались от ран, полученных им и борьбе с китайцами; несмотря на то, что этих рубцов было много, они нисколько не безобразили лица неожиданно явившегося гостя, напротив они придавали ему более мужественный вид, скорее сообщали его лицу вид какой-то своеобразной, дикой красоты. Одет Биян-ху был в шелковую ярко-желтого цвета курму, чисто китайского покроя. Вся фигура прибывшего, его походка и движения выражали полную уверенность в себе и сознание собственного достоинства; в небольших, слегка косых, глазах его светился ум и наблюдательность. Все его приемы и манеры держать себя были чисто китайские, как и самый тип его лица. Тогдашний наш уездный начальник в Токмаке, к которому явился Биян-ху, кое-как объяснившись с ним, и узнав от него о крайне бедственном положении идущих его единоверцев, немедленно распорядился выслать на встречу несколько телег с хлебом и несколько подвод для наиболее ослабевших и выбившихся из сил. Это был первый кусок русского хлеба голодным дунганам, истощенным до крайней степени неравной долголетний и крайне напряженной борьбой с китайцами в течении многих лет, измученным и изнуренным физически и морально.

В Токмак дунгане прибыли в первой половине января 1878 года. Был какой-то праздничный день. Служба только что кончилась в небольшой местной церкви и народ стал выходить от обедни, когда на улицах Токмака показались первые партии дунган. Как и всегда, также и в этот день, горячо и искренно молились русские люди, волею судеб заброшенные в самую глубь среднеазиатских степей, вдали от родины и всего того, что так дорого с этим именем сердцу каждого человека. Смиренно склонив свои головы перед ликами святых угодников, в пламенной и горячей молитве они изливали всю глубокую скорбь своего наболевшего сердца и измученной веками души своей, и, подкрепив себя [52] святой молитвой, они тихо расходились по домам своим, что бы на другой день снова, с обновленными силами, приняться за своей тяжелый и однообразный труд... но вид нескольких тысяч голодных, оборванных и замерзающих новых пришельцев не тронул сердца их, жалобные вопли закоченевших от холода женщин и детей не пробудили на этот раз в русских людях, только что после молитвы возвращающихся из церкви, чувства сожаления и сострадания... Никто из них не дал крохи хлеба этим иноверцам, пришедшим к нам в таком тяжком положении, никто из них не пустил обогреться ни одной души... Бывший же до того хлеб в цене 7-11 копеек за пуд сразу поднялся от 2 до 3 рублей за пуд. Цена небывалая и никогда неслыханная в этом крае... На предложение местной и областной администрации понизить цену, крестьяне отвечали решительным и упорным отказом. Но мало того, когда местной администрацией был закуплен хлеб помимо крестьян, то последние не давали даже своих мельниц, чтобы перемолоть купленный для дунган хлеб, почему пришлось прибегнуть к другим мерам. Деятельными помощниками администрации по доставке хлеба оказались киргизы и татары; те и другие также много его пожертвовали даром, сарты же проявили самое слабое участие.

Пока местною властию делались энергические распоряжения о закупке и заготовке хлеба, дунганам в первые полтора-два дня пришлось бы среди господствующего православного русского населения также одинаково голодать, как они голодали в только что пройденных ими снежных тяньшаньских пустынях, если бы эти самые дунгане не имели с собою некоторого запаса ценных вещей, частию собственных, но больше отнятых и награбленных ими у ненавистных им китайцев, и с быстротою молнии... точно электрическая искра, всеми слоями токмакского и притом исключительно русского населения овладела мысль о быстрой и легкой наживе. Охватившему настроению русских подчинились и сарты, но они сравнительно меньше подпали этому влиянию и держали себя спокойнее и ровнее. Больно и тяжело об этом говорить, но по долгу беспристрастного бытописателя хроники, справедливость [53] требует сказать, что и небольшой кружок интеллигентных лиц, живших в то время в Токмаке, также заразился охватившим всех позорным настроением и все увлеклись жаждою быстрой и легкой нажины, за исключением быть может одного-двух человек. О мелких же чиновниках и говорить нечего, они выказали замечательную находчивость и удивительную способность и изобретательность к быстрому и легкому обогащению, ни сколько не подозревая и не думая, чтобы это было предосудительно. Как бы то ни было, но всем казалось, что в порядке вещей, вполне законно и естественно, за несколько лепешек или булок или за кап муки получить при таких условиях ценную вещь, как-то шелковый халат, кусок или половину куска камфы, чи-чун-чи, серебряный браслет или какую либо золотую вещь, стоимостью превосходящую в несколько десятков раз за данное количество муки или хлеба. Вид же нескольких тысяч живых мертвецов ни в ком не пробудил жалости и сострадания, ни в ком не проснулось желания протянуть руку помощи несчастным в такую тяжкую и притом исключительную минуту, ни один голос, хотя бы самый слабый, не раздался в защиту пришедших страдальцев. Не торгуясь, щедро платили дунгане за хлеб, потому что они умирали с голоду. Нисколько не будет преувеличением, если я скажу, что пропорционально тому бедственному положению, в котором находились прибывшие, в такой же, если даже еще не в большей степени разыгрались алчные и хищнические аппетиты сытых и в тепле живущих на счет умирающих с голоду дунган. Всеми овладело страстное, но позорное настроение — сбыть поскорее дешевый хлеб, и за малое его количество получить по возможности побольше, почему, не желая упускать единственного в своем роде случая, который больше уже не повторится в их жизни, все спешили и торопились, насколько возможно высоко подняв цену, сбыть поскорее, всегда дешевый хлеб, с которым в течении нескольких лет подряд, и не далее еще как за два — за три часа, решительно не знали что делать и куда деваться с ним, и который поэтому составлял даже лишнее и тяжелое для многих бремя, так как у всех ломились амбары от запасов его, образовавшихся от прежних годов. [54]

...И к вечеру первого дня, в который прибыли дунгане, все были счастливы и довольны! Наступившая же длинная лишние ночь одинаково безразлично покрыла всех людей, а также добрые и худые их дела. Но за то в дунганском лагере в этот вечер весело и ярко пылали, разведенные во многих местах, костры, возле которых слышался уже веселый говор и небывалое давно оживление, и это едва ли не в первый раз после длинного, крайне тяжелого и мучительно-изнурительного их перехода. Счастием и довольством сияли худенький бледно-желтые лица дунганят, гревшихся вокруг этих костров и с жадным нетерпением ожидавших дорогого и вкусного ужина, которого они уже так давно не видали, неподдельною, искреннею радостию светились глаза их, высматривавшие из под косо расположенных век. Маленькие, бритые головки детей, заплетенные в несколько косичек, торчавших из под круглых, разноцветных и грязных шапочек, своеобразные костюмы и лица взрослых, с длинными назади у мущин косами, представляли при свете ярко пылавших костров своеобразную и положительно фантастическую картину. Веселый говор старших и их оживление и радостные крики детей постепенно увеличивались. Развивавшееся широкими языками пламя костров, во множестве разложенных, вкусный запах готовящейся в казанах пищи, разносившийся в ночном воздухе, действовали возбуждающим и ободряющим образом на присутствующих. Да оно и понятно: это яркое пламя множества костров с каждым мгновением все более и более как бы охватывало и пожирало навсегда страшный призрак голодной смерти, который так долго и неотступно следовал по пятам бежавших дунган, и с которым, как им казалось, они уже свыклись и сроднились навсегда, что никогда более уже не расстанутся, и теперь... этот ужасный призрак, подобно дыму, исчезавшему и терявшемуся в ночном воздухе от весело горевших костров, уходил от них все далее и далее, и уходил навсегда, так как все были уверены, что только что пережитое ими тяжелое время более в их жизни никогда не повторится и никогда не возвратится. Лишь один человек не принимал участия в общем оживлении, в [55] общей радости всей этой толпы; погруженный в глубокую задумчивость, он одиноко сидел у ярко пылавшего большого костра, нисколько не интересуясь происходящим вокруг него. На коленях у него спал 6-7 летний сын. Человек этот был Биян-ху. Какие мысли проносились в его голове и какие чувства он переживал в данную минуту, то ведает один Бог. Но судя по выражению его лица, и по тому настроению, в котором он находился, Биян-ху переживал тяжелые минуты, и мысли, проносившиеся в его голове, были далеко нерадостные и невеселые. Быть может он предугадывал, что ему скоро придется расстаться с тою неограниченною властию, которую он имел над своими единоверцами, а к этой власти он так уже привык, и ему жаль с нею расстаться; вспоминал ли он свое недавнее прошлое и жалел, что не мог более жестоко отомстить своим злым врагам-китайцам, как бы ему того хотелось; озабочивала ли его дальнейшая судьба его народа, который он привел в Россию, народа, который он горячо любил и за который готов был отдать свою жизнь. Он первый указал им как на единственный выход из того тяжелого и невыносимого положения, в котором дунгане очутились в Китае и где их жизнь стала не возможной, — это отдаться в подданство России; ему все они поверили и все охотно за ним пошли, и вот перед ним, после пережитого первого тяжелого дня, со всею полнотою и наглядностью предстал роковой вопрос: что-то ожидает приведенных им его единоверцев в новом их отечестве?..

...В то время, как в дунганском лагере были так неподдельно счастливы и после вкусного горячего ужина все погрузились в глубокий сон, лишь только кое-где можно было видеть отдельные фигуры, дремавшие у потухающих костров — в тот же самый вечер обыватели Токмака также все были не менее несказанно счастливы и довольны, благодаря удачному, по их мнению, дню, принесшему каждому такие осязательные результаты. Совесть у всех была спокойна. В одном доме состоялся вечер, на котором присутствовали все местные представители власти, а также находилась здесь и местная интеллигенция. Вечер вышел на славу, всего было вдоволь: много ели, а еще больше [56] пили, и как всегда на подобных вечерах, устраивающихся на окраине, чтобы не терять драгоценного времени, скоро образовалась карточная игра с неизбежным штоссом. Несколько игроков сразу повели крупную игру, вокруг них толпилась мелкота, с жадностью взиравшая на большую кучу денег банкомета и тем не менее ставившая усердно содержимое своего жиденького и скудного кошелька в надежде на счастье, но редко кого вывозило это счастье и неудачный понтер с досады шел запивать рюмкой очищенной свой проигранный рубль. К полночи игра достигла больших размеров. Весь стол был завален крупными и мелкими кредитками, между которыми виднелись и ценные дунганские вещи: два головных женских украшения, массивный глухой серебряный браслет и золотая брошка. Новые владельцы, выменявшие их сегодня на хлеб у голодных дунган, в этот же вечер проиграли, у кого побыло денег на игру, а кто и по привычке все спускать в пух и в прах. Как легко пришли, так легко и ушли. Раскрасневшиеся лица гостей свидетельствовали о возбужденном состоянии их, частию вследствие азартной игры, принимавшей все более и более острый характер, а частию вследствие большого количества выпитого вина. Глаза игроков горели недобрым лихорадочным блеском, выражавшим недоверие и злобу друг к другу, плоские шутки, двусмысленные остроты и бессвязные пьяные речи стали раздаваться все чаще и чаще, нередко переходя в угрозу... и вечер закончился крупным скандалом... Но отвернемся от этой чисто животной и безобразной картины. С рассветом наступающего дня, дунгане, подкрепленные вкусным ужином и покойным сном, проснулись свежие и бодрые; гости с упомянутого вечера также расходились по своим домам с рассветом дня, но уходили с пустым сердцем, с отуманенною винными парами головою, уходили все с помятыми лицами, а менее счастливые... и с битыми физиономиями. Так прошли и закончились в Токмаке первые сутки, в которые прибыли сюда неожиданно новые подданные России — дунгане.

XI.

О прибытии дунган в Токмак уездный начальник [57] немедленно донес тогдашнему губернатору области Герасиму Алексеевичу Колпаковскому, да последний уже знал, что к нам идут дунгане, так как он внимательно следил за всеми событиями, которые происходили не только в пределах области, но и далеко за ее пределами, и умел быстро обо всем получать сведения, а также он прекрасно был осведомлен о происходившем дунганском движении. Ввиду такого важного события, как приход в область нескольких тысяч новых переселенцев, и притом почти никому неизвестных в крае, Г. А. Колпаковский, как мне передавали, прибыл сам в Токмак на пятый или шестой день по приходе дунган, чтобы лично руководить первыми шагами их водворения в новом для них отечестве и дать необходимые указания уездной администрации для их устройства. В истории Семиречья имя Г. А. Колпаковского навсегда займет видное и почетное место. Человек громадного ума, сильной воли, неустанной энергии и вместе с тем широкой инициативы, Г. А. Колпаковский с редким вниманием и старанием относился к делу заселения и колонизации края в течении всего своего долгого управления стою областью; все силы своего великого ума и таланта он вложил в дело устроения нового края. Перечислять все заслуги Г. А. Колпаковского, и все что им сделано для Семиречья, я теперь не имею ни средств, ни возможности, скажу только, что Семиречье ему одному обязано своим возрождением и своим цветущим состоянием. Это не был только военный человек, а администратора и организатор в широком и лучшем значении этого слова, сердцу которого одинаково близки и дороги были как экономическое положение обитателей, населяющих Семиреченскую область, так и все прочие условия их быта; он старался всесторонне понять и изучить как жизнь полудикого кочевника, так и пришлого населения при новых условиях и новой обстановке, сего последнего, чтобы одинаково быть полезным и всегда быть готовым придти на помощь как тому, так и другому. Приехавши сюда еще молодым, он полюбил этот дикий край и его первобытных обитателей и всего себя отдал на служение этой совсем еще новой и неизвестной до того времени стране. Гораздо ранее других он понял, что для того, чтобы [58] прочно водворить русское имя во вновь покоренной области, для того необходимо населить ее чисто русским коренным населением, сделав их постоянными обитателями этой страны; с этою целию он стал заселять край малороссами, которые, как известно, отличаются своим примерным трудолюбием и по справедливости считаются лучшими земледельцами. В новом крае, среди господствующего искони кочевого населения, мера эта была в высшей степени полезная и разумная и теперь мы видим, какие добрые плоды она принесла. Благодаря малороссам киргизы ознакомились со многими приемами земледелия, а также и с другими сторонами ведения хозяйства.

Почти каждого новосела Г. А. Колпаковский знал в лицо, но этого еще мало: он хорошо и доподлинно знал хозяйственный инвентарь каждого из них, сколько у кого скотины и какая именно у кого есть, знал также хорошо количество земли, обрабатываемое каждым новоселом, в каком состоянии находятся у них огороды и проч. и проч.; с редким вниманием и участием Г. А. входил во все даже самые молочные подробности хозяйства каждого крестьянина и казака, заботливо устраняя все нужды и недостатки их, и снабжая всем необходимым. Все делал Г. А. Колпаковский, чтобы только облегчить положение русских переселенцев, по прибытии их в новый неизвестный им край. И где были прежде безжизненные мертвые степи, среди которых лишь на короткое время останавливался летом кочевник, там теперь находятся цветущие русские селения. После длинного ряда веков, едва ли не в первый раз, благодаря стараниям Г. А., прошел по этой земле плуг мирного труженика-земледельца, и где прежде росли лишь одни дикорастущие травы, там появились правильно обработанные поля и нивы. А чтобы воззвать к жизни эти громадные вековые степи и пустыни, требовалась такая же громадная энергия и настойчивость в течении длинного ряда лет. Но кто знает, сколько пришлось пережить этому человеку тяжелых душевных мук и волнений, частию вследствие непонимания окружающих его лиц и помощников, на которых он возлагал свои поручения, частию же вследствие доносов и интриг, порожденных мелкою завистью и злобою. Но ни [59] на что не смотря и не взирая, а напротив поступая крайне осторожно и обдуманно, твердо и неуклонно этот человек шел к раз намеченной цели, а крепкий и сильный ум в соединении с железной волей помогли преодолеть все препятствия и достигнуть благих результатов. И будущий историк Семиречья с удовольствием остановится на организаторской созидательной деятельности Г. А. Колпаковского, и имя его, как культурного деятеля, всегда будет высоко стоять. Чутко относился Г. А. Колпаковский и к духовным нуждам населения области и таковые старался удовлетворять: он заводил школы, строил церкви, открывал училища, для руководства и управления которыми приглашал по возможности лучшие силы из России.

Выше мы уже упомянули, что Г. А. Колпаковский живо интересовался и хорошо знал не только то, что происходило в пределах области, но не менее он интересовался и тем, что совершалось за ее границами, в смежных странах; ведал он и о дунганском движении, которое столько лет продолжалось внутри Китая, обессиливая и истощая последний. Если большинство в области не имело никакого понятия о дунганах и лишь немногие имели самые смутные и сбивчивые о них сведения, то Г. А. Колпаковский прекрасно осведомлен был, кто такие дунгане, что они за люди, и чем они будут полезны для культуры края. Он знал дунган как за весьма трудолюбивый и деятельный народ, знал, что они отличные земледельцы, прекрасные огородники и притом воздержны в образе жизни и нетребовательны, почему Г. А. Колпаковский рад был такому полезному элементу в его области и один из немногих он предвидел их важное значение для культуры края. Время, как мы увидим, вполне оправдало его ожидания. Ранее донесения уездных начальников, знал Колпаковский и о том, что дунгане уже пришли в его область; о Биян-ху и его роли в деле восстания он также слышал и имел верное представление об этом человеке.

Так, получивши донесение от уездного начальника о прибытии в Токмак дунган, Колпаковский пожелал, как мы сказали, немедленно познакомиться с ними и лично дать некоторые наставления и советы относительно [60] дальнейшего их водворения в новом для них месте. Он близко и горячо принял к сердцу тяжелое положение дунган и принял самые энергичные меры к тому, чтобы по возможности облегчить их горькую участь. Дунгане и теперь с чувством глубокой благодарности и сердечной признательности вспоминают имя Г. А. Колпаковского. Узнав о поведении служащего люда в первый день прибытия дунган в Токмак, Г. А. был сильно взбешен и многим из них выразил крайнее свое порицание и негодование в самых резких словах; поведение же токмакских крестьян его также возмутило, но в то же время и опечалило и огорчило. Думая, что быть может крестьяне неверно поняли предложение уездной администрации или таковое им предложено было в ненадлежащей форме, почему никому не доверяя, Г. А. К. сам решился обратиться к крестьянам, будучи вполне, уверен, что крестьяне его послушают и исполнят его предложение; для чего и приказал собрать их по возможности всех. Действительно собрались почти все. Вышел к ним Г. А. Колпаковский, и, после обычного приветствия, обратился к ним с предложением понизить цену на хлеб. Постояли, подумали, пошептались между собою мужички, и объявили, что согласны уступить по два рубля за пуд (так как подняли уже до 3 р.). - Колпаковский ответил им, что эта цена слишком дорогая и высокая, и необходимо помочь новым пришельцам в их тяжком и бедственном положении; когда же пришедшие поправятся, то они их отблагодарят, и напомнил крестьянам, что и они когда то, и еще не так давно, пришли сюда такими же бедняками, но недавние бедняки отвечали, что менее двух рублей за пуд не могут уступить, так как самим-де будет убыточным. Еще раз тихим голосом, но так, чтобы всем было слышно, со словом увещания и просьбы о помощи нуждающимся дунганам, обратился Колпаковский к крестьянам, но последние твердо уперлись на своем, сказав, что с назначенной ими цены они не могут сбавить ни одной копейки. Опечаленный, полный гнева и негодования оставил их Г. А. Колпаковский. [61]

XII.

Печальны и прискорбны сообщаемые факты, но отрицать их нельзя, почему и обходить их молчанием было бы непростительно. Факты подобного рода по отношению к туземцам со стороны русского населения встречаются нередко, но повторяются они в меньших размерах, почему и не так резко бросаются в глаза. Явление это бесспорно печальное, крайне нежелательное, порождающее ненормальные отношении между коренным туземным и пришлым, господствующим, русским населением. Приведу еще один подобный крайне грустный факт черствого отношения русского крестьянина к бедствиям инородцев, происшедший также при исключительных обстоятельствах.

В 1866 году, уже на наших глазах, некоторые отдаленные нагорные волости Пишпекского уезда постигло большое несчастие: случился голод и падеж скота у киргизов. Наша областная печать, чутко прислушивающаяся к явлениям окружающей жизни, своевременно отмечала эти факты и с болью в сердце обращала на них внимание общества, но последнее одинаково часто продолжает оставаться глухим и равнодушным к тому, что творится и происходить вокруг него.

В газете «Восточное Обозрение» за 1886 год № 24, некто подписавшийся Яр., в статье своей «Обеднение киргизов и степные шакалы» писал, между прочим, следующее: «две волости киргизов умирают с голоду и третью скоро постигнет такая же участь. Местная администрация поспешила прийдти на помощь несчастным. Приехал в Токмак один из членов администрации закупить хлеб для этих киргизов. На заявление приехавшего администратора тепло и с участием отозвались татары, сарты и другие инородцы, и в короткое время они пожертвовали безвозмездно около трех с половиною тысяч пудов хлеба, частию деньгами, частию хлебом. Русские же крестьяне обоих селении Большего и Малого Токмака не дали ни зерна, отозвавшись неимением у себя хлеба для продажи, хотя это совершенно неверно. У каждого крестьянина Чуйской долины, самого бедного, в настоящее время имеется [62] не менее 400-500 пудов в запасе, у большинства же от 1000 до 2000 пудов, а у некоторых свыше 3000 пудов. Правда, наши мужички сейчас же подняли цену на хлеб». В той же газете и с том же №, в передовой статье под названием «Инородческие бедствия» и принадлежащей перу незабвенного Николая Михайловича Ядринцева, приводится оффициальное известие, сообщенное ему тем же корреспондентом по поводу того же страшного бедствия, постигшего киргизов, и гласящее, что «среди киргизов голод ужаснейший, масса скота подохла, подох и весь молодой приплод, так что ни у кого нет ни капли молока. Цена на хлеб страшно поднялась. Продавать киргизам, чтобы купить хлеба, нечего». Как и всякое оффициальное сообщение, оно коротко, ясно и убедительно и прибавить к нему нечего. А голод был действительно настолько ужасный, киргизы и теперь, по прошествии 14-15 лет, не могут без ужаса и содрогания вспомнить о перенесенных ими тяжелых страданиях, в чем я убедился сам, года два назад тому посетив одну из этих волостей. Все, что только можно было съесть, все было съедено и дошли до того, что осторожно скоблили ножом засалившиеся от времени и закоптелые тереги (деревянный остов юрты) и эти стружки точно драгоценность какую аккуратно и бережливо собирали и парили в своих котлах и этим питались. Пухли в буквальном смысле от голода. Живо еще и теперь помнят киргизы страшную голодную зиму 1886 года. «Но к горькому прискорбию, пишет далее в той же статье Н. М. Ядринцев, приходится отметить факт, что в числе пожертвованного нет крохи от соседа — русского крестьянина. Что за причина подобного отношения к видимому бедствию? Черствость ли души, или укоренившееся сознание, что «тварь» не заслуживает помощи, но надо полагать, что русский переселенец, почувствовав силу господствующей народности, забыл, как он сам получал помощь от этой «твари», по справедливости могущей с первого раза по положению дел видеть в переселенце своего врага, выражавшего постоянно поползновение отобрать от него лучшие земли, лучшие угодья». И приводит пример, как «хоринские инородцы в 1805 году помогли переселенцам-хохлам, [63] бедствующим, голодным и холодным, уступив им земли и дань по быку и корове на семью, а жена родоначальника пожертвовала 1000 пудов шерсти. Немного подобных фактов, но они все-таки служат свидетельством добрых отношений инородцев к русским, а чем выражаются таковые же со стороны русского населения к инородцам? Излишен ответ: то же презрительное отношение, та же хищническая эксплоатация. Где же просвет, в чем заключается спасение? Призвать администрацию, чтобы она взяла под свое широкое покровительство эти бедствующие и погибающие народности, чтобы при посредстве ее помощь была отнюдь не фикция, а действительность, чтобы нужды народов были поняты полнее и приняты все меры побороть зловещий исход». Но автор выражает сомнение и считает невозможным возложить подобную серьезную функцию на сибирскую администрацию и высказывает далее твердое убеждение, что «без коренного изменения отношений русского населения к этим инородцам трудно ожидать улучшения их жизни и предположения возможности дальнейшей культуры. Пора русскому человеку видеть в инородце не врага, не презренную тварь, а своего собрата, человека достойного сострадании и братской помощи» (Курсив наш.). И незабвенный Николай Михайлович Ядринцев находит возможным единственный выход, чтобы положить конец этим ненормальным отношениям и решает вопрос так: «прежде чем думать о реальной пользе, необходимо самое широкое распространение гуманных идей». Таково и наше искреннее убеждение. Прошло после этого более пятнадцати лет, но и до сих пор ничего не сделано в этом направлении, и отношения между господствующим русским населением и туземцами продолжают оставаться такими же ненормальными. Прекрасная статья Николая Михайловича Ядринцева, писанная им «не пером и чернилами, а кровью сердца и соком нервов его», осталась незамеченной. Но время идет, а великое и широкое поле распространения гуманных идей на ниве народной все еще ожидает своих самоотверженных скромных тружеников. Будем верить, что это время скоро настанет. Одно же из [64] могущественных орудий дли достижения означенной цели — это областная печать, она одна должна служить проводником в общество гуманитарных идей, в этом ее высокое просветительное назначение на окраине, — и мы видим, что действительно она не уклоняется от того пути...

В дополнение к факту, сообщенному Н. М. Ядринцевым о хоринских инородцах прибавим и мы один факт, случившийся также в Семиреченской обл. В 1895 году партия русских крестьян позднею осенью переселялась из Акмолинской в Семиреченскую обл. Партия эта хотя шла прямою дорогою, но, как видно, ошиблась расчетом во времени и около озера Балкаша со застали сильные холода. Запасы продовольствия как для себя, так и для скота у переселенцев истощились, и больше половины последнего у них уже подохло, а к довершению всех их бедствий выпал еще снег, и в течении нескольких дней свирепствовали снежные бураны. Партии переселенцев-крестьян, очутившейся в столь критическом положении, грозила неминуемая смерть, но киргизы, живущие около Балкаша, как то узнали об этих переселенцах и их страданиях: киргизы нашли их, приютили у себя, обогрели и дали знать в Пишпек уездной администрации, чтобы последняя выслала все необходимое для дальнейшего их следования, и, пока подоспела помощь от администрации, они все это время кормили целую партию крестьян, не взяв с них никакой платы. Как бы русские крестьяне переселенцы поступили в данном случае, — это еще вопрос, на который прежде чем ответить положительно, приходится подумать и подумать. Мелких фактов, ежедневно повторяющихся и свидетельствующих о ненормальных отношениях русских крестьян к туземцам, я приводить не буду, скажу только, что в интересах обеих сторон они оставляют за собою желать весьма многого.

Как бы то ни было, но тяжелая зима 1886 года, перенесенная киргизами загорных волостей Пишпекского, уезда, не прошла для них бесследно, и страшные страдания, пережитые ими, послужили для них уроком. С этого времени они стали более осторожны и осмотрительны, менее уже надеются на милости и благоволение к ним природы; с этого несчастного для них года они стали более [65] заниматься хлебопашеством и с полученными запасами хлеба обращаются более осмотрительно, не спешат сбывать за баснословно дешевую и ничтожную цену только что собранный ими с полей хлеб, а порядочные его запасы оставляют себе на зиму, с таким расчетом, чтобы хватило его и для посева. В настоящее время киргизы эти сеют различные сорта хлеба, как-то: пшеницу, ячмень, овес, просо. Делают они также запасы корма на зиму для скота, хотя и небольшие. Стали более тщательно устраивать свои зимовые стойбища. Теперь кочуют только те, кто имеет возможность, т. е. более богатые, бедняки же все лето живут почти на одном и том же месте, ведя свое незамысловатое хозяйство и ухаживая, за своими полями. Все больше и больше проникает среди киргизов сознание, что не так далеко уже то время, когда им придется оставить свой прежний кочевой быт и перейти к оседлому образу жизни; того требуют вновь сложившиеся обстоятельства и борьба за существование. Процесс оседания совершится не вдруг, а постепенно и проследить первые его шаги среди наших киргизов представляет интерес большой важности...

Как ни велики и сильны были страдания, перенесенные киргизами в зиму 1886 года, так что до сих пор они еще живо сохранились в их памяти, но все последствия их не были так гибельны и мучительны, как в зиму 1877-1878 годов, так как администрация наша успела прийти на помощь голодающим. За это десятилетие мы лучше успели ознакомиться с краем, с его горными проходами, трудно доступными в обыкновенное время и казавшимися непроходимыми в зимнее время. За это время были проложены кое какие дороги, или улучшены старые пути сообщения, почему связь и сношения между населением и администрацией не прерывалась уже ни в какое время, а следовательно голодающие кочевники не очутились в изолированном и замкнутом положении, как то было с ними в подобных случаях прежде и в частности в зиму 1877-1878 гг., и пожертвованный и частию купленный хлеб, хотя с большим трудом и усилиями, но был доставлен бедствующим и страждущим туземцам, и этот хлеб многих и многих киргизов спас от [66] неминуемой голодной смерти, и внес луч радости и света в истерзанную и измученную их душу, но к глубокому прискорбию приходится отметить факт, что в числе пожертвованного хлеба не было крохи от соседа — русского крестьянина. А теперь возвратимся ко вновь пришедшим к нам дунганам

XIII.

В первое время по прибытии, дунгане поселены были за селением Малый Токмак, в 1 1/2-2 верстах от него на югозапад, где были выставлены для них юрты в количестве 80-90 штук, а может быть насколько более или менее, точно сказать не могу. В каждой юрте, смотря по ее величине, было размещено по три — по четыре семейства, но так как выставленных юрт все же было недостаточно для всего числа прибывших дунган, да и означенному числу семейств все же помещаться было слишком тесно, то некоторые дунгане построили себе шалаши из камыша, а некоторые устроили землянки в стенах, пролегавшего здесь, глубокого оврага. В 1885 году, исследуя окрестности Токмака в археологическом отношении, я встретили еще несколько этих землянок, с остатками в них золы и пепла. Все эти землянки я нашел значительно обвалившимися и разрушившимися от времени, но судя по их вышине, какая сохранилась, они скорее были похожи на звериные норы, нежели на человеческое жилье, и на вопрос мой, что это за норы (я их так и принял), проводник мой ответил: эти норы служили жилищем дунганам в первое время во их прибытии. Еще раз только оставалось подивиться человеческой выносливости, до какой степени она может доходить, и как только эти дунгане остались живы, думал я, проведя около трех зимних месяцев в таких первобытных жилищах, в которых удобно только жить волкам и лисицам, а не людям, но вспомнил, что дунгане и такими удобствами не всегда пользовались во время своей борьбы с китайцами, а также когда бежали в Россию из Кашгара. Тут же невдалеке от этого рва проводник указал мне кладбище, где были похоронены умершие за это время дунгане; кладбище это было, конечно, временным, как и самые [67] их жилища. Принимая во внимание крайне неблагоприятные условия, в которых находились дунгане, и предшествовавшие истощающие и изнуряющие влияния, а также и значительную их численность, могил было немного, всего я насчитал двадцать две — двадцать четыре могилы, но так как это кладбище было неогорожено, и теперь продолжает оставаться в таком же положении, то некоторые могилы и тогда уже были мало заметны, а в настоящее время большинство их уже совсем сгладилось, частию от времени, частию же от других причин. В заключение всей этой печальной эпопеи справедливость требует сказать, что несмотря на то, что дунгане терпели крайнюю нужду, переносили и испытывали всевозможные лишения и недостатки, между ними не было за все это время никаких преступлений, не было ни одного случая даже самого мелкого воровства, о чем мне говорили не раз сами же токмакские крестьяне, которые как тогда, с самого начала их прихода, отнеслись к ним недружелюбно, так и в настоящее время сильно недолюбливают и все также продолжают относиться к ним недоброжелательно, о чем речь будет после.

Наступившей весной новым пришельцам отведена была земля около невысоких предгорий Заилийского Алатау на южной его стороне, по правую сторону р. Чу в семи-восьми верстах от селения Большой Токмак и как раз против него, на земле, принадлежащей киргизам варненского уезда. Первоначально, как мне передавали, была мысль поселить дунган несколько выше старинной башни Бурана, находящейся на юг от Токмака в 10-12 верстах, т. е. приблизительно на том самом месте, где впоследствии мною открыто было древнее несторианское кладбище и случись это, открытие существования христианства в Средней Азии по всей вероятности произошло бы несколькими годами ранее. Но дунгане, осмотрев предназначенную для них местность, нашли ее для себя неудобною вследствие отсутствия речек и достаточного количества воды, да и по другим причинам это место им не поправилось, в чем они, как опытные земледельцы, и не ошиблись. Мнение, высказанное ими, было уважено нашим начальством и, согласно их желания, дунгане были [68] поселены на указанном выше месте. Устроенный ныне поселок, населенный исключительно этими дунганами, расположен вдоль точения горной речки Каракунуз, впадающей в р. Чу, по имени которой поселок этот и носит самое название, т. е. Каракунуз, что в переводе значит «черный жук»; здесь же им поблизости отведена земля под хлебопашество и другие угодья. Небольшая часть этих дунган поселились в Токмаке и Пишпеке. Для устройства двух больших дунганских селений в Пишпекском и Пржевальском уездах (Дунгане, живущие ныне в Пржевальском уезде, пришли одновременно с дунганами, живущими в Каракунузе. Но из Кашгара, удобства ради, шли они другою дорогою и прошли в Пржевальск через перевал Бедель.) было отпущено от казны около пятидесяти шести тысяч, по двадцати восьми тысяч на каждое селение. Деньги эти были розданы дунганам на покупку скота, земледельческих орудий и других сельскохозяйственных инструментов, на постройку домов, а также на приобретение семян для посева; часть семян на посевы дали и киргизы.

Дружно и энергично, наступившей весной, принялись дунгане за работу; они посеяли много хлеба, как то: пшеницы, кукурузы и т. п., после чего начали себе строить домики в чисто китайском вкусе, разводить сады и огороды, и к концу лета у всех были дома и усадьбы, обнесенные глиняными заборами. Предводитель их Биян-ху служил примером и здесь для своих единоверцев: он усиленно работал в поле и дома, усердно ходил и за плугом и также старательно копался в огороде, одним словом все как мелочные работы, так и более крупные и важные он исполнял сам, как и всякий простой дунганин; пример его поощрял других. В первые годы на Биян-ху возложено было управление и приведенными им дунганами; он разбирал все их споры и тяжбы, нередко возникавшие между ними, но власть его была ограничена; ему между прочим воспрещено было рубить дунганам головы, хотя бы как кто ни провинился из его единоверцев, что он, будто бы, и хотел применить в одном случае, как мне передавали.

С недавнего времени дунгане, поселившиеся в Пишпеке, пожелали приписаться в мещане, в чем им и [69] не было отказано, и, наравне с прочими мещанами, они несут все повинности, в том числе с 1890 года они стали отбывать воинскую повинность. Покойный Н. М. Пржевальский не ошибся, сказав, что из дунгане выйдут «добрые и лихие солдаты»; действительно принятые нами на службу, дунгане учатся весьма охотно, с большим усердием и старанием они исполняют все обязанности, и ни в каких проступках, на сколько мне известно, пока не были замечены. Совершенное незнание русского языка для поступивших на военную службу, правда, представляет в первое время большое неудобство и усваивание его для них довольно трудно, но молодые дунгане, поступившие на службу, скоро справляются и с этим неудобством.

Заканчивая описание первых шагов жизни дунган в новом их отечестве, мы, во имя справедливости, должны добром помянуть деятельность двух людей, положивших много трудов и не жалевших своих сил и здоровья, чтобы облегчить страдания множества тяжких больных дунган. — Люди эти, оказавшие им столь большие услуги, были: тогдашний токмакский уездный врач Адам Викентьевич Пржегодский и помощник его, ныне уже умерший, фельдшер Василий Михайлович Фрунзе. Доктору Пржегодскому одному со своим помощником выпало на долю вынести на своих плечах всю тяжесть громадного труда по уходу за тяжко-больными дунганами; более сотни больших операций, не считая малых, пришлось сделать ему одному при крайне неблагоприятных условиях и почти при невозможной обстановке, и располагавшему при том ничтожными вспомогательными средствами. И одиноко стоявший врач, вдали, как говорится, от света и людей, всю свою долгую службу проведший в степи, вооруженный только знанием и горячею любовью к ближнему, кто бы и откуда он ни был, вышел с честью и славою из трудного положения, какое послала ему судьба. Первым пришел он со своим помощником на помощь несчастным, и как настоящий солдат, последним оставил поле сражения, оставил только тогда, когда все сделал. Честь ему и слава! Истинный героизм духа проявляется в систематическом труде на благо ближнего, требующем неусыпного [70] внимании и согретом нежною заботливостью. Как и всякий чисто мирный труд, не рекламируемый трескучими фразами, труд этот, конечно, не был оценен по достоинству, да признаться, никто и не помышлял о его оценке. Помощник его, покойный Василий Михайлович Фрунзе, не смотря на свое скромное служебное положение, был человек всегда отзывчивый к нуждам ближнего и всегда во всякое время шел на помощь и помогал как умел и как мог словом и делом; он оставил по себе добрую память среди крестьян и киргизов. По своему природному уму и знаниям он стоял выше многих из окружающих его, и занимавших более высокое, чем он общественное и служебное положение, благодаря своему трудолюбию и занятию хозяйством он достиг было некоторой обеспеченности, так что он мог дать детям своим образование в гимназии, для которых он жил и трудился. Но времена и люди переменяются. Злоба и слепая ненависть его постигли... прежние друзья и приятели, раньше заискивавшие в нем, а теперь дослужившиеся всякими правдами и неправдами до титулярного и даже до надворного, отвернулись и понесли всякую небылицу и нелепость на человека, что отразилось на его службе, другие же просто начали вторить в униссон более сильным... Доведенный до отчаяния, оскорбленный и гонимый, он должен был бежать из того общества, которому так долго служил и отдал лучшие годы своей жизни, и нажитое кропотливым и тяжким трудом имущество все пошло прахом. Разбитый нравственно, и рассоренный материально, переживая страшные душевные муки, он умер одиноким вдали от родных и немногих добрых знакомых. Да будет же ему земля легкой. Во всяком случае как имя доктора Адама Викентьевича Пржегодского, так и его помощника Василия Михайловича Фрунзе заслуживают нашей полной признательности, и имена их, как деятелей, много потрудившихся и поработавших на благо и пользу местного общества в том числе и для только что прибывших в таком критическом положении новых наших подданных, дунган, должны быть записаны на страницах местной летописи крупными буквами, несмотря на скромное служебное положение последнего. [71]

Труд живой, производительный, ничем ненарушаемый и непрерываемый есть залог всякого успеха и благоденствия как отдельного человека, так и всей страны. В первый же год это сбылось и на только что пришедших к нам дунганах. К осени на указанном выше месте, которое так еще недавно было пустым и безжизненным, вполне сформировался и сложился поселок в чисто китайском вкусе. Здесь уже кипела жизнь полная довольства и счастья. Вдоль улиц, обсаженных молодыми деревьями, весело и беззаботно бегали дети, предаваясь незамысловатым своим играм; старики спокойно и бодро смотрели в будущее, и все, кто мог, молодые и взрослые, дружно работали, и страшное тяжелое прошлое, пережитое ими в течении многих лет, стало все дальше и дальше уходить из их памяти, при воспоминании о котором, и сравнении с настоящим положением, вырывался из груди вздох облегчения, и луч светлой надежды и полного спокойствия с каждым днем глубже проникал и заполнял их сердца; счастливая и довольная улыбка озаряла лица всех, глаза светились неподдельною радостью и они еще энергичнее и дружнее принимались за свой повседневный, живой и производительный труд.

XIV.

Годы тяжких испытаний и, лишений прошли, как для этих дунган, добровольно принявших подданство России, так и для остальных народов Средней Азии, недавно еще вошедших в состав великого Русского Государства, и дли всех их настала пора новой и счастливой жизни! Наступило наконец и для этих народов время спокойного и мирного существования, при котором единственно только и возможно дальнейшее развитие и совершенствование духовных сил и способностей как отдельного человека, так и целого народа. С течением времени забудутся ими гнет и насилия их деспотических правителей, тяготевших над ними в течении длинного ряда веков и доведших их до полной потери личного самосознания: надо думать, что при новых условиях жизни ослабнет также слепой и узкий фанатизм исповедуемой ими мусульманской религии с ее деспотическим учением о предопределении, [72] окончательно парализовавший их ум и волю, и тем убивший всякую самодеятельность духа и творческой мысли. Пройдет конечно не мало времени, чтобы совершился этот перелом в их духовной и нравственно жизни, но мы верим, что при благоприятных условиях жизни, созданных Россиею для приобщенных ею народов Средней Азии, духовные силы и способности этих народов широко и блестяще разовьются и они также примут деятельное участие в культурной работе совместно с другими цивилизованными народами, гораздо ранее их выступившими на путь прогресса и цивилизации, и настанет время, что эти, теперь жалкие забитые и запуганные народы внесут долю своего оригинального ума и своей самобытной мысли в общую сокровищницу человеческих знаний на благо всех, и займут также почетное место наравне с другими народами, достигшими уже ныне высокой степени цивилизации и культуры. Встречаются и теперь уже среди них отдельные личности, работающий с честью и славою на поприще научном и административном; при нормальных же условиях подобные явления должны повторяться все чаще и чаще, а это поведет к обоюдной только выгоде, к большему взаимному доверию и пользе общему делу — в смысле духовного развития и материального благосостояния каждой из сторон. И вековые среднеазиатские степи и пустыни оживут и покроются цветущими городами и селениями, и где прежде, широкой волной, беспричинно проливалась человеческая кровь, здесь будут дружно трудиться и работать люди, без различия их звания и народности, кто к которой принадлежит, но воодушевленные чистою любовью к правде и к ближнему и вооруженные лишь одними мирными научными средствами и пособиями, и все сойдутся во взаимном братском доверии друг к другу... Но это дело отдаленного будущего... А мы в настоящее время по мере наших слабых сил и средств должны содействовать к достижению и к скорейшему осуществлению такой цели.

А теперь скажем, что принятые нами дунгане оказались людьми замечательно трудолюбивыми и честными, благодаря столь дорогим своим качествам, в новом своем отечестве в короткое время, говорим это нисколько [73] не преувеличивая, они достигли блестящего материального благосостояния; все они без исключения в настоящее время вполне зажиточные люди, ни в чем не терпящие нужды, но много между ними есть и богатых. Подчеркиваем следующий фант, что несмотря на малую численность переселившихся к нам дунган сравнительно с численностию коренного туземного населения и пришлого русского люда, они уже с самого начала, по своем прибытии, оказали заметное влияние и притом в лучшую сторону на экономическую жизнь обширного здешнего края. Благодаря этим дунганам, в казне ежегодно остается не один десяток тысяч рублей, так как с приходом их всякого рода перевозка и доставка тяжестей и кладей сделалась весьма и весьма дешевле, и притом доставка всех кладей стала происходить гораздо скорее и быстрее, что имеет конечно большое значение. Дунганин не знает усталости, он едет день и ночь; времени для отдыха ему потребно лишь столько, сколько нужно для того, чтобы выкормить лошадей; раз выкорм лошади окончился, в какое бы время дня и ночи это ни случилось, и он едет далее. Все свои работы дунгане исключительно производят при помощи лошадей, за которыми они большие мастера ухаживать и умеют их отлично выращивать. Из слабосильной и малорослой киргизской лошади дунгане, путем тщательного и разумного ухода и кормления, добились получить крепкую, сильную и рослую лошадь, способную перевозить на далекое расстояние большие тяжести, и дунгане ценят поэтому своих лошадей очень дорого. Кроме, того с приходом их значительно понизились цены на все жизненные продукты и припасы, начиная с продуктов первой необходимости и кончая даже предметами роскоши. Они в обилии разводят все огородные овощи, как-то лук, картофель, редиску и проч. и проч. Посевом хлеба дунгане также занимаются в широких размерах. Работы на всякого рода мастерства также упали в цене — дунгане отличные кузнецы, слесари и знающие плотники. Но помимо всего этого, громадная заслуга за ними та, что они ввели в крае новую, дотоле неизвестную, отрасль сельского хозяйства, а именно: разведение риса, посевами которого _С каждым годом дунгане занимаются все в больших и больших размерах. Рис, ими возделываемый, оказался [74] прекрасного качества и, увеличивающийся ежегодно сбыт его, идет далеко за пределы области. Но самое дорогое и главное качество, которым обладают дунгане, это то, что они всякого рода поручения и обязательства выполняют честно и строго аккуратно; на слово, данное дунганином, можно положиться вполне, не делая никаких формальных договоров и условий, так по крайней мере было в первые годы по их приходе; за что берутся дунгане, можно быть вполне уверенным и спокойным, что они все сделают аккуратно и добросовестно, но в свою очередь и от других они требуют того же самого и поэтому ничего своего, даже самого малейшего, дунгане никому и ни в чем не уступят. Теперь начали доходить до меня слухи, что дунгане стали попадаться в разных неблаговидных проступках, будто бы в мошенничестве и воровстве. Из первые 10-14 лет за ними ничего подобного не водилось, это нам говорили многое множество раз те, которые постоянно и близко жили около них и имели с ними частые сношения; честностью и добросовестностью дунган они не могли нахвалиться, но если это так, как теперь говорят, то бесспорно, это — печальное явление и такое деморализирующее влияние, не обинуясь, приходится приписать окружающему населению, — киргизам, сартам и русским, — дунгане ведь очень мстительны. По нашим расспросам, как в окружном суде, так и у уездных судей, дел дунганских, имеющих уголовный характер, или таких дел, в которых дунгане были бы вообще замешаны, очень и очень мало, а раньше их совсем не было. Отрицательные черты их характера следующие: они раздражительны, запальчивы, злы и мстительны, но что они честны и случаев воровства как у посторонних, так и между собою, не бывает; если же и встречаются иногда, то это скорее вызывается с их стороны желанием или жаждою отомстить. Уходя из дома, все запоры дунган ограничиваются лишь тем, что они на двери дома накидывают закладку, в которую иногда вкладывают деревянную палочку, но большинство ограничивается тем, что притворяют ворота своего двора, и этого вполне достаточно: заперев таким образом свое имущество, каждый уходящий вполне уверен и спокоен, что никто, даже самый близкий сосед, не посмеет войти в дом и взять что либо. Как [75] хотите, а это — простота еще библейская. Если же по истечении 20-24 лет нравы и характер дунган несколько испортились, то в этом виноваты другие и об этом приходится только от души пожалеть. В жизни же своей дунгане в высшей степени воздержны, нетребовательны, довольствуются и ограничиваются лишь самым малым и необходимым; роскошь им неизвестна. Даже очень богатые люди по своему образу жизни ничем не отличаются от всех остальных.

Не раз уже нами упоминавшийся ранее, знаменитый проф. и академик Василий Павлович Васильев так писал по поводу этих самых дунган: «от дунган мы должны ожидать большей пользы для государства, чем от таранчей, и в культурном отношении: таких подданных, как таранчи, у нас множество: обитатели всего Туркестана не разнятся от них как в складе, мыслей, так и в приемах практической жизни. Дунгане внесут с собою культуру китайской жизни. Хотя, конечно, к нам перешел более народ, державший дотоле в руках оружие, но ведь в Китае солдаты не были прежде обременены военной службой; они и на караул ходили с трубочкой да с материалами своего ремесла. Наши дунгане, сколько известно, принялись у нас уже за хлебопашество, зарабатывают у нас хлеб мастерствами. Мы знаем, что китайцы не только превосходные земледельцы, садовники, огородники, но отличаются в ремеслах: они выделывают превосходный кирпич, отличные гончары, способны ко всем ремеслам, следовательно дунгане будут очень полезны для культуры края (курсив наш), который недавно еще стал разрабатываться и из кочевьев и дебрей превращаться в населенную местность» (Китайцы, новые подданные России, проф. В. П. Васильева, «Восточное Обозрение», 1884 г. № 2.). — Слова проф. Васильева, как мы выше видели, вполне оправдались относительно значения дунган для культуры края и к только что сказанному этим ученым мы добавим, что край этот из кочевьев и дебрей стал превращаться не только в населенную, но вместе с тем и культурную местность. Правда, процесс этот совершается медленно, и даже с трудом, но все же он происходит и идет вперед; в этом уже заключается прочный залог для дальнейшего развития и [76] благосостоянии края и его обитателей как коронных, так и пришлых. — «Для достижения высшего развития человечество ведет трудную, мучительную и медленную борьбу, говорит недавно умерший проф. Э. Ю. Петри, но борьба эта не бесплодна, и просветительные идеи, составляющие наше лучшее достояние, называемое нами гуманностью, растут вместе с самим человечеством и распространяются все далее и могущественнее» (Причины вымирания народов низшей культуры, проф. Э. Ю. Петри. Статья эта появилась сперва в немецком журнале Globus, а после переведена была в «Восточн. Обозрении».).

Этим я пока и закончу настоящую статью. Печальны и прискорбны сообщаемые факты, но что же делать, мне передавать их также было тяжело и больно, но правда и справедливость прежде всего. Таковы были первые шаги вступления дунган, в пределы России и тот прием, который они встретили со стороны господствующего здесь русского населения.

Я сказал, что дунгане достигли в короткое время у нас блестящего материального благосостояния благодаря своему замечательному трудолюбию и своей честности, но это благосостояние еще не дает, как известно, душевного спокойствия; оно не может еще служить мерилом нравственного и духовного их благоденствия. Как нельзя более наглядно это подтвердилось и на дунганах. Вскоре между ними самими пошли большие распри, крупные раздоры и несогласия, часто оканчивающиеся драками, а иногда даже и убийством кого либо. Весь поселок Каракунуз разделился на две сильно враждующие между собою партии, из коих одна партия, называется якши, а другая яман. Много стоило трудов и хлопот, чтобы примирить между собою эти партии, но все усилия и старания нашей администрации не привели ни к каким результатам. И вот уже не менее 20 лет, как идет эта вражда и ненависть между самими каракунузскими дунганами, теми самыми дунганами, которые когда то дружно и энергично боролись против общего злейшего своего врага — китайцев. Что же за причина такой жестокой и непримиримой злобы и ненависти этих дунган между собою? Но об этом до другого раза, так как и без того наша статья вышла очень длинная.

Ф. Поярков.

Текст воспроизведен по изданию: Последний эпизод дунганского восстания (Маленькая страница из прошлой жизни Семиречья) // Памятная книжка и адрес-календарь Семиреченской области на 1901 год. Семиреченский областной статистический комитет. Верный. 1901

© текст - Поярков Ф. 1901
© сетевая версия - Тhietmar. 2023
© OCR - Иванов А. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Семиреченский областной статистический комитет. 1901