ПЕТРОВСКИЙ Н. Ф.

ОЧЕРКИ КОКАНСКОГО ХАНСТВА

Еще очень недавно, на нашей так сказать памяти, Коканское ханство считалось самым обширным из всех независимых владений в Средней Азии. Хотя его ханы не пользовались, и мусульманском мире и в глазах своих подданных, тем значением, которое издавна было присвоено этим миром главе его — бухарским эмиром, но тем не менее власть коканских ханов признавалась, в большей или меньшей степени, на все» пространстве нынешних Русского Туркестана (без Заравшанского округа) коканских владений, Каратегина, Дарваза, Куляба, Шугнана, Бахана и даже (короткое время) Кашгара. — Исторические события, в которых на долю нас, русских, выпала самая значительная роль, низвели Коканское ханство до весьма ничтожных, сравнительно с прежними, размеров. В настоящее время ханство это заключает в себе только одну, довольно обширную впрочем, долину в среднеазиатском нагорье, прорезанную рекою Сыр-Дарьей, и известную, еще с древности, под именем Ферганы, т.-е., иначе говоря, обнимает, с прилежащими горами, пространство градуса в четыре по долготе и градуса в два с половиной по широте (неполных) и, следовательно, не превосходит 1000 кв. геогр. миль, или пространства некоторых больших уездов (Астраханского, Чердинского) или средней величины губерний России (Казанской, Смоленской, Тверской, Харьковской). Впрочем, равнинная и вместе с тем культурная часть ханства, лежащая, главным образом, [723] в югу от р. Сыр-Дарьи, занимает не более 275 кв. геогр. миль, т.-е. около четвертой части ханства. По сведениям покойного А. П. Федченко (Путеш. в Туркестан (Изв. Имп. Общ. любителей естествознания, XI т., 7 вып.)), у которого я взял вышеприведенные цифры, сказанная долина представляет довольно ровное степное пространство, имеющее, впрочем, несколько возвышений, которые, по сравнению с окружающими долину горами, кажутся не более, как холмами. На западе долина эта, небольшою полосою земли, верст в десять шириною, соединяется с общею степью, а на севере, востоке и юге она замкнута высокими горами, стоящими в непосредственной связи с тем обширным среднеазиатским нагорьем, для которого усвоено название Тяньшана. Широкая горная масса отделяет эту долину, на севере, от долины р. Таласа, другая, на юге, еще более трудно доступная, — от бассейна Аму-Дарьи. Горы, лежащие на восточной границе ханства, не составляют отдельного хребта или кряжа, а представляют скорее окраину общего нагорья, расстилающегося к югу от оз. Иссык-куля. Таким образом, описанная местность носит почти исключительно горный характер, но тем не менее культурная и историческая жизнь Коканского ханства, как ниже увидим, сосредоточилась не в горах, а у их подошв и на том ровном степном пространстве, где является возможность орошения и возделывания продуктов, свойственных оседлой жизни. — Если стать на крышу коканского кремля или даже на крышу какого-нибудь возвышенного здания в городе, то общее очертание границ ханства будет видно простому глазу. Почти кругом, как сказано выше, будут возвышаться, перед глазами зрителя, предшествуемые низкими предгорьями, громадные, с резко очерченными формами, массы гор, ясных и длинных, покрытых снегом с отдельными пиками, достающими на юге до 15 т. фут и более высоты. Между этими рядами гор тянутся местами продольные, частию возделанные, долины, а самые гряды прорезываются поперечными, скалистыми или покрытыми редкою лесною растительностию, трещинами, по которым стекает с гор множество обильных водою речек, служащих главными источниками орошения ханства, и потому почти никогда недостигающих Сыр-Дарьи, единственной большой реки, входящей в ханство из наших пределов, под названием Нарына, и, по соединении близ г. Намангана, с Малою Сыр-Дарьей, получающей свое настоящее название, орошение, при посредстве разнообразной величины и ширины [724] искусно разветвляющихся каналов (арыков) из сказанных горных рек и речек, дало возможность превратить равнинную часть ханства в богатый, хотя и не везде сплошной, оазис, перерывчатый степными пространствами, вследствие недостатка орошения, на правой стороне Дарьи и расстилающийся непрерывною, на протяжении около 250 верст, массою садов и полей — на левой. Возделанные пространства встречаются также и в горах — в нижних частях продольных долин и горних склонов, но там садоводства почти уже не встречается, а обработка полей совершается преимущественно без орошения, «под дождь» и «под яр.» Верхние части долин, с их обильною травяною растительностию, носят характер исключительно кочевой жизни: это — так называемые яйляу (летовки), богатые пастбища, куда на лето уходят и живут с своими стадами киргизы и другие кочевники.

Знаменитейший из государей Средней Азии, Султан Бабер, оставивший нам превосходные собственноручные записи о своей жизни, подробно и основательно описал, между прочим, и Фергану, в которой, в 1494 г., на двенадцати-летнем возрасте своей жизни, он начал свое, обильное разнообразными событиями, царствование. Вот как описывает Бабер местность нынешнего Коканского ханства (По английскому переводу Leydene’а и Erskin’а: Memoire of Zehir-ed-din Mahammed Baber. Lond. 1826 г.):

«Фергана — страна небольших размеров, но изобилующая зерном и фруктами. Со всех сторон она окружена горами, исключая запада — в направлении к Самарканду и Ходженту — где гор вовсе не встречается. С этой только стороны и может войти в нее чужеземный враг. Сейхун (т.-е. р. Сыр-Дарья), известная вообще под именем реки ходжентской, течет с северо-востока и, проходя через всю страну, направляется к западу. Протекая на севере от Ходжента и на юг от Финиката (т.-е. древнего Бенакента), более известного теперь под именем Шахрохии, река уклоняется потом к северу, в Туркестану, где, непитаемая в своем течении никакою другою рекою, она поглощается большою песчаною степью, лежащею ниже Туркестана, и в ней пропадает (Едва ли стоит упоминать, что в этом случае Султан Бабер ошибается). В этой стране находится семь округов, из которых пять лежат ка юге Сейхуна, а два на севере. Из округов, расположенных на южной стороне, один округ, центральный, называется [725] Андижаном и служит столицею Фергана (Теперь главный город ханства Кокан, которого тогда еще не было). Он изобилует зерном и фруктами; его виноград и дыни превосходны и урожайны. Во время созревания дынь их даже не принято продавать на полях: всякий может пользоваться ими даром. Нигде нет таких нашбаты (груш) (Нашбаты — груша, а не сорт дынь, как думают английские переводчики), какие родятся в Андижане. После Самарканда и Кеша (древнее название Шахрисябза) во всем Маверанагре нет крепости, равной по величине Андижану. Город имеет трое ворот. Крепость его расположена на южной стороне города. Мельничных канав, которыми входит вода в город, девять. Замечательно при этом, что вся вода, входящая в город, не выходит из него вовсе (т.-е. вся разбирается). Вокруг крепости, по краю ее рва, облицованного камнем, проходит широкая мощеная дорога, а за ней расположены предместья города, окруженные валом, идущим вдоль этой дороги. Округ изобилует зверями и дичью. Говорят, что фазаны его так жирны, что кушаньем, приготовленным из одного фазана, могут насытиться четыре человека, и кушанья все еще останется. Жители страны — тюрки; ни в городе, ни в селениях нет никого, кто бы не понимал по-тюркски. Обыкновенная речь народа такова, как и правильный книжный язык. Творения Мир-Али-Шира, прозванного Наваи, хотя он родился и процветал в Герате, написаны на этом наречии. Жители замечательны своею красотою. Ходжа Юсуф, столь знаменитый своими познаниями в музыке, был уроженцем Андижана. Климат округа нездоровый; осенью господствуют лихорадки.

«Другой округ есть Уш, расположенный к юго-востоку, но более на восток, от Андижана и отстоящий от сего последнего на четыре фарсанга (Фарсанг, или, по-узбекски, таш (камень) бывает разной величины, вообще от 6-ти до 8-ми верст) пути. При превосходном климате, он обильно снабжен текучими водами и чрезвычайно приятен весною. Прелести Уша прославляются даже в священных преданиях. На юго-восточной стороне города возвышается прекрасной фигуры гора, по имени Бара-Ког, на вершине которой Султан Махмуд-хан построил небольшой летний дом, а ниже его, на склоне холма, я выстроил в 902 (1496-7) году обширный дворец с колоннадою. Хотя первый расположен на более возвышенном месте, однакоже мною [726] выстроенный дворец гораздо приятнее: из него виден весь город, расстилающийся внизу с своими предместьями. Андижанская река, окаймленная по обоим своим берегам смотрящимися в воду садами, проходит через эти предместья и течет по направлению в Андижану. Кроме нее, город обилен водою ручьев. Весною здесь растут в изобилии тюльпаны и розы, особенно красивы фиалки. У подошвы горы Бара-Ког, между ею и городом, расположена мечеть, называемая мечетью Джуза, а с верху горы стремится большой и широкий поток воды. Ниже внешнего двора мечети расстилается прелестный, зеленеющий луг — место всегдашнего отдыха путешественников и прохожих и всегдашних шуток простого народа, спускающего на этот луг из сказанной речки воду на спящих там путников (Это место кажется английским переводчикам не совсем ясным. Но в подлиннике (по изданию Ильминского), с которым я сличал английский перевод, оно совершенно понятно. К помянутому лужку, как это и теперь всегда бывает, вероятно проведена была из горной речки оросительная канава (арык), временами запиравшаяся. Открытием запора вода напускалась на луг). В означенной горе, в последних годах царствования Омера-Шейх-Мирзы, была найдена порода очень красного, тонко-струистого красного с белым цвета камня, из которого выделывались черенки для ножей, застежки для поясов и т. п. вещи. По здоровому климату и красоте положения, во всей Фергане нет места, подобного Ушу.

«В западу от Андижана, в расстоянии семи фарсангов, лежит небольшой округ, Маргинан (т.-е. Маргелан), замечательный своими гранатами и абрикосами. Одна порода гранат, называемая «дона-калян" (большое зерно), сладкого с кислотою вкуса, превосходит гранаты Семнана. Жители знают средство вынимать зерна из зердалю (абрикоса) и вставлять на их место миндаль, после чего плод засыхает, и, таким образом приготовленный, бывает очень приятным на вкус и называется «сейхани». Всякого рода дичь здесь также очень хороша; в окрестностях водятся дикие козы. Все жители сарты, племя забияк, шумливое и буйное, известное во всем Маверанагре по своему самохвальству и склонности в дракам. Самые известные борцы Самарканда и Бухары — маргинанцы. Автор «Гидая» (т.-е. Шейх-Бурхан-Эддин-Али) был уроженец селения Рашдан, маргинанского округа.

«Другой округ — Асфера, лежащий в юго-западу от Маргинала, в расстоянии девяти фарсангов, у подошвы гор, [727] изобилует горными потоками и красивыми садами, в которых особенно многочисленны миндальные деревья. Жители его горцы и сарты. Среди небольших гор, к юго-востоку от Асферы, находится каменная плита, называемая «санг-айна» (зеркальный камень), шириною в 10 гязов (В подлиннике кары, т.-е. величин распростертых, перпендикулярно к туловищу, рук человека) и высотою в одном месте — в рост человека, а в другом — в его половину. Все предметы видны в ней, как в зеркале. Асфаринский округ состоит из четырех отделов, расположенных у подошвы гор. Один есть собственно Асфера, другой — Варух, третий — Сух и четвертый Хушьяр. Когда Могамед-Шейбани-Хан разбил Султана Махмуд-хана и Улхи-хана (В подлиннике — Алача-хан) и взял Ташкент и Шахрохию, и жил, около года, в горах Суха и Хушьяра, в большой крайности, и оттуда уже отправился в Кабул».

Затем Султан Бабер дает столь же подробное описание находящегося ныне в наших пределах ходжентского округа, которое, как не относящееся в делу, я не перевожу, и перехожу в следующему затем округу.

«Канбадам, соседний с Ходжентом округ, отстоящий от сего последнего в востоку на пять или на шесть фарсангов, же велик по своим размерам, но очень красив. Его превосходного качества миндаль, от которого этот округ и получил свое название (Кент — город, бадам — миндаль), вывозится в Индустан, Ормуз и другие страны. Между Канбадамом и Ходжентом тянется степь, называемая Хадервишь, в которой господствует чрезвычайно резкий и пронзительный ветер, дующий постоянно либо на восток, по направлению в Маргиналу, либо на запад, по направлению к Ходженту. Рассказывают, что несколько дервишей, встретив в степи этот ветер, разбились по-одиночке, не могли найти друг друга и погибли, крича: ха, дервиш, ха, дервиш. От этих слов означенная степь и получила свое название.

«Из округов, лежащих на север от Сейхуна, один есть Акси, известный в истории под именем Аксиката. От него и поэт Асир-ед-дин прозывается Аксикати. После Андижана город Акси, отстоящий от него на девять фарсангов к западу, считается самым значительным городом во всей Фергане. Омер-Шейх-Мирза сделал его своею столицею. Река [728] Сейхун течет под стенами городского кремля, стоящего на высокой стремнине, крутая рытвина которой служит ему рвом. Когда Омер-Шейх-Мирза сделал город своею столицею, он раза два эскарпировал эту рытвину с наружной стороны кремля. Акси — самая сильная крепость во всей Фергане. Предместья города отстоят от него несколько далее, чем на законную меру. Поговорка — «где ваш город и где ваши сады» (Города в Средней Азии состоят обыкновенно из самого города и окружающих его садов. В Акси, как видно, все это было перемешано) применяется в Акси в особенности. Дыни здесь превосходны, особенно один их сорт, называемый «таймури»: таких дынь не существует во всем мире. Хотя бухарские дыни также знамениты, но, после взятия мною Самарканда, когда я приказал привезти дыни из Бухары и Акси, и подать их на одном пиру, то эти последние оказались без всякого сравнения лучшими. Акси изобилует также местами для охоты с собаками и соколами. Между городом и Сейхуном находятся степь, в которой водятся дикие козы, а в местности, лежащей в сторону Андижана и покрытой гребеньщиком, встречается много сайг, маралов, фазанов и зайцев, чрезвычайно жирных.

«Другой округ на севере Сейхуна, Касан — незначителен по своим размерам. Как андижанская река течет от Уша, так точно аксуйская река идет от Касана. Климат Касана чрезвычайно хороший, сады его очень красивы, и так как все они расположены вдоль реки, по низменностям ее берегов, то местность эта носит название «пуштин-пишь-бурра» (т.-е. шуба из пяти барашков) и служит предметом свора между жителями Касана и Уша относительно красоты и климата их округов.

«На доходы Ферганы, без отягощения страны, можно содержать три или четыре тысячи человек войска».

К этому, замечательному по времени и личности автора, описанию Ферганы, или нынешнего Коканского ханства, можно прибавить только одно, что после трех с половиною веков, прошедших со времени написания означенных записок, и после десятилетнего, со времени занятия Ташкента, близкого соседства нашего с Коканским ханством, мы знаем о нем едва ли не более того, что передал нам о своей родине, в живых и художественных очерках, умный и любознательный авганец. Самые ошибки Бабера, как, например, об исчезновения [729] Сыр-Дарьи в песках за Туркестаном, и некоторое, извинительное впрочем, преувеличение при описании природы и красот своей родины, вполне окупаются подробностию и ясностию описаний, разнообразием замеченного, картинностию очерков. В этом отношении Султан Бабер далеко оставляет за собою даже многих новейших путешественников и в том числе одного наблюдательного русского, который, посетив не давно Кашгар, съумел заметить в нем только одно: что «канцелярский порядок Якуб-Бека находится на весьма низкой степени развития, и потому есть большое основание предполагать, что отпусков с исходящих бумаг у него при делах не оставляется».

Записки Султана Бабера, нашедшие себе прекрасных переводчиков у англичан и французов, к стыду нашему, на русский язык до сего времени не переведены. Если бы, вместо издания для туземцев газет на сартовском и киргизском наречиях и разных никуда не годных календарей, в которых мы высокоумно просвещаем туземцев о том, что перламутр есть камень и что в «Парансии" (т.-е. Франции) есть «Тир» (т.-е. Тьер), а у нас город «Кильсункипарса» (т.-е. Гельсингфорс), мы перевели и издали бы записки Бабера, то полагаю, что такое дело было бы несомненно полезнее, во многих отношениях, водворению киргизской прессы в степях Средней Азии.

О населении Коканского ханства я не намерен говорить здесь и именно потому, что общий характер двух главных народностей, населяющих Среднюю Азию, узбеков и таджиков, уже достаточно известен из разных сочинений и между прочим из весьма хорошей статьи Гребенкина (“Узбеки и Таджики”, в Туркестанском сборнике), а частные особенности этих народностей, живущих собственно в Коканском ханстве, пока совершенно неизвестны. Могу с своей стороны прибавить только одно, что, по своему географическому положению на крайнем мусульманском востоке, между язычниками китайцами, занимавшими нынешний Кашгар, горными племенами, плохими мусульманами, и киргизами, почти не-мусульманами, Коканское ханство не имело возможности, или еще е успело, сложиться по тому типу мусульманского общества и государства, рельефное проявление которого мы видим в Бухаре. Поэтому в коканском народе, как я мог заметить, гораздо меньше той фальши, скрытности, лицемерия, угодничества, напускной набожности и т. п., которые особенно резко [730] проявляются в характере бухарцев. В делах религии коканец, хотя, повидимому, и менее набожен, чем бухарец, но за то гораздо искреннее и веротерпимее сего последнего; в общественных сношениях он честнее, прямее и откровеннее бухарца. В частной жизни он менее деспот, более семьянин и вообще гораздо сердечнее и добродушнее бухарца. Словом, в нем менее того, что сарты так удачно характеризуют словом «шасдак» (как лук), т.-е. той особенности, что сколько раз ни узнавай сарта, в нем, подобно обнажаемой луковице, всегда остается нечто скрытое, которое нужно опять узнавать. Этими характерными особенностями населения Коканского ханства объяснятся, между прочим, и то обстоятельство, что в ханстве этом, вообще говоря, почти не существовало рабства или, по крайней мере, не было той открытой и беззастенчивой продажи людей на базаре, которая еще очень недавно существовала, а может и теперь еще существует в Бухаре, и которую я сам видел... Конечно, все мною сказанное о коканцах должно пониматься относительно, по сравнению с другими среднеазиатцами, и мериться на мусульманскую, а не европейскую мерку.

Исторические сведения о Коканском ханстве, как все вообще исторические сведения азиатцев, весьма шатки и неопределенны. Никаких записей, летописей, а тем более исторических сочинений, в ханстве этом, сколько мне известно, не существовало и не существует. Все немногое, что мы знаем об его истории — было добыто из сочинений нескольких лиц, посещавших ханство, из рассмотрения его монет и из распросов туземцев. Последний источник — самый главный — дал наибольшее количество исторических сведений о ханстве, но, к сожалению, к сведениям этим нельзя относиться с полным доверием потому, что в Средней Азии лица, даже более или менее образованные (в мусульманском смысле), бывшие не только очевидцами, но и участниками известных событий, сплошь и рядом не в состоянии рассказать о них, не перепутав времен, мест, лиц и обстоятельств, или не украсив своего рассказа какими-нибудь вымыслами и небылицами. О более древних временах и говорить нечего: тут один ответ на все вопросы: «кадым заманда», т.-е. это было в древнее время — нечто в роде нашего «при царе Горохе». На этом обстоятельстве стоит несколько остановиться. Наблюдая в настоящее время население Средней Азии, весьма трудно [731] составит себе, из этих непосредственных наблюдений, осязательную картину его прошлой жизни. Есть у него, правда, грандиозные архитектурные памятники и своеобразные поэтические сказания, свидетельствующие о бывшей у него когда-то совершенно иной, чем ныне, жизни, но на этом и кончается вся связь прошлого с настоящим. Теперешнее население Средней Азии до такой степени чуждо всем остаткам своего прошлого, так далеко стоит от него по своему складу жизни, развитию, образованию и т. п., что непосредственному наблюдателю решительно невозможно проследить в своем воображении историческую жизнь среднеазиатских народов, связать ее начало с концем. Ему не верится, например, чтобы эти, тонущие теперь среди лачуг и грязи, величественные и изящные здания, на которые нынешнее население смотрит с таким же безучастным любопытством, как и он сам, были воздвигнуты некогда не другим каким-нибудь народом, а предками того же самого населения, и чтобы это невежественное, трусливое, льстиво-угодливое население торгашей-«халатников» было потомками сильного и по-своему образованного народа. — В общей причине равнодушия среднеазиатского населения к своему прошлому, объяснить которое можно разве тем, что сам народ никогда не жил историческою жизнью, что все эти памятники не его, а его властителей, и напоминают ему не годы народной славы, а страдания и притеснения, — скрывается и частная причина: забвение своей истории. За то, среди такого круглого исторического невежества и отсутствия всякой любознательности относительно событий своего прошлого, с каким удовольствием останавливаешься перед теми, немногими и редкими, к сожалению, личностями в Средней Азии, которые, как например бывший шахрисябзский бек Джурабек, не только обстоятельно расскажут всякому желающему фактическую сторону того, что они видели и знают, но и дадут еще, иногда своеобразное, но всегда интересное, подкрепленное ссылками на прошедшее, объяснение внутреннего смысла событий.

Не желая уподобиться известному путешественнику по Средней Азии и историку Бухары, Арминию Вамбери, написавшему все сочинение — как доказано проф. В. В. Григорьевым в его превосходном разборе (Жур. М. Н. П. 1873 г.) этой истории — без знакомства с самыми существенными источниками, я не беру на себя смелости излагать здесь древнюю историю Ферганы, а ограничусь только [732] ближайшими к нам временами, сведения о когорт раесеяны в разных, иногда трудно доступных, сочинениях, и получены мною самим от туземцев Средней Азии.

Основателем управлявшей до сего времени Коканским ханством династии считается Нарбута-Бий, из узбекского рода Минг, бывший, как мне передавали туземцы, старшим аксакалом г. Кокана и потомком какого-то Чумач-Бия. Этого Нарбута-Бия, управлявшего Коканом, по рассказу спутника английского путешественника Муркрофта, Мир-Иссет-Уллы (Travels in Central Asia. Calcutta. 1872 г.), в последней четверти прошлого столетия, с 1770 по 1800 г., Я. Ханыков (Вест. И. Р. Г. О. 1851 г. ч. 1-я, кн. 1-я) отождествляет с Хан-Ходжею, упоминаемыми в путешествии в Ташкент Поспелова и Бурнашева (Там же), полагая, что имя Хан-Ходжа было только титулом Нарбуты. Чумач же Бий (из моих сведений) провидится в имени Джамчи-Бия, которого Ханыков (Труды Вост. Отд. И. Арх. Об. ч. 2-я, стр. 119) называет отцом Нарбуты и потомком Султана Бабера. В «Обозрении Коканского Ханства в нынешнем его состоянии» (Записи Рус. Геогр. Общ. 1849 г., кн. III) отцом Нарбуты назван Абдрахман-Батырь, владетель г. Исфары, убитый владетелем г. Кокана Эрдане-Беком, убитым, в свою очередь, Нарбутой в отмщение за смерть отца. Как бы то ни было, но про основателя нынешней династии коканских ханов, Нарбута-Бии, рассказывается, что он провел всю свою жизнь в войнах с соседями и постепенно покорил Андиджан, Наманган, Уш, Ходжент и другие, прилегавшие к его владению, местности, составлявшие в то время отдельные и независимые области. Впрочем, были ли покорены эти области именно Нарбутой — сказать трудно, так как история всех среднеазиатских ханств и к том числе Коканского (до самых последних дней) дает много примеров тому, что область, завоеванная каким-нибудь одним ханом, становится независимою при его преемнике или отходит к другому какому-нибудь хану и вновь завоевывается прежним владетелем. Взаимные набеги и войны были таи часты в истории Коканского ханства, что, при недостатке точных сведений, весьма трудно определить, когда именно совершилось окончательное присоединение к нему той или другой области. Несомненным остается только один факт, — что и всех этих войнах и набегах успех был, по преимуществу, [733] на стороне коканцев, вследствие чего Коканское ханство, в продолжение шестидесяти-пяти лет своего существования (от Нарбуты до встречи с русскими), постоянно и весьма быстро разросталось. Относительно последних годов жизни Нарбуты сведения разноречивы: по одним оказывается, что в 1799 г. он ходил войною на Ташкент, был разбит, взят в плен и в 1800 г. казнен в Ташкенте; но другим — что он умер естественною смертию вскоре после завоевания Ходжента, передав власть старшему сыну своему (а по другим сведениям — брату), Алим-хану. В «Обозрении Коканского Ханства» (См. выше), между прочим, говорится, что при походе Нарбуты на Ходжент защитником этого города был Ура Тюбинский владетель Худояр-Бек. Внук этого последнего, Абул-Гафар-Бек, потерявший в последний раз свое бекство после штурма Ура-Тюбе русскими войсками 2-го октября 1866 г., рассказал мне много интересного об истории своего бекства, бывшего, почти каждогодно, яблоком раздора между Бухарой и Коканом. История этой борьбы бросает свет и на события, происходившие в самом Коканском ханстве. По словам Абул-Гафара, во время ханствования Нарбуты в Кокане владетелем Бухары был Абул-Фейз-хан, Шахрисябза — Бек Назар, Гиссара — Мухамед-Алим и Ура-Тюбе — Фазиль-Бий, умерший в Самарканде от ран шахрисябзкого похода, а после него — сын его, вышеупомянутый Худояр. Во время правления Фавиля, Нарбута-Бий коканский, и Рахим-хан бухарский, приходили с войском под Ура-Тюбе, но не могли его взять и отступили. Вслед за отступившими командами погнался сын Фазиля, Худояр, настиг их, разбил, вырезал 20 т. человек и из голов их сложил в Ура-Тюбе пирамиду. — Преемник Нарбуты, старший сын его Алим-хан, продолжал идти по стопам своего отца. При нем Коканское ханство, как можно предполагать, увеличилось если не совершенным приобретением, то подчинением себе новых областей и, кажется, в их числе Ташкента (в 1803 или 1805 году). История этого времени лучше всего рисуется в судьбах Ура-тюбинского бекства, о котором, благодаря рассказам Абул-Гафара, мы знаем несколько больше, чем об истории соседнего с ним Копана. По словам рассказчика, по смерти его отца, Худояра, Ура-тюбинское бекство досталось брату Худояра, Баба-Беку Валями. Сын же Худояра, Бек-Мурад-Бек, брат рассказчика, был [734] правителем Ходжента. Желая завладеть Ура-Тюбе, Бек-Мураду-Бек обратился с просьбою о помощи к ташкентскому беку Юнус-Ходже (При нем в Ташкенте были наши Поспелов и Бурнашев) и вместе с ним несколько дней осаждал Ура-Тюбе, по взять его не смог и отступил. В отмщение за это нападение, Баба-Бек, владетель Ура-Тюбе, и Омар-хан, второй сын Нарбуты-Бия коканского, прогнали Бек-Мурад-Бека из Ходжента. Вскоре потом он явился к Баба-Беку с повинною, но как только был прощен, тотчас же убил своего дядю, за что и сам был убит детьми Баба-Бека и Самарканде, куда он был вызван эмиром Саидом бухарским. В заключение всей этой резни старший сын Нарбуты-Бия, Алим, в то время бывший уже коканским ханом, явился в Ура-Тюбе с войском, присоединил его к своим владениям и поставил там своего правителя, коканца Махмуд-Аталыка. Но на этом дело не остановилось. Некто Махмудехан, племянник по матери Худояра-Бека, назначенный эмиром Саидом бухарским правителем Санзара, пожелал захватить Ура-Тюбе для себя. После неудачного похода Алик-хана под Джизак, Махмуд явился из Санзара и взял Ура-Тюбе. Случилось это в последних днях ханствования Алима. Преемник его Омар поймал Махмуд-хана, отправил его в Кокан, а в Ура-Тюбе назначил своего правителя Раджаю-Гальчи. Но через три месяца отец рассказчика, Маараим-Аталык, правитель Пишагара, подчинив себе Заамин, вновь овладел Ура-Тюбе. — Я нарочно привел этот сухой рассказ, чтобы дать понятие, как жили, еще очень недавно, семьдесят лет тому назад, среднеазиатские владетели и как слагалось Коканское ханство. Что происходило в Ура-Тюбе, то повторялось и с другими бекствами. Разницы почти не было. — Живя в Ташкенте, для устройства завоеванной провинции, Алим-хан узнал, что против него составился заговор, имеющий целию лишить его жизни и передать власть родному его брату Омару, второму сыну Нарбуты. Долго медля принять решительные меры против заговорщиков, отправился наконец Алим-хан с небольшим отрядом в Кокан, но в ущелье Кендыр-Тау был убит выстрелом из ружья, посланного в нему на встречу джигита Омара, а по моим сведениям — был зарезан Майдан-Юлдашем, приверженцем Омара, желавшим угодить этим своему господину. Сказанное происшествие случилось и 1810 или 1812 году. По убиении Алим-хана власть над [735] Коканом перешла в его родному брату и виновнику его убийства Омару, ханствование которого отличалось тем же характером, как и его предшественников, т.-е. постепенным расширением своих владений. Во время правления этого хана была завоевана, между прочим, Туркестанская область с ее священным у мусульман городом Азретом (Туркестаном) (В мечети г. Туркестана хранятся останки популярнейшего святого Средней Азии, Ходжа-Ахмет-Ясави. При этом не лишним заметить, что в мусульманском мире есть, так сказать, святые аристократические и демократические, святые иманов и мул, и святые простого народа. Первыми полны Самарканд и Бухара, ко вторым принадлежит, между прочими, Ходжа-Ахмет-Ясави. К сожалению, мы, русские, плохо понимаем это различие. Какие-нибудь крохи на поправление мечети Ясави привлекли бы к нам гораздо больше сердца народа, чем пожертвования, например, на мазар Тимура, на половину украденное святыми блюстителями его праха). — Омар-хан, умерший в 1822 г., как кажется, был один из любимых народом ханов. Мне помнилось одно, очень распространенное в Коване, двустишие, в котором с особенною теплотою и любовию говорится об Омар-хане. Преемником Омара был старший сын его Магомет-Али (в просторечии Мадали)-хан. Разнообразное по событиям правление этого хана нам известно гораздо более, чем все предшествующие. При Мадали-хане, едва ли не в первый раз, обнаружилась в Коканском ханстве та борьба за господство и власть между двумя партиями — кочевников-тюрков и оседлых сартов — которая составляет главную характеристическую черту в истории этого ханства за последнее время. Следствием этой борьбы были погибель самого Мадали-хана, бесконечные убийства и страшная резня кочевников при первом ханствовании Худояра, убийство Малля-хана, смуты во время прихода русских в Среднюю Азию и, наконец — нынешние события в ханстве и бегство Худояра-хана в наши пределы.

Мадали-хан начал свое правление тем, что выслал за границу многих родственников своих, навлекших на себя его подозрение. Та же участь готовилась и младшему его брату, Султану Махмуду, успевшему однакож в-время скрыться из Кована в Шахрисябз, где он женился на дочери владетеля этого бекства и, сделанный впоследствии правителем принадлежащего Бухаре Урамитана, постоянно поджигал бухарского эмира к войне с Кованом. Я не стану рассказывать здесь о войне Мадали с китайцами в Кашгаре, в которой он поддерживал против сих последних прежних, мусульманских, [736] владетелей Кашгара, а также о походах его в Карагегин, Куляб, Дарваз, Шугнан, окончившихся присоединением этих горних владений к территории Кокана; я остановлюсь только на войне Мадали с Бухарой, так как поводом к этой войне были внутренние события Коканского ханства, а следствием — падение и убиение Мадали и продолжительные смуты, тянувшиеся, с небольшими перерывами, до самого прихода в Среднюю Азию русских. Рассказывают, что первые годы ханствования Мадали-хана отличались деятельностию и благоразумием, но потом, в 1840 году, после казни главного советника хана мингбашие (т.-е. тысяченачальника или главного лица ханства), Хакк-кулы, все круто изменилось: хан перестал занимала делами и проводил все свое время в гареме. Результатом такого положения дел явились страшные злоупотребления и управлении, общее недовольство и, наконец, заговор против хана влиятельных лиц ханства, желавших избрать себе другого хана и пригласивших для этого в себе на помощь бухарского эмира с вспомогательным войском. Эмир Нассрулла, давно уже искавший предлога к походу на Кокан, с которым он за это время уже не раз воевал и мирился, с радостию принял приглашение, и в 1842 г., явился под стенами Кокана, оправдывая свой приход якобы наказание Мадали за то, что он женился на своей родной мачихе. Вслед затем Кокан был занят, Мадали и часть его семейства убиты, а все Коканское ханство присоединено к бухарским владениям, под управлением наместника. Разумеется, при этом перевороте, как всегда бывает в Средней Азии, дело не обошлось без грабежа и всяческих насилий: эмир отдал город на разграбление, и четыре дня предавались его воины всяким неистовствам и буйствам в добровольно отдавшемся им городе. Устроив таким образом свои дела в Кокане, возвратился торжествующий эмир домой, в Бухару, но вскоре должен был убедиться, что все его недавнее завоевание потеряно. Освободителями Коканского ханства явились кипчаки, которые с этого времени и приобрели, на долгое время, первенствующую роль в ханстве. Приглашенные жителями Кокана освободить их от бухарского владычества, кипчаки, во главе со скрывавшимся у них родственником Мадали-хана, Шир-Али, тотчас же двинулись к Кокану, избили бухарцев и провозгласили Шир-Али ханом. Узнав о случившихся в Кокане происшествиях, эмир Нассрулла, осенью того же 1842 года, вновь отправился войною на Кокан, но на этот раз [737] поход был без успеха: один из кипчаков, по имени Мусульман-кул, а по прозвищу Чулак, т.-е. калека, бывший при Мадали-хане юзбаши (сотник), сумел вкрасться в доверие Нассруллы и обмануть его. Получив от сего последнего позволение поехать в Кокан и уговорить жителей сдаться, Мусульман-кул, напротив того, начал убеждать коканцев биться до последней капли крови. Совет был принять, средства обороны усилены, вылазки начали повторяться беспрестанно, и, после сорока дней осады, эмир Нассрулла, испуганный известием о составившемся против него заговоре и о нападении хивинцев на пограничные бухарские селения, принужден был снять осаду Кокана и возвратиться в Бухару. С удалением бухарцев мир и тишина водворились в Коканском ханстве. Шир-Али-хан, в то время довольно пожилой уже человек, оказался правителем добрым и кротким (Вместе с тем, он был и поэтом. Вот одно из стихотворений, характеризующее его музу:

Т.-е., поверие таково: если ханы со двора выходят, дождь идет (т.-е. благополучие льется); ты что за хан? если ты со двора выходишь, из глаз народа кровь льется). Он носил прозвище «пустяк» (т.-е. меховой коврик для обтирки ног, а в переносном смысле — тряпка), и все влиятельные кипчаки, само собою разумеется, заняли все государственные должности и взяли в свои руки все управление ханством. Так продолжалось дело до 1845 года, когда некто Мурат, сын поименованного выше Алим-хана (а не Ходжи-Бия, как находится в большинстве русских известий), скитавшийся до того времени в Шахрисабзе, Хиве и Бухаре, подстрекаемый эмиром Нассруллой, явился с бухарским отрядом в Кокан, убил Шир-Али и провозгласил себя наместником эмира. Мурат владел Коканом всего несколько дней — до прихода отлучавшегося в это время в Наманган Мусульман-кула. — Для понимания дальнейших событий ханства, необходимо знать, что после Шир-Али-хана, от двух его жен, осталось пять сыновей: Сарымсак, Суфи-Бек, Малля-Бек, Худояр и Султан Мурат. Узнав о случившемся в Кокане перевороте, Мусульман-кул, захватив с собою Худояра, который был в то время правителем Намангана, немедленно двинулся к Кокану, ворвался в город, казнил Мурат-хана [738] и поставил на ханство Худояра. Затем, зная о намерении Сарымсака, управлявшего тогда Ташкентом, заступить место своего отца, он изменнически пригласил его в Кокан и на дороге, между этим городом и Ташкентом, приказал убить его своим людям. С этого времени, т.-е. с первого ханствования Худояра (1845 г.) до 1853 г., началось в Кокане исключительное господство кипчакской партии. Пользуясь молодостию хана, которому в то время было не более 16-ти лет, Мусульман-кул управлял ханством почти самовластно. Рассказывают, впрочем, что правление его, называемое противною, сартовскою, партиею страданием под игом кипчаков, вовсе не было дурным для народа, ибо строгий и суровый Мусульман-Кул был, по-своему, довольно справедливым правителем и хорошим хозяином ханства. Все несчастие его управления заключалось не в нем самом, а в общей, издавна существовавшей ненависти к кипчакам и вообще к кочевникам оседлой сартовской партии, состоявшей в большинстве из таджиков, более образованной и развитой (в мусульманской смысле) и более развращенной. Видеть себя в руках кочевников чуждого племени, грубых и мало развитых, плохих мусульман, — было для этой партии верхом унижения. Взаимная ненависть, вызываемая обоюдными оскорблениями и насилиями, росла каждогодно и, благодаря сартовскому характеру самого хана, о котором будет сказано ниже, окончилась казнию Мусульман-кула и страшною резнею кипчаков, вар?оломеевскою ночью Средней Азии. Настало господство сартов, продолжавшееся до 1858 г., до первого бегства Худояра. Время самостоятельного управления Худояра с его любимцами, сартами отличалось теми же чертами, как его последнее ханствование нестесняемыми никакой опекой удовольствиями в мусульманском роде, притеснениями народа и полным отсутствием внимания к его нуждам и потребностям. Между тем, с севера двигалась новая, неведомая еще сила, русские, забирая, пока медленно, но прочно, нижнее течение Сыр-Дарьи. Важности и значения этого движения Худояр-хан, конечно, понять не мог, а тем более не мог предвидеть его последствий. Тем не менее, не без основания опасаясь русских, он послал управлять Ташкентом и наблюдать за русскими брата своего Малля-хана, который, считая себя более законным, чем Худояр, наследником Коканского ханства, сумел, с помощью кочевников, устроить свое дело так, что в один прекрасный день торжественно объявил себя ханом, возмутился против своего младшего [739] брата, на-голову разбил высланное против него войско и овладел Коканом. Худояр бежал в Бухару к эмиру Нассрулле, а потом переселился в Джизак и занялся более скромными занятиями — торговлею и каракешеством (т.-е. поставкой верблюдов, извозничеством). Малля-хан и вновь возродившаяся партия кочевников с новым ее предводителем, кипчаком Алим-кулом, известным борцом с русскими, убитым за несколько времени перед штурмом Ташкента, властвовали не долго, около двух лет. По зависти ли к Алим-кулу, пользовавшемуся огромным влиянием на хана, или по какой-нибудь, неизвестной еще причине, но лица это же самой партии, кипчаки: Чотан пансад, (пятидесятник), Рисали пансад, Хыдыр-Али ишик-агаси (букв. начальник дверей, камергер), и ташкентцы: Худай-Назар и Шадымаз Ходжа, составили против хана заговор, и в одну ночь, когда хан (по рассказу его доктора, моего знакомца Ассадулабева, живущего теперь в Ташкенте), выпив на ночь одуряющего напитка из маковых головок (кукнара), отправился спать, ворвались в его спальню (предварительно заперев доктора в его комнате) и изрубили его саблями, избрав, на другой день, ханом 16-ти-летнего юношу Шамурата, сына упомянутого выше Сарымсака, старшего брата Малля-хана. Дальнейший рассказ я приведу со слов очевидца, вышеуказанного доктора Ассадулабева и жены Малля-хана, Джанетт, также живущей теперь в Ташкенте. Тотчас после сказанных происшествий правитель Туркестана Канаат-ша, а также и убийца Малля-хана, Шадыман Ходжа, возвратившийся в Ташкент, написали письма в Джизак к Худояр-хану и обещали возвратить ему ханство. Худояр тотчас же явился добывать ханство, но пришел без войска и даже без приближенных. Все предвещало продолжительные смуты. Лицом к лицу становились две недавно враждебные партии, с равною силою и равным значением: с одной стороны Худояр, надежда партии сартовской, с другой — Шамурат или, вернее, Алим-кул с кипчаками. Действия начались со стороны последних. Объявив поголовное ополчение (кыл-куйрюк), Шамурат-хан двинулся в Ташкенту с огромным войском, в числе которого находились, между прочим, и убийцы Малля-хана. Однакож, несмотря на многочисленность войска, ярость приступов, отважность предводителей, Ташкент не сдался, и Шамурат-хану пришлось идти обратно. Вслед за отступившими двинулся и Худояр и нагнал Шамурата, переправившегося уже за Дарью близ местечка Самгара, на этой стороне реки. Такой успех [740] Худояр-хана произвел то, что в войске Шамурата тотчас же явилась измена: первый пример ей подали те самые лица, которые убили Малля-хана; они написали письма в Худояру и решались перейти на его сторону. Тогда Алим-кул, только что пришедший из Андиджана, приказал немедленно оцепить хана (Шамурата) стражей и в его присутствии произвел кровавую расправу с изменниками: Хыдыр-Али, Худай-Назар, Чотан и Рисали были немедленно зарезаны. Но и это не помогло: войско разбежалось, а Худояр-хан вошел торжествующий в Кокан. Все эти обстоятельства только разжигали взаимную ненависть партий, усиливая общее смятение. Шамурат-хан и Алим-кул бежали сначала в Маргелан, потом в Яр-Мазар, причем первый будто бы был взят в плен и был отправлен в Ташкент. Наконец, некто мирза Ахмет, бывший некогда правителем Ташкента и играющий теперь большую роль в Кашгаре, провозгласил ханом какого-то Шаруха. Словом, смятение было полное. Не надеясь с ним справиться и испытав уже под стенами Кокана битву с вновь усилившимся Алим-кулом, Худояр-хан обратился за помощью к теперешнему бухарскому эмиру Музаффар-Эддину, который прислал к нему сначала войско, а потом приехал сам. Началась мелкая, отдельная резня почти на всех пунктах. Войска эмира доходили до Уша и Узгента, но восстания не усмирили. Поэтому, или по каким-либо другим соображениям, но вслед за тем эмир быстро изменил свою политику: помирился с Алим-кулом, прислал ему подарки — золотую палку, тюбетейку, шашку, пояс и прекрасный коран, и увел свои войска из Кокана. Освободившись от самого главного и сильного врага, Алим-кул немедленно взял Кокан и сделал ханом Саид-Султана, сына Малля-хана. Худояр-хан опять бежал в Бухару. Повидимому, для Алим-кула и его партии настало наконец спокойное время, которым он и начал-было пользоваться для приведения в порядок дел ханства и уничтожения навсегда сил противной ему партии; но время это было недолго: с севера надвинулись русские, в борьбе с которыми, 9 мая 1865 г., ему суждено было погибнуть, а с запада пришел эмир, занял Ходжент, и вновь посадил в Кокане Худояра.

В заключение, я прилагаю здесь, не лишенную некоторого интереса, родословную табличку коканских ханов, составленную мною но местным распросам. За полную ее верность поручиться не могу. [741]

[742] Запертое от всего образованного мира физическими и духовно-нравственными преградами, мусульманское население Средней Азии, в продолжение многих веков, вело жизнь совершенно исключительную, непохожую на жизнь прочих народов. Коренным основанием этой жизни служил и служит, как известно, религиозный кодекс, «шариат» (Шариат, по своему составу и характеру, представляет систематически разработанное арабскими учеными каноническое и гражданское право мусульман, насколько оно проявилось в основной книге мусульманства — коране. Поэтому, шариат не есть название какой-нибудь одной книги, а содержание многих книг, излагающих права и обязанности мусульман. В Средней Азии шариат практикуется по книге, называемой “Мухтессер-уль-викаят”, в Индии — по сборнику “Гидая», к Турции — по “Мультека”) — буквально «путь» для достижения дели, указанной Богом каждому мусульманину, — определяющий все проявления жизни сего последнего, от рождения до смерти, и излагающий права и обязанности мусульман по отношению в Богу, самому себе и другим лицам. Под влиянием этого кодекса, конечно, с течением времени несколько изменившегося против своего первоначального типа, и при отсутствии, вне шариата, всякой умственной жизни и движения (Не только всякое мусульманское сочинение, о каком бы предмете оно ни говорило (даже об усладе женщин, лязети ниса — книга, которую я сам видел), всегда начинается религиозным предисловием, и даже представление маскарабаза (шута), дарваза (канатного плясуна, фокусника и т. п.) постоянно предшествуется и оканчивается молитвою), мусульманское население Средней Азии сложилось в весьма компактное и однообразное общество, с своеобразным бытом и особым миром понятий, идей, нравственных правил и мировоззрений (Читавшаяся некогда ради забавы и давно уже забытая прелестная книга Мориера “Мирза-Хаджи-Баба в Испагани”, должна бы была получить, в настоящее время, для нас, русских, занявших оседлые местности Туркестана, особое значение. Такого глубокого знания мусульманской природы и такого мастерского и художественного сопоставления мусульманских идей с европейскими, какие находятся в этом романе, едва ли найдется в самых ученых и серьёзных сочинениях. Один очень умный востоковед говаривал мне, что книгу Мориера следовало бы давать, прежде всякой инструкции, всем отправляющимся изучать Восток). При этом, как и следовало ожидать, в мусульманском обществе должны были выработаться и свои особые, ему только свойственные, идеалы человека вообще и правителя страны в особенности. Таких идеалов правители страны существует в Средней Азии, если я не ошибаюсь, два, весьма различных по своему характеру, краскам и обрисовке. Очень может быть, что в создании их, кроме указанных причин, участвовало и племенное различие в характерах двух [743] господствующих народностей Средней Азии — таджиков и узбеков, как это видно, например, в народной (а не книжной) легенде о царевне Ширин и ее двух женихах, в действиях которых характерные черты обоих племен высказались с особенной рельефностью. Один из народных идеалов рисует власть как ученого и святого, строгого исполнителя «шариата», сурового святошу, скупого в своей частной жизни, но щедрого на дела милосердия и духовного просвещения, воинственного не ради своей собственной славы, а ради дел божиих. Таковым, если не на самом деле, то в воспоминании народа, был, например, Шамурат, хан бухарский, и таковым же старается быть теперешний и Якуб-бек (или Бадаулет и эмир) кашгарский. Другой идеал власти — батырь (богатырь) и джигит (молодец), не особенный ревнитель шариата, но справедливый в душе, защитник народа, воинственный, щедрый и великодушный. Странное дело, по этот идеал воплотил себя в неродном воображении в последнее время не мусульманин, а кяфир и русский — «Шир-наиб" (лев-наместник), т.-е. генерал Черняев. В этом обстоятельстве, т.-е. в некотором сходстве характера первого покорителя Туркестана с народным идеалом властителя, и лежит, по моему мнению, причина той громадной популярности, которою пользуется его имя в Средней Азии.

Бывший владетель Коканского ханства, Саид-Могамет-Худояр-хан, не обладает ни одним из качеств двух вышеописанных народных идеалов мусульманского властителя, и потому, в связи с другими обстоятельствами, о которых будет сказано ниже, никогда не пользовался ни любовью народа, ни преданностию своих приближенных и единомышленников. Кипчак по происхождению, проведший свою раннюю юность среди кочевников, Худояр-хан, по рассказам лиц, близко его знающих, не имеет в своем характере ни одной хорошей черты своего племени и вообще ничего кипчакского. По своим привычкам и наклонностям он приближается не к кочевнику и узбеку, а скорее к сарту и таджику, т.-е. промышленнику и торгашу по преимуществу. Независимое положение, или, в мусульманском смысле, безнаказанность, сгладили в нем ту приниженность, лживость, изворотливость и ласкательство, которые так резво бросаются в глаза каждому в характере сарта; но за то это же положение развило в нем неудержимую жажду к личной наживе и страсть к обогащению всяческими средствами, даже в ущерб своим собственным [744] интересам. Я видал в Средней Азии много лиц, бывших в прежнее время независимыми владетелями, и не знаю ни одного из них, который бы умел или считал возможным для себя занятие торговлею и промышленностью. Буржуазный же Худояр-хан, Людовик-Филипп Кокана, если так можно выразиться, смотрел на это дело иначе: как только неблагосклонная судьба лишала его поместья — Коканского ханства, он всегда сумел пристраиваться где-нибудь в Джизаке, так, чтобы продолжать, хотя и в меньших размерах, свое любимое занятие — наживу денег. В то время, когда другие, подобные ему, несчастливцы служили при дворе бухарского эмира, подвергаясь всем случайностям своего положения (Известный Дост-Магомет, эмир авганский, бежавший от англичан в Бухару в эмиру Нассрулле, выдержал большие неприятности от сего последнего, желавшего взять в себе в “бачи” сына Дост-Магомета, красивого мальчика Шир-Али, теперешнего эмира авганского. Притеснения эти принудили Доста оставить Бухару), Худояр-хан спокойно торговал себе в Джизаке, выжидая время возвратить утраченное, чтобы снова приняться за прежнее — выжимание денег у своих подданных. Еслибы при таком характере Худояр-хан обладал большим умом, чего однакоже нет, то и тогда трудно бы было предположить, чтобы он мог помириться с приходом в Среднюю Азию русских, отнявших у Коканского ханства едва ли не девять-десятых ее территории, и, как выражались наши местные политики, искренно и нелицемерно понять свое положение и свои отношения к России. Русских, которых он никогда не понимал и не любил, он терпел потому, что они защищали его от Бухары и своею дружбой с ним поднимали его в глазах своего народа, и тем самым давали ему возможность обирать этот народ по своему усмотрению. Об этом предмете и нашем, на его счет, заблуждении мы поговорим ниже, а теперь возвратимся к прерванному. Не довольствуясь законными налогами, определенными шариатом и обычаем, Худояр-хан каждогодно открывал новые предметы обложения и раз от разу становился изобретательнее. Несмотря на то, что податями облагались каждый сноп сена, чашка молока, десяток яиц, вынесенные на базары, изобретательному хану все еще было мало: он сделал регалией пляски скоморохов, вождение медведей, игры фокусников, поручив эти занятия своим людям или отдав их на аренду за известную плату. «С нас тащут за все», говорил мне один [745] коканец: «за караул лавок, которые мы сами окарауливаем, за место на базаре, где мы временно останавливаемся с своими конями, за купленную пьявку, за проданный хворост и солому. На ханские работы выгоняются тысячи людей; рабочим не только не дают денег или пищи, но еще с них берут деньги, и, избави Боже, если кто-нибудь уклонится от работы: бывали примеры, что таких людей, на самом месте работ, живыми зарывали в землю».

Понятно, что подобное положение дел, даже в Средней Азии, существовать долго не могло и рано или поздно должно было кончиться если не нашим вмешательством, то общею народною вспышкою. Люди, благоразумные и неослепленные игрушечными отношениями к своей власти, давно видели исход коканских дел и не раз говорили, кому следует, что, поддерживая Худояра-хана, мы бесцельно вооружаем против себя коканское население и этим самым отлаем его под влияние Кашгара. Но, к сожалению, этих людей не слушали.

Выше я уже заметил, что отношения наши в Худояр-хану никогда не были и не могли быть с его стороны искренними. О фактах, на которых я основываю мое настоящее мнение, далеко, впрочем, не единичное, я скажу ниже, а теперь не могу обойти молчанием, что в весьма дельной и хорошей книге М. А. Терентьева «Россия и Англия в Средней Азии», отношения наши к Кокану и личность самого Худояр-хана выставлены далеко не в том свете, в каком они действительно существовали. Обстоятельство это можно объяснить себе только тем, что г. Терентьев, смотрящий совершенно верно на нашу политику в Средней Азии и хорошо знающий, какое значение имеют на Востоке все договоры и условия, отступил, по отношению к Кокану, от своего взгляда, приняв писанное за действительно существовавшее и обычные восточные вежливости за неподдельную искренность отношений. Выше уже было описано, что за личность Худояр-хан, бывший хан коканский. Достаточно знать эту личность, так сказать саму по себе, «an sich», не рассматривая ее отношений к русским, чтобы сказать, что ни ясного понимания своего положения, ни тем более искренности отношений от такого характера ожидать трудно, как трудно ожидать искренности в делах со всяким сартом, где замешаны его личные и, почти всегда, единственные в его жизни интересы. Уверять же, что Худояр-хану было выгодно иметь двоими соседями русских, отнявших около девяти-десятых ханства и державших его, хотя и не в строгой, но в [746] постоянной опеке — дело не статочное. Факты подтвердят сказанное. Кому неизвестно, что Худояр-хан готовился к войне с нами вскоре после занятия нами Ташкента, и благоразумно удержался от нее только по совету нашего же туземца, обидев этим, как носились слухи, одного нашего покорителя, — что он готовился помогать эмиру во время самаркандского похода и не совершил этого только потому, что не получил желаемых известий от своего благоразумного посланника, бывшего в то время при наших войсках, все эти начинания не привели в желаемой развязке не по его собственному сознанию, а вследствие внешних причин — не больше. Сам он всегда был готов попытать счастья. Приготовления к войне делались в ханстве и во время хивинской экспедиции, и во все время ханствования Худояра. Откуда же взялись эти 39-ть пушек, которые были недавно взяты при Махраме? Мы, жившие в Ташкенте, хорошо знали, когда лилась каждая пушка. Что касается до нашего торгового договора, то Худояр-хан всегда смотрел на него как на некую только любезность, сделанную в угоду нам, но которую он всегда может и взять обратно. Для доказательства я приведу один документ, вполне достаточный, чтобы видеть, как понимает Худояр торговые договоры; это ответ его по поводу жалобы наших купцов на излишние сборы за вывоз из Кокана хлопка, составлявшие, кроме зякета, 1 руб. 90 коп. за каждого верблюда (16 пуд.). Забывая статью им же подписанного торгового договора, что со всех товаров, идущих из русских пределов в Кокан и обратно, должно взиматься столько же, сколько в Туркестанском крае, и зная, что у нас никаких сборов, кроме зякета, не существовало, Худояр-хан, в помянутом ответе, подтвердив справедливость заявленного в жалобе факта, весьма наивно отвечал, что «четыре или пять лет тому назад, когда, по приказанию моего брата генерал-губернатора, приезжал в гости послом полковник Шауфус, то он передавал мне просьбу его высокопревосходительства (т.-е. дело идет о самом торговом договоре) относительно хлопка, и я, из уважения и желая порадовать (!) брата моего генерал-губернатора, принял просьбу его (договор-то!) и сбавил взимание с 60 теперь на 1/2 тилли (1 р. 90 к.), и с этого времени взимание по 1/2 тилли с каждого верблюда с хлопком вошло в обычай, как в отношении русских купцов, так и мусульманских. Между русскими и мусульманскими купцами различие нет; относительно первых, по приказанию моему, даже оказывается мехтером (сборщиком), [747] муллой Мир-Касимом во всех случаях внимание и великодушие. Не знаю, что будет, если уничтожить существующий уже несколько лет между нашими и русскими обычай, так как в каждом государстве существует много подобного рода узаконений. Вам, как образованным, лучше должны быть известны обычаи и постановления каждой страны». Где тут понимание заключенного обязательства, сознание в необходимости его исполнения? Любезность к «брату», не больше...

Причина нашего заблуждения относительно Худояр-хана заключалась в его посланнике, живущем постоянно в Ташкенте. Мирза Хаким Парваначи, весьма почтенная личность, давно знает русских и их порядки, вполне их понимает, и давно свыкся с ними. Вращаясь между русскими и бывая в Кокане наездом, мирза Хаким совершенно загородил собою, большинству из нас, своего хана и тот действительный, а не фантастический, в его личности выражаемый, Кокан, который, в сущности говоря, не имеет ничего общего с своим представителем. Слушая его мнения, высказывая ему свои взгляды, им понимаемые и одобряемые, мы совершенно забывали, что с нами беседует совсем русский человек, а не коканец, и наивно думали, что весь Кокан должен быть непременно точно таким же, как и его представитель, а между тем на деле выходило совсем не так. Этот самый представитель считался в представляемой им стране чуть ли не кяфиром или, по меньшей мере, чужим человеком. Поэтому, уже вскоре после переселения посланника в Ташкент, а в последнее время в особенности, советов его не только перестали слушать в Кокане, но и нередко старались поступать противно его советам, подозревая в них неискренность и русское коварство. С другой стороны, мы, русские, чем более жил среди нас коканский посланник, тем более убеждались, что Кокан цивилизуется и воспитывается в желаемом нами направлении. Выходило пресмешное qui pro quo, которого мы не замечали. Наконец делу надлежало разъясниться, и оно разъяснилось, как всякий водевиль, пятым действием, открывшим взаимные недоумения.

В заключение мне хочется сказать несколько слов об одном предмете, хотя прямо и не относящемся в Коканскому ханству, но тем не менее имеющем связь с последними событиями в ханстве. Я разумею вторжение коканских шаек в наши пределы с целью возмутить, против русских, население [748] Туркестанского края. Не только кто живал в Средней Азии и несколько ее знает, но даже и тот, кто хотя немного интересовался положением дел в этой стране и следил за происходившими в ней событиями, невольно недоумевает и становится втупик перед объяснением себе этого, нежданно-негаданного, вторжения. Каким образом могло случиться, что после побед наших в Средней Азии, после страха, нагнанного взятием Ташкента, после Ирджара, самаркандского погрома, хивинской экспедиции, маленькое ничтожное ханство Кокан, «наш вассал», как называли его наши местные политики, проявило такую продерзость, что не только прогнало своего хана, не спросясь нас, но и выслало в наши пределы свои мятежные шайки в таких размерах, что объяснить их вторжение простым стремлением к грабежу уже не приходится, так как восстание в ханстве руководится не темными лицами из народа, а бывшими приближенными хана и, кажется, его старшим сыном (Относительно этого сына, Нассредин-Бека, сделавшегося теперь коканским ханом, следует заметить, что все уверения об его уме, любви к прогрессу, расположение в русским, желание жить с ними в мире, также ненадежны, как и те восхваления, которые делались недавно относительно его отца. Достаточно припомнить один, вполне достоверный факт, переданный, года два тому назад, г. Раевским в газете “Голос,” о том, как этот Нассредин-Бек, приехавши в Ташкент в гости к русским, чествуемый и прославляемый (один местный оратор сравнил его даже с Петром Великим) в тоже время секретно подсылал с предложением денег и дружбы к живущему в Ташкенте пленному беку и раздавал в азиатском городе деньги и халаты жителям), которым, конечно, должно было бы лучше, чем другим, быть известным, с каким соседом затевают они ссору? Где же это моральное значение русского имени в Средней Азии, сознание ее населением и владетелями независимых ханств нашей силы и невозможности борьбы с нами? Оказывается, что влияние наше в Средней Азии таково же, каким оно было перед взятием Ташкента, если не хуже, ибо тогда оседлый Туркестан нас едва знал, а теперь, по истечении десяти лет, он мог бы, казалось, познакомиться с нами поближе и помириться с свое» судьбою. Однако-ж ничего этого не случилось, и мы очутились в том же положении, как будто сейчас только пришли в Среднюю Азию. Такие вопросы заставляют невольно призадуматься всякого, кому дорога и близки наши политические интересы в Средней Азии, и вникнуть поглубже в положение дел на нашей среднеазиатской окраине. Я объясняю себе сказанные обстоятельства двумя причинами — самою отдаленною и самой [749] ближайшею: общих, объединяющего характера, религиозно-политических движением в среде самого мусульманства, и современным положением дел в нашей среднеазиатской окраине.

Читателям «Вестника Европы» вероятно памятна статья гр. Кутайсова о магометанском религиозном движении в Индии, помещенная в двух книжках этого журнала за 1873 г. В означенной статье, составленной по известной книге Hunter’а (The indian musulmans), весьма обстоятельно рассказывается, каким образом чисто-религиозное и высоко-нравственное само по себе учение известного аравийского сектатора Абдул-Ваггаба, перейдя на индийскую почву, стало страшною политическою сектою, постепенно разростающеюся и грозящею окончательно поколебать в Индии английское владычество. Отбросив все второстепенные религиозные вопросы, индийские ваггабиты занялись развитием главного догмата их секты — обязанности ведения священной войны против неверных, создав для этого громадную литературу религиозных трактатов, популярных рассказов и песен, и ревностных, энергических проповедников, распространяющих, с полным самоотвержением и от глубины души, учение их секты. Последователи ваггабизма в Индии доказывают, что ни один правоверный не может надеяться на блаженство будущей жизни, если он останется в настоящем угнетенном положении, что для спасения души ему следует выбрать или войну против угнетателей-неверных, или бегство из проклятого края. Истинный правоверный не может и не должен быть предан неверному правительству; преданность его в этом случае не только преступна, но и навсегда заграждает ему путь в царство небесное. Только лицемеры могут препятствовать своим соотечественникам вести священную войну или бежать из оскверненного края. В стране, где, противно воле Бога, допускается, вместе с мусульманскою, другая религия, чистота истинной веры не может быть сохранена. А потому магометане должны соединиться и приложить все средства для достижения одной цели — истребления неверных и освобождения родины. — Вот какое учение, охватив, по сознанию самих англичан, почти всю Индию, движется к нам в Среднюю Азию. Этим, конечно, я не хочу сказать, чтобы последние события в Боканском ханстве и Русском Туркестане были произведены последователями ваггабизма и имели своею ближайшею причиною учение этой секты. Я далек от такого мнения, но я убежден, что общее, туманное и не вполне выяснившееся еще для самих среднеазиатских мусульман, [750] политико-религиозное брожение в Индии, так сказать, атмосфера ваггабизма уже проникла в Среднюю Азию и начинает производить свое действие, выражающееся пока в отдельных, еще мало заметных, но уже знаменательных явлениях. К сожалению, мы, русские, в Средней Азии слишком мало знаем наших мусульман! слишком небрежно относимся к тому, что делается в их умственном мире; потому подобные явления, в большинстве случаев, либо остаются нам вовсе неизвестными, либо останавливают на себе наше внимание только как частные случая. Мы запрещаем, например, нашему офицеру, мусульманину, завести в крае литографию для туземцев, опасаясь проявления мусульманского фанатизма, и либерально допускаем к себе из Индии десятками верблюдов литографированные там книги, не справляясь об их содержании. Случалось, по временам, что по всему краю ходила какая-то «васият-нама» (увещательная грамота), возбуждая разные толки, и едва ли многие из нас знали об этом обстоятельстве. Наконец, бывали и такие случаи, которые прямо напрашивались, так сказать, на более серьёзное их обсуждение. В 1871-м году на почтовую станции Карасу, близ Ташкента, сделано было нападение шайкой туземцев, причем самая станция была сожжена, а ночевавший в ней проезжий офицер, Колесников, убит. Я не знаю, как посмотрело на это дело следствие — признало ли оно мятежную шайку разбойниками или фанатиками, стремившимися к Ташкенту на соединение с ожидавшим ее будто бы там Магометом, но мне известно, что глава этой шайки ишан Ишь-Магомет-кул, житель селения Юнгушкалика (Куль-кара тож), скрывшийся от преследования в коканские пределы, был одним из любимых учеников некоего Суфи-Бадаля, коканского сектатора, приходившего, лет двадцать тому назад, в Ташкент распространять там свое учение, ничем не отличающееся от ваггабизма. Хотя Суфи-Бадаль и был, как говорят, прогнан ташкентцами с позором, но несомненно, что учение его, судя по Ишь-Магомет-кулу, нашло себе учеников и приверженцев. к этому я должен прибавить, что индийские ваггабиты существуют уже в Калхе и Бухаре, а следовательно, они должны быть и в нашем Самарканде, находящемся с Бухарой в самом тесном духовном общении.

Сводя все вышесказанное к одному заключению, я не прочь думать, что недавнее вторжение в наши пределы коканских шаек имело своею отдаленною причиною именно то, вышеописанное, религиозно-политическое движение в среде [751] мусульманства, которое, в резко определенной форме, выразилось уже в англо-индийских владениях и в неясном и несложившемся еще учении бродит уже в Средней Азии, а в том числе и в Коканском ханстве. — Теперь несколько слов о другой причине вторжения коканцев — положении дел в нашей среднеазиатской окраине. — Условлено говорить, что приход наш в Среднюю Азию принес этой стране, взамен прежнего деспотического произвола ее владетелей, порядок и спокойствие, обеспечение личности и имущества, и вообще все условия к спокойному и безмятежному пользованию гражданскою жизнию, — что успешное распространение нашего влияния заключается будто бы в том, что мы, русские, не стесняем туземцев не только в их религиозных верованиях, но даже и в их обычаях. Мы ничего не навязываем им насильно, предоставляя им полную свободу в этом отношении. Убеждение же в нашем превосходстве и в том, что масса туземцев постепенно мирится с нами, привыкает в русскому владычеству, составляет постоянную причину неудовольствия против нас духовенства и лиц, бывших влиятельными при мусульманском владычестве.

Я не буду спорить, что это не так, но замечу, что с занятием русского Туркестана мы подчинили себе не одни только племена кочевые, находящиеся на первых ступенях цивилизации, но также и племена оседлые, жившие, как я сказал выше, в продолжение многих веков своеобразною историческою, политическою и гражданскою жизнию, и выработавшими себе особый склад идей, понятий, отношений и иное, чем у нас, миросозерцание. Поэтому многое, что кажется иногда пригодным, необходимым или нетерпимым и невозможным в европейском смысле, бывает другим или не всегда таким в смысле мусульманском, особенно если это европейское является перед мусульманами в мало понятной или уродливой форме (Приходит раз ко мне один из живущих в Ташкенте беков, глуповатый и аляповатый узбек, и говорит, что вот уже три месяца, как он ходит за деньгами и их ему не выдают. Отчего? спрашиваю. “Кагаз кирек” (нужна бумага) — отвечает. По справке оказалось, что требуемая бумага есть так называемое удостоверение личности. А так как два этих отвлеченных слова по-тюркски никак не переведешь, и самому беку, непонимающему, как можно еще удостоверять личность, когда она сама присутствует, значение этой формальности не растолкуешь, то все, в конце-концов, обратилось в “кагаз кирек” и три месяца ожидания).

Начнем с мусульманского фанатизма, [752] противодействующего, как говорят, распространению нашего влияния в Средней Азии. Всякий фанатизм, всякое отвращение к чужому только потому, что оно чужое, сглаживается и уничтожается просвещением, т.-е. распространением в массе населения точных знаний и здравых идей и понятий, а не тем, что их не трогают. В этом отношении мы, русские, для уничтожения фанатизма ровно ничего не сделали в Средней Азии. Я не говорю уже о школах, учебниках, издании популярных сочинений и т. п., что было бы, как я скажу ниже, очень легко сделать при тех средствах, которые имелись в нашем распоряжении и которыми обладают сами мусульманские общества. Мы даже не указали туземцам, путем собственного примера, ничего такого осязательно полезного, в чем они могли бы подражать нам; в течении десяти лет мы не обучили их, на почве коммерческо-практической, им хорошо знакомой, ничему такому, в чем бы они могли видеть и понять выгоды нашей европейской цивилизации. Мы показали им только нашу военную силу и наши деньги, которые мы бросали перед их изумленными и несколько насмешливыми взорами. Я не буду приводить здесь примеров нашей коммерческой неумелости в Средней Азии: они не раз заявлялись в печати и более или менее известны. Естественно, что при таком положении дел туземцам Средней Азии весьма трудно проникнуться уважением к нашей цивилизации. Во имя чего будут умалять они свой фанатизм и ненависть, к непрошенным гостям, пришедшим распоряжаться их страною; откуда почерпнут они здравые понятия о нашем умственном превосходстве над ними? Конечно, уже не из тех календарей, о которых я упомянул выше. А между тем в этом отношении мы могли бы сделать много хорошего. Нигде частная благотворительность так много не жертвовала на просвещение, как в этих нищенских, сравнительно с нами, странах. Возьмем хоть для примера Ташкент, не говоря уже о Самарканде и Бухаре. В Ташкенте существует около 16-ти медрессе (т.-е. высших учебных заведений) и более 200 махтабов, т.-е. приходских училищ. В первых обучение не только бесплатное, но каждый ученик получает еще квартиру и деньги на содержание, во-вторых — бесплатное. Положим, что медрессе эти не велики, что вместо серьёзных знаний в них обучают фанатизму; но кто же мешал нам исподволь, осторожно, приступить к этим школам и фанатизму. Опасности быть не могло. Ведь взяли же мы в свое распоряжение вакуф (пожертвование на богоугодные дела) [753] Назар-Бия и отдали его туркестанскому благотворительному обществу; лишили же мы многих медрессе их доходов закрытием в старом городе принадлежащих им караван-сараев для того, чтобы оптовая торговля производилась в русской части г. Ташкента, на ярмарочной площади. Между мусульманским духовенством встречаются много людей, серьёзно желающих изучить русский язык и познакомиться с Россией, и не имеющих никаких пособий и средств с той, т.-е. нашей, стороны, на которой должна бы лежать главная забота об этом. Вот этих-то личностей, влияющих на мусульманский фанатизм, и следовало бы отмечать нам, ибо через них, а не через тех подонков мусульманства, о которых я скажу ниже, мы можем проводить в массу наши намерения и достигать нашей цели. Но говорят, что фанатизм населения мы уничтожаем, так сказать, пассивно, а не активно — тем, что не стесняем туземцев в их религии, нравах и обычаях. Это не совсем верно. Завоевав край, мы сделали в нем такие преобразования, которые не могли не отразиться самым существенным образом на религиозную и бытовую сторону туземца. Мы заменили в кочевом населении родовое начало административным и выборным: вместо киргизских родов с их родоначальниками, стали волости и волостные управители; мы уничтожили в оседлом населении должность раисов (блюстителей религиозных обрядов), предоставили русским властям право разбирать семейные дела и совершать разводы, завели русский суд для тяжб кочевников с оседлыми жителями, т.-е. этом случае лишили первых их прежнего суда по обычаю, а вторых по шариату. Мы изменили всю податную систему и притом так, что не ввели русскую, а переделали туземную, лишив ее, так сказать, почвы и разумного основания. Вместо хераджа и танапа, сбираемых, первый — с продукта, сообразно его урожаю, а второй — с известного размера земли, сборов, существовавших в прежнее время, мы установили недавно так называемый поземельный сбор, иначе говоря, мы просто назначаем теперь для каждого уезда (по прежним данным) известную сумму, которую он должен внести в казну, причем сумма эта иногда возвышается процентов на пять и более. Понятно, что указанные мною факты не остаются и не могут остаться без влияния на бытовую сторону народа. Предположим даже, что все наши мероприятия по отношению в туземцам были превосходны во всех отношениях; но дело в том, что, при суждении о положении дел в Средней Азии, нам [754] необходимо знать, как приняты означенные мероприятия самим туземным населением и настолько повлияли они на уменьшение фанатизма. Я, долго живший в Средней Азии, должен признаться, что меры эти не были удовлетворительными. Фанатизм населения нисколько не умаляется и наше влияние не возрастает. Если же, на первый взгляд, нам кажется, повидимому, обратное, то это происходит от одной весьма важной в наших отношениях к туземцам ошибки, которую я постараюсь разъяснить здесь. В первое время после завоевания Туркестанского края, нам, понятно, были нужны люди из туземцев, посредством которых мы могли бы известным образом влиять я действовать на население. Как всегда бывает в подобного рода случаях, к нам на помощь явились люди не чистой нравственности, люди, — до некоторой степени, порешившие с мусульманством, их, в свою очередь презиравшем. На первых порах, за невозможностью отличить в чуждом нам народе будущих полезных нам помощников, мы принуждены были опереться на тех, которые пришли сами. Вот эти-то личности, толкающиеся среди русских и позаимствовавшие от нас некоторый лоск, вводят нас в заблуждение относительно умаления мусульманского фанатизма и вредят нашему влиянию гораздо более, чем самые завзятые фанатики. Видя этих лиц, говорящих по-русски, берущих различного рода подряды, занимающих разные должности, восхваляющих русских и их порядка, пьющих у нас вино и нас оным угощающих, мы вообразили, что это-то и есть цвет мусульманского общества, освободившийся под русским влиянием, в лице своих представителей, от фанатизма и нетерпимости. А между тем, сзади этих лиц, застилающих нам глаза, живет иной мир — мир именно того фанатизма, умаление которого мы радостно приветствуем, но который, тем не менее, стоит крепко и будет жить долго, ушедши, так сказать, в себя и изредка проявляя себя наружу в таких явлениях как, например, убиение аксакала в Ходженте, нападение на почтовую станцию и т. п. Для этого мира, как я сказал выше, мы ничего не сделали, даже более: после подробного ознакомления с краем и населением, оставляя сказанных лиц, в прежних их ролях, мы тем самым косвенным образом подогреваем мусульманский фанатизм, ибо многие действительно хорошие люди, хотя и фанатики, давно бы вошли с нами в общение, если бы не боялись, в глазах мусульман, смешать себя с лицами, нами покровительствуемые, но потерявшими уважение в мире мусульманском. Что касается [755] наконец до мусульманского произвола, уничтоженного русскими порядками, то едва ли можно поручиться, что порядки эти кажутся туземцам менее произвольными, чем их прежние, мусульманские. При мусульманском владычестве произвол действительно существовал, но произвол этот, далеко, впрочем, не безграничный, был таким же продуктом тысячелетней жизни этой страны, как и все ее другие учреждения, нравы и обычаи. Он был ей родной и был ей понятен. Мусульманский владелец и его власти, воспитанные в той же среде и в тех же воззрениях, как и их подчиненные, хотя и действовали произвольно, но тем не менее хорошо знали, где этот произвол начинается и где кончается, знали его объем и его границы. В силу своего исключительного религиозного воспитания, однородного со всей массой населения, и одинаковости с ней в образе жизни, привычках и нравах, мусульманские владетели практиковали свой произвол в известных определенных рамках, считая его даже не произволом, а необходимым атрибутом своей власти, без которого было бы немыслимо самое ее существование. С другой стороны, и сам народ смотрел на этот произвол глазами своего владетеля, видя в последнем не тирана и угнетателя, а счастливого избранника судьбы, получившего этим самым право на произвол и самовластие. Возросший в таких понятиях, туземец Средней Азии хорошо знал все разветвления этого произвола, от бека до последнего аксакала включительно, ибо почва, на которой и в пределах которой практиковался произвол, была так же хорошо известна первому, как и последним. Словом, в мусульманском произволе туземец был дома и с существованием произвола сживался и мирился исстари. С точки зрения европейской, такой произвол, какой мы видим в мусульманских государствах, конечно, может казаться ужасным, но с точки зрения мусульманской он вполне естествен и, пожалуй, законен. Случай с Худояр-ханом не может служить доказательством обратного, а напротив того, является подкреплением сказанного. Худояр-хан потому именно и потерял ханство, что произвол его перестал быть мусульманским, а стал простым сумасбродством нестесняемой никакими традициями личности. Еслибы этот деспот, вместо нескрываемого и, так сказать, откровенного грабежа своего народа, прикрылся бы своим правом и шариатом и (как делает бухарский эмир) продолжал бы свое дело, то можно поручиться, что ему никогда не пришлось бы [756] проехаться в Оренбург по независящим от него обстоятелствам.

В 1865 году мы завоевали Туркестанский край и начали вводить в него наши порядки, совершенно отличные от мусульманских и, разумеется, мало им понятные. Порядки эти весьма часто и существенно изменялись. В начале, до 1868 г., явствовало временное положение о Туркестанской области, потом, с 1868 г., проект положения о Туркестанском генерал-губернаторстве, который разрешено было изменят в частностях, применительно к местным условиям. Заравшанский округ, присоединенный после, остался совсем без положения. В первое время Туркестанская область разделена была на правой и левый фланги и центр, начальники которых заведывали военною и гражданскою частью. Дальнейшее местное управление составляли районы, под ведением управляющих туземным населением. В лице этих управляющих были сосредоточение администрация, взимание податей и сборов, разбор претензий и т. п. Кроме того, некоторые города, принадлежащие к занятым нами укреплениям, были изъяты из ведения управляющих туземным населением и подчинены комендантам. Несоответственность помянутого положения о Туркестанской области с потребностью края, говорит пояснительная в ныне действующему положению записка, заявляема была уже неоднократно местным начальством, которое, представляя хаотическое состояние администрации, доносило, что такое положение терпимо более быть не может. Степная коммиссия, личным обозрением края и собранными материалами, пришла к тому же убеждению и заключению. Так шло дело до 1868 г., в начале которого были составлены особые коммиссии для новой организации края и введения в действие, в виде проекта, нового положения, которое, уже на третий год своего существования, начало претерпевать некоторые, довольно важные, изменения, как, напр., в устройстве поземельного сбора, о котором уже было замечено выше. Новый проект положения дал краю другую администрацию, областную и уездную, другое деление уездов, дал новое устройство суда, туземного и русского, установил подати, сборы и повинности, определил способы их взимания, — словом, дать краю совершенно иную, чем прежде, организацию с значительным количеством новых учреждений, мест и должностных лиц. В 1871 году сказанный проект должен был получить утверждение в законодательном порядке, но так как некоторые его части были пригнаны, по местным обстоятельствам, [757] не соответствующими цели, то предположено было составить для края новое положение, которое до сего времени еще не составлено, а между тем, до разрешения этим, будущим, положением вопроса о праве поземельной собственности, в крае было приостановлено заключение всяких актов на покупку и продажу недвижимых имений, т.-е., иначе говоря, была прекращена одна из самых важных функций всякого гражданского общества. При этом нужно заметить, что ни прежнее положение, ни проект нового, введенного в действие, никогда не были переведены на туземное наречие. Туземцам предоставлено было самим понять этот, довольно сложный для них организм русского управления и угадать все соотношения властей и учреждений, совершенно для них новых и мало понятных. — Отчего это прежде, спрашивал у меня раз туземец, гораздо легче было получить из казны деньги: придешь бывало к Черняеву, даст он записочку — и сейчас выдадут, а теперь ходишь, ходишь, и на силу добьешься? Конечно, на такой вопрос приходилось отвечать, что тогда край был мало устроен, что не было подлежащих властей и т. п. Если во всему этому прибавить, что Туркестанский край весьма беден людьми, знающими туземные наречия и крайне нуждается в переводчиках, то станет понятным, какими глазами смотрит туземец на наши порядки, будь они даже самые совершеннейшие из всех существующих в мире. Конечно, порядки эти кажутся ему гораздо произвольнейшими, чем его прежние, мусульманские, — не потому, что они действительно произвольны, а потому, что, видя их частую перемену, он не в состоянии понять и объяснить себе как значение этой перемены, так и существа этих порядков. Все это — я скажу не обинуясь — порождает между туземцами общее неудовольствие против русских, которое нисколько не умаляется, а даже возрастает и вместе с тем разносится по соседним ханствам, возбуждая в них несбыточные надежды на возврат утраченного и подстрекая их к таким выходкам, как всегдашние просьбы о возврате Самарканда, а в настоящее время — и вторжение в наши пределы.

Н. Петровский.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Коканского ханства // Вестник Европы, № 10. 1875

© текст - Петровский Н. Ф. 1875
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Бычков Н. М. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1875

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.