ОГОРОДНИКОВ П.

ТРЕВОЖНЫЕ МЕСТА

(Окончание.)

VII.

«И что он нашел тут интересного: все пишет и пишет!» говорили между собою мои спутники-тюркмены, когда я при приближении к барказу отер пот со лба и спрятал записную книжку в карман.

Прогулка и приятный ветерок возбуждают апетит; каштан, Рафаил и я сели за стол, а приглашенный на обед Агаджан уселся на палубе вблизи нас, подогнув прямо под себя ноги и прикрыв полами халата — сообразно требованиям приличия — свои колени, на которые поставил тарелку со щами и положил черный хлеб и кислые огурцы, т. е. все, что ему понравилось из нашей кухни; от жаркого и вина он отказался, но за то с неподдельным наслаждением пил лимонад-газес; прочие мои спутники тюркмены уселись в тех же приличных позах на берегу, в ожидании чая.

Радушный капитан приглашает Агаджана отпробовать то одно, то другое блюдо, но тот, молча отмахиваясь головою, уплетает вторую тарелку щей, закусывая их огурцами.

— Не приглашайте его, заметил Рафаил: — тюркмены не любят, чтобы их много просили, и своим гостям также не навязываются: «если подано — ешь, не хочешь — твое дело». Этот народ, любящий свободу, не выносит бесполезных стеснений, и мне нравится в них бесцеремонность и простота.

Обед подходил уже в концу, как в степи, со стороны Персии, показалось несколько вооруженных ружьями и саблями всадников, с переполненными курджимами и двумя маленькими лошадками в поводу. [51]

Подъехав к Гургени — в 100 саженях от барказа — они спешились и принялись нагружать вещами кулан, причаливший в ним с противоположного берега. Рафаил, пристально всматриваясь в них, заговорил по-тюркменски с Агаджаном; прочие знаменательно улыбнулись.

— Возвращаются с грабежа, обратился Рафаил к нам.

Капитан захохотал.

— Наша политика не дозволяет больших грабежей, а за маленькими не уследишь.

Вслед за первою партиею разбойников показались еще два вооруженных тюркмена верхом на одной лошади, а другая, прихрамывая, шла следом за нею.

— Ранена пулею или хромает от скачки при отступлении; аламан (разбойничья экспедиция, от слова: возьму) не совсем удачен, заметил Рафаил, в которому подошел с приветствием «селям» один из прибывших «игидов» (отважный молодой разбойник — слава и гордость племени), и пока тот шептался с Агаджаном, прочие его товарищи перевезли вещи и пустили коней вплавь; тюркменские лошади привычно и охотно вошли в воду, но краденые персидские, несмотря на град плетей, посыпавшийся на них, уперлись, трусливо фыркая. Подъехавший кулаз перетащил их с трудом за поводья, как бы на буксире, через узенькую речонку, имеющую здесь по середине две сажени глубины.

По рассказам игида, местом их поживы была большая персидская деревня Курд-Магалле, что при Черной речке (Кара-су), отстоящая в 5-6 часах езды от берега Гязь; значительное и даже, относительно, достаточное население ее очень часто страдает от их грабежей и убийств.

— А много убитых? спросил капитан у Рафаила.

— На этот раз никого; к убийству они прибегают только в случае сопротивления или опасности, обыкновенно же они стараются только ошеломить, иногда же ранят оплошного перса своим ножом.

В это время показался с дальнего аула на великолепном коне низменный человечек в полушубке и бараньей шапке; бросив лошадь на берегу, он вошел на барказ и заговорил по персидски с Рафаилом. Тюркмены даже не взглянули на [52] него. Его обрюзглое лицо, бесцветные глаза, апатия и вялость в движениях обличали в нем перса, а клочья мохнатой шапки, с прорехами, короткий полушубок, изорванная и грязная короткая рубаха, такие же синие шаровары и босые ноги с крашеными ногтями — красноречиво свидетельствовали о его неволе у тюркмен.

— Он просит вас, обратился Рафаил в капитану, — освободить его из плена.

Мы предложили ему чаю, от которого он с открытою брезгливостью и отвращением отмахивался головою, что вызвало презрительную иронию на лицах тюркмен, с удовольствием пивших стакан за стаканом.

История его плена коротка: Рахман — так ввали невольника — был пойман тюркменами вблизи своей деревни Курд-Магалле и достался на долю сердарю (атаману) Великурбану, который, по словам наших гостей, держит его в неволе, как залог, так как до сих пор еще не получил следуемых ему от старшины деревни денег, как сахловщику (шпиону) ее.

Нужно знать, что во многих персидских деревнях, пограничных с тюркменскими кочевьями, есть таковые шпионы, обязанные охранять их от нападений своих собратьев, своевременно доносить о приготовлениях в их аламану и тем предохранять деревни от разграбления. В сахловщики нанимаются только получившие открытый лист на то от вазы, за что ему платится от 3 до 6 руб. Наша же морская станция платит ему (казы) ежегодно по 20 червонцев (60 р.) за выдаваемый им открытый лист нашему морскому сахловщику или хану Нур-Гельды. Если такой патентованный сахловщик отобьет от разбойников пленных и награбленное ими имущество, то последние не пойдут судиться к казы, так как тот решит дело не в пользу их, а потому они стараются производить свои аламаны преимущественно в тех местах, где нет законных сахловщиков. При всем том набеги на астрабадскую провинцию продолжаются и нередко сам сахловщик становится во главе аламана, даже при соучастии самих же персидских властей, которые из мести к личному врагу или из [53] корысти подговаривают тюркмен ограбить или убить того или другого.

Эти сахловщики, из желания выставить свои заслуги и силу, преувеличивают перед персидскими властями все, что происходить у них в степях, а так как трусливые персы опасаются сами заглядывать к своим верноподданным, то, понятно, имеют о них самое ложное представление.

— Разве персы могут знать тюркмен, говорил Рафаил, — когда они в десяток лет, может быть, раз ворвутся в ним с 10-15-тысячным войском, трепещущим перед населением каких-нибудь 50 кибиток? Не в диковину и то, что один тюркмен врывается в их ряды и берет на выбор в плен, что производит панику на прочих.

Аламаны сухим путем производятся на конях или пешком; скрывшись в лесной чаще и по кустам, разбойники поджидают оплошных проезжих, бросаются на них и, забрав если случится при этом, скот и имущество, уводят их в неволю, по возможности избегая встречи с сахловщиками, которые, в свою очередь, прослышав об аламане, подкарауливают разбойников в известных пунктах; в случае встречи с ними начинается свалка, оканчивающаяся победою сильнейшего. Невольники продаются обратно их родственникам, а те из них, которые имеют между тюркменами друзей, нередко выкупаются последними; скот же и вещи остаются в пользовании участвовавших в аламане.

Рафаил узнал, что в враждующем теперь с персидскими властями ауле джафарбайцев, за Серебряным бугром, куда я завтра отправляюсь, томится в неволе слишком сотня персов, но что Рахману в плену живется сносно; ест он вволю, караулит скот, косит, подвозит воду, ноги заковываются в цепи только на ночь. А персы, по словам наших гостей, чуть с голоду не морят попавшихся к ним в неволю тюркмен, сковывают их по рукам и ногам, надевают цепь на шею, привязывают в пушке и расстреливают или режут как баранов и выставляют тела на посрамление.

— Тюркмены, в свою очередь, перебивает капитан, — [54] ловят персов арканами с крючком и нередко случалось, что в таком положении их заставляли плыть за кулазом.

Короче сказать, обоюдное озлобление и жестокость доходят до крайностей: недавно персами была взята в плен тюркменская семья: невольник, изнеможенный голодом, не мог следовать за сарбазами и упал; они отрубили ему голову и дали ее нести его жене.

А как персы поступают с своими врагами в случае победы над ними, нам скажет следующая выдержка из тегеранской правительственной газеты за № 628. Правитель Боджнурда (области, лежащей на границе Астрабада с Хорасаном), Хейдар-кули-хан, Сехамуд-доулэ, ворвался в 1868 г. к текинцам с двухтысячным войском; бой при Наз-Тепэ длился целый день; из трехтысячного населения текинцы потеряли убитыми 1,000 человек, до 400 детей были потоптаны лошадьми, около 1,500 человек взято в плен, 700 их кибиток сожжены... Потеря персиян, по словам персидской газеты, незначительна. Без сомнения, эта блистательная победа была отпразднована в Тегеране украшением ворот столицы тюркменскими головами и пр., и пр.

Холодно и молча слушали наши гости-джафарбайцы сетования невольника; наконец, один из них презрительно заметил:

— Разве это человек? Цель пленника — бежать из плена; лошадь его хозяина, на которой он ездит ежедневно сюда за водою, лучшая во всем ауле; если бы он бежал, его никто не догнал бы, но он не бежит.

— Вероятно, из боязни мести или из боязни попасть в худшие руки, заметил капитан.

— Если б он бежал, возразил Рафаил, — вряд ли бы его долго преследовали, но если бы и догнали, положение его не ухудшилось бы.

На великодушный порыв капитана освободить перса из неволи, оставив его под своим покровительством да барказе, Рафаил заметил ему, что мы не должны раздражать ни персидские власти, ни тюркмен своих вмешательством в их домашние дела: мы — гости у тюркмен на персидской територии, а права и обязанности астрабадской станции относительно Персии [55] ограничиваются защитою ее от морских разбоев, а не сухопутных, и за освобождение невольника сами персидские власти будут в претензии на нас, как то уже не раз случалось, и, кроме того, в таком случае вряд ли удастся наша экскурсия в аул, где находится этот невольник.

Капитан, соглашаясь с этими доводами, дал слово донести обо всем рапортом своему начальству, которое, вероятно, освободит пленника.

Степная ширь между тем окуталась в вечерние сумерки, перс ускакал в аул, гости, за исключением Агаджана, разошлись.

После чаю я с Рафаилом, в сопровождении Агаджана, двух вооруженных матросов и машиниста, отправились на званый ужин в аул. Капитан, проводивший нас на 100 шагов от барказа, условился, что наш выстрел будет служить сигналом к тревоге на случай опасности.

Кругом темь, и только там вдали, вероятно, в кибитке гостеприимного Агаджана, тускло мерцает огонь чирака.

Мы идем тесною кучей.

— Возможно ли нападение? обратился я к Рафаилу.

— И очень. В ауле за бугром есть наши недруги, проговорил он глухо и умолк.

Вот залаяли псы, и подошедшие к нам наши знакомцы-тюркмены провели нас в полутемную кибитку, у дверей которой стоял опередивший нас Агаджан. Мы уселись на ковры, а матросы стали при входе, но, по нашему приглашению, разместились на хламе в кибитке; в чирак подбавили нефти — дымит и слабо мерцает; зажгли еще другой — стало посветлее; в сторонке лежит на тюфяке мать Агаджана и впивается любопытными глазами в меня; кибитка наполнилась гостями и только что прибывшими с грабежа: они молча уселись кружком и закурили вальян; каждый, сильно затянувшись им раз и из вежливости выдув из него свой дым, передает его другому, тот третьему и т. д. вальян обходит всю толпу; в Персии — по тому же правилу приличия — при передаче его другому поднимают трубку и, втянув свой дым, выпускают его ртом.

Вошли трое подростков и тоже уселись тесным кружком, [56] а вслед появилась и красавица-хозяйка; приподняв подол рубахи на колени, она села; конфузится, закрывает платков рот.

— Может быть, приличие требует поздороваться и заговорить с нею? спросил я Рафаила, на что тот заметил:

— Говорить с женщиною в первое знакомство считается оскорбительных для мужа, и только короткие знакомые могут беседовать с нею, не внушая подозрений ему.

Проговорив что-то мужу едва слышным шепотом, красавица занялась приготовлением плова тут же в кибитке, с боку дверей: разложив маленький востер из щепок, она достала большую миску, которую вытерла руками и, положив в нее рис, налила туда воды пальца на два повыше крупы; миску она поставила на треножник, и когда рис вскипел, растопила в особой маленькой мисочке коровье масло, куда бросила горсть рису из миски и потом этою смесью полила остальной рис, — вот плов и готов. Разложив его деревянною ложкою на трех больших круглых блюдах из вылуженной меди (персидской работы), она принесла бок жареной баранины, приготовленной, вероятно, заранее или в другой кибитке, и подала мужу, который сперва ножом, я потом руками разорвал его на куски и, разложив их по блюдам с рисом, одно из них поставил передо мною с Рафаилом, предварительно застлав место перед нами лоскутов полотна на подобие скатерти; перед другим уселся сан с четырьмя, вероятно, лучшими своими приятелями, а третье передал остальным гостям. Хозяйка принесла чурек и фетир и, молча усевшись поодаль, наслаждалась видом пиршества, но сама не принимала в нем участия. Все гости (и даже Рафаил), за исключением меня, запасшегося походным несесером, ели руками, загребая плов большими пригоршнями и набивая им рот, а мясо раздиралось зубами и руками. Без сомнения, все молчали, что требуется, как мне кажется, не столько приличием, как волчьим апатитом тюркмен, а иначе охотникам болтать пришлось бы встать с пустыни желудками; впрочем, эти гости ели теперь мало, потому что успели уже поесть в двух-трех кибитках. Второе блюдо составляли куски ребрушков той же баранины, а [57] третье — катлама, посыпанная сахаром, напоминавшая своим вкусом наше слоеное тесто.

Поев, гости обливали свои замасленные пальцы и, помолившись, принялись громко и как-то особенно искусно рыгать, что налагается приличием в знак удовольствия и благодарности хозяину за угощение. Продолжая рыгать, одни запивали ужин гургенскою водою прямо из узкогорлого кувшина, другие — кислым молочным питьем, третьи — собирали крошки с ковров и бросали их на голую землю, где стояли их туфли, прочие возились с кальяном. Мне подали чашку чаю, из другой пьют гости по очереди, а перед матросами хозяин поставил деревянное блюдо с рисом и бараниной; наши аширские матросы охотно сближаются с ямудами, угощая их у себя чаем и пр.; и те их любят более, чем пехотных солдат, зарекомендовавших себя при Маркозове с невыгодной стороны.

Когда все были накормлены, хозяйка села особняком за остатки ужина, молча обжигая нас своими огненными взорами вплоть до конца беседы.

Часов в девять я вышел насладиться тишью степи и звездным небом с длинным, слабо-светящимся хвостом кометы, появление которой, по словам тюркмен, предзнаменует какое нибудь горе для них: «будет племенная вражда или борьба с соседними народами, может быть, болезнь или голод», говорили они между собою, тревожно задумываясь.

Я возвратился в кибитку. Тюркмены лениво перебрасываются словами за кальяном в полумраке. Я пристально всматриваюсь в выразительные, мужественные, большею частью красивые лица этих ужасных для персов, но в сущности добрых людей; в их черных глазах лежит пленкою какая-то тревожная дума, смеху здесь не слышно, и мне дышется между ними легко; да, здесь враг открытый, а с ним легче борьба.

— Мне приятно быть твоим гостем! обратился я к Агаджану.

— Будем беседовать хоть до утра, отвечал он через Рафаила, к которому все присутствующие относились с доверием и уважением. Умный, проницательный, предприимчивый, смелый и гуманный, но незаметный по своему общественному [58] положению, он остается в тени, между тем как подобные люди могли бы далеко подвинуть русскую задачу в Азии, не проливая человеческой крови и без излишних затрат.

— Вам бы следовало быть тюркменским президентом в вассальной зависимости от России, шутливо сказал я ему.

— Они уже предлагали мне ханскую власть, но я отказался... Не прощайтесь с хозяйкою, торопливо остановил он меня, видя мое намерение пожать ей руку, — с хозяйкою нельзя прощаться; я передам вашу благодарность ей за хлопоты или за приготовление ужина через ее мужа, — этого требует приличие. Не прощайтесь и с гостями, добавил он, и мы, в сопровождении часовых и трех тюркмен, возвратились на каркав при полном безмолвии природы, залитой серебристым светом луны, и при тихом шепоте ямудов о появившейся вблизи их кочевья чудовищной змее (аждар), занесенной сюда, по уверению их, весенними потоками с Балаханских гор, где она изредка попадается. Казы случайно наткнулся недавно вблизи аула на аждара, длиною в 2 аршина, толщиною с человеческую ногу, и с трехвершковым рогом на голове, и едва улепетнул от пасти чудовища, бросающегося на людей. Без сомнения, жители пришли в ужас от этой вести и уже собирались перекочевать на другое место, но чудовище куда-то скрылось.

Замечательно, что аширские армяне верят так же непоколебимо, как и тюркмены, что «аждар бросается на человека и может его втянуть в себя». Попробуйте убедить их в очевидной нелепости того, что змея вышеозначенных скромных размеров не может проглотить такого молодца, например, как Агаджан, но детское воображение не подчиняется разуму.

VIII.

На другой день утром я в сопровождении Рафаила, двух вооруженных матросов, Агаджана и его двух приятелей, вооруженных кривыми саблями, отправился к дальнему аулу, отстоящему на четыре версты от посещенного мною вчера. [59] Тюркмены охотно помогали мне собирать травы для гербариума, объясняя качества и свойства их; они заботливо отгоняли от меня серую саранчу и кузнечиков, массами поднимавшихся из-под наших ног и садившихся нам на головы и шеи. Теперь саранчи здесь мало и она не отличается своею прожорливостью, но нередко сюда налетает много вредной саранчи, которая портит посевы и пожирает даже овощи в огородах; пять лет тому назад она носилась тучами над здешними степями и много вредила ямудам; тогда они обратились с мольбами к одному хаджи (побывавшему у гроба Магомета) уничтожить ее своими заклинаниями.

— Я узнаю царя этой саранчи, ответил он им, — помолюсь, и он уведет ее отсюда.

По мнению тюркмен, все животные, рыбы и насекомые имеют своих царей. После усердных молитв хаджи саранча двинулась отсюда на север...

Мы приблизились к неровной площадке, несколько возвышающейся над степною гладью и густо поросшей то свежею, та уже выжженною солнцем травою, из-за которой местами выглядывали округлившиеся и отвердевшие в кремень от времени кирпичи; невыносимо резкий, отвратительный запах отравлял воздух над этими остатками древнейшего поселения или, как говорят, стены Александра Македонского, которая шла с одной стороны далеко в море, сливающееся с песчаною гладью степи, а с другой — на восток, в степь, где видны следы ее в 15 верстах отсюда. За едва заметными кирпичными гранями площадки, на которой мы стоим, возвышается полуразрушенный курган или бугор, называемый «Серебряным», по объяснениям одних тюркмен потому, что на этом возвышенном месте климат хорош, по объяснению других — потому, что в нем скрыты богатства: на этом месте в глубокой древности стоял город; при нападении на него какого-то царя жители, скрыв свои богатства в земле, насыпали над нею бугор.

В стороне от бугра, на площадке, усеянной кирпичами и камнем, разбросаны тюркменские гробницы. Невдалеке от них тюркмены едва не убили Рафаила, когда он в 1867 году отправился в ним для переговоров; после того они извинялись [60] перед ним, оправдываясь тем, что не узнали своего хорошего знакомого и приняли его за другого...

Серебряный бугор принял от времени неправильную форму; наибольшая его высота — 3 саж., длина 40 и ширина 10 саж. Тюркмены помнят то время, когда он был вдвое больше, но весенние разливы и дожди размывают его мало-помалу и уносят в море, так что крутой скат его стороны, обращенной к морю, вполне обнажился и вы видите перед собою искуственную насыпь из земли, смешанной с кирпичом, осколками глиняной и стеклянной посуды, костями, кусочками железа и редкими блестками, вероятно, более ценных металов; остальные стороны бугра, усыпанные кирпичом, поросли травою. Здесь находят нередко, в особенности после дождей, серебряные монеты, золотые блестки, осколки и даже цельные вещицы, которые и продаются тюркменами персидским властям.

Агаджан рассказал, что когда копали кирпич в бугре, то натыкались на сплошные стены, а в 1868 г. он сам, Агаджан, с другим тюркменом, копая здесь могилу, наткнулись на кирпичный свод; разрыв его, они увидели в склепе два человеческие остова, лежащие лицами к востоку; на одном из кирпичей замечался оттиск ладони с пятью пальцами. Объятые суеверным страхом, они на-скоро забросали камнем это место и ушли. С тех пор раскопки здесь прекратились, и если этот рассказ правдив, то несомненно, что мы стоим теперь на древнем кладбище; однако, тюркмены под разными отговорками отказались указать мне место склепа.

Далее на восток, в глубь степей, не бывает морских наводнений, наносимых ветром, а потому там много превосходных пастбищ, но и здесь отлично ростут пшеница и ячмень, а из трав преимущественно гиряк, любимая скотом. Скирд не видно, потому что ямуды не косят сена в запас; скот находится на подножном корму, а остальная трава при перекочевках пропадает.

С Серебряного бугра мы направились по выжженной сплошь траве с неприятным запахом к виднеющемуся разбойничьему аулу в 35 кибиток. Я хотел было пойти между ними, но Рафаил, переговорив с Агаджаном, повел меня под пустым предлогом стороною, в мимо земляной круглой тумбы, на [61] которой сидели три белобородых старца с добрым выражением лиц. Они пытливо взглянули на нас, но я не заметил, чтобы они ответили на приветствие Рафаила, и спросил его, почему он идет окольною дорогою?

— Может приключиться неожиданная неприятность, но не из религиозного фанатизма; она будет выражением общего настроения массы, поясняет он; — и хотя здесь есть наши друзья, но не мало найдется и врагов.

Однакож дошли благополучно до крайней кибитки, где нас приветливо встретил видный хозяин ее — джафарбаец Мамед-Турды, родной брат подрядчика мяса на нашу морскую станцию, один из зажиточных тюркмен, проживающий лето в бездельи, а зимою занимающийся рыбною торговлей.

Кибитка быстро переполнилась любопытными халатниками в порыжелых мохнатых шапках на затылке; прочие толпятся у дверей; ноги многих из них обуты в кожаные лапти нашего бурлацкого покроя, которые надеваются ими во время полевых работ, а за неимением сапогов, и на разбои.

Усталый и измученный жарою, я разлегся на предложенной мне подушке, как на постели, любуясь детски-простодушными и добродушными лицами этих ужасных и жестоких для персов разбойников, между тем как хозяин возился с самоваром русского изделия, а каждый из гостей приветствовал Рафаила, называя его «мирзою» (переводчик, секретарь). Лежащий около меня на мягких подушках мальчик болезненно стонал от только что вчера произведенной над ним операции обрезания; он пролежит так дня два или три, пока ему трудно ходить; женщин в кибитке нет, и хозяин, любовно и нежно поглядывая на ребенка, заботливо поправляет подушки под ним.

Самовар готов. Мамед заварил в русском чайнике плохой персидский чай и подал мне на большом медном подносе персидского изделия налитую чашку (русского производства), но помешать сахара нечем; наконец, после продолжительных поисков во всем ауле, принесли позеленевшую медную ложечку, пустить в дело которую было бы очень рискованно.

Другую чашку подали Рафаилу, а третья пошла обходить поочередно всех гостей, начиная с самого хозяина; передав [62] чашку кому-нибудь, хозяин бросал ему кусочек сахару, остаток которого передавался другому, и затем, по простонародному русскому обычаю, чашка переворачивалась на блюдечко вверх дном и возвращалась гостеприимному Мамеду.

Гости составляют живописную группу с выразительными, суровыми лицами и детским простодушием в глазах, но один из них, Эмир-хан-мулла, из колена Даз, 39-ти лет от роду, мог бы служить типом. Он охотно согласился на мое желание снять портрет с него. Когда портрет был окончен, все здесь присутствующие нашли сходство портрета с оригиналом, кроме одного, верно подметившего фальшь в бороде, которая у меня вышла несколько гуще.

— Ты покажи астрабадскому губернатору: он нас любит, мы — тоже его любим, обратился он ко мне через Рафаила, на что двое-трое улыбнулись, другие глядели сурово, а старик пропустил сквозь зубы:

— Русскому генералу не следовало принимать лошадей в подарок от нашего врага-губернатора, а нужно было переговариваться с нами.

Если в первой иронии слышатся непримиримая ненависть и презрение тюркмен к персам, в особенности в астрабадскому губернатору, который трусит их и питает злобу к ним за усилившиеся в последнее время разбои и тяготение тюркмен к русским, то второе замечание свидетельствует о присутствии у тюркмен нравственного чутья и здравого смысла.

Борьба свободолюбивых тюркмен с рабскою Персиею мотивируется не только насущною потребностью к грабежу, как почти единственному средству в жизни дикого народа, но и религиозным мщением за постоянное оскорбление последними святыни первых. Когда настает тюркменский (сунитский) праздник Омара, персы приготовляют чучело с лошадиным хвостом, изображающее этого святого, и, посадив его на осла лицом в заду (что почитается великим унижением), водят с музыкою по городу, к духовенству и властям, оплевывая, забрызгивая грязью и забрасывая его каменьями и пр. Вот чем поддерживается и разжигается непримиримая между ними вражда! Но относительно нас не существует подобных причин; тюркмены [63] доступнее нам, нежели персы, ибо менее фанатичны, не забиты, не унижены рабством.

В кибитке общее оживление: все гарланят, беседуя с Рафаилом, всегда сдержанным и точно соблюдающим требования всех их приличий.

— О чем шумите? спросил я его.

— Они говорят, что если бы русские не мешали им, они покорили бы ненавистную им Персию даже для России, покорили бы всю Азию для нее!

Что касается принятия ими подданства России, то между ними заметно понятное колебание и разногласие из боязни воинской повинности: «Если бы русское правительство, говорят они, — выдало нам грамату, избавляющую нас от воинской повинности, мы немедленно плюнули бы Персии в глаза и приняли бы подданство России».

Хозяин все время выказывал самое мелочное внимание ко мне. Но время уходить, и я, передавая ему недопитую чашку, поблагодарил за гостеприимство.

— Пей еще, уговаривал он меня.

— Довольно.

Он обвел глазами все общество и с выражением удовольствия в лице допил ее.

— Этим он выражает высокое почтение в вам, заметил Рафаил.

— Передайте им, что я чувствую себя между ними, как в кругу своих друзей.

Выслушав Рафаила молча и с почтением, они поднялись вслед за мною и проводили нас за черту аула.

— Останься у нас на несколько дней, ознакомиться с нами короче, мы покажем тебе наши степи, предложил мне один видный джафарбаец, но, в сожалению, обстоятельства не позволяли мне воспользоваться этим предложением.

— Судя по их словам, вы произвели хорошее впечатление на них, заметил Рафаил, прощаясь с своими друзьями.

Мы отправились в барказу. Вскоре нас нагнали двое вооруженных всадников, в которых Рафаил узнал своих пре» данных друзей. Оба красивы; ружья у них перекинуты через плечо, с боку кривая сабля, за поясом нож, с кисти руки [64] спускается нагайка собственного изделия из русской кожи ж с ручкою из персидского дерева, называемого здесь: «каратангес». С боку у каждого висят по две сумки (хатор), одна с десятью пороховыми зарядами в камышенках, другая с круглыми пулями, пыжами и незначительным количеством, кажется, чугунной дроби неправильной формы. То и другое покупается в Персии, где каждому вольно заниматься приготовлением их. Нужно заметить, что тюркмены никогда не выезжают в степь, даже в ближайший аул, без оружия, ибо, по их понятиям, «мужественный человек должен быть всегда вооружен на случай встречи с врагом». С малых лет приученные к верховой езде и стрельбе из ружья, они бьют птицу на лету, а кто не искусен в этом — тому позор.

Лошади у обоих молодцов были серой масти, узкогрудые, с длинными ногами и некрасивою шеею, что не мешает быстрому бегу и выносливости их. Тюркмены любят своих лошадей, по выражению Рафаила, больше жен, но меньше сыновей, и те, в свою очередь, любят своих хозяев за их внимательный уход за ними; объезжать их начинают, обыкновенно, с двухлетнего возраста, но кутать в попоны, войлоки и вообще заботиться них — с первого дня рождения до последнего издыхания. По просьбе Рафаила, мне показали процес седлания их: сперва кладется на лошадь одна или две кошмы, на них подседельник, потом азиатское седло персидской или хивинской работы, напоминающее своим сиденьем английское, от которого оно разнится только выдающеюся впереди лукою, обделанною в кость или метал; смотря по материалу, такое седло стоит здесь до 9 р. и дороже. К нему прикрепляются ремешками два мешка, перекидываемые через спину лошади, в которых хранится все необходимое в пути и без которых ни тюркмен, ни перс не выезжают в дорогу. Дальше — стремя, а седло для мягкости покрывается еще войлоком.

Рафаил устроил скачку с призом: молодцы полетели вскачь, но далеко не стрелой; посадка их крепка, но не картинна, ибо их ноги некрасиво болтаются по сторонам, для удара лошади в бока, что заменяет им шпоры. Запыхавшемуся победителю мы подарили 60 коп. Придя же на барказ, я, по совету Рафаила, отблагодарил гостеприимного и [65] услужливого Агаджана несколькими рублями, а капитан, видя меня целым и невредимым, или, может быть, из других побуждений, поднес ему два хорошеньких подсвечника; то и другое он принял, как должное, без видимых знаков благодарности; тюркмен, по словам людей, хорошо их знающих, не понимает знакомства или одолжения вам без взаимных за то ему подарков, вроде 4 аршин сукна или фунта чаю, маленькой головки сахару или денег, — так уж издавна заведено.

Прочих наших спутников, как и некоторых из собравшихся поглазеть на отходящий барказ, мы угостили на палубе чаем с чуреком; матросы кончили свой ужин из пойманной рыбы, большое количество которой повезли в гостинец на остров; мы простились с тюркменами и в половине седьмого вечера отплыли обратно домой, взяв с собою только одного из приятелей Рафаила, который вызвался ехать со мною в город Астрабад.

Едва мы отчалили от берега, Рафаил дал мне рукопись поэтического произведения тюркмена Махтума-Кулы, из племени гокланов, и, по моей просьбе, перевел один стих на удачу открытой страницы:

За что же ты казнить меня хочешь?! и т. д.

Еще раз скажу: не кровью и насилием, а гуманными отношениями, при содействии людей, подобных Рафаилу, можно примирить два разнородных мира и подчинить благотворному влиянию Азию. Если младенческий народ тюркмены, со многими своими блестящими качествами, придерживаются относительно павшей Персии ветхо-заветного: «око за око, зуб за зуб», перешедшему в обычное право мусульманского мира, то, при обратных отношениях к нему, мы с гордостью можем принять их в свою гражданскую среду. Говорят, что дальше, в глуби степей, живут зверские тюркмены — теке, но смею уверить, что дикари, как и цивилизованные народы, во всем подлунном мире одинаково сумеют отличить рев хищного зверя и шипение пресмыкающейся гадины от божественного слова любви к человечеству. [66]

IX.

Солнце закатывается, в воздухе прохлада; пернатое царство шумит в камышах, золотистые сазаны играют вокруг барказа: они как бы празднуют двухаршинными прыжками над водою свое счастливое избавление от желудков матросов, а солнышко искрится на их чешуе и в воде. Через несколько минут мы въехали в открытые заливчик моря. Наступили сумерки; небо покрылось мириадами звезд, комета явственно виднелась с своим слабо мерцающим хвостом, но луна еще не взошла и кругом непроницаемая темь. Капитан пустил несколько сигнальных ракет и зажег бенгальские огни; с острова отвечали тем же; кругом тишь, и только волны шумят о борт барказа, обрызгивая его палубу. На остров мы приехали ровно в 10 часов; предшествуемые двумя матросами с фонарями, мы отправились в доктору.

Докторская квартира настежь, а сам он в гостях у священника.

— У вас даже комоды не заперты? сказал я ему по возвращении его домой.

— У нас нет воров, или, вернее сказать, у нас неудобно воровать: островок маленький, кругом море, — куда вору скрыться? Я никогда ничего не запираю, и все цело.

Когда на другое утро я проснулся, ласточка кружилась перед моим окном, восхваляя своею нежною песнью прелесть утра, в воздухе носился колокольный звон воскресенья и, проникая в глубь души, пробуждал воспоминания далекого детства; матросы в белых шапках и рубахах с откидными синими воротниками идут рядами в церковь. Нарядные дамы с праздничными лицами и детьми рады развлечься хотя церковною службою от томительной скуки.

Сегодняшний день посвящу на знакомство с островом Ашур-аде, а завтра рано уезжаю в Персию, и так как при мне переводчика не имеется, то З. охотно позволяет почтенному Рафаилу проводить меня до г. Астрабада.

В сопровождении добрейшего доктора я осмотрел все [67] закоулки маленького островка — этого кусочка дна морского, покрытого толстым слоем песку с ракушками и заплескали воды, образовавшей во впадинах болотники с редким тростником.

Ашур-аде принадлежит Персии, но с тех пор, как, по договору с нею, мы получили право содержать здесь эскадру, островок мало-помалу фактически сделался нашим: сперва мы крейсеровали здесь, потом устроили госпиталь, затем — мазанки из камышу и глины; закаспийское товарищество принялось было строить деревянные здания, но в Тегеране приняли их за оборонительные казармы, и, несмотря на этот протест, мы постепенно застроили остров мазанками и деревянными домиками, даже кирпич с Серебряного бугра пошел на постройки.

— Нет сомнения, говорит один моряк, что англичане обратили бы этот островов в «укрепленный» садик с комфортабельным жильем для себя, но у нас все носит «временной» характер, тем более, что мы и не думаем защитить остров от частых наводнений, которые постепенно стирают его и в скором времени поглотят его окончательно.

Действительно, остров уменьшается в своей величине с каждым годом, в особенности наводнение 17 ноября 1873 г. оставило по себе резкие следы, не говоря уже о громадных убытках, нанесенных им местному населению: в домах набралось воды по колена, много имущества унесено морем, склады зерна местных купцов и ватаги рыбопромышленников уничтожены, а зимою 1874 года свирепствующий шторм на Каспийском море, смыв до половины остров, нанес нашим морякам еще больше беды, ватаги Леонозова разрушил; пострадали от наводнения и прибрежные тюркмены. Говорят, что подобные наводнения случаются здесь большею частью периодически через 7-8 лет, точно также, как, по словам доктора, постоянные здесь лихорадки разражаются через каждые 6-7 лет сильнейшею лихорадочною эпидемиею; источником отравы аширского воздуха служат не столько его крошечные болотники, как миазмы, заносимые сюда ветрами с сильно болотистого персидского прибрежья Каспия. Лихорадки здесь проявляются в самых разнообразных формах, напр.: 1) нестерпимая зубная боль; 2) иногда грудь кормилиц пухнет и отвердевает с невыносимыми болями; 3) печень принимает участие, делается желтуха: лицо и [68] глаза желтеют; 4) лихорадка с преобладающим внутренним жаром, без озноба, причем она сопровождается общим недомоганием, слабостью, сильною тоскою, отсутствием апетита и крайнею раздражительностью, т. е. расстройством нервной системы в высшей степени. Единственное временное пособие от этих мучений — хина; я говорю «временное», ибо проживший здесь несколько лет отравляется на всю жизнь; в виду таких неблагоприятных условий моряки, здесь служащие, получают усиленное содержание. Осенью, когда остров буквально окутывается горячими испарениями болот, лихорадки усиливаются в высшей степени, а на лицах населения проглядывает тоска, уныние и жолчь. На обратном пути из путешествия я тоже отравился, и в течении последующих трех месяцев, несмотря на энергическое лечение, испытывал тоску, желчь и крайнюю раздражительность при общем недомогании и отсутствии апетита.

Мне говорил начальник станция З., что свирепствовавшие здесь лихорадки в прежнее время буквально сваливали весь остров с ног, но с тех пор, как бывший астрабадский консул Гусев прислал сюда, в 1862 году, из Персии деревья, называемые здесь «китайскою ясенью», лихорадки заметно уменьшились; по его убеждению, это быстро разростающееся здесь растение имеет свойство несколько парализовать вредное действие болотного яда. Можно думать, что уменьшение болот, отсутствие кладбища на острове (покойников хоронят на полуострове Потемкина, тоже заметно смываемом морем) и вообще гигиенические условия жизни эскадры благоприятствовали умалению лихорадок.

По сведениям доктора, постоянное население островка не превышает 380 человек, в том числе 170 матросов, 20 офицеров, 90 женщин и девушек, 90 детей обоего пола и 10 торговцев из армян и персов; а в горячее время рыбных промыслов оно временно увеличивается на 150-200 человек.

При офицерских домах, как я уже упоминал, на острове Ашур-Аде существуют палисадники, дающие кое-какую тень, но вообще остров, имеющий сплошь песчаную почву, беден растительностию; немного на нем и травы, растущей кое-где жалкими пучками. А слободка, т. е. собрание домиков, служащих жильем для солдат, совершенно обнажена: голый песок и ни [69] одного деревца, ибо они гибнут, так как вода затопляет эти места. Далее, вокруг всего острова тянется тот же песок или болотные впадины, покрытые, как и некоторые береговые места, редким камышом. Животных здесь также немного: по берегам водится много безвредных ужей, любящих нежиться в жаркое время на песке и скрывающихся по норкам на осень и зиму; залетают сюда иногда орлы (беркуты); говорят, что они водятся на малом Ашире. Эти белохвостые орлы любят песчаную почву и диких уток, которых в тамошних тростниках множество, но чаек (до 60 разновидностей) или, как их называют матросы, мартышек — еще больше; приманкой для них служат негодные к употреблению части рыб, выбрасываемые на ватагах; матросы ловят чаев удочками и едят, уверяя, что если вырвать из их хвоста два пера, они перестают пахнуть рыбою.

В ряду офицерского жилья расположены: маленький госпиталь, крошечная станционная библиотека и скромная церковь с решетчатыми овнами, с открытою колокольнею на столбах; вышка ее служит для метеорологических наблюдений; отсюда же наблюдают за движением судов на море. В конце улицы, несколько влево, за поросшим ясеневым кустарником пустырем, стоит особняком деревянный домик начальника станции, с таким же тенистым навесом, как и докторское жилье. Отсюда прелестный вид на Эльбурс.

Тюркмены только один раз, в 1848 г., рискнули сделать нападение на остров Ашур-аде, и то вследствие необдуманного распоряжения начальника станции (кажется, Вендрика), позволившего их хану или старшине взять с них какую-то несправедливую пошлину.

Возвращаясь домой, мы заметили, что впереди нас шибко шел молодой человек с смесью в лице и костюме кавказского жителя с персом; попавшийся на встречу, знакомый уже нам капитан барказа шепнул мне:

— Это персидский подданный С. (незаконнорожденный сын бывшего русского консула, от халдеянки), свободно владеющий русским языком, фарси (персидским языком) и тюрки; он приехал сюда составить себе карьеру (на Ашире-то?) и просится хоть без денег, за одно содержание, в переводчики к [70] вам (т. e. ко мне). Он просил женя передать вам вот это письмо.

С. писал: «Чувствуя пустоту и бесплодность жизни мелкого чиновника в душной атмосфере канцелярия, я бросился с Кавказа сюда, чтобы попасть переводчиком в одну из ученых экспедиций, снаряжаемых на Восток для географических и прочих исследований... Я смело последую за вами и всюду разделю предстоящие вам невзгоды и лишения среди грубого и фанатичного мусульманства, которое в каждом европейце видит врага ислама и политического агента России или Англии», и т. д. Но что я мог ему сделать, обладая самыми тощими средствами, которых могло хватить только для скромного и короткого путешествия?

На улице, по которой мы идем, движения мало; на скамье скучает одна дама с двумя офицерами, а другие две дамы, прогуливаясь по алее, весело щебечут с плотным секретарем консульства, Ж.; он был сначала в Тегеране при посольстве, потом жил в Реште, теперь в Астрабаде. Я условился с ним завтра в половине восьмого утра отправиться вместе на гязский берег, но отсюда далее до г. Астрабада, где помещается наше консульство, я предпочел — в расчете обстоятельного знакомства с тесностью — неторопливо ехать с Рафаилом, между тем как Ж. этот 60-ти-верстный путь обыкновенно проезжает в одни сутки в сопровождении казака.

— Я никогда в езжу без конвойного, говорил он, — и если вы находите неудобным ехать вместе, то возьмите с собою до Астрабада у начальника станции двух или трех вооруженных матросов, содержание которых придется вам взять на себя.

Но я решился ехать без излишних трат, с одним только Рафаилом и преданным ему тюркменом. Путь здесь не безопасен. Когда З. спросил у тюркменских старшин: «Подвергнутся ли русские опасности от нападения тюркмен на пути из Гязи в Астрабад?» — они отвечали: «Если узнают, что идет русский караван, то убьют».

— Отчего же наших посыльных казаков с консульскою почтою не убивают?

— Оттого, что наши не замечают их проезда. [71]

Вряд ли можно придавать цену этому объяснению, так как «еженедельно в известное время» один казак (а иногда вместе с Ж.) ездит с консульскою почтою на Ашур-аде, а в случае денежных посылок, в Астрабад отражаются еще двое вооруженных матросов.

— Заезжайте прямо в консульство, продолжал Ж. — Помещение там большое, но запах — мертвечины, потому что консульский дом расположен перед самым кладбищем, посреди города.

Вообще он обещает мне всевозможное содействие со стороны консульства, но не советует производить дорогою съемки:

— Это возбудит подозрение и тревогу, последуют объяснения с консульством. Персы и вообще азиаты очень подозрительны; беда, если они заметят вас с инструментами! Они не хотят, чтобы мы знали о том, что у них делается!.. И Бога ради поезжайте в своем европейском костюме, а иначе, при незнании местного языка, вас примут за шпиона, и тогда неминуемая смерть!

— Трусливая политика нашего астрабадского консульства может не мало повредить цели вашего путешествия, шепнул мне доктор; — все они там оперсиянились!

— Хорошо, что вы не едете в Ардебиль, говорил Ж.; — там свирепствует теперь чума.

— А в Астрабаде, перебил его доктор, — от непривычки к тамошней воде, вы будете страдать сильным поносом, в предупреждение чего советую вам пить ее с коньяком или ограничиться одним чаем. Да вот еще: запаситесь своим седлом, потому что на чарводарских широких паланах, по непривычке, неудобно сидеть... Да, путь ваш труден и задача велика; с первого шага на персидскую землю вы испытаете неудобства древней жизни; смотрите, не убежите с гизского берега, как то сделал недавно путешествующий американец: увидев нищенские лачуги фактории, он с чувством омерзения вскрикнул: «Так это то Персия, это — важный торговый пункт, которым Россия соприкасается с Персиею? — Фуй, гадость!» Он хотел было проехаться немного по прибрежью, но несколько раз падал с палана лошади, и, подивившись уродливой чеканке монеты и уродливой обстановке персов, уехал обратно. [72]

— Мне случается, продолжает доктор, — бывать на берегу; нередко меня, как русского «гекима» (доктора), принимают с почетом; как-то свирепствовала здесь сибирская язва, перешедшая со скота на людей; их докторам незнакомо ее лечение, и персидские власти через наше астрабадское консульство просили моей помощи. При въезде в первую деревню, народ встретил меня торжественно: бык с воткнутым ножом в бок готовился уже к смерти в честь мою, но я отказался. Подъезжаю к дому старшины — на мою лошадь брызнула кровь только что зарезанного барана; кровью скотины встречают только высоких гостей... Любят они советоваться со мною, но не исполняют моих советов; например, с трудом уговорить их принять хину против лихорадки; они лечат ее тем, что съедают в один присесть 3-4 арбуза, что, без сомнения, не помогает. Хинин еще расходится между ними в малом количестве, но прочие наши лекарства им незнакомы и заменяются разными снадобьями, которые вы встретите в лавчонках на базаре.

Обход острова закончился моим прощальным визитом к З., который, на мою благодарность за содействие в экскурсии ни тюркменский берег, выразился так:

— Мы не только своим, но даже приезжим европейцам оказываем внимание; в последний раз приезжал сюда англичанин Беккер с двумя другими, без сомнения, политический агентами; мы их не пустили на Атрек, но и не отказали в их просьбе ехать туда: мы их посадили на парусную шкуну, которая, по мелководию берегов (2-3 фута глубины), остановилась за пять верст от тюркменского берега и они вынуждены были возвратиться обратно на остров; в Персии им также не совсем повезло: местные власти под равными предлогами не допустили их пробраться из Мешеда в Герат: «вас убьют разбойники», говорили они им, а на их желание отправиться в Мервь, мервский хан ответил, что не может ручаться за их безопасность.

На следующее утро (24 июня) я проснулся в 5 часов. Море шумит, в воздухе — приятная свежесть от ночного дождя. Доктор зевает, протирает глаза и неохотно встает, а нужно: он обещал проводить меня до гязской фактории; — в условный час мы отправились к Ж., но тот еще спал; [73] доктор пожал плечами. «Оперсиянился», проговорил он на мое неудовольствие за его бесцеремонную неакуратность.

— Половина осьмого, барказ ждет, сказали мы Ж., разбуженному казаком.

— Половина осьмого — значит, половина двенадцатого, ответил тот из спальни; мы, конечно, не могли доискаться смысла в этом мудром изречении восточных людей, свидетельствующем о их нравственной несостоятельности.

— Да, окончательно оперсиянился, жолчно проговорил мой спутник: — если перс скажет, что сделает что-нибудь в половине осьмого, это, действительно, значит, что он исполнит не ранее половины двенадцатого, так как он не понимает требований совести и чести быть рабом своего слова.

Не дождавшись Ж., мы отправились одни на барказ, где уже поджидал нас Рафаил в фантастическом полуперсидском костюме и вооруженный револьвером.

— Когда я езжу, сказал он, — по делам в Персию, всегда надеваю этот костюм, а в Астрабаде ношу парадный, подаренный мне тамошним губернатором.

— А как вы находите мой костюм для путешествия по Персии? советовался я с ним.

— Широкополая шляпа и пиджак удобны, но в высоких сапогах будет жарко, а впрочем, личный опыт укажет вам удобнейший костюм для путешествия.

Наконец, в 9 часов явился и плотный Ж. с консульским казаком и барказ двинулся по астрабадскому заливу через перевал, т. е. 12-ти-верстный пролив, отделяющий остров от персидского берега Гязь; этот переезд совершается пароходом в 1 час и 20 минут, паровым барказом в два часа, весельным ботом и барказом, смотря по силе и направлению ветра, в более продолжительное время.

Капитан торопится закускою, я, развернув карту Персии, беседую с Рафаилом, Ж. смотрит угрюмо: ему особенно не нравится то, что я поеду в обществе тюркмена и не взял с собою конвоя из матросов. На душе у меня действительный праздник: я чувствую себя так легко, как легок окружающий нас воздух. Небольшие волны полощатся о борт красивого барказа; вправо тяжело движутся две бакинские баржи с горами [74] хлопка в мешках; прямо-зеленеющий берег Гязи, как на ладони. Офицеры и команда «постового военного парохода» или «брандвахты», мимо которой мы проезжаем, с любопытством высыпали на палубу; этот пароход охраняет факторию от морских разбоев тюркмен, следит за порядком на рейде ж, вместе с тем, по сигнальному флагу оттуда, высылает на берег весельный барказ или шлюпку для перевозки людей, имеющих надобность до станции, которая, в свою очередь, по выстрелу с брандвахты высылает паровой барказ туда же (на Гязь), для перевозки консула или его помощника.

Фактория Гязь, служащая местом выгрузки наших и транзитных товаров и нагрузки персидских произведений, отправляемых в Россию и за границу, представляет собою беспорядочную кучу ветхого жилья и товарных сараев, между которыми выдаются кирпичный караван-серай с черепичною крышею, агентство общества «Кавказ и Меркурий», единственный домик европейской архитектуры, и несколько воздушных вышек, служивших некогда для наблюдений за тюркменами, а теперь сюда скрываются от жары, комаров и прожорливых шакалов, не щадящих даже кожаных туфлей правоверных. Эта нищенская фактория примыкает с трех сторон к сплошной зелени дикой гранаты и иглистой дерюзы, перемешанной с высоким тростником, сливающимися с обширными лесами полутропической растительности, из-за которой высятся зеленые Эльбурсские (называемые здесь астрабадскими) горы с нависшими над ними кое-где облаками, а влево возвышается в форме седла пик Гязь-даг, служащий нашим морякам для определения места...

С жадностью впивался я в даль этого неведомого нам мира, на землю которого через несколько минут вступлю.

Капитан подал свисток и пароход остановился у персидской пристани. Ни души на ней, точно все вымерло кругом.

П. Огородников.

© текст - Огородников П. 1876
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Дело. 1876