ЯВОРСКИЙ И. Л.
ПУТЕШЕСТВИЕ РУССКОГО ПОСОЛЬСТВА ПО АВГАНИСТАНУ И БУХАРСКОМУ ХАНСТВУ
В 1878-1879 гг.
ИЗ ДНЕВНИКОВ ЧЛЕНА ПОСОЛЬСТВА, Д-РА И. Л. ЯВОРСКОГО.
Действительного члена императорского русского географического общества.
В ДВУХ ТОМАХ
ТОМ II
ГЛАВА IV.
С Авганским эмиром.
Встреча моя с нашей миссией в г. Таш-Кургане. — Рассказы членов миссии о житье их в Кабуле. — Подробности англо-авганского столкновения. — Русско-авганская дипломатическая переписка. — Причины военных неудач авганцев. — Кабульская революция; причины, вызвавшие ее. — Критическое, положение нашей миссия. — Отъезд эмира из Кабула. — Зимний путь миссии через Гинду-Куш. — Моя аудиенция у эмира Шир-Али-хана. — Описание лагеря и окружающей местности. — Я делаюсь личным врачом эмира.
Зеленеющие озимые поля, которыми я теперь ехал, составляй резкий контраст с голою, только что смоченною дождем степью, которая вследствие этого представлялась черною, как бы опаленною степным пожаром. Поля тянулись по левую сторону дороги, по правую же сторону, ближе в горам, степь представлялась совершенно безжизненною. Эта степь подходит вплотную в отвесно вздымающимся горным исполинам, так сказать, — передовым стражам Паропамиза. Вершины каменных великанов были в данное время покрыты белыми, снежными шапками. Там, в горах, высоко-высоко, на одном уровне с тяжелыми кучевыми облаками, закрывшими целую половину неба, был везде снег и лед; здесь же, внизу, по лицу гладкой степи пролились немногие капли дождя. Дождь в конце декабря!..
Еще на несколько верст до Таш-Кургана можно было видеть [77] беловатую линию, полукружно опоясывавшую город с юга и запада. По мере моего приближения к этой беловатой линии из нее постепенно стали вырисовываться очертания походного лагеря. Скоро можно было уже различить и отдельные палатки. Почти в центре целого города палаток особенно заметна была одна, высоко вздыхавшая свой конический шатер над окружающею местностью. Это была ставка эмира авганского.
Наша кавалькада доехала до западной окраины лагеря, повернула к югу, прошла сквозь глиняные ворота — последний остаток стены, опоясывавшей в былые времена город, немного поколесила по кривым и узким улицам предместья, перебралась по животрепещущему мостику, переброшенному через глубокий и довольно широкий арык — и я очутился среди членов нашего посольства. Но, Боже милосердный! неужели те люди, одетые в мохнатые кабульские шубы и валеные сапоги, что стоят кругом меня, — члены нашего посольства? Но эти люди раскрывают мне братские объятия; эти люди шлют мне русское приветствие! — Да, это они, это члены нашей злосчастной миссии в Авганистане.
После первых приветствий на меня полился целый дождь перекрестных вопросов; каждый поскорее хотел получить от меня сведения о своих близких и знакомых, оставшихся в Ташкенте; каждый хотел первый узнать разные новости; но и я не оставался у них в долгу по части вопросов о житье бытье их в Кабуле, о политических новостях, о положении эмира, наконец о том, зачем они нарядились в авганские шубы?
— Да, ведь, здесь настоящая благодать в сравнении с Кабулом. Здесь вон t° утром не бывает ниже +3°, а в Кабуле было так холодно, что в кителях да в летних пальто совсем нельзя было щеголять-то — говорили мне члены миссии.
— Вы ведь, сами знаете, продолжали они, что уезжая из Ташкента в мае месяце, мы были уведомлены генер. Столетовым, что наше путешествие продлится не более двух месяцев. Понятно, зачем же была брать с собой теплую одежду? Да и как ее брать-то было: подъемные средства даны были совсем нищенские. А между тем нам пришлось пробыть в Кабуле целых 4 месяца; [78] холод да снег — не свой брат. Завернешься и не в шубу; шуба-то еще куда не шла.
Впрочем, шубы эти были очень хороши; они с честью выдержал бы какую угодно европейскую критику. Читатель уже знаком с ними по описанию их в 9-й главе 1-го тома этого труда. Все казаки миссии был одеты в кабульские полушубки. На Малевинском я увидел целый авганский костюм.
— Однако, что же мы стол здесь, на дворе? войдем в ваше помещение, предложил генер. Разгонов.
Помещение это состояло из обширной палатки с двойными стенками из холстины. Вся она поддерживалась двумя стойками.
На земляном полу был постланы кошмы и ковры. У стен палатки стояли две-три походные складные кровати. «Натуралист» и «Инглиз» (т. е. Бендерский и Малевинский), не имевшие складных кроватей, имели свои холодные ложа прямо на полу. Вскоре был развьючен мой обоз, и моя походная постель также приютилась у одной из полотняных стенок палатки.
Кроме ташкентских новостей, довольно выдохшихся, впрочем, во время моего двухнедельного сиденья в Мазари-Шерифе, я привез для миссии разные вещи, посылки, теплое платье, книги, чай, сахар, табак и проч. Здесь я должен сказать, что все вещи, высланные из Ташкента членам миссии их родственниками или знакомыми, я привез на свои собственные средства. Не смотря на мое представление, ташкентская администрация отказала ассигновать средства на наем хотя бы одного казенного вьючного животного для перевозки различных вещей для членов посольства.
Вот что мне поведали мои соотечественники и товарищи о своем житье в Кабуле, а также и о происшедших в то время в Авганистане военных и политических событиях.
— Вы, ведь, знаете, — начал разевав генер. Разгонов, — что генер. Столетов мотивировал свой внезапный отъезд из Кабула необходимостью экстренного, личного доклада генер. Кауфманну о событиях, только что происшедших тогда на англо-авганской границе. Поехал он один, а не вместе с миссией, по его словам, для выигрыша во времени. Он сообщил тогда нам всем еще и [79] то, что остальная часть миссии не замедлит своим выездом из Кабула.
«Эмир саиб, говорил генер. Столетов, хочет послать в Ташкент большое посольство, с членом царствующего дома во главе. Но так как нельзя быстро снарядить такое большое посольство, то остальные члены посольства и пробудут в Кабуле столько времени, сколько это будет нужно для снаряжения — может быть недели две-три, не более».
— Я не имел повода не верить этим заявлением, продолжал г. Разгонов. Но так как генер. Столетов брал вас, доктор, с собой, то я и заявил ему, что было бы неудобно для миссии остаться на более или менее долгое время без врача, так как в то время были у нас больные казаки. На это генер. Столетов ответил, что он вероятно выедет на встречу посольству, или «уж во всяком случае вышлет вас в миссии обратно». Мы и остались с подобными уверениями. Прошли назначенные им две-три недели, а об отъезде авганского посольства в Ташкент эмир не заводил и речи; да и известий о его снаряжении небыло никаких. Военный министр, Довча-хан, который провожал генер. Столетова из Кабула, — со времени отъезда последнего к нам не приходил более ни разу. Везир тоже бывал у нас довольно редко. Видя, что никаких приготовлений к отъезду не делается, я решился спросить эмира: Когда же поедет в Ташкент авганское посольство? Ответ на этот вопрос был совсем для меня неожиданный.
«О каком посольстве говорит кернель-саиб, спросил меня эмир?»
Я выразил свое удивление по поводу такого вопросительного ответа, и сказал, что эмир-саиб знает об этом посольстве так же хорошо, или даже лучше, чем я. — Но теперь настала очередь эмира — выразить на своем лице удивление и безмолвный вопрос. Произошло совсем неинтересное, тяжелое qui pro quo. Я рассказал эмиру то, что мне сообщил генер. Столетов об имеющем отправиться в Ташкент, большом авганском посольстве. Эмир с удивлением заметил мне на это, что ни о каком другом посольстве он и не думал, кроме тех «провожатых», которых он послал с генер. Столетовых в Ташкент, — [80] провожатых, назначенных им для сопутствия начальнику миссии единственно с целию оказать ему почет (Вот что между прочим писал по поводу провод генер. Столетов эмир Шир-Али-хан генер. Кауфманну от 9 августа 1878 г. «С нашего разрешения генер. (Столетов) выехал из столицы и скоро прибудет к Вам, любезнейший наш друг, и передаст Вам о положения всех дел. Почитая и уважая генерала мы назначили и посылаем вместе с ним в Ташкент лично состоящих при нас высокопоставленных при нас Кемнаба-Мирза-Могаммед Гассана и Алиджа Уляма Айдар-хана с двумя при них офицерами». — Здесь, как видит читатель, нет ни одного слова о предстоящей поездке большого авганского посольства, о котором говорил генер. Столетов.). Из этого объяснения сделалось известно только то, что миссия оставлена в Кабуле на неопределенное время, но зачем? — вопрос, на который я совсем не мог ответить, ибо генер. Столетов, уезжая из Кабула, кроме рассказа об имеющем отправиться авганском посольстве, ни каких инструкций мне неоставил.
Это первое qui pro quo было далеко не последним, но об этом потом...
Долго лилась наша дружеская беседа. Мне было бы очень трудно воспроизвести ее так, как говорил каждый член миссии, и потому я постараюсь рассказать все нижеследующее своими словами.
Оставшаяся в Кабуле часть миссии не получала никаких известий из Ташкента, и вообще из России, до конца сентября месяца. Я не знаю, как случилось, что мои письма, написанные мною в Самарканде, тотчас же по приезде из Авганистана и отданные мною генер. Столетову для пересылки в Кабул, вместе с другим письмами, — не были получены миссией. Я могу только предполагать, конечно, что они не были отосланы по адресу, ибо сам генер. Столетов не послал тогда миссии ни одной строчки. — Только в конце сентября месяца генер. Столетов прислал миссии коротенькое письмо, заключавшее в себе известие что «по Высочайшему повелению миссия остается в Кабуле впредь до особого об этом распоряжения» (Между тем перед выездом из Ташкента генер. Столетов послал в Кабул письмо Везиру, Шах-Магомет-хану. «Благодаря Бога», писал генер. Столетов, «я достигнул Ташкента благополучно и в благоприятную минуту представился Ярым-Падишаху. День и ночь я стараюсь выиграть наше дело и надеюсь преуспеть в этом. Сегодня я уезжаю (из Ташкента) для свидания с Императором, чтобы лично известить Его Величество о ваших делах. Если Богу будет угодно — все необходимое будет сделано и утверждено. Я надеюсь, что те, которые захотят войти в Кабул с востока, увидят, что дверь заперта; тогда, даст Бог (инш-аллах), они вострепещут; я надеюсь, что Вы передадите мое почтение Его Высокостепенству, эмиру. Да даст Бог ему долгую жизнь и да улучшит его здоровье. Будьте здоровы и знайте, что при покровительстве Божием наше дело устроится». — Письмо это взято из Correpondence respecting affairs in Central Asia, presented to both houses of Parliement by commend of Her Majesty, № I, 1881 г.). Об этом же сообщал миссии и генер. Кауфманн, в [81] письме своем от 21-го сентября. В этом письме генер. губернатор сообщал, между прочим, что миссия в своих сношениях с эмиром должна быть крайне осторожна, что военная помощь эмиру, верховным правительством не решена, да, притом, если и будет этот вопрос решен в утвердительном смысле, то войска не могут быть в Кабуле ранее февраля месяца. Сообщив приказание о том, чтобы миссия оставалась в Кабуле, генер. Кауфманн признавал, однако, возможным для нее — выехать из Кабула в том случае, если начнутся военные действия со стороны англичан. Далее — в письме он изложил предполагаемый им план будущих военных действий англичан в Авганистане, причем высказывал мысль, что главное внимание англичан будет обращено на Курумскую долину и Боландский проход, считая Хайберский путь не проходимым. Затем он передавал генер. Разгонову совет — подать мысль авганцам, чтобы они вели войну преимущественно партизанскую, действуя на тыл и сообщения неприятеля. Ген. Кауфманн писал также, что от генер. Столетова, уехавшего из Ташкента в Ливадию 10-го сентября, он не получал еще никаких известий.
Покуда миссия сидела в Кабуле в полном неведении того, зачем она здесь сидит, ни того, что делается в России или, вернее, что Россия намерена делать с авганским вопросом — англичане деятельно подготовлялись в войне с эмиром. Наши газеты были переполнены тогда уверениями, что Англия не может начать войны с Авганистаном ранее весны следующего 1879 г., а между тем все три корпуса англо-индейской армии в конце сентября уже [82] готовы были начать немедленное наступление по всем трем линиях. Об этом можно было заключить уже из того тона, дышащего силой и уверенностью в успехе, который звучал в письменных сношениях англо-индейского правительства с эмиром Авганистана. Эмир Шир-Али-хан нисколько не ошибался на счет намерения своих противников и в их готовности к немедленному наступлению (В том, что англичане были совсем готовы к войне с Авганистаном, нет ничего удивительного. Ведь они начали готовиться к вей еще с весны 1877 г., когда после пешаверской конференции послов эмира и Англии выяснилось, что эмир Шир-Али-хан тяготится положением вассала англо-индейской империи.). Это между прочим можно видеть из письма его в Туркестанскому генерал-губернатору, от 25-го сентября 1878 г.
«После искреннего выражения чувств дружбы, да будет известно Вашему Высокопревосходительству», писал эмир, «что положение здешней страны после отъезда из столицы Кабула посланника Российского правительства, генерала Столетова в Ташкент, приняло такой оборот, что люди бесстыдных англичан стали в открытую вражду с государством мне свыше дарованным и крепко завязали на себе пояса вражды. Впрочем все это вероятно известно Вам из писем полковника (Т. е. Н. О. Разгонова.).
«Они в настоящее время прибыли на границу мне даровавшего государства, Хайбэр, и приготовились начать войну; дело стоит лишь за началом; словом, приличия и хорошие отношения миновали и за ними осталось начало войны (они начнут вероятно войну). Люди мне дарованного государства должны, по мере сил, защищать границу, защищать себя и свои имущества; по силе возможности они будут это делать.
«Пламя этой подлости (несогласия), этой вражды (злобы) никогда не может быть потушено и Вы часто будете получать известия о столкновениях Британского государства с Авганским.
«Прошу Вас по дружбе не оставлять меня по Вашему соображению, Вашим вниманием, Вашим расположением».
Естественно, что с требованиями о помощи эмир обратился прежде всего к нашей миссии, находившейся в Кабуле. И вот [83] тут-то и сказалась вся невыносимость, а если хотите, то и — комичность положения нашей миссии. Миссия ничего не могла отвечать на запросы эмира и его министров. Но не могла она сказать им ни одного слова совсем не потому, чтобы ей было так приказано верховною властью, — это было бы в порядке вещей. Нет, она должна была молчать потому, что совершенно не знала что сказать. Генерал Столетов из своих интимных разговоров с эмиром ничего почти не сообщил миссии. Миссии не было известно, что обещал и чего не обещал генерал Столетов эмиру. А между тем эмир утверждал, что генер. Столетов обещал вернуться в Кабул во главе тридцатитысячного войска.
Эмир постоянно спрашивал: скоро ли приедет в Кабул генерал Столетов с войсками? скоро ли прийдет военная помощь?
Как и что мог отвечать генер. Разгонов на эти вопросы, когда от генер. Столетова не получалось в Кабуле никаких известий, а первые известия от генер. Кауфманна получились только в начале октября месяца? — Да, трудное время приходилось переживать миссии, но впереди ее ожидали еще большие невзгоды.
В конце сентября же месяца, по совету генер. Разгонова, — которому, впрочем, ничего другого не оставалось делать, как только подать этот совет, — эмир написал письмо Государю Императору России. Вот это письмо (Central Asia, Correspondence, inclosure № 36.).
«Так как согласно потребностям дружбы и расположения необходимо уведомить Ваше Императорское Величество о стечении некоторых обстоятельств и происшествий, то и прошу Вас позволить написать Вам, что с тех пор, как двери дружеских сношений открылись между Могущественным Правительством Вашего Величества и здешним покровительствуемым Богом Правительством, и произошли дружеские сообщения — сердца чиновников Британского Правительства почувствовали себя оскорбленными. Давно уже они надоедали и беспокоили служащих здешнего богоданного Правительства и проявили много неприятных поступков, которые не согласуются с условиями соседства. Огонь их зложелательства и лукавства еще не погас, когда миссия Вашего Величества прибыла в мою [84] столицу, Кабул, и стала нанизывать перлы дружеских чувств на нить государства. Это событие увеличило их (англичан) оппозицию и вражду. По прибытии миссии Вашего Величества, они выказали враждебное настроение публично и частным образом, поступали бесчестно и заявляли свою вражду множеством равных способов. Прежде всего они пришли в Джамруду, местности на моей границе, со множеством спутников, которых они называли своими провожатыми, — повидимому с каким-то поручением, а на самом деле, чтобы причинить зло богоданному Правительству, и хотели без позволения пройти в столицу и удовлетворить своему желанию — оскорбить миссию Вашего Величества. Когда же начальники передних постов и чиновники покровительствуемого Богом Правительства поразили сердца их желаний рукою отказа, говоря, что завязывать дружеские сношения силой и посылать миссию с такой толпой и бунтом противно обычаям каждой нации — они возвратились в Пешавер и теперь заняты организацией похода в Авганистан, разослали прокламации о войне по всем углам и закоулкам и прилагают все их старания к тому, чтобы подрыть основания Авганского государства. Несмотря на все это, чиновники нашего богоданного Правительства ничего еще не сделали им недружелюбного или враждебного и смотрят на первый их враждебный акт, как на неосмотрительный и неблагоразумный. Но это факт, что чем более мы уступаем, тем враждебнее они делаются. Британское Правительство в настоящее время стоит в таком же положении к Авганскому Правительству, как 40 лет тому назад, когда посланник славного Русского Правительства и агент Британского Правительства приезжали в Авганистан. Покойный эмир, руководимый здравым смыслом предпочел дружбу Вашего Императорского Величества дружбе Британского Правительства, вследствие чего Авганистан и выстрадал то, что выстрадал. Короче, англичане решились на войну и подданные богоданного Правительства будут защищать свои границы, жизнь и имущество — как только позволят им их силы. Посмотрим, чем закончит Провидение эту войну, и что Оно даст, чтобы ее избегнуть.
«Вышеприведенное есть откровенное изложение положения вещей, от начала до конца, что я и пишу для извещения Вашего [85] Императорского Величества. Я надеюсь, что Ваше Вещество будете столь любезны, пошлете мне дружескую помощь, соответственно величию Вашего Императорского Вещества, для поддержания спокойствия в Авганистане».
В тоже время, долго не получая от генер. Столетова никаких известий, эмир Шир-Али-хан решился написать и ему письмо, извещая о положении дел в Авганистане. Вот это письмо.
«В то время как Вы находились в столице (в Кабуле) и вели дружеские переговоры, Вы узнали о злых намерениях англичан в отношении авганцев; с тех пор как Вы уехали в Ташкент, их враждебные отношения делались изо дня в день все хуже и хуже и выразились недавно явно и открыто. Вы уже были извещены о состоянии дел письмами полковника (Разгонова). Достаточно времени прошло с тех пор, как я не получал от Вас никаких известий. Обстоятельства более не позволяют надеяться на мирное решение дела; война неминуема. Они зачинщики. Если бы было во власти начальников покровительствуемого Богом Правительства, они бы избежали разрыва уступками, но теперь остается только наблюдать то, что появится из-за занавеса.
«Я не терял времени, чтобы сообщить о вышеприведенных обстоятельствах Его Императорскому Величеству Царю, а также и генер. Кауфманну; теперь же я извещаю Вас об этом, чтобы Вы оказали дружескую помощь, какая покажется Вам подходящей и какая соответствует величию Его Величества Императора» (Central Asia, inclos. № 37.).
Но прежде чем это письмо дошло до генер. Столетова, этот последний послал еще письмо в Авганистан, в котором он извещал о своем прибытии в Ливадию и об усилиях своих, направленных на пользу Авганистана и т. п. Письмо было написано по персидски. Так как письмо это сильно страдало по части орфографии, да притом же часто одно слово было употреблено вместо другого, то чтение его было очень затруднительно. Оно читалось и у эмира, и в миссии, чуть ли не целую неделю; все добирались смысла письма. Особенно не давалась понятию авганцев фраза: «наше [86] Правительство невинно, как голубь и мудро как змея». Я привожу здесь и это письмо, в переводе.
«От генер. Столетова Визирю Шах-Магомет-хану.
«Прежде всего я надеюсь, что вы будете столь любезны, передадите мое почтение эмиру. Да даст ему Бог долгую жизнь и да улучшит его здоровье! Я всегда буду помнить его царское гостеприимство. Я занят день и ночь его делами и, благодаря Бога, мои труды не остались без успеха. Великий Император — верный друг эмира и Авганистана и Его Величество сделает все, что сочтет необходимым. Без сомнения Вы не забыли, как я говорил вам, о том, что дела Государства похожи на страну, которая покрыта множеством гор, долин и дек. Кто сидит на высокой горе, может все это видеть. По повелению и власти Бога нет другой Империи, подобной Империи нашего великого Императора. Да продлит Бог его жизнь! Поэтому все, что наше правительство посоветует Вам, Вы должны исполнить. Истинно говорю Вам, что наше Правительство мудро, как змея, и невинно, как голубь. Много есть вещей, которых Вы не можете понять, но наше Правительство понимает их хорошо. Часто случается так, что то, что нам не нравится сначала, благословляется нами потом. Теперь, мой добрый друг, знайте, что враг вашей славной религии желает заключить с Вами мир через посредство Турецкого Кесаря. Поэтому Вы должны следить за Вашими братьями, которые живут по другую сторону реки. Если Бог укрепит их и даст им в руки меч войны, тогда, призвав Имя Божие, выступайте; другими словами, Вы должны быть подобны змее: наружно показывайте мир, а тайно приготовляйтесь к войне, и когда Бог Вам даст свое знамение, тогда и обнаружьте себя. Было бы хорошо, когда бы посланник вашего врага захотел войти в вашу страну и еслиб Вы в свою очередь, послали в страну врага способного посла, владеющего змеиным языком, полным лукавства, так чтобы он сладкими речами опутал ум врага и довел его до того, чтобы он отказался сразиться с Вами. Мой добрый друг! доверяю Вас Провидению Божьему. Да будет Бог покровителем государства эмира и да содрогнутся члены ваших врагов. Аминь».
Получив такое письмо, эмир, понятно, требовал от миссии [87] объяснения как относительно содержания его, так и вообще относительно намерений русского правительства.
— Отчего же генер. Столетов ничего не пишет о военной помощи, которую он мне обещал? — допрашивал эмир Разгонова.
Но что же мог ответить на этот вопрос генер. Разгонов? — Не знаю? Но этот ответ пришлось давать уже так часто, что эмир выходил из себя при новом «не знаю».
— Кто же будет знать? возражал он. Ведь Вы — посол России; Вам именно и нужно это знать.
Послу России приходилось теперь отвечать только «ожиданием» новых сообщений из России, от ген. Кауфманна.
Но и генер. Кауфманн писал генер. Разгонову очень редко, и притом сообщал в письмах мало утешительного. Так в письме своем от 22-го октября он, предполагая, что война началась или скоро начнется, советовал генер. Разгонову подать эмиру мысль — заключить мир с Англией или, как он выражался, — «подать англичанам ветвь мира». В этом письме генер. Кауфманн решительно говорил о том, что помочь эмиру войсками он не может «так как не получил от Государя Императора на то повеления». Далее он просил передать эмиру совет — освободить из заключения своего сына, Якуб-хана, и примириться с его приверженцами. Генер. Кауфманн думал было послать авганцам 10-15 тысяч игольчатых ружей или же 6-ти линейных винтовок, но и этого не мог сделать, так как и на это не получил от верховного правительства разрешения.
Что касается генер. Столетова, то генер. Кауфманн сообщал миссии, что получил от него только одну телеграмму о прибытии в Ливадию, и больше ничего.
В то же время генер. Кауфманн прислал письмо и эмиру.
«После искреннего пожелания Вам здоровья и счастья, писал он, — да будет известно следующее:
«Любезное письмо Ваше, от 12 Шевваля, я получил в Ташкенте 16-го октября (3-го Зулкаада) и содержание его усвоил.
«Краткое содержание письма Вашего к Великому Государю Императору я сообщил Его Величеству телеграммой, а самое письмо, а [88] также и письмо к генер. Столетову, отправил с курьером в Ливадию, место пребывания теперь Государя.
«Считаю нужным затем уведомить Ваше Высокостепенство, что англичане, как мне точно известно, намерены сделать новую попытку примириться с Вами. С своей стороны я, как друг Ваш, думая о будущем, советую Вашему Высокостепенству, если англичане, как я уверен, сделают шаг в примирению, дать им ветвь мира.
«Да сохранит Вас Всевышний Бог на благо Ваших подданных».
Эти оба письма были получены в Кабуле только 7-го ноября, по старому стилю, т. е. за один день до истечения ультиматума, который англичане объявили эмиру. Несмотря на это, а также и на то, что военные приготовления со стороны эмира были вполне закончены, он, по совету генер. Разгонова, все же послал англичанам «ветвь мира».
Тотчас по получении письма, эмир написал ответ генер. Кауфманну на его письмо от 21-го октября. Письмо это, датированное 8-го ноября, в тот же день и было отослано в Ташкент. Вот что писал эмир генер. Кауфманну.
«После засвидетельствования дружеских приветствий, да будет известно Вашему дружескому благосклонному вниманию, что любезное письмо Ваше от 22 октября, 8 Зулькаада, 1295 г. Хеджри, мы получили и содержание его поняли.
«До получения Вашего письма мы получили от Британского Правительства враждебное, высокомерного и строгого содержания письмо (Речь идет об ультиматуме, который англичане послали в это время эмиру Шир-Али-хану.), которое было нами прочитано и подлинное, на английском языке, передано Посланнику Государства всему свету известного, генер. Разгонову, который перевел на русский язык и отправил его к Вашему Высокопревосходительству.
«В то время, когда мы собирались написать ответ, согласно их требования, мы получили Ваше письмо. Вы написали нам, чтобы мы дали им ветвь мира. Хотя мы знаем англичан, что они ни [89] за что (не сложат рун) не откажутся питать к Государству, нам свыше дарованному, вражду и высокомерие, так как дело в настоящее время остается лишь за начатием выстрелов, и, установив дружбу, бросить вражду они не думают, но мы все таки, согласно Вашего совета и указания Его Величества Императора, дали им в руки ветвь мира, написав дружеское письмо, с ласковыми словами. Копию с письма, отправленного к ним, при этом посылаю. Вы, благосклонный друг наш, прочитайте и узнайте сущность дела и взгляда Британии к Авганистану.
«Желаю Вам, любезный друг, быть всегда в расположении духа».
Но эта «ветвь» прибыла в Али-Месджид 10-го ноября, — тогда, когда сражение было уже в полном разгаре. Поэтому посланец, не вступая ни в какие переговоры, сейчас же вернулся назад. Тем не менее генер. Разгонов снова посоветовал эмиру предложить англичанам мир, и этот совет опять был принят эмиром, но письмо эмира к английским военным начальникам опять почему-то опоздало. Оно достигло своей цели только 17-го ноября, когда англичане, сначала побитые у Пейвара, разбили потом авганцев и заняли Шутур-Гэрденский перевал.
Вследствие всего этого — обстоятельства сложились так, что неизбежно обусловили кровавое англо-авганское столкновение.
Во все время, которое протекло с 11-го августа до Али-Меджидского столкновения, наша миссия сидела в 4-х стенах Бала-Хиссара, не сделав шагу вон из своего помещения. Переговоры, которые велись между миссией и эмиром, происходили главным образом только при посредстве генер. Разгонова с переводчиком (Назировым). Остальные члены почти не удостоивались чести быть посвященными в переговоры г. Разгонова с авганским правительством. Таинственность, с какою вел переговоры генер. Разгонов, простиралась до того, что если в общую залу, где собирались все члены миссии, приходил Везир и начинал политический разговор, то генер. Разгонов довольно бесцеремонно приглашал всех остальных членов миссии, исключая переводчика Назирова, оставить залу. Странное распоряжение! Ведь и секретничать-то генер. Разгонову совсем не о чем было. Да, наконец, рассказал же [90] потом он сам миссии о всех сноих переговорах и сношениях. К чему же было нужно играть в тайну? А эта игра еще более усиливала и без того безотрадное впечатление миссии от постоянного сиденья в четырех стенах. Невесело было то сиденье, на какое была она обречена; но оно становилось положительно невыносимым при мысли, что миссия была причиною, хотя бы и косвенной, войны Авганистана с Англией.
К этому же нужно прибавить, что миссия теперь далеко не пользовалась здесь тем почетом, как прежде. Начиная с сердарей; и кончая простым народом, все авганцы считали ее единственной причиной возникших политических усложнений и неминуемой войны с Англией. Эмир, а равно и его министры, часто попрекал миссию тем, что она, как 40 лет тому назад, навлекла на Авганистан грозную тучу. Конечно, эти попреки были несовсем основательны, их можно было оспаривать; но положение миссии от этого нисколько не делалось лучшим. К довершению всего этого среди членов миссии и ее конвоя развилась сильная болезненность. Кабульские лихорадки порядочно таки дали себя почувствовать нашим добровольным узникам. Это бы еще ничего; лихорадки — не Бог знает какая вещь! Но вот появились и тифозные больные. Один казак едва избежал смерти. Сам начальник миссии, генер. Разгонов, заболел воспалением горла, которое, благодаря местным климатическим условиям, упорно продолжалось в течении 3-х, недель. Ужа в октябре месяце выпал в Кабуле снег, стало очень холодно, а между тем согреться озябшим членам нашей миссии было негде. В ее помещении все комнаты были без печей. Даже каминов не было. До некоторой степени можно было нагревать комнаты только с помощию «мангалов». Но и к такому, совсем первобытному, способу отопления комнат не всегда можно было прибегнуть: часто не было ни щепки дров, ни куска угля.
Нужно заметить, что и этим способом позволяют себе отапливать комнаты только богатые кабульцы. Значительное же большинство жителей обходится и совсем без отопления, вследствие недостатка здесь топлива и дороговизны его. Они, поэтому, тщательно закупоривают свои глиняные мазанки, одеваются в свои овчинные шубы — и так проводят целые сутки почти неподвижно. А между [91] тем прежде здесь, вероятно, не было недостатка в топливе. Султан Бабер в своих мемуарах сообщает нам, что хотя в Кабуле зимою довольно холодно, но так как здесь дрова находятся в изобилии, то это неудобство делается совершенно неощутительным (Memoirs de Baber. T. I. стр. 283).
Вот тогда-то наша миссия и облеклась в авганские шубы.
Иногда, впрочем, выпадали и на ее долю веселые дни. Это случаюсь по странному капризу судьбы тогда, когда можно было бы ожидать этого всего менее.
Известно, что западно-европейская пресса раздула тогда, так называемый, авганский вопрос до невероятной степени. Естественно, что на Авганистан обратили внимание даже и те люди, которые до сих пор, может быть, не имели ни малейшего понятия об этой стране. Естественно также, что некоторые из них возымели желание пособить эмиру авганскому своим советом или даже делом (а может быть тоже только на словах). И вот посыпались из Европы к эмиру и к нашей миссии советы о том, как им лучше поступить при данных обстоятельствах. Предлагались разные планы ведения войны с Англией. Присылались даже шифрованные депеши, с таким шифром, что их никто в Кабуле не мог разобрать. Одну такую депешу, написанную с помощию изображений деревьев, зверей, озер, рек, гор и морей, разбирали всем авгано-русским хором в продолжении двух недель, да так и не разобрали. Казий пешаверский, Абдуль-Кадер, пользовавшийся в то время полнейшим доверием эмира, желая «изловить смысл депеши», кажется забыл выпивать по ночам свои несколько бутылок вина, до которого он был большой охотник, — но также ничего не мог придумать. — Один гарибальдийский капитан в отставке предлагал эмиру самый верный способ разбить англичан на всех их позициях; для этого нужно было пригласить его, капитана, в армию эмира, в качестве руководящего офицера. Но для того нужно было, чтобы эмир предварительно выслал этому гарибальдийцу "ничтожную" сумму сумму на проезд, всего 1500 франков.
"Гамбургский почтовый союз" пожелал узнать организована [92] ли почта в Авганистане, и если да, то просил выслать ему авганские почтовые марки, для образца. Желание почтенного «союза» было вполне удовлетворено: ему выслано было несколько образцов почтовых марок в ¼, ½ и 1 теньгу.
Тем не менее, не смотря на эти случайные развлечения, миссии жилось плохо; она чрезвычайно скучала. — Представьте себе людей запертых в четырех стенах здания, которым не позволено сделать ни одного шага за порог этого здания, людей лишенных не только тех удобств, к которым они привыкли прежде, людей, видевших теперь только до крайности надоевшие физиономии Везира, Казия и еще двух-трех авганцев, людей, наконец, лишенных возможности знать хотя что либо о том, что в данное время делалось на Божьем свете, так как русских газет они не получали в Кабуле, а английские эмиру более не высылались — и вы поймете всю невыносимость того положения, в котором находилась миссия в продолжении 4-х месячного пребывания в Кабуле.
Только г. Малевинский не унывал ни при каких обстоятельтвах. Он сумел найти себе занятие по вкусу. Он скупал, при посредстве одного джигита, на кабульских базарах старые монеты. По целым дням он варил и чистил грязные, ржавые монеты — и в результате получилась очень ценная коллекция древних монет (Этой коллекцией в настоящее время владеет, кажется, граф Строгонов (?).).
Между тем 10-го ноября англичанами был занят с боя Али-Месджид. Авганцы говорили, что гарнизон этого укрепления защищался очень храбро. Обе стороны понесли большие потери. По словам авганцев, укрепление защищалось 5 баталионами пехоты; между тем как англичане нападали в количестве 20-ти баталионов. Бой начался 9-го ноября; начало его было для авган довольно удачно.
Но так как на следующий день в авганском лагере получились сведения, что англичане обошли укрепление и угрожали авганскому гарнизону с тыла, и что обход этот был совершен при помощи изменников момундцев, то гарнизон и решил отступить, так как в укреплении нельзя было долее держаться. Отступление [93] произошло при концентрическом наступлении англичан. Артиллерия гарнизона была вся брошена и досталась в руки англичан. Два баталиона авган были совсем уничтожены, два отступили к Шутур-Гэрденскому перевалу, а остальные два — к Джелалабаду.
15-го ноября эмир объявил «газат» т. е. священную войну с неверными. От этого политического хода он ожидал больших последствий в свою пользу.
И действительно, некоторые результаты этого провозглашения вскоре получились, хотя и далеко не такие, каких ожидал эмир. Так, с этого времени начинаются нападения горных племен на тыл и пути сообщения английских войск. Даже момундцы ci devant союзники англичан — не замедлили разграбить один английский транспорт с оружием. Тем не менее 18-го ноября Пейварский перевал был занят англичанами с боя, хотя они и потерпели довольно большие потери; а 19-го занят был и Шутур-Гэрденский перевал. Авганцы сначала оказали и здесь сильное сопротивление, но англичане повторили здесь тот же маневр, что и при штурме укрепления Али-Месджида. Тогда авганские войска, видя себя обойденными с левого фланга и с тыла, — отступили, бросив всю артиллерию (до 18 орудий).
Таким образом Кабул оказался совершенно открытым. Курумский отряд английских войск мог в 2-3 дня подойти к самым стенам столицы эмира. Но могло случиться нечто и еще более худшее. Курумский отряд мог обойти Кабул с юга, пройдя на Хуши, Логар и, выйдя на газнийскую дорогу, обойти Кабул с запада. Если бы англичане исполнили этот маневр, то Кабул был бы отрезан ими от Туркестана, который оставался теперь единственным оплотом эмира. Дело в том, что в это время года только один Бамьянский путь в Туркестан был свободен от снега; путь же на Кушанский перевал был уже недоступен. Если бы обходный маневр был англичанами исполнен, то эмир был бы захвачен ими точно мышь в ловушке, и война, конечно, сейчас же была бы окончена. Но эмир во время заметил грозящую ему опасность и решился предупредить своих врагов выездом из Кабула в Туркестан.
Прежде всего он отослал в Туркестан свое семейство и воообще [94] свое хозяйство, имущество. Семейство выехало из Кабула 19-го; ноября. После этого эмир некоторое время еще раздумывал о том: уехать ли и ему в Мазари-Шериф, или, собрав все наличные военные силы, какие у него оставались в Кабуле (до 14-ти баталионов пехоты), дать врагам генеральное сражение под стенами своей столицы. Генер. Разгонов убедил, однако, эмира не делать этого шага, не рисковать понапрасну своими, все же имевшими не малое значение, военными силами; он советовал эмиру отступить лучше в Туркестан, вместе с войсками. Поступив таким образом, эмир мог довольно серьезно грозить англичанам, так как придав к этим 14 батальонам 10 батальонов, находившихся в Чаар-вилайете, он мог составить порядочный корпус свободных войск, которые могли бы во всякое данное время действовать против англичан.
Между тем дальнейшее пребывание эмира в Кабуле было неудобно и по другим причинам. Здесь происходило в это время сильное брожение умов, как среди войск, так и среди населения. Это брожение умов было вызвано следующими обстоятельствами.
Население тех местностей, где произошли военные действия, в значительном количестве выселилось в Кабул. Здесь оно искало спасения от огня и меча «красных мундиров», но оно нашло здесь туже смерть, только едва ди еще не более ужасную, чем там, оставаясь у домашнего очага. Наплыв пришлого населения в Кабул сейчас же обусловил повышение цен на все жизненные продукты. К концу ноября дороговизна дошла до крайности. Иногда нельзя было достать жизненных припасов ни за какие деньги. Вскоре настал голод. Сейчас же, конечно, явились и обычные спутника голодовки — эпидемии, повальные болезни. В городе страшно развился тиф. На улицах и базарах валялись неприбранные трупы, которые не хоронились по целым неделям. Базары наводнились невольниками и рабами, продаваемыми, по причине голода, баснословно дешево. Так, например, мальчик каффир продавался за несколько десятков рупий, девочка за 5-10 рупий (Я думаю, что наша миссия напрасно упустила удобный случай приобрести несколько индивидуумов этой загадочной еще до сих пор расы. Если от этого акта, — акта покупки — миссию удерживало нравственное чувство, то это было совершенно ложно понятое чувство, так как в данном случае каффиры не покупались, а выкупались из рабства. Раз они были куплены миссией — они тем самым уже делались людьми свободными.). Это был теперь [95] единственный товар, предлагавшийся на рынках, так как вообще всякие другие торговые операция прекратились. Но вместе с прекращением торговли прекратились и доходы эмира. А между тем расходы на содержание войск теперь значительно увеличились. Нуждаясь в деньгах для уплаты жалованья войскам, эмир прибегнул в принудительным займам. Те купцы, которые не соглашались дать эмиру денег в займы, наказывались конфискованием всего имущества в казну. Таким образом многочисленный класс кабульских купцов был восстановлен против эмира. Везде раздавались громкие жалобы на настоящие бедственные обстоятельства, которые постигли город и вообще государство — и тихие проклятия сыпались на голову эмира. Тихие — потому, что громко выражать свое неудовольствие на эмира было опасно. Обвиненных в оскорблении его высокостепенства подвергали равного рода наказаниям. Один род наказания, между прочим, очень оригинален и пахнет обычаями нашей допетровской старины или даже вообще средневековой Европы. Виновного схватывали, ставили между двумя врытыми в землю стойками, поставленными на площади, к которым и прибивали его гвоздями за уши. Наказанный таким образом испытывал сильную боль, не мог пошевельнуться, и стоял неподвижно в продолжении нескольких часов, после чего его отпускали.
Пользуясь наступившими тесными обстоятельствами, громче заговорила партия Якуб-хана. Во всех несчастиях, которые постигли государство, она обвиняла эмира и русскую миссию. Многие из преданных прежде приверженцев эмира перешли теперь на сторону этой партии. Переворот готовился основательно и мог осуществиться во всякое время. Он мог произойти тем легче, что эмир в порыве гнева имел неосторожность оскорбить генерала, командовавшего войсками в Али-Месджиде. Этот начальник, пользовавшийся большим влиянием среди горцев Кохистана, тотчас же удалился от двора эмира и перешел на сторону Якуб-хана. [96] Вследствие этого большая часть войск также перешла на сторону Якуб-хана. Тогда эмир ясно увидел, что он не может долее оставаться в Кабуле — как по вышеизложенным обстоятельствам, так равно и потому, что не мог держаться против наступающих английских войск. Вот теперь-то он и прибегнул в той мере, которую рекомендовал ему генер. Кауфманн. Якуб-хан был освобожден из заточения, приведен в присяге в верности эмиру и после этого объявлен правителем Кабула. Теперь эмир мог свободно и с спокойным сердцем выехать из Кабула.
Последние дни, которые переживала наша миссия в Кабуле, были для нее очень тяжелы. Она была предоставлена почти исключительно самой себе. Эмир звал к себе наших представителей очень редко. Даже Везир — и тот навешал теперь миссию очень редко, — через несколько дней, через неделю и даже более.
Она сидела буквально взаперти, не смела ни шагу сделать за свои двойные ворота. В последнее время даже казаки не выходила со двора и должны были отказаться от личного ухода за своими лошадьми. Я должен сказать, что лошади их были расположены на отдельном дворе, который отделялся от помещения миссии довольно узким переулком. Когда казаки отправлялись для ухода за своими лошадьми и проходили этим переулком, то стали подвергаться оскорблениям со стороны авганцев. Джигиты и лаучи (туземная прислуга миссии) не могли теперь показаться на городских улицах и базарах; они несколько раз подвергались побоям и разного рода насилиям со стороны авганцев. Авганские всадники оберегавшие конный двор миссии, распоряжались с кормом, отпускавшимся лошадям из казны эмира, по своему произволу; они отнимали его у лаучей, продавали на сторону, или скармливали его своим лошадям. Но этого было мало. В свою очередь и они начали исправно колотить лаучей, несмотря на полную «правоверность» последних. Все лошади миссии были заранее поделены конвойными солдатами между собой; они дожидались только благоприятного времени, чтобы окончательно завладеть ими.
В своем дворце наша миссия хотя и не подвергалась пока открытым оскорблениям со стороны туземцев, но за то терпела почти такую же нужду в продовольствии, как и лаучи, как и [97] вьючные и верховые животные миссии. Купить провианта было не где, да и способов не было. Кого же можно было послать на базар за провизией? Да и что можно было найти теперь на базарах? Не до торгу теперь было купцам. Лавки были закрыты. По улицам шлялись голодные толпы народа, усиленно занимавшегося политикой. — Миссии по необходимости приходилось довольствоваться тем скудным содержанием, которое отпускалось эмиром. Впрочем, надо полагать, что эмир отпускал довольствие и теперь не скуднее, чем прежде, но должно быть разные «казначи», «чай-ханы» и «хан-саманы» далеко не все доставляли миссии. Иногда миссия с своими лихорадочными больными, с тифозным казаком на руках, буквально голодала.
Единственным развлечением для членов миссии служила прогулка до террасам и плоской кровле южного флигеля. Но вскоре они должны были отказаться и от него. Один раз топограф Бендерский вышел по обыкновению на кровлю и едва не был убит выстрелом из ружья. Этот выстрел был сделан по нем одним из часовых авганцев, оберегавших помещение миссии.
Об отъезде эмира из Кабула стали говорить в городе еще задолго до знаменательного 1-го декабря. Никто не знал наверное, что эта поездка была решена эмиром; уверенности не было, но слух этот распространился быстро по городу. Наша миссия о предстоящем отъезде эмира так же ничего не знала, да и о слухе этом узнала от своих джигитов уже после всех. Везир молчал, точно могила. В то время англичане уже разбили авганцев в Хайберском проходе. Тогда генер. Разгонов решил довести до сведения эмира желание миссии — выехать из Кабула в Ташкент. Сделав выписку из писем генер. Кауфманна от 21-го сентября и 22-го октября, генер. Разгонов секретно вручил ее Везиру для передачи эмиру. Как передача этой выписки, так и переговоры генер. Разгонова с Везиром об отъезде миссии из Кабула были ведены очень секретно. В этом интимном совещании присутствовал, кроме генер. Разгонова и Везира, только один переводчик Назиров. Выписка была составлена в форме письма г. Кауфманна к Разгонову. Вот ее содержание.
«Эмир очень хорошо знает, что мне невозможно помочь ему [98] войсками зимой, поэтому нужно, чтобы война не началась в это неудобное время. Если англичане, вопреки усилиям эмира избегать войны, начнут ее, то Вы должны, испросив позволение эмира, выехать в Ташкент, потому что Ваше присутствие зимой в Авганистане бесполезно. Кроме того при такой крайности, как начало военных действий в Авганистане, Вы должны приехать сюда и объяснить все дело мне, чтобы я мог передать это Императору. Это будет очень полезно для Авганистана и России».
Передача этой «ноты» произошла 18 ноября. Генер. Разгонов просил Везира оставить все дело в тайне, так чтобы об этом знали только 4 лица: Везир, эмир, Разгонов и Назиров.
Я, как лицо совершенно постороннее, передающее только то, что мне сообщили, — я удивляюсь, зачем понадобилась такая тайна в деле сообщения очень запоздалых писем и инструкций генер. Кауфманна? Эта таинственность повела только к тому, что Везир усумнился в существовании подлинного письма г. Кауфманна к Разгонову с подобным содержанием. Он потребовал от генер. Разгонова подлинное письмо генер. Кауфманна, чтобы сообщить его содержание эмиру. Но понятно, что это требование совсем нельзя было удовлетворить. В самом деле: как же предъявить письмо, написанное еще два месяца тому назад? А раз оно будет предъявлено, нужно будет его прочитать все, от начала до конца; между тем все содержание письма, как я знаю, сообщить эмиру никак нельзя было. Да и потом как отвечать на такой щекотливый вопрос: отчего вы, генер. Разгонов, не сообщили данного вам, предписания Кауфманна в то время, когда только что получили его? А ведь такой вопрос мог сорваться с языка эмира и Везира. — Но почему же, в самом деле, это предписание не было сообщено эмиру своевременно? Я не знаю и мне об этом генер. Разгонов ничего не сообщил.
Выписка, переданная Разгоновым эмиру, имела своим последствием следующее.
На другой день, в помещение миссии пришли все, наиболее близкие к эмиру, лица: Везир, Казий-Абдуль-кадер-хан, брат эмира, Сердар Шир-али-хан и другие. Они, один за другим, начали уверять генер. Разгонова, что миссия находится в безопасности, [99] что бояться ей нечего, что пока эмир жив — ему, генералу, нечего беспокоиться о своей безопасности и проч. и проч. Так как остальные члены миссии не знали о происшедшей истории с выпиской, то они, понятно, ничего не понимали из всего того, что происходило перед их глазами; в продолжении целого часа они ломали голову, чтобы осмыслить происходящую сцену. Только потом они получили надлежащее объяснение ее.
После этого эмир Шир-Али-хан написал генер. Кауфманну следующее письмо.
«По выражении чувств дружбы и расположения, сообщаю Вам, милостивейший, о следующем:
«Вражда Английского правительства и отношения этого государства к государству, мне свыше дарованному, все время были известны Вам, как из писем моих, так и из писем пребывающего теперь в Кабуле посланника Российского государства, всему свету известного.
«Вражда и упорство (упрямство) Английского Правительства дошли до крайним пределов. Хотя согласно Вашего дружеского совета, данного по милостивому указанию Великого Хазрета, Его Императорского Величества, и переданного мне в последнем (В письме генер. Кауфманна к эмиру от 21 октября.) письме, я вручил им ветвь мира, но несмотря на это, примерно 20 английских фауджов (Должно быть надо понимать: баталионов.) имели жаркое дело с моими 5 фауджами, охранявшими Али-Мечеть; много потери с обеих сторон было убитыми и ранеными.
«По прошествии нескольких дней после Али-мечетского дела, пришедшие в Курумскую долину дрались там с теми войсками, которые охраняли Чахау; дела эти продолжались два дня: в первый день они (Т. е. англичане.) разбиты нами, а на второй день они разбили наши войска.
В этих делах убитых и раненых с обеих сторон было больше, чем при Али-Мечете.
«Я, Ваш друг, находясь в таком положении, по совету [100] почтенных старших людей Авганистана, отправил семьи известных знатных людей в Туркестанскую сторону, и приказал также другим Авганистанцам, чтобы они семьи свои отправили в горы, а сами приготовлялись к сражению.
«Не обращая внимания на мое письмо, находящееся в руках людей Английского Правительства, они не удерживаются от открытой вражды, и войска их идут одни за другими, с целью лишить меня власти над Авганистаном. Они думают в скором времени взять в руки дела Авганистана и занять столицу Кабул.
«Поэтому откровенно, чистосердечно заявляю Вам, милостивейший друг, следующее:
«Основываясь на давнишней дружбе, существующей между знаменитых государством Высокого Хазрета, Его Императорского Величества, и вследствие вновь написанного письма, врученного мне генералом Столетовым, лицом доверенным Высокого Хазрета, Его Императорского Величества и Вашего Высокопревосходительства, — единодушие с Государством моим словесно и душевно утвердилось.
«Дай Бог, чтобы не случилось никакого несчастия с государством моим; если же случится, то не без того, чтобы пыль этого несчастия не села на полы Государства Его Императорского Величества.
«Вследствие взаимного единомыслия я, друг Ваш, уповаю, что в виду необходимости, Вы окажете мне помощь войсками и отправите из Ташкента из имеющихся в Вашем распоряжении войск столько, сколько у Вас есть готового, которое и благоволите доставить в подвластный мне Туркестан.
«Более писать, кроме дружбы и расположения, ничего не имею.
«К этому добавляю, что посланник знаменитого Государства, генерал Разгонов, заявил мне о полученном им приказании, что если война Англичан с Авганцами будет сильная, то, испросив себе разрешение от Эмира-Саиба, он должен отправиться в Туркестанскую сторону; и действительно, он просил у меня разрешение на возвращение.
«Я, Ваш друг, обсудив выгоды обеих государств, и по некоторым ясным обстоятельствам не признал возможным дать ему разрешение». [101]
Это письмо было получено в Ташкенте 16-го декабря. Нельзя не обратить внимания на то, что эмир, говоря о выселении из Кабула в Туркестан знатных авганским семейств, о своем собственном отъезде не говорит ни слова; на существование этого намерения в письме нет даже ни малейшего намека.
Одновременно с этим письмом эмир послал письмо и своему уполномоченному в Ташкенте, Мирзе Магомет-Хассан-хану. Повторив в начале письма все то, что было писано в письме в генер. Кауфманну о военных действиях на англо-авганской границе, эмир затем говорит следующее:
«Теперь, когда настало время для Его Императорского Величества оказать мне дружескую помощь, я послал письмо моему любезному другу, губернатору Туркестана, прося его не откладывать долее помощь войсками в такое нужное время, согласно требованиям дружбы обеих Правительств, и не откладывать помощь до другого времени, но послать в Авганский Туркестан 32,000 войск из Ташкента, которые, как говорил генер. Столетов в Вашем присутствии, готовы и могут быть высланы во всякое время, когда бы я не потребовал их. Я позволяю Вам день и ночь напоминать Русскому правительству Туркестана о помощи; не откладывайте этого дела».
Как бы там ни было, но генерал Разгонов продолжал приготовления к отъезду. Эти приготовления производились в тайне от авганцев. Так, например, чтобы подковать лошадей, сначала приводили их в помещение миссии и здесь подковывали ночью, наблюдая крайнюю осторожность.
Наконец, в последних числах ноября, Везир уведомил миссию, что эмир намерен выехать из Кабула 1-го декабря; поэтому и миссия должна была готовиться в отъезду. Время отъезда назначено было ночное.
Всю ночь на 1-е декабря миссия провела без сна; с часу на час она ожидала прихода Везира с известием о выступлении. Только в 3 часа утра он явился и торопливо передал приказание эмира о выступлении из города. Сам эмир к этому времени уже выехал из Бала-Хиссара.
Долго плутала миссия по пустынным улицам, пробираясь окольными путями, в ночной темноте, пока она не присоединилась, уже [102] за городом, к кортежу эмира. В Каля-и-Казы они отдыхали несколько часов и затем, в тот же день отправились далее в путь.
Выступление миссии из Кабула имело вид настоящего бегства; невольно при этом вспоминалось торжественное вступление в Кабул той же миссии, в июле месяце того же года. Sic transit gloria mundi, или вернее, sic tempora mutantur!..
Теперь миссии пришлось путешествовать далеко не так удобно, как летом. Везир совсем не был так заботлив и распорядителен, как Кемнаб. Тогда дневные переходы представлялись приятной прогулкой; на станциях в момент приезда миссии все было готово для принятия дорогих гостей. Теперь же миссии приходилось иногда по целым часам зябнуть под открытым, зимним небом, в ожидании, что вот-вот поставят палатку. И теперь, во время пути, кабульские голодовки продолжались: иногда не было обеда, часто нельзя было достать горячей воды для чая. Впрочем, кажется, и эмир одинаково с миссией терпел недостатки и неудобства зимнего пути. Хорошо было, по крайней мере, то обстоятельство, что погода благоприятствовала нашим беглецам. В эту зиму совсем не было так холодно, как в прежние зимы. Даже такие перевалы, как Калуйский, Уннай и Ак-Раббат — были едва покрыты снегом. Однако горные речки и ручьи замерзли, что делало дорогу очень скользкою. Впрочем, дорога в тех местах, где она шла но замерзшему руслу речек и ручьев, а так же на подъемах и спусках с перевалов, была усыпана песком.
О своем отъезде из Кабула эмир Шир-Али-хан известил английских генералов, командовавших операционными отрядами против Авганистана, следующим письмом.
«Сердцам дальновидных садовников Британского Правительства да будет известно, что я никогда не желал и не был намерен в том, чтобы связь дружбы и обхождения, существующая несколько лет между двумя соседними Государствами, была бы прервана. Но так как с Вашей стороны последовала война и вторжение в Авганистанскую землю, поэтому я теперь по советованию всех сановников (Перевод письма с персидского языка на русский язык сделан, очевидно, дов. безграмотно. По этому поводу я могу только сказать то, что он был сделан переводчиком миссии, подпоручиком Назировым.), высокопоставленных лиц и войск [103] Авганских, оставив все свое войско и государство, с несколькими сановниками отправился в Петербург, в столицу Русского Императора, дабы там, в Петербурге, составить конгресс для того, чтобы сущность нашего отношения сделать известною всем другим Правительствам.
«Если Вы, относительно дел Авганистана, со мною (рабом Божиим) имеете слово (претензию), то в Петербурге можете его высказать и, кроме того, обнаружить все свои намерения, чтобы эти слова (претензии, требования) были бы известны и ясны всем представителям всех государств.
«Если кроме этого Ваше намерение состоит в том, чтобы иметь с жителями Авганистана вражду, то защитник и истинный хранитель народа (человека) есть Господь Бог.
«Но сие мое намерение и решение неизменно. Пятница, 18-го Зиль-хиджи 1295 г. (1-го декабря 1878 г.)».
В то же время эмир просил генер. Разгонова сообщить также и генер. Кауфманну о его намерении проехать в Петербург.
Из Бамьяна эмир послал генер. Кауфманну еще письмо, в котором он сообщал о своем намерении проехать в Россию для того, чтобы лично просит защиты Русского Императора против англичан. Письмо это было помечено 10 декабря; вот его содержание:
«После изложения слов дружбы и расположения да будет известно Вашему открытому дружескому сердцу следующее:
«Раньше этого я сообщил Вам, милостивый друг, о вступлении англичан на землю Авганистана, о сражениях, происшедших между двумя странами, также и о том, что я, согласно дружескому совету, данному мне по указанию Высокого Хазрета, Его Императорского Величества, дал им в руки ветвь мира, и, наконец, о том, что они не обратили на это внимания. Все это, вероятно, Вами понято.
«После отправления Вашему Высокопревосходительству (моему другу) письма (Последнего письма своего из Кабула, от 26 ноября.), собрались в присутствии раба Всевышнего Бога [104] все авганские почетные люди и все (Серкерды) военные начальники; они заявили, что у Английского Правительства, нет и не должно быть ни другой мысли, ни другого желания кроме того, чтобы мы не имели дружеского единодушия и союза с всему свету известным Российским Государством и не держали бы в нашем Государстве их (Российского) посланника. Они сказали мне, что такое желание нелепо; всему свету известное Государство протянуло нам дружескую руку, мы возобновили старую дружбу и стоим теперь крепко и твердо на большой дружеской дороге с ним; прежде, когда мы были в дружбе (с Россиею) нам пришлось, 40 лет тому назад, испытать несчастия; если теперь придется всем нам уничтожиться, то и тогда никакого вреда зданию дружбы не нанесется; по нашему крайнему мнению и мысли Вы должны сами, отправившись в Петербург, в столицу Великого Хазрета, Его Императорского Величества, отдаться на обсуждение конгресса в славном Государстве и высказать в присутствии Его Императорского Величества все Ваши слова, относящиеся до Английского Правительства, заявив так же о том: на каком основании Английское Правительство вторглось во владения Авганистана, какое имеет оно дело и чем Авганское Правительство заслужило это; Ваше движение на сторону славного Государства, Бог даст, принесет много выгод; правая сторона, конечно, в центре верховной власти возмет верх.
«На основании такого мнения моих доброжелателей я, раб Всевышнего Бога, решился отправиться в Петербург, оставив счастливого моего сына, Сердаря Магомет-Якуб-хана начальником войск и всех больших людей на своих местах. Сыну я вручил власть и приказал править Государством и войсками; сам же с несколькими правителями выехал на ту сторону, на которую решился отправиться.
«Обо всем этом извещаю Вас, как сочувствующего нашему горю милостивого друга и виновника правильного устройства Государства, мне свыше дарованного».
Письмо это было получено в Ташкенте только 23 декабря. — Вообще нужно заметить, что такое большое расстояние, которое разделяет Кабул от Ташкента (около 1,300 верст) очень неудобно отзывалось на письменных сношениях авганского [105] правительства с русскою администрациею в Ташкент. Так 15-го декабря, уже в Дуабе, эмир получил от генер. Кауфманна только письмо от 14-го ноября! Вот содержание этого письма:
«Ваше Высокостепенство!
«После пожелания Вам полного успеха во всех Ваших предприятиях слова мои следующие:
«Генерал Разгонов, пребывающий ныне со свитою в Богом дарованном Вам Государстве, сообщил мне о Вашем желании лечиться от кашля. Так как заочно доктору лечить трудно, то ради дружбы, я посылаю в Кабул доктора Яворского, с приказанием остаться там при Русском Посольстве. Причем приятным долгом считаю уведомить Вас, Ваше Высокостепенство, что посланник Ваш Кемнаб-Магомет-Гассан со свитою проживают в Ташкенте и все члены посольства находятся в добром здоровье.
«Любезное письмо Вашего Высокостепенства, от 8 Зуль-каада (От 22 октября 1878 г.) я получил, за что приношу Вам искреннюю благодарность».
И только. И ни одного слова о жгучем вопросе англо-авганского столкновения, ни одного намека на помощь.
Спустя несколько времени получил письмо и генер. Разгонов. В письме в Разгонову генерал-губернатор прежде всего высказал ему порицание за решение его самовольно выехать из Кабула, не получив на то разрешения от высшего начальства. Точно также он не одобрил и той выписки, которую сделал г. Разгонов из писем г. Кауфманна, и которую он вручил эмиру. «Нельзя из интимных сообщений делать дипломатических нот», пояснял генерал Кауфманн. При этом письме была приложена телеграмма, от 4 декабря, которая извещала генер. Кауфманна, что английские министры дали нашему послу в Лондоне положительные заверения в том, что независимость Авганистана будет ими сохранена.
В этом же письме генер. Кауфманн сообщал распоряжение Верховного правительства о вызове миссии в Ташкент. В заключение, в приписке к письму, генер. Кауфманн прилагал только что полученную им телеграмму «Голоса», в которой говорилось, что [106] эмир выехал из Кабула в Туркестан, а Якуб-хан, только что объявленный правителем Кабула, выехал в Джелалабад для переговоров с англичанами. Сомневаясь в последнем, генер. Кауфманн писал, что «мысль эмира-саиба отступить с войсками в Туркестан — очень хороша, но не дай Бог, если он вздумает пожаловать в Россию. Это обстоятельство весьма усложнит дело Авганистана». Поэтому генер. Кауфманн советовал эмиру выждать в Мазари-Шерифе лучших обстоятельств и, если возможно будет, заключить с англичанами мир.
В Руи генер. Разгонов получил мое письмо из Мазари-Шерифа и впервые узнал о том, что моя командировка к миссии состоялась.
20-го декабря эмир и миссия прибыли в Таш-Курган. Здесь Шир-Али-хан решил пробыть несколько дней, вследствие чего, как уже знает читатель, я и получил приглашение приехать в Таш-Курган.
— Вы видите, доктор, что положение нашей миссии в Кабуле было не очень удобно, — закончил свой рассказ генер. Разгонов. — Хуже всего было то, что я положительно не имел никаких данных, — чего мне нужно было держаться в своих сношениях с эмиром. Генерал Столетов вел все свои переговоры с эмиром в полнейшем секрете от меня. Что он говорил эмиру — один Бог знает. Вы счастливы, сто крат счастливы, что не были с нами в том 4-х месячном заключении, в какое обратилось пребывание русской миссии в Кабуле. Вы не испытали той безысходной тоски и той смертельной муки неизвестности, которые испытали мы.
Но я был несогласен с генер. Разгоновым. Мне было жалко и, отчасти, досадно, что не пришлось испытать тех сильных ощущений, какие пережила миссия в Кабуле, особенно в последний дни своего пребывания в нем.
В тот же день, в который я приехал в Таш-Курган, т. е. 25-го декабря, вечером, в помещение миссии пришли Везир и Казий. Они были присланы сюда эмиром для приветствия меня, а также и для того, чтобы узнать — благополучно ли я приехал в Таш-Курган, хорошо ли меня принял Лойнаб Хошь-Диль-хан и т. под. [107]
На следующий день, 26-го декабря, я имел аудиенцию у эмира Шир-Али-хана. На этой аудиенции присутствовала и вся наша миссия.
После первых взаимных приветствий, приправленных обычными на востоке метафорами, сравнениями, комплиментами, и т. п., эмир очень обстоятельно говорил о своем настоящем положении, о своей распре с англичанами и о своей решенной уже поездке в Россию «чтобы просить великого Русского Царя о защите его, эмира, против англичан».
— Перед войной англичане всеми средствами старались задобрить меня, — говорил эмир, — с целью привлечь меня на свою сторону. Они давали мне денег и оружие, обещали увеличить мои владения, но я от всех обещаний их отказался, предпочтя их обещаниям дружбу с Россией. Я знаю, что означают английские обещания и их подарки; история с индейскими владетелями слишком поучительна и слишком очевидна, чтобы закрывать на нее глаза. Пусть теперь они знают, что я передаю ключи от ворот в Индию в руки дружественной мне России.
Затем эмир завел речь о новейших политических событиях Европы, при чем спрашивал меня, не начала ли Россия новую войну с Турцией и проч.
Он много говорил также о выдающихся исторических лицах, например, о Петре Великом, перед которым эмир положительно благоговеет, об императорах: Александре I и Николае I, Наполеоне I, а также и о современных политических деятелях: князе Бисмарке, князе Горчакове и проч. Нельзя было не заметить, что эмир сильно желал дать понять миссии, что ни история, ни современное политическое состояние Европы ему не безызвестны. И нужно сознаться, что он высказал при этом очень здравые, положительно редкие, для азиатского государя, суждения о современном политико-экономическом положении не только Европы, но и всего света.
В конце аудиенции, которая длилась целых 3½ часа, я произвел медицинское освидетельствование эмира; я констатировал у него хронический катарр глотки и гортани. Условившись с ним относительно системы лечения, я возвратился в свое помещение.
27-го декабря я давал эмиру первый сеанс пульверизации. Этот [108] способ лечения очень заинтересовал его. Повидимому он до сих пор ничего подобного не видал. Долго расспрашивал он меня об устройстве пульверизатора и, кажется, все-таки не понял почему поднимается вода в вертикальной трубке. Он кончил расспросы комплиментом, сказав, что «хотя доктору-саибу только 25 лет, но по познаниям ему можно дать 60». — Не скажу, чтобы этот комплимент мне был очень приятен, так как он был уж очень сладок.
В этот же день была подучена почта из Кабула. Якуб-хан доносил своему отцу, что англичане заняли Джелалабад. Так как несколько дней тому назад эмир получил заверение от генер. Кауфманна, что независимость Авганистана англичанами будет соблюдена, то он прислал в этот день к миссии Везира с запросом: что означает это разноречие?
28-го декабря утром я опять ходил к эмиру для производства пульверизации. В этот день я настал у него большое собрание Cepдарей. Среди них много было неизвестных мне лиц, но были также и некоторые из тех, которых я видел прежде, во время первой еще моей поездки в Кабул. Тут были между прочим, следующие: Хабибулла-хан, племянник эмира — тот самый, который встречал миссию при въезде ее в Кабул, в июле месяце; Лал-Магомет-хан, бамьянский губернатор; Ахун-саиб — тот врач придворный, которого я видел у постели умершего принца Абдулла-Джана. Само собой разумеется, что Казий и Везир были здесь же, как обычные завсегдатаи, составляя правую и левую руку эмира.
Когда я вынул пульверизатор из футляра и стал его приводить в действие, то эмир с видимым удовольствием стал объяснять присутствующим способ употребления аппарата; он непременно хотел им выяснить мой способ лечения и в заключение сказал, что «нельзя удивляться тому, если будет польза от такого тонкого способа лечения, а также и тому, что иностранные врачи вообще лучше наших — ведь они и знают гораздо более, чем наши, которые во всех болезнях пичкают своих пациэнтов только одною микстурою».
Казий, как тонкий дипломат, сейчас же попросил у меня лекарства, жалуясь на нездоровье, хотя он был совершенно [109] здоров. Везир еще накануне очень желал отведать теплой паровой струи из моего пульверизатора. Он сейчас же стал жаловаться на боль горла, сказав, что подавился костью. Я осмотрел горло и, не найдя никакого поражения слизистой оболочки, посоветовал ему, для успокоения совести, пить небольшими глотками холодную воду. Получив этот совет, Везир состроил на своем недовольном лице кислую мину, искоса посмотрев на коробку с пульверизатором и не сказал более ни слова. На следующий день, на мой вопрос — как его горло? он ответил, что «ничего, все уже прошло».
В тот же день, вечером, в наше помещение пришли Везир и Казий. После обычного приветствия — «эмир-саиб всем господам, большим и малым, высоким и низким, казакам и прислуге салям-гуфт» (посылает приветствие) — приветствия, которое Везир пунктуально сообщал миссии утром и вечером каждого дня, — они приступили к делу. В руках Везира было два письма; одно было от Кемнаба, авганского посланника в Ташкенте. Письмо это было адресовано к нему, Везиру, а не к эмиру. Вот, приблизительно, его содержание:
«12-го декабря Туркестанский генерал губернатор, генерал-адъютант фон-Кауфманн, позвал нас к себе, где он нам и объявил, что в настоящее время он нас не удерживает более в Ташкенте и что мы можем возвратиться в Авганистан. Он передал нам некоторые подарки для эмира-саиба (да продлит Аллах дни его жизни!), сказав, что сам в скором времени выезжает из Ташкента в Петербург. Тогда мы отправились домой. Но вскоре он нас призвал снова и показал нам телеграмму, присланную из Петербурга, в которой говорилось, что эмир-саиб (да продлится его царствование!) выехал из Кабула в Туркестан, а Якуб-хан отправился в Джелалабад. Прощаясь с нами генерал-губернатор выразил мысль, что авганские затруднения, даст Бог, уладятся мирным путем. — После этого мы выехали из Ташкента в Самарканд. Здесь мы получили письмо эмира-саиба (Вероятно — письмо от 23-го ноября.). Было также и письмо генерал-губернатору Ташкента, о котором сообщено было ему из Самарканда по телеграфу. [110]
«Тогда и я послал письмо генер. Кауфманну, прося его о более подробном и определенном ответе на вопрос о вооруженной помощи Авганистану. В Самарканде я остаюсь до получения ответа от генерал-губернатора».
Другое письмо было адресовано эмиру от генер. Кауфманна; оно было помечено 12-го декабря. Вот его содержание:
«Эмир-Саиб
«Да процветает наша дружба!
«После пожелания Вам здоровья и успеха во всех Ваших предприятиях слова мои следующие:
«Любезное Ваше письмо от 24 Зудь-каада (Т. е. письмо от 8-го ноября, ответное на письмо генер. Кауфманна от 21-го октября, в котором он советовал эмиру подать англичанах «ветвь мира».) с радостию я получил и узнав о вашем здоровьи очень обрадовался, также получил и копию с письма отправленного Вам Генерал-Губернатором Индии. Благодарю Вас за это.
«Английские министры дали нашему послу в Лондоне положительное заверение, что независимость Авганистана будет ими сохранена. Поэтому Государь Император повелеть соизволил во первых сообщить об этом Вашему Высокостепенству, а во вторых выразить Его Величества искреннее желание сохранить дружеские с Вашим Высокостепенством отношения и на будущее время.
«Предполагая скоро выехать по делам вверенного мне края в Столицу Государства, и не желая задерживать здесь близких Вам людей, которые в настоящее время нужны Вам, я отпускаю достойных Кемнаба, Мирза-Магомед-Хассан-хана и Алиджа-Улам-Айдар-хана, с двумя при них офицерами.
«Прошу Ваше Высокостепенство сообщить мне, как искреннему Вашему доброжелателю и хорошему другу, о всех Ваших делах. Письма от Вас, полученные после отъезда моего, я отдал приказание немедленно отправлять мне с чапаром (Т. е. с курьером, переводя это слово на русский язык.) в Петербург до моего возвращения.
«Буду радоваться Вашему счастию, буду скорбеть, если Богу [111] угодно послать Вам новые испытания. Прошу принять на память от меня ничтожные подарки, посылаемые чрез Кемнаба Мирзу-Могомед-Хассан-хана.
«Да сохранит Вас Всевышний в добром здоровье на многие лета, на счастие и радость Вашим народам».
Когда письмо было прочитано, Везир предъявил миссии прокламацию, разосланную англичанами по всему Авганистану. Прокламация была печатная, на персидском языке. Вот ее содержание:
«От его превосходительства вицекороля и генерал губернатора Индии к эмиру Шир-Али-хану, правителю Кабула, его Сердарам, подданным и всему Авганскому народу.
«Почти уже десять лет прошло с тех пор, как эмир Шир-Али-хан после многих стараний и войн в конце концов достиг своей цели, утвердившись на престоле Кабульском. В то время его власть не была прочна, Государство не имело еще определенных границ; в таком положении находился эмир, когда он, получивши от Британского правительства еще ранее этого, денежную субсидию и оружие, — пожелал иметь свидание с его превосходительством, вице-королем. Желание это было исполнено самым сердечным образом. Свидание состоялось в Амбалле. Эмир был принят с должными почестями, помощь и покровительство, составлявшие цель его приезда, были ему категорически обещаны и ему были сделаны подарки, даже сверх условленного, деньгами и оружием. Эти доказательства доброжелательности Британского правительства, вполне признанные и оцененные самим эмиром при возвращении в Авганистан, в последствии весьма существенно упрочили его положение и расширили его владения. В доказательство той же доброжелательности Британского правительства эмиру и после того было подарено разное оружие. Благодаря могущественному влиянию Англии, Русский Император признал, как следует, определенные границы между Авганистаном и Бухарой, а так же и Коканом. Благодаря тому же влиянию, власть эмира окончательно утвердилась над Ваханом и Бадахшаном, составлявшим до тех пор спорный пункт между ним и Русским правительством. Подданные эмира свободно вели торговлю с Индией, где пользовались покровительством существующих для английских подданных [112] законов, ни разу не подвергаясь на британской территории притеснениям и дурному обхождению.
«За все эти любезности эмир Шир-Али-хан ни чем не отблагодарил, а напротив того, обнаружил сильную вражду и явную невежливость сановитому офицеру Британии, возвращавшемуся во главе посольства из соседнего ханства, не дал ему пропуска через Бадахшан, приобретением которого он обязан влиянию и силе Британского правительства; английским подданным закрыл дороги из Индии в Авганистан и прекратил торговлю; британские подданные, подвергшиеся в его владениях притеснениям и грабежу, не нашли у него защиты и правосудия; некоторых своих подданных по одному только подозрению в том, что будто они завели сношения с Британским правительством, подверг смертный казни; явно и энергически старался возбудить словом и делом ненависть народа против Англичан и вызвать войну с Индийским правительством. Выслав из Авганистана британских офицеров, отказавшись от принятия английского посольства, не дав никакого ответа на дружественные письма его превосходительства вице-короля и отвергнувши наши желания и старания восстановить добрые отношения между ним и Индийским правительством — эмир принял в Кабуле с надлежащими почестями Русское посольство, которому оказал полное гостеприимство.
«Этот поступок эмира получил особенное значение вследствие тех событий, которые в то время происходили в Европе и взаимного положения занятого в этих событиях Россией и Англией. Сверх того, решаясь на этот поступок, эмир хорошо знал, что Русское правительство обязалось перед Англией считать Авганистан вне сферы своего влияния и действия. Наконец, в то самое время, когда в его столице находилось Русское посольство, эмир прогнал от своей границы полномочного британского посла, несмотря на то, что о предстоявшем приезде этого сановника он своевременно, и по принятому обычаю, был оповещен письмом его превосходительства вице-короля, в коем он доказывал важное значение этой миссии. Британское правительство все еще желая предотвратить бедствия войны, откладывало открытие враждебных [113] действий, чтобы представить эмиру последний случай избавить себя от заслуженной им кары, которым он однако не воспользовался.
«Желание Британского правительства заключалось постоянно в том, чтобы приобресть для границы Индии надежный оплот установлением дружественных отношений как с самой страною, о гарантировании независимости которой оно столько заботится, так и с ее правителем, прочности трона которого оно так много содействовало. В силу этого же желания Британское правительство, для упрощения близких искренних сношений, так необходимых для интересов обеих соседних стран, употребило не мало усилий, которые, будучи постоянно отвергаемы эмиром, привели ныне к разрыву и открытой вражде. Эмир Шир-Али-хан, ложно приняв долготерпение Британии за ее слабость, сам подверг себя заслуженному ее гневу.
«Английское правительство ничего не имеет против Сердарей и народов Авганистана и не предъявляет к ним никаких требований; они не ответственны за позднейшие действия эмира. Так как ничего худого еще не произошло с их стороны, то свобода их будет соблюдена Британскими властями, которые добровольно не причинят им никакого вреда и не станут их преследовать. Британское правительство не допустит так же, чтобы какое либо иностранное государство вмешивалось во внутренние дела Авганистана. Ответственность за выбор вражды с императрицею Индии, вместо дружбы с ее величеством, всецело падает на одного только эмира Шир-Али-хана. 20 ноября (нов. стиля) 1878 года».
В тоже время Казий и Везир подтвердили известие о занятии гор. Джелалабада пешаверскою колонною английской армии, которая постепенно подвигалась в Кабулу с одной стороны и в Кандагару с другой. Сопоставляя эти факты, Везир и Казий спрашивали: что же все это значит?
— Генерал Кауфманн сообщает нам о заверениях Англии уважать неприкосновенность Авганистана, говорили они, а между тем английская армия занимает город за городом, одну местность за другою. Тут чувствуется какая-то фальшь. Одно из двух: или Англия обманывает Россию, а вместе с нею и Авганистан, или же Россия отдает Авганистан на произвол Англии, [114] прикрываясь маской дружелюбия и фальшивыми заверениями английских министров.
Генерал Разгонов старался разбить их неудобную дилемму, но они стояли на своем.
— Об этом можно предположить тем более, продолжали они, что генер. Кауфманн отпустил наше посольство ни с чем, не дал нашему посланнику никакого определенного ответа. Весь свет знает, что эмир-саиб принял русское посольство с подобающею ему честью; тогда как английское посольство он отвергнул. Было бы нечестно и в высшей степени бестактно со стороны России отказать в настоящее время Авганистану в своей помощи, или не принять у себя эмира-саиба. — Мы до сих пор думали, что Россия — могущественная держава, своих друзей не дает в обиду; теперь же, отказав в помощи Авганистану, она совершенно погубит свое дело в Индии, да и в Туркестане на нее будут смотреть совсем не теми уже глазами, как прежде. Поэтому эмир-саиб поручил нам сказать вам, генер., что если русское правительство не примет его в Петербурге и не заступится за него перед Англией, то он сожалеет заранее, если произойдут не совсем приятные для России происшествия.
Этот неясный намек на какие-то будущие события так и остался невыясненным. Какие такие могли возникнуть неприятные для нас происшествия? Что задумал эмир? Но генер. Разгонов или не слыхал последней фразы, или притворился не расслышавшим. Он сосредоточенно молчал, посматривая, во время разговора, на свои серые, валяные сапоги.
Везир и Казий помолчали некоторое время, перекинулись между собой двумя-тремя фразами и потом попросили его дать им решительный ответ: будет ли эмир принят русским правительством в Петербурге или нет?
— Я не могу вам дать решительного ответа на этот вопрос, — отвечал им ген. Разгонов. Ведь дело не от меня зависит.
— Но каково ваше личное мнение? — настаивал Везир.
На это ген. Разгонов ответил, что по его личному мнению Россия поступит дурно, если не примет эмира.
Тогда Везир и Казий попросив его написать ген. Кауфманну [115] обо всем, что было говорено между ними, откланялись и ушли ж себе.
В это время нам дали знать, что прибыли посланцы от ширабадского бека. Они приехали сюда по поручению бека с целию узнать: отчего русская миссия так долго не едет, между тем как в недавнем письме своем генер. Разгонов извещал бека о скором проезде миссии через Бухарские владения?
— У нас все уже приготовлено на нашем берегу Аму, чтобы принять, как следует, высокое посольство, говорили посланцы. — Мы долго ожидали вас на берегу и, наконец, решились узнать о причине такого промедления.
В числе разных новостей они нам сообщили, что эмир Бухарский выехал из Шахрисябзя в Карши и там ожидает проезда миссии.
Посланцы, конечно, были одарены, снабжены от миссии письмами к беку и отпущены с миром назад. Замечательно было то обстоятельство, что они приехали в Таш-Курган не по обычной дороге — Патта-Гюзар-Мазари-Шериф, а на прямик, через песчаную пустыню.
— Так мы поступили, говорили они, из боязни встретиться с авганцами.
В этот же день было получено известие, что момундцы, перешедшие на сторону Шир-Али-хана со времени освобождения им Якуб-хана, продолжали давать себя чувствовать англичанам; так, незадолго перед тем они разграбили английский Военный транспорт в несколько сот верблюдов.
29-го декабря, когда я отправился к эмиру, с обычным уже теперь утренним визитом, — Везир, всегда приходивший за мной от эмира, пригласил вместе со мной и г. Малевинского; прочих же членов эмир не приглашал. Когда генер. Разгонов узнал, что г. Малевинский идет вместе со мною в эмиру, то объявил, что и он также пойдет вместе со всеми членами миссии. Отправились таким образом все.
По прибытии в палатку эмира нельзя было не заметить удивления, которое невольно выразилось на лице эмира, при виде всей миссии, пришедшей без его приглашения. В этот день эмир [116] неохотно и вообще очень мало разговаривал с нами. Вскоре мы возвратились назад.
Когда мы пришли домой, то г. Малевинский под великим секретом сообщил мне, что генер. Разгонов получил письмо от генер. Кауфманна. В этом письме сообщалось генер. Разгонову распоряжение о вызове миссии из Авганистана, или вернее подтверждался этот вызов, так впервые он был сообщен еще и раньше этого времени. Но в нем было и кое-что новое, по крайней мере для меня. Так, генер. Кауфманн сообщал в этом письме приказание об оставлении меня в Мазари-Шерифе, после того как миссия выедет из Авганистана, еслибы эмир пожелал оставить меня при себе.
«В случае же, писал генер. Кауфманн, если доктор Яворский не понадобится эмиру-саибу, то он должен отправиться в гор. Бухару, к Бухарскому эмиру Мозафар-хану, для подания ему врачебной помощи. Его будут сопровождать в этой поездке эсаул Булацель и надворный советник Чанушев, — лица сопровождающие теперь авганское посольство».
Далее в письме выражалось опасение, — как бы не вздумал эмир приехать в Россию, «чего не дай Бог», хотя мысль эмира отступить из Кабула в Мазари-Шериф с войсками и одобрялась генер. Кауфманном.
Сообщение этих «секретов» подействовало на меня как то странно. Не то, чтобы я был очень недоволен генер. Разгоновым и за его неуместную скрытность, но мне казалось странным его желание из всего, даже из вещей, повидимому совершенно индифферентных, делать тайну. Письмо было получено уже несколько дней тому назад, а я в продолжении всего этого времени не знал о распоряжениях генер. Кауфманна, касавшихся меня лично, и при том для меня очень важных.
«Очевидно, думал я, что эмиру откажут в поездке его в Россию. Воображаю себе, после всего что произойдет, мое положение с отвергнутым эмиром, брошенным на произвол судьбы. Как бы мне не пришлось изобразить собою единственную «жертву вечернюю» за грехи всех и вся».
Но мои мрачные мысли должны были уступить место более светлым, [117] даже игривым — когда я подумал, что я должен разыгрывать роль лейб-медика чуть не всех среднеазиатских потентатов, выражаясь приличным случаю, т. е. более или менее высокопарным слогом. Дурное впечатление, навеянное на меня сообщениями Малевинского, совсем изгладилось после прогулки по городу и окрестностям. Дело в том, что с первого же дня своего прибытия в Таш-Курган я выговорил себе у эмира полную свободу действий и в этот день не замедлил воспользоваться ею. Я не без гордости скажу, что это я один из всех членов нашей миссии дерзнул нарушить безысходное сиденье миссии в 4-х стенах дома или палатки. Потом я уже каждый день ездил по окрестностям города для обычных прогулок.
Город Таш-Курган в данное время совершенно изменил свою физиономию. Обыкновенно скучный, тихий — даже на своих грязных и мрачных базарах — он теперь принарядился, взволновался и жил шумною жизнью случайной столицы. Целый другой город — город палаток — придвинулся к нему с запада и юга. Палатки были правильно разбиты улицами и кварталами. В них помещались пришедшие с эмиром войска. Кое-где, среди палаток, возвышались баталионные и эскадронные значки. Почти в самом центре лагеря, ближе к его западной окрайне, возвышалась коническая белая палатка, производившая впечатление своими гигантскими размерами. Это ставка эмира. Она была, как и наша, двойная, т. е. имела двойные полотняные стенки, отстоящие одна от другой — на 1½ аршина. Конус крыши так же был двойной. Во всех четырех стенах ее проделаны были закрывающиеся двойными портьерами окна и двери. Каждая сторона палатки имела в длину до 8-9 саж.; высота ее достигала 3-х саж. Вся она поддерживать только одною стойкою, поставленною в центре конуса. Крылья шатки укреплены были, посредством туго натянутых веревок на вбитые в землю железные колья, а по всем 4-м углам в полотно палатки были зашиты тонкие, но прочные деревянные подпорки. Такое устройство палатки, не смотря на ее обширные размеры, делало ее очень удобопереносною. Обыкновенно ее везли два-три сильных мула на вьючных седлах. Внутренность палатки отделана была довольно скромно: пол ее устлан был туркменскими [118] и хоросанскими коврами. Место, на котором сидел эмир, было несколько возвышенное, покрытое шелковым «кашгарским» ковром, а сверх него — еще тигровою шкурой. Руками эмир опирался о две цилиндрические подушки; он сидел конечно по азиатски, т. е. ноги под себя. В палатке замечалось полное отсутствие мебели.
В ней эмир находился во время аудиэнции, даваемой им нашей миссии, или собранию Сердарей (Дарбару), а так же и во время суда и расправы.
Судебные учреждения и судебные порядки здесь, в Авганистане, очень напоминают еще патриархальные времена. Почти всякое судное дело доходит до очей и ушей эмира, и всякий приговор произносится его устами. Однажды, когда я посоветовал эмиру, в видах чисто терапевтических, говорить на открытом воздухе, а так же и в палатке, как можно меньше — он, с горечью в голосе, ответил мне:
— Вы не знаете, что за народ — мои подданные. Они готовы лезть ко мне со всяким вздором. Всякий, даже незначительный, судный процесс доходит до меня. Постоянно в моих ушах раздается: эмир-саиб! эмир-саиб! Претензию каждого я должен удовлетворить; с каждым я должен говорить о том, что ему нужно, хотя бы это были сущие пустяки. Откажи я хотя одному из них в его просьбе — и тогда будут говорить, что я никого и ничего знать не хочу, что я не занимаюсь делами, что я тиран и т. п. И теперь я знаю, что многие обо мне отзываются дурно. Если я должен вести себя так с простым народом, то о Сердарях и говорить нечего. Нет, доктор-саиб, вы не знаете, что это за народ!
Обыкновенно же эмир теперь жил, т. е. отдыхал, обедал, ночевал... в обыкновенной киргизской юрте, очень бедно меблированной и декорированной. Рядом с этой юртой стояло еще несколько других юрт, где помещалась часть его гарема и проч. В юрте я обыкновенно давал эмиру сеанс вечерней пульверизации.
Кругом помещения эмира были установлены караульные пикеты и 4 атлетические фигуры в синих мундирах, в мохнатых шапках с белыми полулунными нашивками на них, с ружьями «на караул», — мерно шагали вперед и назад.
Город и лагерь жили теперь настоящей военной жизнью. В 7 [119] часов утра войска будились пушечным выстрелом, раздававшимся с дряхлых стен городской цитадели, и на гласисе ее появлялись музыканты и играли персидский марш, — играли, скажу по совести, очень порядочно. В полдень — опять пушечный выстрел и опять марш; вечером, в 6 часов — то же.
Иногда выстрелы и звуки марша раздавались и в неурочное время. Это бывало обыкновенно тогда, когда эмир выезжал на прогулку, в поле на охоту с соколами и туземными борзыми (таз) и проч.
Таш-Курган довольно большой город. Он занимает площадь в 7-8 квадратных верст, полулунно обхватывая тот горный мыс, на оконечности которого и расположена городская цитадель. Городские дома построены довольно тесно, друг возле друга. Только на окраинах города в сферу глиняных домов и глиняных заборов врываются чуть не круглый год зеленеющие сады. Большая часть домов имеет куполообразные кровли. Все здания, за весьма редкими исключениями, выстроены в один этаж. Некоторые улицы вымощены булыжником и гравием. Понятно, что о достоинстве мостовой нельзя сказать ничего хорошего. Городские базары, расположенные в центре города, на берегах прорезывающей его Хулумской речки, довольно обширны и имеют обычную среднеазиатскую физиономию. Здесь те же многочисленные, узкие проходы вместо улиц, со множеством переулков и поворотов; те же ветхие рогожные крыши, покрывающие улицы, переброшенные с одного ряда домов и лавок на другой; те же тесные и неопрятные лавчонки, в которых важно восседают политиканствующие торгаши; тот же мрак, та же грязь и та же духота вечно царят под дырявыми базарными сводами; та же разношерстная, разноречивая толпа слоняется около лавок, «точит балясы» на всех углах и переулках, лакомится тут же, у всех на виду приготовляемым на походной жаровне «кябабом», как будто продает, как будто покупает, приценивается во всему, все пробует, мнет, нюхает, кусает... и потом совершенно равнодушно возвращает вещь продавцу — как и на всяком другом среднеазиатском рынке. И продавец нисколько не бывает в претензии на покупателя, если тот поторговавшись с полчаса времени, так и уйдет ничего не купивши. Он тысячу раз покажет одну и ту же [120] вещь, тысячу раз расскажет о ней мнимому покупателю и все это проделывает спокойно, с некоторым достоинством, даже не без удовольствия, которое так и искрится в его глазах, так и чувствуется во всей его «манере».
— Да чем же тут быть довольным, спросит меня читатель, — если покупают плохо? Из чего тут хлопотать? стоит ли после всего этого торговать?
И я в первое время моего знакомства со Средней Азии задавал себе подобные вопросы; и я также удивлялся, как вероятно удивляется и читатель, да удивляюсь еще и теперь, но некоторое объяснение этого, повидимому, странного факта я нашел. Об этом я поговорю, впрочем, после.
Жителей в Таш-Кургане вероятно не менее 30 тысяч. Я говорю только «вероятно» потому, что и сама авганская администрация не знает точного числа жителей. В городе живут рядом с коренными жителями страны, таджиками, и пришлый люд. Более крупная цифра населения принадлежит именно этому пришлому люду. Узбеки, колена Минг, составляют большинство населения Таш-Кургана. Но здесь же живут узбеки и колена Каттаган. Затем, сравнительно в небольшом количестве живут здесь авганцы, индусы и евреи. «Ирани» т. е. персияне, туркмены, равно как и гезарейцы, приходят сюда только временно; редко они поселяются здесь совсем.
Значительная часть городского населения занимается земледелием. Поэтому город со всех почти сторон окружен широким поясом полей. Я уже выше сказал, здесь не довольствуются одними яровыми посевами хлебов, но производят также и большие озимые запашки.
Верстах в 10 от города, к северу, находятся развалины древнего, повидимому, обширного поселения. Что это за развалины — я не мог узнать; они носят название Читр-абаф.
Вечером 30 декабря, во время обычного моего визита, аир долго разговаривал со мной и с своими приближенными. Темой для разговора, конечно, служили те политические события, какие произошли в средней Азии. [121]
— Что думает доктор-саиб, между прочим спросил меня эмир, — о чувствах, какие должны питать ко мне англичане?
Я отвечал, что едва ли они сделались теперь более доброжелательными по отношению в эмиру, чем прежде.
— Почему? опять спросил эмир.
— Я так думаю, отвечал я, что своим отступлением из Кабула в Туркестан эмир-саиб ясно дал понять англичанам, что он не желает иметь с ними никаких сношений, между тем как с Россией стремится сблизиться еще более.
— Правду вы сказали, оживленно перебил меня эмир, — англичане злы на меня за то, что я передал «ключи от ворот в Индию» в руки России. Они мне предлагали деньги, оружие, уступали Пешавер и Когат (Я думаю, что эмир в данном случае нарочно преувеличивал предложения англичан — просто по привычке записного дипломата, хотя хитрить со мной и не было никакого резона.), лишь бы я вступил в союз с ними, но я предпочел отказаться от всего этого. Для меня дороже всего «лицевая вода» (Т. е. честь, — образное и, мне кажется, весьма характерное и меткое выражение.). Как отец мой держал сторону России, так и я еду теперь к государю Русскому. Да, честь («лицевая вода») для меня всего дороже. Еслибы меня обидел и Русский государь, то, хотя бы он потом давал мне 100 миллионов, я бы от всего отказался и дружбы между нами, конечно, более не могло бы существовать.
«Бедный эмир! думал я во время его монолога. Ты не знаешь, что в письме генер. Кауфманна к генер. Разгонову находится несколько строчек, которые могут совершенно разбить твои надежды на Россию: «хорошо, что эмир отступил в Мазари-Шериф, но не дай Бог, чтобы он пожаловал к нам», — писал ген. Кауфманн.
Эмир, конечно, не знал об этих строчках, ибо генер. Разгонов не сообщил их ему. Но и можно ли было сообщить ему такие слова? — Вот вопрос, который пусть решит читатель сам.
До сих пор, т. е. 31 декабря, генер. Разгонов еще не писал генер. Кауфманну о том разговоре, который произошел между [122] них и Везиром 28-го декабря. Везир спращивал Разгонова об этом каждый день по нескольку раз: скоро ли напишет он письмо к генералу губернатору? — и получал ответ: «через полчаса донесение будет готово». Но эти ½ часа растягивались на целый день. Сегодня, на обычный вопрос Везира: готово ли письмо — генер. Разгонов отвечал, что письмо не готово потому, что он не имеет сведений о численности авганских войск в авганском Туркестане. Везир сейчас же отправился к эмиру и вскоре принес ответ: во всем авганском Туркестане находится около 20 баталионов пехоты и почти столько же в Герате. — Потом письмо не было написано потому, что «авганцы, говорил Разгонов, не сообщают ему точных сведений о военных действиях и о своих потерях в сражениям с англичанами». — И вот все таким образом отсылка письма; откладывалась со дня на день, а интересные новости, как например, занятие англичанами Джелалабада — так и не сообщались Туркестанскому генерал-губернатору.
Сегодня, 31-го декабря, на мой вопрос: когда эмир-саиб думает отправиться в путь, — он отвечал, что завтра.
Сегодня же генер. Разгонов, наконец, решился прочитать Везиру выдержки из письма генерала Кауфманна, в котором сообщался вызов миссии из Авганистана. Так была прочитана та и часть письма, в которой находился совет для эмира — заключить мир с Англией. Следующие слова письма: «хорошо было бы, если бы эмир-саиб не исполнил моих оффициальных советов заключить мир с Англией» — были вероятно не поняты Везиром, так как произвели на него какое то неопределенное впечатление. Фраза — «не дай Бог, чтоб эмир-саиб пожаловал в Россию» была передана генер. Разгоновым Везиру совсем иначе, просто как совет эмиру остаться в Мазари-Шерифе как можно долее — и, повидимому, тоже не произвела на него никакого впечатления. Когда же генер. Разгонов прочитал то место письма, где генер. Кауфманн говорит о своем желании, чтоб эмир сообщал ему «только одну святую правду», — Везир с жаром ответил, что «до сих пор так и делалось со стороны эмира; перед выездом из Кабула он писал (Письмо Шир-Али-хана к генералу Кауфману от 26 ноября 1878 г.) генер. Кауфманну, что разбит и, поэтому, просит [123] военной помощи». — Затем, совет генер. Кауфманна эмиру — поддерживать прямые сношения, по выезде из Кабула, с Якуб-ханом и с ним, генер. Кауфманном, вызвал со стороны Везира возражение, что «с первым, т. е. с Якуб-ханом каждый день ведется переписка, а что касается до последнего т. е. до сношений с генер. Кауфманном то, ведь, это вполне зависит от генерала-саиба» (т. е. генер. Разгонова). При этом Везир опять спросил: готово ли письмо к генер. Кауфманну? — Когда выдержки из письма были прочитаны, Везир объявил, что всего прочитанного ему генер. Разгоновым, он не может передать эмиру.
— Я пойду и доложу об этом в эмиру-саибу; если ему угодно будет выслушать генерала-саиба, то он попросить вас к себе, продолжал Везир. Впрочем, ведь теперь как раз время идти доктору к эмир-саибу. Если нужно что сообщить эмиру-саибу, то пусть генерал-саиб даст письмо доктору, а он и прочтет его эмиру-саибу.
Но генерал письма мне не дал, а взамен этого предложил свои услуги, сказав, что он пойдет и прочтет письмо эмиру сам. На это Везир ответил, что он пойдет и сейчас же доложит эмиру о желании генерала «и если ему угодно будет выслушать вас, то я приеду за вами», закончил Везир.
Через несколько времени эмир прислал за мной посланца, но генерала к себе не позвал. Так и остались несообщенными эмиру ни вызов миссии в Ташкент, ни отказ генер. Кауфманна в желании эмира проехать в Россию.
Я не могу воздержаться от того, чтобы не выразить моего удивления по поводу способа сообщения Везиру вышеприведенных выдержек из письма генер. Кауфманна. Дело в том, что эти выдержки читались Везиру после продолжительного обсуждения — как удобнее передать ту или другую мысль, в какую форму облечь ее и т. п., — обсуждения, которое производилось тут же, на глазах Везира, и которое иногда переходило в горячий спор между генералом и переводчиком Назировым. Фразы письма сначала читались по русски, потом они переделывались, также по русски, затем редакция их несколько раз еще изменялась, и потом уже они переводились по персидски и передавались Везиру. Я уже выше сказал, что чтение [124] письма произвело на Везира какое-то неопределенное впечатление. И я имею основания думать, что он не поверил в подлинность сообщаемых ему выдержек...
В тот же день я получил письмо от ширабадского бека. После целой кучи комплиментов, которыми бек начал письмо (например, он называл меня «христианским мудрецом» и т. п.), он спрашивал меня: встретился ли я с миссиею? в каком она находится положении? скоро ли думает выехать из Авганистана в Ташкент? и проч. проч. Он просил уведомить его заблаговременно о проезде миссии через Шир-абад. Я, конечно, не преминул ответить на письмо бека. В тот же день посланец бека выехать из Таш-Кургана обратно. С ним я должен был отправить свою частную корреспонденцию, а так же и донесения по начальству, так как генер. Разгонов еще не написал письма в генералу Кауфманну, и, поэтому, я не стал дожидаться обычного курьера миссии, чтобы не упустить понапрасну время. [125]
ГЛАВА V.
С Авганским эмиром.
Переезд эмира из Таш-Кургана в Мазари-Шериф. — Авганские войска. — Известия о дальнейших завоеваниях англичан в Авганистане. — Прибытие авганского посольства из Ташкента. — Эмир получает оффициальный отказ в принятии его в Петербурге. — Бурные прения на аудиенция у эмира по поводу этого письма. — Новый курьер и новое письмо. — Приглашение эмира в Ташкент. — Приготовления к этой поездке. — Везир и Казий. — День эмира; его занятия, развлечения, гарем. — Мой визит казию.
Сегодня у нас 1-й день Нового, 1879 года.
В этот день человечество обыкновенно подводит итог своей жизни за минувший год. Где бы ни был человек, на крайнем ли севере, или под знойным тропическим небом, там ли, где встает с своего пурпурного ложа ясное солнце, или где гаснет его последний луч, в шумном ли и веселом кругу столичного общества, или заброшенный в среду дикарей неведомых стран, будет ли он гений или самый обыкновенный, совсем заурядный дюжинник — человек непременно думает одну и ту же думу. Могут быть различны вариации дум, но тема их одна и та же. Впрочем, более думают о будущем, чем о прошедшем, — о наступающем годе, чем о минувшем: «что то принесет нам этот год? Счастье или беду? Радость или горе»?
И вот замелькали в моем воображении образы и картины из [126] жизни минувшего года, зароились в голове мысли... Панорама, представившаяся моему духовному взору, обширна, пестра, но так же и пустынна. Назойливые вопросы: «как ты прожил этот год? что ты сделал хорошего? чем ты заявил себя, как член цивилизованного человечества? оправдал ли ты надежды almae matris, где ты услыхал так много хорошего, такие святые заповеди, как — любовь в человечеству вообще, работа до самозабвения на пользу ближнего, братство, равенство? провел ли ты их в жизнь хотя до некоторой степени? — все эти вопросы бесчисленной вереницей проходили перед моими духовными очами...
Утром этого дня, часов в 8, началось наше выступление из Таш-Кургана. Весь лагерь взволновался; все кругом зашумело, загудело. Здесь вьючили лошадей и верблюдов, там снимали и свертывали палатки; еще далее — строились в порядок авганские войска. Только одна ставка эмира еще долго возвышала свой белый конус среди общего хаоса и ломки. Наконец и она была завьючена на 3-х сильных мулов. Вот загудели разнотонные барабаны, послышались меланхолические звуки марша, а со стен цитадели раздалось несколько орудийных выстрелов. Это означало, что эмир тронулся в путь.
Он ехал верхом. Для него была оседлана небольшая, коренастая, с широкой грудью, лошадь, породы «кадагани». Это был резвый «тропотун» (Смотр. I т. этого труда гл. VI. стр. 214.). Английское седло, которым заседлана была лошадь, покрыто было бархатным чепраком с украшениями, затканными золотом. Вальтрап был сделан из меха черного медведя, водящегося, как мне говорили авганцы, в горах Бадахшана. Уздечка была так же английская, с золотой насечкой, стремена же были украшены серебряной, с эмалью, насечкой.
Одежда, в которой ехал эмир, состояла из национального опашня (вроде наших военных мундиров нового образца, но с воротником сталью» и с более полной, сборчатой юбкой), поверх которого надета была легкая меховая шуба; из панталон со штрипками (для верховой езды) и щиблет. На голове — конический «кюлах» из черных мерлушек. К поясу, обложенному золотым [127] позументом, с левой стороны прицеплена была изящная кабульская шашка; револьвера эмир не носил.
Когда был подведен в эмиру конь, то множество рук подхватили его и посадили на седло. Он ехал неровным аллюром, то ускорял бег коня, то замедлял. За ним и около него следовала большая свита из приближенных к нему людей, независимо от телохранителей, которые охватывали всю группу широким кольцом.
Посольство ехало отдельно от эмира, несколько сзади. Нас сопровождал Везир и небольшой отряд авганских всадников.
Во время пути эмир несколько раз останавливался, как будто поджидая миссию. Но всякий раз как происходила подобная остановка, генер. Разгонов, в свою очередь, так же останавливался и выжидал пока эмир снова не отправится в путь. Ясно было, что Разгонов избегал встречи с эмиром. Почему? Чтобы это значило? — Члены миссии рассказывали мне, что и во время предыдущего пути через Гинду-Куш генер. Разгонов так же старался избегать совместной поездки с эмиром. Они разно объясняли это, по-видимому, загадочное поведение генерала! Я не мог удовлетвориться их объяснениями и потому прямо обратился в генералу с вопросом: почему миссия не едет вместе с эмиром?
— Да видите ли в чем дело, доктор, отвечал мне Разгонов, — когда мы едем вместе с эмиром, то он часто обращается во мне с разными вопросами политического свойства. Это бы конечно ничего особенного не составляло, если бы он не ставил их таким образом, что я должен давать на них свое личное мнение. А я что же буду говорить ему от себя?
А между тем мне очень хотелось ехать вместе с эмиром. Я не понимал боязни Разгонова перед вопросами эмира, хотя бы на них и нужно было давать «личные мнения». Ведь это — лучший путь узнать эмира, да и не только его одного, но и мало ли еще кого и что...
В этот день эмир вероятно решился во что бы то ни стало поговорить с Разгоновым, ибо он остановился на дороге и в продолжении долгого времени не съезжал с места. Тогда генер. Разгонов повернул в сторону и таким образом, избегнув встречи, [128] так повидимому для него опасной, прибыть на место стоянки. Эмир конечно не пустится за нами в погоню, но за то он сейчас же отправится с борзыми в чистое поле, на охоту.
Теперь я намерен повиниться перед читателем в одном крупном грехе людском, который не чужд и мне. Во мне существует очень дерзкая уверенность, что я знаю иногда про людей несколько больше, чем они этого хотели бы. Так и теперь я полагал, что знал настоящую причину страха генер. Разгонова относительно встречи с эмиром. Дело в том, что он до сих пор еще не отослал генер. Кауфманну своих донесений о последних событиях в Авганистане, да не только не отослал, но еще и не писал. При встрече с эмиром разговор неминуемо должен был вертеться на политической почве. Эмир при этом не замедлил бы спросить: отослано ли генер. Разгоновым донесение Туркестанскому генерал губернатору о занятии англичанами Джелалабада. А он что же мог бы отвечать на этот вопрос? — скажу я словами самого Разгонова.
В этот день мы сделали очень маленький дневной переход, — не более 10 верст. Стоянка назначена была в открытой степи; здесь нет никакого селения; урочище же называется Гильджатуй. Для нас, миссии, было довольно странно, что на этот день назначен был такой маленький переход. Но не надо было забывать, что эмиру Средней Азии большая скорость в путешествии воспрещается правилами туземного этикета. Не только в Бухаре, но даже и в Авганистане, с понятием о достоинстве связывается представление о медленности движений.
В этот день нами были получены свежие новости из Кабула. Якуб-хан доносил отцу, что хотя Англичане и заняли Джелалабад, но далее в направлении к Кабулу не подвигались. Между тем со стороны Кветты они продолжали наступление на Кандагар и в данное время находились, как извещал об этом Якуб-хана Магомет Юсуф-хан, уже не далеко от него (Письмо от Магомет-Юсуф-хана, правителя Кандагара, было писано приблизительно 15-го декабря, т. е. еще за несколько дней до занятия англичанами этого города.). Затем [129] Якуб-хан писал так же, что он не ездил в Джелалабад (Запрос о поездке его в Джелалабад был послан ему эмиром из Таш-Кургана, лишь только здесь была получена приведенная в предыдущей главе телеграмма «Голоса».), но что, напротив, англичане прислали ему приглашение — вступить с ними в мирные переговоры, причем приглашение было адресовано ему под титулом: «Наибу Кабула». — Якуб-хан на ото будто бы отвечал, что он не уполномочен своим отцом вступать с англичанами в какие бы то ни было переговоры. Поэтому он советовал английским властям обратиться с этою целью в самому эмиру Шир-Али-хану. «А так как отец мой в настоящее время отправился в Петербург, писал Якуб-хан англичанам, то и вы обратитесь с вашими предложениями туда же».
Вечером, когда я был у эмира, он по обыкновению завел речь о современной «злобе дня» и, сказав известную уже фразу, что англичане предлагали ему деньги и оружие, даже обещали увеличить его владения, прибавил, что он от всех предложений и обещаний отказался и больше не хочет с ними иметь никакого дела.
— Я заключил с Россией союз и слова своего держусь крепко. Посмотрим, что сделает Россия для нас. А я ей передал ключи от ворот в Индию, я завязал с нею сношения, которые гораздо теснее обыкновенной дружбы. Из-за этой дружбы я раззорил свое государство. А почему? — Именно потому, что 40 лет тому назад с Россией дружен был мой отец, и я следую его завещанию.
Говоря это, эмир постоянно справлялся о моем личном мнении. Я, понятно, на все подобные вопросы старался отвечать общими фразами. Да иначе я и не мог поступить. Я не имел относительно этого обстоятельства никаких инструкций; никакой программы мне не было дано ни генер. Кауфманном, ни генер. Разгоновым. Признаюсь, это обстоятельство, т. е. неснабжение меня надлежащей инструкцией, — довольно странно. Мое положение, как личного врача эмира, было таково, что я по необходимости, независимо даже от своего желания, должен был играть политическую роль. Я вынужден был, в силу своего положения, давать ответы на различные вопросы чисто политического свойства, [130] с которыми обращался ко мне эмир. Понятно, что в своих ответах я не должен был идти в разрез с тем, что мог говорить ему Разгонов (Иначе могли бы повториться такие же смешные, а чаще неприятные qui pro quo, какие случились с генер. Разгоновым, когда он, не зная об ответах и советах генер. Столетова, на те же вопросы эмира давал совсем другие ответы; иначе и я, как генер. Разгонов, мог бы услышать из уст эмира такой обидный вопрос: «кто же из вас двоих говорят правду?»); понятно также, что для того, чтобы не могло произойти разноречия между моими словами и словами ген. Разгонова — нужно было посвятить меня, хотя бы до некоторой степени, в политические взгляды русского правительства на данный вопрос и виды его на Авганистан и эмира. Этого, однако, не было сделано, и я поставлен был в щекотливое положение — лавировать между Сциллой и Харибдой. Получить название лжеца — хотя бы и из уст среднеазиатского эмира, совсем не было лестно; но нельзя же было и ограничиваться постоянным «не могу знать».
Однако эмиру авганскому вероятно неизвестно было мое «нейтральное» положение, а потому он продолжал разговор в тон же духе далее.
— Я постоянно слышал и читал-продолжал он, — что Россия — могущественное и правдивое государство, что она в своей деятельности преследует только высокие и честные цели и, раз давши слово, — держит его. И вот именно вследствие этого слуха и общего народного говора, я, небольшой владетель, прибег под ее высокое покровительство. Теперь я и русское правительство, Авганистан и Россия — составляем одно целое. Я считаю себя не более, как вассалом великого Белого Царя...
Несколько минут спустя разговор наш переменил очень неудобную для меня политическую тему. Теперь мы путешествовали в областях этнография. Заговорили о происхождении авган. — Тоном, недопускавшим никакого сомнения или возражения, эмир объявил мне, что предки авган — древние евреи.
Я выразил, по этому поводу, недоумение и спросил: почему же теперь авганцы так ненавидят и угнетают евреев?
— Ведь они братья авган, судя по заявлению эмира саиба, — возразил я. [131]
— Нет, отвечал эмир, — настоящие евреи не братья наши; это — парии, отверженная часть человечества. Я говорю о древних евреях, — что они были родоначальниками авган. Вы, конечно, очень хорошо знаете из вашей священной книги (библии) — какой народ были древние евреи. Они были известны своей гордой, непреклонной и вместе с тем честной волей. Нынешний же еврей кроме денег ничего не знает на свете. Деньги — вот кто теперь Иегова еврея.
Затем эмир опять свернул на почву политики и притом свернул, мне кажется, очень ловко.
— Как древние евреи твердо держали свое слово, так и я, их потомок, твердо сдержал перед Россией свое обещание. Я разорил свое государство... а что сделает для меня Россия — это мы в скором времени увидим, — заключил эмир нашу продолжительную беседу.
К вечеру этого дня сделалось очень ветренно. Небо покрылось тяжелыми, свинцового цвета, облаками. Они стремительно неслись с запада на восток и совершенно закрыли своим непроницаемым покровом северные отроги Гинду-Куша. Очевидно было, что в непродолжительном времени надо было ожидать перемены погоды.
На следующий день наша дневная стоянка назначена была в Наиб-абаде. Целый день продолжал дуть сильный западный ветер; но только несколько капель дождя упало на иссохшую почву.
От Таш-Кургана за мной двигался целый лагерь больных туземцев. У некоторых из них наблюдались довольно типичные случаи болезней. Вот чахоточный больной, в последнем периоде развития болезни. Вот хронический малярик; у него селезенка своим нижним концом опустилась далеко ниже пупка. Вот свищ брюшной полости, пупочная грыжа и наконец — злейшая «венера».
Эмир продолжал зондировать меня и сегодня. Так, во время обычного моего визита, он заговорил о вероломстве друзей.
— Странные это люди! — заговорил эмир. Неужели они не понимают, что, нанося вред своим друзьям, они в сущности вредят себе? Да, некоторые люди поступают очень дурно, обходясь подобным образом со своими друзьями.
На слове «некоторые люди» эмир сделал особенное ударение. «Кто бы могли быть эти люди»? подумал я. Поэтому я ждал от [132] эмира разъяснения. Но он заговорил о Франции, сказав: «вот и Наполеон III потому пострадал, что ему изменили его «друзья».
Почти в средине разговора эмир вдруг удалил из своего помещения Ахуна-саиба, своего придворного врача-туземца, в величайшему недоумению этого последнего, ясно выразившемуся на его широком лице и в его больших, холодных глазах. Я так и не узнал причины этого поступка эмира. Тем не менее я спросил, чем заслужил этот человек гнев эмира?
— Не обращайте вашего внимания на этого глупца, ответил эмир; он не стоит этого.
Вечером этого дня я возвращался от эмира очень поздно. В нашей палатке почти все уже спали. Генер. Разгонов тоже спал сном праведных, но письмо к генерал-губернатору все еще не было написано.
3-го января мы прибыли в Гури-Мар. Погода в этот день была ужасна. С двух часов ночи лил сильный дождь. В 7 часов утра он сменился снежной пургой. Сильный западный ветер нес целые тучи рыхлого снега, залепляя глаза путникам. Он проникал всюду, от него не было никакого спасения. Но за то сегодня я оделся так солидно, что вызвал у всех улыбку удовольствия. Прежде всего, поверх белья, я надел серый китель, а но ноги «чембары» (штаны из бараньей кожи) с высокими сапогами. Затем я надел длинную, мягкую и очень теплую лисью шубку-подарок бухарского эмира, а поверх чембар — двойного толстого сукна брюки. Поверх шубки (заправленной в брюки) был надет меховой сюртук, с юбкой почти до пят. А сверх этого сюртука был надет еще плащ из толстого, серого, солдатского сукна. На голове, поверх фурашки, — башлык, а на руках — меховые перчатки с верхом из лосиной кожи. Этот костюм я приготовил было в чаянии зимнего перехода через Гинду-Куш. В резерве оставались еще длиннейшие валяные сапоги и меховая папаха. Одетый таким образом, я пробовал было без посторонней помощи взобраться на седло, но не мог. Моему восхождению помогали деньщик и джигит. Но за то в этом одеянии меня, пожалуй, «и пушка не прошибла бы».
В этот день эмир отправился в путь в крытом паланкине. [133] Паланкин имел вид довольно большой беседки, с двумя дверцами по сторонам, со стеклянными овнами. Высота его около 6 футов. На конической кровле его находился вызолоченный шар. Длина и ширина паланкина имели такие размеры, что эмир мог в нем свободно лежать. С боков к паланкину прикреплены две длинны, толстые дроги. Когда эмир помещался в паланкине носильщики, специально назначенные для ношения паланкина и составлявшие особенную «дружину скороходов», брались за концы дрог и несли паланкин. Зараз брались за дроги до 40 человек-носильщиков; каждую четверть часа они сменялись, эмир, когда ехал в паланкине, любил быстрый ход, поэтому носильщики шли бегом. Несмотря на довольно значительную быстроту хода, паланкин подвигался вперед очень покойно, без сотрясений. Переменялись носильщики не сразу все, а по одному, по очередно, на полном ходу. Стеклянные окна паланкина были снабжены занавесками, а внутренность его была богато отделана атласом и золотом; наружные же стороны его были просто выкрашены в разные цвета.
Эмир имел так же и экипажи. Здесь, в Туркестане, он имел, впрочем, очень простые экипажи, очевидно домашнего изделия. Это были отделанные красным бархатом одноколки, поставленные на высоких колесах. В Кабуле же у него были кареты английской фабрикации.
Когда мы поднялись на перевал Аб-Дуг, то встретили слона, с беседкой на спине. Слон был выслан Лойнабом Хошь-Диль-ханом для эмира, который остановился на некоторое время на вершине перевала в одной башне, кажется для завтрака. Везир передал генер. Разгонову приглашение эмира — пожаловать в нему на чай, но получил в ответ отказ, потому что «станция близко и останавливаться здесь не стоит», — пояснил свой отказ ген. Разгонов.
Подъезжая к Гури-Мару, мы увидали расставленные в порядке войска и пушки. Вскоре приехал эмир. Ему был сделан салют из 21 пушечного выстрела.
Сегодня (3-го января) эмир прислал ко мне Везира с известием, что обычного сеанса он брать не будет, «так как, говорил Везир, погода очень дурная, а ставка эмира-саиба расположена [134] довольно далеко от помещения миссии; поэтому эмир-саиб просил доктора-саиба не беспокоить себя визитом к нему».
С Везиром дело у нас дошло, наконец, до небольшой ссоры. Ссора эта была обусловлена его жадностью. Сегодня утром к чаю у нас не оказалось сахара. Мулла Якуб, расходчик чая и сахара, тотчас же отправился за ним к Везиру. Принесенного сахара было так мало, что едва хватило для членов миссии, казаки же остались без сахара. Об этом сейчас же зашел разговор и генерал прибавил, что и прежде неоднократно замечалось, что казакам не доставало то того, то другого. Случилось при этом, что Мулла Якуб спустил с кончика своего болтливого языка неосторожную фразу, будто Везир ему сказал, что если казаки знают, что такое сахар, то только благодаря ему, Везиру, а что раньше этого они не имели о нем и понятия». Этой фразы, в связи с подстрекательством некоторых членов (особенно Малевинского), имевших какие то свои счеты с Везиром, совершенно было достаточно, чтобы генерал Разгонов, вообще очень сдержанный, воспылал гневом против авганского «канцлера».
— Надо, наконец, дать ему себя почувствовать! воскликнул он. Этот человек надоел мне выше головы.
Тотчас же за разъяснением послан был к Везиру Замаан-бек. Ему, видимо, очень не правилась подобная миссия, но делать было нечего, — он должен был повиноваться.
Везир от произнесения обидной для казачьего самолюбия фразы наотрез отказался, объяснив недостачу посланного для миссии сахара тем, что в лагере сахар совсем вышел, и что он послал за ним нарочного в Мазари-Шериф. Тем дело повидимому и кончилось бы.
Но Малевинский хотел, в свою очередь, то же дать себя почувствовать Везиру. Тогда произошло следующее.
В Таш-Кургане М. собиравший коллекцию древних монет, облюбовал у одного индейца до 8 штук древних монет; все они были серебрянные, с надписью и изображением Антиоха; некоторые из них были величиною в рубль; чеканка их — верх совершенства. Индеец запросил сначала за монеты 60 рупий. Но поток, вследствие каких то причин, — может быть он увидал, что М. [135] очень желал приобрести эти деньги — индеец возвысил цену до огромной суммы в 600 рупий. М. не мог дать этой суммы и о своем горе рассказать Везиру и Казию. Те обещали помочь его горю тем, что хотели сообщить об этом эмиру, который, по их предположению, мог купить монеты за свой счет и подарить их Малевинскому. С тех пор М. каждый день усердно справлялся у Везира: скоро ли эмир купит монеты? Между тем эти монеты находились уже у М. Так дело тянулось день за днем. Сегодня, после утренней размолвки с Везиром, М. пошел к нему, и возвратил ему монеты. — Везир потом приходил к нам и шутя спрашивал нас, за что на него рассердился так сильно М.?
Я не мог удержаться при этом от того, чтобы не высказать своего порицания поступку М. В самом деле, — он выбрал для подобных историй очень не подходящее время. К тому же все это сильно отзывалось попрошайничеством. Время наступило такое, что эмир и его приближенные, кажется, стали терять веру в Россию, а тут поднялись такие мелкие дрязги!..
После этого эпизода между Везиром и генер. Разгоновым произошел следующий разговор. Везир снова напомнил нач. посольства о том опасном положении, в каком находился в данное время Авганистан.
— Россия, говорил Везир, — обещала Авганистану военную помощь. Еще до выезда из Кабула эмир писал генер. Кауфманну о том, чтобы выслана была из Ташкента эта помощь. А между тем и до сих пор мы не получили никакого определенного ответа.
— Ну, надо подождать и еще некоторое время, заметил ему генер. Разгонов.
— Да, ведь, ждать-то долгое время нельзя, возражал Везир. Если англичане займут Кабул, то наше дело будет совсем плохо. Раз расстроив государство, трудно его опять поправить — если только будет даже возможность поправить.
На это генер. Разгонов отвечал, что «все таки необходимо подождать, так как это — самое лучшее, что можно сделать в настоящее время».
— Россия непременно исполнит свое обещание, продолжал ген. Разгонов, — хотя о времени его исполнения в настоящий момент [136] и нельзя сказать ничего определенного. Мы здесь, в степи, почта ничего не видим, что делается в политическом мире; поэтому я и не могу сказать вам ничего решительного. Правительство же наше стоит очень высоко и с этого высока все видит, и если дает вам совет, то, конечно, только самый лучший и удобный для данного времени. Поэтому, во что бы то ни стало — нужно выждать благоприятное время для действия.
Когда Везир ушел из нашего помещения, генер. Разгонов обратился ко мне и сказал:
— Так как эмир-саиб во время ваших визитаций часто обращается к вам с различными вопросами относительно настоящих политических обстоятельств Авганистана и его отношений к России, то я считаю не лишним дать вам, так сказать, фундамент, на котором вы должны основывать ваши ответы и мнения.
И он повторил мне почти дословно то же самое, что и Везиру.
В этот день мы угнали, что через два дня в Мазари-Шериф приедет авганская миссии, сопровождаемая эсаулом Булацелем.
Между тем ген. Разгонов письма к ген. Кауфманну все еще не написал, да повидимому и не думал писать. За то теперь он постоянно твердил о том, что «надо, наконец, употребить решительные меры, чтобы поскорее уехать в Ташкент».
5-го января мы приехали в Мазари-Шериф. Миссия по обыкновению ехала сзади, на довольно значительном расстоянии от аира. — Когда мы выступили со станции и проехали версты две-три, генералу показалось, что мы едем очень скоро и, чего доброго, догоним эмира. Тогда он переменил своего резвого коня на какую-то клячу, которая едва переставляла ноги. Таким образом мы от стали от эмира версты на три.
А между тем шествие эмира было очень интересно и, если хотите, то и — эффектно. Он ехал на слоне. Кругом ехала и шла масса всякого люда, конного и пешего, войск и обыкновенных мирных обывателей. В некоторых местах, на известном расстоянии друг от друга, возвышались оригинальные триумфальные (?) ворота. Они имели следующее устройство. По обе стороны дороги возвышались две высокие жерди. Верхушки этих жердей [137] были соединены длинной и широкой, зеленого цвета, чалмой. На средине расстояния между вершинами обеих жердей в чалме был завязан коран. У этих ворот сидел дервиш, мулла, а может быть и просто — нищий и гнусавым голосом, нараспев, с известными характерными модуляциями арабского напева, читал суры и стихи из корана. Всякий, проходящий этими воротами, обыкновенно давал певцу сколько нибудь денег.
Мне очень нравятся эти напевы. Помимо их оригинальности, они для меня имеют еще и другое значение. Обыкновенно очень высокое, часто даже крикливое, начало мелодии постепенно переходит на средний регистр, пользуясь для этого обыкновенно большой терцией, а затем, делаясь все тише и тише, мелодия достигает нижнего регистра и оканчивается, как бы замирая, малой терцией. Начало мелодии, поэтому, имеет характер как бы протеста, резвого упрека Богу, но этот протест вскоре, впрочем, смягчается и оканчивается уже полною покорностию, выражаемою жалобными нотами конца мелодии.
Везир, несмотря на то, что сам был мулла, не особенно-то был щедр на подаяния певцам; некоторым из них он ничего не дал.
Но вот загрохотали пушечные выстрелы; они были очень часты. Это салютовала эмиру полевая авганская артиллерия, выстроенная фронтом по правой стороне дороги. Густой беловатый дым застлал всю дорогу и прилегающую к ней местность, потопив в своих неправильных, расплывчатых облавах и эмира, и его огромный кортеж, и выстроенные по обеим сторонам дороги войска... Всех выстрелов было сделано 101.
Когда мы подъехали к тому месту, — где были расположены войска, то увидали перед собой весьма живописную картину. Некоторые части войск стояли еще во фронте, другие же то по колонно, то врассыпную, расходились по направлению к городу. В некоторых местах солдаты составляли группы и веселились. У разведенного костра, желтоватое пламя которого особенно резко выяснялось на блестящей скатерти только что выпавшего, рыхлого снега, два авганца, с обнаженными саблями в руках, исполняли национальный танец. Движения танцующих были очень быстры, резки и [138] ловки. Танцорам аккомпанировать оригинальный оркестр, состоявший из бубна, двух меланхолических флейт и одной «каманчи» (Что это за инструмент — будет объяснено ниже.). Всех войск было собрано здесь, по словам Везира, до 10-ти баталионов пехоты, 6 полков кавалерии и 4 батареи артиллерии, по 6 орудий в каждой. Кавалерия в данное время уже разъехалась, но артиллерия снималась с своей позиции при нас. Вот проехали батареи полевой артиллерии. Блестящие тела орудий (медных) имели калибр, приблизительно, наших 9-ти фунтовок. В каждое орудие впряжено было 12 лошадей, попарно; в каждой паре на лошади, с левой стороны, находился один седок-артилерист. При нас же навьючилась конно-горная батарея. Каждое орудие, со всеми принадлежностями, подымается 8-ю вьючными лошадьми, при чем тело орудия везет одна очень сильная лошадь. Она седлается особо приспособленным для данного случая седлом. Передняя и задняя лука седла имеют соответствующие выемки для принятия концов тела орудия.
Обмундировка войск, находившихся здесь, — трех образцов: 1) куртки (Покрой курток — покрой обыкновенных наших солдатских армейских мундиров (прежнего образца).) и штаны черного сукна и белая чалма; 2) синяя куртка, белые штаны и черная мерлушковая шапка; 3) красная куртка, синие штаны и красная шапка с меховым околышем. Пехота была обута в туфли из жесткой нечерненной кожи. Она была вооружена винтовками, заряжающимися с дула, с пистонным замком. Штыки, прикрепленные к ружьям — нашего старого образца, т. е. от основания в острию истончающиеся пирамидально. Кроме того у некоторых висели на поясе длинные ножи или шашки.
У въезда в город, а особенно перед самыми воротами, происходила сильная давка. Артиллерия совершенно загородила дорогу, по обет сторонам которой кишели массы разного люда. Глиняные заборы и крыши ближайших городских домов были усеяны зрителями. Кровли домов были заняты, главным образом, неподвижными статуями женщин, облеченных в свои печальные белые покрывала. Эти фигуры производили впечатление заживо похороненных [139] существ. Среди них, еще более оттеняя суровое впечатление, производимое этими фигурами, замечалась масса детских головок; были и девочки подростки, еще не заключенные в пожизненный саван. Но мало можно было выбрать из них хотя бы до некоторой степени привлекательных.
На базаре, через который миссия должна была проехать, чтобы достигнуть своего помещения, — толпилось очень много всякого народа, а особенно солдат. Везде слышались звуки марша; нет-нет да и покажется из за соседнего угла сомкнутая колонна пехоты. Обычное движение экипажей (т. е. в данном случае арб) совсем прекратилось. Военный мундир широким потоком разлился по всему городу. С дряхлых стен глиняной цитадели города опять загремели пушечные выстрелы. Грохот их был так силен и резок, что казалось, будто стреляют с крыш тех домов, мимо которых мы проезжали. Я насчитал 31 выстрел.
После долгого плутанья по запруженным народным потоком улицам, после многочисленных остановок и пережиданий прохода войск, мы, наконец, достигли своего помещения — старого, знакомого, глиняного квадрата. Нужно заметить, что во время сегодняшнего перехода, а особенно проезда городом, Везир блестяще выказал свою нераспорядительность. Он совсем растерялся при виде всего, совершавшегося перед его носом, только «хлопал глазами», поминутно нюхал табак и еле двигался с места. Казалось, будто он чувствовал себя не «в своей тарелке».
Во время сегодняшнего переезда наш вьючный обоз едва было весь не растерялся. Дело в том, что когда он поровнялся с артиллерией, и она начала салют, то лошади страшно перепугались и некоторые даже сбили с себя вьюки. Между тем сегодня вьючный обоз шел отдельно от нас, далеко впереди, и находился под наблюдением лишь одних погонщиков и караван-баши. Лошади рассеялись в море разнородного народа по одиночке и этим живым потоком тысяч годов были увлечены в разные места. Когда мы приехали в свое помещение, то должны были долго дожидаться вьюков. Везир даже сделал предположение — не разграблены ли они войсками. Но, хотя по уверениям англичан авганцы и великие воры, все, от малого до большого, но у нас не только не пропало ни [140] одного вьюка, но и ни единой малейшей вещи. Напротив, некоторые вьюки были препровождены в наше помещение солдатами, или ими была показана заблудившимся в лабиринте улиц нашим лаучам прямейшая дорога.
Через несколько часов после нашего приезда, мы имели удовольствие принять в своем помещении и еще нескольких наших соотечественников. Это были: адъютант генерала Кауфманна, эсаул Булацель, с переводчиком, чиновником Чанушевым. При них находился казачий конвой из 10 человек и несколько лиц из туземцев. Понятна радость, с которой миссия встретила новых соотечественников!
Булацель, между прочим, известил нас, что генер. Кауфманн в данное время еще не уехал в Петербург, но, получив последнее письмо генер. Разгонова (посланное из Руи?), отправил в Петербург курьера (подк. Колесникова). Затем он сообщил, что привез мне от генерала-губернатора бумагу, в силу которой я, на обратном пути из Авганистана, должен был проехать в гор. Бухару, для подания врачебной помощи эмиру Бухарскому. Вот содержание этой бумаги:
«М. Г. Иван Лаврович.
«Бухарский эмир Сеид-Музафар-хан обратился через своего посланника Рахметуллу Мирахура, пребывающего в настоящее время в Ташкенте, в Туркестанскому генерал-губернатору с просьбою о присылке ему того самого лекарства, которым Вы снабдили его во время проезда Вашего через Шахрисябзь.
«Вследствие этого его Высокопревосходительство, Главный начальник края, желая исполнить просьбу Его Высокостепенства, эмира Бухарского, изволил поручить мне сообщить Вам, Милостивый Государь, чтобы Вы в обратный путь из Кабула поехали в Бухару и исполнили бы просьбу эмира Бухарского, снабдив его советами и врачебными средствами.
«С истинным почтением и т. д.». Бумага была подписана и. д. Дипломатического чиновника при Туркестанском генерал-губернаторе, И. Ибрагимовых.
Булацель сообщил также, что, по распоряжению [141] генерал-губернатора, в Бухару меня должен сопровождать он, Булацель, вместе с Чанушевым.
За обедом разговор об этом опять возобновился. Булацель прибавил, что я должен был, по мысли генер. губернатора, поехать в Бухару в том лишь случае, если бы меня не пожелал оставить при себе эмир Шир-Али-хан. В противном случае я должен был остаться в Мазари-Шерифе с эмиром; остальная же миссия должна была отправиться в Ташкент. Генер. Разгонов, видимо смутившийся при словах Булацеля, подтвердил его мысль.
— Это же и мне пишет генер. Кауфманн, прибавил ген. Разгонов. Но если я до сих пор вам не сообщил этого распоряжения, то единственно потому, что не было подходящего случая.
— Однако я никак не предполагал, чтобы вы были так скрытны в отношении меня, и притом в деле, лично касающемся меня, заметил я ген. Равгонову.
На это возражение генер. Разгонов ответил, что не сообщал мне этого распоряжения также и потому, что думал — авось генер. Кауфманн изменить свое решение.
Затем он дал мне прочесть выдержки из письма ген. Кауфманна. В одном месте письма я прочел, что «в случае, если д-р Яворский будет нужен для эмира-саиба, то пусть он, с переводчиком и несколькими конвойными казаками, останется в Мазари-Шерифе. — Яворский, продолжал генер. Кауфманн, — человек развитой и поэтому будет очень полезен в нашем деле, оставаясь в Мазари-Шерифе. Он не будет оффициальным политическим агентом, но он может сообщать нам все необходимые сведения о положении дел в Авганистане». — Затем, в другом месте письма я прочел следующее: «если же Яворский не нужен будет Авганскому эмиру, то он имеет отправиться, вместе с Булацелем и Чанушевым, в Бухару, к эмиру Бухарскому, для оказания ему врачебной помощи, а остальная миссия должна поспешить в Ташкент».
Таким образом «в случае, если эмир Шир-Али-хан пожелает», я должен был изобразить из себя ариергард «отступающей» нашей миссии. Поручение — бесспорно почетное, но также бесспорно и опасное, убийственное. Когда я заметил генер. Разгонову, [142] что мое положение в данном случае будет через чур трудное, может быть, даже — невыносимое, то он выразил мнение, что вероятно мне не долго придется пробыть здесь, и что во всяком случае мое пребывание в Мазари-Шерифе будет очень важно как для России, так и лично для меня. Относительно последнего я несовсем был согласен с генералом, но не возражал. Разговор вскоре сделался общим — и шуткам и забористым каламбурам Булацеля не было конца. Оживленная беседа продолжалась до поздней ночи.
Кемнаб Магомет-Хассан-хан привез эмиру от генер. Кауфманна письмо и несколько подарков.
На следующий день, 6-го января, в 9 часов утра к нам пришел Везир и, передав, по обыкновению, «большой салям» от эмира, объявил, что эмир-саиб желает видеть миссию и ожидает ее прихода. В 10 часов вся миссия в полном составе — Булацель с Чанушевым также были с нами — отправилась к эмиру.
Эмир поместился в данное время во дворце Лойнаба, в самых внутренних его повоях. Поэтому нам пришлось пройти несколькими корридорами, миновать несколько внутренних двориков, пока мы достигли до эмировой аудиенц-залы. В корридорах и на миниатюрных двориках были расставлены многочисленные патрули. Последний дворик, на который мы вошли но длинному, темному корридору, имевшему вид туннеля, — представлял собою площадь параллелограмма, в несколько десятков квадратных саж. Он был чисто вымощен кирпичными плитами; по нему протекал «арык», но не было ни фонтана, ни простого водоема. Со всех четырех сторон дворик окружен зданиями в один этаж, построенными из дерева. Да дворик выходили окнами террасовидные комнаты. В одной из таких комнат, с окнами обращенными на юг, и в которые врывались целые потоки золотистого солнечного света, — находился эмир Шир-Али-хан. Мы сбросили наши пальто в передней и вошли в комнаты эмира.
Аудиэнц-зала состояла из двух комнат, расположенных параллельно, но так, что только окна одной, именно террасообразной, выходили на дворик; окна же другой комнаты выходили в предыдущую комнату. Задняя стена комнат была капитальная, а по [143] средине ее был устроен простенький камин. Над камином красовались бронзовые, довольно затейливые часы, с светящимся в темноте циферблатом. Это, как я потом узнал, был один из подарков генер. Кауфманна, привезенных эмиру Кемнабом. Возле камина находился «мангал» с горячими угольями. Камин не топился. Обстановка комнат была такая же простая, как и в нашем помещении: те же голые, довольно чисто выштукатуренные, стены, те же окна без стекол, закрывающиеся деревянными, решетчатыми ставнями. Впрочем, в этих ставнях врезано было несколько небольших стеклянных квадратов.
Зимою, когда холод не позволяет оставлять окна открытыми, в комнате с закрытыми ставнями царит мрак. От этого, конечно, комнаты проигрывают в освещении, но в то же время ничего почти не выигрывают и в теплоте. В комнатах господствует постоянный сквозной ветер: ставни приделаны так неплотно, что между ними и косяками образуются огромные щели. То же нужно сказать и о дверях. В комнатах t° воздуха только на 3-4° выше, чем на дворе. Правда, затопивши камин, или зажегши мангал, можно быстро повысить t° комнаты до 15-20°C когда на дворе 0°, но лишь только погаснет огонь в камине, или угаснет пламя в мангале, как t° комнаты быстро понижается. Поэтому туземцы в зимнее время и в комнатах обыкновенно одеты в шубы.
При входе миссии. в аудиэнц-залу, эмир встал в своего кресла и приветствовал всех нас пожатием руки, а затем просил садиться. В комнате полукругом расставлены были кресла; в них мы и уселись.
После обычных приветствий разговор не скоро завязался, как следует. Видно было, что эмир не в духе. Произошло какое-то неловкое молчание. Наконец, эмир прервал его, прямо задавши ген. Разгонову вопрос о том, знает ли он содержание последнего письма генер. Кауфманна к нему, эмиру, или нет? Когда генер. Разгонов отвечал отрицательно, то эмир приказал своему секретарю принести письма. Секретарь, типичный мусульманин с арабской физиономией, украшенной острым, горбатым носом, лукавыми живыми глазами, и увенчанный огромных размеров чалмою — неслышно вышел за дверь комнаты и через несколько минут так же [144] тихо возвратился. Я заметил, что он был без сапог и даже без туфель, в одних чулках. Здесь же в комнате, позади эмира, находились Казий и Кемнаб, оба тоже в одних чулках. Кемнаб прислонился к стене у самой двери и как-то безучастно смотрел на все происходящее. Он точно погружен был в полузабытье или дремоту.
Вот секретарь начал чтение письма. Назиров переводил его по русски, фразу за фразой.
«Письмо Ваше, помеченное 27 зельгидше (Это письмо было послано из Баньяна 10 декабря.), дошло до меня. Известия о Вашем добром здоровье доставили мне большую радость. Император получил от Британского правительства заверение о сохранении независимости Авганистана. Английские министры обещали это. Я искренно советую Вам не оставлять Вашего государства. Насколько будет возможно заботьтесь о Вашем благе, оберегайте Вашу независимость. Если можно, то теперь же заключите мир с Британским правительством. Если не находите возможным лично отправиться в Кабул, то разрешите Вашему сыну, Якуб-хану, заключить мир с Англией. Не оставляйте в настоящее время почвы Авганистана, так как это для Вас будет полезнее. Верьте мне, что приезд Ваш в Россию только ухудшит положение дел» (Этого письма почему-то не находится в «Дипломатической переписке», высланной генер. Кауфманном в М. И. Д., которой я пользовался в этом труде. Но оно приведено в «Correspondence, respecting affairs in Central Asia, presented to both Houses of Parliement by command of Her Majesty. 1881 г. inclos. 48. in № I.).
Письмо это было помечено 23 декабря. Содержание его было для миссии совершенно неожиданное, так как никто (конечно, за исключением генер. Разгонова), и не предполагал, что бы желание эмира — проехать в Россию — встретило veto со стороны русского правительства.
Вслед за тем было прочитано и другое письмо генер. Кауфманна к эмиру, именно от 20 декабря. Оно было вручено генер. Кауфманном Кемнабу, при его отъезде из Самарканда, а Кемнабом было доставлено эмиру. Вот его содержание:
«После засвидетельствования об искренно дружеских чувствах [145] уведомляю, что любезное Ваше письмо от 13 Зильхиджи (Т. е. от 26 ноября, письмо отправленное еще до выезда эмира из Кабула) я получил.
«В письме этом Ваше Высокостепенство просите выслать войск, сколько есть у меня готовых.
«Вы вероятно, когда писали мне это письмо, еще не получили извещения моего о том, что Великий Хазрет, Государь Император, желая помочь Вашему Высокостепенству в трудных обстоятельствах Ваших относительно Англичан, достиг, путем переговоров, что Английские Министры дали положительное заверение нашему послу в Лондоне сохранить независимость Авганистана.
«Ныне я узнал, что Ваше Высокостепенство выступили с частию Ваших войск из Кабула, предоставив сыну Вашему, Мухамед-Якуб-хану, временно править государством.
«Имея положительное повеление Великого Хазрета, Государя Императора, я не могу выслать Вашему Высокостепенству войска наши.
«Буден надеяться на лучшие времена в будущем. Это в руках Божиих.
«Мне остается уверить Ваше Высокостепенство в чувствах дружбы, кои я сохраню в Вам навсегда, и пожелать Вам здоровья.
«Что касается генер. Разгонова и лиц при нем находящихся, то их необходимо теперь же отпустить. Если же Ваше Высокостепенство желаете иметь при себе нашего доктора Яворского, то я ничего не имею против этого; он может быть полезен Вам и всем Вашим.
«Надеюсь, что дружеские сношения наши будут продолжаться по прежнему».
После того как письма эти были прочитаны, эмир обратился в генер. Разгонову с вопросом: как понимать все, что здесь писано? Значит ли это решительный и окончательный отказ, или нужно еще ожидать чего либо?
На это генер. Разгонов ответил следующее: — Письма эти означают, по моему мнению, только то, что в [146] настоящее время поездка эмира-саиба в Россию неудобна. Окончательный же ответ эмир-саиб имеет получит впоследствии. Ведь по поводу последнего письма эмира-саиба генер. Кауфманн послал в Петербург курьера.
— Судя по содержанию обоих писем, продолжал эмир, — нужно думать, что сношения России с Авганистаном прекращаются, так как мне отказано не только в военной помощи, но даже и в проезде через Россию в Петербург для того, чтобы лично доложить Русскому Императору о состоянии дел в Авганистане. И вот теперь, как бы в подтверждение всего этого, генер. Кауфманн отпустил мое посольство ни с чем, а вас тоже отзывает. Что — же все это может означать, как не полный отказ?
— Если генер. Кауфманн отзывает русскую миссию из Афганистана, то единственно потому — возразил генер. Разгонов, — что желает получить от нее наиболее обстоятельный доклад о настоящем положении дел в Авганистане. Хотя я и писал генералу Кауфманну, но всего написать, ведь, нельзя.
Но эмир почти не слушал возражений генерала и продолжал развивать свою мысль далее.
— Видимое дело, продолжал он, — что Россия в настоящее время не может вести войны с Англией, потому и оставляет Афганистан на полнейший произвол ее. Впрочем, может быть Россия руководится в этом деле и другими какими либо соображениями? Но для русского правительства мало было отказать мне в военной помощи, которую я просил, оно еще советует мне возобновить сношения с Англией, заключить мир с моих кровным врагом! Ведь все это ясно показывает, что Россия решительно отказывает мне в своей поддержке. Далее. — Генер. Кауфманн советует мне заключить с Англией мир. Да, ведь, если бы я хотел заключить с нею мир, то сделал бы это и без чьего-либо совета во всякое данное время. Но вы вспомните что говорил мне генер. Столетов. Он советовал мне не принимать английского посла и, в случае войны, обещал мне военную помощь. В том же духе он писал мне и из Ливадии (Здесь уместно привести то воззвание, с который эмир обратился к народу, войскам и Сердарам после получения им последнего письма от генер. Столетова. В этом воззвании письмо ген. Столетова изложено так, как оно было понято эмиром и его министрами. Интересно сравнить его с переводом, помещенным в 4-й главе II тома «Путешествия», стр. 86.
«Мы получили письмо», объявлял эмир, «от генерал-губернатора, генер. Столетова, на станции Сэр-Чешме; Столетов, который был с Императором в Ливадии, писал Нам следующее:
«"Император смотрит на Вас, как на брата, и вы также, находящиеся на другом берегу реки, должны выказать такую же дружбу и братство. Английское правительство желает придти к соглашению с вами через посредничество Султана и желает, чтобы вы приняли его советы, но Император не желает, чтобы вы приняли в свою сторону Англичан, но, как и в прошлый год, обращайтесь с ними посредством хитрости и обмана, покуда не минует холодное время года; тогда воля Всемогущего будет объявлена вам, т. е. правительство произнесет бисмилмях (с Богом!); Бог вам поможет. Короче, вы должны быть уверены, что дело кончится хорошо. С соизволения Божия мы созовем правительственное собрание в Петербурге, т. е. конгрес, что означает собрание властей. Тогда мы поведем оффициальные переговоры с Английским правительством и — или силой слова и дипломатическими действиями мы совершенно устраним сношения с вами Англичан, и вмешательство их в дела Авганистана — или события окончатся великой и очень важной войной. С помощию Бога — весною не останется ни единого знака или следа смуты и неудовольствия в Авганистане".
«Вследствие этого я рекомендую нашим доброжелательным слугам вести дела, возложенные на них, достойным и решительным образом, — лучше, чем прежде, и, возложив надежду на Бога, верить, что благополучие и дела славного Правительства будут продолжаться на таком же прочном основании, как и прежде; бедствие и неудовольствие, которые, повидимому, возникли в стране — исчезнут.
«Да будет известно высокопоставленным Талмшир Багадуру и Хафизулле-хану, секретарю Сипех-Салар-Азиму, что, благодаря Бога, труды, которые Мы употребили в течении стольких лет на обучение Наших победоносных войск, не пропали даром; сражаясь с английскими войсками, они выпивали храбрость и стойкость, достойные цивилизованной нации. Ни один солдат из славных войск не ушел на небо прежде, чем сам не умертвил троих неприятелей. Короче — они так сражались и так себя заявили, что все их хвалили. Мы вполне уверены, что Наше победоносное войско, где бы оно ни сражалось, победит неприятеля.
«Гератская армия также известна своею храбростью и дисциплиной, которые составляют результат вашей преданной службы. Вы сообщите Наше Царское спасибо всем войскам и жителям Герата, высоко и низко поставленным и выразите им, что Наше желание таково, чтобы Бог и его Пророк были имя довольны также, как и Мы».). Теперь же, когда настало время исполнить [147] свои обещания, вы мне говорите совершенно противное. Где же правда? Бону же верить?!
Да это генер. Разгонов отвечал, что в письмах генер. Кауфманна к эмиру окончательного отказа не имеется, так как в Петербург послан курьер.
— Отказ же в военной помощи, продолжал он, — легко понятен: она теперь и не нужна, так как английское правительство дало России заверение относительно сохранения независимости Авганистана. Миссия же отзывается в интересах самого же эмира-саиба. Наконец, в письме ко мне генер. Кауфманн говорит, что «желательно было бы, чтобы эмир-саиб не очень доверял моим оффициальным советам заключить мир с Англией».
Высказав это, генер. Разгонов сразу вступил на шаткую почву. Эмир сейчас же выразил свое крайнее удивление по поводу такого заявления генерала и спросил: чего же он, эмир, должен держаться и каким советам следовать, — тем ли, которые Кауфманн лично сообщает ему, эмиру, или же тем, которые находятся в письмах к генер. Разгонову, до которых ему, эмиру, впрочем, нет никакого дела? [148]
— Ведь дело в том, продолжал он, что я должен сообщи народным старшинам и Сердарам оффициальное письмо генер. Кауфманна, адресованное на мое имя, а не то, которое он прислал Вам.
При этих словах эмир велел принести какую-то бумагу.
Мирза неслышно опять вышел из комнаты и также неслышно появился у кресла эмира. Вслед затем он прочитал бумагу, передал ее начальнику посольства — и она пошла по рукам членов миссии. Это был адрес от авганского народа эмиру Шир-Али-хану. Адрес был подписан разными Сердарами, представителями равных племен и колен авганского народа, выборными и депутатами от равных обществ и различными военными начальниками. К адресу было приложено множество печатей, а также и печать Магомед-Якуб-хана.
Подписавшие адрес просили эмира отправиться в Россию, чтобы лично ходатайствовать перед Великим Белым Царем о защите Авганской земли против притеснений Англии (Этот адрес находится в письме эмира к генер. Кауфманну от 27-го зильхиджи (10-го декабря 1878 г.) смотр. 4 главу 2-го тома настоящего труда, стр. 104.). [149]
— Вот видите, сказал эмир, — я по желанию народа поехал в Мазари-Шериф с тем, чтобы проехать отсюда в Петербург. И вдруг я получил отказ! Ведь мне незачем было бы ехать сюда, а равно и пересылать свое семейство, если бы я не решился ехать в Россию. Что же теперь я должен сказать моему народу, давшему свое согласие и полномочие на эту поездку?
Генерал Разгонов не нашелся, что ответить на этот вопрос. Произошло минутное молчание. Затем эмир снова заговорил.
— Когда генер. Столетов приехал в Кабул, то я подал ему правую руку и сказал: не принес ли он опять в Авганистан огня, как некогда Виткевич? — На это мне генер. Столетов ответил, что «он пришел затем, чтобы защитить Авганистан от обид Англии». И что же вышло? Вышло то, что вот во второй уже раз Авганистан подвергается разорению из за обещаний русских послов. — Я имел 20 миллионов дохода, государство имело для своей защиты 60-ти тысячное войско — и мы жили мирно, не желая ничего больше. Но вот пришел русский посол, надавал кучу обещаний... Я с своей стороны отдал ключи от ворот Индии в руки России и подверг, вследствие этого, свое государство разорению. А вы... вы сами отказываетесь теперь от обладания этими ключами!..
Тогда начальник миссии снова повторил, что Россия окончательно эмиру не отказывает, что в обиду англичанам она не даст ни эмира-саиба, ни его государство, но что все дело — вопрос времени: «чего нельзя сделать в настоящее время, то возможно позднее».
— Пусть эмир-саиб, заключил генер. Разгонов, не торопится делать окончательного вывода.
Между тем эмир заговорил о том, что он обесчещен и что ему будет стыдно глядеть как в глаза своих друзей, своего народа, так и в глаза своих врагов-англичан.
— «Что»? скажут они, мне. — «Что, помогли тебе русские? — продолжал эмир. — А ведь ты на них так надеялся; ты стремился к ним всем сердцем!.. И ты все это делал несмотря на то, что мы [150] тебя предупреждали, мы тебе говорили, что Россия — бессильна, что никакой помощи тебе дать не может, а напротив, узнает все ваше могущество, если только войска ее осмелятся переступить Аму!» — Вот теперь я и убедился на самом деле, что англичане правы были; вы перед ними — просто школьники! Я же теперь не знаю, кто из вас троих говорит ложь: вы ли, генер. ли Кауфманн, или генер. Столетов?
Очевидно было, что прения начинали принимать довольно колкий характер, хотя надо отдать справедливость эмиру: он был очень сдержан и в тоне и в выражениях. В его положении, я полагаю, ангел — и тот разгорячился бы.
Тогда генер. Разгонов, желая как нибудь поправить дурное впечатление, произведенное на эмира сказанною выше фразою, заметил, что «если эмир-саиб очень огорчен вызовом миссии из Авганистана, то это дело можно поправить. Настоящая миссия, как временная, должна же была когда нибудь выехать из Авганистана, но если эмир-саиб желает иметь при себе постоянного резидента, то он сейчас же будет назначен, лишь только ген. Кауфманн будет уведомлен о желании эмира-саиба».
— Наконец — закончил свою речь генер. Разгонов, — эмир-саиб может послать вместе с отъезжающим русским посольством кого-нибудь из своих первых советников; тогда он убедится, что в Ташкенте, равно как и в Петербурге, настоящим состоянием Авганистана очень интересуются и делают все возможное для приведения дел эмира-саиба в наилучший вид.
После некоторого совещания с Везиром, Казием и некоторыми другими сановниками (совещание происходило на непонятном для нас авганском языке), эмир, повидимому, довольно благосклонно принял это предложение.
— Хорошо, что хотя доктор-саиб остается при мне, прибавил он.
После этого тема разговора переменилась. Принесли чай и в продолжении некоторого времени велась дружеская болтовня — точно ничего особенного до этого времени не случилось. Эмир закурил папиросу и пригласил миссию последовать его примеру. Когда он увидал, что я не курю, то предложил мне своих папирос. Я [151] отказался, сказав, что совсем не курю. Это заявление привело эмира в немалое удивление, хотя он сейчас же и выразил мнение, что так и должно быть: доктор должен не только давать предписания, но и сам исполнять их первый, а ведь доктора считают курение табаку вредным.
Затем разговор коснулся современных политических обстоятельств Европы.
— Вот, наприм. Франция — заговорил эмир. Как могущественна она была прежде! С нею никто не мог бороться; все ее боялись. А теперь — вот она, разбитая Германией, совсем бессильна... А отчего? Да единственно от того, что у Наполеона III-го были дурные советники.
Он сделал особенное ударение на слове дурные советники, как будто намекая этим на свои собственные обстоятельства.
Генерал Разгонов, не провидя в этих словах никакого скрытого смысла, подтвердил мысль эмира.
Тогда эмир еще более оттенил свою предыдущую фразу, сказав, что «все беды обрушились на Францию благодаря дурным советам вероломных друзей Наполеона». Но генер. Разгонов и теперь не понял, повидимому, мысли эмира, так что эмир и его министры громко засмеялись, когда генер. Разгонов снова согласился с ними. Тогда Булацель, сидевший рядом с генералом, обратил внимание его на другой, скрытый в этих словах, смысл. После этого генер. Разгонов сказал, что «все бедствия постигли Францию от того, что Наполеон III слишком поторопился, что Франция к войне не была готова, хотя народ ее и желал, — очевидно намекая этим на нетерпеливость эмира.
Мне начинал нравиться этот турнир и я ожидал — что-то будет дальше.
— Замаан-бек! — обратился эмир к сидевшему рядом со иною З. — вы всегда мне говорили, что ответ русского правительства будет для меня благоприятен. Что вы думаете теперь? будет ли ответ на эстафету генер. Кауфманна благоприятен для меня, или нет?
Замаан-бек поспешил выразить свою уверенность в этом.
— Напрасно так думаете, заметил эмир.
Затем разговор опять перешел в прежней теме: что теперь [152] делать эмиру, — считать ли отказ окончательным или нет? Наконец эмир спросил генер. Разгонова: как он думает — показать письмо генер. Кауфманна народу или не показывать?
Генерал Разгонов с различными оговорками советовал не показывать народу этого письма.
Эмир на такой совет заметил что пусть генер. Разгонов посоветуется об этом хорошенько со всеми членами миссии, и тогда уже даст ему окончательный ответ. Вслед затем он отпустил миссию домой.
Дома по поводу последних событий было много толков. Что я остаюсь в Мазари-Шерифе, а остальная часть миссии едет в Ташкент — считалось делом решенным. На вопрос генер. Разгонова, кого я оставляю при себе переводчиком? — я отвечал, что Замаан-бека.
В 1 час ночи этого дня, когда я кончил записывать дневник и готовился лечь в постель, ко мне пришел генер. Разгонов. Он подошел в моей постели, вынул из кармана своего сюртука несколько писем и, не говоря ни слова, начал их перебирать. Я не без удивления смотрел на все его движения. Затем, бросив беглый вопрос: кажется все спят? — Разгонов нерешительным голосом начал мне говорить следующее.
— Видите ли, доктор, что я считаю нужным сказать вам. Так как вы остаетесь здесь, в Авганистане, а мы все, остальные члены посольства, уезжаем в Ташкент, то я и счел нелишним познакомить вас, хотя отчасти, с прошлым и настоящим положением дел в Авганистане. Насколько это для вас нужно — я знаю по себе. Генерал Столетов, уезжая из Кабула, не оставил мне никакой инструкции. Я не знал — ни что мне делать, ни что говорить. Единственно что он мне советовал — это постоянно только говорить эмиру, что нужно ждать надлежащих распоряжений из Ташкента. Что потом из этого вышло — знает только один Бог да я. Я не хочу, чтобы вы были поставлены в такое же неловкое и неприятное положение, в котором я находился в продолжении целых 4-х месяцев...
Указав на одно письмо, генер. Разгонов прибавил, что только [153] недавно он получил от генер. Кауфманна нечто в роде инструкции.
— Я долгое время, продолжал он, — не знал и не мог понять, чего хочет Россия: оставить ли Авганистан на произвол судьбы, или поддержать его? И только в последнем письме генер. Кауфманна я нашел нечто определенное...
Когда мы кончили чтение писем и нашу беседу, было уже 5 часов утра; лишь только я лег в постель — заснул, как убитый.
На следующий день, часов в 10 утра в помещение миссии был доставлен пакет, адресованный на имя эмира. Он тотчас же был передан Везиру для отсылки по назначению.
Часов в 12 дня в наше помещение пришли Везир, Казий и первый секретарь эмира, мирза Ноби. Они поздоровались с миссией, присели, помолчали... и только через несколько минут передали пакет генер. Разгонову. Пакет был уже вскрыт. По выражению лиц пришедших сановников можно было предположить, что письмо содержало хорошие известия. Когда генер. Разгонов прочитал письмо, то лицо его радостно засветилось: оно содержало в себе приглашение эмира генералом Кауфманном в Ташкент. Я привожу текст письма дословно (Письмо это, как и предыдущее, помечено 23-го декабря. Но в этой пометке, очевидно, вкралась ошибка. Чем она вызвана — читатель увидит из дальнейшего изложения этого рассказа.).
«После искреннего пожелания Вашему Высокостепенству здоровья и счастья, да будет известно следующее:
«Министр иностранных дел, князь Горчаков, сообщил мне по телеграфу, что Великому Хазрету, Государю Императору угодно было повелеть мне пригласить Ваше Высокостепенство временно в Ташкент.
«С особенным удовольствием сообщая об этом Вашему Высокостепенству, считаю нужным предупредить Вас, что о поездке Вашей из Ташкента в Петербург я не получал еще никакого повеления.
«Радуюсь, что буду иметь возможность лично познакомиться с Вашим Высокостепенством. [154]
«Прошу Вас верить неизменной, верной моей дружбе и чистосердечному расположению».
— Я ведь вам говорил, обратился генер. Разгонов к пришедшим авганским сановникам, что Россия не оставит дела Авганистана без своего участия. Вы видите, что я был врав.
Авганские сановники видимо были обрадованы таким поворотом дела, но они как будто никак не могли осмыслить того, что произошло. «Как же это так? Вчера — отказ, а сегодня — приглашение? Чтобы это значило? Как могло так быстро перемениться решение такого важного вопроса?»
Вот что можно было прочитать на их лицах.
Недоумение их — хотя и радостное недоумение — было настолько сильно, что в их головах даже промелькнула тень сомнения в подлинности письма. Мирза Ноби даже спросил у Везира: нет ли у миссии печати генер. Кауфманна? — Но не смотря на то, что этот вопрос был сделан на авганском языке, он был понят одним из наших переводчиков. А, несчастная миссия! Вот ты до чего дожила! Тобою так играли имеющие власть, и заставляли тебя так долго противоречить себе, что теперь тебя подозревают даже в способности совершить чудовищное преступление. И ведь они, эти дикари, которые сами вероятно не стесняются прибегать к подобному фокусу, имеют основание делать такие предположения! Ведь миссия часто по необходимости должна была противоречить себе. Генерал Столетов говорил эмиру одно, не побеспокоив себя сообщить ген. Разгонову то, что он говорил, а миссия, не зная сказанного генералом Столетовым говорила тому же эмиру другое. В результате получился обидный вопрос эмира: «кому же из вас верить? кто прав: вы ли или генер. Столетов?..»
Но что же означала такая игра с письмами? Как могло случиться то обстоятельство, что сегодня эмиру отказывают, а завтра его приглашают? — Сущности этой игры я не знаю. Но я расскажу, как она была разыграна.
Когда Булацель, возвращаясь с авганским посольством из Ташкента, достиг Шир-абада, — его нагнал гонец. Этот гонец вез письмо от генер. Кауфманна к эмиру Шир-Али-хану. Это письмо эсаул Булацель распорядился отобрать от гонца и [155] вручить его авганской миссии. Вскоре их нагнал другой гонец, с запиской начальника Самаркандского отдела, и потребовал, чтобы возвратили ему письмо. Требование это показалось Булацелю оскорбительным для его самолюбия. Поэтому он прогнал гонца. Письмо осталось в руках авганской миссии. Таким образом письмо было доставлено в Мазари-Шериф и вручено эмиру. Но вслед затем приехал в Мазари-Шериф другой гонец со вторым письмом. Первое письмо содержало отказ, а второе — приглашение эмира в Ташкент.
— Отчего же вы не отдали письмо нагнавшему вас гонцу, с запиской? — спрашивал Булацеля генер. Разгонов.
— Да с какой стати я должен был выдать письмо какому-то джигиту, да еще неимеющему никакого вида, — оправдывался Булацель. — Еслибы он привез мне от надлежащего начальства записку о выдаче письма, то я конечно не замедлил бы отдать его. А то приезжает какой-то халатник и требует письмо!...
Я понимаю, что эсаулу Булацелю нельзя было уступить требованию простого гонца-туземца. Но, ведь, этот гонец был послан с требованием к такому же гонцу, как и он сам. Самаркандское начальство никак не предполагало, что Булацель отберет письмо от гонца и самовольно вручит его авганской миссии, так как Булацель не имел никакого основания отбирать письмо от посланного. Если бы этого не случилось — гонец с требовательной запиской обратился бы к такому же гонцу, как и он — и, конечно, получил бы письмо обратно. Таким образом неприятное письмо было бы задержано, а наша миссия была бы избавлена от возможности лишний раз встать в неловкое положение. Но дело случилось иначе, а кто виноват в этом — не мое дело разбирать.
Авганские сановники ушли от нас в хорошем настроении духа. Мы же, миссия, находились в еще лучшем настроении духа. «Значит поедем все», думал я, «и мне не предстоит необходимости застрять в этой священной гробнице». С одной стороны я был рад такой развязке, а с другой — не совсем: мысль, что мне прийдется играть роль политического деятеля, — успела было уже вскружить мне голову. Но... все к лучшему в этом лучшем из миров! — закончил я. [156]
В последующие дни миссия жила ожиданиями скорого отъезда из Авганистана.
11-го января уехали Булацель и Чанушев. С ними же отправился и топограф миссии г. Бендерский. Несмотря на то, что я не ехал с ними, все таки было решено, что они поедут на Карши для свидания с эмиром Бухарским. Но в то же время мы узнали, что эмир Бухарский переехал из Каршей в Бухару. Таким образом мне представлялся удобный случай побывать в знаменитой среднеазиатской столице мусульманства, если бы я, согласно полученному приказанию, поехал с ними. Между тем, теперь мне пришлось засесть в этом, очень уж наскучившем всем нам, Мазари-Шерифе, хотя и он изображает собою тоже не малый «столп» мусульманства. Вся миссия не могла выехать вместе с ними потому, что эмир еще не закончил своих путевых сборов.
Тем не менее, при отъезде вышеупомянутых членов миссии, было решено, что и мы, все остальные члены, вместе с эмиром Шир-Али-ханом выедем из Мазари-Шерифа не позже, как через неделю, а то и раньше. Эмир сообщил нам, что он берет с собой 4-х высших сановников, в числе которых значились: двоюродный брат эмира Сердарь Шир-Али-хан, Везир Шах — Магомет-хан, Казий-Абдул-Кадер и какой-то Местофи-хан.
Несмотря на то, что генер. Разгонов ежедневно просил Везира поспешить приготовлениями к отъезду из Мазари-Шерифа — близкого отъезда не предвиделось. Эмир настаивал на том, чтобы генер. Разгонов предварительно сообщил об его отъезде Туркестанскому генерал-губернатору. Это извещение, по мнению эмира, нужно было для того, чтобы в Ташкенте приготовились, как следует, к его встрече и приему. Вместе с тем Везир настаивал также на том, чтобы генер. Кауфманн известил эмира Бухарского о предстоящем проезде Шир-Али-хана по его владениям. Когда генер. Разгонов спросил, зачем нужно подобное извещение? — то Везир ответил, что, ведь, с эмир-саибом отправится всего до 400 человек свиты при 500 лошадях, 3 слона и много разной прислуги. Поэтому нужно де заранее приготовиться для встречи и содержания такой огромной кавалькады. — В ответ на это требование генер. Разгонов старался объяснить Везиру, что Бухара — [157] государство независимое, и что никаких распоряжений в ней генер.-губернатора быть не может, что члены русской миссии на бухарской почве — не более как гости, что если бухарцы содержат миссию, во время ее пребывания на их территории на свой счет, не дозволяя ей что либо расходовать на содержание себя, — то это свидетельствует только об одной любезности наших добрых соседей и проч.
Везир внимательно слушал генерала, отчасти соглашался с ним, но через несколько минуть опять поднимал вопрос об извещении Бухарского эмира через русское начальство. Долго тянулся на эту тему в высшей степени монотонный и совершенно бесполезный разговор. Наконец, Везир кончил тем, что «в таком случае, если не генерал Кауфманн, то пусть он, генерал Разгонов, от себя известит эмира Бухарского о проезде Шир-Али-хана».
— Если бы я так поступил, сказал наконец генер. Разгонов, то было бы похоже на то, как будто эмир-саиб не сам лично едет в Ташкент, а будто миссия взяла его с собой, присоединивши к себе как бы ради компании.
Этот ответ поколебал упорство Везира и он вскоре ушел от нас, не сказав, впрочем, окончательно — ни да, ни нет.
На следующий день после этого разговора, во время прощальной аудиэнции, которую давал эмир Булацелю, Везир опять поднял вопрос об извещении эмира Бухарского через генер. Кауфманна. Когда г. Малевинский заметил на это, что подобный способ сношений неудобен как для генерал-губернатора, так и для эмира Бухарского, который только добрый сосед России и вполне самостоятелен, — то эмир Шир-Али-хан с иронией заметил: «знаем мы, какова самостоятельность Бухары!»
По всему видно было, что эмир туго, как бы с большой неохотой, собирался в отъезд. Большую часть времени он проводил, на наш взгляд, по меньшей мере странно: смотрел бои разных животных, ездил на охоту, заботился о новых приобретениях гарема и проч. Все это не мало сердило генер. Разгонова, торопившегося как можно скорее выехать из Авганистана.
— Отчего бы эмиру не отпустить нас вперед? спрашивал [158] генер. Разгонова Малевинский. — Мы бы поехали себе потихоньку, а затем и он бы следом за нами... Надо ему предложить это.
Но Разгонов думал об этом иначе. Он говорил, что хотя и очень неприятно проживаться в Мазари-Шерифе совершенно попустому, но что, если миссия прожила так 8 месяцев, то прожить лишние 8 дней — куда ни шло.
Но и он, несмотря на всю выдержанность своего характера, когда, по прошествии нескольких дней, Везир снова обратился в нему с совершенно, повидимому, поконченным вопросом об извещении эмира бухарского, — даже и он не мог удержаться от восклицания:
— Какие невозможные кунктаторы, эти люди! На очереди стоит спешное государственное дело, нетерпящее отлагательства... надо торопиться... а они смотрят верблюжьи бои и препираются из за пустяшной переписки!
Таким образом время потянулось опять крайне однообразно и скучно. Один день походил на следующий, как две капли воды — одна на другую. Поутру обыкновенно приходил к нам Везир — справиться о здоровья миссии, а также и затем, чтобы узнать: нет ли чего передать от миссии эмиру-саибу. Кроме обычного приветствия, передать эмиру обыкновенно ничего не находилось. Оно, пожалуй, и нашлось бы, да генер. Разгонов, выражаясь его же собственными словами, был в свою очередь, также порядочный «кунктатор». Чтобы он надумал передать эмиру что-либо, кроме оффициального саляма, — требовалось не мало времени.
Затем Везир исчезал из нашего помещения на целый день. Все это время он проводил в присутствии эмира-саиба. Вечером он снова появлялся на дворе нашего глиняного дворца, точно неясная тень кометы на сумрачном вечернем небе и, передав «салим» от эмира, удалялся во свояси (Обычными приветствиями Везира были следующие: «Сабах шума ба хайр» (доброго утра); «хуб ба арам истрахат кердит» (хорошо ли почивали); «эмир-саиб салям гуфт-ахвал хамара-пурсан кердит») (эмир кланяется и спрашивает о здоровье всех) и проч.).
Раза два или три навещал нас Казий — и тогда наши комнаты в продолжении нескольких часов оглашались скорой, трескучей [159] речью этого индийца. Он не скупился приправлять свою оживленную речь еще более оживленными телодвижениями и жестами. Он один мог говорить за десятерых. Но вы с спокойною совестью могли бы слушать его только в полслуха, и из 10 слов выкинуть 9. Его говорливость диаметрально противоположна молчаливости Везира. Но из этого еще не следует, чтобы даже и те немногие слова, сорвавшиеся с языка авганского канцлера, можно было бы выслушать внимательно. В них дела будет не более, чем и в словах Казия. Не могу представить себе без смеха длинную и тощую фигуру Везира в шинельке какого-то невозможного фасона, подбитой красной фланелью, в узких штанах-штиблетах, в туфлях с оголенными пятками, — когда он попеременно то нюхая табак, чихая и поплевывая в платок, то ударяя указательным пальцем правой руки по левой ладони, опровергал верность составленной г. Бендерским карты Авганистана. Дело происходило так. Везир стоял лицом в югу; между тем он держал в руках карту как обыкновенно, т. е. северная часть ей была дальше от его тела, а южная ближе. Вследствие этого-города и местности находились не на одной и той же стороне на карте и на самом деле. Так, например, Пешавер находился слева от Везира, между тем как на карте этот город приходился справа; Кветта по той же причине очутилась севернее Кабула и т. д. Везир до тех пор не мог сообразить положения стран, когда его не повернули лицом к северу. Но и тогда он долго еще спорил, манипулируя с платком, табакеркой и указательным пальцем... Скупой, жадный до материальных приобретений, он был на столько не щепетилен, что из двух баранов, присылавшихся эмиром для продовольствия миссии, одного самовольно оставлял у себя, а из корма для наших лошадей брал себе сколько хотел. Рядом с этой скаредностию и алчностью сильно давала себя знать его нераспорядительность. Во время переезда миссии через Гинду-Куш, в декабре месяце, ей иногда приходилось по целым часам мерзнуть на открытом воздухе, пока Везир мог распорядиться расставить палатки, и затем — голодать почти до поздней ночи, когда он, наконец, делал распоряжение о присылке провизии. Случай завтрака одним сухим виноградом, на 11-12 тыс. высоте, когда вблизи был приготовлен [160] сытный обед, — мною уже был, кажется, рассказан выше. Из многих других случаев нераспорядительности Везира я приведу только еще один. В Дуабе для одного больного казака понадобилось молоко. Об этом было сообщено Везиру, который вообще заведывал продовольствием миссии. На требование молока он ответил, что «молока совсем здесь нет, и хотя бы его за это приказано было казнить на месте, то и тогда невозможно достать ни капли молока». Тогда г. Малевинский пошел в деревню сам и несмотря на то что знал на туземном языке только одно слово шир — молоко — через несколько минут достал достаточное количество нужного напитка. Об этом сейчас же был уведомлен Везир; но у этого человека кожа слишком толста, чтобы он мог покраснеть.
Небрежность его в отношении миссии, может быть, до некоторой степени можно объяснить тем обстоятельством, что он не принадлежал к сторонникам союза с Россиею. Когда эмир, по получении известия о движении в Кабул Русской миссии, созвал большой Дарбар из Сердарей и народных представителей и спрашивал их мнения о том, — принять или нет посла Русского Царя, то голоса поделились на две неровные половины: одни стояли за прием Русской миссии в Кабуле, другие — против этого. Противная партия была несколько более той, которая держала сторону России. К противной партии сначала принадлежал и Везир. Если, несмотря на это, русская миссия прибыла в Кабул, то это случилось благодаря, главным образом, личному желанию эмира. Везир не переставал быть противником России и в последующее время, хотя он и был одним из авторов «проэкта русско-авганского соглашения». Во время отступления эмира из Кабула, Везир неоднократно советовал эмиру превратить сношения с Россией И если он не подвергся за это опале, то благодаря, вероятно, тому обстоятельству, что эмир не желал удаления от своего двора такого влиятельного человека, каким был Везир. Кроме того, Везир отличался по отношению к эмиру чисто собачьей преданностью. Однако в последнее время он уже не пользовался тем влиянием и доверием эмира, как несколько месяцев тому назад.
Он и Казий были тайные, непримиримые враги между собой. [161] Последний настолько был ловок, что уже в мое время успел набросить на Везира тень неблагонадежности в глазах эмира.
Так вот этот-то человек, который, по моему мнению, в должности министра иностранных дел был также на месте, как и известный, непризнанный музыкант — на Парнассе, дважды в день, утром и вечером, регулярно являлся к нам с оффициальным «салямом».
Несколько раз заходил к нам и старый наш знакомец, Кемнаб-Магомет-Хассан-хан. В противоположность Везиру он заслужил общее расположение миссии. Всякий раз, когда говорили о глупости или недобросовестности Везира, ему противоставляли Кемнаба, как человека и честного, и распорядительного. Кемнаб — человек тонкого и ясного ума. Он обладает — конечно, в азиатском смысле — блестящим образованием. Персидскую литературу он знает прекрасно. Он много путешествовал и, между прочим, был несколько раз в Индии. Он выглядел скорее европейцем чем азиатом. У него нет ни той заносчивости и надменности, которая характеризует мусульманских сановников Средней Азии, ни той льстивости и слащавости, какими отличаются по преимуществу бухарские сановники. Он прост в обращении, сдержан в выражениях; весьма редко можно услышать от него резкий возглас. Речь его льется спокойною и ровною струею. Только один недостаток был в нем настолько чувствителен, что бросал тень на его вообще довольно светлую фигуру: он любил сильно выпить. В противоположность скаредности Везира он готов был во всякое время предложить в вашим услугам все, что имел. Несколько лет тому назад он занимал высокий пост в государстве, но потом впал в немилость и был назначен помощником Лойнаба Чаар-вилайета. Теперь, по возвращении из Ташкента, он повидимому еще более утратил расположение эмира, так как его миссия кончилась ничем и он не только не привел с собой войска, но и вообще не добился от Русского правительства никаких положительных обещаний. Конечно, не он был виноват в таком обороте дела.
Всякий раз, как приходил к нам Кемнаб, он приносил с собой атмосферу радушия и веселья. Его разумная и изящная речь [162] действовала на нас положительно освежающим образом после неуклюжих, как бы топором отрубленных, фраз Везира.
16-го января эмир снова позвал к себе миссию, причем посланный объявил нам, что у эмира заболела нога. Мы сейчас же оделись в полную парадную форму и отправились во дворец. На этот раз эмир находился в комнате, смежной с ванной и довольно наивно объяснил нам причину своего пребывания здесь... Курьезную картину представляло собою посольство, сидя в полной парадной форме в передбаннике, у ног эмира, одетого в дезабилье...
Сейчас по прибытии миссии эмир начал рассказывать про свою болезнь и просил меня дать ему совет. Он меня предупредил, что полтора года тому назад у него болела другая нога и что настоящая болезнь началась теми же симптомами, как и прежде.
Осмотрев ногу, я должен был заключить, что в данном случае дело шло о мышечном ревматизме икры левой ноги, причем никаких объективных признаков страдания не замечалось. Осмотрев болевшую прежде правую ногу, я увидал сильно утолщенные связки коленного сустава и несколько рубцов около него — признаки бывшего воспалительного процесса в суставе. Теперь колено относительно было здорово, т. е. воспалительный процесс уже окончился, хотя в результате и получилась несколько ограниченная подвижность сустава. Очевидно было, что не было никакой связи между этою болезнью и настоящим страданием.
Подав совет, я спросил эмира в каком состоянии находилось в данное время его горло? — и почему эмир-саиб не лечился в продолжении последних 6-7 дней?
На это эмир мне ответил, что кашель его продолжается по прежнему, т. е. то лучше, то хуже, а не лечился он потому де, что я не посещал его.
— Доктор-саиб совсем забыл меня и не хочет давать мне более советов, добавил он.
На это я ответил, что без зова эмира-саиба я не могу придти, что я часто выражал Везиру свое желание — пойти к эмиру-саибу для подания совета, и недоумевал, почему меня не зовет эмир-саиб, но Везир всякий раз говорил мне, что эмиру-саибу [163] теперь лечиться некогда, так как он очень занят приготовлениями к предстоящей поездке в Ташкент.
— Глуп очень у меня Везир-то! заметил эмир.
При этих словах Казий не мог удержаться от иронической улыбки.
Затем Шир-Али-хан велел прочитать только что полученное донесение Якуб-хана о положении дел в Кандахаре.
Правитель этого города, Сердарь Мамет-Юсуф-хан доносил миру (Во время написания письма Мамет-Юсуф-хан вероятно еще не знал о выезде эмира в Чаар-вилайет; поэтому письмо было послано в Кабул, а отсюда Якуб-хан отправил его при своем письме в Мазари-Шериф, и своему отцу.), что Англичане подошли в городу на расстояние 10-12 верст и стали здесь лагерем, что он, Сердарь, и кандахарский гарнизон решили, в виду несоответствия своих сил с силами неприятеля, не вступать в открытое сражение, а действовать на пути сообщения неприятеля
По прочтении письма, эмир обратился в генер. Разгонову с обычным уже вопросом: как же согласить действия англичан с их обещаниями, данными Русскому правительству, что независимость Авганистана будет ими соблюдена?
Вместо какого-либо другого ответа на этот вопрос, генер. Разгонов стал убеждать эмира — как можно скорее ехать в Ташкент.
— Там все гораздо виднее, — убеждал он эмира. — Генерал Кауфманн даст наиболее обстоятельный ответ на все Ваши вопросы, между тем как я ничего не могу Вам сказать на это.
— В Ташкент поехать нетрудно, возражал эмир. Но вот в чем дело: можно ли ожидать от этой поездки какой-либо пользы? Я для России все сделал, а она для меня пока — ровно ничего. Россия верит обещаниям Англии!.. Да разве она не достаточно убедилась в лживости слов англичан? Для меня теперь нужно одно, это — вооруженная помощь, что бы силой я мог остановить англичан. Ясно, что слова на них не действуют. Поэтому я хочу знать вот что: если я поеду в Ташкент, то могу ли рассчитывать на полное содействие России? Что будет со мной, если я приеду в [164] Ташкент и получу отказ? Тогда моя честь (лицевая вода), уже пострадавшая вследствие действия англичан, пострадает еще более.
Генерал Районов старался уверить эмира в заступничестве России. Но эмира не легко было сбить с раз занятой им позиции. Он приказал прочитать письмо генер. Кауфманна от 23-го декабря, в котором тот советовал эмиру не ездить в Россию, а выжидать более благоприятных обстоятельств в Мазари-Шерифе.
— Вот видите, продолжал эмир, генер. Кауфманн прямо советует мне остаться здесь для приведения дел в порядок. И действительно, — присутствие мое здесь необходимо. Государство мое находится в опасности; две трети его заняты неприятелем. Вследствие этого доходы мои, простиравшиеся перед войной до 20-ти миллионов рупий, в настоящее время не превышают 2-х миллионов, так как в моем распоряжении остались только город Кабул, Герат и Чаар-вилайет. Но Кабул теперь не приносить мне ни одной рупии дохода, потому что главный его источник, торговля, — совершенно иссяк. Я имею наличных средств для содержания армии только в течении двух месяцев. По истечении этого срока я — нищий; положение мое станет критическим. Далее. — Если англичане займут Кандахар — в чем нельзя и сомневаться — то соседство их с Гератом может неблагоприятно отозваться и на этом округе; очень возможно, что в нем произойдут беспорядки. Тогда только одного будет недоставать для довершения всех моих бед, это — возмущения в единственной области, оставшейся независимою, в Туркестане. Вы видите теперь, какие соображения заставляют меня очень и очень задуматься над поездкой в Ташкент. Скажу более: эти соображения заставляют меня совсем отказаться от когда-то очень желанной мною поездки в Россию...
Тщетно старался генер. Разгонов убедить эмира в необходимости его поездки в Ташкент. Тщетно старался он доказать всю пользу этой поездки, напоминая, что, ведь, эмир-саиб имеет позднейшее письмо от генер. Кауфманна, в котором он, по повелению Министра И. Д. приглашает эмира в Ташкент-все было напрасно. Эмир скептично относился к убеждениям Разгонова и стоял на своем.
— Видимое дело, продолжал убеждать эмира генер. Разгонов, [165] что в настоящее время для эмира-саиба гораздо лучше поехать в Ташкент, чем оставаться в Мазари-Шерифе. Иначе не последовало бы и самого приглашения генер. Кауфманна. В прежнем письме (Также от 23 декабря. Второе письмо, ген. Кауфманна также датированное 23 декабря, и которым эмир приглашался в Ташкент, должно быть помечено, по моему соображению, 25 декабря.) генерал Кауфманн, как добрый и искренний друг эмира, высказывая свое личное мнение, советовал эмиру-саибу остаться в Мазари-Шерифе. Но теперь он приглашает Вас по повелению верховного правительства. Ясно, что поездка Ваша в Ташкент признана более полезною, чем пребывание в Мазари-Шерифе. Ясно, что для дела эмира-саиба лучше поехать.
Но эмир, не давши никакого определенного ответа на доводы генер. Разгонова, отпустил миссию.
Прийдя домой миссия долго и оживленно рассуждала о том: что означает такой поворот в политике эмира? Был ли это простой каприз или за этим что либо скрывалось иное? Уж не послал ли эмир, тайно от миссии, письмо англичанам и теперь ждал на него ответа? Может быть заставляет эмира отказаться от поездки болезнь ноги? Но, ведь, это — простой мышечный ревматизм, о силе которого, впрочем, ничего нельзя сказать определенного, основываясь на тех объективных данных, какие доступны были наблюдению. Может быть и болезни-то никакой нет; ведь доказать существование ее чисто физическими способами, объективно, нельзя. — Предположений и догадок было много, но наконец почти единогласно нами было решено, что эмир почему-то медлит отъездом, «а и медлит-то потому, говорил генер. Разгонов, что все они — невозможные "медлители"».
Часов в 5 того же дня пришел в наше помещение Гулям-Гайдер-хан и объявил, что эмир Шир-Али-хан желает видеть меня и воспользоваться моим врачебным советом. Взяв с собой фельдшера и необходимые медикаменты, я сейчас же отправился в путь. Вместо обычного моего спутника, Замаанбека, переводчиком при мне отправился г. Малевинский. Я обратил внимание генерала на неудобство такой замены, в случае если бы при эмире не [166] было Казия, который английскую речь Малевинского мог бы передавать эмиру по персидски и таким образом передавать мои слова эмиру и обратно. — Но на это замечание я получил, как со стороны Малевинского, так и со стороны Разгонова — «авось, что Казий будет при эмире». Я более не настаивал на своем мнении, так как заметил, что Разгонов почему-то очень желал, чтобы Малевинский непременно пошел со мною в эмиру.
Нужно заметить, что Разгонов с некоторого времени более пользовался услугами Малевинского, в качестве переводчика, чем — Назирова, хотя такая замена и была очень неудобна. Малевинский должен был сначала передать речь Разгонова по английски Казию, а этот последний передавал ее по персидски уже эмиру. Таким образом речь эмира, обращенная к Разгонову, проходила через два рта, что, кроме замедления обмена мыслей, было неудобно еще и потому, что смысл сказанного мог, при такой передаче речи, пострадать незаметно для переводчиков, и при том совершенно независимо от них, — как это и случалось не один раз. Тем не менее генерал Разгонов видимо предпочитал теперь этот способ сношений с эмиром другому, т. е. через Назирова.
Когда я пришел к эмиру, то в продолжение некоторого времени действительно был поставлен в неловкое положение, так как Казия не было при эмире; сам же я хотя и понимал уже порядочно по персидски, но говорил еще довольно плохо. Нужно заметить, что если бы я обладал и большими познаниями в персидском языке, то и тогда не иначе стал бы объясняться с эмиром, как через переводчика. Некоторые соображения заставляли меня не выказывать перед эмиром своего знакомства с персидским языком. Соображения эти потом оказались совершенно верными.
На этот раз эмир находился на террасе, выходившей резной, деревянной балюстрадой на чистый, мощеный кирпичными плитами двор. Около эмира находились Везир и мой старый знакомый Ахун-саиб — мой сотоварищ, иди вернее — предместник по неудачному лечению наследного принца, Абдулла-Джана. Большая, котлообразная голова Ахуна, с отвислыми, большими же ушами, была почти вплотную приставлена к толстому, жирному туловищу, поставленному на маленьких, обутых в одни чулки, ножках. Большие хитрые глаза [167] и крючковатый нос предавали его широкому и довольно плоскому лицу печать понятливости и знания людей. Он был не речист, но зато постоянно и пытливо глядел прямо в глаза своему собеседнику, точно хотел прочитать самые сокровенные его мысли. На меня он посмотрел не то холодно, не то недоброжелательно — не разберешь. Он, по обыкновению, вперил свой взгляд на меня, но я сам ждал этого момента и в свою очередь захотел позондировать тайник его души, а потому пристально посмотрел на него. Некоторое время он спокойно выдерживал мой взгляд, но наконец выражение его глаз стало беспокойным — и он отвернулся. Было бы совершенно в порядке вещей, если бы оказалось, что почтенный Ахун не особенно проникнут симпатиею ко мне: я вот уже во второй раз становился на его дороге, являясь его соперником перед лицом эмира.
Через несколько времени явился Казий и наше молчаливое tete-a-tete прекратилось. Осмотрев больную ногу, я опять не замет никаких объективных признаков болезни. Я однако намазал икру иодной настойкой и затем забинтовал фланелью. Против боли, на которую жаловался эмир, я назначил на ночь препарат морфия. Но эмир при этом озабоченно спросил: не вызовет ли сна это лекарство? К этому он прибавил, что эту ночь он не должен спать. Когда он произносил эти слова, то по лицу его расплылась многоговорящая усмешка.
— Почему же нельзя спать эмиру-саибу в продолжении всей ночи? спросил я.
— Так нужно, ответил он, а усмешка еще более заиграла на его лице; нос при этом еще более выгнулся горбом; глаза его глядели сладострастно. Он подмигивал то Везиру, то Казию. Даже постоянно мрачный Везир — и тот изобразил на своем, как бы раз навсегда застывшем лице, что-то в роде улыбки. Казий же только что не подпрыгивал на своем месте,
— В эту ночь эмиру-саибу никак нельзя спать, тараторил он, потому что... и он доканчивал фразу жестами и подмигиванием...
После этого я привел в действие пульверизатор, и эмир в продолжении нескольких минут глотал теплые пары из различных лекарственных веществ. [168]
По окончании сеанса мы занялись болтовней. Теперь в эмиру были приведены два мальчика, один лет 8, другой — 12-ти. Оба они были дети эмира. Но одного взгляда на них было достаточно, чтобы заметить резкую разницу в их типах. Мальчик постарше представлял собою тип кровного авганского ребенка; он был настоящий брюнет, с большими черными глазами, слегка горбатым носом, смуглым цветом лица. Он уже теперь представлял верную копию отца. Другой мальчик обладал русыми волосами, серыми глазами и белым цветом лица; он был слегка курнос. Черты лица его не были так пластично правильны, как у его старшего брата, но зато очень привлекательны, милы. Первый был красавец-мальчик (Потом я узнал, что это был не мальчик, а девочка, — дочь эмира от его любимой жены. Так как эмир очень любил этого ребенка и хотел, чтобы он был всегда при нем, то и одевал его как мальчика, с целью обойти, таким образом, строгие правила гарема, недопускающие присутствия женщин в мужском обществе особенно с открытым лицом.), типическая красота которого так и бросалась в глаза; второй был хорошенький мальчик, такой, каких мы привыкли видеть у себя дома, в России, — с розовыми щечками и губками, кругленьким подбородочком, с ямочками на щеках — каких у нас счастливые матери называют «настоящими херувимчиками».
Когда я узнал происхождение того и другого ребенка, то столь резвая разница в их типах легко объяснилась. Первый имел матерью кровную авганку; второй — кафирку (невольницу из Кафиристана). Оба мальчика были одеты одинаково хорошо. Головы их были увенчаны национальными коническими шапками из черных мерлушек. Да плечах были надеты лисьи шубки, врытые шелковой материей. Ноги были обуты в толстые шелковые чулки; ни сапог ни туфель на ногах их не было.
Вообще я должен сказать, что авганские сановники и даже члены царской фамилии, в присутствии эмира были без сапог и туфель, в одних чулках, но на головах имели какой угодно убор: чалму ли, кюлах ли или английскую каску.
Отношения обоих мальчиков между собою были совершенно непринужденные; только в меньшем ребенке не было заметно той [169] черта гордости, которая уже успела сложиться на лице его старшего брата (сестры).
Везир, объясняя мне происхождение того и другого ребенка, обратился к младшему из них с словами, имевшими тот смысл, что «хотя ты, дескать, и царский сын, но все же раб своего старшего брата, так как он — царской крови с обеих сторон, а ты де рожден невольницей, кафиркой». Вероятно подобную речь из уст Везира мальчик слышал не в первый раз, так как она не произвела на него никакого впечатления.
Между тем на дворе, перед открытыми окнами террасы стали сходиться многие из приближенных в эмиру лиц. Так у самого окна стоял молодой человек лет 17-ти, высокий, стройный — точно пирамидальный тополь; черты его лица были прекрасны, а глаза светились умом. — Это был внук эмира, сын его старшего и наиболее им любимого сына, Магомет-Али-хана. Внук этот называется Ахмед-Али-хан. В это время минуло более 14 лет с тех пор как он потерял своего отца, погибшего, как известно, трагическою смертью. Вот что рассказал об этом мне сам эмир.
— 14 лет тому назад, когда я должен был вести многие войны с моими мятежными братьями, раз должно было произойти сражение между моими войсками и войсками Мамет-Шериф-хана, правителя Гиришка, и Мамет-Эмин-хана, правителя Кандагара. Сражение это произошло при Келати-Гильзай. Мой покойный сын, герой и душой и телом — это был могучий силач — не хотел, чтобы в сражении пролилось так много крови народа, совершенно неповинного в нашей семейной распре. Поэтому мой сын-богатырь думал, что было бы более справедливо, если бы сами вожди решили свой спор единоборством. С моей стороны вызвался на поединок Мамет-Али-хан. Мамет-Шериф-хан, известный трус, не хотел об этом и слушать. Но мой другой брат Жанет-Эмин-хан обладал душой иного сорта. Он принял вызов. Решено было драться только на палашах, причем совершенно запрещено было противникам иметь при себе огнестрельное оружие. Наконец место выбрано — и бой начался. Эмин-хан сначала легко ранил моего сына, но потом этот последний страшным ударом палаша смертельно ранил своего дядю. В тоже время Эмин-хан [170] выхватил из пазухи револьвер и в упор выстрелил в коего сына. Оба упали на землю и уже более не вставали (Как видит читатель, древний обычай иранский — единоборством решать участь сражения, так гениально воспетый знаменитейшим персидских поэтом Фирдоусси в «Единоборстве Рустема и Зораба» (Шах-Наме) — существует на классической древнеиранской почве, нынешнем Авганистане, еще и теперь.)... Мой сын! Мой сын! Еще никогда не было на земле такого героя, да и после не будет!.. Горе и сердечная тоска вследствие потери любимого сына, вместилища всех моих надежд, так меня сокрушили, что я потерял влечение к жизни. В продолжении 6 месяцев я как тень скитался из одного места в другое. Я принимал пищи ровно столько, сколько нужно было для того только, чтобы поддержать жизнь в теле. Вместо сына и теперь также люблю вот этого своего внука...
Меня очень заинтересовал этот статный, но видимо еще не окрепший, юноша и я пытался заговорить с ним. Эмир сообщил также, что его внук, месяц тому назад, был сильно болен лихорадкой, что еще и теперь не совсем оправился от этой болезни и, между прочим, страдает отсутствием аппетита. Хитрый Казий при этом не преминул похвалить те порошки, которые я, несколько времени тому назад, дал ему против желудочного катарра; он рекомендовал эти порошки и юному внуку эмира.
Затем, среди стоявших на дворе людей появились Лойнаб Хошь-Диль-хан и командовавший всеми войсками Чаар-вилайета, Феиз-Магомет-хан. Лойнаб был одет в ту самую, крытую голубым глазетом, шубу, в которой он принимал меня в декабре месяце. Молодой внук был одет, для зимы, очень легко. Весь костюм его состоял из кюлаха, суконного опашня, подтянутого поясом с серебрянным позументом, длинных штанов из того же материала что и опашень, и ботинок. Между тем, хотя вечер был тихий и ясный, но t° воздуха была всего + 5°C. На мое замечание, что юному внуку нужно одеваться теплее, эмир ответил, что не следует нежить тело, а нужно закалять его с ранних лет.
— Воин, каким несомненно будет мой внук, должен с презрением относиться в удобствам жизни. Воин должен иметь крепкое тело. [171]
Среди толпы собравшегося перед окнами люда мое внимание привлек один высокий, красивый человек, с умными чертами лица.
Ему было лет под 30. Когда я спросил, кто этот человек, то Кадий отрекомендовал мне его «актером». Но потом я увидал, что этот «актер» исполняет при дворе эмира роль нашего допетровского придворного шута. Он в совершенстве воспроизводил все жесты и манеры Казия. Лишь только Казий раскрывал рот для произнесения какого либо слова, как и «актер» делал тоже; Казий протягивал руку, чтобы взять что либо — и рука «актера» с возможною точностию воспроизводила тоже движение. Все эти проделки доставили много удовольствия как эмиру, так и окружающей его публике. Мне не удалось узнать, декламирует ли что «придворный актер» Шир-Али-хана, или нет.
Наконец мой визит кончился и я, откланявшись эмиру, возвратился домой.
В один, нельзя сказать чтобы прекрасный, но все же очень хороший для зимы, день в помещение миссии пришли Казий с Везиром. Они привели с собой больного родственника Казия. Вид больного был таков, что сразу заставлял предположить, что он сильно страдает. Желтоватого цвета лицо с лихорадочно блестящими глазами было искажено болевыми линиями. t° тела была 39°C; пульс — малый и твердый. Больной часто кашлял и во время кашля его лицо еще более искажалось от боли. Я тщательно исследовал больного и нашел у него правостороннюю крупозную пневмонию (воспаление легкого). Назначив лекарства, я отпустил его домой.
Но так как больной, очевидно, не мог посещать мою амбулаторию, то я и предложил Казию посещать больного на дому. Везир на это предложение заметил, что «об этом надо доложить эмиру и подождать его разрешения». Меня сначала удивила подобная постановка вопроса. Как? для того, чтобы подать помощь больному я должен сначала испросить позволение эмира? Что за дикость?!
Но потом, став на туземную точку зрения, я нашел это в порядке вещей. Ведь я был в данном случае не только врач миссии, но и врач эмира — в некотором смысле лейб-медик. Понятно — для того, чтобы простой смертный, подданный эмира, мог [172] воспользоваться моими услугами у себя на дому, нужно было прежде всего испросить разрешение моего царственного пациента.
Решив таким образом этот вопрос, я с спокойным сердцем, но с смутным предположением о том приеме, который меня ожидал в доме больного, — отправился в путь. Мой проводник, на мой вопрос: далеко ли находится дом больного? — отвечал: нездик-эст, т. е. близко. Но это слово и в теории очень растяжимо, а на практике, т. е. в данном случае, оно растянулось чуть ли не на две версты от нашего «скудельного» дворца до такова го же дворца Казия. Пришлось проехать мимо помещения эмира, у ворот которого на многолюдной базарной улице расставлено было несколько пар верблюдов-самцов. Они были одеты, если можно так выразиться, в парадные одежды, именно — были покрыты хорошими коврами. Головы верблюдов были украшены разноцветными колпаками, в роде коронок. Это были приготовленные для назначенного в этот день боя сильные самцы. Теперь было время течки у верблюдов, в которое они становятся очень злыми, и вот в это-то время туземцы и пользуются ими для потешных боев. Животные эти, обыкновенно такие кроткие, покорные, симпатичные — теперь были неузнаваемы; они глухо и сердито ревели, обдавая столпившийся около них разнородный люд пеной, густым слоем покрывавшей их морды. Глаза животных, обыкновенно такие прекрасные, кроткие — были теперь мутны и выражали какое-то исступленное состояние. Задние ноги были широко расставлены... Животное в таком виде было невыносимо безобразно!..
По пути нам пришлось проехать мимо Хазрета, т. е. самозванной гробницы Алия, высоко вздымавшей из за глиняной ограды свои два изумрудно-зеленые купола. Долго еще пришлось нам ехать по кривым, грязным и очень перепутанным улицам города, пока наш чичероне не привел нас в мертвый рукав улицы. Дальше ехать было нельзя, да, впрочем, и не зачем было дальше ехать, так как мы прибыли к цели нашей поездки.
Я не тотчас вошел в заколдованный круг авганской семьи. Сначала за калиткой исчез мой проводник, пропросив меня подождать несколько времени. Через несколько минут послышала голоса, постепенно приближавшиеся в калитке. Вслед за тем в [173] нее просунулась голова, потом подалось туловище — и хозяин дома радушно протянул мне руки для приветствия и чтобы помочь сойти с коня.
Красивые, большие и быстрые глаза и орлиный нос — сейчас же изобличили в нем близкого родственника Казия, а живость движений дополняла сходство, терявшее несколько от того, что мой новый знакомый не был так толст, как глава семейства. Я не ошибся в своем предположении: встретивший меня оказался родным братом Казия.
За калиткой и глиняной стеной прежде всего мы вошли на черный двор со стойлами, в которых находилось более десяти лошадей; некоторые из них были оседланы. Бросив коня на попечение джигита, я через узенькую калиточку прошел в следующий обширный и чистый двор, с бассейном по средине. Несколько деревьев приятно оттеняли суровую неприглядность глиняных стен. Здания здесь были того же типа, и порядок их размещения тот же, что и в нашем помещении. На двух противоположных сторонах квадратного двора, именно на южной и северной, возведены были два обширные флигеля, построенные, как обыкновенно, из дерева и глины. В зданиях — те же громадные, запирающиеся подъемными ставнями окна-двери, те же холодные, с мангалами вместо печей, комнаты; тот же пол из битой глины — одним словом вся обстановка была такая же, как и в нашем глиняном дворце. — Средняя Азия есть царство глины: глина, глина и пески... Пески, глина и глина...
Казия не было дома. Незадолго до моего приезда он позван был в эмиру; поэтому-то меня и принял его брат. — Мы вошли в дом. Посредине комнаты перед мангалом, закутанный в мохнатую кабульскую шубу, сидел мой больной. Пока я занимался осмотром больного, в комнату набралось довольно много здешних домочадцев. Были и старые и малые: все типичные лица, с весьма заметною примесью индейских черт. Между несколькими мальчуганами затерялась одна девочка, лет 12, уже теперь обещавшая сделаться со временем первостепенной красавицей. В открытые двери нисколько, повидимому, не стесняясь, в оба глава смотрела на нас красивая, молодая женщина. Она была без покрывала, в [174] шелковом полосатом бешмете, с ожерельем из золотых монет на груди. В волосах также висели несколько монет. Она так занята была рассматриванием невиданного ею дотоле «кяфира-уруса», что и не слыхала, как сзади нее подошла старуха и что-то ей шепнула на ухо. Красавица только тогда оборотилась к старухе, когда та дотронулась своей костлявой рукой до ее плеча. Вслед за тем молодая женщина повернулась и отошла от двери, а та же старческая рука вслед за нею притворила дверь. В открытое окно виднелась разбитая у самого порога входной двери юрта. Из нее, часто сновали взад и вперед, из юрты в дом и обратно, молодые женщины. Я узнал, что Казий имеет семь жен и до пятнадцати человек детей.
Между тем подан был чай и обычное угощение — разные сласти, конфекты и печения. Вскоре я уехал обратно.
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие русского посольства по Авганистану и Бухарскому ханству в 1878-1879 гг. Из дневников члена посольства д-ра Яворского, Том II. СПб. 1883
© текст - Яворский И. Л. 1883© сетевая версия - Strori. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001