Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ЯВОРСКИЙ И. Л.

ПУТЕШЕСТВИЕ РУССКОГО ПОСОЛЬСТВА ПО АВГАНИСТАНУ И БУХАРСКОМУ ХАНСТВУ

В 1878-1879 гг.

ИЗ ДНЕВНИКОВ ЧЛЕНА ПОСОЛЬСТВА, Д-РА И. Л. ЯВОРСКОГО.
Действительного члена императорского русского географического общества.

В ДВУХ ТОМАХ

ТОМ II

ГЛАВА I.

Опять в путь.

Причины, вызвавшие мою вторичную поездку в Авганистан. — Известия о печальном санитарном положении нашей миссии в Кабуле. — Я получаю предписание снова отправиться в Кабул. — Мои ташкентские сборы в дорогу. — Открытый лист на следование в Кабул. — Прощальная аудиэнция у генер. Кауфманна. — Отъезд из Ташкента. — Почтовые порядки на самаркандско-джиззакском тракте. — Приготовления к пути, произведенные мною в Самарканде. — Финансовые затруднения. — Курс нашего кредитного рубля на бухарских рынках. — Самаркандское общество. — Беглый обзор истории г. Самарканда с древнейших времен до настоящего. — Постройки Тимуридов в Самарканде (по Баберу Мирзе).

В конце сентября месяца 1878 г. состоялось Высочайшее повеление относительно нашей миссии, находившейся в Кабуле. В силу этого повеления она должна была остаться в Авганистане впредь до особого распоряжения.

От генерала Столетова, находившегося в то время в Ливадии, в Ташкенте не получалось почти никаких известий. Один только раз он прислал генер. Кауфманну коротенькую телеграмму, в которой извещал Туркестанского генер. — губернатора, что он работает по авганскому вопросу день и ночь, что недавно был болен [2] лихорадкой, но что потом поправился. О своей вторичной поездке в Кабул теперь он не говорил ни слова. В Ташкенте об этом также ничего не было известно. Впрочем, в это время достаточно уже выяснилось, что генер. Столетов не поедет вторично в Авганистан, так как начальником оставшейся в Кабуле части нашей миссии был назначен генер.-майор Н. О. Разгонов. О моей обратной поездке в Авганистан тоже не было ничего известно. По крайней мере я долго не получал никаких определенных распоряжений в этом смысле.

Между тем миссия нуждалась во враче. В наступившее осеннее время кабульские лихорадки дали себя знать миссии почти повальным заболеванием всего ее состава. Но это бы еще куда ни шло: если есть хинин, лихорадки совсем не страшны. — Дело было хуже. В Кабуле в сентябре мес. вспыхнула тифозная эпидемия. Один казак уже заболел тифом, как об этом сообщал генер. Разгонов. За первым больным мог последовать другой, третий — и невозможно было предвидеть, чем все это кончилось бы, до каких пределов дошла бы болезненность миссии.

В конце октября мес. генер. Разгонов прислал Туркест. ген.-губернатору письмо, в котором, между прочим, подробно описал затруднительное положение миссии, оставшейся в Кабуле без врача. В своем письме он сообщал также личное желание эмира Шир-Али-хана иметь при себе русского врача, так как его болезнь горла усилилась и он чувствовал себя очень дурно. Особенно сильно он жаловался на кашель, постоянно мучивший его. При этом генер. Разгонов, со слов эмира присоединял, что «те порошки, которые оставил здесь доктор-саиб при своем отъезде из Кабула, принесли многим большое облегчение от кашля». Поэтому эмир и просил генер. Разгонова о том, чтобы он довел до сведения генер. Кауфманна его желание — иметь русского врача, и именно меня. Результатом этого письма было оффициальное приглашение, присланное мне генерал-губернатором, — пожаловать к нему для совещания о новой поездке моей в Кабул. Я не замедлил явиться и получил от генер. Кауфманна приказание — готовиться к новой поездке в Авганистан.

Готовиться к новой поездке в Авганистан мне нужно было [3] теперь гораздо лучше, чем летом: 1) эта поездка должна была продолжаться более или менее долгое, вообще-неопределенное время; 2) на этот раз надо было мне пройти Бамьянским путем в позднее время года, зимою, через целую почти дюжину перевалов, из которых некоторые достигают 12-13 тыс. фут высоты. Имевшиеся до этого времени сведения об этом пути сообщали, что с половины ноября по апрель мес. горные перевалы Гинду-Куша бывают покрыты снегом, путь через них делается крайне затруднительным, иногда и совсем непроходимым. В виду всего этого мне надо было приготовиться как следует к зимним холодам и вьюгам, которые могли бы застать меня в пути, во время следования через горы.

Кроме надлежащего путевого снаряжения самого себя я должен был приготовить походную аптеку, и, на этот раз, в гораздо большем объеме, чем прежде, потому что продолжительность моего пребывания в Авганистане была не определена (по предположению ташкентск. начальства я мог пробыть в Авганистане даже целый год), да и объект моей врачебной деятельности предполагался более обширный, чем в первую поездку. Так, например, было предположение, что я вынужден буду играть роль единственного санитарного врача всей авганской армии, собиравшейся воевать с англичанами.

Надо было позаботиться и о вьючном обозе. Горьким опытом, вынесенным из предыдущей поездки, я убедился — что значит легко относиться к этому делу. Поэтому теперь, при расчете подъемных средств на мою специальную поездку, я принял за норму, чтобы вес вьюка для лошади не превышал 4-х пудов. Вьюки большого веса в пути по таким гористым местностям, как Авганистан, очень скоро утомляют животное, а еще скорее делают его непригодным к дальнейшей работе, вследствие наминки и поранения спины. Как бы ни было хорошо прилажено к животному вьючное седло, но если вьюк тяжел — никакая спина не устоит против ежедневного продолжительного давления на нее очень тяжелого вьюка.

Что касается моего личного снаряжения, то на те средства, какие были выданы мне и теперь на эту поездку, нельзя было особенно [4] разгуляться. Правда, подъемных я теперь получил 300 рублей, а не 200, как летом, — но из этой суммы сделан был вычет 16% на инвалидов и в пенсионный капитал, так что прибавка оказалась почти что фикциею. Чтобы дать читателям понятие о средствах, назначенных на разные статьи расходов по моей экспедиции, я прилагаю здесь ведомость, составленную в канцелярии Туркестанского генерал-губернатора. Думаю, что читатель не очень посетует на меня за такие скучные, как вообще канцелярские, подробности.

№ № Суточных с 13-го ноября по 1-е января 1879 г.

Сумма.

Руб.

Коп.

1) Доктору Яворскому по 3 р. в сутки

144

-

2) Фельдшеру по 50 коп. в сутки

24

-

3) Уряднику по 50 коп. в сутки

24

-

4) 9-ти казакам по 30 коп. в сутки

139

20

5) Переводчику по 1 р. в сутки

48

-

Подъемных

 

 

6) Фельдшеру

80

-

7) Переводчику

100

-

8) На покупку 3-х юламеек (Войлочных палаток.)

75

-

9) На покупку 16-ти подъемных лошадей

800

-

10) На покупку фуража для 16-ти лошадей

320

-

11) На непредвиденные расходы

300

-

12) На наем лаучей

150

-

Итого

2,204

20

а с начислением 15% необходимых при обмене 1,149 р. 20 к. кредитных билетов на бухарские теньги

172

38

Всего

2,376

58

15% надбавлялись на означенную выше сумму для лажа при мене кредитных рублей на бухарское серебро, именно для рубрик под № № 1, 2, 3, 4, 5, 10, 11 и 12.

Из ведомости видно, что животные, назначенные в обоз, были одарены материальными средствами щедрее, чем люди. [5] Незначительность средств, назначенных для фельдшера, особенно резко бросается в глаза; но я по этому поводу могу только сказать, что назначение средств от меня нисколько не зависело. — Переводчик — рассчитывая, конечно, на переводчика-туземца — был обеспечен по-видимому более или менее удовлетворительно. Но я не могу умолчать о том, что не нашел ни одного порядочного, грамотного переводчика, который согласился бы ехать в Авганистан за назначенное вознаграждение. Так и должен был я отправиться в путь без переводчика, обходясь в путевой практике своим небольшим знанием персидского языка, да небольшой помощью одного джигита и казака-оренбуржца, говорившего довольно сносно по татарски.

Казаки были снаряжены, относительно говоря, довольно хорошо: к суточным деньгам, назначенным по «ведомости», прибавлены были им еще и фуражные деньги из той части войск, в которой они состояли в данное время на службе.

Из «ведомости» же читатель может узнать почти весь состав людей, назначенных в мою экспедицию. Фельдшер, командированный в мое распоряжение, был выбран мною из лучших госпитальных сил. Казачий конвой присоединился ко мне в Самарканде.

На разные приготовления к путешествию я потратил не мало времени. Впрочем, большая часть его потеряна была даром, и не по моей вине, а вследствие обычной медленности канцелярского делопроизводства. Из-за этой, совсем почти заевшей нас, русских, канцелярщины, у меня чуть было не возникло серьезное столкновение с разными «канцелярскими повытчиками», привыкшими затягивать всякое дело до бесконечности. А между тем мне надо было торопиться. Лишний день, даже лишний час, даром проведенный мною в Ташкенте, мог отозваться впоследствии, в пути по горам, очень невыгодно.

Наконец, 15-го ноября, экзекутор Н. вручил мне пачку кредитных билетов (опять таки кредитные билеты!) и 400 шт. авганских рупий.

Туркестанское начальство пересылало со мной также и суточные Деньги для членов миссии, находившихся в Кабуле. Эти деньги также были выданы мне кредитными билетами! — Что могла делать миссия с кредитными билетами в Кабуле, где не [6] существует не только разменных лавок, но и самого понятия о русских бумажных денежных знаках — один Аллах ведает. Впрочем, кроме Аллаха, вероятно знало и туркестанское начальство, но держало от меня это знание в секрете.

Вместе со мною же генерал Кауфманн пересылал генер. Разгонову ящичек с серебряными вещицами, назначенными для подарков разным авганским лицам. Я думаю, что для читателей не безынтересно будет узнать список этих подарков. Мне кажется, что он может навести на некоторые размышления, выводы из которых сделает и сам читатель, помимо меня. Вот этот список:

СЧЕТ
В Канцелярию Генерал — Губернатора от Д. Н. Захо
(Наиболее значительный торговый дом в Ташкенте.).

2 бокала по 16 руб.

32 р.

4 стакана по 15 р.

60 »

1 сахарница

40 »

1 тож

38 »

1 спичечница

14 »

1 тож

18 »

1 портмоннэ

23 »

1 портпапирос

30 »

1 тож

33 »

1 тож

35 »

1 тож

30 »

Итого

353 р.

Подписал доверенный Д. Н. Захо, Ларкин.

 

Я замечу только, что подбор предметов, назначавшихся для подарков, очень нецелесообразен. Для чего, напр., дарить авганцу-мусульманину бокалы? — Такой подарок просто неприличен: мусульманину кораном запрещено пить вино. — К чему также эти дорого стоющие портпапиросы, когда авганцы не курят папирос и все, от простолюдина до Сердаря, употребляют для курения кальян-чилим? [7] Наиболее целесообразными подарками были бы в роде следующих: часы карманные, ножи перочинные, табакерки (многие авганцы нюхают табак) и проч. Между тем участь подарков в виде бокалов, порт-папирос и т. под. была очень печальна. Я знаю, напр., что даже эмир Шир-Али-хан переплавил на монету подаренный ему генер. Столетовым серебряный сервиз с бокалами, рюмками и тому подоб. принадлежностями. Также поступали с подаренными вещами и другие авганцы. Они таким образом переводили подарок на деньги; но понятно, что подарок терял при этом все свое значение, ибо в виде металла и вычеканенных из него денег он представлял очень небольшую ценность.

16-го ноября я имел прощальную аудиэнцию у Туркестанского генерал-губернатора, фон-Кауфманна. За завтраком он познакомил меня до известной степени с так называемым «авганским вопросом» и тою ролью, которую Россия могла играть в нем. Он высказал при этом много очень веских суждений о начавшейся распре между англичанами и авганцами — суждений, которые оправдались потом почти с математической точностию. — Говоря о моей предстоящей поездке, он указывал на то, что могло более или менее затруднить мое путешествие по Авганистану.

— Трудности нетолько вашего путешествия, но и вообще положения миссии в Авганистане, говорил ген. Кауфманн, возрастут особенно с тех пор, когда англичане начнут военные действия против авганцев.

В противоположность общему мнению нашей прессы, — утверждавшей, что англичане к немедленному походу в Авганистан не готовы и не могут открыть военных действий раньше весны, генер. Кауфманн говорил, что когда я приеду в Кабул, англо-авганская война будет уже в полном разгаре. При этом он прибавил, что Россия не может оказать эмиру Шир-Али-хану помощи своими войсками не смотря на его просьбу об этом, выраженную в письме к Государю Императору. Вообще генерал-губернатор рекомендовал как мне, так и вообще миссии, соблюдать полнейшую осторожность и сдержанность в сношениях с авганцами.

В тот же день я получил от генер. Кауфманна дорожный [8] вид на беспрепятственное следование мое до Кабула. Вид написан был по русски и по персидски. Вот его содержание:

«Предъявитель сего, русский доктор Яворский, командирован мною в Кабул в русское посольство. При нем один русский фельдшер, 10 человек русских казаков, переводчик и два джигита из сартов.

Доктор Яворский поедет через Бухарские владения, на Чушка-Гузер и Мазари-Шариф.

Прошу всех Начальников, которые будут находиться на пути следования г. Яворского, оказывать ему содействие и покровительство к беспрепятственному следованию его в Кабул.

Туркестанский генерал губернатор генерал-адъютант фон-Кауфманн 1».

17-го ноября я выехал из Ташкента в Самарканд.

Проезжая голодною степью, я на этот раз испытывал совсем другое ощущение, чем летом. Тогда я задыхался от нестерпимого зноя, теперь же мне пришлось от холода сильно кутаться в шубу, особенно во время ночной езды.

Однако, кругом была таже безжизненная обстановка, что и летом: те же остовы павших от почтовой гоньбы лошадей валялись там и сям по дороге, те же полуразрушенные колодцы с солоноватой грязью вместо воды, те же верблюды, группами и в одиночку пасущиеся в разных местах степи, те же миражи, то же монотонное позвякиванье колокольчика, то же состояние полузабытья...

В два часа ночи медленно тянувшаяся, покрытая инеем, моя почтовая трашпанка (Так называется здесь перекладная почтовая повозка.), с дремавшим на облучке ямщиком, качнулась раза два из стороны в сторону, отдала назад и вслед затем остановилась. Я очнулся от того оцепенения, в которое был повергнут ночным холодом, монотоным звяканьем колокольчика, мерным, неторопливым шлепаньем лошадиных копыт по пыльной дороге, и растолкал клевавшего носом ямщика-киркиза. Передо мной была станция Джимбай, последняя станция перед Самаркандом. Ямщик сначала почесал зачем-то затылок, потянулся, крякнул скатился с козел на земь и затем неторопливо направился к [9] станционному двору. Послышались два-три глухих оклика, которыми мой киргиз звал дежурных ямщиков; но отклика на них не последовало. Ямщик вскоре совсем пропал на дворе.

Прождав в повозке минут 15, я стал звать к себе моего ямщика, но без всякого результата. Не было слышно ни единого звука. Делать нечего, приходилось мне самому разыскивать ямщика, или хотя кого либо из служащих на станции. Взойдя на станцию, я нашел запертыми на ключ как комнату для проезжающих, так и комнату станционного старосты. Я стал стучать в двери, но толку из этого выходило мало. На мой зов отвечало мертвое молчание. Тогда я отправился на двор, с целью розыскать хотя какое либо живое существо. Кое-как мне удалось отыскать моего ямщика, который мне и сообщил, что никого на станции не нашел. Узнав от него, что на этой же станции живет человек, заведующий хозяйственною частью почтового тракта, я послал ямщика за ним. Долго мне пришлось ожидать в холодных и темных сенях прихода означенного лица.

Наконец пришел этот, знаменитый в летописях почтовых жалобных книг, муж. Он принес с собой атмосферу винного погреба. Покачиваясь на ногах, охрипшим от беспрерывного пьянства голосом он мне объявил, что старосты на станции нет, что он уехал на соседнюю станцию, сопровождая казенную почту и т. п.

Я потребовал себе лошадей. Но оказалось, что лошадей выдать мне он не мог, «потому что», объяснял «заведующий», «староста, уезжая с почтою, запер на ключ комнату, в которой находятся книги для записи подорожных видов едущих по тракту лиц». Поэтому он объявил, что не может дать мне лошадей. — Почему же нельзя мне дать лошадей, спросил я не без удивления? «Да потому, отвечал мне этот человек, что книги для записи подорожных заперты, а без прописки подорожной я не дам вам лошадей». — Не правда ли хороша отговорка? Точно он не мог записать что нужно на листе бумаги, а потом уже по возвращении старосты на станцию, вписать в книгу? Отговорка была, очевидно, очень нахальна и во всякой другой стране она немыслима, но в Туркестанском крае, где [10] почтовые порядки еще напоминают времена «держиморд» и «тяпкин-ляпкиных», это — явление обычное и, по своему, даже нормальное.

Войдя в комнату для проезжающих, которую заведывающий кое-как отпер, я уже взялся было за перо, чтобы записать жалобу в записную почтовую книгу, когда г. Фауст (имя заведующего хозяйством тракта) нашел возможным отпустить мне лошадей.

Когда перепряжка была окончена, я пересчитал мои вещи, остававшиеся в повозке. При этом счете не оказалось саквояжа. Очевидно было, что во время моих поисков на станции какой либо злоумышленник похитил его. Очевидно было также, что вся вина пропажи саквояжа лежала на почтовой администрации станции. Ведь еслибы мне не надо было уйти от повозки для отыскания людей, конечно ничего бы не могло пропасть.

Я записал в установленной книге жалобу по поводу этого случая, но высшая почтовая администрация края поступила с нею вероятно также, как поступает и со всеми прочими жалобами, вписанными в книгу, поставив стереотипную резолюцию: считать жалобу неосновательной, а служащих на станции — невиновными. — А между тем подобные резолюции санкционируют и на будущее время все бесчинства и самоуправства панургова стада, именуемого в Туркестанском крае почтовой администрацией. Почтовые тракты здесь, представляют собою такое вопиющее зло для проезжающей публики, для рабочих на тракте, даже для окрестного населения, что человеку, не испытавшему хотя отчасти всех прелестей здешнего почтового пути, просто трудно себе и представить.

Между тем в саквояже были очень нужные для меня вещи: анэроид, выданный мне из местного топографического отдела, карманный хирургический набор, паровой пульверизатор, компас, несколько фунтов чаю и сахару и проч.

Приехав в Самарканд, я заявил кому следует о случившейся покраже; приняты были меры к отысканию их, да так и отыскивают до сих пор.

В Самарканде я тщательно занялся снаряжением вьючного обоза. Теперь пришлось уже мне самому, лично, вникать во все малейшие подробности снаряжения; я сам покупал лошадей для обоза, сам пробовал их алюры, осматривал каждую ногу, [11] пересчитывал каждый зуб во рту... одним словом, превратился на это время в записного лошадиного барышника. За то и лошади были куплены на этот раз очень порядочные. Они прекрасно сослужили свою службу, сделали весь поход без малейшей запинки, между тем и цена то их была значительно ниже летней. Теперь каждая лошадь мне обошлась средним числом в 34 р.

Особенное внимание я обратил также на снаряжение палаток. Очевидно было, что зимою нельзя довольствоваться полотняными палатками; надо было устроить войлочные. Но вот тут то и предстоял вопрос: какого рода построить палатки? В Средней Азии кошемные палатки употребляются двух видов: юрты и юломейки. Те и другие очень хороши, но требуют для своей перевозки верблюжьего обоза, или большого количества подъемных лошадей, чего у меня не было. Кроме того, установка их требует довольно много рук и времени, что опять-таки составляет в дорожной практике неудобство, а особенно в холодное, зимнее время. Поэтому я устроил себе особенные палатки, которые представляют в сущности увеличенные верхи от юломеек: 10-12 довольно крепких палок, около сажени в длину каждая, связаны были вместе ремнем на одном их конце; свободные же концы палок были заострены. Такой остов, поставленный на землю, образовал конус более сажени в диаметре. Теперь надо было только выкроить кошму по этому остову — и палатка готова. В такой палатке могло поместиться 5 человек. Последующая дорожная практика вполне доказала их пригодность. Таких палаток я устроил 4.

Для лошадей были куплены теплые войлочные попоны, да и вьючные седла, заказанные мною нарочно для этого случая, были снабжены также войлочными попонами. Таким образом лошадь была покрыта попоной как в дороге, во время пути, так и во время стоянки на станции.

Теперь мне предстояло выполнить финансовую операцию по обмену бумажных денег, на бухарское серебро. Но тут я был весьма неприятно удивлен. От первого же менялы я узнал, что наш кредитный рубль на бухарских рынках еще более упал в своей ценности, чем летом, перед поездкой в Кабул. Так, в данное время кредитный рубль шел здесь всего по 60 коп. на [12] бухарское серебро. — Что мне было делать с великодушно предложенными 15% на лаж? Для обмена моих денег на серебро недоставало еще 25% всей суммы. Находясь в подобном затруднении я ничего лучшего не придумал, как телеграфировать об этом в Ташкент. Я просил выслать мне деньги серебром, и непременно бухарским, или же добавку в 25% кредитными ко всей сумме. При тех ограниченных средствах, какие были назначены мне на путешествие, потеря 25% на лаж была для меня очень чувствительна.

Между тем здесь, в Самарканде, я узнал, что в Ташкентском казначействе должно было находиться серебро в бухарских теньгах. Дело в том, что несколько времени тому назад эмир бухарский пожертвовал Обществу «Красного Креста» 30,000 тенег бухарским серебром.

Ответа на телеграмму мне пришлось ждать довольно долго. Я уж совсем решился было на потерю в 25%, так как необходимо было, во что бы то ни стало, обменять деньги: в Авганистане бухарские теньги ходят хорошо, но о русских деньгах авганцы не имеют никакого понятия. Кстати замечу здесь, что если обменивать у здешних менял кредитные рубли на русское же разменное серебро, то не смотря на низкопробное его достоинство, все же они дают только 96 коп. за рубль. Здешние менялы — преимущественно индейцы, но есть и евреи — как оказывается, зорко следят за курсом нашего, рубля за границей. В последних нумерах газет, какие здесь, в Самарканде, были только что получены, курс на Лондон был показан в 61,5 коп. за кредитный рубль. А здешние меняла спустили его даже до 60%.

Между тем все мои дорожные приготовления были уже закончены. Задержка состояла только в том, что ответа из Ташкента на мою телеграмму все еще не было. — Наконец, 25 ноября я получил ответ в удовлетворительном для меня. смысле. Он был получен мною как нельзя более кстати. Горбоносый меняла еврей уже отсчитал несколько сот рублей бухарскими теньгами, когда почталион вручил мне желанную телеграмму, извещавшую меня, что серебро высылается мне с первою почтою.

Относительно туземной прислуги, которая необходима была для [13] вьючного обоза, я устроился очень хорошо и в материальном, и в моральном отношении. Прежде всего, конечно, надо было найти ловкого и надежного караван-баши, заправилу вьючного обоза и, вместе с тем, ближайшего начальника туземной прислуги. Я бы не прочь был взять в качестве караван-баши уже испытанного в этом деле Раджаб-Али-хана, ездившего с миссиею в Кабул летом. Но его в данное время не было в Самарканде; нужный мне джигит находился в данное время в Катта-кургане, в распоряжении местного уездного начальника. В этот же день правителем канцел. нач. Зеравшанского округа была послана в Катта-Курган телеграмма следующего содержания: «Вышлите немедленно, если возможно, в Самарканд джигита Раджаб-Али и еще другого джигита, ездившего в Кабул в этом году».

На следующее утро оба джигита уже были в Самарканде и представлялись мне. Но в то же время я узнал, что Раджаб-Али, несмотря на все свое желание, не мог ехать со мной.

По распоряжению генер. губернатора он должен был отправиться в Бадахшан с различными поручениями к полковнику Матвееву.

Я должен здесь пояснить читателю, что полковник Матвеев в сентябре мес. 1878 г. получил разрешение Туркестанского генерал-губернатора отправиться в Бадахшан и Кафиристан. Цель этой поездки была чисто научная. С ним отправились: астроном Шварц, подпоручик Троцкий, 7 человек казаков и два стрелка. До Байсуна с ними доехал известный ученый, г. Руссов, так преждевременно похищенный у науки и общества беспощадною смертью.

Вот к этой-то экспедиции и должен был отправиться Раджаб-Али, так как в данное время об ней не имелось никаких известий. Раджаб-Али должен был розыскать ее во что бы то ни стало.

Таким образом я должен был отказаться от услуг этого человека. Но я был настолько счастлив, что мог заменить его еще лучшим джигитом. Так как этот джигит потом будет в моем рассказе довольно часто упоминаться, и так как это далеко не дюжинный человек, то я и познакомлю с ним читателя теперь же. [14]

Нассир-хан, — так зовут моего джигита, которого я сделал своим караван-баши — родом авганец. Ему в данное время было лет 35. У него много родственников в Авганистане, а его мать с некоторыми членами семьи постоянно живет в одном из предместий Кабула.

До 1869 года он также жил в Кабуле и его удаление оттуда имеет вероятную связь с окончательным поражением Абдурахман-хана и отъездом его в Самарканд.

Удалившись из Авганистана, Нассир-хан поступил на русскую службу и исполнял разные поручения, касающиеся пограничной службы. Так, наприм., в начале 1878 г. он ездил в Кабул, куда отвез письмо генер. Кауфманна на имя эмира Шир-Али-хана. Поручение это было исполнено им с обычным успехом. Нассир-хан говорит на 4-х языках: турецком, персидском, авганском и индийском. По русски он еще плохо говорит, но понимает хорошо. Это — человек, у которого родственные связи и знакомства находятся почти в каждом средне-азиатском городе. — Такой караван-баши был для меня настоящим кладом.

Затем мною были наняты еще 2 джигита, тоже испытанные; один из них бывал уже в Кабуле; другой должен был мне служить вместо переводчика, так как настоящего переводчика на те суммы, которые были мне ассигнованы, как я сказал выше — нельзя было нанять. Этим трем джигитам было мною положено жалованье по 20 руб. в месяц каждому на всем готовом содержании, но на своих лошадях. Затем еще были наняты 3 лаучей, без собственных лошадей, но на моем.же содержании, по 12 руб. в месяц каждому. Они должны были ехать на моих запасных лошадях.

Казаки, назначенные в мой конвой были снаряжены удовлетворительно. Н обратил особенное внимание на то, чтобы все они непременно были снабжены теплой одеждой. Я настоял, чтоб они имели также валяные сапоги и овчинные полушубки.

Среди подобных хлопот и сборов я не упустил случая, насколько возможно, расширить свое знакомство с русским Самаркандским обществом. Впечатления, которые я вынес из этого знакомства, только хорошие. Даже американский город в столь [15] короткое время существования едва ли мог бы сделать большее. Здесь есть мужская и женская прогимназия, и аптека с бесплатной раздачей лекарств туземцам, и общественное собрание, куда собираются действительно затем, чтобы развлечься, повеселиться, а не, делать из себя выставку модных магазинов, как это обыкновенно бывает в наших столичных общественных собраниях. В здешнем общественном собрании не будет скучно и тем, кто не танцует и не играет: читальня обладает порядочным запасом книг, а газетами и журналами, выписывающимися на русском, французском, немецком и даже на английском языке, покрыт огромный стол. — Я уже и не должен был бы говорить о том, что в городе существует телеграфная станция, отделение государственного банка и проч. Можно от души пожелать этому молодому, но с сильными и здоровыми зародышами городу дальнейшего и еще более быстрого развития. Что бы ни говорили европейские руссофобы — пусть развивается русский флаг на древних стенах Самарканда, и да здравствует русская цивилизация, непонятная для себялюбивых западных торгашей, высасывающих жизненные соки из двух колоссальнейших наций Азии! Пусть эта цивилизация шествует все далее и далее в глубь варварских стран Востока. Она принесет им только одно счастие...

_____________________

Время основания Самарканда, выражаясь стереотипною фразою, «покрыто мраком неизвестности».

Народное предание приписывает построение этого города мифическом герою, царю Эфрасиабу. Согласно с этим преданием — Эфрасиаб был сын Тура, первого Туранского властителя. Это предание имеет, так сказать, совершенно законное основание для своего существования. Еще и теперь при въезде в Самарканд вы встречаете груду мусора и развалин, называемых туземцами Кала-и-Эфрасиаб, т. е. замок Эфрасиаба. Нужно полагать, что древностию своею Самарканд едвали уступит когда-то знаменитым городам, в настоящее время находящимся в развалинах, как наприм. Вавилону, Ниневии, Персеполю, Мемфису, Фивам и друг.

Согды, жившие в пределах нынешней Зеравшанской долины, [16] упоминаются еще у Геродота и в эдиктах царя Дария. Столица Согдианцев, Мараканда, едвали не впервые упоминается и описывается у историков Александра Македонского.

Квинт Курций в немногих словах дает довольно точное описание Согдианы и ее столицы, Мараканды.

«Согдиана», говорит он, «есть страна в большей своей части пустынная; обширные пустыни занимают пространство почти в 800 стадий в ширину. Стремительная река пересекает страну в прямом направлении; эту реку жители называют Политиметом» (Quintus Curcius, Opera completa, lib. VII, cap. X. Сравн. у Арриана, Αλεξανδρου αναβασισ, βιβλ. 4. χεφ. 6., а равно и у Страбона в его географии, кн. XI, гл. II, 5.). В другом месте он говорит, что страна вдоль реки лесиста и удобна для устройства неожиданных неприятельских засад (Loc, citat. lib. VII cap. VII. «silvestre iter aptum insidiis tegendis erat»; сравн. у Арриана, Αλεξανδρου αναβασισ, βιβλ. 4, χεφ. 6.).

Здесь, в этих-то лесах, возмутившийся вождь Согдов, Спитамен, напал на 2000 пехотинцев и 300 македонских всадников и вырезал их всех до одного.

Столица Согдов, Мараканда, имела 70 стадий в окружности; цитадель города не была окружена отдельной стеной (Idem, lib. VIII, cap. VI.), что, вероятно и способствовало такому легкому занятию города Александром Македонским.

Здесь, в Согдиане, великому греческому завоевателю пришлось прожить более или менее долгое время. То он ходил из этого города на Скифов, то на возмутившихся против него Бактрийцев; а то делал и увеселительные прогулки, например, в страну Базария, в лесах который он собственноручно убил льва (L. cit lib. VIII, cap. I.). Последнее обстоятельство очень важно: значит, в прежнее время в этих странах водились львы. Теперь же не только в Согдиане, т. е. в Зеравшанской долине, но и в долине Аму (Окса) совсем нет львов (Между тем Муркрофт, описывая долину верхней Аму, говорит о пребывании львов в долине Аму: «In the desert plain about Kounduz between this and left bank of the Oxus, deer, foxes, wolves (hogs and lions are numerous; the latter resemble those in the vicinity of Hariana». Journey to Kaboul and Bokhara vol. II p. 430. Нечего и говорить, что уверение Муркрофта о пребывании львов в долине Аму в настоящее время довольно странно.). — Здесь же в этой долине и, может быть, в стенах [17] Мараканды, Александр убил лучшего своего друга и полководца, Клита.

Что за народ были эти Согды — до некоторый степени дает нам понятие следующий рассказ Квинта Курция.

После подавления возмущения Спитамена, причем Мараканда и его окресности были опустошены огнем и мечом Македонян, «к царю были приведены 30 самых знатных и сильных пленников. Когда они узнали от переводчика, что осуждены царем на казнь, то начали петь веселые песни и выражать свою радость танцами и другими телодвижениями. Царь удивленный их мужеством, с которым они шли на смерть, велел их позвать к себе и спросил о причине их радости, так сказать, на самом пороге смерти. Согдианцы на это ответили, что если бы кто другой предал их смерти то они были бы печальны, но что они рады умереть от руки столь великого царя, победителя всех народов» (Qu. Curtius. lib. VII cap. X.). — Александр, тронутый таким благородством духа своих врагов, простил их и тем приобрел себе в них преданнейших воинов для своего войска.

Не то говорит о них Страбон. По его словам, Согдианцы, равно как и Бактрианцы, «мало чем отличались от номадов по образу жизни и по нравам; Онексирит рассказывает о них много далеко непохвального; лица, сделавшиеся негодными по старости или по причине болезни, выбрасываются у них живыми на съедение собакам, нарочно для этой цели содержимым; на туземном языке собаки эти называются погребателями» (Страбон, География, кн. XI гл. 11, § 3.).

После распадения монархии Александра Македонского Согдиана играла не последнюю роль в ряду восточных государств, образованных греческими военачальниками. Иногда она составляла часть обширного Греко-Бактрийского государства (Там же кн. 11, гл. 11. § 2.), а иногда была и самостоятельна (Григорьев. Греко-Бактрийское царство (Из лекций по кафедре Истории Востока).). [18]

В первых веках нашей эры сюда проникло учение Христа. В начале 6-го века Самарканд служил местопребыванием местному епископу или даже митрополиту (Jules Geography of the valley of the Oxus (Woods Journey to the source of the Oxus) pag. XXVIII.).

В это время Согдиана с столицею Самаркандом составляла отдельное, независимое государство. Она служила для окружающих ее владений и народов примером подражания, как бы идеалом совершенства. Вот что мы читаем об этом государстве у великого китайца, Сюань-Цаня, путешествовавшего по центральной Азии в первой половине 7-го столетия:

«Государство Sa-mo-kien (Самарканд) имеет в окружности от 1,600 до 1,700 ли.

«Оно удлинено с востока на запад, между тем как по направлению с юга на север сжато.

«Столица имеет около 20 ли в окружности. Государство это защищено (от неприятельского вторжения) естественными препятствиями и обладает значительным народонаселением. В нем сосредоточена очень богатая торговля с соседними странами. Почва жирна и плодородна и дает обильные жатвы. Леса представляют роскошную растительность. Цветов и плодов великое изобилие. Страна производит большое количество великолепных коней. Ее жители отличаются от соседей большею ловкостью в искусствах и ремеслах. Климат приятный и умеренный; нравы жителей отличаются энергией и смелостью. Соседние и даже отдаленные народы подражают им в том, что касается морали и благонравия. Царь исполнен мужества и соседние народы повинуются его повелениям. Он имеет сильную армию и многочисленную кавалерию. Солдаты очень храбры и встречают смерть с радостью. На поде битвы против них никто не может устоять» (Stanislas Julien, Memoires sur les contrees occidentals par Hiouen Thsang, vol I p. 18.).

Из приведенного отрывка, читатель не может не заметить, что моральный облик Согдианцев, или в данное время уже самаркандцев, остался тот же, что и во времена Александра Македонского, [19] если принять во внимание свидетельство Квинта Курция. Сюань-Цань особенно настойчиво указывает на смелость и храбрость, как преобладающие черты характера жителей Самарканда. Из показаний более поздних путешественников мы увидим, что эти качества еще в продолжении долгого времени не оставляли жителей роскошной долины Зеравшана.

В начале 8-го столетия арабы вторгнулись в цветущую долину Зеравшана и вскоре вся Трансоксиана подпала под власть Калифа. Самарканд не избежал общей участи, хотя занятие его и не дешево обошлось завоевателям. Он был разграблен мусульманами в 708 г. Христианство, сильно развившееся было к этому времени в Трансоксиане, конечно, с пришествием магометан подверглось сильному гонению. Несмотря, однако, на все средства насилия, какие пускали в ход фанатические последователи Магомета, христианство стойко держалось здесь еще в продолжении нескольких веков. Этому, кажется, до некоторой степени способствовало разумное, исполненное веротерпимости, правление Саманидов. Время их было временем наивысшего процветания Самарканда. Изящные постройки украшали город; роскошь и богатство царили на его обширных базарах. Мусульманские географы и путешественники 10, 11 и 12 столетий согласным хором поют хвалебный гимн в честь гор. Самарканда. Так напр., у одного из старейших арабских географов, Ибн-Хаукала, мы находим следующее описание города и страны.

«Самарканд — столица Согда; он расположен на северном берегу реки Согда. Город имеет цитадель, предместья и. укрепления с 4 воротами: восточные называются китайскими; западные — ворота Нубехар или ворота источника; северные — ворота Бухарские; а южные — Шахрисябские» (Oriental geography р. 252.).

Автор очень хвалит постройки Самарканда, дворцы, сады, загородные дачи,

«Самарканд», говорит он далее, — «великое перепутье по направлению в Маверанняхр. Местопребывание правителя страны [20] было прежде в этом городе, покуда Измаил-Бин-Ахмед не перенес его в Бухару» (Там же, стр. 251.).

Отдавши должную дань внимания производительности страны, Ибн-Хаукал с особенною любовию распространяется о жителях Маверанняхра и, в частности, Согда (т. е. Зеравшана). Вот как он рисует моральный облик современного ему самаркандца.

«Благородство и щедрость так свойственны жителям, что нет ни одного человека, который бы не исполнял обычаев гостеприимства. Если посторонний человек будет рассматривать их с этой стороны, то он может подумать, что все семейства страны составляют одну общую семью, один дом. Когда приходит к ним путешественник, то каждый из жителей старается пригласить его к себе; чтобы иметь возможность предложить любезные услуги страннику — что составляет лучшее доказательство их благородства — всякий житель, как бы ни был он беден, непременно отделяет часть своего помещения для приема подобного гостя. По прибытии странника, они вступают в спор о том, кому из них должна выпасть честь оказать услуги чужестранцу и ввести его в свой дом. Таким образом они расходуют свои доходы на дела гостеприимства. Однажды мне случилось быть в Согде, и я там увидал большое здание, настоящий дворец, двери которого были настежь отворены и прибиты к стенам гвоздями. Я спросил о причине подобного явления и мне ответили, что прошло уже более ста лет с тех пор, как двери были открыты и до сих пор они остаются открытыми день и ночь: странники могут приходить в дом во всякое время в каком угодно числе — и хозяин этого дома снабдить их всем нужным, как людей, так и их животных; и он кажется очень довольным и веселым, если гости про — живут у него некоторое время. Нигде в других странах я не видал ничего подобного. Напротив, владетели и богатые люди других стран тратят свои богатства на личных своих любимцев, или на удовлетворение грубых чувственных потребностей» (Там же, стр. 234-5.).

В половине 12-го стол. Самарканд был все таким же [21] блестящим городом, как и во времена Ибн-Хаукала, хотя перенесение столицы в Бухару и не могло не отразиться на нем довольно неблагоприятно. Эдризи, арабский географ данного времени, так описывает этот город.

«Самарканд — великий и прекрасный город, расположенный к югу от реки Согда; он представляет собой главный город провинции Согд. Улицы и общественные площади в нем очень широки, строения очень высоки, равно как базары и бани. Город опоясан земляным валом и рвом. Цитадель очень крепка и красива. В городе масса домов и дворцов; мало домов, даже и не особенно хороших, которые не были бы снабжены садами, виноградниками и фонтанами» (Geographie dEdrisi, trad. par Amedee Jaubert, vol II, 197-8.).

Эдризи говорит далее, что Самарканд в его время, не смотря на столь блестящее состояние, представлял только тень того, чем он был прежде (Там же, стр. 198.).

Вскоре после этого он был взят Чингис-ханом (в 1221 г. по Р. Хр.).

Несмотря, однако, на страшное опустошение степных варваров, которые, как говорит сложившаяся потом персидская поговорка, «пришли, разрушили, сожгли, умертвили, ограбили и ушли» («Амеденд у кенденд у сухденд у куштенд у бурденд у рефтенд». Вамбери, Трансоксания, т. I стр. 144.), — Самарканд скоро оправился от погрома настолько хорошо, что Марко Поло, бывший здесь во второй половине 13-го столетия, говорит о нем следующее:

«Самарканд — великолепный город, украшенный чудными садами... Он окружен равниной, производящей всевозможные плоды. В этом городе живут христиане и сарацины» (Марко Поло. Путешеств. по Татарии. Спб. 1873 г. гл. XXXIX. стр. 48.).

Последнее замечание очень важно. Значит, в Самарканде в данное время христиан было так много, что нельзя было не обратить на них внимания. Марко Поло говорит о них также как и о сарацинах (т. е. мусульманах). [22]

«125 дет тому назад», продолжает Марко Поло, «в Самарканде была построена церковь, посвящен. св. Иоанну Крестителю. Правитель города, хан Цагатай, принял христианскую веру» (Там же, стр. 48.).

Несмотря на такую, повидимому, успешную борьбу христианства с мусульманством, несмотря на поддержку монгольских князей, оно в скором времени было совсем искоренено в Трансоксании.

В наступившую потом эпоху внутренних раздоров и междоусобий, которые вели между собой Чингизиды, Самарканд запустевал и падал все более и более. Теперь он был замечателен только одними своими развалинами, напоминавшими о существовавшем когда-то его величии, да разве еще расплодившейся массой мусульманских святых. Мусульманская схоластика и мусульманский пиэтизм в это время еще впервые запустили наиболее прочно свои корни в умственный и моральный мир потомков древних Согдов. Эти чужеядные растения потом так овладели привлекательным деревом древнеиранской культуры, и так жадно высасывали его соки, что от него остался один только остов.

Знаменитый тангерец, Ибн-Батута, посетивший Самарканд в первой половине 14-го столетия, приводит длинный список мусульманских святых и святынь, которыми Самарканд уже успел прославиться по всей Средней Азии. Прославляя магометанство, как и подобает истинному сыну ислама, этот путешественник очень живо рисует картину запустения Самарканда. Я привожу здесь отрывок из его описания.

«Когда я простился с султаном Термаширином (в г. Бухаре), я направился в гор. Самарканд, один из самых великих, прекрасных и великолепных городов в мире. Он построен на берегах реки валяльщиков и покрыт сетью водяных каналов, орошающих, его сады. Жители города каждый день, после молитвы, в 4 ч. дня, собираются на берег реки для развлечения и прогулки. Здесь устроены эстрады для сиденья и лавки, где продают фрукты и другие пищевые вещества. Здесь же, на берегу реки, прежде находились обширные дворцы и памятники, свидетельствующие о высокой образованности жителей гор. Самарканда. Большая часть этих [23] зданий в настоящее время представляет из себя одни развалины; значительная часть города также опустошена. В городе нет ни стен, ни ворот. Сады расположены внутри (?) города. Жители Самарканда обладают благородным характером и любовью к иностранцам; по своим душевным качествам они стоят гораздо выше жителей Бухары» (Voyages dIbn Batoutah, traduits par Defremery et d-r Sanguinetti, vol. III, pp. 51-52.).

Нужно заметить, что Бухара в это время уже носила титул «Бухара-и-Шериф» — священная Бухара. — Религиозное ханжество — все равно какая бы ни была религия — всегда идет рука об руку с обскурантизмом и принижением душевных качеств человека. Ибн-Батута хотя и был сам ревностный мусульманин, но оказался настолько беспристрастным, что не уклонился от невыгодного сравнения «столпов мусульманства», жителей «священной Бухары» с жителями Самарканда.

Вскоре Самарканд был выведен из того забытья, той спячки, в которую погрузился было во время управления краем Чингизидов. Хромой завоеватель Азии, Тамерлан, выбрал его своею столицею. И снова улицы города наполнились шумом многолюдного, деятельного населения, базары и рынки снова завалены были товарами, привозившимися сюда со всех концов мира. Площади его украсились величественными зданиями, а среднеазиатское или, вернее, обще-азиатское зодчество приютилось в роскошных загородных садах и виллах царственной фамилии. Ценою гибели городов чуть ли не половины Азии, ценою целых потоков крови, проливаемой выходцем из «Зеленого Города» (Шехр-Себз) на пространстве от Яксарта до Ганга и от Памира до Босфора, — Самарканд богател, ширился и стал едва ли не величайшим городом тогдашней Азии.

Клавихо, посол испанского короля, Генриха III, бывший в Самарканде в 1404 году, подробно описывает все чудеса столицы потрясателя Азии. На каждом шагу он должен был удивляться несметным богатствам, свезенным в Самарканд со всех концов Азии. [24]

Время Тимура было временем возрождения для Самарканда не только внешнего блеска и могущества, но и возрождения духовных потребностей народа. Целая плеяда талантливых поэтов воспела в стихах и прозе деяния великого монарха. За поэтами не замедлили явиться и ученые. Знаменитые труды державного астронома, Улуг-Бега-Мирзы, еще и в настоящее время не утратили своего значения. — Да, время Тимуридов было для Самарканда блестящей эпохой, к сожалению очень краткой! Едва прошло столетие со времени основания могущественной монархии, как дикие варвары, предводимые смелым наездником, ханом Шейбани, снова нахлынули с севера в цветущую долину Зеравшана. Великолепные загородные виллы, дворцы, величественные мечети, медрессе подверглись разрушению — и «мерзость запустения» снова овладела городом и свила себе в нем прочное гнездо.

Тщетно старался защитить родной город благородный Бабер-Мирза, последняя отрасль великого Тимура; тщетно напрягал он все свои силы для отпора грубых грозных всадников, «опиравшихся на деревянные стремена» — изнеженные роскошью жители вечного города не в силах были справиться с врагами...

С тех пор Самарканд пошел crescendo под гору, к упадку. Даже выдающийся Шейбанид, Абдулла-хан, не мог удержать этого падения. Надменные и вместе с тем крайне невежественные правители Бухары последующих двух столетий еще более способствовали полнейшему упадку прежнего величия города. Он снизошел на степень второстепенного города Бухарского ханства и, кажется, даже забыл о своем прежнем величии. Он уснул было мертвым сном узкой религиозной обрядности.

В 1868 г. оковы этой смерти разбиты были русскими штыками — и город может вспомнить, осуществить и еще более развить свое прошедшее славное, идя рука об руку с законностью и светом западной науки, которые внесли с собой русские.

Я считаю не лишним привести здесь описание Зеравшанской долины, равно как и наиболее знаменитых зданий и построек Тимуридов в Самарканде, так, как это изложено в мемуарах султана Бабера (Memoires de Baber, traduits par Pavet de Courteille. Paris. 1871 г.). [25]

«Мало мест в мире, которые можно было бы сравнить с Самаркандом» — так начинает Бабер описание этого города, «он находится в поясе пятого климата (Известно, что арабские географы разделяли населенную часть на семь климатов, при чем 1 климат по их мнению — начинался под 12° сев. широты, а последний (7) под 50° широты.), и основан Александром; турки и монголы называли его Симеркент... Я приказал измерить окружность стены города; длина ее оказалась 10,600 шагов (Baber, l. cit, vol 1, стр. 96.)... Кругом города находятся прелестные луга (Там же, стр. 103.).

«Река (Кёгик), при своей значительной величине, едва удовлетворяет потребностям населения долины в воде для орошения посевов. Летом, в продолжении 3-х или 4-х месяцев, вода в реке не доходит до г. Бухары. Виноград, дыни, яблоки, гранаты и, проще сказать, все фрукты здесь превосходны и произрастают в огромном количестве, особенно хороши яблоки и «сагиби» (вид винограда). В Самарканде очень холодно (Это заявление знаменитого султана очень странно. Вот средняя t° Самарканда за 10 летний период, со времени занятия края русскими: средняя t° года +15,4°C., зимы +3,3°, весны +16,4°, лета +27,5°, осени +14,1°. Самый холодный месяц, Февраль, имеет среднюю t° +1,6°C.), хотя снега падает здесь не столь много, как в Кабуле.

«В предместьях Самарканда находится много построек и садов, устроенных Тимур-Бегом и Улуг-Бег-Мирзою. Первый построил следующие:

1) Кёк-Серай — обширный киоск, великолепный, очень высокий...

2) Мечеть из камня (вблизи Железных ворот, в цитадели города), сооружение которой произведено камнетесами, приведенными из Индостана. Надпись, находящаяся на лицевой стороне здания и содержащая целый стих «и тогда Ибрагим воздвиг основания» — выложена (из камней) буквами такой величины, что ее можно читать на расстоянии одного или двух курухов (Курух = 4,000 шагов (почти 1 Французская миля (lieu)).). Это — монументальное здание.

3) В саду «баг-и-диль-куша» (сад, восхищающий сердце) [26] воздвигнут великолепный киоск, в котором находятся картины, изображающие поход Тимура в Индию. От этого киоска до бирюзовых (?) ворот насажена была аллея из двух рядов серебристых тополей (Baber., l. cit. vol. 1, 98-99.).

«Между постройками, возведенными Улус-Бег-Мирзою и находящимися внутри городских укреплений, нужно упомянуть:

1) Медресе и монастырь. Купол последнего здания колоссален; говорят, что он во всем мире не имеет себе соперника; 2) Вблизи медрессе и монастыря Улуг-Бег построил великолепные бани, называвшиеся «банями Мирзы». Бассейны выложены камнем всех сортов. Во всем Хоросане и Самарканде нет других подобных бань.

«К югу от медрессе тот же государь построил: 3) часовню, названную «Мееджиди-Мукатта» (узорчатая мечеть). Такое название, здание получило от того, что его стены и своды были украшены рисунками в китайском вкусе, сделанными из артистически подобранных разноцветных кусков дерева.

«Следующее замечательное сооружение Улуг-Бега есть — 4) обсерватория, построенная у берега реки Кёхика, для астрономических, наблюдений. Именно, при помощи этой то обсерватории Улуг-Бег и составил свои «гурганианские» таблицы, вошедшие в употребление в целом мире».

В настоящее время от этих построек более или менее сохранились только: мечеть Тимура, медрессе и монастырь Улуг-Бега. Остальные же постройки или представляют груды мусора и развалин, или же совершенно исчезли с лица земли. [27]

ГЛАВА II.

От Самарканда до Аму-Дарьи.

Выезд из Самарканда. — Путь через Каратюбинский перевал. — Опять Алий. — Шахрисябзь. — Встреча с эмиром бухарским. — Он делается моим пациентом. — Из истории Шахрисябзя. — Продолжение пути. — Моя переписка с полк. Матвеевым, возвращавшимся из Бадахшана. — Сочинение письма к Лойнабу Чаар-вилайета. — Переправа через Аму и прибытие в Мазари-Шериф.

Дня за два до моего отъезда из Самарканда, местная русская администрация послала письма беку гор. Шаара, через который пролегал мой путь, и Лойнабу Хошь-Диль-хану. Эти письма уведомляли обоих туземных начальников, как шаарского бека, так и правителя авганского Туркестана, о моем проезде через их владения в Кабул.

В 5 часов дня, 27-го ноября, сумерки уже заметно спускались на землю, а белесоватый туман постепенно завладевал низменными частями долины Зеравшана — когда длинный ряд вьючных лошадей моего походного обоза медленно потянулся по Абрамовскому бульвару. Скоро назади у нас остались цитадель и русский город, направо — здание и тенистый сад Самаркандского Отдела, а налево — синий купол гробницы Тимура. На протяжении 5-6 верст нам пришлось ехать извилистыми, иногда очень узкими, улицами туземного города. Несколько раз вьюки падали, лошади упрямились, брыкались в сторону, пугаясь почему-то первой встречной арбы; вообще на [28] первых порах пришлось порядочно повозиться с вьючными животными.

Когда, после бесконечного числа остановок и перевьючиваний, мы выехали за черту города, то полнолицая луна уже значительно поднялась над горизонтом, освещая широкую и гладкую степь своим сильным, желтоватым светом. Свежий ветерок, тянувший с покрытых снегом твердынь Самаркандского хребта, ограничивавшего южный горизонт степи, придал значительную долю бодрости и людям и животным. Мало по малу, с каждым шагом вперед, все яснее и яснее стали выдвигаться из голубой дымки, стеной возвышающиеся прямо перед нами, горы. Ярко сверкали, при лунном свете, их белые, покрытые снегом, вершины.

Через несколько времени ветер усилился. Стало холодно. Казаки, поехавшие было в одних армячинных, гимнастических рубашках, вскоре должны были облечься в свои неизменные серые шинели. Железные стремена (Я имел в запасе также пару стремян деревянных, какие обыкновенно употребляются киргизами. Я запас их на случай переезда через снежные перевалы Гинду-Куша.) дали себя почувствовать всадникам — первые; а потом холодная струя ветра полезла по широким рукавам пальто, сквозь ворот не плотно застегивающегося сюртука, а еще позднее ветер начал неприятно щекотать и колена, не смотря на защищавшие их чембары (кожанные брюки, вошедшие в обычное употребление в туркестанских войсках).

Ночлег был назначен мною в дер. Кара-Тюбе (Высота деревни Кара-Тюбе над уровн. моря 2,920 ф. (по Шварцу). Астрономическое положение: восточн. долг. 38° 58' 26'', сев. широта 40° 5' 17'' (по Замочникову).), находящейся верстах в 30 от Самарканда. Не доезжая до станции верст 10, я послал вперед одного джигита, чтобы он приготовил для нас помещение, чай, ужин и вообще все, что следует. — Во все время перехода дорога шла по открытой, степной местности. Наконец она повернула в ущелье, и вдали замелкали огни Кара-Тюбе. Когда я въехал в деревню — все уже было готово, и гостеприимный караван-сарай принял нас в свои мрачные объятия, показавшиеся озябшим путникам очень приветливыми и уютными. Было около 10 [29] часов ночи, и вскоре мы все уже спали мертвым сном усталости.

На следующий день надо было сделать довольно длинный, трудный переход от деревни Кара-Тюбе до дер. Койнар, всего около 30 верст. Это расстояние как раз равняется ширине Самаркандского горного хребта, в данном меридиане. Дорога идет через перевал Кара-тюбинский или Тахта-Кара-ча.

Путь пролегает сначала по длинному ущелью Катта-сай, по бокам которого иногда тянутся миниатюрные поля, засеянные озимым хлебом. Изредка встречаются прилепившиеся к отвесной скале ущелья, или повиснувшие на обрывистом утесе, горные селения туземцев. Груды снопов клевера, сложенных на кровлях домов, сообщали селениям очень привлекательный вид домовитости. А внизу шумит и бурлит стремительный ручей, с изумрудно-зеленой каймой растительности, еще не скованный ледяными оковами зимы.

Но вот дорога стала круче, каменистее. Вскоре стали встречаться и льдистые покатости гор. Еще выше — скалы были уже одеты снежным покровом. Последняя верста пути до вершины перевала была особенно трудна. Снег был довольно глубок, но это еще куда бы ни шло. Гораздо хуже была дорога в тех местах, где разлившиеся и замершие ручьи представляли сплошное, гладкое, скользкое, ледяное зеркало. Вьючные животные, постоянно скользя и спотыкаясь, тяжело и медленно, шаг за шагом, выигрывали пространство. Еще хорошо было, что я догадался подковать лошадей на русские подковы. Благодаря острым шипам этих подков нога животного приобретала больше цепкости и устойчивости, чем если бы она была подкована туземными, плоскими, без шипов подковами. Несмотря на это преимущество русской подковы перед туземною, среднеазиатцы очень туго усвоивают себе русский способ ковки. Напротив, русские обыкновенно потом усвоивают себе туземный способ ковки. Это, повидимому, странное явление объясняется следующими причинами:

1) русская ковка возможна почти исключительно в кузницах, вообще горячими подковами. А это обстоятельство неудобно для среднеазиатца, так как в степях и горах Средней Азии очень редко молено встретить кузницы. Меледу тем ковка [30] туземными, плоскими, обыкновенно очень тонкими, подковами возможна и холодным способом, при всякой обстановке, даже во время пути;

2) туземные лошади, подкованные русскими подковами, очень скоро разбиваются на ноги, в чем я сам убедился в дальнейшей дорожной практике.

Как бы то ни было, но в данном случае русские подковы сослужили мне добрую службу.

Во все время подъема на перевал шла довольно сильная снежная пурга, и редкие арчи, вздымавшиеся по обеим сторонам дороги, были окутаны снегом, под тяжестью которого их гибкие ветви склонялись почти до самой земли.

Но вот и высшая точка перевала Тахта-Кара-ча (Абсолютная высота перевала Тахта-Кара-ча 5,180 ф., по Шварцу. Полковник Матвеев дает почти ту же цифру высоты для этого перевала, именно в 5,200 ф.). Гранитные скалы и плиты в беспорядке нагромождены здесь друг на друга. Один, совершенно отдельно стоящий, камень невольно обращает на себя внимание путника. Он так и просится на легенду. И действительно, народное предание гласит, что камень этот был принесен из долины никем иным, как все тем же любимцем среднеазиатских былин и сказаний — Алием. Вот и отпечатки пальцев святого калифа, врезавшиеся в гранит! Набожный мусульманин никогда не пройдет мимо него, чтобы не сотворить молитву. Ему нужды нет, что легенда не вяжется с местной геологией. В долине гранитных пластов нет; там главным образом сланцы и глина; между тем камень Алия есть точная копия с камней, лежащих возле него, на вершине перевала, в бесчисленном множестве. Нет никакого дела этому набожному мусульманину и до того обстоятельства, что Алий никогда не был в этой местности, что в его время еще ни один пионер мусульманства не проникал в эти горы и долины.

В сознании среднеазиатца еще не зародилась, или вернее, — погасла (?) искра сомнения, — тот, иногда очень дешевый, скептицизм, которым так богат современный нам западный мир — и он долго еще будет верить, в простоте душевной, что камень [31] несомненно принесен святым героем из долины. Для него важен и нужен только повод — лишний раз вспомнить о своем легендарном герое.

Я остановился на вершине перевала на несколько минут. Вьючные животные положительно нуждались в отдыхе. Снежная мятель вдруг прекратилась и солнце ярко осветило зубчатый гребень скал, покрытых чистейшим снегом.

Отсюда открывается великолепный вид на Шахрисябскую долину. Она представляется взорам наблюдателя как бы заливом безбрежного океана Туранской низменности, ограниченным с севера Самаркандским горным хребтом, а с юго-востока крайними западными отрогами Хиссарского хребта. Восточный угол ее замыкается массивной горной группой Хазрет-Султана, высоко вздымающей свои седые вершины над окружающим её морем холмов. Долина была вся залита солнечным светом. Вот перед вами точно на ладони виднеются города: Китаб и Шаар, а восточнее их — Якка-баг; все они окружены широким поясом темных садов. В нескольких стах шагах в сторону от вершины перевала есть такой пункт, с которого зараз видны обе прекрасные долины, Зеравшанская и Шахрисябская. Можете вообразить все величие и грандиозность представившейся вашему взору картины!

Спустившись с перевала, мы ехали по глубокому ущелью, по дну которого несется игривый поток, преодолевая на своем пути случайные запруды и плотины, образованные местами из глыб обвалившихся скал.

Вдруг, на одном из холмов, принявших здесь уже довольно мягкие очертания, показалась конная фигура. Фигура эта отъехала несколько шагов к нам на встречу, пристально посмотрела, оглянулась по сторонам, точно нюхая воздух своим вздернутым носом, затем круто повернула коня и стрелой помчалась назад. Развевавшиеся полы халата всадника вскоре исчезли за выступом ближайшего холма. — Сначала я не мог понять, чтобы значило это явление. — Вскоре, однако, когда впереди от нас, на дороге показалась кучка пестро-одетых бухарцев, дело разъяснилось.

Завидев меня, кучка эта подняла своих лошадей галопом и быстро подскакала ко мне. На скаку всадники соскочили с лошадей [32] и один из них, повидимому наиболее почетное лицо, быстро подскочил к моей лошади, выкрикивая приветствия и протягивая руки для пожатия моих рук. Это был сын Китабского бека, высланный, по приказанию эмира бухарского, специально для встречи и для приветствия «доктора-тури».

О своем назначении он сам же сейчас и сообщил мне, прибавив, что в близь лежащей деревне Койнар уже все приготовлено для моего ночлега.

На следующий день, я проехал всего 15 верст, — расстояние, отделяющее дер. Койнар от г. Шаара. На этом пути приходится перейти в брод довольно многоводную речку Ак-Дарью, один из притоков Кашка-Дарьи. На северном берегу речки расположен довольно большой поселок, который носит довольно странное название «Урус-Кишлак», — русская деревня. Так как в этой деревне в настоящее время нет ни одного русского жителя, то и приходится предположить, что здесь в прежнее время, может быть, жили русские пленники. Это предположение подтверждается до некоторой степени свидетельством Ефремова (Ефремов Филипп, «Странствование в Киргизской степи, Бухарии, Хиве, Персии, Тибете и Индии». Изд. 3-е Казань 1811 г.), попавшего в плен к киргизам в конце прошлого столетия и также влачившего, в течении нескольких лет, цепи бухарского рабства.

Как бы то ни было, но теперь вся бухарская знать у глиняных стен этого самого «Уруса-Кишлака» поджидала приезда «уруса-доктора» — хакима-тури, выражаясь на среднеазиатском жаргоне. Едва я подъехал к этой группе разодетых всадников, сидевших на горячих конях, как разом несколько ртов открылось для приветствия и несколько пар рук, потянулось с седел ко мне для рукопожатия. В знак особенного почета и уважения, среднеазиатцы здороваются не одною рукою, а двумя. Иногда, схватив вашу руку, они прижимают ее к сердцу, а если дело идет о приветствии лица владетельной фамилии, то и ко лбу.

Я ехал окруженный с одной стороны Шаади-беком «Удайчи», а с другой — Абдул-Халиль-бием. Первый в настоящее время представляет своею особой в бухарском ханстве тоже, что в [33] нашем, допетровском, государстве было известно под именем «очей и ушей государевых». Здесь же ехали Дур-бин-бий, Яхши-бек и др. Все это лица наиболее приближенные к эмиру.

У цитадели Китаба (Высота Китаба над уровн. моря 1,800 ф., по Шварцу.) был выстроен гарнизон, с оружием в руках, с развевающимися знаменами. Когда я подъехал к ее воротам, то знамена склонились, барабаны забили дробь, и музыка заиграла. В ответ на такую честь, оказанную мне бухарскими властями, я сошел с коня и прошел воротами крепости пешком. У самых ворот меня встретил бек г. Китаба, Абдул-Гафар, инак. Это был худенький старичок, лет под 60, с дряхлым телом, но очень живыми, полными огня, глазами. После обычных приветствий он повел меня в свой приемный покой.

Внутри крепости — которая, впрочем, напрасно носит такое громкое название, ибо стены ее обвалились и осыпались, а на уцелевших местах вала не видно ни одного орудия — среди гладко вымощенного двора, рядом с большим водоемом, возвышалось довольно обширное здание. В нем была всего одна комната, пол которой покрыт был только одним ковром во всю длину и ширину ее. Мебели — никакой; стены голы, но зато потолок, украшенный двумя миниатюрными куполами, блестел живописью в среднеазиатском вкусе.

За достарханом словоохотливый бек более часу болтал со мной о разных вещах. Между прочим он рассказал, что эмир бухарский уже довольно долго живет в Шааре, откуда, вероятно, не скоро выедет в Бухару.

Это сообщение меня удивило. Обыкновенно эмир живет зимою в г. Бухаре и только летом наезжает в Шахрисябзь. Что же побудило эмира изменить свои привычки так радикально? Можно было, конечно, предположить, что завязавшиеся частые сношения русских властей с авганским правительством заставили эмира так долго прожить в «зеленом городе», где он мог быть au courant событий и получать своевременно так интересовавшие его политические новости. К этому нужно прибавить и то сообщение почтенного старика, что когда в Шааре было получено письмо от [34] самаркандских властей о моем проезде по бухарским владениям, то эмир находился в соседнем городе, Чирами. Получивши это известие, эмир переехал обратно в Шаар, и тотчас же распорядился относительно той пышной встречи, которой я был удостоен и которой совсем не ожидал. Отправляясь из Самарканда, я намерен был как можно быстрее и скромнее проехать по бухарским владениям. Но теперь, очевидно, надо было оставить в стороне излишнюю скромность и простоту. Необходимо было сделать визит повелителю Бухары.

Тщедушный китабский бек усердно уговаривал меня остаться ночевать под его гостеприимным кровом. Но до Шаара было всего 8 верст и я, после небольшого отдыха, снова отправился в путь.

Дорога от Китаба до Шаара пролегает сплошными садами, прерывающимися иногда только для того, чтобы дать место табачным и хлопчатным полям. Но этот сад был теперь уж не таков, каким я его видел в августе этого же года, возвращаясь с ген. Столетовым из Кабула. Тогда он зеленел подобно темному дремучему лесу; теперь же, лишенный своего лиственного, кружевного убора, он выглядел мрачным, угрюмым. Легкий, приятный шелест ветвей его сменился теперь неприятным, глухим шумом, а при более сильном дуновении ветра шум этот переходил в резкий скрип и свист, точно этот сад-лес стонал, оплакивая прошедшее лето. Поля также оголились. Только одно солнце было неизменно то же — ясное, улыбающееся, точно заботливая мать, приветливо смотрящее и нежно согревающее как будто чем-то опечаленную землю. Розовые и золотистые тоны солнечного света и теперь, как и в августе, также ярко переливались на вершинах горных громад и отражались от их белоснежной одежды...

Моя поездка имела вид триумфального шествия. В хвосте моей кавалькады находилась масса всадников, споривших друг с другом красотой коней и пестротой одежды. По дороге там и сям стояли толпы туземцев, наслаждавшихся даровым зрелищем. Кучка казаков в попахах, с «берданками» через плечо, особенно интересовала их. Ведь это те страшные «урус-казаки», которые еще так недавно были их храбрыми, но в то же время и великодушными врагами. [35]

Во время пути опять пришлось нам несколько раз переехать вброд через разветвления Кашка-Дарьи.

Но вот завиделась и крепость г. Шаара (Высота Шаара над уровн. мора 1,800 ф. Астрономич. определ: северная широта — 39° 3' 9'', восточн. долг. 36° 29' 19'' (по Шварцу).) — колыбель мирового завоевателя, Тамерлана.

Я въезжаю в ворота, миную несколько кварталов; направо остается мечеть, некогда вероятно блиставшая своим великолепием, а теперь напоминающая о своем прежнем величии лишь обваливающимися изразцами, да облезлым, большим, смело поднимающимся на значительную высоту куполом. На притолках дверей, а также и вокруг купола, на карнизе, уцелели обрывки арабской надписи.

Пришлось пройти крытым базаром — и вот я, наконец, в своем помещении. Это тоже самое помещение, в котором я останавливался с ген. Столетовым в августе месяце: таже веранда, тот же оросительный канал, те же службы. Но и не все здесь было также и тоже. Тогда везде были цветы, теперь их нигде не было. Бухарцы — плохие цветоводы; они разводят только однолетние растения, которые в данную пору года все уже засохли.

30-го ноября, в 10 часов дня, «удайчи» с придворным штатом уже ожидал меня у ворот моего помещения. Надо было отправиться на аудиэнцию к властителю Бухары. Шествие по городу до цитадели, в которой помещался эмир, сопровождалось обычным церемониалом. Удайчи впереди показывал дорогу, а еще далее впереди ехали три всадника с золочеными тростями в руках. На «ригистане» (площади перед воротами в цитадель) находился большой почетный караул, отдавший честь во время моего проезда.

Когда я проехал воротами цитадели, то первое, что мне бросилось в глаза — это остатки от знаменитого некогда дворца Тимура, «Ак-сарая». О его былой грандиозной красоте можно было, до некоторой степени, судить по двум полуразрушенным башням, высоко вздымающим еще и теперь свои обваливающиеся вершины.

Блестящая изразцовая облицовка этих башен во многих местах обсыпалась; грациозные колонны, которыми украшены боковые [36] их фасы, облезли, а изящная орнаментовка, исполненная в строгом арабском стиле, находится теперь в очень жалком состоянии. От гигантского купола, венчавшего когда то портик, ничего не осталось (Вот что говорит об этом куполе Бабер-Мирза в своих мемуарах. «Говорят, что во всем мире нет ни одного купола такой высоты. Предполагают, что он превосходит высотой даже купол мечети Хозроя (находящейся к югу от Багдада)» Baber l. cit. vol. I p. 106.). Между обеими башнями не сохранилось даже и признаков портала.

Теперь глиняная стенка соединяет два разрушающиеся колосса, а в этой стенке пробиты незатейливые ворота.

У этих ворот осталась вся свита и мой казачий конвой. За ворота, во двор здания, вошел только я с джигитом-переводчиком, да «удайчи». Двор был обширный, гладко вымощенный жженым кирпичом и, видимо, чисто содержался; он замыкался обширным, но совершенно простым по архитектуре, зданием. К этому-то зданию мы и направили свой путь.

Удайчи шел впереди и как-то неуверенно, боязливо, оглядывался по сторонам, точно высматривая какую либо скрытую засаду. По мере приближения к крыльцу здания он все более и более робел, поминутно зачем то кланялся вперед, а у самых дверей он положительно трепетал. Вот он подал мне знак остановиться, заглянул в дверь и моментально, всем телом, откинулся назад. Тихим шепотом он пригласил меня пройти вперед, в дверь. Я вместе с переводчиком вошел в комнату, а «удайчи» остался за дверью.

Посреди обширной комнаты, в простом кресле сидел эмир бухарский. При моем приближении он встал, но не сделал ни шагу на встречу. Подав руку, он жестом пригласил меня занять мое место на простеньком табурете, поставленном не далеко от кресла эмира. Мой переводчик молча опустился на ковер.

Оживленная беседа продолжалась между мною и эмиром почти в продолжении получаса времени. На этот раз эмир удивил меня своею словоохотливостью. На мои вопросы о состоянии дорог в бухарских владениях он дал обстоятельный ответ. Он [37] прибавил также, что и в Авганистане, в горах Гинду-Куша, дороги еще очень хороши и снег еще не выпал. Эти сведения он, между прочим, получил от только что пришедшего из Авганистана торгового каравана. Я выразил опасение за дальнейшее продолжение такой прекрасной погод!, какая тянулась уже месяца два, но эмир успокоил мои опасения, сказав, что по приметам их старожилов погода обещает быть еще в течении долгого времени такою же хорошею. В конце аудиенции эмир пожаловался мне на свою болезнь и просил у меня врачебного совета и помощи. Я, конечно, весьма охотно предложил ему свои услуги. Болезнь эмира оказалась гастрической лихорадкой и я, через несколько времени после аудиенции, послал ему нужные врачебные средства.

После аудиенции я сделал визит беку Шаарскому, Алим-Бегу, перваначи (Перваначи — 3-я степень чинов при дворе эмира бухарского. 1-й чин, канцлер, Куш-беги; второй — Диван-беги; 4-й Инак и т. д. Всех степеней чинов никак не меньше, чем у нас. Независимо от чинов существуют штаты придворных должностей.). Это ловкий, плотный человек, средних лет. Что меня удивило у него — так это угощение (достархан). Конечно, численностью и разнообразием блюд и закусок теперь меня уже нельзя было удивить; я достаточно был знаком с бухарским гостеприимством. Нет, меня удивило нечто другое, нечто такое, что приятно пощекотало национальное самолюбие. Угощение было сервировано по русски. На столе, покрытом русскою скатертью, были расставлены столовые приборы — также почти исключительно русского изделия. Полей и вилки чуть ли не «павловской» работы; фаянс и фарфор — русских фабрик. Но еще более было удивительно то, что присутствующие на завтраке бухарские сановники весьма хорошо управлялись с вилкой и ложкой. Интересно было смотреть на этих чистокровных узбеков, усердно работавших ложками и вилками, между тем как, может быть, полгода тому назад они не имели и понятия о другом способе еды, как целой пятернею. Если я не ошибаюсь, то в религиозном мусульманском «Домострое» — Шариате — правоверным заповедано питаться не иначе, как рукою, т. е. 5-тью перстами. — И вот те самые столпы благочестия, [38] которые и доставили Бухаре прозвание «священной» и «благородной» в смысле чистоты соблюдения мусульманских обрядов, эти столпы... страшно вымолвить! — насыщали себя по способу «каффиров» (неверных). Чем же можно объяснить такое необычайное явление? Да конечно только тем, что европейская цивилизация начинает забираться и в такие укромные уголки Средней Азии, как Шахрисябзь. Летнее пребывание генерал-губернатора Туркестанского края в Самарканде и помещение здесь главной квартиры туркестанской армии тоже не могло не повлиять в данном направлении на наших добродушных (теперь) соседей. Известно, что летом 1878 г., в Самарканде прожило довольно долго большое бухарское посольство с тюря-джаном, Акрам-ханом, беком гузарским, во главе. Они несколько раз бывали на оффициальных обедах генерал-губернатора и следовательно могли кое-чему поучиться в «столовой», так сказать, практике. Наконец, в этот год, бухарские владения были наводнены разными русскими экспедициями, разведочными экскурсиями, посольствами и т. п.

Когда я вышел от перваначи, то у крыльца стоял красавец-конь, весь черный, как вороново крыло. Он был в бирюзовой уздечке, под парчовой попоною. Это был подарок эмира «хакиму-туре» (т. е. доктору).

Вечером ко мне пришло несколько человек туземцев с разными болезнями. Моя походная аптека, имевшая теперь значительно большие размеры, чем в первую поездку, могла вполне их удовлетворить. Туземцы настолько уже привыкли ко мне, что обращались даже с венерическими болезнями.

На следующий день, т. е. 1-го декабря, я отправился в дальнейший путь, несмотря на просьбы шаарского бека — погостить у них несколько дней. Но мне надо было торопиться, надо было пользоваться прекрасной погодой. Было так тепло, что совсем не верилось, чтобы на дворе был декабрь. В 1 час дня, в тени, температура достигала +15°C, в 7 часов утра она ни разу еще не опустилась ниже + 4°C.

Я направил свой путь на Яр-Тюбе, Кальта-Минар, Кара-Ховал и у «Железных ворот» должен был выйти на ширабадскую дорогу. Но прежде чем я поведу читателя в дальнейший, и теперь [39] уже известный, путь за собой, я скажу несколько слов о долине «Зеленого города», т. е. о Шахрисябзе.

_____________________

Шахрисябзь, в древности Кеш, дает свое имя не только одному городу, но и всей долине по верховьям реки Кашка-Дарьи. С севера эта долина ограничивается не очень высоким, но весьма круто поставленным, мощным Самаркандским хребтом. Юго-восточную окраину этой территории составляют последние, по направлению к западу, отпрыски массивного Гиссарского хребта. Таким образом вследствие перекрещивания осей поименованных горных хребтов образуется угол, приблизительно в 40°, вершина которого замыкается вечно снежным пиком горной группы Хазрет-Султана. К западу и отчасти юго-западу рассматриваемая нами территория ничем не ограничена и переходит в арало-каспийскую низменность. Но в административном отношении Шахрисябзкий округ ограничивается с этих сторон Чиракчинским бекством на западе и Гузарским — на юго-западе. Таким образом получается площадь приблизительно в 1.400 квадр. верст. Почти посреди этой площади протекает довольно многоводная река Кашка-Дарья, имеющая свои главные истоки в горной группе Хазрет-Султана.

На этой площади расположены три города: Китаб, Шаар и Якка-баг. Кроме того, множество деревень разбросано по долине там и сям. Население округа простирается до 30-35 тысяч семейств. Таким образом видно, что местность заселена довольно густо.

Преобладающей, по числу, народностью являются здесь узбеки, преимущественно рода Кеннегес. Известно, что прежде, и притом еще в не очень давнее время, род этот представлял под-отделение царствующего теперь в Бухаре рода Мангит. Политические обстоятельства конца прошлого столетия и первой половины настоящего — сложились таким образом, что род Кеннегес совсем отделился от рода Мангит и теперь находится с ним в непримиримой вражде. — Род Кеннегес разделяется на 5 колен: Кайрасалы, Тараклы, Ачамайлы, Чехут и Абахлы. Все пять колен живут смешанно, в городах и деревнях, и отчасти ведут еще [40] кочевой образ жизни. Тем не менее можно сказать, что в южной части живут главным образом абахлынцы; в западной части преобладают чехуты, а в северной — тараклы. Главное их занятие — земледелие, не исключая даже и кочующих (число которых простирается не свыше 3.000 семейств). Эти, последние, запахивают небольшие клочки земли, причем искусственного орошения полей они не производят. Такое земледелие развито до некоторой степени в южных частях бекства.

Предметами земледельческой обработки здесь служат пшеница — очень высокого качества; рис, славящийся во всем Туркестане; ячмень, просо, джугара (сорго), кунжут, конопля, табак, хлопчатник и клевер (люцерна). Хлопок здесь не так хорош, как в Бухаре, но табак считается лучшим в Туркестане и если какой можно сравнить с ним, то разве только каршинский.

Узбеки охотно занимаются также огородничеством и садоводством. В огородах сеются арбузы, дыни, тыквы, морковь, лук и проч. Дыни здешние очень вкусны; но того же нельзя сказать об арбузах. В садах разводятся как плодовые, так и строевые деревья; из плодовых следующие: персики, абрикосы, груши, гранаты, миндаль, грецкие орехи, виноград, вишни, сливы и мн. другие. Здешний виноград особенно хорош. Здесь насчитывают до 15 сортов винограда. Я видел один замечательно крупный сорт. Как строевой лес в садах разводятся: карагач, тополь, ива, джида. В окрестных горах растет арча (древовидный кипарис), фисташки и др.

Урожай, как хлебов, так и плодов, здесь очень значителен. Пшеница родится сама 15, рис сам 25-30, джугара сам 50-100, просо сам 200. Здесь собирается большое количество винограда, но он употребляется только per se, по причине отсутствия виноделия. Но зато свежий виноград можно достать здесь в продолжении круглого года. Шелководство здесь хотя и существует, но в очень ограниченных размерах. Вообще, это бекство представляет собою по преимуществу земледельческую местность.

Кроме узбеков в области живут и другие народности. Прежде всего нужно сказать, конечно, о коренных жителях страны, таджиках. Число их гораздо менее числа узбеков. Таджики [41] сосредоточены почти исключительно в городах и наиболее значительных селениях. Земледелие им также чуждо, как узбекам торговля. Таджик всегда торгует, покупает, продает — вообще маклачит. Даже садоводство — и то находится в пренебрежении у таджика.

Евреев в бекстве очень мало. Они соперничают с таджиками не только в торговле, но и в ремеслах. — Здесь же находится небольшое число иранцев — печальное напоминание еще так недавно бывшего здесь во всей своей силе рабства. Они или земледельцы, или ремесленники. Очень редко встречающиеся арабы служат уцелевшими представителями великой мусульманской рати, двинувшейся в Туркестан в 8 столетии нашей эры. На базарах гор. Шаара изредка можно встретить типические лица индейцев, с красным значком на лбу; они все непременно меняла. Затем нужно еще упомянуть о киргизах, жалких остатках когда-то великой «Урта-юз» (Средней орды). Они кочуют в южных частях округа.

Торговля Шахрисябза, как я уже заметил, находится главным образом в руках таджиков и евреев. Она, как и следовало ожидать, не очень развита. Вывоз естественных произведений из области состоит главным образом из хлеба разных сортов: риса, пшеницы, фруктов. Скот также составляет предмет вывоза. Сюда ввозятся: чай, сахар, сукна, бухарские и русские материи, шелк, краски, медь, сера. Торговля ведется с Бухарой и Самаркандом; с долиной Аму торговые сношения мало развиты.

Благородные металлы также доставляются из Бухары; но монета еще не так давно чеканилась в Шахрисябзе своя. Теперь она все еще обращается в торговле под именем коканов и тиллей шаарских, но, конечно, уже вновь здесь не выбивается.

Животное царство имеет здесь тех же представителей, как и во всем остальном Туркестане. В горах водятся медведи, волки, лисицы, куницы, кабаны и тигры.

Климат долины очень мягкий. Несмотря на то, что от Зеравшанской долины Шахрисябзь отделяется всего расстоянием в несколько часов пути, тем не менее разница в климатах обеих долин довольно значительна. Без сомнения это явление Обусловливается тем, что с севера Шахрисябзь закрыт Самаркандским хребтом, вследствие чего северные, холодные ветры сюда совсем [42] не достигают. Кроме того, долина эта несколько ниже опущена, чем долина Зеравшана. Возьмем для сравнения некоторые общие пункты. Наприм. Самарканд находится на высоте 2.150 ф., между тем как Шаар всего на высоте 1.800 ф., Катта-Курган — 1.370 ф., между тем как Карши — 820 ф. Конечно разница в высотах небольшая, но в связи с защищающим горным барьером, она играет немаловажную роль в общем характере климата. В Шахрисябзе зимы почти совсем не бывает. Период дождей — январь и февраль. В феврале уже цветут плодовые деревья. В это время сады Шахризябся покрываются такой великолепной листвой, а крыши домов — такими разнообразными цветами, что это-то обстоятельство и дало повод назвать город Шехри-себз, т. е. зеленеющий, цветущий город (Вот что мы читаем о Шахрисябзе у Бабера: «...Au printemps la campagne, la ville, tous les toits se parent de couleurs verdoyants, ce qui a fait donner a Kesh le surnom de Chehr-i-Sebz (la ville verte). Memoires de Baber vol I. p. 106.). В продолжении лета здесь собирается две жатвы; клевер косится 5-6 раз.

Несмотря на свой небольшой объем, шахрисябский оазис имеет свою собственную историю и притом — историю иногда блестящую, имевшую очень большое влияние едва ли не на весь мусульманский мире.

Предание приписывает основание гор. Шахрисябзя персидскому царю Дарию Гистаспу (Mirkhond, «History of the early kings of Percia», transl. by Shea, стр. 333.). Есть данные, что Александр Македонский проходил Шахрисябзем.

Первые по времени, известные в настоящее время, наиболее точные географические сведения об этой стране сообщает нам все тот же китаец Сюань-Цань, к которому мы и прежде уже неоднократно обращались за историческими показаниями. Он проходил этою местностью, направляясь из Самарканда к «Железным воротам». «Kie-choang-na», (Кеш), как он называет Шахрисябзь, походил во всем на соседнее с ним государство Sa-mo-kien (Самарканд) (Memoires sur ler contrees occidentales, vol. I, p. 22.). [43]

В конце 7-го столетия нашей эры Шахрисябзь был завоеван арабами. Он сделался вскоре надежным оплотом мусульманства. Но через 100, приблизительно, лет он дал убежище в своих стенах знаменитому среднеазиатскому лжепророку Моканне. Гашим бин Геким, как он назывался до того времени, пока не сделался пророком, объявил мусульманству войну не на живот — на смерть. В короткое время число его прозелитов, значительно возрасло. Везде читалось разосланное им окружное послание о его высшем призвании. «Во имя милосердного и всемилостивого Бога», писал новообъявленный пророк, «я, Гашим, сын Гекима, владыка всех владык. Да прославится Бог единый, который открывал себя прежде в Адаме, Ное, Аврааме, Моисее, Христе, Магомеде, Эбу Муслиме. Теперь я, Моканна — владыка власти, блеска и истины. Собирайтесь вокруг меня и знайте, что всемирное господство, слава и всемогущество — мои. Кроме меня, нет другого Бога. Кто идет со мной, тот придет в рай; кто бежит меня, тот падет в ад» (Вамбери. Трансоксания. Т. I стр. 47, русск. пер. 1873 г.).

Бухара, Самарканд, Нахшеб (Карши) вскоре насчитывали в себе десятки тысяч приверженцев новообъявленного бога, сидевшего в крепкой крепости на горе Сам, в Шахрисябзе. Багдадские калифы увидали, что распространение новой секты грозит совсем вытеснить из Средней Азии только что насажденное огнем и мечем мусульманство. Поэтому хорасанский наместник калифа, деятельный Му’ац-бин Муслим, принял решительные меры для подавления религиозного мятежа. Разбив в открытых сражениях сефидджамегианов (так назывались последователи Моканны по причине ношения белой одежды), вскоре он осадил и крепость Сам. В то время когда последователи нового пророка проливали за него кровь, сам он, затворившись в своем дворце, вел более чем соблазнительную жизнь. В его гареме было до трехсот самых красивых женщин, несмотря на то что он был так безобразен, что принужден был постоянно носить на своем лице покрывало (отчего и получил имя Моканна — скрытый под покрывалом). В его дворце не было совсем мужской прислуги. День и [44] ночь он проводил в чудовищных оргиях. Понятно, что такой образ жизни новоявленного пророка не мог не сделаться общеизвестным и не повлиять на уменьшение его приверженцев. В один из приступов Му’ац бин Муслим овладел наружной стеной крепости Сам. Тогда Моканна вероятно усумнился в своих божеских свойствах и покончил жизнь двойным злодеянием. Перед своим самоубийством — самосожжением (Признак характеристичный для известного рода умопомешательства.) — он отравил всех своих жен. Предание, впрочем, говорит, что одна жена избавилась от смерти, не выпив ядовитый напиток; она потом будто бы и рассказала о последних днях жизни пророка. — Новая секта со смертью Моканны была таким образом искоренена.

Потом Кеш играл незначительную роль в политической жизни Средней Азии, вплоть до того времени, когда в нем родился Тамерлан. Около этого времени в Кеше обосновался джагатайский род Берлас. Из колена этого рода — именно Керекен — и произошел Тимур-Бег. Он явился на свет в 1333 г. 5-го ша’бана, во вторник вечером в одном из предместий Кеша (Вамбери; 1. 182.). В первое время славы и власти Тимура, Кеш был его резиденциею. В это время этот город сделался центром образованности мусульманского востока и получил название «куввет-уль-ильм в’эль эдеб» — купол науки и морали. Об архитектурных памятниках этой эпохи я отчасти говорил уже выше. Потом, однако, когда Тимур завладел более чем половиной Азии — Кеш уступил первенство Самарканду.

Затем следует перерыв в истории «Зеленого города». До первой половины прошлого столетия он не играл почти никакой роли. Споры его с Бухарой обыкновенно решались почти ничем. Только Рахим бий, Аталык (Аминов. Краткие исторические сведения о Шахрисябзе, в Ежегодн. Туркестанск. края. в. II.), дал почувствовать шахрисябцам свою власть более или менее сильно. Шахрисябзь, пользовавшийся до этого времени некоторою самостоятельностью, был обращен теперь в провинцию Бухарского ханства. Ссоры, дошедшие потом до междоусобных войн, возникли между Бухарой и Кешем из за воды. Каршинский оазис снабжается водой из той же реки [45] Кашка-Дарьи, которая орошает и Шахрисябскую долину. Шахрисябцы могли, еслибы захотели, даже совсем лишить каршинский оазис воды, пустив ее на свои поля; этим маневром они потом и пользовались для овладения гор. Карши.

После смерти Рахим-бия, Шахрисябзь снова поднял знамя восстания. Однако он недолго пользовался самостоятельностию. Шах Мурад-бий, первый эмир бухарского ханства, опять подчинил своей власти непокорный город. В начале нынешнего столетия, в правление Мир-Гайдер-хана, правителем Шахрисябзя был назначен Даниар-Аталык (собств. владетель). За услуги, оказанные им бухарскому эмиру, он получил Шахрисябзь как бы в ленное владение. Он даже принял титул «Баллами», т. е. государя. Подати, которые он должен был платить в казну эмира бухарского, ограничивались только «мильком» (Владетели на правах «милька» платят в ханскую казну только подати за проведенную воду.).

В правление Даниара-валлами Шахрисябзь снова едва не сделался выдающимся театром среднеазиатской мусульманской истории.

Один дервиш, покрытый лохмотьями, поселился в том самом предместье, где родился великий Тимур Гуреган (Это предместье называется Мевлуд-ханэ. Mir-Abdoul-Kerim, «Historie de lAsie Centrale» стр. 246.). Подвиги благочестия и святой жизни, которую вел этот дервиш, вскоре собрали около него большую толпу учеников. Через несколько лет слава о нем распространилась по всему Туркестану; к нему приходили за благословением из Самарканда и даже из «священной» Бухары; ученики его считались тысячами. Мир Гайдер, эмир бухарский, скоро понял опасность, какая угрожала его государству в лице этого нищего святоши, уже открыто провозглашавшего в то время, что он имеет дар божественного откровения. После довольно нерешительного сражения, которое произошло между толпою его приверженцев и отрядом бухарских войск, высланных против новообъявленного святого, — этот последний объявил, что он назначен божественным промыслом сделаться всемирным властелином. Он осыпал щедрыми обещаниями своих приверженцев. К нему начали отовсюду стекаться вооруженные люди, нищие, бродяги [46] и т. п. Он сделался настоящим королем нищих. Но недолго продолжалось его нищенское царствование. Сильное войско, высланное против него эмиром Гайдером, на голову разбило хотя и многочисленную, но совершенно беспорядочную толпу его приверженцев. Сам новообъявленный пророк бежал с поля сражения и, переодетый, долго блуждал с одного места на другое, пока не был продан одним из своих учеников бухарскому эмиру за сто тиллей (тилля — 4 р. 80 к.). Неудавшийся пророк был повешен (Mir-Abdoul-Kerim. Histoire de lAsie Centrale p. 246-8.).

После этого — до восшествия Насруллах-хана на трон эмиров Трансоксании Шахрисябзь пользовался спокойствием и благоденствовал. Насруллах, вскоре по восшествии, начал войну против Шахрисябзя. Так как он не мог овладеть городом, защищаемым двумя рядами стен и 10 тыс. отличных солдат, то принял другую тактику ведения войны.

Каждый год, летом он высылал на поля Шахрисябзя свою конницу для истребления хлебных посевов. Эти опустошения довели Шахрисябзь до такой степени нужды и оскудения и вызвали в нем такую доровизну жизненных припасов, что за батман (Шахрисябский батман вдвое больше бухарского; он равняется 16 пудам.) пшеницы платили 140 тенег (теньга — 20 к.), а за 1 пуд соли, платили 100 тенег. Отчаяние и уныние овладели жителями Шахрисябза. Сельское население передалось эмиру, который в 1856 г. и взял приступом крепость Китаб. Вслед за ним сдался добровольно и Шаар. Беками были назначены в оба города Мангиты.

Со смертью Насруллаха (1860 г.) Шахрисябзь снова отложился от Бухары. Это произошло вот по какому поводу. Новый эмир бухарский Сеид-Мазафар-эд-Дин-хан по вступлении своем на престол назначил беками Шахрисябзя Закир-бека и Ашур-бека. Эти люди были величайшие лихоимцы; они обложили народ непосильными, и при том незаконными податями и налогами. Кратковременное управление этих беков было весьма тяжело для местных жителей. Своеволие в стране, истощенной предыдущими войнами, не знало границ. Жители, просившие беков о смягчении [47] податей, были объявлены бунтовщиками. Вследствие этого в стране началось волнение. Вскоре беки были изгнаны, а новыми назначены были наиболее влиятельные народные старшины: в Китабе — Джура-бек, серкер, глава колена Тараклы, а в Шааре — Хаким-бий, глава колена Ачамайлы. Эмир бухарский не замедлил пойти на них войной, но ничего не мог сделать и заключил мир, предоставив Шахрисябзю полную свободу.

В 1866 году опять возникла война между Бухарой и Шахрисябзем. Поводом к войне послужило на этот раз принятие беками мятежного племянника эмира, Сеид-Абдулла-Ахит-хана. Война окончилась опять ничем, так как эмиру нужно было бороться еще и с возмутившимися ктай-кипчаками.

Когда русские заняли Самарканд, в 1868 г., то шахрисябцы, как известно, посредством нечаянного нападения хотели обратно взять этот город. Однако горсть наших войск, занимавших цитадель Самарканда, отразила все приступы войнолюбивых горцев.

Осенью этого же года в Шахрисябзь удалился возмутившийся старший сын эмира, Катты-туря, Абдул-Мелик-хан. Война между Бухарой и Шахрисябзем снова возгорелась. Но она была очень несчастна для Бухары. Эмир очутился в таком критическом положении, что решился просить помощи у недавнего своего врага, России. Русские никогда не чувствовали в себе недостатка великодушия. Так и на этот раз они пошли проливать свою кровь за совершенно чуждые нам, бухарские, интересы. Шахрисябцы, овладевшие под предводительством Катты-тюря Якка-багом, Чиракчи, Джамом и даже Каршами, — с наступлением русских должны были удалиться в свой неприступный город.

После этого Шахрисябзь переживал последние дни своей мятежной свободы. Он был в долгу перед Россией за 1868 г., за осаду Самарканда. Надо было возвратить ему долг и обеспечить южную границу Туркестанского округа от постоянных волнений, питательный центр которых постоянно находится в Шахрисябзе.

В 1870 г. под начальством генерала Абрамова сформирован был отряд, назначенный для занятия «зеленого города». Отряд едва достигал цифры 2 тысяч человек; часть его пошла в [48] обход Самаркандского хребта, на Джам, а другая часть пошла через Кара-тюбинский перевал. Войска выступили из Самарканда 7-го августа, а 14-го весь Шахрисябский оазис был уже занят нами. Китаб был взят ночным штурмом с 18-го на 14-е августа. Дело было очень жаркое, что доказывается цифрою наших потерь: убитых было 34, раненых 116. Только при взятии крепости Ура-Тюбе цифра потерь в наших войсках была больше, чем здесь, именно: убитых и раненых было 227 (Костенко, «Туркестанский Край», т. III, стр. 289, изд. 1880 г. Спб.). Но цифра убитых наших солдат во время штурма Китаба — самая большая из всех сражений, веденных нами в Средней Азии.

15-го августа прибыл из Чиракчи Тахтамыш-бий с 1,500 бухарской кавалерии для принятия от нас Шахрисябзя. «Зеленый город», омытый кровью великодушных «урусов», возвращен был законному его владетелю, эмиру бухарскому.

_____________________

1-го декабря Я — завтракал уже в кишлаке Чим-Курган, в 16 верстах от Шаара, а ночевал в Яр-Тюбе.

Дорога от г. Шаара до селения Чим-Курган идет по сплошным полям, конечно, в данное время бывшим уже совершенно голыми. В этой местности много засевается рису. Орошение так устроено, что вся местность может быть совершенно затоплена водой и сделаться, вследствие этого, непроходимой. Вообще, Шаар с этой стороны, при таких условиях, положительно не имеет подступов ни для артиллерии, ни для кавалерии. По сторонам, среди черных, оголенных полей, виднелись селения и небольшие хутора. Они представлялись на вид очень зажиточными. На крышах домов и хозяйственных пристроек, возвышались кучи сложенных снопов клевера и ячменя.

За селением Чим-Курган местность становится более открытою. Слегка волнистая степь, изредка прорезываемая неглубокими балками, завладевает всем пространством. Теперь стали встречаться группы юрт и юламеек. Кочевой элемент населения начал заявлять о своем пребывании здесь все более и более. [49]

Я ехал в сопровождении прикомандированного ко мне шаарским беком караул-беги, с неизменным «мирза-баши» (туземный писец). Должно быть мой спутник был новичок в этих местах, потому что повел меня не по той дороге, по которой нужно было ехать. Вскоре мы совсем сбились с пути. Гладкая, ровная степь, покрытая здесь только волчцами (колючкой), была изборождена в разных направлениях случайными тропами. После долгих поисков за дорогой, нам наконец удалось найти одного киргиза, который добродушно вызвался указать ее и проводить нас до ближайшего селения.

Между тем казаки от нечего делать затянули одну из молодецких песень, сложенных нашими туркестанскими богатырями по случаю разных побед и походов.

Под влиянием впечатлений последних дней, а может быть и вследствие того, что местность напомнила казакам былые дни боевой их славы — они запели песню о последнем походе генер. Абрамова против Шахрисябзя. Песня эта настолько характерна, что я считаю возможным привести ее здесь дословно. Вот ее текст:

В Шахрисябзь как мы ходили,
Перевал перевалили
Очень каменист;
А потом сошли в долину
И с другою половиной
Отряда сошлись.
День мы лагерем стояли,
А начальство разъезжало,
Крепость чтоб смотреть.
Шахрисябцы обозлились
И стрелять по нем пустились...
Надо ведь уметь!
В ночь велели собираться,
Чтобы тихо отправляться Под стеною встать.
Мы туры с собой забрали,
Инструменту много взяли Батарею рыть.
[50]
Подошли хоть мы тихонько,
Да зазвякали легонько Стали в нас палить.
Мы же им не отвечали,
Свое дело продолжали, Ядра сверх летят.
А на утро батарея,
Также целая траншея,
Уж у нас стоят.
Как орудья подъезжали,
Много ядер в них пускали,
Только без вреда.
Лишь орудия вкатили,
Да гранаты к ним пустили,
Уж у них беда.
Началася перестрелка
Вышла гадкая проделка Много пуль летит.
Только вылез из траншеи,
Так тебе сейчас иль в шею,
Иль в плечо влетит;
В батарею так и сыпят,
Только номера увидят,
Глядь — уж и упал.
Только видим подъезжает,
На рысях к нам подлетает,
Сам наш генерал.
Крепость точно загорелась
Дымом, полымем оделась Стрелять задались.
Генерал шел вдоль траншеи,
Поздоровался со всеми,
Мы все поднялись...
Вот пришло распоряженье,
Чтобы сделали движенье
К крепости в овраг;
[51]
В нас картечью стал пускать,
Пули, ядра посылать
Шахрисябец-враг.
Началася тут потеха;
Много горя было, смеху,
Как всегда в бою.
Шахрисябцы не сдержали,
Шибко, шибко побежали
К левой стороне.
А там левая колонна
Взобралась тогда по склону,
Стоит на стене.
В три часа всего, не боле,
Неприятель был весь в поле,
Погонял коней.
Мы ж пришли до цитадели
Отдохнуть мы там присели
У своих огней.
Так с Китабом мы кончали,
И потом его сдавали
Во власть Бухары.
Сами ж тотчас снаряжались,
В Самарканд мы возвращались,
На свои дворы.
Жалко только — среди боя
Там погибли два героя:
Козловский — один,
А другой был всеми чтимый,
То полковничек любимый,
Сам наш Соковнин
(Редакция песни как в статье Д. Иванова, — Сборник «Русский Туркестан», вып. 3, 1872 г.).

Уже совсем стемнело, а окрестная степь покрылась мглистою [52] одеждой вечернего тумана — когда мы прибыли в селение Яр-Тюбе. Здесь уж все было готово для принятия дорогих гостей, «Урусов». Плов дымился среди бесчисленного количества подносов со всякими снедями — и добродушные хозяева усердно подчивали своих нежданных гостей, недавних врагов. Sic tempora mutantur!

Яр-Тюбе (Высота Яр-Тюбе над уровнем моря — 1,510 ф., по Шварцу.) — большое селение, в котором живет смешанное население. Прежде это был южный опорный пункт бухарских эмиров против Шахрисябзя. «Тепе», т. е. укрепление, в настоящее время находится в полуразрушенном виде. Когда-то высокие стены, теперь во многих местах обвалившиеся, обнимают пространство в 400-500 кв. cant. Глубокий ров, окружавший эти стены, теперь лишен воды и служит приютом для разных гадов и насекомых: фаланг, скорпионов и проч. Прежде здесь был бек, теперь же, со времени покорения Шахрисябзя, бекство упразднено. Селение, а также и окружающие его поля снабжаются водой из горной речки Лангер-булак.

На следующее утро (2-го декабря) я продолжал свой путь. Верстах в 6-8 от селения дорога входит в широкое ущелье, скаты которого по обеим сторонам заняты пашнями. В начале Яр-тюбинского ущелья отделяется тропинка на северо-восток, в гор. Якка-баг. — Затем наш путь шел во все время перехода то по скалистым ущельям, то по вершинам невысоких горных хребтов до самого селения Кальта-Минар (Высота селения Кальта-Минар над уровнем моря — 2,230 фут., по Шварцу.). Селение это расположено в неглубокой и довольно широкой лощине, на берегу речки Катта-уру-Дарья. Здесь я сделал привал и дал небольшой отдых верховым и вьючным животным. Ночевал я в селении Кара-Ховале (Высота селения Кара-Ховаль над уровнем моря — 3,080 фут., по Шварцу.), сделав таким образом дневной переход в 60-т верст.

Едва я успел присесть к небольшому костру, разведенному в той комнате, где я должен был ночевать, едва мои озябшие члены начали ощущать приятное соседство веселого пламени — как я должен был приняться за свои походные письменные принадлежности. [53] Местный сельский старшина — «ак-сакал» — сообщил мне важное известие: «накануне утром по гузарской дороге проезжало несколько человек русских. Ночевали они в Чешма-и-Хафизане, деревеньке, отстоящей от Кара-Ховаля верст на 15 к юго-западу. Затем они направились на Куш-Луш и намеревались ночевать в Гузаре». — Старшина прибавил к этому, что, по слухам, это проезжал из Кабула русский «эльчи», т. е. посол.

Понятно, что это известие меня очень заинтересовало. Кто бы могли быть эти русские? этот эльчи? Старшина сообщал мне также, что в числе русских было четверо «турей», т. е. господ, два переводчика, 10 человек казаков и много туземной прислуги. Скорее всего можно было предположить, что это было возвращавшееся из Кабула наше посольство. «Но, рассуждал я, — в посольстве 5 «турей», а кроме того, оно не имело позволения выехать из Кабула. Очевидно, это не посольство». Вот только слово «эльчи» меня очень смущало. Не будь сказано это слово, я с большей уверенностью мог бы предположить, что это был никто иной, как полковн. Матвеев, возвращавшийся из своей ученой экспедиции в Куляб и Бадахшан. Но и тут опять возникал вопрос: какие же это 4 «тури»? Ведь с полковн. Матвеевым было всего трое господ: сам полковник, астроном Шварц и прапорщ. Троцкий. Можно было бы конечно помириться с числом, предположив, что полковн. Гродеков, присоединился к экспедиции Матвеева в Мазари-Шерифе; но допустить это предположение я не мог, так как еще 25 октября Гродеков был уже в Меймане, что я знал из последнего его письма, еще будучи в Ташкенте. — Наконец — полковн. Матвееву, по моему расчету, еще рано было возвращаться в Ташкент. Выехав из Ташкента 21 сентября, он имел твердое намерение проникнуть, во что бы то ни стало, в Кафиристан, пройти через Гинду-Куш и в Кабуле соединиться с нашей миссией. А для исполнения такой программы требовалось гораздо большее время, чем то которое прошло до сих пор со времени отправления его в путь.

Очевидно было, что довольствоваться одними подобными размышлениями и соображениями на моем месте нельзя было. Поэтому я сделал вызов джигитам селения Кара-Ховаля — не пожелает ли кто из них отвезти мое письмо в Гузар к остановившимся там [54] русским людям и привезти от них ответ. Один киргиз взялся доставить мне ответ к 11-ти часам следующего дня; между тем в данное время было уже 8 час. вечера, а до Гузара от Кара-Ховаля, вероятно, не менее 60 верст пути (Туземцы считают 4 таша, а таш, как известно уже читателю, равняется приблизительно 8 верстам.).

На следующий день, лишь только я проснулся, как в мое холодное помещение (Туземные дома отапливаются обыкновенно не посредством печей, а просто при помощи костра, разложенного среди комнаты, в особенном углублении; или же в комнате держат жаровню с горячими угольями, «мангал». Понятно, что ночью и это отопление прекращается, вследствие чего t° помещения сильно понижается; к утру она обыкновенно сравнивается с t° наружного воздуха.) вошел местный ак-сакал; он держал в руках какую-то бумагу. Бумага оказалась письмом старшины селения Чешма-и-Хафизан к местному старшине. Это письмо было ничто иное, как ответ на запрос моего старшины, посланный им в с. Чешма-и-Хафизан еще вчера, с нарочным, без моего ведома. В этом поступке нельзя было не узнать обычной, любезной предупредительности и услужливости бухарских властей по отношению к русским путешественникам.

В письме старшины Чешма-и-Хафизан были поименованы все русские люди, которые проходили этим селением накануне и о которых я справлялся. Оказалось, что это действительно была возвращавшаяся экспедиция полковника Матвеева. Астроном Шварц был назван в письме «доктором». Весь обоз (вьючный) экспедиции состоял из 32 лошадей.

Было уже 12 часов дня, когда я, не дождавшись возвращения джигита, выступил из селения в дальнейший путь. Перешедши небольшую речку Кчи-уру-Дарья, берега которой были обрамлены широкой полосой льда — несмотря на то, что t° воздуха в тени была 9°C — я поднялся по узкой и крутой тропе на невысокий горный хребет Азис. Вода речки селения содержит такое большое число хлоридов, что я никак не мог приготовить раствор азотнокислого серебра. Лишь только серебро растворялось, как вода получала сильно мутный цвет, даже с появлением хлопчатого осадка. А между [55] тем раствор был мне очень нужен; у двух казаков развилась острая ангина; поэтому раствор нужен был для смазывания. Часов в 6 вечера я прибыл на стоянку Шур-аб. По дороге, пролегающей по очень пустынной местности, изредка попадались стада баранов и редкие группы верблюдов.

Рано утром следующего дня приехал на станцию Шур-аб мой посланец и привез столь желанный мною ответ. Полковник Матвеев был так любезен, что написал мне целое послание. Он сообщал, что в Кабуле не был, а проехал только Авганским Туркестаном, да и то очень быстро. Поэтому на мои вопросы о состоянии дорог в горах Гинду-Куша, а также и о новейших политических событиях в Авганистане, он мне не мог сказать ничего определенного. Но он уведомлял меня, что авганская администрация не изменила своих дружеских отношений к русским, хотя по обыкновению и окружает тройным конвоем всякого русского, под условием его безопасности, на самом же деле для того, чтобы изолировать его от туземного населения, ненависть которого к авганскому режиму не составляет ни для кого тайны, тем более для самой авганской администрации. Затем полковник сообщал мне некоторые сведения относительно дороги по бухарским владениям, хотя дорога эта мне была уже известна из первой моей поездки в Авганистан. Так, между прочим, полковник особенно указывал на трудный путь по ущелью Шур-аб; но он не знал вероятно, что это ущелье можно обойти с севера, через невысокий перевал. Знание этого обхода особенно важно для зимнего времени, когда ручей, текущий по ущелью, покрывает его дно скользким слоем льда, вследствие чего путь для вьючных животных делается чрезвычайно неудобным. В заключение полковник желал мне счастливого пути.

Я вознаградил джигита за его услугу халатом, — особенно почетным подарком в глазах туземца-среднеазиатца. Кроме того, я ему дал достаточное количество бухарских тенег. В этот день мороз доходил до -8°C.

В Шир-абад я прибыл 5-го декабря. Полковник Матвеев советовал мне в своем письме — послать из этого города письмо Лойнабу Авганского Туркестана для того чтобы известить его о своем [56] проезде. Это известие нужно было для того, чтоб не ждать на берегу Аму прибытия авганского конвоя. Я последовал его мудрому совету, но еслибы читатель знал, каких трудов мне стоило написание этого письма! Выше я уже сказал, что на те скудные средства, которые были мне ассигнованы, я не мог нанять порядочного переводчика. Джигит, который у меня исполнял роль переводчика, не умел писать. Для того чтобы написать письмо, надо было употребить такой прием: сначала содержание письма было мною рассказано моему переводчику, а этот последний должен был передать его мирзе, который сопровождал меня от г. Шаара. Мирза же должен был со слов джигита записать содержание письма. С самого же начала всей этой процедуры стало для меня ясно, что едва ли мне удастся послать письмо. Над писанием Фразы: «из Самарканда обо мне писали Лойнаб-саибу»... — оба мои «секретаря» пробились чуть ли не полчаса времени. Переводчик обыкновенно начинал фразу: «эс Самарканд невиште шуд...», но в это время его перебивал мирза и тогда менаду обоими составителями письма возникал горячий спор, причем каждый из них только начинал первые слова фразы: «эс Самарканд...» — и ни с места дальше. Я уж не знаю, как было письмо написано, но все же оно было отослано по назначению в тот же день, вечером. Его повез мой караван-баши, Нассир-хан.

Здесь, в Шир-абаде, совсем было не заметно, что на дворе была уже зима. Температура воздуха в 1 час дня, в тени, дала 20°C, а в 5 часов утра 4°C. Листья на деревьях хотя и пожелтели, но еще не опали. Я сделал визит беку города, который он в тот же день мне и отдал. Беком здесь теперь был не Абдуррахман, мой бывший пациэнт, а вновь назначенный, Абдул-Жалиль-бий. Во время визита он не преминул похвастаться своим знанием русских обычаев.

На следующий день ночевка была назначена мною в небольшом селении Ангор. Отсюда до берега Аму, — переправы Патты-Киссар или Патта-Гюзар (Может быть и то и другое название одинаково верно. Первое значит — срубленная патта (род тополя, который ростет на берегу Аму); второе — переправа по билетам.), — ровно такое же расстояние, как и до [57] Шир-абада, т. е. верст 25. Дорога до берега Аму все время идет по степной, песчаной местности. Настоящие пески, впрочем, начинаются верстах в 15-ти от берега реки. Тем не менее, они здесь не глубоки. Песчаные холмы очень низки и покрыты редким саксаульником. Не доезжая до переправы Патта-Гюзар верст 5-6 находятся обширные развалины. На огромном пространстве земля покрыта обломками жженого кирпича. В одном месте уцелела башня, вышиною около 5-7 саж., построенная также из жженного кирпича. Кругом башни, этажами, в несколько рядов, идут надписи. Надписи составлены из куфических букв, причем каждая буква составлена из одного или из нескольких кирпичей. Верх башни разрушен. Невдалеке от нее находятся развалины очень обширных зданий, построенных из битой глины. Множество кирпичных обломков, имеют изразцовую облицовку. Эти развалины носят название Хайбар. Нужно заметить, что невдалеке от селения Ангор также находятся развалины с несколькими полуразрушенными, довольно высокими башнями.

Достигнув селения Патта-Киссар, я узнал, что мне не нужно будет ожидать здесь авганского конвоя ни одного дня: он уже ждал меня на авганском берегу реки.

8 — го декабря, рано утром, я переправился на двух паромах на противоположный берег Аму. Несмотря на то, что берега реки были покрыты ледяной корой, а t° воздуха была -8°C., лодочники бродили около лодок по колено в воде, босыми ногами. На том берегу меня встретил авганский офицер, во главе небольшого конвоя. Он ожидал меня здесь уже в продолжении 5 дней. Это был тот же конвой, который сопровождал и полковника Матвеева в его путешествии по Бадахшану и Авганскому Туркестану.

9 — го декабря я прибыл опять в город «священной гробницы Алия» (буквальный перевод слов: Мазари-Шериф). [58]

ГЛАВА III.

В Мазари-Шерифе.

Прибытие в этот город. — Первые известия с театра англо-авганской войны, полученные мною. — Признаки брожения умов в Авганистане. — Слухи о намерении эмира Шир-Али-хана переехать из Кабула в Авганский Туркестан. — Визит Лойнабу. — Приезд семейства эмира в Мазари-Шериф. — Переписка с Ташкентом. — Метеорологические наблюдения. — Письмо от эмира. — Его приезд в Таш-Курган. — Я еду на встречу нашей миссии.

В расстоянии не более одной версты от города я был встречен еще одним небольшим конвоем из авганских всадников. Сопровождавший меня авганский офицер, Сары-Джан, поболтал несколько минут на грубом и терпком, если можно так выразиться, языке Пушту с начальником нового конвоя и своротил с прямой дороги в сторону. Я тотчас же спросил моего вожатого о причине перемены направления.

— Ин джа рах хуб эст (здесь ехать удобнее), уклончиво отвечал он на мой вопрос.

На это я заметил своему горбоносому спутнику, что местные дороги я знаю отлично, и что еслибы мы поехали по прямому направлению, то выиграли бы и во времени и в расстоянии.

— Но, ведь вы должны в таком случае знать, возразил мне Сары-Джан, что прямая дорога ведет отсюда к вашему [59] помещению только через базар. Вот в этом-то обстоятельстве и заключается большое неудобство прямого пути.

Так как я выразил удивление по поводу такого объяснения неудобства пути, то он продолжал развивать свою мысль далее.

— Вы не знаете как много дурных людей в Авганистане. На базаре постоянно толчется разный люд. Там скорее всего можно встретиться с дурными людьми, которые не задумаются над тем, чтобы нанести вам какое-либо оскорбление.

— Да, ведь, я — русский, возразил я. Ведь все авганцы знают, что русские — их друзья, а вы говорите о каком то оскорблении, которое будто бы мне угрожает?

— Слушайте, доктор-саиб, — я отвечаю перед эмир-саибом за вашу безопасность и неприкосновенность своею головою. Если с вами случится что либо дурное в то время, когда я вас сопровождаю и охраняю, то я — погибший человек. Вы не знаете Авганистана! Поверьте мне, — лишь только вы покажетесь на многолюдных местах города, как сейчас же глупые люди — ведь они ничего не видали и ничего не знают — закричат: «вот каффиры!» А другие, зная, что это «урусы», закричат: «урус-каффир! урус-каффир!» Народ глуп; кто знает, что может тогда случиться? А я рискую своей головой!

Очевидно было, что мой спутник очень берег свою голову и не мог быть причислен к разряду очень храбрых людей; поэтому я решил не тревожить его более. Тем не менее я заметил ему, что базаром этого города я уже проезжал раз, но никаких враждебных нам, русским, возгласов не слыхал, не заметил также и угрожающих взглядов. Однако я должен был поехать кружной дорогой.

Через полчаса езды по оголенным полям мы добрались до западной окраины города и поехали по знакомой уже мне балхской дороге. Вскоре с той и другой стороны потянулись однообразные глиняные заборы, обрамляющие как будто совсем опустевшие, в данное время, улицы. На них не видно было ни одной души. Даже у глиняного полуразрушенного «мазара» (гробницы) какого то неважного мусульманского праведника не было обычного завсегдатая-дервиша. Шест, с грязной тряпкой на вершине, одиноко торчал, [60] напоминая «правоверным», чтобы они не забыли, проезжая этим местом, сотворить обычную молитву. Город казался вымершим. Тем не менее, мой авганский офицер скомандовал: «шашки вон!» — и мои охранители, с обнаженными клинками, образовали около меня круг. Уже в самом центре города, недалеко от помещения Лойнаба, нам встретились 2 или 3 узбека, скромно восседавших на выгнутых хребтах вислоухих ослов. Но едва эти забитые люди заметили грозную внушительность моей обстановки, как тотчас же поспешили убраться в соседний, глухой переулок.

Обогнув с запада дом Лойнаба и примыкавшие к нему казармы гератских кавалеристов, я подъехал к столь знакомому уже мне летнему помещению миссии. Мы вошли. Здесь все было по старому: те же глиняные флигеля, расположенные по обеим сторонам внутреннего двора, таже невысокая эстрада посреди него, которая была некогда сборным пунктом всех членов миссии, тот же ряд гигантских развесистых чинаров, те же высокие, глиняные стены кругом... мне кажется, что даже и те две сороки, которые беспечно стрекотали на вершине одного древесного великана, были старые знакомые, летние гостьи.

Знакомая обстановка напомнила мне о былых днях и разбудила прежние, давно пережитые, впечатления. Тогда здесь было так людно, иногда — весело, несмотря на добровольное заключение в 4-х стенах; по временам слышались песни... Теперь же — дом казался какою-то пустыней. Угрюмая молчаливость моего спутника; обнаженность чинаров, посылавших свои оголенные ветви прямо в самые окна комнат; резкий свист ветра среди повиснувших, как бы в изнеможении, ветвей их; наконец, сгущающийся вечерний мрак — все это произвело на меня очень грустное впечатление. Все помещение казалось каким-то печальным, мрачным, точно тяжелая туча повисла над ним.

Да, над Авганистаном в это время уже собиралась грозовая туча. Я еще не имел точных сведений о новейших политических обстоятельствах этого государства, но я мог, до некоторой степени, предполагать о них. Война Авганистана с Англией была неизбежна. Нетрудно было предвидеть, на чьей стороне будет победа. Авганцы не имеют ни достаточного числа войска, ни порядочного [61] оружия. Правда, эмир Шир-Али-хан рассчитывал на помощь России. Ведь генер. Столетов, уезжая из Кабула, обещал ему привести тридцатитысячное войско. А Шир-Али-хан, я полагаю, не имел поводов не верить словам генерала Столетова; ведь это был уполномоченный посол великой державы, — посол, про которого ген. Кауфман в своем рекомендательном письме к Шир — Али-хану говорил, чтобы эмир верил ген. Столетову как ему самому, ген. Кауфманну. Как же было не верить словам ген. Столетова? Эмир поверил и, по совету ген. Столетова, послал резкий отказ английскому посольству. Не будь нашей миссии в Кабуле, не будь этих обещаний и советов — очень может быть, что эмир не поставил бы вопрос о своих сношениях с англо-индейской империей так круто.

Когда я думал такие невеселые думы, ко мне пришел мой караван-баши, Нассир-хан. Он рассказал мне, что приехал в Мазари-Шериф уже два дня тому назад, доставил Лойнабу пресловутое мое письмо из Шир-абада, проживал здесь, в ожидании меня, у серхенга Мамет-хана, «авшарца», посетил своих знакомых, шлялся на базарах... и узнал следующее:

«В Кабуле стало жить плохо. Недавно между англичанами и авганцами произошло сражение, далеко за Джелалабадом; в этом сражении убито более 700 авганцев. Эмир Шир-Али-хан пересылает из Кабула в Мазари-Шериф своих жен и детей».

Это известие явилось неожиданным подтверждением моих дум. Значит — англо-авганская распря дошла до кровавой развязки; значит — генер. Кауфманн прав был, говоря мне во время прощальной аудиэнции, что «когда вы приедете в Кабул, то война авганцев с англичанами будет, по всей вероятности, в полном разгаре». Я еще был далеко от Кабула, а кровь уже пролилась с обеих враждующих сторон.

Нельзя было не задуматься над положением нашей миссии. В случае решительного отказа со стороны России в военной помощи эмиру Шир-Али-хану, и в случае — более чем вероятном — решительного поражения авганской армии, — наша миссия могла разыграть роль «жертвы вечерней» за грехи генер. Столетова. Эти грехи были тем более не извинительны, что он не имел никакого основания [62] давать эмиру положительные обещания военной помощи. Напротив. Известие об окончании Берлинского конгреса и соответствующая инструкция генер. Кауфманна получены были посольством как нельзя более кстати, именно за день до въезда в Кабул, т. е. 28 июля. — Генерала Столетова теперь не было в Кабуле, но ответственность за его слова и обещания падала на оставшихся в Кабуле членов посольства. Вот эта-то ответственность за чужие грехи и делала положение нашей миссии рискованным.

Полученных известий для меня, на первый раз, было совершенно достаточно. Я хотел их, до некоторой степени, проверить и поэтому за ужином начал беседу на эту тему с моим спутником, Сары-Джаном. Но эта попытка не увенчалась успехом. Мамет-хан отговорился полным незнанием новейших политических событий. Очевидно было, что он не хотел говорить о тех неудачах, которые постигли его братьев на поле чести. За то он подробно рассказал мне о путешествии полк. Матвеева, о том, как они, по колени в снегу, странствовали по горам Файзабада, розыскивая каффиров и как, неуспев в этом намерении, должны были возвратиться вспять, причем ученый полковник по необходимости должен был удовлетворить свое научное любопытство каффирами пленниками, за несколько недель прибежавшими из своих снежных гор в Файзабад.

Более подробные сведения о политических новостях я надеялся получить от Лойнаба Хошь-Диль-хана, которому я намеревался сделать визит на следующий день, т. е. 10 декабря.

На следующий день мне, однако, не удалось увидать Лойнаба, так как еще ночью он экстренно выехал в Таш-Курган. Мой дежурный офицер, Мамет-шах, объяснил мне внезапный отъезд Лойнаба тем обстоятельством, что в Хулумском округе вспыхнули будто бы местные беспорядки, появились шайки разбойников, которые стали угрожать сообщениям авганского Туркестана с Кабулом. Мне сообщили также, что Лойнаб пробудет в Таш-Кургане несколько дней.

Такое известие меня очень опечалило. Ведь это из рук вон! Я дорожу каждой минутой дорогого времени; спешу воспользоваться прекрасной погодой, а тут приходится терять несколько дней [63] совершенно непроизводительно, сидя на одном месте. Ранее возвращения Лойнаба нельзя было и думать выехать из Мазара-Шерифа в Кабул, т. е. думать то можно было, но привести свои думы в исполнение совсем нельзя было. Лойнаб, перед своим отъездом, приказал не выпускать меня из города ранее его возвращения. Вот это-то бессмысленное приказание меня порядочно таки разозлило. Когда же я высказал намерение — выехать из города без согласия Лойнаба, то мой дежурный офицер решительно сказал, что не выпустит меня из моего помещения ни на шаг. Объявив это, он извинился и сказал, что подобное поведение его в отношении меня может быть и невежливо, но оно вызывается обязанностями службы. На это, конечно, мне ничего нельзя было возразить; резон был вполне основательный. Нет сомнения, что и всякий русский чиновник поступил бы на его месте подобным же образом. — Тем не менее, этот «почетный арест» был мне совсем не по губе.

В этот же день меня посетил старый мой знакомец, дитэн Мосин-хан. Ему очень хотелось узнать, скоро ли возвратится ген. Столетов в Кабул; он расспрашивал также о том, как поживают в Ташкенте члены авганского посольства и закончил тем, что, по его мнению, «доктор-саиб стал большим человеком».

— Когда вы были здесь в первый раз, с генер. Столетовым, то в вашем распоряжении был лишь один человек (деньщик). Теперь же у вас 10 казаков, фельдшер и много туземной прислуги. Вы вероятно получили большой чин, или же высокий орден?

Когда я ответил на вопрос Мосин-хана отрицательно и не мог удержаться от смеха при таком наивном вопросе, то он посмотрел на меня с видимым недоумением, даже как будто с недоверием. Уже уходя из моего помещения он как бы мимоходом обронил фразу, что Лойнаб выехал в Таш-Курган для встречи семейства эмира Шир-Али-хана.

Мой «нан-дар» или, буквально, «хлебодар», Яр-Мамет-хан, цветущий здоровьем и молодостью авганец, командированный Лойнабом в мое распоряжение, почему-то возымел ко мне [64] особенную симпатию. Он под великим секретом сообщил мне, что дела Авганистана плохи, что Англичане сильно побили авганцев в последнем сражении, что эмир Шир-Али-хан, кажется, намерен выехать из Кабула в Мазари-Шериф, что Кохистан возмутился и дорога на Бамьян стала небезопасна.

— Впрочем, прибавлял он потом, — вы все это узнаете гораздо подробнее от самого Лойнаб-саиба.

Я ждал, поэтому, возвращения Лойнаба с понятным для читателя нетерпением.

Между тем вести с театра войны, которые мне аккуратно передавал мой хлебодар, и которые подтверждал и дополнял всезнающий Нассир-хан, становились все хуже и хуже, все грознее и грознее. Сделалось известным, что Англичане, взявши укрепление Али-Мечеть, форсировали весь. Хайберский проход, овладели Даккой, Лальпуром и чуть ли не подошли к — Джелалабаду. С другой стороны — южный корпус английской армии подвинулся почти до самого Кандахара. Были даже слухи, что Кандахар уже взят англичанами.

Все это были известия такого свойства, что заставляли меня сильно задуматься о дальнейшей судьбе горсти русских людей, засевших в злополучном Кабуле. Я предположил даже, что в Кабуле произошел взрыв революции (что потом и подтвердилось). А это обстоятельство могло только еще более ухудшить положение миссии. Мне становилось смешно, что я именно теперь еду в Кабул к русскому посольству, когда Кабул, может быть, уже занят англичанами или же близок к этому, а авганское государство находится на краю гибели. Я как бы розыгрывал роль рыцаря, розыскивающего русское посольство.

Что меня особенно здесь удивляло — это роль, которую играет среднеазиатский базар в политической жизни страны. На базаре получаются все новейшие известия; там обсуждаются с удивительной, для Средней Азии, свободой все эти известия, а равно и мероприятия властей. Отсюда, как от питательного центра, все новости с непонятной для европейца быстротой разносятся в ближайшие селения, города и т. д. Среднеазиатский базар играет в стране роль нашей ежедневной прессы. И, что всего замечательнее, — [65] известия, распространяющиеся таким образом, в большинстве случаев оказываются очень верными; в них мало не только искажений, но даже и простых преувеличений.

Я имел возможность несколько раз проверить базарные слухи и известия и всегда убеждался в их достоверности. В данном случае эта точность и эта быстрота получения сведений о новейших политических событиях были еще более удивительны, так как авганская администрация тщательно скрывала состояние дел от местного, покоренного, узбекско-таджикского населения.

Лойнаб возвратился в Мазари-Шериф только 12 декабря. Я ожидал, что он пригласит меня к себе в этот же день, но ошибся в расчете. Даже и следующий день прошел без всякого для меня результата. Лойнаб не мог меня принять будто бы по нездоровью.

Между тем его чиновники мне сообщили, что я должен буду прожить в городе еще несколько дней.

— Дело в том, говорили они, что Лойнаб-саиб послал в Кабул донесение о вашем приезде. Пока не будет получен на это донесение надлежащий ответ, т. е., дозволение эмира на дальнейшее продолжение пути — вам нельзя выехать из города.

Конечно я не замедлил выразить свой протест против подобных мотивов моего задержания в Мазари-Шерифе, выставляя на вид всю их несостоятельность. Но на все мои представления чиновники отвечали, что они не могут входить со мной в рассуждения об этом, что мне на все мои запросы имеет ответить сам Лойнаб-саиб. Очевидно было, что мне ничего более не оставалось делать, как только ожидать разъяснений от самого Лойнаба. Но вот прошло 12-е декабря, прошло и 13, а Лойнаб ни сам ко мне не являлся, ни к себе меня не звал. Тогда я известил его через дежурного офицера, что о своем задержании в Мазари-Шерифе считаю необходимым уведомить Туркестанского генерал-губернатора. Вместе с тем я на отрез отказался от содержания, доставлявшегося мне Лойнабом.

Это был очень сильный ход с моей стороны. Отказ от гостеприимства — у среднеазиатца-мусульманина означает полный разрыв дружбы. Как и следовало ожидать, Лойнаб сейчас же [66] почувствовал всю вескость этой меры. 14-го числа он пригласил меня к себе.

Аудиэнция произошла при обычной, довольно торжественной и уже знакомой читателю, обстановке. Лойнаб принял меня во главе своих помощников. Он одет был в меховую, крытую парчой, шубу, имевшую покрой халата. Золотые цветы парчи были вытканы по голубому полю. На голове он имел национальный «кюлах» (коническая, из мерлушек, шапка). Он сидел в бархатном кресле. Позади стояли два-три его помощника. Перед террасой, на которой происходила аудиенция, стояло полроты авганских гвардейцев. Мои 10 казаков, в папахах и синих мундирах, стояли шеренгой под прямым углом к шеренге гвардейцев Лойнаба. Они составляли резкий контраст с авганскими собратьями по ремеслу.

Моя беседа с Лойнабом началась, конечно, чисто оффициальными фразами и вопросами о здоровье эмира Шир-Али-хана, самого Лойнаба, благополучии государства и т. п. Но я не тратил на это много времени и быстро перешел к цели своего посещения. Я выразил Лойнабу мое непременное желание — как можно скорее отправиться в Кабул.

— Я совершенно с вами, доктор-саиб, согласен, — отвечал Лойнаб; вам действительно нужно торопиться отъездом в Кабул. Время года такое, что сообщение с Кабулом может скоро прерваться вследствие снежных заносов. Теперь же по дороге снега почти совсем еще нет. Только вам все-таки нужно будет прожить здесь, в Мазари-Шерифе, несколько дней; это нужно для того, чтобы дождаться ответа эмира-саиба на мое донесение. Лишь только ответ получится в утвердительном смысле, я вас не буду задерживать ни одной минуты.

Слова Лойнаба показались мне старой песней и потому я энергически протестовал против моей задержки.

— Вам вероятно не безызвестно, Лойнаб-саиб, возражал я, — что я еду вследствие личного приглашения эмира-саиба. Он меня звал — и я еду. Ясно, что никакого другого разрешения для моего следования в Кабул не надо; понятно, что в том приглашении, которое прислал мне эмир в Ташкент, дано, и позволение на проезд мой по авганским владениям. Наконец, Лойнаб-саиб [67] знает, что я — член русского посольства, находящегося в данное время в Кабуле. Уже этого одного достаточно, чтобы я мог беспрепятственно ехать в Кабул.

После этого я предъявил Лойнабу мой «дорожный вид».

Он внимательно прочитал документ, медленно возвратил его мне и с задумчивым выражением на лице начал опять уговаривать меня — подождать отъездом.

— Вы правы, продолжал он. Но слушайте, что я вам скажу. О каждом иностранце, вступившем на авганскую землю в моем округе, я, прежде всего, доношу эмиру, и потом ожидаю от него соответственных распоряжений. Личною властию я не могу разрешить проезд по стране. Положим, вы — член русского посольства, вы едете по приглашению эмира-саиба, я вас, наконец, лично знаю, — но, тем не менее, не могу без разрешения эмира-саиба отпустить вас в Кабул. Иначе я рискую своей головой.

Он приостановился, подумал и задумчиво продолжал далее.

— Да и времена теперь стали не те, что прежде, когда вам писал эмир-саиб. Дорога стала не безопасна. Появились разбойники. Возникли разные беспорядки. — Нет, вам нужно подождать; я вас прошу подождать в Мазари-Шерифе эти 5-6 дней.

Когда Лойнаб упомянул о разбойниках, я с апломбом показал ему на своих казаков-молодцев, подобранных один к одному, рослых, крепких, и заметил ему, что с 10 моими богатырями я надеюсь управиться с какой угодно шайкой сорванцов.

— Дело только в том, продолжал я, что ведь беспорядки — я знаю это очень хорошо — вспыхнули далеко в стороне от моей дороги. Эти беспорядки произошли главным образом по ту сторону Гинду-Куша, за Кабулом, а здесь все спокойно.

— Я не лгун! с жаром и не без достоинства воскликнул Лойнаб. Вы вполне можете положиться на мои слова,

— Я вам, конечно, верю, но согласитесь сами, — каково мне сидеть здесь еще 5-6 дней. Наконец, я вас предупреждаю, что о задержке моей в Мазари-Шерифе я обязан донести Туркестанскому генерал-губернатору.

— Не пишите этого, прошу вас, — не пишите об этом в Ташкент до получения ответа от эмира-саиба. Кто знает, — [68] может быть он напишет вам нечто такое, что заставит вас и совсем отказаться от поездки в Кабул. Поверьте мне, — я ведь ваш старый и хороший знакомый; я вам могу посоветовать только одно хорошее. Не сердитесь на меня; я был бы очень рад сделать для вас все, что хотите, но, к сожалению, не могу отпустить вас в Кабул.

— Не могу я не сердиться, отвечал я; я солгал бы вам, изобразив на своем лице удовольствие, а ведь русские — также не лгуны.

Затем я встал с намерением откланяться Лойнабу и возвратиться домой.

Лойнаб также встал и, протягивая мне руку, так задушевно улыбался, что и я не мог не расправить морщин на своем лбу, и только тут вспомнил о поклонах членов авганской миссии, которые они просили меня передать Лойнабу.

— Вот пример на лицо, сказал Лойнаб. Вы не хотите подождать здесь 5-6 дней, а наше посольство ждет в Ташкенте, вот уже несколько месяцев.

— Но, Лойнаб-саиб, вы забываете, что ведь и наша миссия также несколько месяцев живет в Кабуле, — возразил я. Так и надо: ваша миссия живет у нас, в Ташкенте, а наша — у вас, в Кабуле. Мое же дело — совсем другое.

— И генерал Столетов и полковник Гродеков — все они ждали разрешения эмира, настаивал Лойнаб.

— Вы знаете, что и эти случаи особенные, не имеющие ко мне никакого отношения, возражал я. Генерал Столетов ехал в Кабул в первый раз: дозволение эмира на проезд его по стране было необходимо. Что касается полковника Гродекова, то, по моему мнению, он напрасно ждал здесь так долго.

Лойнаб хотел и еще что-то возразить, но я счел излишним продолжать бесплодные дебаты и сухо и холодно раскланялся с ним.

С следующего дня я снова стал принимать довольствие Лойнаба. Мои авганские прислужники повеселели.

— Лишь бы я был назначен сопровождать доктора-саиба в Кабул! восклицал Сары-Джан. Уж я буду стараться, чтобы [69] доктору саибу было удобно ехать. А вы мне тогда подарите ту меховую лисью шубку, которую носите утром...

Вообще я должен здесь сказать, что этот авганец с каждым днем становился мне все более и более неприятным. Это был первый авганец с весьма непривлекательными чертами характера, которого я встретил. С низкопоклонством и грубою лестью он соединял жадность, попрошайничество, и я вскоре узнал, что он аккуратно обворовывал моих лошадей, утаивая у себя часть отпускаемого Лойнабом фуража. Он мне страшно надоел своей обычною фразою: «мен нукери шума, мен адамишума» — я ваш слуга... покорнейший слуга. Его крючковатый, как у хищной птицы, нос очень неприятно гармонировал с зеленоватыми глазами. Выражение лица дышало ядом. Он перерыл несколько раз мои персидские книги и похвалил их, хотя повидимому мало понимал в них толку. По целым часам он сидел у порога моей комнаты, чем страшно мне надоедал, так что потом я без церемонии стал высылать его вон. Во время обеда, ужина, утреннего и вечернего чая — он непременно являлся ко мне, и, сидя на корточках у порога, смиренно ожидал от меня подачки. Иногда он, думая услужить мне, топил в моей комнате камин; приводил мне лошадей, спрашивая — не желаю ли я их купить, присылал торговцев коврами ит. п. Но за то он никогда не упускал случая с достоинством заявить, что он командует четырьмя стами всадников.

В первые дни своего сиденья в Мазари-Шерифе я не имел причин скучать. У меня были книги; я вел корреспонденцию; устроил амбулаторию для туземных больных; производил метеорологические наблюдения, обыкновенно на той самой терассе, на которой происходили летние «ассамблеи» миссии; не один десяток раз прочитал две русские надписи, избороздившие кору двух чинаров... Кстати об этих надписях. Одна из них гласила: «Н. Гродеков, с 7-го по 19-е октября 1878 г.» — На матово-зеленой, бархатной, коре соседнего, молодого чинара значилась другая, очень коротенькая надпись: «П. М. 18 23/IX 78». Последняя надпись вероятно принадлежит полковнику Матвееву. Обе надписи были слегка замазаны глиной. Я едва не прельстился примером моих [70] предшественников и не начертал своего имени рядом с предыдущими; но мне жаль было оцарапать нежную кору великолепных чинаров. Да и к чему эта реклама? думал я. Подобная выходка мне казалась ребяческой забавой

18-го декабря я имел небольшое развлечение. В этот день приехало в Мазари-Шериф семейство эмира Шир-Али-хана. За ним следовал огромный обоз, не менее 3000 вьючных животных, при 10-ти слонах. Весь этот громадный транспорт двигался под прикрытием многочисленного отряда войск. Движением и охраной транспорта заведывал министр двора Шир-Али хана, Сердар-Абдулла-хан, — тот самый Сердар, который встретил русскую миссию в Коти-Ашру, в июле месяце. Странная судьба выпала на долю этого, прекрасного душою и телом, человека. 40 лет тому назад он скитался с отцом настоящего эмира в диких горах Кохистана, укрываясь от погони многочисленных английских отрядов, наводнивших тогда весь Кабулистан. Эмир Дост-Магомет-хан должен был покинут каменные твердыни Кохистана и вместе с Абдулла-ханом спуститься в долину Аму. — Теперь та же долина послужила Сердарю, а также и семье сына Дост-Магомет-хана, убежищем от огня и меча старых врагов страны, все тех же англичан. При мысли о судьбе этого человека, я не мог не вспомнить и другого сопоставления: тогда Сердарь встречал поруч. Виткевича; теперь же, несколько месяцев тому назад, он встречал генерала Столетова...

Семья эмира въехала в город с помпой. С дряхлых стен глиняного форта, защищающего город с северо-востока, был произведен салют из 71 пушечн. выстрела. Слоны и значительная часть вьючного обоза поместились на той лужайке, которая отделяла мое помещение от дома Лойнаба.

В этот же день я получил свежие политические новости. Эмир выехал из Кабула и в данное время находился на пути в Мазари-Шериф, всего в нескольких дневных переходах от него. В Кабуле правителем, вместо эмира, остался Якуб-хан, незадолго перед этим освобожденный отцом из заточения. Англичане овладели всем Хайберский проходом и теперь находились недалеко от Джелалабада. [71]

Сомневаться в верности этих известий я не имел никакого повода. Значит, мне приходилось отказаться от зимнего перехода через Гинду-Куш. Эмир здесь — и мне не зачем ехать в Кабул. Лойнаб был прав, говоря, что «по получении ответа от эмира, доктор-саиб, может быть, сам откажется от поездки в Кабул». Очевидно было, что ответом на донесение Лойнаба будет приезд самого эмира в Мазари-Шериф.

Меня удивляло и немало сердило то обстоятельство, что наша миссия не прислала мне до сих пор ни одной строчки. По моему расчету выходило, что с нарочным посланцем (летучей авганской почтой) мне можно было бы уже получить ответ на мое письмо. Но я сделал ошибку в расчете на два дня: 20-го декабря я сразу получил несколько писем от членов миссии.

Генерал Разгонов между прочим сообщал мне, что письмо мое было получено им 16-го декабря, в Руи. Свое же письмо он пометил станциею Саяд, где в данное время находился эмир.

Описав в первой половине письма военные действия на англо-авганском театре войны, г. Разгонов уведомлял меня, что миссия выехала из Кабула 1-го декабря вместе с эмиром. Правителем государства эмир назначил своего сына Магомет-Якуб-хана. Сам же эмир выехал в Авганский Туркестан; но он имел намерение проехать в Ташкент и, может быть, даже в Петербург.

Через несколько часов по получении мною писем, пришел мирза (секретарь) Лойнаба и вручил мне письмо, писанное на персидском языке. Письмо это содержало ответ эмира Шир-Али-хана. Вот его содержание:

«Станция Дуаб. Мес. Могаррем, 1-е число 1296 года.

«В настоящее время англичане, начав неприязненные действия, заставили меня удалиться из Кабула. Теперь я отправляюсь в Ташкент. Взяв там достаточное количество войск, я намерен возвратиться в Кабул и выгнать из Авганистана моих врагов, англичан. Так как путь мой идет через Мазари-Шериф, то я и прошу доктора-саиба дождаться моего прибытия в этом городе».

Понятно, что со времени получения этого письма я более не [72] настаивал о моем немедленном отъезде из Мазари-Шерифа. Теперь действительно не было для этого никакой надобности.

Весь следующий день я был занят писанием писем и вообще разного рода корреспонденций. Тут я в первый еще раз заметил, как меняются слог и тон письма сообразно с адресатом.

Для передачи этой разницы я воспользовался бы сравнениями чисто музыкального свойства. Так, напр., письмо к г. Кауфманну по солидности и оффициальности тона я сравнил бы с полными, но осторожными ударами смычка, по контра-басу. В письме к медицинскому инспектору уже замечались более мягкие звуки виолончеля, хотя все еще преобладали тоны средней высоты и силы. Письмо к Н. звучало также игриво и мягко, как флейта; письмо же к В. отдавало речитативом, сигналами тревоги и даже барабанной дробью. Письмо к Е. походило на равнодушно исполненную увертюру из оперы дидактического характера...

Кстати о музыке.

Прогуливаясь по верхним террасам зданий моего помещения я неоднократно заглядывался на игру местного виртуоза и заслушивался авганских песень. Нужно заметить, что кругом моего помещения расставлено было несколько пикетов из авганских солдат. Суровые сыны Марса, — в Средней Азии одинаково грозного, как и в Средней Европе, и которому кровавые, языческие жертвоприношения не прекращаются, и до сих пор, несмотря на то, что среднеазиатцы-мусульмане так много кичатся чистотой своей «истинной» веры в «нерожденного и неродившего» Бога, а среднеевропейцы-христиане (т. е. германцы) не менее кичатся своей культур-трегерскою религией, — так сыны Марса оказались также и поклонниками Аполлона, с его длинной свитой из Муз. Под меланхолические звуки «дутары» или — реже — «чаар-тары» часто неслась к этому вечно-голубому, южному небу песнь любви из уст какого-нибудь рослого, плечистого авганца. Вокруг певца обыкновенно собирался кружок из солдат, его же соратников, которые и награждали певца шумными знаками одобрения. В первое время мое, выглядывающее из за барьера терассы, лицо очень смущало певцов. Но потом они привыкли ко мне. Мне особенно понравился напев «герати». [73]

Потом, в продолжении нескольких дней я наслаждался игрою на флейте. Мягкие, тягучие звуки ее то как бы замирали вдали, то усиливались, как бы постепенно приближаясь. Иногда слышалась тихая трель. Я спросил, кто это играет и просил пригласить артиста к себе.

Через несколько минут ко мне ввели пожилого авганца, солдата вершков 14-ти, состоявшего в числе моей стражи. Глядя на представшего передо мной гиганта, широкоплечего, мускулистого, с суровыми чертами смуглого, как бы закопченного пороховым дымом лица, — трудно было предположить в нем избранника прелестной Музы, той Музы, которая дала Орфею могучую силу — укрощать диких зверей и сдвигать с места скалы. За то глубокие, темные глаза этого человека светились мягким, кротким светом, — что достаточно говорило в пользу мягкости его душевной натуры.

Этот человек держал в своих руках небольшую, около 1 фута длины, металлическую флейту. Она обладала объемом около двух октав. Звуки нижнего регистра были очень нежны, мелодичны. Звуки верхней октавы несколько походили на звуки окарины. Флейта представляла дешевое английское изделие и стоила здесь 2 рупии. Доморощенный артист сыграл мне какую-то мелодию, которая здесь, в комнате, далеко не была так эффектна, как на открытом воздухе, на известном расстоянии. Я просил артиста принести мне образцы музыкальных инструментов, какие употребляются в этой стране, обещая купить их. Авганец обещал мне это, но на мое предложение продать свою флейту — на отрез отказался. После этого я дал ему небольшой подарок и отпустил его.

Мирза Лойнаба, принесший мне письмо Шир-Али-хана, был награжден мною халатом. Это возбудило жадность Сары-Джана. Он вошел ко мне в комнату, передал мне сначала приветствие Лойнаба и затем, не говоря лишних слов, прямо попросил у меня себе в подарок лисью шубку. Не отвечая на его просьбу я предложил ему садиться. На это предложение мой «покорнейший слуга» ответил, что не сядет до тех пор, пока не получит подарок.

— Меня Лойнаб-саиб спрашивал, продолжал мой охранитель, — получил ли я от доктора-саиба халат? Я сказал, что [74] нет. А он мне заметил на это, что его мирза получил от вас подарок; дайте и мне.

Такое нахальство меня очень рассердило. Поэтому я строго заметил Сары-Джану, что он может и не садиться, если это ему нравится, но что он выбрал совсем неудобную форму для получения от меня награды, что я никогда не даю подарков тому человеку, который сам напрашивается на них.

Тогда мой «чаар-сат» (т. е. начальник четырехсот) быстро переменил тон, сел на ковер у самого порога и сказал, что это он пошутил, что ему ничего не нужно и что он готов даром исполнить всякую службу при мне. Послышались опять фразы: «нукери-шума, адами-шума» и т. п.

Между тем погода стояла в полном смысле слова великолепная. В 5 ч. утра t° никогда не была ниже — 2,5°C. В 1 ч. дня, в тени, t° иногда достигала +18,5°C. Облачных дней за все время моего пребывания было 2-3. Малейшая облачность неба отражалась на состоянии погоды еще большим повышением t°. 20-го декабря, напр., утро было довольно облачно и t° воздуха имела +7,5°C. Только один раз пахнул довольно холодный северо-западный ветер, который нагнал тяжелые, серо-свинцовые облака, вследствие чего в 1 ч. дня t° была только + 8,5°C. Но такое состояние погоды продолжалось только один день. Ветров было вообще очень мало; в их появлении и направлении течения замечалась следующая периодичность. Обыкновенно ветер поднимался утром, часов в 10, и продолжался до 3-4 ч. дня, а затем стихал. Один раз был теплый, западный ветер, поднявший t° до + 18,5°C. Но такой же теплый ветер был и юго-восточного направления. Однако, поток воздуха такого направления замечался только в нижних слоях атмосферы, между тем как в верхних он был обратного направления; перистые облака двигались по направлению с запада на восток. До сих пор здесь не выпало ни одной снежинки, ни капли дождя; был один туман.

24-го декабря я снова получил несколько писем от членов миссии. Генерал Разгонов извещал меня, что эмир решился прожить в Таш-Кургане несколько дней; поэтому он приглашал меня переехать туда же. Я быстро собрался и в тот же день [75] выступил в путь. В дороге меня сопровождал брат Лойнаба, Мамет-Шах-хан. Это очень красивый брюнет, лет 25. По типу лица он скорее таджик, чем авганец. Для сопровождения меня он нарочно был прислан эмиром из Таш-Кургана.

Когда мы приехали в Гури-Мар, то мой спутник предложил мне переночевать в этом месте. День уже склонялся в вечеру, а до ближайшего селения, Наиб-абада, было не менее 25 верст. Но во мне так сильно было желание скорее соединиться с миссией, что я с живостью отвергнул предложение моего провожатого. А между тем пламя костра ярко пылало у входа в казарму Гури-Мара; запах этилена, разносившийся по степи, обнаруживал процесс приготовления «кябаба» — и мой спутник сладко потягивался в ожидании отдыха и не менее сладко уговаривал меня ночевать здесь.

— Дорога трудная, рах-котель-даред (на дороге перевал) — убеждал он меня. Кроме того, ночью можно опасаться нападения разбойников. Да и что скажет эмир-саиб, когда узнает, что я подвергнул доктора-саиба таким трудностям в пути? Он меня за это не похвалит.

Тем не менее я настойчиво разбил все его доводы в пользу ночевки в Гури-Маре и решил безостановочно продолжать путь.

После этого Мамет-Шах-хан разостлал на земле свой молитвенный коврик, обратился на встречу последним, погасавшим лучам солнца, опустился на колени и сотворил «намаз-дигер».

Часов в 10 вечера мы были уже в Наиб-абаде. Дописывая последние строки в дневнике, сидя на корточках на разостланном ковре у самого края пылавшего костра, весело потрескивавшего и посылавшего свой синеватый дым в узкое отверстие куполообразной кровли дома, — я поминутно «клевал носом». Последними словами, занесенными в дневник, были: «завтра Рождество».

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие русского посольства по Авганистану и Бухарскому ханству в 1878-1879 гг. Из дневников члена посольства д-ра Яворского, Том II. СПб. 1883

© текст - Яворский И. Л. 1883
© сетевая версия - Strori. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001