СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЯВОРСКИЙ И. Л.

ПУТЕШЕСТВИЕ РУССКОГО ПОСОЛЬСТВА ПО АВГАНИСТАНУ И БУХАРСКОМУ ХАНСТВУ

В 1878-1879 гг.

ИЗ ДНЕВНИКОВ ЧЛЕНА ПОСОЛЬСТВА, Д-РА И. Л. ЯВОРСКОГО.
Действительного члена императорского русского географического общества.

В ДВУХ ТОМАХ

ТОМ I

ГЛАВА VI.

От Таш-Кургана до Бамьяна.

Путь вдоль реки Хулум. — Саяд. — Ночной путь. — Бадесьяб. — Гейбекская котловина. — Ущелье Дере-и-Зендан. — Гипербола Бёрнса. — Сар-баг. — Хурем. — Первый перевал по дороге в Бамьян, Чембарак. — Равнина Руи. — Верховья реки Хулум и Дуабская лощина. — Вторая гипербола, сообщаемая Бёрнсом. — Перевалы: Кизил и Кара-котель. — Долина Мадэр. — Две строки из современной истории Авганистана. — Ущелье Баджгах. — Бамьянский губернатор. — Кагмардская долина. — Неточности Бёрслема. — Дендан-Шикенский подъем. — Сайганская долина. — Аса-фетида. — Ущелье Сухте-Чинар. — Урочище Риги Ноу. — Ак-Раббатский перевал. — Вид с него на панораму окрестных гор. — Спуск с перевала в Бамьянскую долину.

9-го июля мы выступили из Таш-Кургана по направлению в Кабул.

Медленно собрался наш вьючный обоз, еще медленнее выступил он из ворот сада и потянулся через площадь, прямо на юг, туда, где зияла черная трещина горных твердынь Паропамиса — Хулумское ущелье. Снова мы в седлам — все, здоровые и больные; эти последние имели вид если и не совсем бодрый, то все же и не унылый. Плохо, однако, приходилось Назирову. Страшно ослабленный вчерашним пароксизмом лихорадки, он положительно не в силах был владеть своей горячей лошадью. Мосин-хан, видя его в затруднительном положении, предложил ему свою отлично выезженную лошадь, а сам взял другую. Признаюсь, этот поступок произвел на меня какое-то неопределенное впечатление; вчера — страшная жестокость, жертвой которой был избитый до полусмерти [196] солдат; сегодня — вежливость, приличная хотя бы и не дикарю-авганцу.

Наша кавалькада потянулась вдоль речки Хулум. Влево, на противоположной стороне ее, осталась цитадель города, с ее очень высоким замком.

Дорога два раза пересекает реку. В местах перехода через нее построены превосходные каменные мосты, с гранитными устоями. Мосты эти сделали бы честь и не такой дикой и бедной стране, как Чаар-вилайет. Ширина их достаточна для проезда самой широкой арбы (туземной повозки), а прочность достаточна для выдержания значительной тяжести. Надо заметить, что стремительность реки в этом месте очень значительна. — Мы подвигаемся все дальше и дальше, мимо зеленеющих садов, живописно оттеняющих нависшие над рекой скалы, мимо разбросанных там и сям домов и могил. Остались назади две-три мечети, или часовни святых — не знаю; груды сложенных здесь бараньих рогов говорят скорее в пользу гробниц местных мусульманских праведников.

Но вот начались и короткие, могучие передовые устои прямо перед нами отвесно стоящей гряды гор. Эта гряда имеет около 1,000 фут высоты над уровнем речки. Крайние точки ее, направо и налево, — особенно налево, — значительно возвышают свои конусы над окружающей местностью. Между тем центр гряды постепенно понижается и в оси Хулумской речки образует грандиозное ущелье, со стенами в несколько сот фут вышины. Я совсем было погрузился в созерцание этой грандиозной красоты, виденной мною еще в первый раз. Но я вскоре был вызван из этого состояния неприятным известием, принесенным мне прискакавшим во весь опор конвойным казаком обоза, — что аптечный вьюк упал. Аптечный вьюк! Ведь это не простой вьюк упал. Упади и разбейся вьюк с закусками, с винами, с другим чем хотите — беда не велика, но аптека!.. В здешних местах она дороже всего. Не будь хины в аптеке — и лихорадки могли бы обработать наш миниатюрный отрядец также действительно, как и экспедицию Муркрофта. Если не будет запасных сухарей — ничего; везде можно достать туземных хлебов-лепешек. Но — беда, если бы пришлось лишиться запаса опия... [197]

Понятно, что, получив неприятное известие, я стрелой полетел к обозу и... увидал действительно валяющиеся на земле вьючные ящики, а в стороне от них — изнуренную, со сбитой спиной, лошадь, видимо совершенно довольную тех, что ей удалось отделаться от ненавистного вьюка. Я бросился к ящикам, отпер их, открыл — и мог свободно перевести дух: повидимому, разбитых вещей не было.

Так как это было уже не первое падение аптечного вьюка, а можно было опасаться, что падения и впредь воспоследуют, причем едва ли будут так счастливы, как до сих пор, — я обратился к генералу с представлением об опасности подобного обхождения с аптекой, выставляя на вид, что в одно прекрасное время мы вдруг можем остаться без грана хинина и без капли кислоты. — Мое представление было принято как следует, и караван-баши был отдан строжайший приказ — впредь под аптеку назначать самую сильную и здоровую лошадь.

Но вот мы и в стенах ущелья. Только это не ущелье; это скорее — громадные ворота с гладко отполированными временем и рекой каменными вереями в несколько сот фут вышины. Стены зеленовато серого цвета, мрачны; они своей грандиозностью производят на вас какое-то угнетающее впечатление. Вверху, там на недосягаемой высоте, виднеется узкая полоска лазурно-голубого неба; внизу, у самых ног шумит прорвавшая эту каменную плотину речка, а впереди — мрак и неясные очертания прохода. Ширина — ущелья не превышает 40 шагов, а местами и того уже. Ширина собственно дороги, которая лепится вдоль правой стены ущелья, а с левой стороны ограничивается бушующею речкой, не превышает 5-8 шагов.

Когда мы въехали в ущелье, — звуки рожка огласили эти угрюмые каменные громады, а бой барабана наполнил его могучими, громоподобными раскатами. — Длина ущелья менее полуверсты. Затем оно медленно начинает расширяться и переходит в узкую горную долину, везде следующую за речкой и окаймленную с обеих сторон высокими и очень крутыми, параллельными грядами гор. Горы местами обнажали свои острые ребра, и здесь можно было видеть, что они состоят из глинистого сланца; местами же [198] обнаженные кручи видимо представляли просто массы отверделой глины. В тех местах, где склоны гор не так круты, они были одеты побуревшею, сожженною солнцем, тощею травкой и мхом; лишаи лепились по карнизам скал.

Берег речки вскоре оказался уже удобным для земледельческой культуры. Там и сям появлялись плоские гряды хлопчатника, из растреснувшихся бутонов которого уже выглядывали желтые и алые цветы. Еще далее — появились и миниатюрные посевы пшеницы, но она была уже снята; на полях оставалось только одно жнивье.

Между тем дорога то шла самым берегом реки, то лепилась у отвесных скал соседней каменной гряды, слегка поднималась в гору и опускалась... вилась, как обыкновенно говорится. Полотно ее превосходно, лучшего шоссе и желать не надо. Местами это естественное шоссе покрыто, однако, значительным количеством мелких и острых камней, что, конечно, не удобно для лошадей.

Верстах в 10-ти от Таш-Кургана мы прошли мимо небольшого селения с грудами снопов пшеницы и клевера (люцерны) на плоских крышах неприглядных жилищ туземцев. Селение казалось совершенно необитаемым. По дороге, однако, иногда нам встречались редкие проезжающие, в числе которых было несколько женщин, с головы до ног похороненных в свои белые чадры-саваны. Впрочем, я видел и синие покрывала, видел даже, что скрывается под покрывалом, которое вследствие неловкого движения одной из наездниц раскрылось. Но я был в соответственной степени наказан за свое любопытство. Наездница, так важно восседавшая на своем осле, оказалась беззубой старухой с мертвенно-бледными и сухими губами, потухшими глазами и седыми и жесткими, как конская грива, волосами. Старуха видимо сконфузилась и судорожно накинула на себя свой саван, а я... я перепугался на смерть, увидев копию с Макбетовских ведьм. Боже милосердный! Разве должно так сурово наказывать простое, хотя бы немного и легкомысленное любопытство?

А дорога продолжает прихотливо извиваться, следуя очертаниям ленты речки. Острые гребни гор неуклонно сопровождают ее. Но вот, как будто конец ущелья. Оно совершенно запирается поперечной стеной гор. Где же дорога? Куда идти? Вы доходите до предположенного [199] вами конца и неожиданно усматриваете, что влево открывается прогалина, загибающаяся почти под прямым углом к прежнему направлению пути. Теперь нужно обогнуть острое ребро, углом выдвинувшейся, скалистой массы. А за этим ребром глазу вашему вдруг открывается живописная панорама. Ущелье расширяется почти в правильную кругообразную котловину, с диаметром приблизительно в одну версту. Речка разрезывает эту котловину на две неравные половины. Большая, правая половина только что освобождена от созревших хлебов; меньшая, левая — занята довольно обширным селением, уютно и живописно расположившимся на уступах горного амфитеатра. Это селение называется Саяд, и отстоит от Таш-Кургана на 15 верст.

Мы переходим по деревянному мосту на левый берег реки. Палатки уже ждут нас, давно приготовленные и разбитые на самом берегу реки. Авганское начальство, сопровождавшее нас, делает над обычный утренний визит, спрашивает хорошо ли мы поместились и затем, откланявшись, уходит в свои палатки. Бедные казаки! Пятеро из них сильно страдали лихорадкой; один из них представлял даже все признаки опасной, апоплектической формы. У всех вообще селезенка была очень опухшая, болезненная при давлении.

На следующий день мы поднялись рано утром, часа в три. Было еще совсем темно. Сильно хотелось спать. Однако сели на лошадей. Казаки выстроились в линию и — «здравия желаем, ваше-ство»! прогудело в ночном воздухе в ответ на приветствие начальника. Снова пришлось переехать через мост, пройти сузившимся ущельем, потом довольно широкой долиной, повидимому возделанной (в темноте нельзя было разглядеть, как следует); направо — горы, на лево — те же горы; дорога то мягкая, то каменистая; несколько раз пришлось переезжать через оросительные канавы; потом — пологий подъем, за ним крутой и длинный спуск — вот и все, что можно сказать о сегодняшнем переходе. В темноте приходилось ехать положительно ощупью. Даже яркие, южные звезды — и те плохо помогали. Луна же зашла этою ночью во втором часу по полуночи; по этому мы не могли воспользоваться ее осветительными услугами. Ехали по причине темноты, конечно, очень тихо. [200]

Около 6-ти часов утра, когда уже сделалось довольно светло, при спуске с горы мы увидали влево от дороги, в 5-ти верстал расстояния, повидимому довольно большое селение Хазрет-Султан. Оно так и осталось в стороне от нас. По окончании спуска дорога пошла вдоль большого оросительного канала, который тянулся до самого селения Бадесьяб, где была назначена наша дневная стоянка.

По приезде на какую либо станцию, я всегда сначала ориентируюсь. Так я сделал и здесь. Наша стоянка, а также и не особенно большое селение Бадесьяб, расположены в закрытой лощине. С запада и востока лощина эта ограничивается круто поднимающимися, как бы отдельно стоящими, скалистыми холмами, достигающими несколько сот фут высоты. С северо-востока тянутся поля, доходящие, повидимому, до селения Хазрет-Султана, с севера и северо-запада — плоская возвышенность, по которой мы спустились к селению, а с юга лощина остается совершенно открытой. Я очень был доволен, что в Самарканде, перед отъездом, купил ради шутки компас-безделушку, всего за 30 коп. Теперь эта безделушка, привешенная для удобства к часовой цепочке, служила мне хорошую службу. При каждом взгляде на часы, я вместе с тем пользовался и компасом, и при том в форме, совершенно исключающей всякое подозрение авганцев, повидимому очень усердно подсматривавших за нами и не мало возмущавших, вследствие этого, нашего «натуралиста». Раз он совсем было попался. Это случилось как раз в то время, когда он отмечал в своей аспидной книжке последний поворот дороги и какое-то селение. Мосин-хан, почему-то особенно полюбивший соседство «натуралиста», не замедлил спросить, что это у него за книжка? По «натуралист» состроил физиономию молящегося человека, пошевелил несколько секунд губами, глубокомысленно потом помолчал, тяжко вздохнул... и наконец с чувством захлопнул свою книжку. Подобная проделка лучше всякого ответа удовлетворила Мосин-хана и, кажется, совершенно успокоила его относительно дальнейших заглядываний топографа в его «черную» книжку.

Обычная палатка индийского типе уже ждала нас на месте остановки. Но было еще так рано (8 часов утра), воздух был так [201] свеж и чист, наконец было совершенно прохладно (только 20°C. — что составляло почти необыкновенное явление для нас, привыкших в предыдущие дни к 30° жаре даже и во время ночи), что положительно не хотелось воспользоваться ее гостеприимной тенью.

Сегодня Мосин-хан с чего-то вздумал угощать меня своим прохладительным напитком. На дворе 25°C. в 10 часов утра, а Мосин-хан, предлагает свой прохладительный «аби-лиму»! Нечего сказать, время выбрано как нельзя более кстати, особенно если вспомним, что во время самых сильных жаров, доходивших до 44,3° С. в тени, тот же Мосин-хан и не заикнулся о своем «прохладительном» нектаре. Но, да отпустит ему Аллах его усердие не по разуму! Все же попробуем этот нектар. «Аби-лиму», в переводе с персидско-английского жаргона, на котором произносится это сложное слово, значит — лимонная вода. Это есть ничто иное, и как сгущенная водная вытяжка лимонов местного произрастания ([пропуск комментария]). К этой вытяжке прибавлено немного сахарного песку и, кажется, водки. Напиток довольно приятный и совершенно соответствует своему назначению — прохладительного. Но оказалось, что если Мосин-хан и пьет этот напиток, если и признает за ним прохлаждающее свойство, то вовсе не потому, чтоб он сам по себе был таковым. Ни чуть не бывало! Все прохлаждающее действие и вся приятность этого напитка, по его мнению, приобретаются только тогда, когда в него всыпят некоторое количество каких-то семян, похожих по своему виду и цвету, а равно и величине, на тьминные. Эти семяна имеют способность разбухать в жидкости, вследствие чего они делаются слизистыми. Мосин-хан уверял, что именно эти-то семяна и производят прохладительное действие, что без них «аби-лиму» ничего не значит...

После завтрака часть послов легла спать, часть же более подвижная, еще неугомонившаяся от гнета жизненного опыта, заявляла желание что-либо сделать, куда-либо пойти, осмотреть окрестности, — ([пропуск]) [202] отправка зерна и муки туда и оттуда были вероятно сопряжены с большими трудностями. Я сомневаюсь, что это развалины мельницы. К чему строить ее на таком неудобном месте, тем более, что широкая оросительная канава позволяет устроить на ней водяную мельницу с меньшими затратами и большими удобствами? Я скорее готов принять эти развалины за остатки замка или укрепления. Во всяком случае, отчего не убедиться в сущности этих развалин? Холм как ни крут, но пешком взойти на него можно. Опять же — он отстоит от нашей палатки — самое большее — шагов на 200. Теперь следует испрошение позволения: сходить к развалинам на холме. За испрошением следует... что? — «Конечно, позволение»: подсказывает читатель, и подсказывает неосновательно и на свой собственный страх. Выведу вас из неизвестности: последовало veto — «опасно». Эта фраза стала теперь в среде миссии стереотипной; значит, оставалось только присоединиться к почивающим.

На следующий день... Впрочем нет, это была еще ночь, и довольно глубокая, — когда мы снова отправились в путь. Звезды совсем еще «не догорали»; нет, они еще ярко блестели, не торопясь, в полном сознании своих прав освещать нашу хладную планету еще в продолжении едва ли не целой половины ночи. Господи, как не хотелось подниматься так рано! Некоторые больные казаки, измученные лихорадочным пароксизмом, сжигавшим их во весь предыдущий день, едва только забылись было, едва только благодетельный сон действительно принес было им благодеяние, — как теперь они должны были снова сесть в седла и трястись в продолжении нескольких часов...

Тем не менее, сигнальный рожок оглашает своими резкими звуками окрестные холмы и будит ночное эхо. Но он будит также и наш маленький стан. Вот глухо зарокотал барабан — и мы двинулись. Было очень темно, так темно, что в нескольких шагах — «зги не было видно». Едва мы сделали несколько шагов, как кто-то из всадников вдруг исчез, точно сквозь землю провалился. Послышались барахтанье и крики. Ехавшие рядом тотчас сошли с лошадей и бросились на помощь упавшему всаднику. Оказалось, что это был Замаанбек. Его лошадь в темноте не заметила ямы, оступилась и упала в нее. Конечно и всадник [203] неминуемо упал вместе с лошадью. К счастию, падение обошлось довольно дешево. Замаанбек получил только легкий ушиб левой ноги, а лошадь вывихнула правое плечо. Переменив себе лошадь, Замаанбек опять сел в седло.

И поехали мы в темноте ночи далее.. Об этом переходе можно сказать только, то, что ехали мы с час каким-то косогором, причем влево возвышалась гряда гор. Изредка на встречу нам попадались одиночные хижины. Один Бог знает — возделанное ли было то поле, по которому мы ехали и которое, повидимому, довольно далеко тянулось вправо, — или нет. Попались две-три оросительные канавы, из чего можно было заключить, если уж нельзя было видеть, что поле как будто и возделано. О направлении пути можно было судить только по положению полярной звезды. Потом мне топограф говорил, что для отсчитывания градусов на буссоли он закуривал папиросу и, при свете ее, с грехом пополам, отмечал углы. Ехали опять тихо, и опять по причине темноты. Только уже спустя несколько часов езды, когда обозначился рассвет, а беловатая волнистая пелена утреннего тумана стала медленно подниматься и исчезать; когда вслед затем первые лучи восходящего солнца прорезались через острые зубцы гор и потянулись золотыми гатями по вибрирующему утреннему туману — только тогда стало возможным отдать себе отчет в том, где мы ехали. Теперь местность представлялась обширной равниной, вытянутой с юго-востока на северо-запад. В длину глаз обнимал ее верст на 15. Ширина ее представлялась около 5-7 верст. Она вся сплошь возделана. Среди полей там и сям виднелись селения, буквально утонувшие в тенистых, зеленеющих садах. Теперь можно было видеть, а не догадываться только, как раньше, что та речка, через которую мы переходили в брод, еще когда было темно, — Хулумская речка.

Обширная долина очевидно была хорошо, заселена и возделана. Вскоре потом мы проехали мимо одного селения, название которого осталось для меня неизвестных.. Еще раньше этого селения слева присоединилась к нашей дороге прямая дорога из Хазрет-Сух — ([пропуск]) [204] жение, так как она сильно избита арбяными колеями и тропами вьючных караванов. Мы постепенно приближались к юго-восточному концу долины. Селения, расположенные по реке Хулум, протекающей почти по средине долины, становились все значительнее, а сады гуще. Наконец мы достигли каменного моста о нескольких устоях, переброшенного через реку Хулум. Мост очень крепкий, хороший, сделан он из больших камней, сводчатый; своды каменные. Перебравшись на другую сторону, мы сейчас же въехали в селение и ехали садами его, до самой стоянки. За версту приблизительно от нее, пришлось въехать в улицы селения Гейбек. Это очень большое селение; на пути нам пришлось несколько раз сворачивать из одной улицы в другую. Снова перешли по мосту, перекинутому через глубокий овраг, по дну которого течет ручей, поднялись в гору, потом опять спустились к речке, прошли несколько сот шагов вдоль ее берега, и пришли к двум огромным чинарам. Под тенью этих чинаров-гигантов и были разбиты наши палатки. Выбор этого места под станцию делал честь эстетическому вкусу авганцев. Чинары были так ветвисты, что наша огромная индийская палатка, а также и все остальные, были совершенно покрыты их тенью.

Привал. Опять некоторые из нас легли спать; опять некоторые бодрствовали...

— Docteur! послышался обычный возглас генерала. — Ну, что?.. как?.. Ведь воздух чудный; я думаю, что и высота здесь довольна значительная (высота по английским сведениям около 4.000 ф.). Что казаки? Теперь они, я думаю, должны поправляться. Ведь уже здесь... высокое положение места... ну и вода опять же... скажите пожалуйста, ведь все это должно хорошо подействовать?

Я согласился с мнением генерала, что казаки должны действительно поправиться, что местность действительно довольно возвышенная, но прибавил, что на Кавказе есть очень высокие, но в тоже время и очень лихорадочные местности.

Генерал сейчас же увлекся воспоминаниями своей службы на Кавказе. Он много говорил о знаменитой Лезгинской линии, где он был одно время окружным начальником, о Дагестане, и т. п. Теперь говорил и полковник, вызванный из своей дремоты [205] названием знакомых мест. У генерала и полковника относительно Кавказа было очень много точек соприкосновения; как тот, так и другой служили долго на Кавказе.

Во время завязавшегося таким образом разговора, пересмотра взаимных воспоминаний генерала и полковника, я вышел из палатки и, увлекшись любознательностью, отправился на близь лежащий холм. Со мной пошел также и топограф.

Мы перелезли через глиняный забор, отделявший наш лагерь от холма, на котором возвышалось укрепление, и полезли вверх, в гору. Авганские часовые видели нас, но нисколько не воспрепятствовали нам идти далее. Все выше и выше мы взбирались по крушу каменистому скату горы, поровнялись с укреплением, обошли его вправо и, через несколько минут, достигли высшей точки холма. Перед нами, как на ладони, видна была вся обширная долина Гейбека. Далеко на западе терялась пройденная нами в этот день часть долины. С севера она стесняется в этом месте горами, но за то к северо-востоку снова расширяется и уходит из глаз. К югу — горы начинаются тем холмом, на котором мы стояли, а к юго-востоку виднелась суженная лощина Хулумской реки, теряющаяся вскоре в изгибах Гейбекского ущелья.

Селение Гейбек состоит в сущности из нескольких отдельных селений, полулунно окоймляющих тот холмистый выступ одой гряды гор, на котором мы стояли, и на котором, несколькими десятками футов ниже нас, расположено укрепление. Это укрепление состоит из замка в несколько этажей, обнесенного высоты глинобитными стенами. Укрепление положительно господствует над селением и примыкающими к нему восточной и северной частями долины. Во многих местах из темной массы садов вставали гигантские деревья, высоко поднимаясь над общим лиственным; уровнем долины. Это были, по всей вероятности, такие же могучие чинары как и те, в тени которых приютились наши палатки.

Едва топограф успел сделать нужные для маршрута засечки и заметки, едва я успел познакомиться с общей и, нужно отдать справедливость, весьма грандиозной картиной местности, как мгновенно очутившийся возле нас авганский часовой с жаром что-то начал рассказывать и махать руками по направлению вниз, к [206] нашей стоянке. Из всего, что он говорил, я понял только: «не мишевет» и «джернель». Не мишевет — нельзя и джернель — генерал — были истолкованы нами в том смысле, что генерал требует нас в себе. Делать нечего, пришлось возвратиться в лагерь и выслушать выговор за самовольную отлучку со стоянки.

Ко мне приносили в этот день одного больного старика, болезнь которого состояла единственно в его старости; он давно позабыл счет своим годам. Понятно, что тут therapia — nulla.

На следующий день, 12-го июля, мы прошли величественным ущельем Дере-и-Зендан. Ущелье это называется также Гейбекским. Бёрнс, прошедший этим ущельем в 1832 г. объясняет происхождение названия ущелья «дере-и-зендан» тем, что оно будто бы так мрачно, стены его так высоки и так близко отстоят друг от друга, что лучи солнца никогда незаглядывают сюда, отчего здесь царит постоянный мрак, как в тюрьме (Борнс, путешествие в Бухару, ч. 2-я стр. 292.) (дере-и-зендан — значит по русски: «проход темницы»). Я должен сказать, что почтенный Бёрнс в данном случае игру своей фантазии превратил в действительность.

Скалистые стены ущелья, действительно, очень высоки, местами достигают 500 фут. высоты, при чем они часто отвесны; но доступ солнечным лучам в ущелье возможен уже потому, что главное направление оси ущелья — с севера на юг. Кроме того, местами ущелье достигает версты шириною, и никогда не уже 50 сажен. Если бы я незнал достоверного объяснения столь интересного названия ущелья, то я скорее бы объяснил происхождение его чисто оптическими причинами. Дело в том, что ущелье по оси иногда загибается то в одну, то в другую сторону. В отрезке ущелья между двумя подобными загибами, в силу законов линейной перспективы, вы не видите ни входа ни выхода из ущелья и таким образом, видя себя окруженными со всех сторон отвесными, часто очень высоки стенами, чувствуете себя как бы похороненным заживо в громадной яме — тюрьме. Я говорю, что я дал бы, такое объяснение этимологии слова, если бы не знал настоящего [207] происхождения этого названия. Но оно очень просто и делает совершенно ненужным всевозможные измышления по этому поводу. Верстах в пяти к югу от Гейбека, у селения Акам, на северной стене ущелья видны остатки пещер. Эти то пещеры и играли прежде, а может быть и теперь еще играют, роль тюрьмы. Тут, говорят, некогда долгое время содержался какой-то известный среднеазиатский узник. Но я никак не мог узнать, что это за узник был, и на этот раз моя страсть — собирать различные сказания и предания не была удовлетворена.

В этот день мы выехали с места стоянки часов в 7 утра. На этот раз мы отдали каждому должное: ночи — сон, а дню — бодрствование. За то, с каким удовольствием я сделал сегодняшний переход! Я имел полную возможность любоваться грандиозными, отвесными, блестящими, известковыми скалами; прекрасными плодовыми садами, которые точно сплошной лес тянутся по ущелью на протяжении первых 10-ти верст перехода; бурною, клокочущею и кипящею в водоворотах и водопадах рекою, миллионом брызг орошающею нависшие над рекой вечные скалы... В ущелье, на различных расстояниях друг от друга расположены селения, куполообразные дома которых, точно улья на бесконечной пасеке, выглядывали там и сям из древесной чащи. Розово-золотистые абрикосы, пурпурно-бокие персики и сочные гроздья винограда, сменяли и дополняли друг друга. Местами сады прерываются и дают место хлебным посевам, правда, довольно миниатюрным. Кукуруза уже выколосилась и гордо возвышала свои бледноватые, ветвистые шишки; мощные стебли джугары сгибались под тяжестью еще не созревших кистей ее...

Все ущелье буквально залито было золотым солнечным светом, а над всем этим, выше, зубчатых скал, отражающихся в зеркале реки, выше кружевных узоров острых гребней гор, тесными объятиями обнимающих нескончаемый зеленеющий сад — ([пропуск]) [208] Скоро, однако, и они исчезают — ущелье приобретает мрачный, но все же величественный характер.

Дорога по ущелью возможна только для вьючного обоза; арбы здесь во многих местах не могут пройти. Дорога то идет у самого берега реки, то лепится по карнизам, высоко нависшим над потоком, переходит с одного берега на другой — вообще «колесит». В местах перехода ее с одного берега на другой устроены хорошие каменные мосты, настолько широкие, что по ним свободно могут проходить два всадника рядом.

Местами дорога загромождена крупной галькой, булыжником и обломками соседних скал. Путь в этих местах требует большой осторожности со стороны всадника. На слабоногой лошади здесь ехать более, чем рискованно.

До вот загрохотал барабан — и все остановились. Здесь ровно половина пути до следующей станции; надо дать отдохнуть и лошадям и людям. А затем — опять вперед! Через несколько верст пути мертвое однообразие ущелья, хотя бы и грандиозного, начинает надоедать. Скалы и камни; камни и водовороты; потом опять скалы, камни... Голо, мертво, пусто! Ни одна ветка зелени не оттеняет этих суровых скал. Скоро ли начнутся опять сады? Несколько раз ущелье ветвилось, делилось вилообразно, посылало в равные стороны много побочных щелей, но характер его оставался все тот же.

Вдруг, после одного поворота, глазам сразу представилась роща гигантских абрикосовых деревьев, плотно прижавшихся к правой стене ущелья. Потом начали появляться, один за другим, небольшие садики, каждый непременно с куполообразным домом в своей густой чаще. Стены ущелья постепенно раздвигались; скалы стали не так отвесны. Появились опять и миниатюрные поля. «Скоро ли Сар-баг?» — «Як курух», отвечает Мосин-хан. — Курух? что это за мера пути? А это авганская, или вернее-индейская мера пути = 4,000 шагов. Четыре тысячи шагов — это немного. Но вот вы сделали, по вашему расчету, эти четыре тысячи, и даже слишком; по сторонам раскинуты густые сады; они манят вас отдохнуть под своею тенью, а между тем знакомых палаток не видно. Мосин-хан не подает никакого знака, чтобы [209] остановились; а главное — не играет рожок. Теперь вошло в правило, что рожок играет перед выступлением со станции и перед приходом на нее. Поэтому лишь только заслышится во время езды резкий звук рожка, как всякий из нас уже знает, что это верный знак прибытия на станцию. А теперь рожок молчит, да и только! Вот снова зачем-то мы полезли по высокому карнизу; взбираемся все выше и выше, прошли опустевшим селением с разрушенными домами. Разрушенные дома? Опустевшее селение! И это в таком прекрасном саду, которым занята вся лощина? Что это значит? ([пропуск комментария]). А золотые абрикосы так и манят вас в себе, крупные грани грецких орехов висят над самой вашей головой; стоит только протянуть руку — и эта грань в вашим услугам. Вот видны и «чалтыки» (рисники), расположенные там далеко внизу, под ногами. Затем — снова спуск, верста езды по густым садам, и наконец станция Сар-Баг.

Сар-баг — такая чудная местность, что трудно поддается простому описанию. Все же я попробую это сделать. Только, предварительно, надо отдать должную дань аппетиту, сильно возбужденному 30-ти верстным переходом. Здесь мы позавтракали шашлыком, а дессерт составляли сочные, вкусные вишни.

Наши палатки разбиты в тенистом саду, на прекрасном зеленом газоне. Сад, состоящий только почти из плодовых деревьев, за исключением немногих карагачей и чинаров, представляет небольшую площадку, ограниченную с трех сторон отвесной сланцевой скалой. Из под этой скалы с шумом вырываются три мощных источника, разрезавших, в своем течении, нашу зеленеющую площадку на несколько маленьких островков. Прозрачность, чистота и вкус воды чрезвычайны. Ложе источников блещет разнообразной мозаикой из разноцветных камешков, а берега обрамлены бордюром из разнообразных цветов.

Гирлянды виноградной лозы и повилики перекинулись в [210] некоторых слегка качались еще незрелые виноградные гроздья. К востоку и северо-востоку отсюда открывается восхитительный вид на расширившееся ущелье и возвышавшуюся за ним зубчатую стену прихотливо нагроможденных друг на друга скал. Над площадкой господствуют два гигантских чинара, высотой спорящие с соседними каменными великанами.

Я должен сказать, что почти во всех селениях, которыми мы до сих пор проезжали, начиная с Таш-Кургана, — непременное явление составляет чинаровое дерево, служащее как бы представителем здешней могучей растительности. И нужно заметить, что едва ли есть что либо в растительном мире Средней Азии величественнее и прекраснее этих деревьев! Даже карагач, этот среднеазиатский дуб по роди, которую он здесь играет, — и тот не может, по моему мнению, выдержать сравнения с чинаром.

Сейчас же по прибытии миссии на станцию, местность была тщательно исследована мною и топографом. Генерал сегодня дозволил нам сделать небольшую экскурсию по окрестностям. На этот раз мы путешествовали в сопровождении авганского конвоя.

А на следующий день, часов в 8 утра, мы опять выступили в путь. Во весь этот переход, длиною в 13 верст, дорога идет по сплошь возделанной и густо заросшей деревьями местности. Это — все то же ущелье, которым мы шли и вчера, местами расширяющееся, местами суживающееся, но везде возделанное. Оно представляет собою как бы один беспрерывный сад. И что за роскошная растительность здесь! В селении Хурем я видел стволы виноградной лозы толщиною в фут! Здесь виднелось также много кустов барбариса, что указывало на возможность произрастания его рядом с виноградной лозой; для русского Туркестана это не совсем обычное явление.

Дорога из Сар-бага в Хурем идет сначала на протяжении двух верст прямо на юг, а затем круто поворачивает на запад, уклоняясь здесь от Хулумской реки вправо. Но затем, версты через 3-4, именно пройдя селение Гази-Навар, опять поворачивает на юг. Потом она извивается сообразно изгибам реки Хулум, через которую несколько раз переходит с одного берега [211] на другой. В этих местах везде устроены хорошие каменные, на быках, мосты.

На половине дороги была сделана небольшая остановка; Дебир угощал нас здесь сухими плодами и чаем.

Потом общее направление дороги, особенно за 2-3 версты до Хурема, и в нем самом, держится юго-востока. Здесь ущелье, обставленное все такими же гигантскими, почти везде отвесными, чрезвычайно живописными скалами, расширяется до того, что позволяет обработывать довольно большие участки земли под посевы разных хлебов. Мы ехали в течении некоторого времени полями, покрытыми густой нивой еще не сжатой пшеницы. Просо едва выходило «в трубку».

На пути по селению, которое растянулось на 2-3 версты, — встречалось много мечетей. Я обратил внимание на это обстоятельство, и узнал, что Хурем попреимуществу заселен мусульманским духовенством. Земля эта составляет его неотъемлемую собственность; даже кабульские эмиры не могут по своему произволу распоряжаться ею..

Дебир при этом сообщил, что будто не только мы, посольство, но и он сам, Дебир, и сопровождающие его конвойные авганцы, здесь не более, как гости. Поэтому он просил миссию не быть взыскательною, если здесь угощение будет не так хорошо, как бы мог устроить его сам Дебир. Понятно, что мы не могли быть взыскательными, если бы наши духовные хозяева вздумали угостить нас даже пищей св. Антония. Но кто же лучше духовных отцов всех стран и религий знает толк в угощении? Достаточно сказать, что лучший ликер выдуман бенедиктинскими монахами. Муллы Хурема не ударили лицом в грязь и угостили «кафиров» на славу, т. е прислали нам плова и великое множество шашлыков. Обед достопочтенных мусульманских отцов был орошен русской мадерой.

В этот день некоторые из казаков не вынесли соблазна — выкупались в реке. Я думаю, что только близость довольно широкой, многоводной реки и соблазнила их на купанье. T° воздуха вот уже в продолжении 3-х дней стоит очень умеренная. В Сар-баге в 2 ч. дня она была 29°C, а здесь, в Хуреме, в 1 ч. [212] дня, 30,2°C. Эти цифры в сравнении с данными t°, какие мы имели в степной местности авганского Туркестана, где обычное явление составляли 40 и 41°C., конечно, очень не высоки. Они приобретают еще большее значение, если я скажу, что утренняя и вечерняя t° (в 7 часов) для Сар-бага была 28,2°C. и 27°, а для Хурема 24,6° и 24°C. Из цифр видно, что здесь совсем нет тех резких суточных колебаний t°, которые наблюдались в степной местности Авганского Туркестана.

Это постоянство t°, чистый хороший воздух, прекрасная местность, но которой мы ехали уже в продолжении трех дней, — сделали то, что, новых случаев заболевания лихорадкой в среде миссии более не наблюдалось. Казаки снова повеселели, послышались и песни, совсем было замолкшие со времени почти повального заболевания лихорадками в Мазари-Шерифе; лица у всех прояснились и оживились тою беззаветной удалью, которая везде сопровождает русского солдата, а казака особенно.

Казав, подобно туркмену, часто своего коня любит и холит более самого себя. Поэтому было бы не естественно, если бы он, выкупавшись сам, забыл выкупать и свою «савраску» или «гнедышку»; последние также вволю насладились прохладной ванной в быстрой реке. И, ржанье лошадей и гогот и гам казаков долго носились над сонной рекой, будя эхо тенистых, обрамлявших берега реки, садов.

Слава Богу! Мы теперь встаем и выступаем в путь не с полуночи. Самое раннее — в 6 часов утра. Вот если бы теперь добиться еще того, чтобы по утрам, перед выступлением в путь подкрепляться завтраком, — тогда было бы совсем хорошо. А то — трястись 25-30 верст в седле, на тощий желудок, совсем неудобно. Генерал, однако, думает иначе: он против завтрака. Я думаю, что и в этом случае, т. е. отказываясь от завтрака, он руководствуется чувством ложно понятой деликатности по отношению к авганцам.

Сегодня у нас 14-е июля и мы перевалили через первый перевал в системе Гинду-Куша, по Бамьянскому пути. Дорога на протяжении первых 7-8 верст от Хурема тянется все тем же ущельем, которое началось у Гейбека. За селением [213] Пули-аб-Джили каменный мост, переброшенный через реку Хулум, приводит нас на правый берег ее. Вслед за этим дорога, оставив реку вправо, начинает взбираться в гору. Широкая вначале дорога потом, по мере поднятия в гору, становится узкой тропой, выбитой в скалистом ложе. Подъем тянется версты две. Затем, достигнув высшей точки подъема, она в продолжении некоторого времени идет почти по горизонтальной плоскости. Потом небольшой спуск приводит нас в узкую, безводную долину, которая, в свою очередь, заканчивается очень узким, загроможденным камнями ущельем. За этим ущельем начинается опять несколько расширенная долина, переходящая во второй подъем. Но вот опять спуск. Здесь нужно спуститься только за тем, чтобы через несколько минут езды снова подняться на еще более высокий перевал. Этот-то перевал и есть собственно Чембарак, хотя имя это носит и вся группа перевалов между Хуремом и Ру и. Прежде, чем подняться на последний, т. е. на третий, по счету, перевал, дорога круто поворачивает на запад. Зигзагообразно взбираясь по каменистой и очень крутой покатости, она доходит до высшей точки перевала, при чем на протяжении ¼ версты тропа буквально выбита в скользкой скале. Большинство из нас здесь спешилось, а Мосин-хан, как говорится, «и в ус себе не дул». Его цепкий «кадагани» 1) не знает что такое трудная и скользкая дорога. Он даже и не разбирает, есть дорога или ее нет; для него лишь была бы какая-нибудь трещина в скале, куда бы — он мог поставить копыто, а раз копыто поставлено — его нога стоит уже твердо, точно впилась в скалу. По этому ничего нет удивительного, что Мосин-хан предпочел ехать целиком, на прямки. Он даже не обращал ни малейшего внимания на дорогу; поводья уздечки брошены им на луку, а сам он и пальцем не пошевельнет для того, чтобы указать коню дорогу. Впрочем это для него совершенно излишне. «Кадагани» знает дорогу и свойство почвы лучше всякого всадника; он ([пропуск]) [214] ленькая, худенькая, горбатая, вислоухая, да еще вдобавок к тому, с побитой спиной. А между тем эта кляча составляла предмет зависти для всех нас. Раз как-то генерал опросил Мосин-хана: сколько бы он взял за свою лошадь? «Ничего не возьму», отвечал он, давая понять этим, что его лошадь для него бесценна. Но ведь за то он не только знаток лошадей, но еще и большой любитель их. Не думайте, что он приобретает своих лошадей таким же путем, как и все прочие, т. е. просто купивши их уже взрослыми в каком либо селении округа Кадагани. Нет, он прежде всего узнает: у кого есть хорошие кобылицы. Затем берет несколько молодых жеребят и воспитывает их у себя дома. До четырехлетнего возраста, он не употребляет их для трудных поездок, а постепенно, исподволь приучает их к езде, и развивает в них те качества, которые так поражают посторонний глаз. По этому поводу он потом говорил, что далеко не все жеребята, взятые им, оказываются годными, удовлетворяющими тем требованиям, которые он предъявляет к ним. Из 10-ти жеребят выхаживаются 2-3 таких, какие ему нужны, редко более. Он развивает у своих лошадей два алюра: так называемую тропоту ([пропуск комментария]), или переступь (называется также ходой) и карьер. И тот и другой алюр у его лошадей не оставляют желать ничего лучшего. Тропотой его «кадагани» может делать до 15-ти верст в час.

Почти у самой высшей точки перевала, представляющей обнажение известкового гребня, растет несколько арчей. Это единственные деревья, которые я видел до сих пор в стране растущими в естественном состоянии, т. е. не насажденные руками человека. Вся растительность, и, нужно заметить, очень роскошная, которую я наблюдал доселе, — есть дело рук человеческих. Естественных же лесов я не видал ни в горах, ни в долинах. [215]

Тропа обогнула высшую точку перевала и стала спускаться по слегка наклонной плоскости. Там далеко внизу, на западе, виднеюсь обширная долина. Вот по направлению к этой-то долине мы теперь и спускались. Спуск тянется 6-7 верст. Спустились — и опять Хулумская речка перед нами. Вот и каменный, хороший мост переброшен с одного берега реки на другой. А на обширной горной долине, которая расстилалась перед нами, в нескольких саженях расстояния от речки, разбитые палатки уже ожидали усталых и томимых жаждой путников. По дороге, на всем протяжении перехода, нельзя было достать ни капли воды.

Долина Руи, на которую мы спустились, представляет почти квадратную площадь, с поперечником верст в 5. Горы, окружающие ее, не высоки и вообще имеют очертания довольно мягкие. Только на севере означается узкое, окаймленное зубчатыми стенами ущелье, пробиваемое речкою Хулум. В нескольких шагах от нашей стоянки, вверх по реке, т. е. к югу, находится караван-сарай. Он выстроен в виде небольшого укрепления. Вокруг него разбросано было несколько глиняных мазанок и войлочных юрт. Долина частию покрыта посевами пшеницы, в это время еще едва созревавшей. Большая же часть пространства занята пастбищами. — Мосин-хан нам сообщил, что в нескольких верстах от нашей стоянки расположены два больших селения, в которых можно без труда достать фуража и продовольствия на значительно больший отряд, чем наша кавалькада (наша кавалькада с конным и пеших авганским конвоем доходила до 500 человек при 400 лош. в ослов).

Дуаб. Сегодня (т. е. 15 июля), опять мы сделали довольно большой переход, именно 27 верст. Шли сначала по долине Руи, засеянной пшеницей и просом. Вскоре река Хулум удалилась от дороги влево, (т. е. к востоку). После этого наш путь, в продолжении некоторого времени шел долиной речки Руи, очень извилистой и очень мелкой. На 4-х верстах расстояния пришлось перейти ее в брод раз 8.

На 6-й версте от станции Руи, речка Руи осталась вправо от ([пропуск]) [216] маясь при этом на не высокий перевал. Наш вьючный обоз направился по этому пути. Мы же сами поехали прямо через ущелье. Я никогда не видал ничего подобного этому ущелью ни прежде, ни после. Это не ущелье, а просто щель, трещина в сплошной горе, имеющая в длину до 2-х верст. Местами ущелье до того узко, что неба совсем не видно; всадник едва может проехать в одиночку; разъехаться же двум всадникам совсем нельзя. В некоторых местах колени всадника и стремена задевают за стены ущелья. Ширина его в этих местах доходит только до 1½ аршин. Местами ущелье расширяется до 10-15 сажен, но не более. Высоту стен ущелья можно определить только в этих расширенных местах; она доходит до 300-400 ф. Вы чувствуете себя в этой щели, точно в погребе; кругом какая-то полутьма, которая сменяется яркой полосой света только там, где существует расширение. Стены ущелья, на высоту 2-3 аршин, гладко отшлифованы — несомненное доказательство происхождения этой щели путем размывки скалы горным потоком. Так как в данное время ложе ущелья было совершенно сухо, хотя и усеяно мелкой галькой и щебнем, то очевидно, что здесь течет поток только во время таяния снегов, весной, а также и во время дождей. Я бы не желал находиться здесь во время внезапной грозы и ливня... Местами ущелье было загромождено только что обвалившимися грудами скал. Про одну такую груду Дебир говорил, что она только несколько дней тому назад упала. Могло случиться нечто подобное и во время нашего проезда, — могло, но не случилось. В противном случае наше любопытство обошлось бы очень дорого. Но за то мы и ехали теперь с величайшею осторожностию. Впереди, на различных расстояниях, ехали пробные авганские всадники. Все ехали в глубоком молчании, даже в трубу не трубил горнист, а барабанщик — и совсем не ехал с нами; он, с двумя барабанами по обеим сторонам седла, не мог бы проехать здесь. — Но вот, наконец, показалась яркая полоса света. Через несколько минут мы выехали из этого ущелья на небольшую горную прогалину, где и соединились с вьючным обозом.

Затем мы должны были взобраться на невысокий, но довольно крутой перевал через горный отрог. Спуск с него, не очень крутой [217] и не длинный, снова привел нас в долину реки Хулум. Здесь долина очень узка, обставлена не очень высокими, но почти отвесными скалами. Замечательно, что разрез этих скал имеет такой рисунок, что будто они состоят из нескольких, различной толщины, пластов, наложенных друг на друга совершенно горизонтально. До сих пор я видел пласты или вертикально стоящие, или под углом, или перемешанные, в разных направлениях; здесь же они располагались совершенно горизонтально. Соответственно этому расположению пластов м скалы поднимаются террасовидно, одна над другою. Река Хулум здесь уже не более, как широкий ручей. Она подходит к дороге слева и затем сопровождает ее до селения Дуаб.

Когда мы въехали в только что описанную лощину, то в глубине ее сейчас же увидали конную группу, выстроившуюся в две и три шеренги. Эти всадники были не кто иные, как местные горные жители, гезарейцы, собравшиеся здесь для приветствия и сопровождения посольства. Они находились по правую сторону реки, между тем как мы ехали по левой ее стороне. Этот новый конвой издали отдал миссии честь и затем поехал параллельно с вами, но во все время перехода — по противоположному берегу реки.

По внешности всадники не отличались от авганцев: те же конические, косматые бараньи шапки, те же суконные кафтаны и длинные нечерненые сапоги. Лошадки у них были небольшого роста и, преимущественно серой масти. О типе лица всадников я к сожалению ничего не могу сказать, так как они держались во все время езды в некотором отдалении от нас. Но у них я заметил некоторую новость костюма. У некоторых из них к конической шапке был приделан подвижной кожанный козырек. Козырек ног быть по желанию передвигаем со лба на затылок, с затылка на любой висов, не двигая самой шапки. Я видел, как в тех местах, где дорога, следуя изгибам реки, поворачивала то вправо, то влево и, сообразно с этим, солнце жгло своими и здесь еще очень знойными лучами то одну, то другую сторону лица и головы — козырьки меняли свое положение и переходили с одного виска на другой и со лба на затылок. Несколько раз, вся группа всадников с гиком поднималась в карьер и, проскакав с версту, останавливалась, дожидалась нас и затем снова ехала шагом. [218]

Узенькая долинка реки здесь тщательно возделана. Если есть где либо по берегам речки клочок удобной под пашню земли, то он непременно возделан и засеян. И какая прекрасная пшеница выросла на этих клочках земли! Высокая, густая, колосистая, но еще совершенно зеленая. Хотя здесь местоположение на столько высокое, что сильных летних жаров, по всей вероятности, не бывает, и есть основание думать, что здесь выпадают дожди даже и летом — тем не менее, иногда можно было видеть оросительные канавы, лепившиеся часто по отвесной скале, или перебрасывающиеся по деревянному желобу даже через самое русло речки. По всему видно было, что местное население в полях для посевов сильно нуждается, поэтому и не упускает случая воспользоваться даже малейшими клочками годной для земледельческой обработки земли.

Покуда мы шли по этой очень красивой долинке, нам пришлось несколько раз перебраться по деревянным, весьма плохим мостам то на ту, то на другую сторону речки. Впрочем, мосты здесь пожалуй и излишни, потому что река не глубока и может быть легко перейдена в брод в любом месте, что гезарейцы и проделали, на наших глазах, несколько раз. Я даже думаю, что мосты были выстроены на скоро, специально для проезда посольства, что явствовало из свежести и легкости их постройки.

А вот и опять подъем. На этот раз, вместе с нами, поднимается и речка Хулум, образуя здесь ряд эффектных водопадов и каскадов. На протяжении почти 2 верст река беспрерывными каскадами поднимается футов на 200-300. И нужно видеть, как она здесь пенится и клубится, перескакивая с камня на камень, с порога на порог, низвергаясь целыми лавинами прозрачной, как кристалл, воды; а в тех местах, где уступы достигают 2-3 сажен — нужно слышать, или вернее, быть оглушенным этим постоянным могучим ревом реки, чтобы представить себе всю эффектность картины!..

У самого подножия водопадов, во время нашего прохода, расположилась группа путешественников. Какой-то караван, вероятно ([пропуск]) [219] что женщины, находившиеся при караване, были без покрывал, нисколько не конфузились при встрече с нами и не пытались прятаться при виде незнакомых людей.

Когда мы миновали водопады, дорога пошла опять по ровной мерности. Долина здесь занята непрерывными, разбитыми на маленькие участки, полями. В некоторых местах есть посевы люцерны, и при том такой прекрасной и душистой, какой я совсем не видал в Ташкенте. В тех местах, где речка разливается, выходя из своего окаймленного изумрудно-зелеными берегами ложа, — находятся миниатюрные луга. Но скалы, окружающие с обеих сторон долину, здесь также высоки и все также безжизненны, как и прежде: ни кустка на них нет, ни стебелька травки. Вдали, наконец, показалось большое дерево. Говорят, что тут-то и находится наша стоянка.

Вот мы уже и подошли к ней. У дерева, которое оказалось очень старой ветлой, находится «замок» Дуаб.

Но это был очень плохой замок. Впрочем, если я и назвал таким громким именем тот глиняный четыреугольник, с полуразрушенными башенками по всем четырем углам, который был перед ионии глазами, — то только из подражания нашим могущественным и просвещенным предшественникам в Авганистане, сынам коварного Альбиона. С легкой руки (хотя было бы вернее сказать — с тяжелой руки) сэра Муркрофта, — обыкновенный тип среднеазиатских селений был окрещен и пожалован английскими путешественниками названием «замка». Так как эти замки часто будут нам попадаться впереди, в дальнейшей дороге, то я считаю не лишним дать здесь коротенькое описание их.

Перед вами большой (или небольшой) четырехугольный прямоугольник, редко квадрат. Все стороны четырехугольника состоят в глинобитной стены, в 1-2 сажени вышиной; стены иногда зубчаты. По всем четырем углам прямоугольника находятся круглые, иногда многоугольные башни различного диаметра и различной высоты. Крыша башен куполообразна или плоска. Толщина стен четырехугольника достигает 2 аршин. В башнях проделаны узкие окна, которые могут быть рассматриваемы как бойницы. В средине которой либо стены находятся довольно широкие ворота, запираемые створчатыми дверями. [220]

Если вы войдете внутрь такого четырехугольника, то увидите, что по двум противоположным сторонам его устроены жилые помещения. Это — просто ряд глинобитных сакель, обыкновенно устроенных очень грубо и грязно; крыши сакель, то куполообразные (особенно в местностях населенных узбеками), то плоские (преимущественно в долинах Бамьянской, Иракской и верхней части Кабульской). У третьей, а иногда и четвертой, стены — устроены помещения для скота, лошадей, верблюдов и проч. На крышах домов обыкновенно складываются запасы клевера, соломы, а также и необмолоченного хлеба.

Башни обыкновенно играют двоякую роль: как кладовые и как места обороны. Поэтому они состоят из двух этажей: в нижнем помещается равная домашняя рухлядь, а верхний совершенно свободен и имеет те бойницы, о которых я упомянул выше.

Такие замки бывают различной величины, — от величины небольшого караван-сарая, до четыреугольника, в 30-40 сажен в каждой его стороне. Обыкновенно в замках нет колодцев, но за то через них часто протекают ручьи, или даже в них находятся самые источники ручья. Чаще же всего такие селения стоят по берегу речки или ручья.

Вот такого-то рода «замок» и представляет селение Дуаб. Теперь должно быть времена значительно изменились сравнительно с теми, когда здесь проезжал Бёрнс, и когда здесь процветали «алламаны» (разбои). Две стены селения и одна башня упали и не возобновлены. Очевидно, что возобновление их не нужно, так как опасности от разбойников больше нет. Тем не менее, самое существование такого типа построек ясно говорит о той неурядице и шаткости гражданского быта, которые в этой стране всегда были обычным явлением.

Если общественная безопасность здесь выиграла, сравнительно с тем временем, в которое посетил эти места Бёрнс, то физические свойства страны, без сомнения, остались те же. Я совершенно разделял восторг английского путешественника, созерцая эту зеленую долину, покрытую изумрудно-зеленой травой-муравой. Но, признаюсь, я не понимаю его описания Дуабской долины, — именно того места описания, где он говорит о страшных отвесных скалах, [221] заслонявших ночью все звезды, за исключением мерцавших в зените (Борнс, путешествие в Бухару, ч. 2-я, стр. 286.). У самого селения Дуаб, долина довольно широка и я мог отчетливо наблюдать полярную звезду. Я не думаю, чтобы Бернс в цитируемом месте говорил о той щели, чрез которую мы прошли, в 6-ти верстах от Руи, так как по ней не только навьюченные верблюды, но и навьюченные лошади не могут пройти; а он путешествовал с вьючным караваном. Да, наконец, ночью здесь невозможно ехать и легко-верховым людям. Скорее всего можно было бы отнести это место из описания Бёрнса в Кара-Котельскому перевалу, но теснина этого перевала находится в 13-ти верстах к юго-востоку от Дуаба. Между тем Бёрнс говорит: «Мы спустились близь деревни Дуаб в русло реки и шли по нем между страшными, отвесными скалами». Так как Бёрнс шел в травлении с юга на север, то очевидно, что фразу: «спустились близь Дуаба», никак нельзя отнести и к Кара-Котельскому перевалу. Нужно, конечно, и то принять в соображение, что английский путешественник мог описать путь только в общих чертах, так как он был поставлен, в этом отношении, в неудобное положение. Читая его описание Бамьянского пути, я сильно склонен думать, что ему иногда не удавалось записывать путь день за днем, вследствие чего и произошли неясности в тексте.

Бёрслем, другой английский путешественник, бывший здесь в 1840 году, рассказывает, что в нескольких милях к югу от селения Дуаб находится замечательная пещера, представляющая собою вечный, обширный ледник, и называющаяся «Ермаллик». Но не этот ледник делает эту пещеру замечательною. В ней, по свидетельству Бёрслема находится несколько сот человеческих черепов (Burslem. A peep into Toorkistan, pp. 110-111.). Вот этот-то антропологический склад, если можно так выразиться, и был в данном случае величайшей для меня приманкой. Мне очень хотелось посетить пещеру, и при этом непременно взять с собой если не целый скелет, то, по крайней мере, несколько черепов. Полковник и «натуралист» вполне разделяли со мной это желание. Исполнить это желание можно было без всякого [222] затруднения, так как мы приехали на станцию довольно рано; еще было не более 11 часов утра и до вечера легко можно было сделать эту небольшую поездку. Генерал, однако, не дал своего разрешения на эту поездку, хотя отказ и был смягчен обещанием осмотреть все «на обратном пути».

Проскучав целый день, сидя на одном месте, мы дождались, наконец, и вечерних теней, потянувшихся через зеленый луг и речку от одних губчатых горных вершин к подножию других. По мере того как сноп солнечных лучей становился все реже о реже, процеживаемый через зубцы гор, а самые лучи постепенно переходили от золотых тонов к алым, а от алых к пурпурным; по мере того, как тени захватывали все большее и большее пространство долины и поднимались все выше и выше по изборожденным временем и непогодами бокам скал — белесоватый туман прозрачной скатертью стал расстилаться по долине, а над долиной, в темно-синем небе поочередно, одна за другою, вспыхивали яркие южные звезды... Мало по малу острые очертания скал сгладились под полупрозрачной пеленой тумана, а утесы получили фантастический вид. Вместе с тем воздух стал как-то звуко-прозрачнее. Звуки приобрели большую резкость; горное эхо охотнее посылало свой отзыв из темных ущелий. Несколько зажженных костров освещали характерные группы собравшихся вокруг них авганцев. Из этих кружков неслась по долине бойкая, непонятная речь. Вокруг наших палаток появились знакомые козла из ружей, а по всем четырем сторонам уже расхаживали авганские часовые. Значит, ночь вполне вступила в свои права. Еще прошло несколько минут — и эти права она распространила и на пишущего эти строки.

На следующий день, 16-го июля, мы перешли через два перевала: Кизыл-Котель и Кара-Котель. Тот и другой вполне оправдывают свои названия. Кизыл-Котель значит — красный, а Кара-Котель — черный перевал. Но я поведу за собой читателя не сразу на перевалы, а по порядку; сначала заставлю перейти вброд речку, или вернее, ручей Аби-Ахурек, несколькими саженями выше нашей стоянки впадающий в речку Хулум. Селение Дуаб своим именем и обязано тому обстоятельству, что находится у места слияния двух потоков: ду — два и аб — ручей (вода). [223] Аби-Ахурек — представляет собою узкий, мутный поток, вытекающий из ущелья, расположенного прямо на юг от Дуаба. Мы же с вами, читатель, или будущий путешественник — что было бы для меня еще более приятно — пойдем в юго-восточном направлении, левым берегом все еще той же Хулумской речки. Но если вам уже надоел этот постоянный наш спутник, то утешьтесь: через несколько верст отсюда вы от него избавитесь навсегда.

Теперь же, в продолжении этих нескольких верст (4-5 верст всего) вы должны, если не уверены в своем коне, тщательно смотреть ему под ноги. Дорога лепится иногда по карнизам, правда, невысоким, но за то заваленным хрящевиком и валунами. На 6-й версте от места стоянки дорога круто поворачивает на юг идет некоторое время ущельем, не представляющим, впрочем, ничего особенного. Потом начинается подъем, длинный, каменистый, по открытому косогору. После ¾ часа пути, вы достигаете седлообразной вершины перевала; цвет почвы перевала совершенно красный. Это и есть Кизыл-Котель. — Спуск с него очень крут, но мягок, а дорога настолько широка, что не представляет затруднений даже для проезда арбы. Вы спускаетесь потом в небольшую лощину с болотистой почвой. Местами во время пути по этой долине, попадаются родники. По средине долины, ширина которой вообще не превышая ¾ версты, струится ручей, обрамленный сильно болотистыми берегами. Это есть исток речки Хулум. Иногда попадаются посевы едва выколосившейся, в данное время, пшеницы. Покатости гор отлоги и покрыты хорошей, сочной травой. Лощина тянется с севера на юг на 5-6 верст; на всем ее протяжении нет ни одного деревца. Влево, по округлым скатам гор, во время нашего проезда, пасся большой табун лошадей, а немного подалее виднелось несколько юрт, в которых жили владельцы табуна.

Вот и подъем на Кара-Котель. Лошади сначала упрямились и не хотели идти по грязному и очень вязкому болоту, расположенному у самой подошвы горы. Но добрый удар нагайки сделал свое дело — и, через несколько минут, мы полезли вверх по тропинке, обхватывающей вилообразно бока великана-горы. Мы выбрали правую тропинку; она хотя длиннее левой, но не так крута, да [224] и грунт ее мягче. Все же я должен сказать, что подъем на перевал довольно крут. Арбы здесь не будут в состоянии подняться.

Вот и вершина перевала. По Бёрнсу высота этого перевала = 10,500 ф. Дорога, ведущая с вершины перевала, сначала, на протяжении 2-3-х верст, очень полога и удобна. Вскоре ее начинает сопровождать ручей, источники которого находятся возле плохого караван-сарая, достаточного однако для того, чтобы дать убежище и защиту каравану, застигнутому снежной мятелью, в зимнее время. Затем спуск делается очень крутым; он очень усеян камнями и здесь доступен только для вьючных животных. На 16-й версте от Дуаба, где спуск доходит до площадки, находится крепостца, вблизи которой берет начало обильный водою источник. Крепостца, приютившаяся у отвесной правой стены ущелья, совершенно запирает вход в него. С юга она вплотную примыкает к скале; с западной стороны крепостцы круто поднимается горная гряда, почти такой же высоты, как и остальные окружающие горы. Под самыми стенами крепостцы спускается с означенной горной гряды в ущелье торная тропинка. Куда ведет эта тропинка — мне не удалось узнать.

От самой крепостцы спуск тянется в продолжении получаса езды по дороге, положительно невозможной для проезда колесных экипажей. Тропа круто вьется по узкому ущелью, страшно заваленному обломками отвесных скал, обхватывающих его с двух сторон. На некоторых пространстве дорогу пересекает ручей, с ревом несущийся вниз по крутым извилинам тропы. Чем далее вы продолжаете спускаться, тем выше и выше выростают над вашей головой отвесные скалы, стесняющие ущелье до 5-10 сажен в ширину. Но эти 5-10 сажен составляют ширину всего ущелья. Собственно же тропинка, доступная для проезда, имеет в ширину несколько футов. Местами она двоится, но все же остается очень неудобной, даже опасной. Я не преувеличу, определив высоту отвесных стен ущелья в тысячу футов. Сюда, на дно этого ущелья, действительно никогда не заглядывают лучи солнца; здесь вечно царят сумерки; поэтому-то оно и кажется мрачным. [225] Теперь становится понятным и название перевала: Кара-Котель (т. е. черная теснина).

Мы продолжали безостановочно спускаться. Этому спуску и конца не видно было, точно он вел в преисподнюю. И, ведь, что всего невыносимее — это обман зрения, в который вас вводит здесь линейная перспектива. Вам кажется, что вот, у ближайшего поворота, конец спуску. Доходите до этого поворота и видите, что зияющая щель продолжает спускаться далее и далее, и исчезает за углом нового поворота. Наконец среди нас послышались нетерпеливые возгласы: да скоро ли будет конец этому ужасному спуску! Мосин-хан только самодовольно посмеивался себе в бороду; ведь он еще за несколько дней до этого говорил о трудностях перехода через перевал Кара-Котель.

Но и на мрачном горизонте осеннего неба, одетого тяжелыми свинцовыми тучами, иногда вдруг прорвется веселый солнечный луч; и среди мрачных дум явится иногда, совершенно неожиданно, светлая мысль, а то и какая-либо игривая вольность фантазии — так и наше мрачное ущелье вдруг сменилось обширной поляной, усеянной мелкой галькой. Поляна была положительно залита потоками солнечного света. Когда мы выехали на эту поляну, я оглянулся назад и сильно удивился, невидя входа в ущелье, — до того был резок переход. Только скалы, точно гигантские стены и крепости, отвесно вздымались позади нас чуть не до самых облаков. Ручей скоро совершенно затерялся в наполненном мелкой галькой и щебнем ложе, и иссяк. — Мы ехали этой поляной минут 20. Затем дорога опять сузилась, пришлось пройти по тропике, переброшенной через невысокий горный отрог. Слева появилась последняя гигантская отвесная скала. Она состоит из глинистого сланца, пласты которого стоят вертикально. Если смотреть с боку, то можно заметить, как широкие трещины разрезают эту скалу на несколько вертикальных пластов. Кажется, что эти отдельные плиты вот, вот рухнут — и невозможно себе представить того хаоса обломков, который загромоздил бы узкую, вьющуюся тропинку!.. Из под этой скалы снова появляется сильный источник с чистейшей, прозрачной, как кристал, водой и будит своим веселил журчаньем строгое безмолвие соседних скалистых [226] великанов. Лишь только появилась влага — как явилась и растительность. Берега ручья обрамлены кустарником из ивы и тополя.

Ущелье вскоре расширяется окончательно и дает место долине Мадер, достигающей в некоторых местах 3 верст ширины. Долина сильно поката к югу и, собственно говоря, все еще представляет собой спуск с Кара-Котеля. Этот спуск, если включить в него и долину Мадер, до ущелья Баджгах, достигает 12-ти верст длины.

Вот появились и признаки обитаемости долины: впереди темнеет сад на абрикосовых деревьев, а в нем виднеются несколько домов. Из чащи сада возвышаются несколько шестов с грязными тряпками — значит здесь находится место успокоения какого-либо мусульманского праведника. Куча бараньих рогов, сложенных на садовой стене и небольшой глиняной могиле-сакле, еще более утверждает вас в вашем предположении.

С этого места по обеим сторонам дороги уже расстилаются возделанные поля. Генерал обратил мое внимание на то явление, что хлеба здесь были уже сжаты, между тем как в Руи пшеница представлялась еще несозревшею; а в Дуабе она была еще совсем зелена.

По английским сведениям (Муркрофт, Бёрслем) высота долины Мадер над уровнем моря достигает 5½ тысяч фут. Принимая во внимание высоту этой долины и высоту Кара-Котеля, я нисколько не удивляюсь тому, что Бёрслем считал этот перевал едва ли не самым высоким на всем протяжении Бамьянского пути (Burslem. A peep into Toorkistan, p. 95.). Действительно, относительная высота его едва ли не более всех перевалов Бамьянского пути, разве за исключением только Калуйского (который достигает 13,000 фут., возвышаясь над Бамьянской долиной (8,500 ф.) почти на такую же высоту, как и Кара-Котель над долиной Мадер).

Относительно удобопроходимости спуска с Кара-Котельского перевала я должен сказать, что для колесных экипажей он представляет положительно непреодолимые трудности. Самое главное неудобство состоит в том, что и расчистить этот спуск нельзя, [227] ибо некуда убрать огромные глыбы и каменья, загромождающие дорогу в ущелье. — «Но», может быть, возразят мне некоторые из читателей, — «как же авганцы провезли свою довольно тяжелую артиллерию в Туркестан, если дорога так неудобопроходима?» — На это я отвечу, что орудие — не экипаж, а практика нашей последней войны показала, что оно может быть протащено даже по недоступным почти тропинкам. Я говорю о непроходимости пути только для колесных экипажей. — Но вот виднеется наша конусообразная палатка. Остановимся и осмотримся.

Мадер — долина, среди которой находится небольшой замок. Длина ее, начиная от того места, где берет начало ручей, и конца замывающим ее с юга ущельем Баджгах, простирается до 6-7 верст. Долина постепенно расширяется по направлению в игу. Справа, в двух верстах от ущелья Баджгах, она соединяется с другой горной лощиной, почти одинаковой с нею длины и ширины.

В глубине этой последней лощины виднелось довольно обширное селение, с тенистыми садами. Эта лощина называется по имени ущелья — Баджгах и также, как и Мадер, на большей своей части покрыта полями, хлеба на которых также были уже сжаты. До лощине течет ручей, который почти в самом ущелье Баджгах соединяется с источником Мадер и образует речку Баджгах в 2-3 сажени шириной и в 2-3 фута глубиной.

Я могу только предположить, что тропа, виденная мною с Кара-Котельского перевала, и которая вилась в нескольких верстах вправо (т. е. к западу) от него и от той дороги, по которой мы только что прошли, — ведет именно в это селений. Это предположение, до известной степени, подтверждается теми сведениями, которые я получил гораздо позднее, — что из Мазари-Шерифа, кроме обычной дороги в Бамиан на Хулум и т. д., существуют еще две: 1) на Мур-и-Мар, летнюю резиденцию Лойнаба; эта дорога выходит на обивную караванную дорогу в Бамиан у Гейбека; 2) ущельем Юсуф-Дере; эта дорога идет прямо из Тахтапуля на юг и выходить на Бамьянскую дорогу, минуя Кара-Котель, у долины Кагмард. До известной степени вероятно, что именно эта-то дорога и идет на селение Баджгах, соединяясь с Кара-Котельскою дорогою в [228] самом ущелье Баджгах. По рассказам авганцев (Дебира, Мосин-хана) — эта дорога значительно короче обычной, так сказать, главной, караванной дороги, по которой мы шли теперь. Сокращенною дорогою обыкновенно пользуются «чаппары», авганские почтари (Очень может быть, что Конолли в 1840 году направился из ущелья Баджгах именно этой дорогой, так как он оставил Кара-Котель вправо от себя.).

Я уже сказал, что долина Мадер хорошо обработана; оросительные канавы, выведенные из известного уже читателю ручья местами поднимаются на высоту нескольких десятков футов над общим уровнем долины. Одна из них, именно на левом, если можно так выразиться, берегу долины, лепится по очень крутому откосу. Если обратить на этот откос несколько большее внимание, то можно заметить в его очертаниях что-то необыкновенное. Следя за его выпуклостями и углублениями, нельзя не придти к мысли, что перед вами находятся остатки существовавшего здесь некогда пещерного города, теперь почти совсем засыпанного обвалами гор, состоящих здесь из отверделой глины и конгломерата. Углубления в откосе суть остатки пещер. Наиболее южные из них еще обитаемы и теперь, и я видел как несколько людей входили и выходили из устий этих, до половины засыпанных, пещер. В некоторых местах, особенно в обрыве горного мыса, разделяющего две соседние лощины — Мадер и Баджгах — пещеры расположены в несколько этажей. Разумеется, я спросил у авганцев о прошлом этих пещер и читатель может уже безошибочно предположить, какой ответ я получил на этот вопрос: «здесь, в отдаленные времена, жили каффиры» — и только (Между тем эта местность вошла в географические трактаты некоторых арабских писателей. Вот что мы читаем, напр., у Эдризи (умершего в 1154 г. по Р. Х.): «L’itineraire de Balkh a Bamian est comme il suit. De Balkh a Meder, petite ville, batie sur une plaine, a peu de distance de la montagne, trois jounces. De Meder a Kah (Кагмард), bourg bien peuplee avec bazar et mosquee, ou l’on fait la khotba, 1 journee. De Kah a Namian (Bamian) 3 journees». Geographie d’Edrisi, trad, par Amedee Jaubert. Paris 1836 r., vol I, p. 477. Нужно, однако, заметить, что маршрут, сообщаемый славным географом, не очень точен, если только он не имеет в виду кратчайший путь, именно тот, о котором я упомянул, т. е. минуя Хулум, по ущелью Юсуф-дере. У писателей и географов арабских, писавших гораздо ранее Эдризи, и которыми он пользовался как источниками, показано иное расстояние от Балха до Мадера, именно у Истахри мы читаем: von Balkh nach Modar 6 Stationen (а не три, как у Эдризи); von Modar nach Kah 1 Station; von Kah nach Bamian 3 Stationen. — Al-Estakhry. Liber climat. ulberzetzt von Mordtman, стр. 122. — Abuzayd и Moqadasy, современники Истахри, дают те же расстояния, что и Истахри. Sprenger, Abhandlungen, III b, s. 44. — Но теперь в долине Мадер нет и признаков города, о пещерах же упомянутые географы не обмолвились ни одним словом.). [229]

На следующий день, в 5 часов утра, мы снова отправились в путь. На этот раз пришлось ехать местами, о которых говорят уже страницы новейшей истории Авганского государства. Вот перед нами встает обагренное кровью ущелье Баджгах. Здесь родной брат эмира Шир-Али-хана, Афзаль-хан, с сыном своим Абдуррахман-ханом, оспаривали у первого господство над жалкими остатками бывшей империи Дураниев. 3-го июня 1864 г. войска противников сошлись здесь в братоубийственной резне. Шир-Али-хан, во время подкрепленный отрядом сердаря Махмет-Рафик-хана, остался победителем и, вследствие этого, обладателем Кабула. Но известно, что вскоре после этого события, только что побежденным соперникам Шир-Али-хана удалось совершенно вытеснить его из Кабула. Ряд неудачных сражений, которые Шир-Али давал своим противникам при Сеид-абаде и при Келати-Гильзаи, довел его до такой слабости, что победа его союзника, Балхского генерал-губернатора, Феиз-Магомет-хана, одержанная здесь же, в этом ущелье, в апреле 1867 г. над Сарвар-ханом, сторонником Афзаль-хана, — не имела решительно никакого влияния на дальнейшее течение междуусобной распри братьев.

Ущелье Баджгах с севера, т. е. с той стороны, с которой мы вошли в него, запирается укреплением, расположенным на скалистом обрыве, с левой стороны от ущелья. Это было еще первое укрепление из жженого кирпича, которое я увидел в Авганистане. Штурмовать его со стороны долины положительно невозможно, и оно совершенно может запереть своею артиллерию вход и выход из ущелья. Я не знаю, есть ли какая-либо другая дорога аз долины Кагмард в долину Мадер, обходящая это ущелье, а следовательно, и это укрепление. Теперь же укрепление это не было [230] занято войсками и предоставлено в распоряжение всех стихий земных, которые и не замедлили начать свою разрушительную работу

Длина дороги по ущелью Баджгах не превышает 1,500 шагов, ширина же его, — самое большее — 200 шагов. Почти по средине его течет речка Баджгах. Высота стен ущелья просто изумительна. Я думаю, что немного ошибусь, дав на глазомер цифру высоты их в 1,000 фут. Представьте себе отвесную стену такой высоты! Ведь это почти невероятно! Пласты сланца, из которого состоят стены ущелья, положены очень круто на ребро, наклон их с обеих сторон таков, что в разрезе всей массы горы, получается фигура удлиненного треугольника. В правой стене, на высоте 200-300 фут от уровня речки, существует огромная нишь, а в ней видны отверстия пещер, расположенных в несколько этажей. Кроме этих пещер, там замечаются остатки полуразвалившихся глиняных домов. К этому «селению троглодитов», как мы его назвали, ведет чрезвычайно крутая тропинка. Я не заметил никакого внешнего признака обитаемости этого оригинального селения. Мне очень хотелось вскарабкаться в загадочную ниш, быть может, с неменее загадочными остатками доисторических обитателей ее, но я получил обещание осмотреть все «на обратном пути» — и мы проехали мимо.

Затем, уже в самом выходе из ущелья, по плохому деревянному мосту мы перешли через ручей Баджгах. Прямо перед нами, у южного конца ущелья, возвышается еще «замок», совершенно запирающий выход из долины Мадер и защищающий вход в долину Кагмард. Этот «замок» имеет историческое значение. В 1840 году он представлял собою крайний северный пункт, который занимали английские войска. Бёрслем, между прочим, говорит о нем следующее: «The fort seemed a locus for all the rays of the sun, and was intensely hot, the thermometer ranging from 95 to 100° in the shade; nor was the situation healthy, for a great many Goorkahs were in hospital, and all were more or less debilitated from the effects of the climate» («Форт представлял из себя фокус для всех солнечных лучей, было так жарко, что термометр достигал 95-100° (43°C; это было в июне месяце) в тени; местоположение его было очень нездорово; большая часть Гуркасов находилась в госпитале (здесь был расположен 1 баталион Гуркасов), и все вообще, более или менее, страдали от местных климатических условий». Burslem. l. cit. р. 85.). [231]

Сказать правду — трудно было бы найти место более неудобное в гигиеническом отношении для устройства более или менее продолжительного пребывания войск, чем это. Тем более непонятен такой выбор, что в 1 версте в востоку от форта расположен фруктовый сад, где можно было бы устроить более сносное расквартирование войск. По этому поводу тот же Бёрслем совершенно кстати приводит старую латинскую пословицу: «Quern Dens vult perdere prius dementat» (Там же, стр. 83.).

Известно, что английский гарнизон должен был оставить это укрепление, вследствие восстания авган, вспыхнувшего в Кабуле.

Позади этого укрепления снова возвышается очень крутая скалистая гора-плита. Я нарочно подчеркнул это составное слово. Гора, или вернее, гряда гор, подымается от поверхности долины под углом в 70-80° до высоты изумительной (около 4.000 ф.) и тянется на многие версты к западу и востоку от этого форта совершенно ровною, скалистою, гладкою и как бы отшлифованною поверхностью. Я наконец перестал удивляться необычайному разнообразию рельефа горной системы Гинду-Куша.

Долина Кагмард тянется узкой лентой (самое широкое место ее не более 1 версты) с востока на запад, или вернее-с запада на восток, так как в этом направлении течет местная речка. Она ограничена с севера и юга двумя параллельными скалистыми грядами гор. Гряды эти одинаково высоки и поднимаются на 3.000-4.000 фут. над уровнем долины.

У «исторического» замка наша дорога круто повернула на запад к во весь переход тянулась у подножия северной гряды гор. Южная гряда представляет, как я уже выравился, сплошную плиту, в

3-4.000 ф. высоты, без перерыва тянущуюся на 20-25 верст, поставленную на ребро под углом в 70-80°. Местами она изорвана узкими трещинами, местами часть ее брони — верхние слои глиняного сланца — скатилась вниз. [232]

На десятиверстном протяжении от ущелья Баджгах, долина, или вернее, — лощина Кагмард, представляет одно сплошное поле, засеянное почти исключительно рисом. Рис, в данное время года, еще только вился в трубку и совсем не показывал колосьев. Рисовая нива была очень пышна. Нередка попадались также клеверные поля. Посреди долины вьется не широкая (до 5 саж.), но довольно глубокая (от 4 до 10 ф.) речка Кагмард, несущая большую массу чистой, прозрачной воды. Местами она отдает от себя оросительные канавы, иногда достигающие до 2-х сажен ширины. В реке, именно в тех местах, где она разливается по прилегающим лугам, виднелось много рыбы. Дебир спросил, едим ли мы рыбу, и, получив утвердительный ответ, сказал, что сегодня он угостит нас «кябабом» (шашлыком) из рыбы. Шашлык из рыбы был для нас совершенною новостью; поэтому все мы охотно приняли его предложение.

Берега речки местами обрамлены кустарниками из ивы и особого, низкорослого тополя, джидою (диким фиником), абрикосовыми деревьями и др. Между ними резко выделялись кусты барбариса, буквально осыпанные уже закрасневшимися ягодами.

Приблизительно в средине долины, следовательно верстах в 10-ти от ущелья Баджгах, через всю ширину ущелья, от одной гряды гор до другой тянется невысокий земляной вал, местами скрепленный камнями. У южной горной гряды, по ту сторону речки, у этого вала находится четырехугольный форт.

На 21-й версте от нашей стоянки, в долине Мадер начинаются сплошные сады и тянутся версты 3-4 беспрерывно. В каждом саду находится один или несколько глиняных домов, в которых живут туземцы. Изредка попадаются пещеры, выбитые в отвесных скалах, стесняющих здесь долину до ширины 100-200 сажен, — тоже обитаемые людьми. В садах находятся те же представители растительности, как и в Ташкенте, как и в Самарканде, как и вообще в Туркестане. Те же персики, абрикосы, виноград, тут, грецкие орехи, сливы, джида, тополь, ветла. В данное время персики здесь были еще зелены; абрикосы уже поспели и в некоторых садах сушились. Сушка их производится здесь очень просто. Спелые плоды раскладываются в один ряд на земле, [233] траве или на ковре, каком ибо торпье — и сохнут на солнце. Недели достаточно, чтобы онн высоки, как следует. Долина дает очень много абрикосов, и я видел в некоторых местах большие пространства, устланные сушащимися плодами. Но количество их все же не так велико, как говорит Бёрслем. «На этой станции (Кагхард) было очень много фруктов», говорит он; «я заметил, что склоны обрамляющих долину гор, вблизи нашей стоянки, были окрашены в блестящий желтый цвет на пространстве 1½ миль; когда я приблизился к ним, чтобы узнать причину этого явления, то нашел, что все пространство покрыто было абрикосами, разложенными на солнце в один ряд для сушки» ([пропуск комментария]).

Конечно, здесь видно ни более, ни менее, как простое увлечение туриста. Долина не в состоянии произвести такого громадного количества плодов, еслибы сады были засажены исключительно абрикосовыми деревьями. Кроме того, я расспрашивал туземцев о наибольшем количестве плодов, какое могли дать сады, и получил цифры. значительно меньшие. Я им рассказал — что пишет по этому поводу Бёрслем, но на это они дали мне такой ответ: «Инглиз хватил через край». — Орехи и виноград были в данное время еще незрелы. Между тем Бёрслем, бывший здесь гораздо раньше нас по времени года, (14 июня) восхищается вкусом винограда ([пропуск комментария]).

Я недоумеваю, какой виноград пробовал Бёрслем? Даже в средине августа, когда я проезжал обратно из Кабула, виноград был здесь еще совсем зелен.

Верст за 5 до начала садов, нас встретил Бамьянский губернатор Сердарь-Лаль-Магомет-хан. Он — родственник эмира Шир-Али-хана. Это мужчина средних лет и среднего роста, крепкого телосложения, с приятными манерами и умным взглядом. Меня особенно поразил цвет его волос на бороде и усах. Между тем как волосы на голове были черные, как смоль (авганцы волос не бреют и не стригут гладко; они носят что-то в роде ([пропуск]) [234] отличались огненно-рыжим цветом. Я знал, что у авган, равно и как и персиян, красная краска в большом ходу; те и другие красят ногти и бороды; но окрашивание бороды делается очень легко, иногда, как напр., у Дебира, — всего несколько волосков. Ради большого шика и джентльменства из всей бороды выбираются несколько отдельных волосков, которые и окрашиваются непременно во всю свою длину. Дебир видимо щеголял своими несколькими золотыми волосками, ярко выделявшимися на темном фоне его густой бороды. Между тем Бамьянский Сердарь тщательно выкрасил всю свою, очень хорошо сделанную, эспаньолку в огненно-красный цвет.

Между тем, покуда мы рассматривали Сердаря, он поздоровался с генералом, раскланялся с остальными членами посольства и, разговаривая с генералом, поехал рядом с них далее.

С Лаль-Магомет-ханом было до 200 всадников, которые тотчас присоединились к нашему конвою. Большинство из них, как нам потом сообщили, были гезарейцы. Здесь же был и вождь гезарейцев округа Калу, Мир-Баба. И опять я не мог хорошо рассмотреть этот интересный народ. Сам же Мир-Баба ничем не отличался от истого авганца, разве только тем, что он не был так сильно горбонос, как кровный авганец. Бамьянский губернатор был в авганском костюме, с шитьем на одежде. Мир-Баба был в сером суконном кафтане, подпоясанном ремнем, а на голове у него была обыкновенная коническая шапка.

Но вот дорога повернула к югу и вскоре перешла на другой берег реки. В этом месте долина значительно расширяется. Мы переходим через реку по хорошему каменному мосту, проходим полем, взбирается на невысокий отрог южной гряды гор, вслед затем переходим через широкий арык, идем версты четыре ([пропуск]) [235] нии соединительной оболочки глаз. У солдата — рубцовое стягивание слизистой оболочки уже обусловило заворот век внутрь. У другого, кроме упомянутого страдания был еще и хронический катарр левого слезного мешка. Понятно, что я постарался им помочь, насколько это было возможно. Я сказал также им, чтоб они прислали ко мне всех больных, какие только были в данное время в здешней долине, что я охотно, чем могу — помогу. Они должно быть выполнили мой наказ, так как спустя некоторое время пришло еще несколько больных. Но, к сожалению, я в это время не был дома. Авганский же конвой, всегда тройной цепью, окружавший нашу «резиденцию дня», прогнал этих бедняков прочь, не дозволив им даже дождаться моего возвращения.

Еще прежде я упоминал, что по приезде на станцию, мы обыкновенно справлялись о дороге до следующей станции. При этом приходилось перечитывать о нашем пути все, что мы имели под рукою. — Так было и сегодня. Хорошо было, конечно, делать, с целию более подробного ознакомления с местностью, небольшие экскурии в окрестности нашей стоянки. Здесь, в этой долине, было еще более интересно сделать подобную экскурсию. Поэтому я, заручившись позволением генерала и взяв с собой авганский конвой в дюжину пехотинцев, отправился в путь. Со мною вместе пошел также и топограф. Он на всякий случай захватил буссоль и «черную книжку».

До реки, которая составляла цель нашего путешествия, нам пришлось идти в продолжении почти часа времени. Я никак не ожидал, чтоб она была так далеко от нашей стоянки, так как почти во весь сегодняшний переход мы следовали ее берегом. Теперь, однако, оказалось, что с того места, где мы должны были подняться на небольшой отрог, река идет все также к западу, как и прежде, между тем, как дорога, по которой мы шли, повернула прямо на юг. Это было совершенно неожиданным открытием для топографа.

([пропуск]) [236] более 4-5 верст в длину и направляется с севера на юг. Со всех сторон котловину окружают величественные, просто подавляющие нас своим грандиозным рельефом горы. С нашего места особенно хорошо видна была северная гряда гор, почти совсем отвесно вздымающаяся на 3-4 тысячи футов. Разнообразие окраски этих гигантских скал трудно передать словами. Серые, мрачные громады, окутанные туманом воздушной дымки, сменяются отвесными стенами ярко-красного цвета, с горизонтальными, блестящими белыми полосами. Фиолетового цвета глина сменяется аспидно-серым сланцем; а еще далее перед вами, встают известковые колоссы, одетые в блестящую, светлую одежду... На вершинах гор снега не было видно.

Вся площадь долины прекрасно возделана. Поля, прерываемые садами, рощами и испещренные «замками», тянутся по обеим сторонам реки, достигающей в том месте, где мы стояли, 20 сажен ширины. Стремительность потока очень велика; по всей вероятности, скорость течения не менее 4-5 фут. в секунду; цвет воды здесь какой-то белесоватый. Я измерил t° воды и получил 18,2°C., смеренная здесь же t° воздуха дала 24,4°C. В это время было около 5 часов по полудни.

Мы пробыли на берегу с ½ часа времени, а затем пошли гулять по расстилавшимся вокруг нас полям. Здесь рис уже шел в трубку; просо совсем выколосилось, а пшеница была уже сжата. В некоторых местах поля были не засеяны и оставались под паром, а в других — только что вспаханы. Тут же на поле валялось и орудие обработки — деревянный плуг, без железного наконечника, вообще нисколько не отличающийся от плуга, которым пашут наши узбеки и киргизы. — На нашем пути попадались частые оросительные канавы, через которые приходилось перепрыгивать, а через одну, очень широкую, мы были перенесены нашими конвойными авганцами на руках. Из травы и из хлебов при нашем приближении вылетали перепела и куропатки. Начальник конвоя, да и все часовые, сопровождавшие нас, оказались людьми очень любезными и словоохотливыми. Жаль только, что мы с топографом знали по персидски очень мало, а то можно было бы порасспросить их о многом, интересовавшем нас. Иногда, желая что [237] нибудь нам объяснить, авганцы прибегали к забавным пантомимам; так например, желая объяснить название подъема «Дендан-Шикен», начальник конвоя показал вид, что у него болят зубы, которые он будто бы ушиб при падении с горы ([пропуск комментария]). С грехом пополам он объяснил также, что речка Кагмард вытекает из расселины скалы, верстах в 12 от этого места, что сам он здешний житель, а равно и некоторые из конвойных солдат. Долина, как он сказал, называется в данном месте не Кагмард, а Шиш-Бурч, т. е. шесть замков.

Между тем долина мало по малу погрузилась в вечерние сумерки, и только вершины восточной гряды гор еще были одеты в золото и пурпур, разливаемые лучами заходящего солнца. — Когда мы воротились домой, то ужин был уже готов, и в числе блюд мы сегодня имели уху из форелей, пойманных в здешней речке. Форели имели вершков 6 в длину, красно-пятнистые, но была в числе пойманной рыбы и маринка. Авганцы сдержали свое обещание, они приготовили также шашлык («кябаб») из рыбы. Для этого с рыбы сначала снимают кожу и затем уже жарят на вертеле.

Наскоро выпив по чашке «ширин-чая», рано утром следующего дня мы сели на лошадей и снова двинулись в путь. Вот накачался подъем на перевал Дендан-Шикен. Вьюки были посланы, на этот раз, вперед. У самого начала подъема один авганский «ябу» (вьючная лошадь) поскользнулся и упал. Увидав упавшую лошадь, выбивавшуюся из сил под тяжестью гнетущего ее вьюка, Дебир, несмотря на свою важность и сановитость, быстро соскочил со своего «юрги» (иноходца) и начал деятельно помогать вожатому вьюка (лаучи) поднять лошадь. Вскоре к ним присоединилось еще два-три авганца — и вьюк был поднят. Я с большим удовольствием смотрел на Дебира, когда он, отбросив свою важность, так усердно работал, когда требовало этого дело, и работал ничуть не хуже обыкновенного рабочего. Ведь на подобного рода поступок способны, вероятно, очень немногие из наших ([пропуск]) [238] Младшего (Вот что мы читаем у Ксенофонта: «Однажды нам пришлось проходить тесным и очень грязным ущельем, трудно проходимым для повозок. Кир остановился здесь вместе с знатнейшими и богатейшими из своих придворных и приказал Глусу и Пигрету, взявши отряд персидского войска (варваров), вытащить повозки, засевшие в грязи. Когда же ему показалось, что те медленно исполняют порученное им дело, то он (Кир) гневно приказал окружавшим его персидским сановниках помочь вытащить повозки. Тогда можно было увидеть прекрасный образец дисциплины. Каждый из них мгновенно сбросил свою пурпурную мантию на том самом месте, где он в данное время находился, и по крутому косогору устремился бегом вниз, точно дело шло о победе, не обращая [пропуск]), все еще заметна та здоровая простота нравов, которою так отличались древние персы. И так, «Зуболом» уже начинал оправдывать свое название: одна лошадь упала еще, так сказать, ничего не видя. Что-то будет дальше...

Наша кавалькада длинной вереницей растянулась по зигзагам узкой, в одну лошадь, тропинки, круто и скользко вьющейся по сплошной сланцевой плите, местами гладко отполированной летними дождями и зимними снегами, местами же изорванной зимними морозами и летними жарами. Я не помню, сколько раз я останавливался для отдыха во время подъема на перевал, но скажу только, что делал это приблизительно через каждые 5-10 минут.

Подъем этот так труден не вследствие очень большой крутизны своей (местами он все же очень крут), а главным образом потому, что дорога неимоверно скользкая. Она представляет собою не что иное, как желоб, выбитый в сплошной каменной плите. Направо и налево-гладкая поверхность скалы, по которой нельзя сделать ни одного шага.

Казак Трекин мог бы весьма печально проделать подобный эксперимент, еслибы не обошлось все благополучно. Нужно заметить, что генерал раз на всегда приказал казакам в гору и под гору спешиваться, всходить и спускаться с перевала непременно пешком. [239]

Тогда, с целию облегчить себе подъем на перевал, казаки придумали следующий способ. Вперед они пускали лошадей, а сами шли сзади, держась за хвост лошади. Лошадь, таким образом, на своем хвосте вытягивала казака на гору. Вот именно таким образом Трекин теперь и путешествовал. Вдруг его лошадь своротила с тропинки и пошла по наклону скалы. Через несколько шагов и она, и буксируемый ею казак поскользнулись и упали на колени. Счастье их, что уклон горы в данном месте был не очень большой, а то пришлось бы казаку, вместе с своим конем, съехать с горы по прямому направлению, и тогда...

Перевал представлял теперь интересное зрелище. Вверху, над головой у меня и внизу, под ногами, были рассеяны конные фигуры, в одиночку и группами, ехавшие и шедшие пешком, отдыхавшие, курящие и даже пьющие. Нужно заметить, что мы взбираясь на «Зуболом» при наилучших обстоятельствах. Задолго до этого времени здесь не было дождей — это одно благоприятное условие; второе состояло в том, что Бамьянский губернатор специально для проезда посольства исправил дорогу настолько хорошо, насколько это было возможно. Я видел, например, что в наиболее скользких местах тропинка была покрыта выбитыми нарубами, а в некоторых местах на дорогу были нанесены галька, гравий и песок. Весь подъем тянется версты 4 и оканчивается широкой горной площадью. Здесь мы остановились на несколько минут, чтобы дать отдохнуть измученным лошадям. Высота перевала, по Бёрслему, около 9,000 футов.

Отсюда открывается необозримый вид на окружающие горные поля. Они — безжизненны и своим серым и бурым фоном производят неприятное, тяжелое впечатление. Трава, даже и на этой высоте, совершенно выжжена была солнцем. Из ближайших оврагов выглядывали сухие высокие стебли каких-то растений.

— Эс инджа та Кабул нисфи рах эст, доктор-саиб (отсюда до Кабула остается половина пути) обратился ко мне слово — ([пропуск]) [240] мав про себя, что охотнее принял бы предложение выпить чашку чаю.

— Скажите пожалуйста, Кемнаб-саиб, обратился я в нему — конечно через переводчика, роль которого принял на себя весьма любезно сам генерал, — ведь в этих местах растет аса-фетида?

Дебир не понял вопроса и не ног мне сказать, что такое аса-фетида. Однако, после дальнейших разъяснений, он весело воскликнул: «инк, инк!» Оказалось, что аса-фетида у авган известна под именем инк. После этого Дебир сообщил, что в здешних местах действительно растет инк, и сока этого растения собирается очень много. Он обещал указать мне на это растение, если бы оно попалось нам на пути.

Затем нам пришлось пройти верст 6 по горному плато, слегка всхолмленному. Южная окраина плато оканчивается спуском в Сайганскую долину. Спуск также крут, а может быть, еще круче, чем Дендан-Шикэнский подъем, но за то далеко не так скользок, при том же он значительно короче предыдущего, а грунт — мягче. Таким образом долины Кагмард и Сайган. отделяются друг от друга не двумя перевалами: Дендан-Шикэн — ским и Сайганским, как это показано на английских картах (например, Уокера и у Бёрслема), а лишь одним, имеющим вид обширного горного плато. Дендан-Шикэн, следовательно, есть только подъем на перевал, а Сайганский перевал английских авторов есть, собственно, спуск с перевала. Самый же перевал следовало бы называть Дешти-Гашак — название, усвоенное для горного плато туземцами.

Сойдя по Сайганскому спуску, мы с час времени ехали ущельем прямо на юг, с легким уклоном на запад. Но вот кончилось безмолвное ущелье, и мы выехали на довольно узкую, в этом месте, долину Сайган. Она тянется с запада на восток и также тщательно возделана, как и ее предшественница. В разных местах опять зазеленели группы деревьев. Пшеница была здесь еще не сжата, и роскошные поля длинной полосой тянулись по обеим берегам многоводного, прозрачного ручья. Часть конных авганских конвоиров вброд переправилась на [241] противоположную сторону речки и, нисколько не стесняясь тем, что они мяли прекрасную ниву, устроили скачки, состязуясь друг с другом в быстроте своих горных скакунов.

Через несколько минут езды мы приблизились к тому месту долины, где она суживается, имея всего около 200 сажен ширины. В этом месте видны остатки стены, запиравшей когда-то долину. На обеих оконечностях стены виднеются развалины так часто встречающихся здесь «замков». Около северного замка расположена группа выбитых в скале пещер.

Кур (французский авантюрист, бывший на службе у Ренджит-Синга) к этим развалинам приурочивает построенную Александром Македонским «Alexandriam sub Caucaso» ([пропуск комментария]). Насколько подобное предположение верно, можно заключить уже из того, что Кур сам невидал этих развалин, а только слышал о них.

Мы проехали мимо развалин и подвигались вперед, все вдоль и вниз по течению ручья. Долина вскоре расширяется до 2-3 верст в поперечнике, а ее западный конец уходит совсем из глаз, теряясь в зигзагах окружающих ее гор. Ручей превратился в речку 5 саж. шириною, с 3-4 футами глубины. Затем мы прошли одним селением; вот и другое тянется с своими садами; версты на полторы раскинулось оно. В нем-то и устроена наша стоянка. Но это не есть само местечко Сайгон; оно осталось далее к востоку oft» нашей стоянки. — Так я и не увидел по дороге растения «инк». Но я хотел во чтобы то ни стало иметь корень его, а если можно, то и все растение, со стеблем. Поэтому я попросил разрешения генерала отправиться после завтрака в горы, поискать это растение, столь меня интересовавшее.

Но начальник посольства мне ответил, что вблизи от нашей стоянки этого растения нет, — а потому на мою просьбу отвечал отказом. Сердарь Лаль-Магомет-хан. видя мое великое ([пропуск]) [242]

Палатки наши были разбиты сегодня опять в тенистом фруктовом саду. За завтраком здесь впервые были поданы огромной величины огурцы. Они представляют спирально завитую фигуру, величиной несколько более полуаршина, а диаметром в 2-3 дюйма. Но если можно было любоваться их величиной, то о вкусе их ничего нельзя было сказать хорошего; полное отсутствие аромата.

После обеда мне принесли один экземпляр аса-фетиды; принесли целое растение — корень и стебель. Стебель в данное время был уже совсем сухой. Проницательный, невыносимо-вонючий запах сразу заявил о близком соседстве этого корня. Стебель растения имеет около 3-4 фут. высоты, при чем листья имеют лапчатый вид, какой имеют наши зонтичные (напр. обыкновенный дягиль).

Корень мне был принесен со смолой, выступившей на его срезанной поверхности; смола матово-янтарного цвета, твердой консистенции, имеет вид кристаллический. Длина корня-фута 1½-2; он имеет несколько второстепенных отпрысков, и покрыт чешуйчатой, буроватой кожицей, снабженной поперечными, обхватывающими корень, кольцами. Излом корня волокнистый, серого цвета. Растение очень любит каменистую почву, цветет весной, дает семяна, которыми и разводится. До 15-ти летнего возраста корень не употребляется для сборы смолы. По достижении корнем этого возраста, стебель после цветения и созревания семян, срезывается. На этом срезе, через несколько времени (дня через 1½-2) выступает сок матовобелого цвета, похожий на густые сливки. Через несколько дней он буреет и твердеет. Дней через 12 он делается матово-янтарным и тогда снимается с корня. Количество выступающего на срезе корня сока не превышает 1-1½ унции. Затем — снова делают на этом корне срез, на котором опять в 12-15 дней выступает известное количество сока, который опять собирается. Подобную операцию над одним и тем же корнем проделывают несколько раз; в благоприятное лето до 6-8 раз. Нужно заметить, что последующие сборы сока становятся меньше и худшего качества. Таким образом один корень может дать в лето от ½ до 1 фунта, а не полпуда (!), как сообщают об этом [243] английские авторы (У Григорьева — «Кабулистан и Кафиристан», стр. 965 (не опечатка ли это?).). Если во время выпотевания сока выпадет дождь, то смола и самый корень портятся, и в этот год с него сок уже совсем не собирается. Корень, с которого собирали в продолжении лета сок, совсем не погибает, а лет через 10-12, снова отростает и тогда опять может быть употреблен для сбора смолы (Об этом растении дают нам первые, по времени, сведения, историки Алекс. Македонского. См. напр. у Арриана: Αναβασις, кн. 3, гл. 28.).

Я спрашивал у некоторых авганцев: пользуются ли они смолой этого корня с терапевтическою целию? — и получил утвердительный ответ. Но когда и в каких болезнях они употребляют его, я не мог добиться толку. Теперь я думал о том, как бы мне достать экземпляр другого, столько же интересовавшего меня местного растения, — ревеня кабульского, о котором, с таким восторгом отзывается Бёрнс («Путеш. в Бухару». Т. II, стр. 277.).

Однако сегодня опять 5 казаков заболели лихорадкой. А между тех о присутствии здесь лихорадочной миазмы, повидимому, и речи не может быть: так высоко и так прохладно. Эти случаи заболевания должны быть, поэтому, отнесены к рецидивам.

Из Сайгана мы отправились в путь при 10°C. в 5 часов утра. Это — невысокая температура для июля месяца.

Несколько времени мы ехали на восток, вдоль речки Сайган, перебрались по каменному мосту на правый ее берег и против селения Сайган вступили в ущелье, имеющее южное направление. Прежде чем войти в него, нам пришлось перейти в брод стремительный, но не глубокий ручей, текущий по ущелью. Далее к югу ущелье расширяется и дает место тощим полям, узкой полосой тянущимся то по одну, то по другую сторону ручья. Здесь я увидал рядом с пшеницею и ячмень, а еще далее — бобы. В некоторых местах, Бог знает для чего, ущелье перегорожено поперечными невысокими земляными валами. По ним вьются разные вьюнковые растения. Вправо и влево нет-нет да и блеснет тонкая струйка воды, торопливо бегущая по каменистому ложу [244] оросительной канавы. Кругом — ни одного деревца, а вверху — темно-синее небо, обрамленное островерхими, причудливыми пиками и вышками стесняющих ущелье гор, щеголяющих друг перед другом своим резным каменным убором. Здесь скалы представляют самое пестрое разнообразие очертаний.

Нам часто теперь приходилось идти по самому ложу ручья; поля кончились, скалы сдвинулись теснее; под ногами масса камней и обломков. Между ними заметны кристаллические породы красного, серого и розового цвета.

Но вот ущелье опять расширяется — и снова овладевают пространством поля, засеянные здесь преимущественно бобами. В средине небольшой лощины виднеется неизбежный глиняный «замок», а недалеко от него стоят две ивы и служат единственными представительницами здешней древесной растительности. Это селение называется Чинар-Сухте (в перев. на русск. язык — сожженный чинар). Меня заинтересовало название этого селения. Я никак не предполагал, чтоб чинары росли на такой большой высоте (около 8,000 ф.). Поэтому я обратился к бамьянскому губернатору за объяснением такого странного названия. Но начальник Бамьяна не мог дать мне никакого объяснения. Дебир же сказал, что он никогда не слыхал, чтобы здесь росли чинары, а что название дано «так».

Здесь мы имели небольшой отдых, а Дебир оказался на этот раз более понятливым, чем вчера. Он сейчас же распорядился приготовить чай — и мы с величайшим наслаждением, понятным только для путника, выпили по чашке этого благодатного напитка. К чаю были поданы авганские сдобные лепешки, выпеченные с анисом.

Затем, другая половина сегодняшнего перехода была похожа но первую, как две капли воды.

Мосин-хан, Мир-баба и некоторые другие авганцы несколько раз пускали своих лошадей в карьер в тех местах, где ([пропуск]) [245] ных растений. Когда я отстал от посольской группы, то около дюжины авганцев, с «бим-баши» во главе, остались возле меня и не прежде оставили это место, пока я не тронулся в путь.

Но вот, однако, холмы окоймляющие ущелье постепенно стали принимать все более и более мягкие очертания. Нет-нет да и появится шатрообразная песчаная вершина. Вскоре конусы и полуовалы совершенно заменили прежние пики и гребни, отлогие скаты — острые бока и разнообразные колонады. Прекрасная трава-мурава поднимается по склонам гор все выше и выше. Наконец мы вышли на обширную зеленую поляну. Это и есть Риги-Ноу (в перев. на русск. язык — девять песков). Риги-Ноу — не селение и не укрепление, а просто урочище ([пропуск комментария]). Почему оно называется «девять песков» — вероятно один только Аллах ведает. Правда, холмы, окружающие поляну — песчанисты, но все же, во 1-х, их не 9, а во 2-х, они хотя и составляют контраст с зеленой поляной, но нисколько не уменьшают, так сказать, жизненности, сочности ее. — Что же касается последнего ее качества, то оно выражено даже через чур. Под почвой находится очень много источников, а вследствие этого вся луговина пропитана водой, точно губка. — Наши палатки были разбиты как раз на поверхности этой губки. Мне казалось, что место под палатки было выбрано неудобное. Поэтому я подал совет — во избежание вредных последствий — подвинуть палатки ближе к холмам, на более сухое место. Но начальник миссии не счел удобным исполнить мой совет.

Лаль-Магомет-хан стал лагерем со своим штатом по другую сторону ручья, в значительном отдалении от нас. На нем теперь лежала обязанность принять миссию и продовольствовать ее во все время нахождения ее в районе его губернаторства. Поэтому он постоянно был занят с поставщиками разного рода продуктов и припасов, а его секретарь постоянно писал разные роспи — ([пропуск]) [246]

Живописную картину представлял теперь наш лагерь, широко и далеко раскинувшийся но зеленой горной лощине. Эта живописность, даже фантастичность картины особенно усилилась тогда, когда белесоватый вечерний туман стал сгущаться в ложбинах гор и ущельях, когда в разных местах вспыхнули костры, осветившие своим трепетным, фантастическим светом и группы островерхних палаток, и сновавших взад и вперед людей, и задумчиво пожевывавших свой ячмень лошадей, а на вершинах мягких холмов еще догорало тихое сияние вечерней зари... Казалось, будто находишься в каком-то сказочном, волшебном мире. Но суровая действительность не замедлила разрушить мое очарование. Вот послышались возгласы авганских часовых, сигнальные оклики и ответы на них: значит Мосин-хан начал поверку караульных постов. Вскоре эти возгласы послышались уже у самой нашей палатки. Дула ружей, освещенные красноватым светом костра сверкнули в воздухе, солдаты сделали на караул — и Мосин-хан важно прошел к нам в палатку. Казаки, как это вошло уже в правило, сняли свои палатки и улеглись вокруг посольской палатки на сыром и холодном лугу, подослав под себя дырявые кошмы и одевшись своими шинелями. Бедные! как же они продрогли за ночь, а особенно к утру. T° в 5 ч. утра была только 7,6°C.

Обычный рожок поднял нас на следующее утро очень рано. В ущелье еще царила ночная тьма; звезды были еще в своем зените и до рассвета, по моему предположению, было несколько часов. Точнее я не мог определить время, так как часы мои почему-то остановились. Поднялись покрытые паром и влагой казаки, гогоча и кряхтя от холода. Поднялся и генерал.

— Что это? Мосин-хан, кажется, с ума сошел! сердито проговорил он. Ведь еще только 2 часа ночи. Скажите пожалуйста, — как же можно ехать в такой темноте? Ноги что ли переломать у лошадей? Этак пожалуй и шею себе сломаешь... Нет, уж переусердствовал почтенный «маиор»!

Затем последовал приказ — снова ложиться спать, а вьюки, которые лаучи начали было торопливо навьючивать, снова сложить и ждать до рассвета. Между тем в авганском лагере уже [247] загудели раскаты барабана — знак, что выступление началось. Вскоре появился Мосин-хан и удивился, увидя, что у нас ничто не готово к выступлению. На этот раз он должен был удивиться еще более, ибо генерал в первый еще раз, со времени переправы через Аму, прочел ему нотацию. Мосин-хан извинялся и оправдывался тех, что в этот день предстоял путь очень длинный и трудный.

— Пяндж сенг рах эст; бессьлр котель даред («Дорога — 5 сангов, (т. е. 40 верст); на пути много перевалов».), смущенно повторял он.

Однако решено было ждать до рассвета. Топограф, которого я имел неосторожность разбудить при звуке рожка, вскоре стал жаловаться на сильный холод, а вслед за тем почувствовал и формальный лихорадочный озноб; t° под мышкой у него достигала до 39,5°C.

Пелена тумана, слегка колыхаясь, медленно поднималась и таяла, первые лучи солнца зажгли верхушки холмов — когда мы выступили в путь. «Натуралист» очень горевал, что вследствие болезни не мог вести маршрут. Тогда я, полковник, Замаан-бек и Малевинский разделили между собой дело ведения маршрута: один узнавал названия урочищ и местечек, другой отмечал углы по буссоли, третий считал время езды и т. д. Вскоре, однако, и я должен был отказаться от своей доли участия в съемке маршрута. Лихорадка сделала и мне визит. Я был очень доволен, что визит ее, на этот раз, был очень умеренный. Вслед затем фельдшер доложил мне, что заболели 4 казака. Освидетельствовав их, я нашел, что и они больны лихорадкой. Несомненно, что последний ночлег на болотистой почве был причиной этих заболеваний, — тем более, что казаки на ночь были лишены своих палаток. Но и опять позволительно было усомниться в непосредственном заражении миазматическим ядом; ведь абсолютная высота местности достигает 9 т. фут., t° днем не выше 22°C.; утром и ночью — и того ниже. Очевидно было, что я имел дело с рецидивами лихорадки, которые вызваны были исключительно неблагоприятной, даже прямо вредной обстановкой, в которой [248] мы иногда имели несчастие находиться. Что же касается казачьего конвоя, то было удивительно, что он еще мало болел. В его положении можно было ожидать повальной болезненности, потому что 1) казаки были очень обременены караульной службой; каждую ночь дежурили трое казаков; 2) и те казаки, которые не дежурили, не имели возможности отдохнуть ночью, как следует. Начальник миссии раз на всегда приказал им убирать на ночь свои палатки. Они должны были спать на открытом воздухе, расположившись вокруг той палатки, в которой ночевала миссия. Понятно, что сырость и ночной холод должны были сказаться на здоровье казаков крайне неблагоприятным образом. Я делал было по этому поводу заявления начальнику миссии; я советовал не лишать казаков палаток во время ночи. По мои советы были признаны неудобоисполнимыми, а сам я был обвинен, благодаря этим советам, в нарушении дисциплины...

На 5-й версте от Риги-Ноу, начинается подъем на перевал Ак-Раббат (белый караван-сарай в перев. на русск. яз.).

Подъем на перевал тянется версты 4. Местами он очень крут, но везде хорошо разработан и доступен даже колесным экипажам. Вот мы и на вершине последней грани, отдалявшей нас от сказочного Бамьяна. И что за эффектная картина представляется вашему взору с вершины этого перевала!

Внизу, прямо под ногами у нас, расстилалась узкая зеленая долина, засеянная разными злаками. Среди этой долины... вы уже догадываетесь, конечно, что это — неизбежный «замок». Затем далее дорога, змейкой вьющаяся по долине, делится на две ветви: одна поворачивает на лево, переходит через ручей, вытекающий из южной подошвы Ак-Раббатского пика, и начинает снова взбираться на один из отрогов Ак-Раббатской гряды гор, перевал Пелу. Другая ветвь дороги, поворачивает вправо и круто взбирается в гору. Первая идет в Бамьян, вторая — в Герат, как это мне сообщил словоохотливый Лаль-Магомет-хан (Вероятно этой дорогою прошел в 1506 (?) г. султан Бабер из Герата в Бамьян, а отсюда в Кабул. Он был, кажется, единственный до сих пор полководец, прошедший через весь Гезареджат, в зимнее время, с войсками.). [249]

Далее к югу долинка замыкается целым морем округленных, с весьма мягкими очертаниями, холмов, покрытых прекрасными пастбищами. Воздушная дымка, точно прозрачная пелена, покрывала это море каменных волн, среди которых я заметил два-три «замка». Лаль-Магомет-хан сообщил мне, что это — селения Гезарейцев. — Холмы подходят в плотную в гигантской цепи Кухи-Баба, острые пики и гребни которой покрыты на несколько тысяч фут в вышину вечным снегом. Беспрерывная горная гряда эта имеет направление с В.СВ. на З.ЮЗ. Восточный конец ее находится у Гильджатуя, а западный — теряется в туманной дали.

В этой гряде значительно возвышается над общим уровнем гор одна массивная группа Шайтан, эфектно вырезывающая на светло-голубом фоне неба свои три ослепительно-белые вершины.

Я оглянулся назад и был поражен тем контрастом, который представился моему взору. Зеленая, веселая лощина, которую мы только что оставили, казалась пустыней, а за ней — непроницаемый туман скрывал от нас мрачные скалы горного барьера «Дешти-Гашак».

У замка Ак-Раббат Дебир и на этот раз угостил нас чаем с лепешками. Я положительно ничего не имею против того, чтоб он усвоил себе этот прием для постоянного руководства.

Ячмень в этой лощине в данное время еще едва выколосился. Высота Ак-Раббатского перевала английскими путешественниками определяется различно: одни (Вуд) дают ему высоту в 11,000 ф., другие (Бёрнс) в 9,000 ф.

Не успели мы спуститься с Ак-Раббата, как пришлось снова взбираться на перевал Пелу, довольно короткий, но очень крутой, имеющий, впрочем, довольно мягкий грунт земли. Затем из лощины — совершенно пустынной, хотя и имевшей тощие нивы — дорога опять делится на две ветви: одна идет прямо на юг, ущельем, а другая направляется левее, в обход этого ущелья. Мы пошли по обходной дороге, так как выпавшие здесь не задолго до нашего проезда дожди сильно попортили дорогу, пролегающую ущельем. [250] Направившись по обходной дороге, мы должны были опять подняться на перевал Чешма-и-Пелу, крутой, хотя и не высокий. А затем, в продолжении 2-х часов езды, дорога тянулась по сильно холмистой местности. Я не могу точно сосчитать, сколько раз пришлось нам подняться из оврагов и спуститься с бугров различной высоты в ложбины. Знаю только, что я, мучимый лихорадкой, очень устал. Один из заболевших казаков, положительно не мог ехать; на одном из бугров он упал и как пласт лежал на земле, без всякого движения. При мне всегда была фляжка коньяку, и я влил в рот больному сразу 3-4 унции этого «бальзама», действительно весьма «целительного» в дороге. Через несколько минут после этого бледные щеки казака заалели, глаза потеряли стеклянный блеск, и вскоре он мог, хотя и с трудом, продолжать свой путь.

Тем временем генерал, сидя на отличном «бегуне» Мосин-хана, который имел любезность в трудных местах пути одолжать ему коня, — ехал быстро. Поэтому он уехал далеко вперед, а мы, остальная часть миссии, остались далеко назади, растянувшись по дороге длинным хвостом. — Вот и спуск в Бамьянское ущелье (Тем путем, которым мы прошли от Ак-Раббата до начала Бамьянской долины. — прошел в 1832 г. Мессон, когда с отрядом Хаджи-хана он ездил в Сайган. На обратном же пути из Сайгана в Бамьян, он прошел Бамьянским ущельем, — по той дороге, которая отделяется от нашей, между перевалами Пелу и Чешма-Пелу. Смотр. Masson, Various journeys, vol. II, стр. 395-6 и 421-22. Которою из этих двух дорог проходили другие английские путешественники — трудно определить, так как описания их не довольно точны.). Вот и выход из него в Бамьянскую долину. Здесь расположена первая группа пещер; развалины немногих домов разбросаны тут же, рядом с пещерами. В стенах развалин, выведенных из глины, местами довольно хорошо сохранились небольшие, чисто выштукатуренные ниши. Некоторые из этих полуразрушенных домов и прилегающих к ним пещер — обитаемы. Через полчаса езды отсюда мы достигли до места нашей дневной стоянки. [251]

ГЛАВА VII.

В Бамьянской долине.

Три дня в Бамьяне. — Памятники древности: пещеры, развалины. — Бамьянские колоссы. — Мое путешествие по пещерам и восхождение на голову одного из колоссов. — Описание колоссов. — Местные предания о них. — Зоххаково Городище. — Малый Иракский перевал. — География Бамьянской долины; ее флора и фауна. — Краткая история Бамьяна с древнейших времен до настоящего. — Несколько слов о местоположении древнего города Бамьяна.

Тень небольшой тополевой рощицы, в которой приютились наши палатки, была как нельзя более кстати. Понятно, что рощица сослужила нам службу не в смысле защиты от высокой t° воздуха: по Бёрнсу высота этой долины более 8,000 ф., следовательно, о дневном зное здесь не может быть и речи. Это предположение подтвердилось и на самом деле. Температура, смеренная мною в тени палатки, в 1 ч. дня 20-го июля, дала 29°C — небольшую цифру, если вспомнить, что в Туркестане обычная дневная t° была около 40°. Нет, тень рощицы сослужила свою службу в другом отношении. — Близкое соседство громадного снежного хребта Кух-и-Баба, невысокие, местами, очень пологие холмы, обрамляющие долину с юга и севера, обусловливают здесь очень сильное светорассеяние. Глаз положительно ослепляется потоками света, отражаемыми снежными громадами гор. В долине совсем нет преград, которые задерживали бы эту массу отраженных лучей, умеряли бы силу их действия. Тополевая рощица казалась почти единственной в долине. Понятно, что глаз с удовольствием отдыхал на мягкой, матовой зелени ее листьев.

При въезде в рощицу находится глиняная мазанка, на крыше [252] которой навалена целая груда бараньих рогов. Значит, мы были, в данном случае, гостями какого-то мусульманского святого. Святость места узналась окончательно из того факта, что наши лошади, поставленные было у самой мазанки, торопливо были переведены авганцами-прислужниками в места более отдаленные. Меня совершенно, впрочем, не интересовала эта могила, хотя бы и какого либо знаменитого святого. Я был более занят определением возраста патриарха нашей рощицы, гиганта-тополя. Судя по диаметру, ему можно дать лет 300, что и было подтверждено Дебиром и Лаль-Магомет-ханов. — Одна из хороших черт характера среднеазиатца-мусульманина — это уважение к старым, большим деревьям. Всегда эти деревья остаются неприкосновенными и часто посвящаются святым, или наделяются какою-либо легендою. В Средней Азии не редко можно услыхать имя Алия в связи с деревом, скалой, селением и т. п. Представьте же себе, что этот вездесущий Алий был по народному преданию и здесь, в Бамьянской долине (В Бамьянском ущелье (которым мы не проходили, кроме его восточного конца) находится скала, названная «Аджега» — дракон, которого здесь будто бы убил Алий. Бёрнс рассказывает одно предание, сообщенное ему Личем, о подвигах Алия, имевших место здесь же, в Бамьянской долине. Предание состоит в том, что мусульманский герой, подобно древнему Гераклу, должен был прослужит известное время у местного царя. Царь этот назывался Бербер, а его столица помещалась в Бамьянской долине. Алий должен был совершить два следующие подвига: 1) построить на реке плотину, над которой до него долго и безуспешно трудились 1000 рабов (тысяча по персидски хезар; но и строившие плотину рабы назывались «хе — [пропуск]). Несомненно, что Алий не мог быть здесь, но народная легенда не стесняется приурочивать всякое выдающееся место к своему излюбленному герою.

Как бы то ни было, но вероятно уважение и любовь туземцев к старым деревьям в значительной степени обусловливается этими легендами и vice versa. В данном случае легенда сослужила добрую службу: гигантское дерево осталось нетронутым и успело [253] выростить вокруг себя молодое поколение мягколистных, стройных тополей, тени которых мы были теперь очень рады.

Мало по малу все отставшие люди подобрались к палаткам. Топограф сильно утомился и выглядел сонным; 4 казака, как только доплелись до палаток, так и повалились на землю пластом. Неутомимый и никогда не унывающий М. был в настоящее время занят очень серьезным делом. Пользуясь случаем нашедшей на нас паники по поводу заболевания лихорадкой сразу нескольких человек, он убедил генерала отпереть свой погреб.

Действительно, небольшие приемы алкогольных напитков, при такой трудной дороге, были положительно необходимы. Теперь, хозяйничая в тюке с винами, М. был в большим хлопотах и в сильном затруднении. Ему нужно было выбрать между «горькой английской» и «хинным хересом». Впрочем он разрешил свое затруднение таким образом, что отложил в сторону и то и другое, присовокупив к ним, так сказать, по дороге, еще и желтую бутылочку шартреза. В этот день мы, таким образом, значительно изменили наш обычный пищевой режим. Даже казаки удостоились, по приказанию генерала, отведать сладкого ликера по ложке.

Близость замечательных памятников древности этой возвышенной долины, обрывки сказаний об этих памятниках, которые сейчас же сообщил нам Дебир, исторические воспоминания из недавнего прошлого Бамьяна — обусловили в этот день длинную задушевную беседу горсти русских людей, заброшенных, по прихоти случая, в такие страны, о которых прежде этого едва ли кому из них даже во сне снилось. В оживленной речи нередко слышались славные имена немногих английских путешественников, посетивших Бамьян. Муркрофт, Бёрнс, Мессон вставали в воображении, как живые.

Некоторым из нас очень хотелось осмотреть все местные достопримечательности: Гуль-Гуле, развалины которого виднелись, на юго-востоке от наших палаток, знаменитые колоссы Бамьяна, ([пропуск]) ([пропуск] 12 лет, по прошествии которых он снова увидел свет. Борнс. Путешествие в Бухару. Т. 2 стр. 269.) [254]

Поэтому генерал объявил, что Здесь, в Бамьяне, назначается дневка, и что на следующий день мы отправимся осматривать все местные достопримечательности.

В эту ночь казаки уже не были лишены своих палаток.

На следующий день т. е. 21-го июля у нас был праздник, т. е. дневка. Действительно, была пора дать отдохнуть и людям и животным. Многие из наших лошадей намяли себе ноги; почти все вьючные лошади натерли себе спины и вообще сильно отощали. Самого серьезного внимания заслуживало состояние их копыт. Постоянная ковка, вызванная частою потерею подков, по причине каменистого горного пути, непривычного для наших степных лошадей, сильно отозвалась на целости рога копыт.

У некоторых лошадей копыта, несмотря на смазку салом и мазью, сделались совершенно непригодными для дальнейшей ковки: рог больше не держал гвоздей. Вот тут-то и пришлось нам еще более позавидовать нашим спутникам-авганцам, обладавшим лошадьми туземной горной породы — лошадьми, которые не знают, что такое подковы, да и не нуждаются в них. Их копыта прочнее железа. А priori можно было бы предположить быстрое стирание незащищенного подковою копыта, — оно должно бы быть тонко и представлять узкий слой рога. На деле же оказалось совсем иное. Копыто туземных, горных лошадей было снабжено толстым слоем упругого рога, нижняя поверхность которого имела вид грубой мозолистой щетки. «Явление это на первый взгляд кажется довольно странным; но я должен сказать, что существуют явления в жизни и других животных тканей, аналогичные с жизнию лошадинного копыта. Известно напр. что суставной хрящ только тогда хорошо функционирует и развивается, когда он периодически, по возможности чаще, подвергается давлению и вообще механическим инсультам. Наоборот, если суставной хрящ пользуется более или менее продолжительным покоем, то он атрофируется, питание его расстроивается. Тоже должно сказать и о копыте горного коня. Камни [255] сделались для него привычной почвой, а постоянное давление на него — физиологическою потребностью.

Однако нам пришлось снова заковать своих «степняков», так как без подков они совсем не могли продолжать путь. Для этой цели был позван кузнец, туземец. Когда он угнал, что нужно подковать до 15 лошадей, то объявил, что такого большого количества железа он не имеет. Дело дошло до вмешательства местного губернатора, — и лошади были с грехом пополам подкованы.

Прошло обеденное время, мы все ожидали, что вот-вот воспоследует от генерала приглашение сесть на лошадей и отправиться осматривать знаменитую долину. Но проходит час, проходит другой, а желанного приглашения все нет, как нет.

Между тем уговор был таков, что Дебир с Лаль-Магомет-ханом заедут за нами, а затем уже все вместе мы отправимся в путь. Но ни Дебир, ни «испанец» не подавали о себе ни одной весточки. Так как палатки их находились невдалеке от наших, то генерал, в сопровождении Мосин-хана, отправился к Дебиру. Так он пробыл добрых часа два. Когда, наконец, он возвратился, то объявил, что делать осмотр долины не стоит, а что завтра мы поедем мимо колоссов и, по пути, осмотрим их.

Впрочем генерал обещал осмотреть все подробно на обратном пути. А между тем оригинальные стены и башни развалин Гуль-Гуле, возвышавшиеся к юго-востоку от нас на отдельном, высоком холме, бесконечный ряд пещер, тянущийся по обеим скалистым окраинам долины, — так и подмывали мое любопытство. Взамен путешествия генерал предложил осмотреть в бинокль подъем на перевал Калу, довольно ясно видневшийся отсюда на исполинской горбине горного хребта, окаймлявшего долину с юго-востока.

Беловатая змейка тропинки хорошо различалась в бинокль. Генерал сообщил при этом, что мы пойдем не на этот перевал (Калу), а на другой, обходный — Иракский перевал. Так и прошел весь день в бездействии, тихо, совсем не по праздничному.

22 июля. Опять в путь! Налево опять потянулись пещеры, нагроможденные, местами, одна над другою в несколько этажей. В [256] них иногда можно было заметить смуглое лицо их робкого обитателя, любопытство которого не смел проявиться вне своих окон-дверей. Иногда в третьем этаже пещер, на галлерее, виднелись склады фуража, главным образом клевера.

Направо — поля спускались в самой Бамьянской речке, шумно катящей свои мутные воды. Изредка на ее берегах виднелись замки — туземные оригинальные деревни.

Мы проехали мимо двух-трех тощих садов, в которых — почти единственными представителями древесной растительности были тополь и дикая яблонь. Тянувшаяся по левую сторону от нас скала становилась постепенно все выше и выше. Этажи пещер дошли до пяти. Мы сделали небольшой поворот налево — и глазам нашим представилось замечательное зрелище. Прямо перед вами возвышался огромный колосс, Бамьянский Истукан. Я думаю, что не я один был в это время, при виде этого гигантского памятника седой старины, объят каким-то странным чувством. Много веков пронеслось над головой этого великана, а он также непоколебимо стоит и теперь, как и прежде. И люди и стихии делали свое разрушительное дело, но ни землетрясения, ни пушечные выстрелы фанатиков-мусульман не уничтожили этого великана; эти соединенные усилия только немного изуродовали его.

Я постараюсь описать его как можно подробнее.

В отвесной скале, вышиной около 200 футов, высечена нишь, шириною около 10-ти саж.; углубление ее в скалу равняется, приблизительно, 5-7 саженям. Скала состоит из конгломерата. Внутри ниши находится один колосс, вышиной около 140 футов. Три поверхности колосса свободны: передняя и обе боковые; задняя же не отделена от скалы. Лицо колосса отсечено до нижней губы; уши сохранились; около шеи идет кирпичная ограда, в виде галлереи. Грудь истукана широкая и плоская. Руки по локоть прижаты к туловищу; далее они отбиты. Ноги, ниже колен, изуродованы, по рассказам авганцев, пушечными выстрелами. Колосс одет в плащ, сделанный из штукатурки; плащ очень хорошо сохранился в верхней своей части. На местах, где штукатурка обвалилась, заметны углубления, как будто от бывших здесь гвоздей, скреплявших штукатурку. [257]

Стены ниши также покрыты штукатуркой, вообще хорошо сохранившеюся. Сводообразная, верхняя часть ниши, именно — место над головой колосса, — покрыта фресками, изображающими человеческие группы и отдельные фигуры. Фигуры двух типов: цельные и поясные. Цельные фигуры выражают мужской тип, поясные — женский. Лица — особенно поясных изображений — сделаны очень тонко, т. е. черты лица очень тонки, нежны; в них мало жизненности. Манерой письма они сильно напоминают китайскую живопись или, вернее, — византийскую иконопись. Волосы на голове поясных изображений зачесаны на затылок и собраны в пучок. Над некоторыми фигурами находится нечто в роде сияния. Нужно, однако, заметить, что изображения, хотя частию и представляют поразительную свежесть красок, но цельной картины не дают; цельных изображений осталось очень мало.

Между ногами колосса находится вход в обширную пещеру, покрытые копотью своды которой свидетельствовали о том, что она когда-то была обитаема. Но как она ни обширна, всё же не может вместить в себе половины полка, как говорит Бёрнс (Борнс. Путешествие в Бухару, т. 2-й, стр. 269.). В стене ниши, на различной высоте, пробиты сводчатые окна. В этих местах, как мне говорили, вьется лестница, достигающая до головы колосса. Я изъявил желание подняться по ней на голову колосса, но должен был отказаться от исполнения своего желания: лестница обвалилась и взойти по ней не было никакой возможности. Я был очень опечален этим известием. Как! Быть у подножия величайших памятников древности и не подняться туда, где никто из европейцев не бывал. Да, ведь, это невыносимое наказание для туриста! Я желал подняться на колосс совсем не за тем, чтобы на камне нацарапать свое имя, как это любят делать туристы по призванию, а англичане в особенности, — нет я хотел просто пережить несколько новых ощущений, равных которым мало можно найти. Что значит перед этим восхождением — например, восхождение на кельнскую колокольню или на купол Св. Петра в Риме? даже на самый Везувий? Ведь эти tours de force можно проделать сколько угодно раз и [258] когда вам угодно; здесь же представлялся единственный случай, который может быть никогда более не повторится в моей жизни. Поэтому я выразил желание попытаться подняться хотя бы и по разрушенной лестнице, надеясь при этом на всемогущее русское «авось». Однако попытаться мне не было разрешено, но за то я был обрадован известием, что на другой колосс, расположенный восточнее, саженях в 200-300 от этого, можно будет взойти, так как там лестницы уцелели.

Теперь мы снова сели на лошадей и отправились к следующему истукану. Пришлось проехать мимо двух или трех ниш, также высеченных в скале, значительно меньших размеров, чем только что осмотренная нами. Две из них пусты (в одной из них только часть головы), а в третьей находится довольно хорошо сохранившийся небольшой истукан.

Вскоре после этого мы подъехали ко второму большому колоссу. Он несколько меньше первого, только что описанного мною, но во всем очень похож на него. Лицо также изуродовано, руки по локоть отбиты, но ноги целы. Каменной ограды вокруг шеи нет. Вышиной он около 120 футов.

Теперь мне предстояло восхождение на голову колосса. Мосин-хан при этом обязательно предупредил меня, чтоб я не становился на голову колосса, потому что, говорил он, «со всеми, кто это делал, становилось дурно и ими овладевал какой то непонятный ужас. Некоторые даже подали вниз и разбивались до смерти».

Бамьянский губернатор выбрал наиболее знающего пещеры и ход на голову истукана авганца — и я, вместе с Н. О. Разгоновым, сопутствуемый нашим чичероне, отправился в путь.

Сначала мы взяли правее ниши несколькими десятками сажен, вошли в одну из пещер, поднялись во 2-й этаж по иссеченной в скале лестнице и очутились на галлерее, выходящей фасом на долину. Прошедши по ней, мы снова углубились в пещеры, имеющие здесь квадратную форму, с куполовидными потолками.

Пещеры носили следы пребывания человека; здесь были различные домашние принадлежности, фураж и т. п., но людей мы не видали. Затем, по узкому переходу, имеющему вид лестницы, с обвалившимися ступеньками, мы поднялись на галлерею 3-го этажа. [259] Отсюда, как с птичьего полета, перед нами открылся обширный вид на Бамьянскую долину. Внизу, у самых ног наших, стояла посольская группа, далее — виднелись поля, а за полосой полей сверши стремительная Бамьянская река; за рекой, на отдельном, довольно высоком холме, виднелись развалины древнего города, называемого теперь Гуль-Гуле. Наконец горизонт ограничивался седыми великанами Кухи-Баба, покрытыми вечным снегом. Несколько узких долин, орошаемых мутными ручьями, спускались с темных боков исполинских гор.

Затем мы снова стали взбираться вверх. Теперь лестница повела нас по левой стороне ниши, в которую открывалось несколько окон. Лестница сильно была попорчена; ступени во многих местах совсем обвалились и она представляла крутой, скользкий скат.

I Один неверный шаг — и можно было скатиться вниз, а то даже, упасть в окно ниши. Лестница шла спиралью.

Желание поскорее добраться до вершины было во мне так сильно, что я, предшествуемый проводником, быстро удалился от Н. О. Разгонова, и только крики последнего: «доктор, куда вы торопитесь? подождите!» — глухо долетавшие до меня снизу, заставляли меня на время задерживать быстрые шаги. В некоторых местах приходилось подниматься буквально на четвереньках — до того было скользко и круто. Наконец мы добрались до конца лестницы. Она вышла в обширную комнату. Карнизы этой комнаты докрыты незатейливым фризом. Густой слой копоти покрывает потолок и стены. Эта копоть мешает рассмотреть живописные изображения, по видимому такие же, как и на стенах ниш. Местами эти изображения изрублены сабельными ударами. Через дверь этой комнаты мы прошли на галлерею, находящуюся позади головы колосса. Небольшое окно, открывавшееся с галлереи прямо на голову, дало нам возможность выдти на ее поверхность.

Поверхность головы представляет овальную площадку, с диаметром в 1½ сажени. Затылок колосса сливается с заднею стеной ниши. Жуткое чувство овладело мною, когда, подойдя к краю пло — ([пропуск]) [260] внизу, прекрасно сохраняли свою силу; даже шепот отчетливо доносился до нас. Здесь было очень удобно рассматривать изображения головных фигур, но, к сожалению, в этой нише фрески хуже сохранились, чем в первой; сабельные порубы и следы пуль испещряли их во всех направлениях.

Через несколько минут мы снова уже были внизу. Я хотел было сойти с колосса по другой лестнице, но получил ответ нашего чичероне, что она очень испорчена, и что по ней нет никакой возможности сойти вниз. Сам он не был на голове и все время стоял на верхней галлерее, позади головы. На мой вопрос почему, он не взойдет на голову, он отвечал, что «иногда шайтан (чорт) дурно делает тем людям, кто осмелится постоять на голове Шах-Мама» (Шах-Мама — имя этого истукана, усвоенное туземцами и авганцами, очевидно, что это исковерканное слово «Шакьямуни» (Будда).).

— Вот мы и осмотрели идолы, сказал генерал, когда я с полковником спустился к посольской группе, присевшей, в ожидании нашего прихода, на камнях.

Но развалины древнего города Гуль-Гуле так и остались неосмотренными. Все же я думаю, что не будет лишним, если я дам здесь описание развалин Гуль-гуле так, как они представлялись мне издалека.

Развалины Гуль-Гуле находятся на южной стороне долины, в версте, или самое большое — в 1½ верстах от большего колосса. Они находятся почти напротив группы колоссов, несколько уклоняясь к юго-западу, и занимают отдельный холм, довольно высокий, опоясанный остатками стены. От этой стены уцелели главным образом угловые башни. Можно заметить, что стена в несколько ярусов опоясывала холм, как бы этажами возвышаясь одна над другой. На вершине холма виднелись разрушенные здания. Эта вершина представляется площадью усеченной пирамиды и, на глазомер, занимает пространство около квадратной полуверсты. С западной стороны холм оканчивается крутым обрывом, над которым здания повидимому наиболее хорошо сохранились.

Внизу под обрывом, в узкой долине, расположенной по логу [261] горного ручья, замечаются также остатки зданий. Южная граница холма, по направлению в снежному хребту Кухи-Баба, не видна даже с высоты того колосса, на который я взбирался.

Об этих колоссах и о Гуль-Гуле среди местного населения, а также и между авганами, не сохранилось почти никаких, более или менее достоверных, преданий. Они думают, что колоссы изображают царя и его жену и называют 1-й, больший колосс — царем Силь-Саль, а меньший — его женою Шах-Мама. Они предполагают также, что эта царская чета жила в глубокой древности. — Что это толкование произвольно и предположение не выдерживает ни малейшей критики — следует уже из того, что оба колосса имеют одинаковый вид, и меньший колосс нисколько не похож на женщину; грудь его совершенно плоская.

О Гуль-Гуле же говорят, что это был очень большой город, многолюдный, богатый, существовавший в очень отдаленные времена, а разрушен был Чингиз-Ханом, овладевшим им посредством хитрости.

Так как город был снабжен подземными водохранилищами, то мог успешно выдерживать осаду Чингиза. Прямые аттаки на городе, опоясанный тройной стеной, всякий раз кончались неудачей для осаждающих. Дело кончилось, однако, разрушением города, и вот каким образом. Дочь царя города Гуль-Гуле будто бы полюбила одного из сыновей Чингиза; в порыве любви она открыла ему тайну водопроводов, прося его однако сохранить ее тайну.

Тем не менее Чингиз успел узнать эту тайну, дав обещание сыну — пощадить город. Но лишь только водопроводы были прерваны и город вследствие недостатка воды должен был сдаться — как Чингиз, разъяренный долгим и упорным сопротивлением, разрушил его до основания, а все население совершенно истребил: не были пощажены даже младенцы во чреве матери. — Вот и все, что говорит нам об этих развалинах народное предание. Самое слово «Гуль-Гуле». означающее шум, крик. — будто бы потому дано ([пропуск]) [262] вы обрывистой скалы, усеянной пещерами, мы продолжали подвигаться в востоку или вернее в В. С-В.

Огромные камни иногда совершенно преграждали нам путь; тогда нужно было обходить их зигзагами. Скоро пещеры кончились, долина постепенно делалась уже, поля — меньше, а через несколько верст мы въехали в довольно широкое ущелье Агенгер, обставленное с южной стороны отвесной, высокой, скалистой стеной из отверделой глины, между тем как северная сторона ущелья продолжала оставаться конгломератовой. Ущелье тянется с версту, а затем постепенно расширяется в долину Топчи, где пространством снова завладевают поля, засеянные пшеницей, бобами, овсом и др. злаками, оттесняя камни к самой подошве скал. Вот виднеется и «замок» Топчи, а в некотором расстоянии от него белеют уже разбитые палатки нашего лагеря.

За обедом был предложен генералом Столетовым тост за здоровье Государыни Императрицы, так как в этот день было Ее тезоименитство. Дружное ура горсти русских людей разнеслось, может быть, впервые от сотворения мира в этой затерянной, уединенной долинке — и драгоценный дар Шампаньи, вероятно, тоже еще в первый раз увидел эти пустынные скалы. В этот момент вспоминалась далекая отчизна, родные, знакомые, все, что дорого сердцу и все это представлялось радостным, ликующим, ибо этот день есть «праздников праздник» на земле русской!

Заболевшие казаки сегодня несколько оправились; топограф тоже чувствовал себя отлично; день прошел у нас очень оживленно.

На следующий день мы, по обыкновению, рано оставили нашу стоянку и продолжали путь все далее на восток. Сделав около 6-ти верст пути, мы поровнялись с хорошо сохранившимися развалинами, Зоххаковым Городищем. В этом месте мы перешли в брод Бамьянскую реку, имеющую здесь около 30-ти сажен ширины и 2-4 фута глубины. Течение ее чрезвычайно быстро; ложе реки усеяно большими и малыми, камнями; вода очень мутна, бурого цвета. Вьючных животных было очень трудно переправить через реку, особенно быков. Несколько вьюков были подмочены. Мы вышли из реки под самой скалой, на которой высится [263] Зоххаково Городище. Эта скала с востока, также как и с севера, со стороны Бамьянской реки, — отвесна. С восточной стороны она омывается Калуйской речкой, протекающей по узкой Калуйской лощине и впадающей под самым Зоххаковым Городищем в Бамьянскую реку. Калуйская речка около 15 сажень шириной, 3 фута глубиной, и в этом месте обладает положительно стремительной быстротой течения.

Если бы мы направлялись на Калуйский перевал, то должны бы идти по левому берегу Калуйской речки прямо на юг, под скалой Зоххакова Городища. Но наш путь лежал чрез Иракский перевал; поэтому мы перешли в брод Калуйскую речку и направишь опять на восток. Поднявшись на противоположный, довольно возвышенный берег речки, мы должны были на некоторое время остановиться, ибо переправить вьючных животных через две быстрые, горные реки стоило не малого труда и времени. Пользуясь этой остановкой мы осмотрели, опять таки издали, — развалены «Городища». Впрочем я и теперь попросил позволения взобраться на скалу, но разрешения не получил.

Развалины эти представляют две отдельные части; одна часть, на вершине скалы, представляет кучку нагроможденных зданий, между которыми можно сосчитать два-три хорошо сохранившихся небольших, глиняных (повидимому) купола. Нижняя часть развалин вплотную примыкает к восточному обрыву скалы, и со стороны Калуйской речки ограждена стеной, сложенной из камней, связанных цементом и имеющей в вышину около 3-х саж. Стена вообще очень хорошо сохранилась и снабжена несколькими башнями. Сопровождавшие нас авганцы рассказывали, что из этой части развалин есть ход в верхнюю часть, высеченный в скале, при чем показывали, как на часть его, на один выстоящий в виде балкона мыс скалы, с повиснувшим на нем обрывком стены. — Легенда рассказывает об этом городе и его основателе, царе Зоххаке, следующее: Зоххак был могучий богатырь, злой, бесчеловечный, грубый. На каждом его плече помещалась змея. Эти змеи питались человеческим мозгом, и для кормления их каждый день убивали двух человек. Вся окрестная страна стонала от того тиранства. Наконец небо сжалилось над ней. [264] Благочестивый царь персидский, Феридун, через ущелье Агенгер проник сюда и убил тирана (Burslem в своей книге также приводит одно очень интересное [пропуск]).

Потом, в продолжении некоторого времени мы шли по высокому плато; затем спустились в глубокий овраг, имеющий направление с северо-запада на юго-восток и открывающийся, по всем вероятиям, в долину Бамьянской реки. Этот овраг сухой, но весной, а равной во время дождей, здесь, вероятно, сильно бушует горный поток, что доказывается массой мелкой гальки, выстилающей дно оврага. Здесь нет караванной дороги. Мы шли все на юго-восток, вверх по оврагу, и через ½ часа езды достигли подножия малого Иракского перевала. Подъем на него довольно удобный, идет зигзагообразно, по бокам горы. На самой его вершине дорога идет по карнизу над обрывом в несколько десятков фут высоты. С высоты этого перевала, абсолютная высота которого по Гриффиту более 9,000 ф., открывается обширный вид на север, в сторону Бамьянской долины; как на ладони видны отсюда Зоххаково городище, вершины Ак-Раббатского барьера, а на востоке — сплошная масса снежных гор Гинду-Куша. Южный горизонт закрыт пиком Иракского перевала, по северной стороне которого и лепится та тропинка, по которой мы шли. Спуск с перевала сейчас же привел нас на высокое и довольно широкое горное плато; по нему мы ехали впродолжении ¾ часа, все в восточном направлении. Даже на такой высоте трава была уже выжжена солнцем, но выше этого плато, ближе к остаткам тающего снега, венчающего соседние пики, — бока гор представлялись изумрудно-зелеными и были покрыты сочной и нежной травой. Плато с восточной стороны резво обрывается. По крутому спуску с него мы достигли Иракской долины, где и была устроена наша стоянка.

Оглянемся же теперь на «светлую Вами», только что оставленную нами позади; рассмотрим ее настоящее и припомним ее прошлое. [265]

Бамьянская донна представляет собою длинную, узкую полосу плодородной земли, которая тянется вдоль Бамьянской речки. Главное направление долины — с запада на восток, хотя она и уклоняется, особенно у восточного ее конца, немного на северо-восток. Начинаясь у самого Бамьянского ущелья — вершина которого находится у спуска с Ак-Раббатского перевала, а кончается у первой пещерной группы, — долина идет до ущелья Агенгер и на всем этом протяжении почти одинаково широка, или вернее — узка, так как ширина ее нигде не превышает 2-х верст. В длину она достигает 20 верст. С обеих сторон эта высокая долина ограничивается обрывистыми, а иногда — отвесными скалами. Северный барьер имеет вид сплошного вала, редко изорванного небольшими оврагами, по которым текут ручьи, впадающие в Бамьянскую речку. Скалы северной стороны более дики и мрачны, чем скалы южной окраины долины. Далее к северу они продолжаются до самой Ак-Раббатской гряды гор, образуя слегка восхолмленное горное плато. Южная сторона долины не представляет такого постоянства. Ее скалистый, отливающий всеми цветами радуги, горный барьер во многих местах представляет широкие прогалины, покрытые зеленым ковром полей. Обыкновенно из этих прогалин вытекают значительные ручьи, несущие иногда очень окрашенные воды. Так, напр. в ущелье Сюрх-Дере, имеющем меридиальное направление и находящемся недалеко от ущелья Агенгер, вода ручья насыщенно-красного цвета, и долго она, не смешиваясь с водой Бамьянской речки, идет в общем русле отдельной полосой. Южный, обрывистый берег долины тотчас же переходит в передовые поднятия Кухи-Баба, мягкого волнистого характера; не изменяя своих очертаний, они подходят вплотную к самой снежной гряде.

Почти по средине долины, но чаще ближе к ее южному берегу, протекает мутная и шумная Аби-Бамьян — Бамьянская река. Количество минеральных осадков, которое она несет, громадно. Начало речки находится на западной оконечности долины, еще в ([пропуск]) [266] мых здесь, суть: пшеница, ячмень, бобы, горох, и — что особенно замечательно — овес. Я нарочно употребил слово «замечательно». Нигде в Средней Азии, где мне приходилось быть до этого времени (в Авганистане, в Бухарских владениях, в русском Туркестане), я не встречал посевов овса; здесь я их встретил только впервые.

Большие посевы гороха и бобов также обратили на себя мое внимание. Замечу еще, что по дороге через Гинду-Куш от самой Аму до селения Сухте-Чинар мы не встречали нигде ни бобов, ни гороха. Пшеница в данное время (22-го июля по старому стилю) только что дозревала, ячмень поспел почти совсем; тоже можно сказать и об овсе. Но этот злак здесь культивируется странно: 1) его косят, не давая ему хорошо созреть; 2) зерна не отмолачивают и вообще не отделяют от соломы, а дают в корм домашнему скоту овсяную ниву, как простое сено. Здесь сеется также и клевер (люцерна).

Древесная растительность имеет здесь мало своих представителей: тополь, ива, дикая яблонь — вот и все. Хвойных я здесь не заметил. Вообще древесная растительность здесь очень слаба; редко можно увидать небольшие купы поименованных, неприхотливых на почву и климат, деревьев.

Теперь я перехожу к описанию того, чего здесь нет, но о чем много говорили и спорили: я имею в виду «город Бамьян».

На всех картах крупным или мелким шрифтом обозначен город Бамьян. Это еще не удивительно. Известно, что на карты наносят все расспросные сведения, следовательно — раз кому нибудь рассказали, что тут-то находится город — ну и ставят его здесь. Но вот что уже заслуживает полного удивления. Новейшие путешественники, даже такие, как Бёрнс, тоже говорят о городе Бамьяне и наносят его на карту. Это совершеннейшая ошибка. В Бамьянской долине в настоящее время нет ни одного места, которое можно было бы назвать городом. Существуют только развалины городов Гуль-гуле и Зоххакова Городища. Все же остальное — или уже описанные мною селения, замки английских путешественников, или группы пещер, высеченных в скалах долины. В некоторых местах пещеры представляют довольно значительные скучения, [267] как напр., у западного конца долины и у группы колоссов, но вообще они тянутся почти по всей длине долины. При взгляде на карту, мне становится ясно, что именем города путешественники обозначили ту группу пещер, которая лежит у входа в долину, у западного ее конца. Здесь же обозначен этот гипотетический город и в маршруте русской миссии, составленном г. Бендерским. Итак — города в Бамьянской долине в настоящее время нет; пора перестать наносить его на картах.

Оригинальные местные селения разбросаны по всей долине; их числом около 15-ти.

Как велико население долины, мне не удалось узнать. Местные жители — главным образом гезарейцы, но есть и таджики; авганцы составляют здесь только пришлый, временный элемент, в качестве правителей, войск и т. п.

О животном царстве этой долины, я могу сказать очень мало. Лошади здешние славятся своей неутомимостью; они невелики ростах. Рогатый скот представляет ту характерную особенность, что быки обладают довольно сильно выраженными горбами. Овцы и козы разводятся здесь, по рассказам авганцев, в большом количестве. О хищных зверях я не слыхал; птиц не видал ни одной породы. Авганцы рассказывали, что в одном из ручьев, впадающих с юга в Бамьянскую речку, водится очень много форели ([пропуск комментария]), но мы сами не видали ее.

К этому я прибавлю, что t° за три дня, которые мы провели в этой исторической долине, в 1 час дня, в тени, не превышала 31°C., а утром в 8 ч. была не ниже 12°C.

_____________________

Теперь я коснусь давно прошедших дней этой долины, — и я думаю, что читатель извинит мне это отступление от продолжения описания путешествия миссии.

Выше, когда шла речь о древней Бактриане, мы видели, что с ([пропуск]) [268] метом целое человечество. Бамьянская долина в этом отношении едва ли уступит классической Бактриане. Да и самый Бамьян своею древностью едва ли уступит Балху. Местные предания, принаровленные к отдельным предметам этой долины, я привел уже выше; теперь я упомяну также и о тех, которые, так сказать, вводят нас в историю целого человечества. Это же, в данном случае, будет и введением в историю Бамьяна.

«Туземцы», говорит Вильфорд, «смотрят на Бамиан и на соседние с ним страны, как на место пребывания прародителей рода человеческого как прежде, так и после потопа» (On mount Caucasus, Asiatic researches of the Society instituted in Bengal ect. vol. VI, стр. 470.). Буддийские предания также указывают на великую древность Бамьяна, приписывая построение его патриарху Симу (Там же стр. 463.). Персидские авторы, в свою очередь, тоже признают за Бамьяном очень древнее происхождение; об этом же говорят и предания, связываемые с некоторыми развалинами, находящимися в этой долине (напр. Зоххаково Городище). О Бамьяне упоминается уже в творении Зороастра, «Зенд-Авесте» (Zend-Avesta, ouvrage de Zoroastre, trad. par Anketil du Perron, т. 2 стр. 393. Paris 1771 г.). По Диодору Сицилийскому, Бамьян существовал еще ранее Нина, царя Ассирийского (On Mount Caucasus стр. 470. — Впрочем Вильфорд напрасно думает видеть в этом ошибку великого греческого историка, который будто бы смешал Бамьян с Балхом Желая проверить Вильфорда, я прочел Диодора Сицилийского и нашел, что он много и охотно говорит о Бактрах (Балхе) и — ни слова о Бамьяне.). Но эти два известия уже не принадлежат области преданий, а всецело — истории. Нужно однако заметить, что исторические сведения о временах до Р. X., какие мы имеем в настоящее время об этой долине, очень скудны.

Историки Александра Македонского, так прекрасно осветившие условия жизни стран по Оксу и Яксарту ничего не говорят об этой предполагаемой колыбели человечества, Бамьяне. На основании тех скудных сведений, какие достались нам от историков Александра о его походах в горах Кавказа, нет [269] возможности даже составят более или менее точный маршрут его пути через Гинду-Куш.

Несомненно однако, что Бамьянская долина должна была играть немаловажную род в ряду небольших греческих государств, образовавшихся в Бактриане и Ариане после распадения монархии Александра. Так называемое Греко-Бактрийское государство одно время обнимало собою и Кабулистан и часть Индии. Бамьян не мог не войти в состав этого государства; но, тем не менее, положительных сведений о том, что он изображал из себя в данное время — нет как нет.

Затем, в 1-м веке по Р. X, мы находим название города Бамьяна у китайского писателя Бань-гу, в его «Истории Старших Хань» (Григорьев. — «Кабулистан и Кафиристан» стр. 986.). Но во всяком случае, точная история Бамьяна начинается только с Сюань-Цаня. Он — первый по времени дал нам не только очень точное описание долины и ее памятников, но и самое точное из всех, какие были сделаны после него мусульманскими писателями. Точность его описания настолько велика, что даже и английские путешественники 2-ой четверти нынешнего столетия могли прибавить лишь очень немногое. Поэтому я позволю себе выписать здесь перевод соответствующего места из описания знаменитого китайского паломника.

«Государство Фан-ян-на (Jan-yen-na, Bamian) простирается от востока к западу на 2,000 ли (Ли — мера пути, как выше показано, равняющаяся ½ верст. Григорьев в одном месте своего труда исчисляет ее в ½ версты, в другом — менее ¼ версты. «Кабулистан и Кафиристан» стр. 812 примеч. 76, и стр. 817 примеч. 90. В данном случае удобнее принять величину ли, равную ¼; иначе размеры государства Бамьянского выйдут несоразмерно великими.) и с юга на север на 300 ли. Оно находится посредине снеговых гор. Жители помещаются в небольших городках («Замки» английских путешественников?), построенных то на скатах гор, то в глубине долин. Столица опирается о скаты двух противоположных гор и пересекает долину. В длину она имеет от 6 до 7 ли. К северу она прислонена к высоким и крутым скалам. Эта страна производит поздний ячмень; но цветов и плодов здесь мало; она [270] обладает великолепными пастбищами, которые в состоянии прокормить большие стада овец и лошадей. Климат очень холодный. Нравы грубы и жестоки. Большая часть жителей носит одежду из шкур и шерсти; этот род одежды наиболее здесь подходящий по климату. Письмена, правительственные порядки и денежные знаки, обращающиеся в торговле, — суть теже, что и в государстве Ту-ха-ра (Tou-cho-lo); разговорный язык несколько отличен, но в чертах лица этих двух народов замечается большое сходство. Чистотою веры жители Бамьяна (Fan-yen-na) далеко превосходят своих соседей. Здесь нет ни одного человека, который бы не благоговел перед «Тремя Драгоценностями» и не оказывал самого глубокого почитания всем духам. Здесь существует много десятков монастырей, в которых насчитывают несколько тысяч монахов, ордена Choue-tch-ou-chi-pou, которые следуют «petit Vehicule» (Хинаянистская секта Буддистов. Григорьев, «Кабулистан и Кафиристан» стр. 988.).

«На склоне горы, к северо-востоку от столицы, находится каменная статуя Будды, который представлен стоящим. Статуя вышиной от 140 до 150 футов. Она имеет блестяще-золотистый цвет; глаз ослепляется при виде ее драгоценных украшений.

«К востоку от этого места расположен монастырь, который был построен первым царем этого государства.

«К востоку от монастыря возвышается латунная статуя Chi-kia-fo (Шакьямуни-Будды), изображенного тоже в стоячем положении; высотою она около 100 фут. Каждая часть ее была отлита отдельно; по соединении всех частей вместе и образовалась целая стоящая статуя Будды.

«В 12 или 13 ли к востоку от города, в монастыре можно видеть лежащую статую Будды, погружающегося в Нирвану; длина статуи около 1,000 фут (Мессон также упоминает об идоле, находящемся к востоку от Гуль-Гуле, в небольшой долине, открывающейся с юга в Бамьянскую. Но величина этой статуи всего 50 фут. О тождестве Гуль-гуле с кремлем древнего Бамьяна см. ниже, эту же главу.).

«Каждый раз, как царь празднует торжественный день «Освобождения», он приносит в жертву все, начиная со своей жены и [271] детей и кончая государственной казной. Когда казна вся роздана, то царь приносит в жертву и себя самого. Тогда власти страны приходят к монахам и выкупают царя. Такие благочестивые дела составляют главное занятие царя» (Memoires sur les contrees occidentales par Hiouen-Thsang, traduits par St. Julien т. I, стр. 36-38.).

Не смотря, однако, на такое полное и точное описание знаменитой долины, все же нельзя не указать на некоторые неточности, неясности и даже пробелы в труде знаменитого китайца.

Прежде всего нужно сказать о размерах территории Бамьянского царства. Судя по тем цифрам, которые дает нам Сюань-цань, именно, принимая протяжение Бамьянского царства от запада к востоку в 500-1,000 верст, — на территории Бамьянского царства и уместились бы также: на западе — царство Цзе-Чжи (Kie-tchi), а на востоке — не только царства Каписы и Кофена, но и Гандары. Между тем Сюань-Цань описывает эти царства, как совершенно отдельные, самостоятельные владения.

Затем нельзя также обойти молчанием заявление Сюань-Цаня о том, что вторая, меньшая статуя Будды, была вылита из латуни. Судя по местоположению этой статуи, как оно обозначено у китайского путешественника, это именно та статуя, на которую восходил я, с полк. Разгоновым. Но эта статуя такая же каменная как и первая; я ее не только видел, но и осязал.

Что касается заявлений Сюань-Цаня, что больший колосс имеет блестящий золотистый цвет, то в настоящее время нет и следов бившей позолоты. Однако я должен заметить, что цвет штукатурки колосса желтый.

Замечательно также, что Сюань-Цань ни слова не говорит о живописных изображениях, которыми покрыты своды ниш. Точно также он не говорит ни слова и о меньших статуях, иссеченных в других трех нишах, о которых я упоминал в своем описании.

Что касается до третьей колоссальной статуи Будды, погружающегося в Нирвану, то посольство не только не видело ее, но о ней ни ничего и не слыхали от знающих местность туземцев. [272]

Затем нельзя не обратить внимания на то, что Сюань-Цань дает весьма важные указания относительно места нахождения современного ему и вероятно — древнейшего города Бамиана. Но об этом я поговорю ниже.

Во времена Сюань-Цаня в Бамьяне господствовал буддийский религиозный культ. Из того обстоятельства, что эта религия здесь, в его время, так прочно установилась — что доказывается также в развитием в огромных размерах монашества — ясно, что она была пропагандирована здесь за долго до его времени. Предполагают, что первые зачатки Буддизма проникли сюда еще в 3-м столетия до Р. X. («Кабулистан и Кафиристан», стр. 986.). Повидимому жители Бамьяна во времена Сюань-Цаня благоденствовали, если были в состоянии содержать десятки монастырей и многие тысячи монахов, а могучие памятники зодчества, которые уцелели и до сих пор, говорят нам также и то, что жителям не чужда была и довольно высокая степень образованности.

Тем не менее путешественник говорит, что нравы жителей грубы и жестоки. В тоже время он восхваляет их религиозность. Противоречие это если и можно объяснить, то разве только тех, что искони религиозное ханжество шло рука об руку с дикостью нравов.

Кроме известий Сюань-Цаня о Бамьяне, мы имеем также другие китайские известия о нем, относящиеся к тому же 7-му веку. Эти известия заключаются в «Истории Тханской Династии». Там говорится, что владение Фань-ян, лежащее при подошве гор Сы-би-мо-лянь, в соседстве с Ту-хо-ло, граничит с владениями Гу-ши-гянь, Гибинь и Xе-да-ло-чжы. Климат имеет холодный; люди живут в пещерах, местопребыванием владетелю служит город Ло-лань; больших городов в стране считается до пяти; река (орошающая страну) течет на север, и впадает в реку У-ху (Oxus) (Там же стр. 989.).

Из этого же источника мы узнаем, что в 627 году государь владения Фань-ян отправил посла к китайскому двору, а в 658 году владение это было уже переименовано в губернаторство [273] Китайской Империи, Се-фынь. Теперь Бамьянский государь стал именоваться только «Сефыньским тутунем». Зависимость Бамьяна от Китайской Империи была повидимому полная: он платил китайскому правительству ежегодную дань (Там же, стр. 989.).

Через сто лет после этого, приблизительно, а может быть и ранее, Бамьян увидел в своих стенах толпы фанатических последователей Магомета. Несмотря на великую преданность религии Буды со стороны туземных князей, о чем нам с такою любовию сообщает Сюань-Цань, — бамьянские владетели омусульманились кажется, ранее, чем другие, соседние государи, напр. Кабульские. Арабский писатель 10-го столетия Ахмед-ибн-Якуби, сообщает нам, что первым из владельцев Бамьянских, принявших ислам, был Шир, именовавшийся «дикганом» (древний персидский титул); он жил при калифе Мансуре (с 755-774 г. по Р. X.) (Кабулистан и Кафиристан, стр. 990.). С этих пор Бамьянские цари, ci-devant «Сефыньские тутуни» Китайской Империи, сделались вассалами Калифа Багдадского.

К 871 г. по Р. X., Якуб, сын Лейты, наместник Хорасана, покоривший Балх и Тохаристан, решился поразить царя Кабульского в самом сердце его владений. При этом он направился Бамьянским путем. Кабул был взят, а царь его попался в плен к мусульманам. Якуб покорил также смежную с Бамьяном Аррахозию, царя которой он убил, а жителей заставил принять ислам (Reinaud, «Memoire sur l’Inde», стр. 209.). Арабский полководец возвратился в свою столицу с большой добычею, в числе которой много было золотых статуэток индейских богов. Часть этих статуэток была взята завоевателем из храма в Бамьяне (Там же, стр. 289.).

Вот что сообщает нам о самом Бамьяне тот же Ибн-Аби-Якуб в своем произведении Китаб-аль-фихрист:

«В Бамьяне находится храм, куда стекаются паломники из всех стран Индии. В храме находится много золотых идолов, украшенных драгоценными камнями. Именно из этого-то храма и [274] взял часть идолов Якуб, сын Лейты, которые он и отослал в Багдад, в подарок Калифу».

Затем автор говорит о двух колоссальных статуях, иссеченных в скале, составляющей берег долины; статуи имеют в высоту 80 локтей. Индийцы, посещавшие колоссы, приносили для них благовония и жертвы. Статуи можно видеть с большого расстояния. Паломники, приближаясь к ним, должны были опустить глаза в землю еще за долго до того, как можно будет увидеть идолы. Если случайно паломник увидит статуи, то он должен вернуться назад и начать хождение снова (Reinaud, «Memoire sur l’Inde», стр. 290.).

Значит, не смотря на частые вторжения мусульман в эту священную, для индусов, долину, не смотря на то, что даже сами владетели Бамьянские уже изменили вере своих предков и исповедывали ислам — святыни Бамьянские еще пользовались большим почетом в глазах туземного населения; да и мусульманский режим, повидимому, пока был бессилен в попытках искоренить здесь буддизм. Более того. Вот что мы читаем у того же арабского писателя.

«В этом месте проливалось много крови; случалось видеть, что до 50,000 человек приносили здесь свою жизнь в жертву идолам» (Там же стр. 290.).

Затем, в 10-м столетии, Бамьян играл, повидимому, выдающуюся политическую роль в ряду соседних полунезависимых государств. Так, Ибн Хаукал в числе стран и городов, зависевших от Бамьяна, называет и Кабул. Но вообще сведения, которые дают нам о нем арабские географы и путешественники, очень кратки, хотя и характеристичны.

«Бамьян — город, почти с половину Балха», сообщает нам Ибн-Хаукал, «расположенный на холме. Перед этим холмом течет река, катящая свои воды в Гарджестан. Бамьян не имеет ни садов, ни огородов; в этом округе есть только один город, расположенный на холме» (Oriental Geography of Ebn Haukal, p. 225.). [275]

У другого арабского географа и путешественника, современника Ибн-Хаукала, Истахри, сказано о Бамьяне еще менее: «столица в Бамьяне равняется почти половине Балха и расположена на горе, перед которой течет большая река» ([пропуск комментария]). Вот и все.

У позднейших арабских писателей сведения о Бамьяне также очень неполны. Они почти слово в слово повторяют то, что было сказано ранее их, другими писателями. Так Эдризи, арабский географ половины 12-го столетия, ограничивается, при описании Бамьяна, следующими немногими словами:

«Бамьян — город, величиною равный почти трети Балха; он расположен на вершине горы Бамьянской; в стране нет никакого другого города, расположенного на подобной высоте. Из Бамьянских гор вытекают разные реки и ручьи, которые впадают в реку Андераб. Город опоясан стенами, обладает замком, великою мечетью и обширным предместьем. От Бамьяна зависят: Сигурканд, Сексвенд, Кабул, Бохра, Карван и Гориа» ([пропуск комментария]).

И при этом — ни одного слова о знаменитых древностях долины! Не много больше подробностей находится и у более позднего мусульманского писателя, Якута (начало XIII столетия). Но этот, по крайней мере, хотя несколькими словами упоминает о знаменитых Бамьянских колоссах.

«Бамьян», говорит он, — «имя города и значительного округа расположенного между Баллом и Газною, в горах; город не велик, но он составляет главный пункт обширной территории. Десять дней пути разделяют его от Балха, и восемь — от Газны. Здесь можно видеть здание удивительной высоты; оно поддерживается громадными колоннами и покрыто живописью, изображающею все породы птиц, созданных богом. Внутри скалы находятся иссеченные из нее два идола, простирающиеся от ее подошвы до самой вершины. Один из них называется «Красный идол», а другой — «Белый идол». В целом мире ничего нельзя видеть подобного этим статуям» ([пропуск комментария]). [276]

Нельзя не обратить внимания на единогласное почти свидетельство арабских и персидских географов, что в Бамьянском округе находился только один город, именно Баниан (Намиан Эдризи). В продолжении нескольких столетий он играл роль не только главного города своего округа, но даже такие знаменитые города, как Кабул и Пенджгир, находились в политической зависимости от него.

Это положение вещей, по свидетельству Эдризи, имело место даже и в XII веке. Нужно однако заметить, что арабские географы в данном случае противоречат сами себе, что и будет мною показано в соответствующем месте, далее.

Мусульманские авторы, начиная с Ибн-Хаукала, совсем не говорят о том, чтобы Бамьяном управлял отдельный, более или менее независимый, царь — что имело здесь место до похода Якуба, сына Лейты.

В X веке Бамьян находился под верховною властью повелителей Трансоксании, Саманидов. Позднее, с падением дома Саманидов и возвышением Газневидской династии, Бамьян составлял часть Газнийской монархии. В XII же столетии, именно в то время, когда, по показанию Эдризи, от Бамьяна зависел даже Кабул, сам Бамьян находился в зависимости от князей Гоура, разрушивших Газнийскую монархию и на ее развалинах основавших свое дикое царство.

В конце XII и в начале XIII столетия Бамьян вошел в состав обширной, как то вдруг из ничего образовавшейся, Харезмийской монархии. От Харезмского шаха Ала-эд-Дина, отнявшего Бамьян у Гоуридов, дошла до нас даже монета, с обозначением, что была бита она в Бамьяне (Григорьев, «Кабулистан и Кафиристан» стр. 990.).

Но вот в 1221 году над Бамьяном разразилась та же гроза, тот же все опустошавший на своем пути смерч, что и над Хорасаном, что и над Мавераннахром. Этот смерч разразился в виде нашествия Чингиз-Хана. Незадолго перед этим Чингиз-Хан только что превратил в груду развалин цветущие города Трансоксании и Хорасана. Преследуя своего кровного врага, Харезмского [277] Шаха Джелал-эд-Дина (сына Ала-эд-Дина), Чингиз-Хан осадил Бамьян. Несколько раз его атаки были отбиты, но, наконец, город все таки пал. В этом сражении был убит внук Чингиз-Хана, Мутуган (старший сын Джагатай-Хана). Озлобленные этим монголы вырезали все население города, не щадя ни пола ни возраста. Цитадель была срыта, а место было названо Му-балиг, т. е. злой город ([пропуск комментария]).

С этих пор город Бамьян исчез с лица земли; он уже никогда не мог не только достигнуть прежнего процветания, но и вообще хотя бы сколько нибудь оправиться от своего разорения.

Затем Бамьян сделался обычной станцией для среднеазиатских завоевателей, на пути их в богатую Индию. Так Бамьянскою долиною следовал Тамерлан. Этою же долиною проходил султан Бабер, — правда, не с целью завоевания Индии, и не из долины Аму он направлялся через эту, пустынную теперь, долину. Нет, в это время он был уже обладателем Кабула и Индии. Бабер в это время возвращался со своими войсками из Герата в Кабул. Это кажется единственный случай, что полководец прошел через весь Гезареджат с войсками, да еще в зимнее время.

Абуль-Фазль, визирь Императора Индейского, Акбара, в своем труде Аин-Акбари (Владения Акбара), дает нам некоторые сведения о Бамьяне. Бамьянская долина входила в это время в состав империи Моголов, именно в Кашмирскую субу. Вот в каком положений находилась эта местность во 2-й половине 16-го столетия.

«В Тумане Зоххак-Бамьян», говорит автор, «находится замок Зоххака — памятник глубокой древности; он довольно хорошо сохранился, тогда как крепость Бамьян находится в развалинах.

«В средине этих гор (Бамьянских) находится 12,000 пещер, иссеченных в скалах и украшенных резным орнаментом. Эти пещеры называются Сумидж, и в древние времена служили зимними жилищами для здешних жителей. Здесь находятся 3 удивительных идола. Один из них представляет мужчину, 80 ([пропуск]) [278]

«В одной из этих пещер, есть гробница, содержащая в себе гроб, а в гробу есть человеческое тело.

«Относительно этого тела даже и старейший из жителей ничего не помнит, но оно пользуется большим уважением. Древние люди несомненно владели такими врачебными средствами, что если намазать ими мертвое тело, то оно потом, будучи погребено в сухой почве, не портится от времени; нет никакого сомнения, что и в данном случае это тело было обработано подобным же образом, хотя невежды и видят в этом нечто чудесное» (Ayeen Akbery, translat. by Frencis Gladwin, vol. 2, p. 183. London 1800 г.).

Это еще в первый, кажется, раз упоминается имя замка Зоххака в хрониках мусульманских писателей. До сих пор, как мы видели выше, о замке Зоххака совсем не говорили ни арабские, ни персидские географы и путешественники.

Известно далее, что Ауренгзеб в своем походе на Балх, проходил Бамьянскою долиной. По его приказанию в большой колосс было сделано несколько пушечных выстрелов, которыми сильно разрушены обе ноги колосса.

В половине прошлого столетия Бамьян находился в составе эфемерной монархии Надир-Шаха, а после него составил часть авганского государства, что продолжается и до сих пор.

Знаменитая долина эта уже задолго до настоящего времени привлекала к себе внимание европейцев. Прежде чем кто либо из них посетил ее, о ней много писалось на страницах европейских и азиатских журналов, при чем частию пользовались сообщениями мусульманских писателей, частию расспросными сведениями. Как на пример подобных работ европейских ученых, нужно указать на статью Вильфорда, под заглавием; «On mount Caucasus», помещенную в 6-м томе английского журнала «Asiatic researches».

Автор пользовался, между прочим, сведениями, доставленными ему мусульманским путешественником, по имени Ma’yan-Asod-Shah. На ряду с некоторыми, очень точными сведениями, мы встречаемся в его показаниях и с неимеющими решительно никакого основания выдумками. Так, повторяя неверное известие [279] Абуль-Фазия, что меньший из двух колоссов изображает женщину, он особенно упирает на это обстоятельство:

«один колосс действительно представляет собою женщину, как по красоте и нежности черт, так и по выстоянию грудей» ([пропуск комментария]).

Ничего этого на самом деде нет; грудь второго по величине колосса также плоска, а вся его фигура также некрасива и не симметрична, как и у большого колосса.

Тут же мы читаем, что расстояние, разделяющее один колосс от другого, равно 40 шагам. И это показание тоже не верно; расстояние между обоими колоссами, равняется нескольким стам саж. Затем Вильфорд сообщает, что оба колосса смотрят на восток, и утром, когда солнце восходит, они как будто улыбаются, вечером же, при захождении солнца, они кажутся угрюмыми. — Я должен повторить, что лица колоссов совершенно разрушены, так что никоим образом не могут доставить того оптического впечатления, о котором говорит Вильфорд, если бы они и были обращены на восток; но один из них обращен лицом на юг, а другой — на юго-восток.

Такие ошибки, конечно возможны и, до некоторой степени, извинительны, так как, сведения, которые послужили фундаментом для статьи — расспросные, т. е. более или менее сомнительные. Иные требования можно предъявить к европейским авторам-очевидцам, писавшим об этой долине. К ним мы теперь и переходим.

Первыми европейцами, увидавшими знаменитые древности Бамьяна, были Муркрофт и Требек, в 1824 г. Записки этих несчастных путешественников, отысканные д-ром Лордом и изданные знаменитым санскритистом Вильсоном спустя 16 лет после их смерти, дают нам довольно подробные сведения о Бамьяне. Позднейшие английские путешественники очень немного могли прибавить к описанию Муркрофта. — Нужно однако заметить, что кроме общей всем английским путешественникам неопределенности относительно того, что они разумеют под гор. Бамьяном, у Муркрофта нахо — ([пропуск]) [280] левую от нас руку», говорит путешественник, «и прямо перед нами возвышалась отвесная скала, в которой находятся два знаменитые идола, и вся отвесная поверхность которой покрыта пещерами в виде пчелиного сота» ([пропуск комментария]). Путешественник шел от ущелья Агенгер, т. е. подходил в идолам с востока, следовательно он не мог иметь идолов с левой руки, так как скала отвесная, составляющая северный берег долины и в которой высечены колоссы, неминуемо должна была находиться у него с правой стороны. Или напр: «далее — мы пересекли Бамьянскую речку, которая, направляясь к западу, соединяется с рекой Калу» ([пропуск комментария]). Здесь ошибка заключается в том, что Бамьянская речка течет не в направлении к западу, а в направлении к востоку.

В 1828 г. Бамьянской долиной проезжал, на пути из Персии в Индию, агент Английского правительства, Стирлинг. Но он вообще дает мало сведений о посещенной им стране.

В 1832 г. здесь проезжал трансильванец Гонигбергер, служивший медиком при дворе «Лагорского льва», Ренджит-Синга. Этот наоборот, ехал из Индии в Европу, направляясь через Кабул, Бамьян и Бухару, и также ничего почти не поведал нам о Бамьяне.

Но только Бёрнс открыл собой новую эпоху для географии Бамьяна. Наиболее подробные описания знаменитой долины были даны им первым. Хотя Муркрофт посетил ее и ранее Бёрнса, но описание его путешествий вышло гораздо позднее Бёрнсовых «Travels into Bokhara», и честь первого европейского географа бывшей когда то Мекки Буддизма, принадлежит Бёрнсу всецело. Я не буду приводят здесь всего описания Бамьянской долины, которое находится в книге Бёрнса. Я ограничусь только указанием на те неточности и ошибки смелого английского путешественника, которые я заметил.

Так, Бёрнс не определяет, что он понимает под словом Бамьян, — город ли Гуль-Гуле, то ли место, где находятся колоссы ([пропуск]) [281] видимому, заставляет нас думать, что под словом Бамьян, он разумеет ту группу пещер, которая находится около большого колосса: «Пещеры вырыты по обеим сторонам долины», говорит он, «но большая их часть находится в северной стороне, там же где стоят и огромные идолы: они все вместе составляют большой город» («Путешествие в Бухару», русск. перев. т. 2-ой стр. 268.). Но если эту группу пещер принять за город, тогда нужно будет назвать городом весь северной берег долины, на всем почти 10-ти верстном протяжении усеянный пещерами, расположенными группами и отдельно.

Затем — Бёрнс говорит только о двух колоссах, и об их поле повторяет выдумки мусульманских писателей, что именно одна статуя изображает мужчину, а другая, меньшая — женщину. Выше я уже показал, что по наружному виду обоих колоссов об их поле судить невозможно; обе фигуры сделаны одинаково грубо и довольно несиметрично. «У колосса», говорит Бёрнс, «широкие губы, уши длинные и отвислые, на голове, повидимому, была тиара» ([пропуск комментария]).Я не заметил ни широких губ, ни длинных и отвислых ушей; что же касается тиары на голове, то в настоящее время нет никаких данных, чтобы сделать это предположение. Не лишено интереса, по своей наивности, мнение Бёрнса о происхождении этих колоссов: «Нет сомнения», говорит он, «что Бамьянские идолы суть произведения прихоти какого нибудь важного лица, жившего в этих пещерами изрытых окрестностях и желавшего обессмертить себя описанными нами колоссальными фигурами» ([пропуск комментария]).

Вместе с Бёрнсом путешествовали д-р Джерард и кашмирец Моган Лаль. Первый из них в двух письмах с дороги ([пропуск комментария]), сообщает о Бамьяне очень мало; он говорит, также только о двух идолах. Между тем Моган Лал упоминает и о третьем колоссе, меньшем первых двух, при чем он называет все статуи «прекрасными» ([пропуск комментария]). [282]

В том же 1832 г. Бамьянскую долину посетил наиболее обстоятельный из английских путешественников 30-х годов по Авганистану, Мессон. Но и он, не смотря на то что путешествовал при наиболее удобной обстановке, чем все его предшественники и современники, сведений о Бамьяне дает нам далеко не так много, как можно было бы ожидать. Он также как и Моган Лаль, говорит о трех больших колоссах. Кроме того, он сообщает, что существует и еще много пустых ниш, в которых некогда находились идолы ([пропуск комментария]).

Но из описания Мессона также нельзя понять, что он разумеет под словом Бамьян: скучение ли пещер у обоих колоссов, одну ли из деревень-замков, разбросанных по речке, и одну из которых Моган Лаль и именует именно Бамьяном, — или же что либо другое. Вот что об этом мы читаем у Мессона:

«Оставив вправо от нас замок Эмира Магомеда Таджика, мы достигли до места, как раз напротив лежащей в развалинах цитадели Гуль-Гуле, — где в холмах, на противуположной от Гуль — гуде стороне, но не далеко от него, находится большое число пещер. Пройдя небольшое расстояние, мы достигли Бамьяна, где и стали лагерем, напротив колоссальных идолов» ([пропуск комментария]).

Из приведенного места описания Мессона можно только предположить, что он называет Бамьяном одну из деревень, расположенных поблизости от группы колоссов.

Затем этот путешественник довольно подробно описывает развалины Гуль-Гуле, и, на основании найденных им остатков многочисленных мечетей, заключает, что Гуль-Гуле был прежде мусульманским городом.

В продолжении 40-го и 41-го гг. Бамьянская долина была посещена не только отдельными английскими туристами, но и целыми отрядами войск. С этого же времени и до 1878 г. в Бамьянской ([пропуск]) [283] впервые увидала на своей священной почве «северных гостей» — русское посольство.

Я теперь мог бы закончить свой исторической обзор этой долины, но мне хотелось бы высказать несколько соображений по поводу местоположения древнего города Бамьяна. Если эти соображения хотя до некоторой степени разъяснят этот темный и очень спорный вопрос, то цель моя была бы более, чем достигнута.

Как нам известно, знаменитый берлинский географ, Риттер, был уверен, что именно здесь, в Бамьянской долине, была основана Александром Македонским — Александрия «Подкавказская» ([пропуск комментария]), о которой нам повествуют его историки. Но сведения, какие нам достались от древних географов и историков Александра, так кратки и неточны, что сам же Риттер затрудняется указать место нахождения этого города в означенной долине ([пропуск комментария]).

Нужно заметить, что, основываясь на тех источниках, которыми пользовался Риттер, нельзя утверждать даже и того, что Александрия была построена в Бамьянской долине. Вот что мы читаем, но этому поводу, у Арриана:

«Покоривши возмутившихся Арийцев, Александр направился к горе Кавказу, где основал город и назвал его Александриею; принеся здесь, по обычаю, жертву богам, он перешел через Кавказ» ([пропуск комментария]). — И все. А вот что мы читаем о том же у Квинта Курция:

«В шестнадцать дней армия перевалила через Кавказ. Здесь находится скала в окружности 10 стадий и 4 в вышину, на которой, по рассказам древних, был прикован Прометей. При подошве этой горы выбрано было место для постройки города. Семь тысяч престарелых македонян и солдат, неспособных к дальнейшему походу, были оставлены в новом городе. Поселенцы назвали его Александрию» ([пропуск комментария]).

У Страбона об этом городе сказано и того менее.

«Прозимовавши там, (т. е. в земле Паропамисадов), и [284] основавши город, Александр, имея над собою Индию, перешел через горы в Бактриану» ([пропуск комментария]). Вот и все.

Читатель сам видит, насколько основательно, на основании сообщенных только что сведений, помещать«подкавказскую» Александрию в Бамьянской долине. Хотя мысль — приурочить к Бамьянским колоссам предания о прикованном к скале Прометее и очень заманчива, но для этого нужно предварительно доказать, что колоссы Бамьянские существовали здесь еще до походов Александра Македонского, по крайней мере, за несколько столетий, а доказать это в настоящее время невозможно. Правда, существующее предание относит время построения этих колоссов более чем за 1,000 л. до Р. X. ([пропуск комментария]), а предания авганцев сообщавших нам, что Гуль-Гуле есть не что иное, как остатки города построенного Сикандером-Зулькернейном (Алексан. Македонским), также говорят о великой древности развалин в долине, но все это, конечно, не суть доказательства существования здесь Александрии «подкавказской». Поэтому Бёрнс совершенно напрасно предполагает найти здесь же этот город ([пропуск комментария]).

Что касается вопроса о местоположении буддийского Бамьяна, — Бамьяна времен Сюань-Цаня, то мы здесь гораздо лучше обставлены со стороны топографических показаний.

Судя по вышеприведенному тексту, Сюань-Цаня ([пропуск комментария]) древний Бамьян должен находиться около развалин Гуль-Гуле, которые составляют остаток кремля города. Этому, более чем вероятному, предположению не противоречат и показания первых мусульманских писателей, в один голос повторявших, что в Бамианском округе находился только один город, и при этом, не упоминают ни о каких развалинах, которые находились бы в соседстве с этим городом.

Между тем, вот что говорит, поэтому поводу В. В. Григорьев, ([пропуск]) [285]

«В Буддийский период и прежде, когда Гуль-гулы не существовало, именем Бамьяна назывался другой город, долженствовавший находиться на месте того городка, к западу от Гуль-гуле, который ныне зовется Бамьяном, или несколько южнее его; о таком местоположении древнейшего Бамьяна должно заключать из указаний Сюань-Цаня, что колоссальнейшая из статуй Шакьямуни Будды стояла, в его время, к северо-востоку от столицы. Когда в неизвестное время и по причинах нам тоже неизвестным, древний, первоначальный Бамьян подвергся разорению, имя его перешло естественно на другой, новый город, который стал возникать по соседству с ним; а когда этот новый город (Гуль-гуле), тоже, в свою очередь, был разрушен грозным Чингизом, имя Бамьяна перешло с него опять на старое место, где возникло новейшее селение, ныне именем этим зовущееся» (Григорьев, «Кабулистан и Кафиристан» ст. 991.).

Для того, чтобы решить вопрос о местоположении древнего Бамьяна, необходимо сначала определить где находится современный нам город Бамьян. Из моего описания читатель видел, что в настоящее время города Бамьяна нет, а есть несколько деревень, разбросанных в разных местах по долине. Очевидно, что, приняв за город одну из этих деревень, мы к решению вопроса не подойдем ни на шаг. Если же принять за город Бамьян ту группу пещер, которую обозначает этим именем Бёрнс, то показание Сюань-Цаня — что столица находится к юго-западу от большого колосса — прямо противоречив этому предположению. Нужно еще и то принять во внимание, что буддийские монастыри — чем и следует считать группы пещер поблизости колоссов — никогда не строились вблизи городов. Следовательно, уже вследствие этого одного обстоятельства, столица не могла помещаться в пещерах, бок о бок, с колоссами, а следовательно и с монастырями.

И так ссылка Григорьева на местоположение новейшего Бамьяна и отожествление его с древнейшим Бамьяном, неудачна. Перенесение гор. Бамьяна с одного места на другое оказывается, таким образом, тоже недоказанным.

Выше я сказал, что, по моему мнению, Гуль-Гуле представляет [286] кремль того города, который описывает Сюань-Цань; Гуль-Гуле же служил цитаделью и «мусульманского» города, разрушенного Чингиз-Ханом. Мнение это опирается на следующих данных:

«Столица», говорит Сюань-Цань, «опирается о скаты двух противоположных гор и пересекает долину; к северу она опирается о крутые скалы. В длину она имеет от шести до семи ли... К северо-востоку от столицы, на склоне горы, находится каменная статуя Будды»...

Нужно заметить, что с запада к Гуль-Гуле примыкают развалины, расположенные в долине. Эти развалины вместе с Гуль-Гуле, как раз и имеют то отношение к колоссам, какое дает своему городу Сюань-Цань. Затем, китайский путешественник говорит, что «столица в северу опирается о крутые скалы»... Это понятно, потому что в северу, пересекши долину, столица могла только доходить, опираться о скалы, так как они здесь отвесны; между тем к югу она могла не только доходить до холмов, но взобраться на них, так как они здесь значительно положе северных.

Затем припомним, что Мессон говорит об одном колоссе, который находится в востоку от Гуль-Гуле, в особой долине, выходящей в долину Бамьянскую с юга. С этим известием само собою напрашивается на сопоставление следующее показание Сюань-Цаня.

«В 12 или 13 ли от города, в востоку, в монастыре, можно видеть лежащую статую Будды, погружающегося в Нирвану; длина статуи 1,000 фут.»

Если сравнить расстояние развалин, находящихся к вкладу от Гуль-Гуле до той долинки, в востоку от Гуль-гуле, где Мессон видел статую в 50 ф., с расстоянием от столицы до монастыря, с лежащей статуей Будды, — то нельзя не заметить почти полного соотношения; 12 или 13 ли — это значить 3-4 версты, как раз, то расстояние, которое разделяет долину Мессона от поименованных развалин. Если здесь есть, что несогласимое, то это — величина статуи. Мессон дает величину статуи в 50 фут., а Сюань-Цань говорит о статуе в 1,000 футов. Но очень может быть, что цифра Сюань-Цаня просто искажена переписчиком. Остальное же все совершенно сходится.