СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЯВОРСКИЙ И. Л.

ПУТЕШЕСТВИЕ РУССКОГО ПОСОЛЬСТВА ПО АВГАНИСТАНУ И БУХАРСКОМУ ХАНСТВУ

В 1878-1879 гг.

ИЗ ДНЕВНИКОВ ЧЛЕНА ПОСОЛЬСТВА, Д-РА И. Л. ЯВОРСКОГО.
Действительного члена императорского русского географического общества.

В ДВУХ ТОМАХ

ТОМ I

ГЛАВА I.

Ташкент. — Самарканд.

Ташкент в мае месяце 1878 г. — Приготовления к походу в Индию. — Снаряжение русской миссии в Кабул. — Обстоятельства, при которых произошло это снаряжение. — Состав миссии. — Приготовления к отъезду из Ташкента. — Путь от Ташкента до Самарканда. — Сборы миссии в Самарканде.

(Поскольку сканы попались не слишком удачные, часто встречаются обрезанные снизу страницы, в которых не достает 4-6 строк печатного текста. В таких случаях в квадратных скобках ставится [пропуск], аналогично для постраничных комментариев — [пропуск комментария]. — OCR)

В мае месяце 1878 г. в Ташкенте царствовало более заметное оживление среди общества, чем когда либо прежде.

Готовились в походу в Индию. Издан был приказ по войскам Туркестанского Округа о сформировании трех отрядов, имевших выступить, в самом непродолжительном времени, к южным границам Округа.

Все воинство туркестанское точно проснулось от долгой дремоты, зашевелилось, загудело; пошла спешная работа по снаряжению обозов, походных лазаретов, санитарных команд; закупка лошадей, вьючных принадлежностей и прочего походного скарба. Лица, заведывавшие хозяйственной частью войск, рассеялись во все стороны степи, закупая лошадей и нанимая арбы (туземные двухколесные повозки). Офицеры имели очень веселый вид, точно их чем нибудь подарили. Везде, в их кружках, можно [2] было слышать выражения крайнего удовольствия по поводу предстоящего похода.

«Страсть как надоело сидеть на одном и том же месте. Скука! Куда ни оглянись — все знакомо, да давно и запримечено. To ли дело поход! Вольным степным ветром хоть обдует вас, да досыта надышетесь свежим воздухом. Спасибо англичанам! хоть они нас выручили, а то куда ни погляди — везде тишь да гладь, да Божья благодать; некуда, незачем и шагу сделать; так бы и сгнили здесь в Ташкенте. Ну, так нет же! Теперь вот пойдем в Индию — выгонять англичан оттуда. Положим, поговаривали о походе против Китайцев, да где им драться с нами: убегут и не догонишь!»

Такие речи можно было постоянно слышать в кучках собиравшихся в разных местах офицеров. Многие пытались отгадать: кто пойдет в первых эшелонах? Всем хотелось пойти первыми. Первым — первое дело и первая награда. Понятно, что о неудачах никто и не думал: туркестанские офицеры неудач не знают; у них неудачных дел не было. Однако являлись и между ними скептики, допускавшие возможность неудачи; но таких было очень немного. Большинство же ликовало и заранее потирало себе руки в ожидании получения подъемных, суточных и усиленных рационов. Положим, потирали себе они руки, в чаянии всех этих благ, довольно неосновательно; носились даже слухи, что дело о подъемных как-то затормозилось. Некоторые же положительно заверяли, что едва ли придется получить подъемные, ибо начальник окружного штаба еще не получил разрешения от военного министра о выдаче подъемных, несмотря на неоднократно посланные об этом телеграммы, но... ни на что подобное не обращалось внимания. Потом, хотя и довольно поздно, пришлось обратить внимание, и тогда они узнали, что подъемные были очень урезаны, суточные даны мизерные, да и те потом стребованы были обратно.

Даже и солдатики как будто повеселели; чаще стала слышаться молодецкая песня, бойчее стала походка. Впрочем, это явление можно было объяснить чисто физиологическими причинами. Уже несколько дней перед тем был отдан приказ по частям войск, назначенных к походу, усилить довольствие нижних чинов. И [3] обыкновенно-то войска в Туркестанском крае — особенно стрелковые части — питаются очень порядочно, а теперь их стали кормить «как на убой». Впрочем, это «на убой», если хотите, можете понимать и в буквальном смысле.

Только женатые солдаты, а особенно те, которые имели детей, — те как будто и призадумались. Однако и они все таки не хотели «ударить в грязь лицом», бодрились и даже пробовали подсмеиваться над молодыми солдатами, довольно сильно смахивавшими еще на деревенских ротозеев. Впрочем, особенно-то не о чех было горевать и женатым. Туркестанские походы никогда не сопровождались значительною убылью в строе войск. Потери от неприятельского огня были почти всегда очень незначительны. Нужно, однако, заметить, что даже и здесь, в среде солдат, являлись скептики. Большинство из них, конечно, имело очень смутное понятие о предстоящем походе. Одни говорили, что «идут Китайца бить» — за то де, что он «косоглазый» осмелился сделать вызов русской власти (В марте месяце этого года было получено письмо от Цзянь-Цзуня, начальника китайских войск в Монголии и Кашгаре, неверно сначала переведенное и содержавшее будто бы угрозы России, в случае, если она не возвратит Кульджу обратно Китаю. Потом объяснилось, что в письме никаких угроз не было.). Другие говорили, что «Туркмен опять взбунтовался, — так туркмена идут усмирять». Но были и такие, которые, уловив несколько фраз из офицерских бесед, говорили, что это будет совсем другой поход — дальний да трудный.

Разговоры в ташкентской публике были совсем другого свойства. Здесь одинаково неодобрительно относились к какому бы то ни было походу, — тем более к дальнему. Здесь всем памятен еще был 1875 год, когда город со дня на день ожидал нападения туземцев сартов на европейские кварталы Ташкента. Наличного количества войск тогда было очень мало в городе, по случаю военных действий в Коканском ханстве. Поэтому всем мирных жителям было роздано оружие; установлены были правила для осадного времени, и даже был издан приказ, чтобы по сигналу все русские обыватели собирались в цитадель города. В городе царствовала почти паника. Сарты заявляли себя совсем неприличными выходками. Было несколько случаев грабежа. [4]

Вот и теперь русские обыватели боялись возвращения этого не совсем еще «старого» и уже совсем не «доброго» времени. Положим, теперь в Ташкенте оставался местный батальон и две вновь сформированные резервные роты, но публика думала, что для полной безопасности города, в случае чего либо... этого количества войск недостаточно... Многие дамы думали уезжать в Россию — так здесь называется Европейская Россия. Другие же, выражая конечно только свои собственные желания, с видом и тоном пророчиц говорили, что никакому походу не бывать, что «все это только так»... — Они потом, действительно, оказались пророчицами; по крайней мере желания их сбылись, так как хотя поход и был, но все это было на самом деле «только так»... Тем не менее наши пророчицы не забыли приготовить кому следует и «на всякий случай» — сухарей, консервов и других походных снедей. А я видел, как многие из них приготовляли даже специально походное белье для своих храбрых половин.

Дамы «Красного Креста», и дамы не принадлежащие к нему, в короткое время приготовили целую груду разных госпитальных и перевязочных принадлежностей, назначавшихся для будущих раненых героев. Почти во всякой порядочной гостиной непременно можно было увидать одну или несколько пар нежных рук, проворно управлявшихся с иголкой в одной и ножницами в другой руке. Положим, иногда можно было приметить непритворный зевок и гримасу досадливой скуки, вызванные работой «с благотворительною целью», но появление этого предательского зевка с успехом можно было объяснить также теми адскими жарами, какие наступили здесь после дождливой весны и тянулись вот уже недели три сряду.

Ташкентский госпиталь не отстал от общего движения. Дело шло о сформировании походного лазарета для главного отряда. Был назначен, как это всегда водится, главный врач; были назначены и ординаторы. В то число попал и я. Откровенно говоря, я, как и большая часть офицерства, сильно желал похода. А раз поход был объявлен, я только об одном и думал: как бы мне не остаться в Ташкенте. Последнее мне казалось хуже смерти.

«Как! Все пойдут в поход, а я нет? Пойдут... ведь куда [5] пойдут... в Индию! А я буду сидеть в этом скучном, противном Ташкенте? Да ведь я и поехал в Туркестанский Округ перед самой турецкой войной потому только, что предполагал движение в Индию, так как еще и тогда было заметно, что Англия станет нам вредить повсюду и, чего доброго, придется с ней воевать. И вот теперь «сиди у моря, (даже океана — степи) да и жди погоды».

Но я вскоре успокоился, увидав себя в числе врачей, назначенных в походный лазарет. Однако я должен сознаться, что место госпитального ординатора меня не вполне удовлетворяло. Для меня более заманчивым казалось положение баталионного врача — как по большей самостоятельности здесь врача, как практика, так и по большей подвижности части; можно было угодить в авангард и тогда... Конечно, в этом сказывался пыл молодости, жажда простора, сильных ощущений. Но если бы мне тогда, каким либо чудом, было открыто, что мне предстояло потом испытать во время моих будущих путешествий по Средней Азии, то, вероятно, мой юношеский жар мгновенно остыл бы и я предпочел бы остаться в этом, так вдруг уж очень опротивевшем мне Ташкенте. Но — «будущее от нас всегда сокрыто» и, вероятно, всегда к нашему счастью.

Я горячо принялся за походные приготовления. Надо было прежде всего ликвидировать свое холостое хозяйство: это надо было продать, то купить. Надо было снарядить и себя, и коня и деньщика. Пуще всего меня занимал вопрос: на чем поедет деньщик? Некоторые офицеры решали этот вопрос очень просто. «Он поедет, говорили они, с обозом, или еще лучше: купить ему осла — и делу конец». Но мне казалось первое неудобным, а второе как будто и комичным. Вообразите, что могло бы тогда из этого выйти: едут несколько офицеров на хороших, горячих лошадях, а подле них галопируют на своих вислоухих скакунах-ослах их верные Санхо-Панхо; ослы при этом ревут благим матом — картина, которой не побрезгал бы и современный Сервантес. — В полном разгаре приготовлений к походу меня застало новое назначение.

Около этого времени в городе довольно глухо носился слух о [6] том, что в округ вызван ген. Столетов, известный защитник Шибки. Говорили, что он долгое время жил среди мусульманского населения, провел несколько лет на Кавказе, был в Персии, жил некоторое время в Красноводске, производил нивеллировку нижнего течения Аму-Дарьи, хорошо знает азиятские наречия — и вообще обладает многими качествами, очень ценными для предстоящего похода. Так вот и говорили, что он вызван в Ташкент по поводу «Индийского» похода. О том же, что решено было послать в Афганистан русское посольство — не было и речи; никто об этом не произнес ни одного слова.

В один прекрасный вечер, а именно 24-го мая 1878 г., я получаю записку секретаря Окружного Медицинского Управления. Эта записка извещала меня, чтобы я «пожаловал немедленно к его пр-ву окружному военно-медицинскому инспектору». Сбоку записки значилась надпись: «весьма экстренно».

Являюсь — и узнаю то, чего никто не ожидал, — а именно, что сформировано Посольство в Авганистан. Главой посольства был назначен генерал Столетов. Мне окружной инспектор поручал пост врача посольства. Дело велось весьма экстренно. Я поспешил явиться к моему новому и совсем неожиданному начальнику.

Проезжая мимо гостинницы Ильина, (находящейся на Большом просп.) нельзя было не заметить у домового подъезда двух ординарцев, вытянувшихся, как статуи, у обеих половинок двери. Подхожу и спрашиваю: здесь остановился генерал Столетов? — «Точно так» — и одна из статуй исчезает за дверью для доклада. Вхожу. Свежесть и прохлада, господствовавшие в комнатах, составляли приятный контраст с раскаленным воздухом улиц.

Я прежде никогда не видал генерала Столетова. Составив себе о нем понятие по газетным известиям, я ожидал увидеть бравого, закаленного воина, почти титаническую фигуру. Но я был неожиданно изумлен, увидав перед собою небольшого роста человека, слабого телосложения, с мягкими манерами и тихим голосом. Особенно голос произвел на меня сильное впечатление. Интонация его была как то уж очень туширована.

Я представился. Генерал сейчас же заговорил о предстоящей поездке в Авганистан; он говорил, что необходимо будет очень [7] спешить, что по причине болезни он запоздал в Москве и затем распространился о своей больной руке, которая носила еще, следы бывшего воспаления кожи. Генерал кончил тем, что посоветовал мне выехать из Ташкента в Самарканд, сборный пункт всех членов миссии, на другой же день.

Целый день я, что называется, «порол горячку». Мне надо, было устроить свои дела, надо было снарядить походную аптеку; необходимо было, наконец, получить денег, хотя, мне кажется, следовало бы начать именно с последнего. Но, как я ни старался, а на следующий день не успел выехать. Да к тому же и содержание, ассигнованное членам посольства, не было еще получено из областного казначейства.

А и содержание-то было назначено далеко не роскошное. Пяти обер-офицерам, входившим в состав посольства, было назначено по 200 руб. подъемных и по 3 р. суточных, выданных вперед за два месяца. Вот и все. Всякий увидит, что назначенного содержания было недостаточно, если я приведу некоторые статьи расходов.

По случаю мобилизации цены на все походные принадлежности сильно поднялись. Так напр., до похода пару вьючных сундуков южно было купить за 10-12 руб., теперь же цена на них возвысилась до 20-25 руб., а достоинство их было хуже. До похода можно было купить очень порядочную верховую лошадь за 40-50 р. Теперь же, за относительно плохих лошадей приходилось платить 80, 90 и 100 р. Предположим, что я куплю двух лошадей, 1 верховую и 1 вьючную, и 1 пару вьючных ящиков — вот и все подъемные будут израсходованы. А для деньщика как ни бейся, иначе нельзя обойтись, как купив ему длинноухого скакуна (осла). Теперь — на что же купить другие дорожные принадлежности? Запасы необходимых пищевых веществ? Ведь мы ехали в страну, о которой только и знали одну фразу из давно ученной географии Ободовского, что «Авганистан населен разбойничьим племенем; главные города Кабул и Герат». Я знаю, что некоторые члены миссии, вследствие именно незнакомства со страной, взяли в дорогу по пуду сухарей и более или менее значительные запасы сахару, чаю и проч. припасов. Хуже всего было то, что никто из нас не знал: [8] что брать и чего не брать. Иногда приходилось даже слышать и такие курьезы, что в Кабуле существуют, наверное, английские магазины и что мы встретим в нем чуть ли не целый корпус «красных мундиров». — В этом неведении о стране, куда предстояло нам ехать, пришлось купить и везти с собой некоторые вещи совсем не нужные и на оборот, нуждаться в некоторых существенно необходимых предметах.

Однако, как ни плохо пришлось мне снарядиться, а когда я выезжал из Самарканда в Кабул, то у меня оставалось в кармане всего несколько десятков «теньги» («Теньга» — бухарская серебрянная монета в 20 к. (номинальная цена).), оставшихся от суточных денег, выданных за два месяца вперед. Чем бы пришлось питаться в дороге, еслибы не выручало гостеприимство бухарского эмира во время пути по бухарским владениям, и авганского — во время проезда по Авганистану, — один Аллах ведает.

Новость — послание миссии в Кабул — разом облетела весь Ташкент. Я был засыпан со стороны своих знакомых офицеров вопросами, расспросами, шутками, остротами, пожеланиями и разными соображениями относительно предстоящего пути. Все были почему-то уверены, что миссия в Кабуле встретит чуть ли не целую английскую армию. Многие высказывали предположения, что миссии не видать Кабула, «как своих собственных ушей», что авганский эмир находится в наилучших отношениях с англичанами и, конечно, не примет миссии. Некоторые сулили нам всякие беды от разбойничьего авганского народа, но при этом прибавляли, чтобы миссия не робела, — ведь за нею-де следом пойдет наше храброе туркестанское воинство, и что если что и случится с нею, то мы-де выручим...

Но в чаду приготовлений к отъезду, мне было совсем не до праздных словоизвержений. Более или менее важные указания и советы я получил от полковника Н. И. Королькова и, признаюсь, они сослужили для меня добрую службу. И. П. Суворов также дал весьма ценные указания.

26-го мая вся миссия, в полном составе, представлялась Туркестанскому Генерал-Губернатору. Состав миссии был следующий: [9] Начальник миссии — генерал-майор Н. Г. Столетов; помощником ему был назначен полковник (теперь генерал-майор) Н. О. Разгонов; топографом при миссии Н. А. Бендерский; затем переводчиком персидского языка — подпоручик Назиров; переводчиком тюркских наречий — Замаан-бек-Шихалибеков; чиновник Малевинский был прикомандирован к миссии, как знаток западно-европейских языков и особенно английского. Я же, как знает читатель, назначен был врачом при миссии. Уже в Самарканде к миссии был придан конвой из 22 казаков Уральского и Оренбургского войск. Всего 22 казака! Это не то, что конвой английского посольства, сунувшего было свой нос в Кабул по примеру Русской миссии: там насчитывали до 2000 человек свиты и конвоя. В числе конвоиров была даже артиллерия!

В тот же день, т. е. 26-го мая, я выехал из Ташкента в Самарканд, а на другой день, в 6 часов дня, я уже взбирался на Чапан-атинские высоты, командующие над городом и прилегающею местностию.

Путь от Ташкента до Самарканда столько раз был описан и на столько разных ладов, что мне не остается сказать о нем почти ничего нового. Но все же я скажу о нем несколько слов. От Ташкента до Чиназа, грязного во всякое время года городка, совсем заполоненного бурьяном, дорога не представляет ничего особенного.

От Чиназа до Джизака, тоже города, одного из наиболее облюбленных среднеазиатским бичом — «риштой», — степная дорога тоже не представляет ничего особенного. Тем не менее, я неутомимо смотрел во все стороны: ведь я ехал по этой местности еще в первый раз. Однако эта из виду уходящая, как скатерть разостланная, ровная степь наводит путника на некоторые размышления. Жирная почва способна была бы производить массу всевозможных, разводимых в этом крае, злаков и деревьев. Многочисленное население могло бы счастливо жать на этой обширной территории (около 10 000 кв. верст). А между тем, по дороге вы не встречаете ни одного поселения, ни одного «кишлака» (Кишлак — название туземного селения.). [10] Лишь изредка вы видите несколько жалких кибиток кочевников, разбросанных там и сям вдали от дороги. Безделицы не хватает для того, чтобы расцвел этот край, как сад... воды! Дело в том, что на всем протяжении от Чиназа до Джизака — более 100 верст, — находится всего 4-5-ть колодцев, где с трудом можно достать воду, с грязью пополам и омерзительную на вкус. На всем этом протяжении нет ни одного ручья, ни одной речки, и вот почему эта богатая черноземная почва населена только лишь пресмыкающимися разных видов, начиная от черепахи и кончая фалангой; вот почему эта обширная местность названа «Голодной степью». Но было же, вероятно, время, когда эта местность была садом, богатым и дарами природы и населением? На подобное предположение наводят путника едва различимые следы оросительных канав, пересекающих степь в разных направлениях. Несомненно, что по ним текла вода, — жизненный элексир для средне-азиатских пустынь. Невольно задаешься мыслью: когда же это было? Как давно стала пустовать эта богатая почва? Но едва ли кто в состоянии положительно ответить на этот вопрос. Уже историки Александра Македонского описывают эту местность, как безводную пустыню. Китайский путешественник Сюань-Цань (в VII веке по Р. Хр.) тоже описывает это пространство, как пустыню. А затем и Арабские географы и путешественники также говорят об этой пустыне, как о совершенно безводной. Народная память не сохранила никакого предания о времени процветания этой местности.

Но в настоящее время для нее снова загорается заря жизни. Туркестанская администрация нашла возможным оросить эту богатую почву. Уже в продолжении нескольких лет тысячи туземцев работают над грандиозным каналом, имеющим призвать к жизни эту мертвую местность. Лишь только план осуществится, лишь только степь изрежется оросительными каналами — как вся местность будет быстро заселена и сделается настоящей житницей не только русского Туркестана, но и всей Средней Азии. Орошение и заселение этой степи, в связи с проведением в Туркестанский Край железной дороги, в состоянии произвести сильный экономический переворот в Средней Азии. Понятно, что [11] этот результат получится только тогда, когда если не вся, то большая часть степи получит воду. Отводный канал из Сыр-Дарьи, откуда хотят провести воду, потребует конечно массу воды для орошения такого огромного пространства. Но Сыр-Дарья в состоянии дать такое количество воды, хотя от этого судоходность ее и может значительно пострадать, вследствие могущего еще более усилиться мелководия реки. Но об этом горевать нечего. Судоходство по Сыр-Дарье, в его настоящем виде, не приносит почти никакой пользы для страны, и только служит к отягощению ее бюджета содержанием никуда негодных пароходов и судов местной флотилии. В высшей степени желательно, чтобы главный оросительный канал был поскорее окончен, ибо — повторяю — орошение «Голодной степи» имеет огромное значение для будущности не только Туркестанского Края, по и вообще России в Средней Азии.

Но и в настоящее время не всегда эта степь так безотрадно гола, как теперь, когда я ехал по ней, в конце мая. Ранней весной, в марте месяце, она представляет собою сплошной роскошный луг, покрытый густым ковром зелени. Масса разнообразных цветов, разбросанных по степи, рябит в глазах. Воздух упоительно благоухает ароматами степных трав и цветов — не надышешся им досыта. — Теперь же — знойное южное солнце давно уже сожгло малейшие остатки зелени. Теперь вся эта обширная степь представлялась огромной раскаленною печью. Желто-бурая поверхность почвы испещрялась только изредка попадающимися по дороге небольшими черепахами, а горизонт разнообразился замечательными картинами степного марева: леса и реки манят ваш воспаленный от нестерпимого зноя взор; но причудливые их очертания ежеминутно изменяются — и тем говорят путнику о недействительности этих видов.

Медленно, дрянной рысцой, плетутся почтовые лошади, тяжело дыша и уныло позвякивая подвешенным под дугою коренника, традиционным колокольчиком. Жара, медленность езды и это непрерывное, монотонное позвякиванье колокольчика — наводят на седока какое-то оцепенение. Глядя на него, нельзя сказать, что он спит, но и нельзя сказать также, что он бодрствует. — [12] Вот лошади пошли шагом, тише, тише... и наконец совсем встали. Вы с трудом выходите из своего оцепенения, открываете глаза и видите, что ямщик — обыкновенно мальчуган-киргиз — отвязывает задымившуюся пристяжную. Отвязав, он бросает ее тут же, в степи, без всякого присмотра, даже не спутав ног — не уйдет. Где уйти: лошадь еле-еле передвигает ноги... Не торопясь, ямщик опять лезет на облучен, вот он махнул варовым кнутом; две оставшиеся лошади, после нескольких бесплодных попыток сдвинуть громоздкую «трашпанку», наконец поплелись шажком — и опять вами овладевает прежнее оцепенение...

Я наконец за Джизаком. Горный поток шумно несет свои жиденькие мутные воды. Впереди у меня виднеется знаменитое ущелье, «Ворота Тамерлана». Грандиозные вереи этих «ворот» образованы отвесно спускающимися к потоку скалами, в несколько сот фут вышины. На отвесной, высокой скале, с правой стороны ущелья, саженях в 5-ти от земли, находятся следующие надписи, иссеченные по персидски: «Да ведают проходящие пустыни и путешествующие по пристанищам на суше и воде, что в 979 году здесь происходило сражение между отрядом вместилища калифатства, тени Всевышнего, великого хакана Абдулла-хана (Абдулла-хан, один из самых видных представителей династии Шейбанидов, управлял Бухариею во второй половине 16-го столетия (родился в 1538 г., умер 1597 г.).), сына Искандер-ханова, в 30 тыс. челов. боевого народа и отрядом Дервиш-хана и Баба-хана и прочих сыновей. Сказанного отряда (было) всего: родичей султанов до 50 тыс. челов. и служащих людей всего до 400 тыс. из Туркестана, Ташкенда, Ферганы и Дешта-Кипчака. Отряд обладателя счастливого сочетания звезд одержал победу. Победив упомянутых султанов, он из того войска предал стольких смерти, что от людей, убитых в сражении и в плену, в течении одного месяца в реке Джизакской (речка Джелан-ута), на поверхности воды, текла кровь. Да будет это известно»!

Выше этой надписи находится другая, тоже на персидском языке: [13] «С помощию Господа Бога, великий султан, покоритель царей и народов, тень Божия на земле, подпора постановлений сунны и закона Божеского, государь вспомоществующий вере, Улуг-бег-Гуруган (да продлит Бог время его царствования и его правления), предпринял поход в страну Джеты и Монголов и от того народа возвратился в эти страны невредимым в 828 новолунном году» (Перевод этих надписей приведен из книги Лерха: «Археологическая поездка в Туркест. Край». Спб., 1870 г.).

Чем более вы приближаетесь к Самарканду, тем все яснее и яснее начинают выступать на юго-восточном горизонте снежные вершины Туркестанского и Зеравшанского горных хребтов.

Великаны горы выростают перед вами по часам. То, — что несколько часов тому назад терялось в неясной дымке воздушной перспективы, — теперь приобретает более очерченный рельеф. — Резкие контуры кряжа гор начинают вырисовываться более определенно.

Вы находитесь за две станции до столицы азиатского завоевателя, Тамерлана. Эта станция называется Каменный мост. — Через несколько верст отсюда начинается возделанная долина Зеравшана, «Золотораздавателя» (Буквальный перевод слова Зеравшан.) Средней Азии. — Издали этот зеленеющий, бесконечный сад, каким представляется долина, поражает вас своей роскошною растительностию. Но вот, вы въехали в него — и очутились в болоте: кругом — сады, перемежающиеся с затопленными полями; везде вода, а где ее нет, то и там страшно грязно и сыро. Но за то вы едете по прекрасно шоссированной дороге. Такое шоссе тянется вплоть до Самарканда, верст на 30. Потом постепенно, с каждым шагом вперед, вы начинаете различать густой шум, как бы рев водопада. Через несколько времени вы выезжаете на берег «Златоносной» реки, и ее рев положительно оглушает вас.

Теперь вам придется совершить маленькую прогулку в [14] повозке по воде, несущейся с быстротою стрелы, пущенной из лука; мостов на реке нет. Уровень воды, однако, настолько высок, что в обыкновенной почтовой повозке проехать нельзя, если не хотите, чтобы вы плавали в ней. Тогда происходит перекладка вашего скарба из почтовой повозки в арбу. Огромный диаметр колес ее в данном случае как нельзя более кстати. Вы совершаете ваше переселение и погружаетесь в речные волны, бешено вырывающиеся из под арбы. Вы ждете, что вот-вот арба опрокинется под страшным напором воды и тогда — поминай как звали и ваш багаж, да, пожалуй, и вас самих. Вода иногда бывает так глубока, что лошади, везущие арбу, погружаются в ней всем телом. Но туземец — перевозчик весь свой век прожил в подобном занятии и на столько опытен в этом деле, что вы ему можете смело вверить руль оригинального парома. Тем не менее, впереди едет верховой и показывает дорогу. Приходится переехать таким образом через несколько рукавов реки, всего на протяжении около 2-х верст.

На противоположной стороне реки вас поражает остаток когда-то существовавшего здесь каменного моста. Две уцелевшие арки высоко возвышают свои своды, свидетельствуя о прочности постройки и об искусстве людей когда-то, в неизвестные времена, строивших этот мост. Современный Самарканд едва ли скоро дождется моста и, по всей вероятности, еще долго вольные и невольные туристы и обыватели будут пользоваться, при переправе через реку, выгодным диаметром арбяного колеса.

Перед вами подъем в гору. Гора эта — Чапан-ата, где 1-го мая 1868 г. эмир Бухарский Мозафар-хан был разбит на голову наступавшими на него туркестанскими войсками. Вы поднялись на гору — и перед вами открывается один из прекраснейших видов Средней Азии. Не даром это место было любимым становищем Великого Азиатца — Тамерлана. — Самарканд, с его величавыми памятниками былой славы, находится у вас весь на виду, точно на ладони. А за ним, и кругом него, расстилается, уходящая из глаз, великолепная, зеленеющая долина Зеравшана. Еще дальше-громадным поясом обхватывают [15] равнину горы, местами, а особенно к востоку, высоко и гордо подымающие свои снежные вершины. Другой, хотя и не столь знаменитый государь, как Тимур, но вероятно не меньший, чем он, эстетик, султан Бабер, сравнивает Самарканд с другими местами известного ему тогдашнего мира и отдает пальму первенства ему же. Только Кабул, этот по преимуществу излюбленный им город, мог успешно выдержать в его глазах сравнение с Самаркандом.

Вы въезжаете в лес садов, несколько раз спускаетесь и снова поднимаетесь в гору, при чем приходится экипаж тормозить, и затем, сделав последний спуск, вы становитесь лицом к лицу с знаменитыми постройками Тимуридов: медрессе и мечетями. Многолюдная, разношерстная толпа шумит у ваших ног; вы находитесь на центральном базаре Самарканда. Ямщик-киргиз, в это время погоняет лошадей особенно усердно, желая щегольнут своим искусством перед туземцами — и лошади несутся в карьер, пока не покажутся стены и бастионы цитадели. Теперь колокольчик отвязывается, а лошади пускаются шагом. Вы въезжаете в русский город.

При самом въезде в город вам бросается в глаза широчайшая улица, так называемый «Абрамовский» бульвар. Ширина этой улицы, с бульваром посредине, засаленным деревьями, простирается до 50 сажень. — Русский Самарканд поражает вас правильностию и широтою улиц, но также и... пустынностью их, также и излишним обилием пыли, глубоким слоем лежащей на улицах, тротуарах и деревьях. Улицы здесь, в противуположность Ташкенту, поливаются очень редко. Но вот, наконец, и вожделенный станционный домик. Войдем в него.

От городского станционного дома путнику позволительно ожидать несколько более удобств, чем от затерявшейся в необъятной степи, обыкновенной почтовой станции-мазанки. — Напрасное ожидание: вам и здесь придется обойтись без всяких удобств. Ну, что ж! Обойдемся и без них. Путешественник по Средней Азии до того свыкается в дороге со всевозможными лишениями, что потом совершенно равнодушно относится к отсутствию удобств даже там, где можно было бы с полным правом рассчитывать [16] на них. Не смотря на то, что мне пришлось проспать всю ночь на сдвинутых вьючных ящиках, я спал отлично и ни разу даже не повернулся с одного бока на другой, хотя жесткое ложе должно было сильно давать себя чувствовать моим бокам.

На следующий день я должен был приняться за окончательное снаряжение в путь. Но дольше оставаться на станции было неудобно. В городе же была всего одна только гостинница, да и та была вся занята. Надо было отыскать частное помещение. За 60 коп. в сутки я нанял себе целый дом, конечно без мебели. Спать пришлось и здесь на тех же сдвинутых вьючных ящиках. Кстати, скажу здесь несколько слов о них, а также и вообще о вьючке.

Вьючные ящики составляют незаменимое перевозочное средство в гористых местностях Средней Азии. В здешних горах правильных, разработанных дорог не существует; есть только тропы. Понятно, что по ним ни на каком колесном экипаже, нельзя перевозить что бы то ни было. Существует только один, способ перевозки — вьючный. Лошадь, осел, бык, (в горах. Гиндукуша) верблюд — седлаются особыми, так называемыми, вьючными седлами; туземцы называют их «паланами». Эти «паланы» состоят из деревянного, скрепленного гвоздями и ремнями арчака или скелета седла. Арчак обвивается кошмами в несколько, рядов. Образуется желобоватая, длиною в 1 1\2-2 фута, довольно мягкая и довольно упругая, вогнутая подушка. К этой подушке, прикрепляют обыкновенные подпруги, нагрудники и захвостники — и «палан» готов. Это — туземное вьючное седло. В частях войск. Туркестанского Округа употребляется вьючное седло другого образца, (вероятно такое, какое принято во всей нашей армии). Оно состоит из короткого (около 1 ф. длины) арчака, который не обвивается кошмой, а под него кладутся уже готовые войлочные потники. Этот образец седла, по моему мнению, совсем не должен быть, употребляем в гористой местности, особенно в дороге с частыми и крутыми спусками и подъемами. При подъеме и спуске такое седло постоянно наклоняется то вперед, то назад, по причине очень короткой своей продольной оси. А это обстоятельство, не только затрудняет движение вьючного животного вследствие частого [17] перемещения центра тяжести лежащего на нем вьюка, но и увеличивает вес его, а самое главное — скоро наминает спину животному и, следовательно, делает его совершенно не способным к дальнейшей работе. На ровной дороге, при употреблении этого седла, таких последствий, конечно, может и не быть. Но, ведь, на ровной дороге весьма редко может, быть необходим вьючный обоз; он предназначается почти исключительно для местностей трудно проходимых, гористых.

Но вот животное заседлано; надо его вьючить. Теперь-то и нужны вьючные ящики, так называемые здесь «яхтаны». Яхтан есть ничто иное, как кожаный сундук. Его устройство следующее: деревянная рама, имеющая вид куба, обтягивается прочной, толстой колеей; эта кожа вышивается иногда различными фигурными украшениями, или из разноцветной колеи, или из шелка. Часто яхтаны раскрашиваются в разные цвета и оковываются, для прочности, железом. У авган употребляются исключительно окованные железом яхтаны (Авганы называют вьючные ящики — «бархана».). Внутри ящик обивается дешевой бумажной материей. У крышки, которой закрывается сундук сверху, существует пробой, на который накладывается цепь, идущая от нижнего края ящика; таким образом сундук можно запирать замком. Крышка ящика укреплена на шарнирах. В стенке ящика, противоположной пробою, т. е. задней, укреплены два крепкие, сшитые из нескольких кож, ремня; на концах ремней находятся пряжки, в которые пропускаются ремни от другого парного ящика. Таким образом каждая пара ящиков соединяется помощию двух пар ремней, застегиваемых в пряжки. Теперь остается только наложить соединенные таким образом ящики на седло, причем один ящик ляжет с правой стороны, а другой — с левой. Затем они крестообразно укрепляются на седле еще веревкой, проведенной под брюхом лошади; при этом необходимо наблюдать, чтобы веревка (в большинстве случаев волосяной аркан) ложилась как раз на подпругу. В противном случае, лошадь, через несколько верст пути, может совершенно испортить себе брюхо веревкой. Для того, чтобы лучше предохранить лошадь от поранения вьючной веревкой, [18] лучше всего эту последнюю обматывать кошмой. Когда все это сделано — лошадь завьючена; или, как говорится, — «вьюк готов».

Вьючные ящики бывают разной величины, смотря по тому — для какого животного они предназначены. Понятно, что для верблюда они будут значительно больше, чем для лошади или осла (ишака). Но, в большинстве случаев, они предназначены для лошади; поэтому я здесь даю величину лошадиных вьючных ящиков. Длина каждого ящика — от 2-х до 2½ футов, ширина 1½-1¾ ф. и вышина 1½ фута. Прочно сделанные ящики служат долго; иногда они отличаются даже изяществом работы; иногда бывают украшены рельефными, вышитыми из копии, украшениями, изображающими людей, зверей, различные сосуды и т. п. В пару таких ящиков можно наложить груз в 5-6 пудов, рассчитывая на лошадь средней силы. Накладывать вьюк большого веса неудобно; лошади не так быстро устают, как портят себе вьючным седлом спину. В сильно гористых местностях даже и этот вьюк велик.

Понятно, что вместо вьючных ящиков можно употреблять мешки разного рода. Но они, не говоря уже о непрочности и вредной их порозности, не так удобны для вьючки и по другим причинам; их труднее уравновесить и укрепить на седле. Гораздо удобнее их так называемые «хоржумы». Это ничто иное, как сшитые из толстой шерстяной ткани переметные, заседельные сумы. В этом случае две сумы, плотно сшитые верхними концами одна с другой, вместимостью в три, четыре меры каждая, помещаются по обе стороны седла, на котором и укрепляются веревками. Я испробовал все эти способы вьючки и, конечно, отдаю преимущество первому, т. е. яхтанам. Итак, вот на каком ложе мне пришлось спать и в моем новом, обширном (5 комнат), но совершенно пустынном помещении.

Прежде всего, надо было закупить лошадей. Я в первый еще раз в жизни снаряжался в поход; верхом ездить начал только в Ташкенте, т. е. менее года тому назад, и знал толк в лошадях немного более, чем в китайской грамоте. Поэтому выбор лошадей был для меня весьма затруднителен. Конечно, как новичок в этом деле, я отдавал предпочтение наружным, ярко [19] бросающимся в глаза, лошадиным достоинствам. Меня пленяли рост лошади, игра, масть, — и при этом я не имел понятия о том, что значит, что лошадь имеет крепкие ноги. Мне было очень досадно, что я не мог, по ограниченности средств, купить одного рослого, видного, игривого коня, за которого продавец — сарт просил 16.0 руб. Впрочем я потом был очень доволен, что не купил подобного коня. В длинном, трудном, а особенно горном, походе, подобные, так называемые степные лошади (аргамаки) — никуда не годятся; они весьма быстро разбиваются на ноги. А излишняя игривость коня в пути может довести всадника до того, что он готов променять его на первую попавшуюся клячу. Будь хоть из железа скованный всадник — и тот почувствует себя не совсем приятно, если он протанцует на коне сегодня 40 верстный переход, завтра тоже, да и во все следующие дни также. А иногда нам приходилось делать переходы по 60-ти верст в сутки. Дневок не полагалось.

Но долго выбирать, однако, совсем не приходилось; генерал Столетов торопил всех поспешить снаряжениями. Да и не из чего было долго выбирать-то. До приезда миссии в Самарканд, здесь была уже закончена мобилизация местного гарнизона, состоящего из нескольких баталионов пехоты, нескольких казачьих полков, с соответствующим количеством артиллерии. Во всех этих частях войск, конечно, последовало укомплектование, по военному времени, и обозов и запасных верховых лошадей. Все это потребовало довольно значительного количества лошадей, поставленных местным населением. Поэтому миссия могла выбирать только из остатков от мобилизации, из бракованных лошадей. И действительно, пришлось купить несколько таких лошадей, которые были нами брошены после нескольких дневных переходов.

Я, однако, (конечно независимо от самого себя, а именно только благодаря случаю) купил своих лошадей довольно удачно. Две из них (всех купил три, так что и деньщик избавился от удовольствия ехать на осле) сделали весь путь в Кабул и обратно, что называется, без всякой запинки. Один конь — небольшой горный киргиз, иноходец, — обладал некоторыми [20] капитальными достоинствами: силой, крепостью ног и необычайно быстрыми алюрами.

Между хлопотами по снаряжению, — хлопотами, всю мелочность и мешкотность которых не сможет себе и представить житель Европы (надо было предусмотреть и закупить всякую мелочь, начиная с носков, спичек, бумаги, прессованной капусты и кончая запасными подковами, гвоздями, нитками, шилом и т. п.) — я поспешил познакомиться с городом. Мой первый визит был сделан, конечно, губернатору Самарканда, который, скажу мимоходом, имеет прекрасный обычай оставлять обедать у себя всех приехавших и сделавших ему визит путешественников, — обычай особенно прекрасный для Самарканда, где существует всего один ресторан (в котором, впрочем, дают есть не каждый день). Этот похвальный обычай приносит обоюдную пользу и хозяину и гостям. Генерал Иванов, снискавший себе любовь местного населения своею административною деятельностью, имеет возможность таким образом знакомиться с массой людей, что без сомнения приносит ему немалую пользу в деде изучения жизни вообще и управляемого им края в частности. Для путешественников же, после утомительного пути по степи, польза сытного и вкусного обеда несомненна.

Затем я отправился в здешний военный госпиталь. Здесь у меня был один знакомый ординатор, не за долго перед тем перешедший из Ташкента в Самарканд. Мне надо было повидать его, а кроме того, мне интересно было сравнить Самаркандский госпиталь с Ташкентским. В этом случае во мне, как молодом враче, сильно сказывалась жилка научно-практического соревнования.

Но для того, чтобы посетить госпиталь, надо было поехать за город, разумея под городом только русский Самарканд (ибо русский город окружен со всех сторон на многие версты туземным городом). Верстах в 5-ти от русского города, по Катта-Курганской дороге, или собственно, по бухарскому тракту, в обширном, но довольно пустынном и не особенно тенистом саду, было расположено летнее помещение Самаркандского госпиталя. Несколько бараков и палаток были скучены в центре огромного пустыря. [21] Перед аптекой — небольшой пруд, окруженный вечной тенью огромных карагачей, обрамлявших его со всех сторон. Несколько других пристроек, также очень легких, было разбросано в разных местах сада. В них помещались: госпитальная администрация, некоторые из врачей и госпитальная прислуга. Больные помещались в обширных палатках. Здесь я узнал, что некоторые из врачей несли не только двойное бремя обязанностей — это в Туркестанском крае обычное явление, — но даже тройное и четверное. Так наприм., один из здешних врачей заведывал санитарною частью одного батальона, в то же время (состоя единственным врачом в батальоне) заведывал несколькими палатами в госпитале, был единственным преподавателем фельдшерской школы и секретарем медицинского совещания. Замечу, что место стоянки батальона было довольно значительно удалено от госпиталя. Вообще недостаток во врачах в Туркестанском крае всегда ощущается довольно сильный. Следует заметить, а тем кому надлежит, принять это к сведению, что врачи постоянно исправляя по 2 и 3 должности, лишены преимуществ, присвоенных служащим по совместному отправлению зараз нескольких должностей. Во всяком другом ведомстве лица, исправляющие должность нескольких постов; получают или все оклады жалованья, присвоенные означенным должностям, или к своему штатному окладу жалованья получают половинные из тех, должность которых они правят. Врачи не имеют этих привиллегий. Хотя бы врач разрывался на части, исполняя прямые и всевозможные косвенные обязанности, он всегда получает только то, что присвоено его штатному месту. Между тем вопрос об увеличении врачам их, по истине, нищенского содержания хотя и был возбуждаем много раз в надлежащих правительственных сферах, но решения не получил еще и до сих пор. Вообще врачи военного ведомства, не смотря на то, что заслуживают, по своей деятельности, величайшей признательности как армии, общества, так и начальства (Прошу не смотреть на это выражение, как на «oratio pro domo sua».) — далеко не пользуются теми правами и тем положением, которые вполне ими заслужены. Впрочем, теперь я [22] затрогиваю такой вопрос, который потребовал бы обширного, специального обсуждения; поэтому я умолкаю, по крайней мере, на время, до более подходящего случая.

Главный врач госпиталя, с которым я познакомился еще ранее, встретил меня, как старого знакомого и обязательно рассказал мне о санитарных условиях госпиталя и вообще Самарканда. Я исходил весь сад вдоль и поперег, заглянул и в аптеку и в кухню; полюбопытствовал даже, как смотритель госпиталя чинил суд и расправу в камышовом бараке, долженствовавшем изображать из себя канцелярию госпиталя. Я полюбопытствовал также узнать, что находится за высокими глинобитными стенами сада. Но там были такие же сады — копии с исследуемого мною (за исключением госпитальных построек). Вообще местность для летнего, помещения госпиталя выбрана как нельзя более удачно: Вся эта часть города, высоко поднимающаяся над долиной Зеравшана, занята сплошными садами. Воздух необыкновенно чист и свеж, что составляет редкость даже и в летних помещениях госпиталей. Если бы здесь (т. е. в саду госпиталя) было побольше тени, тогда было бы просто прелестно. Я с отрадным чувством оставил это учреждение.

Дома, по возвращении из госпиталя, я встретил только что приехавшего из Ташкента фельдшера, назначенного мне в помощники. Он привез аптеку, снаряженную для миссии. Пришлось снова приняться за упаковку и укладку аптечных средств во вьючные ящики. Упаковка эта требовала большой предусмотрительности и предосторожности. Многие из медикаментов были отпущены в жидком виде и находились в обыкновенных тонкостенных стклянках. Были сильные кислоты, тоже в стклянках, наконец, был запас пустой стеклянной посуды. Малейшая неаккуратность в укупорке могла потом обусловить совершенное или более или менее значительное уничтожение аптечных средств. А они, как мы увидим впоследствии, сослужили свою службу, и притом немалую. С аптекой пришлось провозиться два дня.

В это же время генерал Столетов передал мне ртутный барометр и 1 термометр Цельсия. Надо было хорошенько упаковать барометр. Я взял себе эти инструменты в видах более [23] удобного производства метеорологических наблюдений. Начальник миссии предполагал, что в Авганистане нельзя будет открыто производить ни съемки маршрута, ни метеорологических наблюдений. В этом отношении нам всем еще были памятны случаи гг. Пржевальского и Куропаткина во время их путешествий по Кашгарии. Наблюдения им приходилось делать украдкой, в виду решительного противодействия местных туземных властей производству подобных наблюдений. Такого же противодействия мы ожидали и от авганских властей. Вот почему я и предложил ген. Столетову свои посильные услуги. Здесь, в средней Азии, чего нельзя делать другому европейцу, то врачу, окруженному в глазах туземцев чуть ли не ореолом всемогущества, — можно. Вот поэтому-то я и думал, что, не навлекая подозрений, могу производить наблюдения, объяснив это просто требованиями своей науки. Последствия до некоторой степени оправдали мое предположение.

Пока шли подобные приготовления, почти вся миссия собралась в Самарканде. Отсутствовал только полковник Разгонов. Уже два дня прошло, как миссия совершенно была готова к. выступлению, — а полковника Разгонова все еще не было; он приехал только 1-го июня. В один из проведенных здесь мною дней, я воспользовался случаем побывать в здешнем импровизированном театре. Сюда на лето только что переехала Ташкентская драматическая труппа. Давали ни больше ни меньше, как «Свадьбу Кретинского»! Исполнение было, конечно, плохое. Однако, вот куда уже проникает русское искусство! Ничего нет мудреного поэтому, если в один прекрасный вечер, можно будет слушать русскую оперу в Бухаре.

Самарканд — конечно русский — живет всего только 10-ть лет, а посмотреть на него, так это совершенно европейский город; в нем есть и общественное собрание, и женская прогимназия, и даже городская (земская) аптека с бесплатной раздачей лекарств бедным туземцам. Немногие уездные города в Европейской России обладают подобными учреждениями. [24]

ГЛАВА II.

Самарканд. — Карши.

От Самарканда до Джама. — Общее описание местности. — От Джама до Чиракчи. — Бухарское гостеприимство. — Въезд в Карши. — Жизнь миссии в Карши. — Аудиенция миссии у эмира бухарского Сеид-Музафар-эд-дин-хана. — Бухарские увеселения; бани. — Француз Филипп.

2-го июня, около 12 часов дня, миссия в полном, составе собралась в доме генерала Иванова.

Обширный двор перед домом был заставлен вьючными и верховыми лошадьми; в разных местах кучками лежали вещи, предназначенные для вьючки. Несколько человек туземцев, крича во все горло, хлопотали около одной упрямой и пугливой лошади, никак не позволявшей положить на себя вьюк; она брыкалась, дрожа всем телом при виде громоздкой палатки, которую хотели взвалить на ее спину. Наконец ей набросили на голову какую-то попону — и дело уладилось. Деньщики радели около «господских» коней и вьюков и занимались глубокомысленными соображениями: чья лошадь выдержит лучше поход; которая моложе, быстроходнее и т. п. Это вызвало у них довольно оживленный спор. Понятно, что каждый из них выхваливал свое и бедным лошадям строгие оценщики порядочно намяли бока и ноги.

Две дюжины казаков кучкой столпились у ворот, вперемежку со своими «меренками». Бравый вахмистр, с весьма сильно развитой растительностью на лице, производил сильное впечатление своим суровым, как бы закаленным, видом. На его груди болтался чуть ли не целый бант «Георгиев» и несколько медалей. Казаки были выбраны все точно на подбор, высокие, бравые, с видом того закала, который может дать человеку лишь продолжительная степная жизнь, полная всяких приключений.

Пуще всех работал и кричал, завьючивая лошадей, караван-баши вьючного обоза, Раджаб-Али. Он резко выделялся [25] своею фигурою из среды туземцев-джигитов и лаучей (Джигит — конный туземец, употребляемый русской администрацией для разных поручений; лаучи — туземец, вожатый вьючного животного: верблюда, лошади и т. п. Караван-баши — туземец, заведующий движением вьючного обоза; он таким образом представляет собою ближайшего начальника туземной прислуги каравана.). Высокий рост, толстая жилистая шея, сильно развитая мускулатура — заставляли предполагать в нем такую силу и энергию, какой туземцы-таджики обладают весьма редко. Его очень смуглое выразительное лицо, черные блестящие глаза и орлиный нос заставляли усомниться в его принадлежности к какой либо из тюркских рас, населяющих Туркестан. И действительно, он — пришелец на этой територии; он — авганец. Потом, во время следования миссии в Кабул, мы узнали многие ценные качества этого авганца. Назначение его караван-баши вьючного обоза миссии было как нельзя более уместно. Он несколько раз, в различных направлениях, пересек Среднюю Азию. Был он несколько раз и в Индии, имел родство в Кабуле, который он посетил даже в прошлом 1877 г., в качестве посланца к эмиру Шир-Али, которому возил письмо от туркестанского Генерал-Губернатора.

Теперь он состоял «джигитом» в распоряжении начальника Самаркандского Отдела. Он свободно объяснялся на трех языках: авганском, турецком и персидском. Жаль было, что он не умел писать и говорить по русски.

В кабинете генерала Иванова собрались все члены миссии, перебрасываясь замечаниями о предстоящей поездке. Наконец генерал Иванов сказал несколько добрых, задушевных пожеланий — и миссия вышла к своим коням. — Через несколько минут, по улице растянулась длинная линия всадников, с длинным хвостом вьючных животных. Двор совсем опустел. Несколько лиц из местной администрации провожали миссию на протяжении нескольких верст.

Полуденное солнце сильно припекало. Пыльная атмосфера извилистых, узких улиц туземного города, обдавала путников горячим паром. Полное безветрие. Стройные вершины [26] пирамидальных тополей стоят неподвижно и только трепещущие листья тихонько шепчутся между собою, поблескивая на солнце гладкими, как бы лакированными поверхностями. Через глинобитные заборы узкой улицы беспомощно повисли ветви абрикосовых деревьев, облитых золотым дождем вкусных плодов. Иногда между ветвями появится молодое, улыбающееся лицо сартянки с ясными, живыми глазами, боязливо хоронящееся за листву. У калиток часто встречаются группы сартов; они встают при проезде миссии и, прижимая руки к животу и закатывая под лоб глаза, шепчут: аман, аман! (Туземное приветствие — будь здоров.) туря (господа).

Долго пришлось ехать, поворачивая из стороны в сторону, по извилистым, пыльным улицам. Но мало по малу они стали пустыннее, деревья реже — и мы наконец выбрались из города. Кончился город, кончились и сады, кольцом обхватывающие его, — пустынная степь глянула нам в глаза, выставляя на вид свою одежду-рубище, состоящую только из опаленной солнцем колючки. Зато пыли не стало; но степной ветер, пламенем пахнул на нас и весь день продолжал душить нас своим знойным дыханием.

Мы ехали по направлению к Джаму. Маршрут нашего пути был следующий. До бухарской границы надо было ехать на Джам. Потом, надо было, направиться на Карши. Затем, через Гюзар и Ширабад, миссия должна была достигнуть до одной из переправ на Аму-Дарье. Этот путь был значительно длиннее, чем предположенный сначала, через Шахрисябзь. Надо было однако сделать такой круг по той причине, что в гор. Карши, в это время, находился бухарский эмир, которого, вероятно, нужно было видеть начальнику миссии.

И так мы отправились на Джам. Сначала ехали тихо. То и дело приходилось останавливаться. К этим остановкам нас вынуждал вьючный обоз. Оказалось, что лошади, купленные под вьюки, до сего времени почти совсем не ходили под ними. Лаучи, нанятые для вьючного обоза, были плохо знакомы с вьючкой. Вследствие этого лошади были плохо завьючены; вьюки часто [27] развязывались и падали. Надо было все переделывать сначала. После нескольких подобных остановок, генерал махнул рукой на обоз и, оставив при нем часть казаков, с остальными казаками и со всеми членами миссии проехал вперед.

Дорога шла по широкой степи, упиравшейся к югу в круто подымающийся, резко зубчатый, Самаркандский горный хребет. Горы эти суть продолжение массивного Зеравшанского хребта гор, начинающегося в горном узле Мача. В Самаркандском хребте нет ни одного пика покрытого вечным снегом. Он представляет очень чистый тип «хребта гор». При длине своей главной оси в 200 или 300 верст, ширина его не превосходит нигде 30-ти верст. Северный склон его еще не так крут, как южный; этот последний быстро поднимается, крутыми уступами, до наивысшей осевой линии.

Высота вершин этого хребта нигде не превышает 7-8 тыс. фут. Вследствие отсутствия снежных вершин, он очень беден водой. Только несколько ручьев вытекают из северных его отрогов. Южный же склон гор дает несколько ничтожных притоков реке Кашка-Дарье. Горы весьма пустынны, как и прилегающая к ним степь. Лесов почти совсем нет, если не считать за лес, рассеянные там и сям, редкие стволы неприхотливой, горной арчи. К северу и западу от этого хребта гор простирается необъятная равнина-степь, по лицу которой редко-редко рассеяны юрты кочевников-киргизов.

Дорога, по которой мы теперь шли, тянулась почти параллельно горному хребту; тем не менее она постепенно приближалась к нему. Валуны стали попадаться нам все в большем и большем количестве. Их особенно было много в ложах небольших полувысохших ручьев.

Сумерки уже густым туманом окутали горы и наполнили степь мглой, — когда мы совсем приблизились к передовым устоям каменных гигантов. В ущелье, прислонясь с одной стороны почти к отвесной стене горы и опоясанный с другой пенящимся горным ручьем, приютился сартовский кишлак.

Эта деревушка была выбрана местом для ночлега. И была пора. Когда мы въехали на покрытый ковром зелени двор местного [28] ак-сакала (Ак-сакал в буквальном русском переводе значит «белая борода»; этим именем называются туземные сельские старосты.), — ночь уже совсем окутала своим темным покровом землю. Мы опасались, чтобы отставшие вьюки в темноте не сбились с дороги и чтобы лошади не переломали себе ног во время перехода по каменистому руслу ручья. Поэтому на дорогу были высланы несколько казаков для встречи вьючного обоза.

Тридцативерстный переход дал себя почувствовать; колени у меня ныли, да и спина побаливала. Конечно, переход в 30-ть верст не велик, но я, прежде этой поездки, знаком был с верховою ездою только по городским экскурсиям. Поэтому ничего нет удивительного, что теперешний переход меня очень утомил. Сильно хотелось пить и есть; но наш вьючный обоз отстал, и об этом пришлось только пожалеть. Впрочем, ак-сакал, как угорелый, заметался из стороны в сторону, желая угостить посетивших его «тюрей» — и скоро достал где-то чаю и молока. Все это быстро было нами поглощено. Между тем подошли и вьюки. Сейчас же был разведен огонь, а через несколько минут, яркое пламя уже лизало закоптелые бока котла и кастрюль, в которых приготовлялся, на скорую руку, дорожный ужин. Но не многие из путников дождались ужина. Некоторые из нас, в том числе и я, протянув утомленные члены на войлоке, постланном прямо на земле, не замедлили заснуть крепким сном усталости. Когда поспел ужин, то пробовали было будить заснувших, да так и не добудились. А завтра, еще за долго до солнечного восхода, надо было уже опять отправиться в путь. До Джама, — предположенной нашей стоянки, — было отсюда немного более 30 верст, стало быть, по крайней мере 5-ть часов езды; хотелось избежать дневного, палящего зноя и прибыть ранее полудня на место стоянки; поэтому и нужно было выехать с ночлега возможно раньше.

Около 5-ти часов утра следующего дня, все мы были уже на лошадях. И вот — снова потянулась однообразная скатерть степи, поросшая дикой колючкой и усеянная валунами. Теже пустынные, обитые ветром и обожженные солнцем, горы тянутся по левую сторону дороги; теже черные, покрытые пылью и копотью, жалкие [29] юрты кочевников встречаются изредка вправо от дороги. Две, три степные куропатки с шумом выпорхнули почти из-под самых копыт лошадей.

Но вот мы и в Джаме (Абсолютная высота Джама — 2050 фут., по Ларионову.). На картах, имевшихся у нас, Джам был обозначен укреплением. Поэтому, подъезжая к нему, я ожидал увидеть грозные валы с амбразурами и с выглядывающими оттуда темными массами орудий. Ничего подобного не оказалось. Джам — просто небольшой кишлак, заселенный узбеками. Он расположен почти в центре небольшой котловины, окруженной невысокими холмами. Мелкая, мутная речка пересекает эту котловину с востока на запад. Не вдалеке, к юго-востоку от селения, белелись солдатские палатки. Уже несколько дней здесь стоял 9-й линейный баталион, изображая из себя авангард главного отряда туркестанских войск. Еще левее, ближе к горам, на вершине невысокого холма, виднелись развалины бывшей здесь бухарской крепостцы. Эта крепостца и была некогда укреплением Джам. Эта местность была назначена сборным пунктом для всего главного отряда, намеревавшегося выступить к границам Индии. Мы подъехали к единственной, имеющейся здесь, жиденькой группе деревьев, оттенявших небольшой тинный пруд. Здесь были для нас уже разбиты палатки и юрты, приготовленные гостеприимным командиром 9-го батальона, Н. Плотниковым. С наслаждением мы протянули свои утомленные члены в тени палаток, а еще с большим наслаждением воспользовались радушным угощением нашего хозяина. Чарка «русского добра» и несколько дымящихся котлет были для нас как нельзя более кстати. После сытного обеда и умеренного жертвоприношения известному греческому богу, усталость как рукой сняло.

Здесь я начал ряд температурных измерений и продолжал их во все последующее время пути настолько тщательно, как это было возможно. Температура измерялась обыкновенно три раза в день: утром, перед отъездом со станции от 5 до 7 часов, в полдень от 12-2 час. и вечером в 7-8 часов. Барометрические наблюдения были отложены до прибытия в Авганистан. Путь [30] по Бухарским владениям, который предстояло сделать миссии, был уже определен барометрически на всем его протяжении прежними путешественниками (Шварцем, Ларионовым и др.). Поэтому барометр остался упакованным.

Начальником миссии решено было, что на следующий день, рано утром, мы двинемся на Карши, от которого нас разделяло расстояние в 90 верст совершенно пустынного пути. Я говорю: совершенно пустынного потому, что здесь ощущается недостаток даже и в воде. При том же попадающаяся по дороге вода имеет все характерные свойства вод солончаковых степей; она солона и горька. Здесь степь-пустыня совсем необитаема и составляет одно из многочисленных вторжений соседней, необъятной Туранской пустыни. Это, так сказать, отмель необозримого песчаного океана, простирающегося отсюда до Каспия и Урала.

Нам, однако, не пришлось испытать удовольствия поездки по такой заманчивой местности. Вечером этого же дня, прибыли посланцы бека (губернатора) города Чиракчи. Этот бек — младший сын эмира Бухарского (По имени Самат-хан.). Посланцы передали начальнику посольства сильное желание бека видеть нас гостями в его городе. Но для того, чтоб исполнить просьбу юного бека, необходимо было сделать крюк, верст в 30-40, так как пришлось бы сильно уклониться к югу от первоначального направления пути на Карши. Это обстоятельство, до некоторой степени, и составляло препятствие к исполнению желания бека. Тогда, посланцы постарались выставить на вид всю трудность пути чрез пустынную местность между Джимом и Каршами. По их словам, на этой дороге, в настоящее время, нельзя было совсем достать корма для лошадей, да и воды было очень мало. Кроме того, они говорили о том, как бек был бы польщен и обрадован посещением русских гостей, и что по дороге в Чиракчи для миссии заготовлено все необходимое. Перед такой веской аргументацией трудно было устоять; приглашение бека было принято.

На следующий день предстояло сделать переход от Джима до Чиракчи, верст в 60. Поэтому мы выехали еще до солнечного [31] восхода. Вьюки были отправлены вперед, еще ранее, чтобы они не замедляли общего движения.

Верстах в двух от Джама, по направлению к юго-западу, находится государственная межа между Русскими и Бухарскими владениями. Ее обозначает невысокий каменный столб, поставленный у края дороги, на вершине невысокого холма. На стороне обращенной к русским владениям изображен государственный герб, а на бухарской стороне — персидская надпись. — Странное чувство охватило меня, когда я в первый раз переступил границу своего государства. Мне сделалось как то жутко, точно я что-либо потерял. И действительно, — переступая границу здесь, в Средней Азии, путешественник теряет очень многое: покровительство закона, уверенность в личной безопасности. И вот потекли в голове моей невеселые мысли; граница перейдена, когда-то снова придется увидеть отчизну, да и придется ли? Большая часть европейских путешественников по Средней Азии легла костьми в этой не гостеприимной стране... Положим, мы представляли из себя не простых путешественников, а представителей государства; личности наши должны были считаться неприкосновенными. Но ведь, в 1865-66 гг. наше посольство выстрадало же несколько месяцев в заключении, в Бухаре. А ведь это было всего 10 лет тому назад. А в 1863 году трое итальанцев, посланных в Бухару для закупки семян шелковичных червей, едва не потеряли свои головы на плахе, и если спаслись, то единственно благодаря настояниям русского правительства. Положим, теперь в Бухарских владениях русские, кроме гостеприимства и полнейшей предупредительности, не рискуют встретить ничего другого; но ведь мы ехали в Авганистан, — который был для нас — terra incognita, в полном смысле этого слова. — Вероятно все мои спутники были заняты подобными же мыслями, так как они были сосредоточенно молчаливы. Даже г. М., враг всякого молчания и сосредоточенности, безумолку болтавший во весь предыдущий путь, изобревший специальный язык знаков, с помощию которых он, (как сам уверял), не зная ни одного слова, весьма удачно объяснялся с туземцами, — даже и он на этот раз молчал. Впрочем, он [32] молчал, может быть, потому, что досыпал свою порцию сна на хребте своего буланого коня.

Несколько времени мы ехали по довольно торной Каршинской дороге. Местность принимала все более и более волнистый характер. Все время тянувшийся слева от нас Самаркандский хребет гор, круто поворотил здесь к югу и также круто оборвался, послав к западу лишь слабые холмистые отпрыски, которые еще далее на запад, через известное расстояние, снова довольно решительно поднимают свои зубчатые гребни. Таким образом в промежуточной местности, по которой мы ехали, образуются как бы естественные ворота из Зеравшанской долины в Каршинский оазис — и вот причина существования здесь бывшей бухарской крепостцы, исполнявшей, кроме того, еще и роль ссыльно-каторжной тюрьмы, для провинившихся, туземцев. Может быть отсюда произошло и самое название укрепления; Джам, если я не ошибаюсь, на туземном языке значит — ад.

Местность принимала все более и более волнистый вид. Вскоре мы своротили с Каршинской дороги на г. Чиракчи, в юго-восточном направлении. Пришлось подняться на два-три довольно крутых подъема, по глинисто-сланцеватой почве. Здесь дороги уже не было; мы шли горной тропой, огибавшей оплечья холмов, местами засеянных хлебами. Колесный обоз здесь, однако, не может встретить более или менее значительных затруднений при движении.

Вот конный бухарец подъехал к начальнику миссии, о чем-то поговорил с ним, и стрелой полетел назад, забирая влево, по обрывистому берегу глубокой балки. За ним повернула и вся наша кавалькада. Топограф, недоумевая — зачем это повернули назад, т. е. на северо-восток, все же поставил в своей аспидной книжке сугубый крючок, означавший перемену направления, а возле крючка цифру угла отклонения. Но дело вскоре объяснилось. Посланцы бека рассчитали, что на этом месте не дурно было бы подкрепиться завтраком к длинному дневному переходу. Поэтому, верстах в двух от поворота, они заранее поставили палатки и приготовили завтрак. Минут через 15-ть, мы доехали до очень крутого спуска в овраг. На противоположном, довольно отлогом берегу его виднелись разноцветные бухарские палатки, разбитые [33] в тени абрикосовой рощицы. Там и сям виднелись кучки вьюков и группы казаков, похаживавших около своих «саврасок». Бухарская челядь возилась с самоварами и угощением. Зелень и тень абрикосовой рощицы обещали нам приятный отдых, а дымящиеся блюда — сытный завтрак. С этого времени посольство поступило на содержание бухарского эмира. Бухарцы сочли бы для себя величайшей обидой, если бы мы отказались от их угощения и кормов и вздумали бы кормиться за свой собственный счет. Угощение было весьма обильное, хотя и нельзя сказать, чтоб в равной мере хорошо приготовленное. Жирные блюда, в роде неизменного среднеазиатского «пилава», не особенно удобоваримы для европейского желудка. Но, впрочем, мы скоро привыкли к бухарской кухне.

Солнце уже стояло довольно высоко и обильно обливало мягкие очертания холмов своими теплыми, золотистыми лучами, когда наш караван снова двинулся в путь. Местность скоро снова изменилась. Холмы и поднятия мало по малу стушевались. Окружающая степь плоска, однообразна, можно было бы сказать, — безжизненна, еслибы по сторонам дороги не виднелись изредка юрты — эти первобытные жилища не менее первобытных обитателей, здешних кочевников — киргизов, — да местами не тянулись тощие хлебные поля, точно маленькие новые заплатки на ветхой одежде степи. Несколько часов монотонной верховой езды под палящими лучами солнца, при мертвом безветрии, производят на путника какой-то столбняк, приводят его, если можно так выразиться, в какое то бессознательное созерцание утомительного процесса передвижения. Теперь, впрочем, до некоторой степени еще выручала новизна дорожных, хотя и не очень замысловатых, впечатлений. Бухарская челядь, сопровождавшая нас, тем временем с удивительным усердием и предупредительностию исполняла свою трудную роль гостеприимных хозяев. Кругом на много верст не было ни капли воды, а между тем стоило только кому либо из путников сделать намек на то, что захотелось пить — и сейчас живительная влага доставлялась в изобилии. Кроме воды бухарцы везли с собой запас кислого молока в виде айрана и катыка; одним словом, предупредительность их высказалась [34] здесь самым блистательным образом. Около часу пополудни гостеприимная сень палаток снова, на некоторое время, приютила нас и дала отдых от знойных 40° лучей солнца. Оказалось, что это были те же самые палатки и юрты, которые служили нам на утреннем привале. Дело было в том, что лишь только они опорожнились от своих утренних гостей, как тотчас же были перенесены конными бухарцами на теперешнее место.

4 часа по полудни. Скоро конец утомительному дневному переходу. На южном горизонте показалась, наконец, темная масса зелени, которая, по мере приближения, все более и более разросталась, охватывая степь широко распростертыми объятиями. Резко выделяются из этой массы две, три стройные вершины пирамидальных тополей. Вот блеснула и река, темно-синей лентой извивающаяся среди садов и постепенно бледнеющая, как бы замирая, по мере удаления ее в степь. Перед нами город Чиракчи (Высота города Чиракчи над уровнем моря — 1,340 фут. — по Шварцу.). Справа и слева по дороге потянулись глиняные, раскаленные солнцем заборы. Кучка верховых бухарцев столпилась на ближайшем пустыре, в ожидании проезда посольства. Это была почетная встреча, высланная беком из города. Последовал обмен обычных приветствий и пожеланий. Затем надо было перейти через реку Кашка-Дарья в брод, потому что моста через реку нет, да и парома также нет. Глубина ее достигает 5 фут; ширина 20-30 сажен. Переправились благополучно. Но вьюки необходимо было переложить с лошадей на такие же повозки-арбы, какие употребляются при переправе через Зеравшан, у Самарканда; иначе они могли замочиться в реке. Теперь, т. е. в начале Июня, река была относительно маловодна, так как таяние снегов в горах еще не было особенно сильно. Наивысший уровень реки, соответствует июлю и августу месяцам, когда высоты Хазрет-Султана, где находятся источники этой реки, лишаются наибольшей массы своих снегов.

На противоположном, обрывистом берегу реки прежде всего нам бросилось в глаза здание, похожее на квадратную цитадель, обнесенную высокими, зубчатыми, глинобитными стенами. Это был [35] «дворец» бека, отведенный, в данное время, под помещение миссии. Четвероугольный глиняный квадрат — когда мы вошли в него — оказался обширным двором, разбитым на несколько меньших, расположенных концентрически. В самом внутреннем дворике находилось несколько жилых комнат, которые и были заняты нами. Первое впечатление, которое произвела на нас внешность дворца бека, было незавидно. Внутреннее убранство помещений было еще незавиднее. Голые, даже неотштукатуренные, стены маленьких, как бы втиснутых в дворовую стену, комнат, резали глаза своим убожеством. Несколько деревянных кольев вбиты в стены и служили вместо вешалок для вешания платья и других домашних вещей. По сторонам, у стен, расставлено было в ряд несколько туземных, широких кроватей, покрытых ватными одеялами и тюфяками. Посредине одной из комнат стоял на скоро сбитый стол, а вокруг него — несколько грубо сколоченных и обитых кумачом стульев. Вот и вся обстановка резиденции бека. К этому остается еще прибавить, что ни на одном из многочисленных дворов этого обширного строения незамечалось ни одного стекла; все окна деревянные, створчатые, без малейшего куска стекла и служат также, когда они отворены, вместо дверей. В одном углу двора был раскинут навес из персидских шалей, а глинобитный пол был устлан дешевыми туземными коврами (которые называются у туземцев «паласами»).

Едва мы въехали на двор, как были встречены придворными бека, с «мирахуром» (Мирахур — значит собственно конюший боярин, переводя это название на язык нашей допетровской терминологии придворных должностей.) во главе, который обыкновенно играет рол главного домостроителя как во дворе беков, — так равно и у самого эмира бухарского.

Нужно заметить, что в Бухаре каждый бек — а их число почти равно числу городов в бухарском государстве — изображает из себя как бы удельного князя. Своим округом они правят почти независимо от эмира; их воля в своем округе — закон. Каждый из них имеет свой двор, хотя довольно микроскопических размеров, но с такой же градацией чинов и должностей, [36] как и при «высоком дворе» эмира. Назначение беков состоит вообще в том, чтобы они управляли вверенными им округами; но все их управление состоит, главным образом, в собирании податей для казны эмира и для своего существования. Обыкновенно подати собираются с населения натурой. Бек представляет их эмиру тоже натурой: столько-то халатов, столько-то коней, столько-то батманов (кулей, весом от 8 до 16 пудов) зернового хлеба и проч. Металлический сбор податей отбывают обыкновенно только торговые люди. Власть бека ненаследственна. Во всякое время эмир может взять бекство у одного и отдать другому — что действительно не редко практикуется подозрительными правителями Бухары. По смерти бека все имущество его поступает в казну эмира, так что наследники бека, после смерти отца, почти ничего не получают. Но так как сыновья беков должны быть непременно на службе эмира, причем они быстро выслуживаются и сами часто делаются беками, то потеря наследства после отца для них не особенно чувствительна. Каждый из них, находясь на службе эмира и получая его «великое жалованье», или будучи беком какого либо округа, всегда имеет достаточно средств для того, чтобы жить, по бухарским понятиям, весьма прилично. Обыкновенно в Бухаре служба государству продолжается до самой смерти: никаких отставок за выслугою лет не полагается. Раз назначен беку какой либо город — он уже и сидит в нем, никуда не выезжая, затворившись со своим гаремом в четырех стенах своего глиняного дворца, часто похожего на редут. Это сиденье вошло уж в обычай, освященный временем и предшественниками. Только раз или два в год бек покидает свое насиженное, теплое гнездо, чтобы, по требованию эмира, явиться на поклон к своему великому повелителю. Вместе с этим бек представляет в казну эмира подати, какие следуют с его округа. Он проживает в Бухаре, или каком-либо другом городе, — смотря потому, где в данное время находится эмир, — всего несколько дней или вообще столько времени, сколько прикажет эмир. В большинстве случаев бек, при отъезде в свой округ, получает от эмира разные подарки, главным же образом халаты, в знак того, что эмир доволен его службой. Но бывает и так, что прибывший [37] бек без суда и следствия исчезает в подземных казематах арка (т. е. дворца) эмира, или с ним кончают скоро, перерезав, как барану, горло. Отец настоящего эмира, Насруллах-хан, очень нередко практиковал этот способ, чтоб подавить в подозреваемых бекствах вымышленную его болезненным воображением крамолу. Но не смотря на такой способ укрощения, при нем было несколько беков, пользовавшихся такою широкою самостоятельностью, что только номинально они признавали эмира своим государем. Они вели войны с своими соседями, заключали мир, чеканили свою монету и только тем и выражали свое подданство Бухаре, что от времени до времени посылали эмиру незначительные подарки. Такой самостоятельностию пользовались беки: Шахрисябский (до 1870 г.), Гиссарский (до 1875 г.), Каратегинский и Кулябский (до 1877 г.).

При этом, хотя и очень кратком описании бухарских владетельных лиц, нельзя не заметить черт, общих с нашими допетровскими боярами. Бек такой же безответный холоп перед эмиром и такой же всесильный полубог на своем «володении», как бывший русский боярин. Таже замкнутость замечается и здесь; таже жизнь в кругу своей дворовой челяди; таже барская спесь и лень выражаются в каждой черте бека; таже важность и степенность во внешнем виде и тоже слепое превозношение всего своего перед иностранным. После этого совершенно понятен тот вопрос, которым встретили бухарцы дервиша (quasi) Вамбери (1863 г.): «скажи, хаджи, есть ли в мире другой такой город, как Бухара? — Ты их много видел, странствуя от одного к другому»? — Еще и теперь жителю Бухары опасно выразить громко сравнение Бухары с европейскими городами, а особенно сравнение не в пользу столицы эмира; его сейчас же примет в свои объятия грязная и мрачная тюрьма, или дело кончится перерезанным горлом. Большое сходство замечается между беками и русскими боярами даже в одежде. Отбросьте только чалму (Впрочем далеко невсегда носимую господствующею народностью в Бухарском ханстве — узбеками.) — и весь остальной костюм бухарского сановника можно смело надеть на какого либо русского [38] князя 16-го столетия: теже желтые, с загнутыми вверх носками, сафьяные сапоги, теже широкие опашни и шубы — в виде простых и меховых халатов, подхваченных широкими поясами с серебрянными и золотыми бляхами, усеянными бирюзой. Для одежды употребляются теже материалы: парча, шали, шелковые ткани и проч. Здесь воочию убеждаешься, что Русь допетровская много таки позаимствовала из татарского быта. Я уж и не буду говорить едва ли не о самом важном заимствовании из строя татарской жизни, — о вкоренившемся было у наших до петровских бояр затворничестве женщин (Именно только у бояр, да разве еще богатых горожан; простой народ не знал затворничества женщин.).

Я уже сказал, что нас встретил, в отведенном для нас помещении, мирахур бека. Это был благообразный старик, убеленный почтенными сединами; его продолговатое лицо с несколько выдающимися скулами, крупными губами, большим прямым носом и отвислыми ушами, ясно, свидетельствовало, что перед нами находится узбек, член господствующей в Бухаре народности. Голова его была покрыта бесконечной чалмой, белизною своею соперничавшей с горным снегом. Парчевый халат был подхвачен широким шалевым кушаком, завязанным огромным узлом на почтенном, по объему, животе маститого старика. За кушаком было заткнуто несколько неизменных ножей, оправленных в бирюзу и золото. Он был хром на одну ногу; тем не менее быстро заковылял на встречу миссии, торопливо перебегая от одного члена к другому и на лету пожимая всем руки.

Затем он захлопотал об угощении. Неизбежный в среднеазиатском угощении «чай-тальх», уже был готов. Здешний чай есть ничто иное, как зеленый чай, вывозимый из Индии. «Тальх» его называют тогда, когда пьют без сахара; с сахаром же он называется «чай-ширин». Среднеазиатцы также очень любят, так называемый, «шир-чай». Он приготовляется из кирпичного чая, сваренного с молоком, жиром, солью, и другими приправами. Часто в него кладутся пряности: корица, гвоздика, имбирь и др. Если о вкусе этого напитка иногда нельзя сказать [39] ничего хорошего, то нельзя сказать того же о его несомненном питательном достоинстве. — Кроме чая, тут было многое множество и других напитков, закусок и разных сластей: айран, катык (сорта особенным образом приготовленного кислого молока), вода со льдом, варенье разных сортов, яичные белки, взбитые с сахаром и сливками; миндаль простой и засахаренный; фисташки, приготовленные подобным же образом; урюк, сушенный и свежий; разных сортов сушеный виноград (кишмиш); очищенные ядра абрикосов; абрикосы в свежем виде, вишни, русские конфекты; разные пряники из различных фруктовых и ореховых тест и проч. Русский леденец-рафинад и сахар в головках играли здесь тоже не последнюю роль. Ко всему этому нужно прибавить еще разные мясные блюда — и вы будете иметь понятие о так называемом «достархане» бухарцев. Достарханом называется собственно скатерть на которой расставлены разные статьи угощения; отсюда и самое угощение называется тем же именем. Часто достархан не убирается на столе, и тогда значительная часть пола покрывается несколькими десятками блюд и подносов (Понятно, что вина не были в числе предметов достархана, да и быть не могли, так как наши гостеприимные хозяева — истые мусульмане.).

В комнатах царила духота. Раскаленные солнцем стены превращали помещение в паровую баню. Пот лил со всех градом и каждый из нас невольно схватился за платок. Но лишь только это движение было замечено прислуживавшими нам бухарцами, как некоторые из них тотчас схватили веера и начали, махать ими так усердно, что произвели заметное движение воздуха. Сначала нельзя было удержаться, при виде этих махальщиков, от взрыва смеха; но потом мы уже спокойно наслаждались навеваемой ими прохладой.

Лишь только мы хотели было расправить свои, утомленные длинным переходом, члены и возлечь на приготовленные постели, — как мирахур сообщил, что сейчас изволит посетить нас наш гостеприимный хозяин, Чиракчинский бек. Снова пришлось натянуть на плеча пыльные кителя, а на ноги — раскаленные на солнопеке сапоги. Через несколько минут на двор въехал [40] бек, на горячем, кровном коне, покрытом парчевой попоной; уздечка была осыпана бирюзой. Он был скорее снят с лошади дюжими руками его свиты, чем сам сошел с нее. Бек, один из многих сыновей эмира Бухарского, еще очень молод; самое большее, ему можно дать — 18 лет. Его цветущее здоровьем лицо очень красиво, но, к сожалению, носит печать недомыслия. Большие черные глаза тупо и как бы боязливо выглядывают из под тонких, дугой очерченных, темных бровей. Правильные черты лица еще имеют характер детской незаконченности. Бороды и усов — нет и признаков.

Поздоровавшись с посольством, он сел за стол и видимо был «не в своей тарелке». Генерал, свободно объясняющийся по персидски и по турецки, старался занять его, но ответы и вопросы молодого бека были, по большей части, односложны и по интонации походили на приказания. При каждом слове он смотрел на своего Махрам-баши (Махрам-баши — лицо, играющее роль дядьки и старшего товарища в забавах и играх бухарских (да и вообще среднеазиатских) принцев.), как бы спрашивая его: так надо говорить, или нет? Мне тогда показалось, что Махрам-баши при этом слегка кивал головой, как бы подтверждая безмолвные вопросы бека. Принц пожелал осмотреть винтовку Бердана, которыми был вооружен казачий конвой посольства. Затем казаки проделали ружейные приемы и показали рубку на шашках.

Стало уже сильно темнеть и бек, получив в подарок от генерала почетный халат и серебрянные часы, уехал к себе, видимо довольный всем виденным. При въезде и отъезде бека, некоторые из его свиты — глашатаи — поднимали какие-то дикие крики, похожие на вопли или завывания. На вопрос: что означают эти крики? — я получил ответ, что этими криками возвещается проезд члена царской семьи.

Несколько минут спустя бек отдарил посольство, прислав семь лошадей под парчовыми и бархатными попонами. На некоторых из них были уздечки, украшенные бирюзой. Кроме того были присланы еще 7 пачек халатов, между которыми замечались парчовые, шалевые, толковые и адрясовые. Мы заметили также, что [41] число 7-мь, было соблюдено даже в таких мелочах, как: 7 головок сахару, 7 коробок леденца и проч. Очевидно, что все это было рассчитано по числу семи членов посольства. Хотя подобные подарки почти совсем не имеют смысла для нас русских — ибо к чему эти халаты, когда мы их не носим? — тем не менее отказаться от принятия их никак нельзя было. — Большей обиды нельзя сделать среднеазиатцу, как — отказавшись от его подарков. Лошади, если бы они были порядочные, конечно очень пригодились бы в дороге; но хороших лошадей бухарцы, как и вообще среднеазиатские кочевники, не дарят. Только сам эмир бухарский иногда дарит великолепных коней. Обдариванье своих гостей халатами бухарцы объясняют предписанием корана, который повелевает сделать для гостя-путника все возможное: напоить, накормить, но также и одеть и снарядить в дальнейший путь, — заповедь бесспорно великая и благодетельная, еслибы только она всегда и везде исполнялась как следует.

Через несколько времени на дворе появилась длинная процессия бухарцев. Беззвучно ступая своими босыми ногами по убитому, глиняному полу двора, они казались, при мягком свете луны, как бы таинственными тенями. Каждый из них нес какое-либо блюдо; от некоторых из блюд поднималась едва заметная струйка пара; это несли ужин для миссии. Его сервировали просто на полу, покрытом коврами и скатертью. Когда все было уставлено, то можно было ужаснуться при виде, огромного числа блюд; их было никак не менее 30-ти. Не было никакой возможности не только съесть их, но даже и упомнить все их названия. Среди всего этого горой возвышалось несколько блюд с неизбежным пилавом.

На следующий день, солнце еще не успело согреть своими косыми лучами охладевшую за ночь землю — как мы уже были в седлах. До Карши пришлось сделать в два дня около 70-ти верст пути. Дорога теперь пролегала уже по культивированной местности. Кругом — поля, засеянные пшеницей и джугарой (сорго); местами виднелись ячмень и просо. Дорогу, время от времени, пересекали «арыки», густою сетью раскинутые по полям. Вдали, из зелени деревьев выглядывали кишлаки и одинокие сакли и юрты. По дороге местами попадались одиночные курганы, о которых, к сожалению, [42] не сохранилось никаких преданий. А вот виднеется и бакша, засеянная арбузами и дынями, которыми так славится Бухара и вообще Средняя Азия. Вообще степь приняла здесь более оживленную физиономию. Дорога, по которой мы ехали, торная; видно было, что по ней происходит оживленное движение. Оно и понятно. Это большая торговая дорога между Шахрисябзом и городами Карши и Бухарой. Теперь нам уже довольно часто приходилось встречать, длинные вереницы верблюдов, горбатые спины которых были увешаны разнообразными, по величине и по весу, вьюками. Вот вьюки с хлопчатой бумагой — они так длинны, что едва не волочатся по земле; а вот и маленькие, но тяжелые вьюки с русскими чугунными котлами. Иногда пересечет дорогу на своем «ходуне», нагруженном батманом пшеницы, восседающий сверху батмана узбек, — и его лошадка, не смотря на двойную тяжесть, отчетливо выбивает сильными ногами дробь «тропоты».

С этого дня начались огорчения для нашего топографа. «Знаков» для маршрута было обилие: здесь деревенька, там курган, а то развалины какие нибудь. Надо узнать и о том — как зовется деревенька, что это за развалины и т. п. Не владея туземным, языком, он постоянно должен был обращаться за помощью то к Назирову, то к Заман-беку. Но наши «ученые» переводчики не особенно охотно исполняли его просьбы и справки — и вот отсюда-то и произошли огорчения, которые впоследствии перешли даже в открытую распрю.

Верст за 35 до Карши нам пришлось проехать обширными развалинами существовавшего здесь когда-то города Чим. Исполинские арыки (оросительные каналы), полузасыпанные в настоящее время илом и песком, сетью расходятся на многие версты; огромные насыпи, по всей вероятности остатки бывших городских валов, охватывают значительное пространство степи; на многих квадратных верстах рассеяны развалины домов; во многих местах выдаются из всей этой кучи вершины курганов. — Все это свидетельствует, что здесь, прежде, кипела деятельная жизнь, многолюдного населения. В настоящее время от громадного города, остался лишь жалкий кишлак. Сведущие бухарцы сообщали мне, что этот город был разорен во время бухарских междуусобий, [43] происходивших лет 300 тому назад. Но, по моему мнению, можно объяснить запустение города и иначе. Это запустение могло произойти вследствие обеднения водой, протекающей здесь, Кашки-Дарьи — чем бы это обеднение ни было вызвано. В окрестностях Карши тоже находится много развалин запустевших городов. Я не слыхал преданий о разрушении их каким либо нашествием неприятелей; поэтому я думаю, что и там в запустении города играло важную роль уменьшение массы воды в реке Кашка-Дарье. Весьма вероятно предположение, что обеднение водой Кашка-Дарьи вызвано увеличением народонаселения в Шахрисябзе, находящемся в верховьях названной реки; увеличенное народонаселение обусловило большее потребление воды для местных оросительных целей, а это обстоятельство несомненно могло повлиять на водоснабжение местностей в низовьях реки не иначе, как только невыгодным образом.

В нескольких верстах от Чима мы ночевали. Но, до прибытия на место ночлега, нам пришлось во время дневного перехода, два раза останавливаться на местах, заранее выбранных бухарцами. По восточным понятиям — важным лицам спешить каким либо делом неприлично. Неприлично также быстро ходить, ехать, говорить. Вообще здесь за мерило достоинства человека принимается его большая или меньшая тяжеловесность, неповоротливость, важность. Чем выше находится туземец на лестнице чинов и почестей — тем медленнее, плавнее его движения. Сохрани Бог, если он сделает резкое движение, произнесет громкое, живое слово! Этот человек сразу утратит в глазах окружающих его людей значительную долю уважения. — Посольство, помня мудрую пословицу: «с своим уставом в чужой монастырь не ходят» — ехало теперь тихо, с частыми остановками. Впереди ехали три конных бухарца — эсаул-баши (Эсаул-баши — нечто вроде церемониймейстеров; но им принадлежит также и полицейская власть.), с золочеными палками в руках — символом власти едущих вслед за ними особ. Подобные предшественники означают также, что едущие позади них — люди, достойные высшего почета.

На ночлежном привале миссию встретила новая бухарская [44] депутация. В ней, между прочим, находились два юноши, сыновья бека Каршинского. Они очень скоро подружились с молодыми членами миссии и жадно старались запомнить как можно более русских слов. Это замечательные, для бухарцев, юноши, но я об них поговорю поподробнее после. Вечер был в этот день тихий, ясный. Раскаленный солнечный шар обливал своими последними, красноватыми лучами опаленную, задыхающуюся от дневного зноя, землю. Тени единственных почти деревьев в жалком кишлаке, расположенных у наших палаток и оттенявших маленький прудок, — длинными полосами легли по скатерти степи. Прошло несколько минут — и, вместо солнца, уже пожаром горела яркая вечерняя заря, полгоризонта обхватывая своими огненными объятиями. В воздухе стало свежо. Грудь с наслаждением вдыхала прохладный, чистый степной воздух. Как бы ни была велика усталость путника — в это время она забывается. Вы каждым членом чувствуете восстановление энергии. Прочь усталость! Прочь дремота! Теперь только и жить; теперь только и наслаждаться этим живительным воздухом.

На разосланном коврике у самого берега пруда сидела группа людей и довольно оживленно беседовала. Здесь была вся миссия в сборе. Предмет беседы составляла настоящая поездка в Авганистан. Генерал Столетов, несомненно обладавший гораздо лучшими сведениями об этой стране, чем остальные члены, рассказывал кое-что из истории Авган, знакомил с их обычаями, высказывал предположения о том, что мы можем встретить в Авганистане и т. п. Потом, он говорил о своем житье на Кавказе и Красноводске. Слушатели, понятно, ловили слова на лету, высказывая иногда прекурьезные предположения. Так напр. М. предположив, что в Кабуле находится много англичан, думал найти там английские магазины с готовым платьем... Мы потом увидим, что Афганистан совсем не так сильно заполонен английскими товарами, как мы привыкли об этом читать в нашей ежедневной прессе. В данном случае наша пресса пользуется исключительно английскими источниками, а на сколько им, в этом случае, можно верить — вопрос в настоящее время, кажется, уже достаточно разъясненный. [45]

На следующий день, лишь только мы проснулись и еще не успели одеться, как нам сообщили, что эмир прислал на встречу миссии своего Мирахура и карету. Этот Мирахур (Имя этого мирахура — Рахмет-Уллах, что значит в русском переводе милость Божия.) вскоре и сам явился. После длинных перекрестных поздравлений и пожеланий желаний с той и другой стороны, Мирахур объявил, что он послан эмиром встретить дорогих гостей и проводить их с возможными удобствами до Карши, для чего и была прислана с ним карета. Эта карета виднелась тут же, всего в нескольких шагах от наших палаток. Это был обширный, крытый экипаж типа ландо, хорошо поставленный на осях, с прочными рессорами. Экипаж был запряжен 6-ю лошадьми по парно. На трех лошадях сидели форейторы бухарцы, они же были вместе с тем и кучера, так как кучерское место в карете было пусто. По восточным понятиям о достоинстве — не прилично сажать впереди знатной особы простого человека, хотя бы то было в экипаже и дело касалось кучера и управления лошадьми (Не с востока ли перешла и к нам, в наши центры цивилизации, мода на экипажи, с местами для кучеров сзади экипажа.). Во весь кузов кареты, был постлан толстый, эластичный, шелковый матрац; сиденья не было. В экипаже поместились генерал Столетов и полковник Разгонов. Остальные члены ехали верхом. Сзади и с боков посольской группы ехало много конных бухарцев, в халатах всех цветов радуги, ослепительно-белых чалмах; они сидели на горячих лошадях, в большинстве случаев покрытых богатыми, бархатными или парчовыми попонами. Между лошадьми можно было заметить двух, трех благородных туркменских коней. В продолжении дневного перехода до Карши опять пришлось несколько раз останавливаться на заранее приготовленных местах, в приятной тени разноцветных бухарских палаток. На одном из этих привалов миссию встретили самые именитые бухарские сановники, убеленные сединами. Один из них был бек Каршинский.

Верст за 10-ть до Карши, оба берега прихотливо извивающейся реки сплошь усеяны селениями. Сады непрерывной каймой тянутся по обеим берегам ее. Наконец, вдали завиделась более густая [46] масса зелени, с повиснувшим над ней пыльным облаком. Это и был г. Карши (Абсолютная высота гор. Карши, по Шварцу, 820 фут., астрономическое положение, тоже по Шварцу: Северн. широта 38° 52' 13''; долгота от Пулкова 35° 27' 22''.).

Чем более мы приближались к городу, тем более и более увеличивалась толпа окружавших нас бухарцев. Обширная, открытая равнина, подходящая с юго-востока в плотную к самому городу, и по которой мы в это время ехали, — была буквально залита массой разнохарактерного люда, конного и пешего. Работавшие на полях люди оставили свои работы и бежали вслед за нами. Другие, со вскинутой на плечо мотыкой, с раскрытым ртом, во все глаза глядели на «урусов». Узкоглазый, как будто с перекосившейся физиономией, киргиз стоял рядом с рослым, мускулистым узбеком, крупные черты лица которого выражали не меньшее любопытство, чем и лицо его соседа. А вот и с более изящными очертаниями физиономии таджик, приостановив за уши своего навьюченного осла, прижался к стене ближайшей бахчи и также с любопытством вперил свои выразительные глазки на едущую мимо него кавалькаду «урусов-тюрей».

Вот и предместье города. Долго тянется пыльная и узкая улица. Она похожа на необитаемую: ни одного окна нет в этих нескончаемых, однообразных глиняных заборах. Только маленькие калитки, на подобие звериных нор, напоминают путнику, что там, за забором, все же есть жители. В следующих улицах — вместо заборов сплошными рядами потянулись невзрачные лавки. Спертый вонючий воздух сразу нас обдал и заставил почувствовать, что мы находимся в азиатском городе. У лавок и домов были также большие толпы народа. Несколько фанатических, хмурых физиогномий сосредоточенно смотрели вниз, не желая глядеть на «кяфиров» (неверных). Другие же грозно поблескивали из под нависших бровей своими огненными глазами. Но это были только отдельные, единичные личности. Наибольшая же масса народа просто выражала какое-то тупое любопытство.

На углу одной мечети какой-то дивана (Бухарский дервиш, ордена «Накш-бенди».) произвел скандал. [47] Он начал осыпать посольство бранными словами, грозил кулаками и, наконец, возымел было не совсем похвальную мысль — бросить в нас камнями. Но ехавшие впереди «эсаул-баши» уняли буяна, прогнав его теми же самыми палками, которые они так торжественно держали в своих руках. Меня очень поразил этот скандал и я поспешил расспросить, отчего все это произошло. Оказалось, что сначала дивана попросил милостыню, но ему почему-то ее не дали; после этого он и прибег было к убедительному приему, практикующемуся на больших дорогах, с камнем в руке.

Затем, пришлось проехать чрез небольшой крытый базар. Здесь улицы вымощены, но Боже милосердный, — что это за мостовые! — Булыжник да камень просто зря набросаны на дорогу, без какой бы то ни было утрамбовки, вероятно с специальною целью ломать ноги лошадям и шеи всадникам. Карета, в которой ехали генерал и полковник, получала сильные толчки, она прыгала с одной кучи камней на другую; сидевших в ней отбрасывало то в одну, то в другую сторону. Бедные седоки морщились, но продолжали ехать. — Здесь грязь, вонь и смрад от базарных кухонь, расположенных тут же на открытом воздухе, и на которых жарились туземные бифштексы — «кябаб», — достигли высшего предела. Но бледное, как бы с испитыми лицами, население базара повидимому наслаждалось подобными запахами — сидело, стояло, возилось около своих лотков и шкапов. Некоторые из них, во время проезда миссии, вставали с своих мест и кланялись, но многие оставались в излюбленной позе среднеазиатца — на корточках и «ножки калачиком». Лавки здесь расположены без всякого порядка: рядом с фруктовой лавкой помещается шорная; сахар находится на одной полке с ржавыми гвоздями и т. д. Здесь — что ни дом, то лавка. Но посмотрите — многие ли из них могут называться этим именем? Вот у этого кривого, с носом как у совы, лавочника, всего товару на три кокана (Кокан — серебряная местная монета одинаковой стоимости с «теньги», т. е. 20 к.), а у этого продавца плодов всего несколько фунтов урюку, да несколько пригоршень дрянного кишмиша. Какие могут быть барыши [48] от подобной торговли? На что тут жить? — А посмотрите на физиономии торгующих: они высматривают истыми купцами.

Затем мы выехали с базара, повернули налево, прошли несколько десятков шагов по берегу арыка, отененного густыми тутовыми деревьями — и очутились перед широкими воротами назначенного для миссии дома.

Это помещение сохраняло тот же тип постройки, как и в Чиракчи. Оно было только обширнее и чище. Внутренний двор, также огороженный со всех сторон высокими стенами, занят был двумя флигелями. В одном из них, одноэтажном, находилось всего две комнаты, за то они очень обширны. Потолок от пола отстоит по крайней мере аршин на 9-ть. В этом здании, кроме обычных «окон-дверей», был еще и верхний ряд окон, с вырезанными из камня решетками; решетки были обтянуты животным пузырем, который здесь служит вместо стекол. Стены здания чисто выштукатурены и, в некоторых местах, покрыты мелко написанными стихами из персидских поэтов и хронограммами. Потолок состоял из огромного числа очень тонких (не толще одного дюйма) палочек, плотно сложенных одна к другой и составляющих таким образом прочный щит, укрепленный на часто положенных балках. Затем, для устройства кровли туземцы обыкновенно на этот щит кладут так называемые барданы-циновки, очень прочно приготовленные из речного камыша. Циновки кладутся в несколько рядов-ина них насыпается земля. Затем сверху слой земли смазывается саманным тестом (Саманная масса состоит из глины, смешанной с мякиной.) — и крыша готова, настолько прочная, что может с успехом противостоять сильным весенним ливням. — Балки потолка представляли, в данном случае, красивый переплет хорошо выштукатуренный и обведенный по краям золотым бордюром. Кроме того, как балки, так и карнизы, были росписаны живописью, которая состояла исключительно из букетов и цветов. Краски очень живы, а из значительного количества фигур букетов не было даже двух, которые были бы похожи одна на другую. Пол комнат был покрыт коврами и одеялами. Половина комнаты [49] была занята огромным, на скоро сбитым стоном, уставленным обычным достарханом. Впрочем, достархан далеко не весь поместился на столе; скатерть свешивалась со стола и тянулась по полу до конца комнаты. Понятно, что вся она была уставлена блюдами и подносами с разными туземными сластями и деликатесами. Перед этим зданием возвышалась каменная эстрада.

На противоположной стороне двора находилось другое, двухэтажное здание. Резкое отличие его от общего типа туземных домов состояло в том, что окна верхнего этажа выходили на улицу. Под окнами протекал широкий, мутный арык, а по ту сторону арыка, в тени деревьев, собралась значительная толпа туземных зевак и, перешептываясь и перебрасываясь друг с другом замечаниями, упорно занималась созерцанием довольно знакомых уже им гостей — «урусов». Стены комнат двухэтажного здания пестрели также надписями; но тут была все проза и автографы. Вот, напр. одна из них: «2-й уральской сотни сводного казачьего полка Егор Палкин». Далее идет надпись вахмистра Оренбургской 1-й сотни сводного казачьего полка. Все эти надписи точно датированы. Один счел необходимым даже пояснить происхождение этих надписей. Оказалось, что конвой казаков, бывший здесь с Г. Вейнбергом, за несколько дней перед нашим приездом, возымел счастливую мысль — дать знать о своем пребывании здесь своим соотечественникам, если судьба когда либо забросит их сюда. Как видит читатель, надписям этим пришлось ждать своих читателей не долго.

Человек везде один и тот же. Одни и теже чувства живут в людях, повидимому, резко отличающихся друг от друга. Несомненно, что одна и та же мысль, одно и то же чувство водит как рукой знаменитого путешественника, надписывающего свое имя на трудно доступных скалах и утесах Швейцарии, гордого англичанина, вырезывающего свое имя на тысячелетних храмах Индии, — так и рукою малограмотного казака с берегов Яика и Ори...

С обычными церемониями миссия была введена в помещение. Мирахур занял роль метр-д’отеля.

Наши гостеприимные хозяева, однако, скоро сообразили, что [50] необходимо дать своим гостям полный покой. Мирахур спросил генерала о времени представления миссии эмиру, на что и получил ответ, что «это вполне зависит от благоусмотрения эмира». Впрочем генерал прибавил, что миссия очень спешит, а потому не может долго оставаться в Карши. После этого мирахур отправился к эмиру бухарскому для доклада. Около 7-ми часов вечера он снова пришел и объявил, что эмир просит миссию пожаловать к нему на аудиенцию на следующий день утром.

Надо было приготовиться, почиститься, вымыться и т. п. Недельный путь покрыл нас толстым слоем пыли. Тело зудело, чесалось и просило русской бани. Вот тут-то и явилось очень кстати предложение мирахура — посетить здешние городские бани. Предложение было принято, конечно, с удовольствием. Мне было очень интересно осмотреть бухарские бани. — Мирахур отдал тотчас же соответствующие приказания одному из приставленных к нам для услуг караул-бегу (Караул-беги — бухарский чиновник, исполняющий полицейские обязанности.). Через несколько минут все было готово — и мы все вместе отправились в путь.

Между тем солнце уже село, сумерки погрузили в неясный мрак узкие и кривые улицы города, которые теперь представлялись совершенно пустынными: ни одного человека не виднелось на нашем пути. Только несколько бездомных собак надрывались хриплым лаем и бросались с задорным рычанием под ноги лошадей. Но после ближайшего и нельзя сказать чтобы приятного знакомства с лошадиными копытами, они отпрянули подальше, и только издали изливали в жалобном завывании свою, уже не беспричинную теперь, злобу. Долго пришлось нам колесить по разным переулкам, пока мы добрались до бань. Местами воздух был нестерпимо вонюч и гадок, так что дух захватывало в наших непривычных грудях. Наконец из мрака уже совершенно сгустившихся сумерек блеснул слабый красноватый свет. Два жирника освещали незавидный вход в бани — небольшое куполообразное здание. Мы вошли. Все здание бани состояло только из двух [51] неособенно обширных комнат, незатейливость, даже бедность обстановки которых резко бросалась в глаза. Пол устлан простыми грязными «палассами», несколько табуретов было разбросано по комнате. Стены — не оштукатурены, потолок состоял из простых барданов. На известной высоте протянуты были вдоль всей комнаты веревки, а на них сушились разноцветные платки, только что снятые с мывшихся до нас людей. В одном из углов — незатейливый очаг, в другом — огромный, повидимому, никогда не чистившийся, русский самовар. У дверей, ведущих в отделение для мытья, точно статуи, неподвижно стояли 3 или 4 мыльщика. Они были совершенно раздеты; только неизменный платок обхватывал их чресла и спускался спереди до колен.

Хозяин бани встретил своих, нежданных посетителей низкими поклонами, пожатием руки и отрывистым: аман! повторенным им несколько раз каждому из нас. Несколько минут спустя мрачные своды мыльного отделения огласились непривычными звуками чуждой для них русской речи, быть может никогда еще не раздававшейся здесь прежде. Мыльная комната имела такую же непривлекательную наружность, — как и приемная. Яйцеобразный свод, с единственным окном в своем центре, погружен был в смутный полумрак. Освещение состояло из одной только лампады, спускавшейся на шнурке из купола. Свет почти совсем не достигал глубины ниш, высеченных по бокам стен. Там царил полнейший мрак. С непривычки трудно было ориентироваться в этой темноте, но потом — ничего, мы обгляделись.

Мыльщики вступили в свои права. Наслышавшись прежде о восточных банях, понятно, — я ожидал совсем другой обстановки. Но неприглядная действительность, встреченная мною здесь, производила очень резкий контраст с тем, что я слышал. Точно также и от способа мытья я ожидал большого. Но первые же приемы мыльщиков заставили меня отнестись к их искуству более, чем скептично. Посуды в бане почти совсем не было. На полу — надо отдать справедливость строителям бани, единственной вещи удовлетворительно построенной и нагреваемой снизу — валялось несколько деревянных и каменных чашек, около фута в диаметре каждая. Они заменяли здесь тазы. Мыльщик начал с того, что [52] зачерпнул из резервуара, помещенного в одной из боковых ниш, теплой воды и облил ею голову своего клиента. Затем он начал тереть голыми, ненамыленными руками также ненамыленную голову. Если для бритоголовых бухарцев этот способ мытья и уместен, то для человека, обладающего густыми волосами, подобное мытье является совершенно не желательным воспроизведением школьных «вселенских смазей» и «вывертов». Поэтому я поспешил освободить моего патрона от его обязанностей. Он этим, впрочем, не смутился, принес 10 яиц, и разбив их и смешав в общую массу, вылил мне их на голову. Не ожидая подобной проделки — так как до тех пор я и не подозревал такой роли яиц в экономии природы, — я просто обезумел и пришел в сильную ярость, когда липкая масса заклеила мне глаза, нос и угрожала запечатать рот. Услыхав мою распрю с мыльщиком, Заманбек поспешил мне объяснить, что подобный «метод мытья» очень в ходу у среднеазиатских мыльщиков и что «это очень хорошо очищает голову». — Я должен был покориться своей участи, хотя и не был убежден в особенной пользе этого способа мытья. Затем я почувствовал, что мой мыльщик начал как будто скребницей драть мою спину. Оказалось в «метод» мытья входит также способ растирания тела моющегося едва смоченной в воде грубой шерстянной перчаткой. На ней также не было ни грана мыла. Но этим дело еще не кончилось. Надо было испить чашу наслаждений до конца. М. предложил мне попробовать среднеазиатский «massage». Долго мой мыльщик перебирал и мял мои мышцы и кости. Затем он начал вытягивать руки, ноги, все туловище. Суставы хрустели и трещали; но все эти манипуляции были проделаны мыльщиком настолько искусно, что, даже при очень сильных вытяжениях, не ощущалось ни малейшей боли. Заключительным актом «massage’а» долженствовало быть хождение моего банного патрона по всему моему телу: по спине, животу и последующее «рубление» тела. Прочитав предпоследнее слово, читатель прийдет, вероятно, в недоумение. «Рубление! что это такое»? — Вот это что. Мыльщик, начинает быстро ударять ребрами ладони своих рук по телу клиента, направляя удары поперег мышиц; он как будто рубит мышцы поперег своими ладонями. От «хождения» я отказался, [53] но рубление попробовал с удовольствием. Вот каков среднеазиатский massage.

В приемной, по выходе из бани, мы нашли чай уже готовым. Пузатый самовар внушительно шипел и пускал к потолку целые облака пара. Мыльщики и содержатель бани были одарены халатами, что заставило их низко согнуть свои спины, в знак благодарности.

Последняя нотка муэззина прозвучала в ночном, безмолвном воздухе и как то вдруг оборвалась; правоверные призывались перед сном совершить «намаз-хуфтен». В это время мы медленно возвращались домой по совершенно безжизненным улицам. Ночь была так темна, что проводник, караул-беги, счел необходимым идти впереди пешком, освещая путь тусклым, из промаслянной бумаги сделанным, фонарем; луна еще не взошла, но звезды ярко сияли на безоблачном небе. Вот сверкнули два, три скользящих световых луча падающих метеоров. Гулко раздавались удары копыт о небрежно разбросанные по улице камни. Один из казаков напевал тихонько песню. Издали доносился оживленный, хотя и неясный говор других казаков, оставшихся назади. А кругом царила тишина; город точно весь вымер...

На следующее утро (7-го июня), часов около 8-ми, мы все были заняты приготовлениями к аудиэнции, которую должен был дать миссии эмир бухарский. Вскоре приехал и мирахур, сообщивший что «посольству время отправиться к эмиру». Мы поехали верхом, в полной парадной форме; только генерал вместо каски имел на голове обыкновенную белую фуражку. Улицы, по которым мы проезжали, были запружены народом. Огромная толпа шла следом за нами. На повороте к крепости один дервиш, обратившись к нам, сказал какую-то речь. После я узнал, что это было пожелание счастливого пути. Оно было выражено чисто в бухарском вкусе; в русском переводе это выходит довольно энергично, именно: он желал чтоб мы все возвратились от эмира в целости и в добром здоровье. Очевидно, что почтенный кандидат в мусульманские святые применял к нам таковой же масштаб милостей эмира, как и к своим соотечественникам. Действительно, совсем не редкость, особенно в [54] прежние времена, что отправившийся к эмиру бухарец более не возвращался оттуда. Но ведь теперь уже совсем прошла пора: применения такого масштаба милостей эмира бухарского к иностранным гостям, — тем более, что эти гости, в данном случае, были представителями великой державы, силу и великодушие которой эмир, да и весь народ бухарский, имел много случаев испытать и оценить по достоинству.

Перед нами крепость Карши. Высокая (до 5 саж.) глинобитная стена, местами обвалившаяся, охватывает значительное пространство земли. Ворота, через которые мы проехали, обставлены с обеих сторон толстыми, зубчатыми башнями, снабженными бойницами. Толщина стены внизу — до 5-ти сажен. Внутренность крепости занята домами более значительной величины, чем обыкновенные обывательские дома. Некоторые из них построены из жженого кирпича. Два или три дома плохо отделаны мозаикой из разноцветных изразцов. Это — медрессе, мусульманские университеты. Несколько яйцеобразных, полинялых куполов возвышаются над соседними зданиями, — это мечети. Вообще, покуда ничего нет замечательного. Пришлось проехать еще двумя воротами — и мы въехали в цитадель крепости, где жил в данное время эмир. Перед вторыми воротами был выстроен отряд бухарской пехоты; во время проезда миссии он отдал ей честь. Я явственно расслышал команду на русском языке: смирно! на караул! Солдаты, преимущественно киргизы и узбеки, были одеты в короткие красные халаты, которые должны были изображать собою мундиры. На головах у них были высокие мохнатые шапки, а на ногах — высокие кожаные сапоги. Солдаты были вооружены ружьями, заряжающимися с дульной части.

Перед этими воротами мирахур предложил миссии сойти с лошадей и пройти чрез них пешком. Но переводчик персидского языка, он же и истолкователь среднеазиатских «свычаев и обычаев», Назиров, предполагая в этом предложении только неумеренное требование придворного этикета, состоящее в том, чтобы никто не входил в крепость, где живет эмир, на коне а непременно пешком, — отклонил это предложение. Мы проехали, верхом; а мирахур состроил кислую гримасу. Наконец еще одни [55] и уже последние ворота отделяли нас от помещения эмира. Здесь мы спешились, отдали лошадей бухарским джигитам и вошли во двор. Двор был обширный, чисто выложенный плитами из обожженной глины. Почти посредине его — небольшой бассейн, едва наполненный водой. Во всю северную стену квадратного двора тянулось длинное одноэтажное здание. Вся передняя стена здания была пробита многочисленными «окнами-дверями». Крыша здания обыкновенная «саманная». Во внутренние комнаты вели две двери, к которым пристроены 2 неуклюжие, в 3-4 ступени, крыльца. На дворе — ни одного деревца и ни одного живого существа.

Мирахур шел впереди нас, боязливо осматриваясь по сторонам, точно ожидая увидеть что-либо страшное. Мы шли сзади от него, в расстоянии нескольких шагов. Вот он тихонько сказал, чтобы мы остановились, а сам торопливо вошел на крыльцо и пугливо заглянул в дверь. Затем он быстро откинулся от дверей и пошел назад, пятясь задом и, с каждым шагом, низко кланяясь. Вот он подал знак — и мы, один за другим, вошли на крыльцо. Сердце тревожно билось у меня в груди. Жуткое чувство охватывало все мое существо: я в первый еще раз становился так близко к коронованной особе, хотя это был только эмир бухарский. Мысль невольно устремилась в далекое прошлое, когда одного мановения руки этого страшного властителя достаточно было для того, чтобы человек перестал существовать, к какой бы национальности он ни принадлежал. Мы вошли. Посреди обширной залы сидел эмир бухарский, Сеид-Мозафар-эд-дин-хан.

Это довольно тучный, пожилой человек, лет под 60. Черты лица его очень правильны и носят следы бывшей замечательной красоты. Черные глаза проницательно смотрят из под поседевших бровей. Слегка выгнутый нос и борода с проседью дополняют характеристику лица повелителя правоверных Средней Азии. Он сидел в очень простом кресле; одет был более чем скромно. Простая белая чалма на голове, полушелковый, полосатый — темных цветов с зеленым — халат на плечах, желтые сафьянные туфли на ногах — вот и весь костюм эмира. Когда посольство приблизилось к нему, то он слегка привстал, но не сделал ни [56] одного шага на встречу. Сейчас же генерал Столетов обратился (через переводчика) с приветствием к эмиру, а потом представил ему остальных членов посольства отдельно, обозначая специальность каждого. Когда я был, в свою очередь, представлен, то эмир улыбнулся и сказал едва ли не единственную, во все время аудиэнции, длинную фразу: Он выразил удивление, что я так молод, а меяаду тем врач.

— У нас, сказал эмир, врачи обыкновенно люди очень пожилые, часто седобородые.

Он каждому члену посольства подал руку и жестом пригласил всех нас садиться. У стены, напротив кресла эмира, были расставлены семь стульев, видимо домашнего приготовления, покрытых красным сукном. Затем генерал Столетов беседовал с эмиром около ¼ часа. Эмир, по большей части ограничивался односложными фразами — «да», «нет» и т. п. При этом голос его несколько дрожал и звучал как то особенно мягко, а проницательные глаза нервно оглядывали всех членов миссии.

Теперь я имел возможность осмотреться. Аудиэнц-зала эмира совсем не блистала ни роскошью, ни красотой, ни убранством. Это была просто большая комната, сажень 10 в длину и до 5 — в ширину. Исключая кресла, на котором сидел эмир, и 7-ми стульев, занятых членами миссии, в ней не было никакой другой мебели. Голые, чисто выштукатуренные стены блистали отсутствием каких бы то ни было украшений. Пол был устлан простыми, хотя и огромной величины, паласами. Весь пол покрывался только двумя такими коврами. — Потолок был лишен даже и тех незатейливых украшений, которые замечались в нашем помещении. Обстановка помещения эмира, как видит читатель, совсем была незавидная и весьма мало говорящая о восточной пышности среднеазиатских потентатов, — той пышности, которая послужила предметом восторженных описаний немногих европейцев и целой плеяды персидских писателей. Потом, впрочем, мы узнали, что эмир принимал нас в мечети, так как в Карши дворца, специально выстроенного для него, нет.

Вскоре мы откланялись эмиру. До самой двери всем нам пришлось идти задом, т. е. оборотясь лицом к эмиру, который провожал нас взглядом. [57]

Когда мы вышли от эмира, то Каршинский бек пригласил нас к себе. Он помещался в соседнем здании, еще более незавидном, чем то, в котором нас принимал эмир.

Бек рассыпался в любезностях и усердно начал угощать нас всем, что только он имел. Генерал через несколько минут опять отправился к эмиру. На этот раз его сопровождал только переводчик Н. Отсутствие генерала продолжалось около 20 минут. — Тем временем мы очень оживленно беседовали с нашими гостеприимными хозяевами. Бек расспрашивал нас о том, что делается в Ташкенте и Самарканде, зачем и куда идут наши войска; он рассказывал также о недавнем пребывании здесь г. Вейнберга и о разных других событиях. Между тем возвратился генерал. Вслед за ним пришел и неизменный, подобно тени везде за нами следовавший, мирахур. За ним шла целая вереница прислужников, которые несли подносы и узлы с различными подарками; этими подарками изволил одарить миссию эмир бухарский. Тут были, главным образом, разнообразные халаты, куски бархата, куски шелковой материи, пояса украшенные золотыми и серебрянными, осыпанными бирюзой, бляхами, халаты из каракульских мерлушек, нежных как древнее колхидское руно и проч. Потом мимо окон другие прислужники провели семь лошадей, покрытых парчовыми, шитыми золотом попонами. Уздечки на конях были оправлены в серебро и украшены бирюзой. Бек каршинский, в свою очередь, также подарил миссии много различных предметов и вещей в том же роде.

Отправляясь обратно домой, мы сели на подаренных лошадей и ехали таким образом через весь город до нашего помещения, с трудом пробираясь через многолюдную толпу, наполнявшую все улицы, по которым должна была следовать миссия. Духота была страшная; пот лил ручьями с лица каждого из нас. Понятно, что лишь только мы приехали в свое помещение, как сейчас же сбросили с себя долой совсем не по сезону теплые мундиры, и облеклись в более легкие белые кителя, без которых здесь, в Средней Азии, военному люду было бы совсем плохо.

Мне кажется, что мирахур имел запасную пару ног. Не успели мы переодеться, как он уже был опять у нас. Он передал [58] генералу Столетову добрые пожелания эмира и выражение великого удовольствия, вынесенного повелителем Бухары из аудиэнции. К этому он прибавил, что для увеселения своих дорогих гостей эмир прислал придворных актеров, певцов, плясунов и «иных художников». Поэтому он, мирахур, просил генерала разрешить всем этим людям войти и показать свое искуство. Но генерал отказал ему в этой просьбе.

— К чему это? — ведь мы приехали не ради забавы, а по делу, отвечал он.

Так и не пришлось посмотреть туземных актеров и «иных художников». А между тем мне очень хотелось посмотреть одну вещь, о которой существуют два противоречащие одно другому мнения. Это — пляска бачей. Я знаю людей, которые восторгаются этими танцами; другие же, напротив, сводят их к безобразным кривляньям. Певцы и музыканты также очень интересовали меня. Но и в этом желании я должен был отказать себе. За то из окон флигеля, в котором я поместился, видна была разношерстная толпа народа, обступившая со всех сторон фокусника, выделывавшего разные штуки. Несколько серебряных монет, брошенных ему мною из окна, привлекли сюда вожака медведя с козой; вскоре к ним присоединился индеец с мартышкой. Через несколько минут приплелся сюда же вчерашний дивана — и они все, наперерыв друг перед другом, старались овладеть вниманием зрителей-гостей, свесивших головы из окон верхнего этажа здания. Медведь, положим, не показывал обычное у нас, — «как малые ребята горох воруют», но за то изображал весьма удачно, судя по задушевному смеху толпы, сопровождавшему различные штуки мишеньки, — пьяного, шатающего туземца и сартянку, смотрящуюся в зеркало; он подражал работе при навьючке и развьючивании животных, плясал вместе с козой и боролся с своим вожаком-хозяином. Обезьяна прыгала по шесту, а затем повисла на ближайших ветвях тутового дерева, гибкие ветви которого тянулись через широкий арык и почти достигали наших окон. Потом она забралась на самую вершину дерева и ни за что не хотела слезть оттуда, что заставило ее хозяина взобраться на дерево, для пущего комизма упасть с него в арык, и проделать несколько других [59] ухваток, по ловкости и остроумию не много отличавшихся от проделок соседа — мишеньки, но совершенно достаточных, чтобы вызвать оживленную веселость в окружавшей его нетребовательной туземной публике. Дивана, после нескольких кривляний и борьбы с оборванным нищим, упал на землю, носом вниз, и приказал себя засыпать землею. Окружающие его зеваки, преимущественно уличные мальчишки, тотчас принялись за дело — и скоро дивана исчез под мягким слоем арычного песка и ила. Уже нельзя было различить под грудой песка очертаний человеческого тела, а мальчишки продолжали его все засыпать. Несколько минут лежал дивана под песком. Ребятишки прекратили свою работу, равнодушно смотрели и ждали, что из этого выйдет. Куча недвигалась. Я не знаю чем бы все это кончилось, если бы некоторые из присутствовавших туземцев не вмешались в эту шутку. Они сдвинули, вместе с кучей земли, дивану в арык. Проплыв две, три сажени в воде, он, при общем смехе толпы, выбрел на берег. Несколько белых монет, выброшенных нами из окна, были ему наградой за его потеху.

Между тем время было уже за полдень. Жара была так сильна, как еще ни в один из предыдущих дней. В тени разбитой на дворе палатки, в которой поместился полковник Разгонов в 1 час дня t° достигла 42,6°C. — В ней можно было выпариться, как в паровой бане, но полковник — ничего, жил и даже не жаловался.

На завтра было назначено выступление из Карши. Направление пути было выбрано на Гюзар, Ширабад и Чушка-Гюзар, на Аму-Дарье. Путь этот на большем, своем протяжении пролегает горами. Надо было, поэтому, приготовиться к нему; необходимо было взять с собою в запас подков, веревок, кошем и т. п. За всем этим были посланы джигиты на местный базар. На расходы им даны были русские серебряные деньги. Но оказалось, что наши 20 копеечные монеты идут здесь только по 15 коп. — «Урус теньга — яман теньга», (русская теньга — худая теньга) говорили туземцы. Они были конечно правы. Бухарское разменное серебро заключает в себе очень незначительную примесь лигатуры, между тем как наше разменное серебро содержит 52 части [60] лигатуры. Бухарцы очень скоро это узнали и оценили нашу монету по достоинству. А наши кредитные билеты здесь совсем не имеют сбыта.

Часов в 5-ть дня мы были удивлены появлением на нашем дворе какой-то странной фигуры, одетой в европейский костюм. Это был старик, лет под 50, а может быть и больше. На его тощие плечи был натянут очень потертый, черного сукна, фрак; на голове — черная поярковая, сильно помятая, шляпа. Он прошел прямо к генералу и долго с ним о чем-то беседовал. Разговор их происходил на французском языке, — что привело нас в еще большее недоумение. Когда он вышел от генерала, то мы узнали, что это — авантюрист, некто Филипп, француз по национальности. Несколько лет тому назад, он приехал в Ташкент, а отсюда — в Самарканд, показывая различные эквилибристические фокусы. Потом он пробрался в Бухару и в данное время состоял первым актером в придворной труппе Его высокостепенства, эмира бухарского. Кажется, бедный старик рад был бы возвратиться на родину, но не мог этого исполнить вследствие безденежья. Бедный, несчастный старик! как должно быть тебе тяжело жить среди этих дикарей, вспоминая о своей прекрасной Франции! И в такие годы!.. у порога могилы!... Начальник миссии говорил потом, что Филипп отчасти забыл свой родной язык. Я не знаю, помог ли каким либо образом генерал этому, по истине достойному сострадания, человеку. Его мы больше не видали.

Вечер этого дня был посвящен писанию писем в Туркестанский край и Европейскую Россию. Генерал писал донесения Туркестанскому Генерал-Губернатору. [61]

ГЛАВА III.

Карши. — Аму-Дарья.

От Карши до Гюзара. — Характер степи. — Эпизод с Гюзарским беком. — Гюзарский еврей. — Горный путь от Гюзара до Шир-абада. — «Железные ворота». — Дневка в Сер-абе. — Джемадар-тюря. — Город Шир-абад. — Моя врачебная практика. — Приезд авганского посланца с письмом. — Путь от Шир-абада до Чушка-Гюзара. — Перипетии переправы миссии через Аму-Дарью.

На следующий день, 8-го июня, около 5-ти часов по полудни, мы выехали из Карши. От этого города до Гюзара считают около 50 верст пути по прямой дороге. Генерал решил пройти это расстояние в одни сутки, так что половину пути нужно было сделать вечером этого дня, а другую половину на следующее утро. На перепутье, в небольшом кишлаке Янги-кенте, предположено было сделать небольшой отдых.

Перед выездом из Карши я велел оседлать себе коня только что подаренного эмиром. Это был огромный аргамак, рыжей масти и свирепого вида. Меня прельстил исполинский рост и я думал найти у него крупный шаг. Но уже через несколько минут езды, я должен был разочароваться в своем подарке: шаг у него был совсем незавидный. Кроме того, он имел не совсем похвальное поползновение схватить за гриву или ударить задом то ту, то другую лошадь ехавших со мной соседей. Много мне пришлось употребить хлопот и зоркости, чтобы вовремя удержать коня от его совсем непозволительных шалостей. Наконец я не выдержал, решил пересесть на другого. Для этого мне пришлось остановиться и дождаться оставшихся, по обыкновению, назади вьючных и заводных лошадей.

Возле самой дороги протекает здесь широкий «Бинг-арык», канал, отведенный из Кашка-Дарьи за многие версты выше этого места, с целию орошения местных полей. Я сел на берег капала, высоким бруствером подымавшийся над уровнем воды, и стал [62] дожидаться. Скажу кстати, что вообще все оросительные каналы характеризуются здесь очень высокими берегами. Издали виден только довольно высокий вал, и вы совсем не подозреваете, что этот вал есть ничто иное как арык. Когда вы уже совсем подъедете к этому валу, то и тогда замечаете в глубине русла лишь слабую полоску воды. Такой вид имеют местные оросительные каналы потому, что вода в них имеет очень низкий уровень. Среднеазиатские реки и речки содержат огромное количество твердого осадка, взвешенного в воде и увлекаемого ими механически. Поэтому русла арыков быстро мелеют и современен, вследствие возвышения дна канала, совсем становятся неспособными проводить воду в данном направлении. Вследствие такого засорения необходимо их часто чистить, т. е. вырывать ежегодно, или время от времени, слой земли, нанесенный в русло арыка. Эта земля складывается по обе стороны канавы и образует со временем очень высокие валы, которые, в свою очередь, немало затрудняют орошение прилегающих к ним полей. Можно-конечно до известной степени-судить о давности оросительной канавы по ее берегам; чем выше и толще валы, окаймляющие русло арыка, тем он старше.

Заходящее солнце уже заливало пурпуром необъятную степь, плоскую в этом месте, как доска, когда я, переседлав лошадь, пустился в карьер догонять миссию, далеко, тем временем, ушедшую вперед. Скоро остались назади тихо плетущиеся вьюки, гуськом вытянувшиеся вдоль дороги; только отрывочный говор лаучей еще долго доносился до моих ушей, да гнусливая, под нос напеваемая, песня казака-уральца давала знать, что в степи есть и еще кто-то кроме меня. Я догнал миссию уже тогда, когда солнце, бросив последний пук расходящихся лучей, погрузилось в вечерний туман, постепенно завладевавший горизонтом.

Вскоре сделалось так темно, что пришлось ехать чуть не ощупью. Дорога была очень изрыта, и лошади часто спотыкались. Ночь принесла с собой неприятную свежесть, какая обыкновенно сменяет дневной зной в местностях открытых, степных. Ехать в одном кителе стало очень неприятно. Понятно, что всем захотелось приехать на ночлег поскорее. Тем не менее, пришлось еще много часов продремать в седле, пока мы не услыхали звонкий лай, [63] далеко разносившийся по степи — первый и наиболее верный признак близости селения. Вскоре, при повороте из-за оплечья небольшого кургана, сверкнула световая мигающая точка, на которую и взяли направление наши довольно таки утомившиеся кони. Перед нами был кишлак Янги-кент (Высота его над уровнем моря 1,150 ф. по Шварцу.). Недалеко от кишлака нас встретил местный аксакал, быстро соскочивший с седла при нашем приближении, и бросившийся пожимать всем нам руки, подпрыгивая при этом к седлу каждого всадника и стараясь в темноте поймать его руки.

Нас принял в свои объятия небольшой, пыльный караван-сарай, с раскинутыми посреди его двора ветхими юртами. Очень вкусной показалась мне теперь, после длинного перехода, туземная незатейливая стряпня. За ужинном между топографом и генералом возник разговор на тему о неудобстве ведения маршрута ночью, но не смотря на то, что разговор принял довольно острый характер, я не дослушал его до конца; сон — могучий сон усталости — быстро овладел мною.

Не знаю долго ли я спал — только вдруг я почувствовал, что меня толкают. Открываю глаза и вижу, что в кибитке уже никого нет; только мой деньщик собирает вещи, объясняя мне, что все уже сели на лошадей, и что мой конь меня ожидает совсем уже готовый. А между тем солнце еще не золотило отдаленного востока. За то «розоперстая вестница утра, Эос», посылала земле свой утренний привет. Лбы охотно отказался от воздушного поцелуя прекрасной греческой богини взамен нескольких часов сна, но... заскрипели ворота, — повернулись на своих, никогда не мазавшихся салом, петлях и пропустили длинную вереницу гуськом следовавших друг за другом всадников, в том числе и меня.

Опять в путь дорогу! Опять та же голая степь мозолит глаза.

Но вот горы, видневшиеся на востоке до сих пор только в неясных, общих очертаниях, стали мало по малу, с каждым шагом вперед, приобретать более и более рельефный вид. Слева появилась небольшая степная речка, с очень обрывистыми берегами, широким руслом и тонким слоем воды в нем. Опять [64] потянулись, и справа и слева, высокие курганы и развалины древних построек. Из за них выглядывали две-три жалкие деревушки, с чахлыми деревцами в садах. Несколько оросительных канав снова пересекли дорогу — и наконец вдали, почти у самых гор, завиделся город, изобилующий зеленью, как и всякий другой туземный город. — Здешние города — это в полном смысле слова зеленеющие оазисы, разбросанные по пустыне. Тем не менее и эта пустыня носит в себе неистощимые зародыши жизни, которая могла бы развиться во всем ее могуществе и разнообразии форм, еслибы только было... достаточно воды. Здешняя почва, сама по себе, не оставляет желать ничего лучшего. Это так называемый лёс, едва ли не самая благодарная из всех плодородных почв. Но, нет воды — и нет жизни; без воды и эта богатая почва — мертва.

Вскоре, перейдя в брод мелкую речонку, мы вступили в город Гюзар (Город Гюзар имеет абсолютную высоту в 1310 фут., астрономическое определение: 38° 36' 18'' сев. шир. и 35° 53' 15'' вост. долготы от Пулкова (по Шварцу).). В одном из садов, под сенью карагачей, были разбиты пестрые бухарские палатки, которыми мы и не замедлили воспользоваться.

Я расположился было записать в дневник те немногие впечатления, вынесенные мною из только что сделанной ночной поездки от одного степного города до другого, но недосланные часы ночи, усталость и приятный свежий ветерок, так мягко шумевший листвою карагачей — сделали свое дело: через несколько минут я мог быть причислен к сонму праведников, если только во сне, как гласит народная пословица, человек находится в состоянии непогрешимости.

Мирахур (не Рахмет-Улла, который угощал нас в Карши, а другой, — мирахур местного бека) по обыкновению вступил в свои права гостеприимного хозяина. Но генерал потребовал от него, чтобы бек Акрэм-хан (Старший после Катты-тюря, бежавшего в 1868 г., из Бухары, вследствие возмущения против отца и укрывавшегося в данное время в Авганистане.), — один из сыновей эмира бухарского, [65] принял на себя роль хозяина, а для этого явился бы в наше помещение. Мирахур был видимо смущен подобным требованием, и незная что на это ответить, наудачу сказал, что бек болен и, вследствие этого, не может посетить посольство. Но генерал не поверил наскоро придуманному предлогу и настаивал на своем желании. После этого мирахур отправился к беку.

Часа через два он возвратился к нам и привез тот же ответ, какой дал и прежде. Вследствие этого генерал сильно рассердился; он грозил написать эмиру, что в Гюзаре его приняли не как следует. Не поверив в болезнь бека, генерал послал к нему Назирова с целию узнать, действительно болен бек, или нет. Н. отправился и через несколько минут привез известие, что бек, повидимому, здоров и обещал приехать. На это заявление мирахур тотчас же заметил, что у бека «ришта» (Ришта (filaria medinensis) — очень распространенная местная паразитная болезнь. Она имеет еще и другие названия, как напр., гвинейский червь, мединский червь. Эта болезнь была известна в Средней Азии еще во времена процветания здесь арабской медицинской школы.), и что по наружному виду нельзя судить о его болезни.

Вскоре после этого послышались знакомые уже мне вопли, которые здесь всегда сопровождают проезд особы царского рода, — и бек въехал в сад. Его заботливо сняли с седла и он, прихрамывая, поднялся в палатку при содействии сопровождавших его сановников. Генерал, тем временем только что ушедший в нарочно поставленную для этого случая отдельную палатку, был тотчас уведомлен о прибытии бека. Он вышел оттуда со строгим лицом. Поздоровавшись с беком, он сухо пригласил его садиться. Бек — слабый мужчина лет под 30, безбородый, с идиотским выражением в карих глазах — молча опустился на пододвинутую ему табуретку. После этого генерал обратился к беку с следующею речью (он говорил по турецки сам, почти без помощи переводчика).

— Так между добрыми соседями не делается, обратился генерал к беку. — Ваш отец, Джонаб-и-Али (Джонаб-и-Али — в русск. перев. значит высокий господин; как титул это название соответствует выражению: Ваше Высочество; но администрация Русского Туркестана, насколько мне известно, всегда придавала этому титулу только значение Его Высокостепенства.), воздал должное [66] почтение Русскому посольству, которое Бухара имеет счастие видеть на своей земле, а вы не хотели посетить нас!.. Вы бы должны были это сделать, как гостеприимный хозяин... Я уже решился было о вашем поступке написать вашему отцу, эмиру, а ведь он не замедлил бы учинить за это примерное наказание (генерал употребил при этом слово «чубук» — палка).

Глаза бека при последней фразе загорелись каким-то диким огнем; он сосредоточенно смотрел на одну точку. Окружавшие его придворные тоже сосредоточенно молчали, насупив брови. Мирахур сидел точно на иголках, не смея поднять глаз и пошевельнуть каким либо членом. Минута была тяжелая и опасная. Произнеси бек одно слово, подай лишь знак — и... ножи его свиты, рукоятки которых в этот момент судорожно сжимала не одна пара рук, окрасились бы в русской крови. Это было большое испытание для бека. И оно было очень тяжело для него...

Робким, плаксивым голосом, точно нищий, вымаливающий на базарном перекрестке себе милостыню, начал мирахур извиняться за бека: «Тюря-джан болен... он и не думал оскорбить русское посольство... напрасно генерал гневаться изволит... зачем писать Хазрету» (т. е. эмиру)? и т.п. — Генерал продолжал и еще некоторое время говорить в том же тоне, но мало по малу речь его смягчалась и он закончил ее словами, что «теперь, когда бек приехал, — он забудет все, и что теперь между ним и беком может быть только дружба».

Бек сидел точно в воду опущенный. Мирахур как будто слегка повеселел.

После извинения мирахура генерал сказал, что более не сердится и велел принести несколько почетных халатов. Самый лучший из них он поручил переводчику Назирову надеть на бека. Бек не надел однако халата, а только принял его и сейчас же передал махрам-баши. Казалось бы, что теперь беку можно было откланяться и уехать восвояси. Но судьба видно хотела, на этот раз, переполнить для него чашу испытаний. — После этого генерал [67] предложил беку чаю. Отказаться от предложения, по азиатским обычаям гостеприимства, нельзя было. Сейчас же махрам-баши потребовал от одного из прислужников чайную чашку принца. Когда она была налита чаем, то сам махрам-баши подал ее своему господину, став при этом на колени. Исполняя этот обычай, он точно желал особенно оттенить свою преданность и уважение к беку, и продолжал стоять на коленях во все время пока бек пил чай. — Не сладок, вероятно, показался «чай-ширин» бедному беку. Впрочем, я готов пари держать, что он не мог бы потом сказать: с сахаром был чай, или без сахара, — так, вероятно, мало думал он в это время о чае. Под конец визита генерал пробовал уже шутить, но гости, за исключением мирахура, сохраняли свои деревянные физиономии. Вскоре бек поднялся с места, пожал генералу руку и, опираясь на руки приближенных, добрался до своей лошади, на которую и был посажен предупредительными руками своей свиты.

Через несколько минут бек прислал миссии обычные подарки.

— Я так и думал, говорил потом топограф, которого мы почему-то прозвали фотографом, — что вот, вот блеснут ножи и кривые сабли, когда генерал делал выговор Тюря-джану...

— А я в это время думал удрать из палатки, шутил Малевинский.

— Ну, ведь они трусы! — заметил генерал.

— Да, дело вышло бы тогда скверное, философски заметил полковник.

Тем все дело и кончилось.

Генерал решил выступить из города часа в 4 пополудни, а ночевать в Куш-луше, кишлаке, отстоящем от Гюзара верст на 20-ть. Теперь путь предстоял по горам почти вплоть до самой Аму.

Среди бухарской челяди, прислуживавшей нам здесь, резко выделялся один человек. Длинные пейсы, развевавшиеся на висках, сразу определяли его национальность. С пейсами весьма хорошо гармонировал этот типичный нос, как у хищной птицы, — нос, который можно было бы с таким же правом обособить в [68] отдельный вид, как греческие и римские носы, и назвать его просто — еврейским. Этот человек был первый еврей, которого я встретил в бухарском ханстве. Он был одет в такой же костюм, как и туземцы, только на голове у него была низкая, неуклюжая баранья шапка, вместо обычной чалмы среднеазиатца-мусульманина. По бухарским законам «неверным» воспрещено ношение чалмы. Только «сыны ислама» могут обвивать ею свое чело.

Жид был такой же юркий, как и вся его собратия, рассеянная «по лицу земли». Засаленные полы его халата быстро развевались от ветра, когда он торопливо бежал, исполняя какое либо поручение. Спустя несколько времени после приезда миссии, он осмелился войти к нам в палатку, помогая бухарской прислуге в исполнении различных дел; через несколько минут он принес какое то кушанье. При этом он сказал довольно чисто по русски: здравствуй! — Далее оказалось, — что он состоит у бека чем-то вроде управляющего или ключника, и умно пользуется своим положением, извлекая для себя все возможные выгоды. Туземцы говорили, что он нажил таким образом порядочное состояние.

В Гюзаре живет несколько десятков еврейских семейств. Они занимают отдельный квартал, а на базаре — отдельную улицу. Здесь они не только народ торговый, но и ремесленники. Никто лучше их не умеет красить материи; они пекут лучший хлеб в городе. Повидимому евреи составляют здесь полезное население.

Генерал разговорился с этим евреем. Он расспрашивал оригинального фактотума бека о разных вещах, между прочим об авганцах, и наконец задал этому бухарскому жиду даже вопрос такой важности: примут ли авганцы русскую миссию, или нет? — На этот вопрос еврей совершенно развязно отвечал, что «конечно примут, ибо эти авганцы — паршивый народ; они очень обрадуются, узнав, что великое Русское государство посылает к ним своих послов». Потом еврей распространился о том, какие «собаки» и «разбойники» эти авганцы, как они жадны, ленивы и грубы; вообще он не скупился на совсем нелестные эпитеты для наших соседей и будущих союзников. Несомненно, что он имел [69] причины так поносить своих «названных братьев» (Авганцы производят себя от уведенных Салманассаром в плен 10-ти колен израилевых.). Известно, что авганцы — заклятые враги евреев; никого так глубоко они не презирают, как евреев.

Генерал, по окончании разговора с евреем, велел подарить ему халат. Глаза еврея заблистали от радости и он, потряхивая пейсами и прижав руки к желудку, отвесил генералу несколько низких поклонов.

Затем, опять в седло и — марш по пыльной дороге! Город с садами скоро остался назади. Мы постепенно поднимались на гору. Спустя некоторое время дорога, достигнув вершины горы и перегнувшись в ее седловине, начала опять спускаться вниз. Теперь гора совсем закрыла собой город. Впереди возвышаются каменные холмы, без всякого признака жизни, растительности. На право шумно ревет река, только что вырвавшаяся здесь из гор на свободу. На противоположном берегу реки бродит разбросавшееся стадо овец. Вот и все. Виды мало приковывали к себе мое внимание. Поневоле приходилось глядеть «промеж ушей лошади» (Одно из классических правил правильной кавалерийской езды (?).), да думать свою, чисто механическую, думу. И каких только пустяков не передумаешь в это время, монотонно покачиваясь в седле, когда глаза ничем не заняты! Процесс мысли совершается как-то автоматично, точно заведенная машина; в это время он не очень то стесняется законами ассоциации представлений. Иногда, очнувшись от такого мыслительного забытья, если можно так выразиться, долго ищешь связи между обрывками суждений, удержанными в памяти, понятно, чисто механически — и, часто, так и не находишь того моста, по которому проходят иногда столь противоположные представления. Людям, незнакомым с нескончаемой верховой ездой изо дня в день, только что описанное состояние мыслительного процесса, по всей вероятности, покажется непонятным. Но оно будет понятно всякому, знакомому с чисто механической работой — будет ли это вязанье чулок, строганье досок или работа аршином за прилавком. Эти люди знают, как иногда им приходится ловить себя на какой нибудь мысли, спрашивая себя: «что [70] это? о чем это я теперь думаю? ведь я только что хотел решить такой-то вопрос, а ведь то, что я теперь думаю, как будто совсем не вяжется с предыдущим?»Человек до известной степени привыкший анализировать свои мысли, непременно захочет при этом проследить связь между представлениями, и часто находит поразительные скачки в области ассоциации. Мне самому иногда приходилось от души хохотать над собой, при отыскании некоторых таких скачков. Если потом захочешь узнать — каков в данном случае результат дум, то затруднишься сказать его. Поэтому совершенно понятны ответы лиц, застигнутых в момент подобного механического мышления вопросом: о чем они думают? — что они «ни о чем не думают». Совершенно верно! Ибо нельзя же думой назвать чисто механическую рефлексию. Если же вопрошающий продолжает настаивать на своем вопросе, то вопрошаемый только после известного усилия, — напряжения воспоминания, сможет сказать предмет своих дум. Но в это-то время, он уже действительно думает, т. е. вполне сознательно относится к мыслительному процессу.

Вот в такое-то состояние я теперь и погрузился. Изредка лишь я выходил из него. Это — когда лошадь спотыкалась, или приходилось ехать над самой рекой, по обрывистому берегу. Две, три смело вздымающиеся скалы также только на несколько минут овладевали моим вниманием.

Солнце уже давно скрылось где-то за горами; вечерние тени сгущались все более и более; ночная мгла уже охватила всю неширокую долину речки, — когда мы доехали до места ночлега. Вот и Куш-луш (Куш-луш по русски значит — слияние, соединение; здесь соединяются в один поток две горные речки.). Несколько закоптелых юрт разбито на лугу у самого берега речки. Невдалеке от них слабо мерцает пламя едва тлеющего костра. Вслед за нами подтянулись и вьюки.

На следующий день, рано утром, вьюки гуськом, медленно ползли уже по крутой тропинке в гору, когда и мы снялись с места. Опять пришлось перейти речку в брод. Она была в этом месте так глубока, что явилось опасение — не подмокли ли вьючные ящики. А в [71] других местах лошади могли переходить реку только вплавь. Медленно, с частыми остановками, взбирались мы в гору. На самой вершине подъема, образовавшей горбину невысокого перевала, острием торчала гранитная полоса, образуя, в буквальном смысле слова, «гребень» горы. Отсюда открывался довольно обширный вид на окружающую местность. На далеком востоке и севере синева гор венчалась яркой полосой вечных снегов, широкой пеленой покрывавших горные массы. На западе открывалась безбрежная, как океан, уходящая вдаль степь. У самых же ног растилалось море холмов, как бы каменных волн, то мягко округленных, то резко возвышавших свои острые ребра и гребни... Я в первый еще раз созерцал настоящий горный ландшафт. Понятно, что эта картина произвела на меня сильное впечатление. Я жадно вдыхал, полной грудью, свежий, чистый, живительный горный воздух.

Несколько минут спустя, наша кавалькада также тихо спускалась в неглубокую долину, местами зеленевшую посевами хлебов. Вот с нами поравнялось целое стадо ослов; они усердно тащили на своих крепких хребтах по два толстых арчевых кола. Погонщики их равнодушно посмотрели на нас, перебросились несколькими словами с нашими лаучами — и продолжали свое монотонное шествие.

Пробираясь берегом все той же речки, которая теперь значительно сузилась, мы дошли до эфектного ущелья «Ак-даган» (В русском переводе значит «белый проход».). Это ущелье находится в поперечном к оси реки, мощном известковом кряже. Речка буквально пробуравила этот кряж; обе стороны ущелья отвесно падают к самой воде и, в нижней своей части, гладко отшлифованы рекой. Стены возвышаются по обеим сторонам ущелья сажен на 20.

Затем, следуя все параллельно руслу речки, теперь ставшей уже ручьем, мы достигли ее истоков при деревне Чашма-и-Хафизан. Дорога во весь переход была безлесна. Только в одном месте мы прошли мимо одинокой исполинской арчи. От этой арчи и самое урочище получило название «Екь арча» (Высота Екь-арчи над уровнем океана 3,150 фут. по Шварцу.), что в русском [72] переводе значит: одна арча. Рядом с, арчей возвышался шест с тряпками — знак, что здесь находится могила какого-то мусульманского святого. Нетрудно было понять, почему уцелела эта единственная арча, между тем как кругом не было ни одного деревца: дерево это посвящено тому святому, кости которого покоятся в его корнях. Это обстоятельство охраняло дерево от порубки лучше, чем всевозможные приказы начальства. Среднеазиатцы вообще любят приписывать старым, величественным деревьям какое либо особенное значение. Непременно окажется, если вы дадите себе труд спросить об этом, что оно или посажено руками святого, или было ему полезно своей тенью. Отсюда и происходит почитание больших деревьев. Очень может быть, что тут сказалась инстинктивная забота воспрепятствовать полному истреблению лесов. Но еще вероятнее, что в данном случае сказывается стремление не только азиатцев, но и вообще всего человечества — придавать особые значения предметам, наиболее выдающимся из ряда других. Если это так, то подобное явление, мне кажется, можно признать как остаток древнего фетишизма. — Чашма-и-Хафизан (Высота Чашма-и-хафизан над уровнен океана 3,540 фут. по Шварцу.) — небольшая деревушка, приютившаяся у подножия гор, вздымающихся с востока от нее отвесной стеной в несколько сот фут. Здесь мы ночевали.

На следующий день, 11-го июня, холод заставил нас встать еще раньше, чем это предполагалось: t° в 5 часов утра, в тени палатки, достигала только 12°C. Сверх кителей пришлось надеть пальто. В этот день мы перевалили через невысокий перевал Ак-раббат и проехали знаменитым ущельем. В древности это ущелье называлось «Железными воротами» (Высота «Железных ворот» над уровнем моря: западный конец ущелья 3,740 ф. восточный — 3,540 ф. по Шварцу.). Еслибы в нем и не было поставлено массивных железных ворот, о которых рассказывает знаменитый китайский путешественник 7-го века по Р. Хр., Сюань-Цань, то и тогда название имело бы смысл. Мрачные, черные скалы ущелья, отвесно вздымающиеся на десятки сажен, походят на гигантские железные вереи ворот. Тем не менее, в настоящее время это ущелье у туземцев зовется «Бузголе-хана», т. е. [73] в переводе с персидского — «козий дом». Я не мог добиться от туземцев более или менее правдоподобного объяснения такого названия ущелья. Длина ущелья равняется почти двум верстам; оно представляет собою буквально трещину в поперечном гранитном хребте гор. Впрочем, гранит образует преимущественно низший слой горного разреза; верхние же слои состоят из пластов сланца. Ущелье местами суживается до 5 шагов ширины и нигде не превосходит 30. Дорога крайне затруднительна, вследствие огромных камней, обвалившихся со стен ущелья и загромождающих его. Тем не менее в 1875 г. бухарцы ухитрились провезти по этой дороге тяжёлую артиллерию в Гиссар. Весной, во время таяния снегов, по ущелью несется яростный горный поток, и тогда сообщения по нему нет; тогда обходят ущелье вправо, через невысокий перевал.

Интересно описание этого ущелья, сделанное известным китайским путешественником Сюань-Цанемь, который, кажется, первый по времени, описал его. После трехдневного пути по этим горам (Сюань-Цань ехал из Кеша (Шахрисябся) в долину Аму, в Тохарское царство.) в югозападном направлении путешественник вошел в проход, называемый «Железными воротами». «Это теснина», говорит он, «между двух гор, которые поднимаются параллельно, справа и слева, до изумительной высоты. Разделяет их только тропинка, чрезвычайно узкая и крутая. Две горы образуют с двух сторон громадные стены, цвета железа. Проход запирается створчатыми воротами, обитыми железом и к воротам привязано множество колоколов. От этого обстоятельства, равно как и от трудности и силы прохода, он и получил свое название» (Юль. Очерк географии и истории верховьев Аму-Дарьи, перевела О. Федченко, 1873 г. стр. 17.).

Из этого описания видно, что дно ущелья уже в исторические времена было гораздо выше, чем теперь (тропинка крутая). За неимением другого стока для весенних вод из долины, расположенной выше ущелья, они должны были в ней скопляться. Таким образом перед ущельем должно было образоваться озеро. Мне кажется, что котловина, из которой ведет это ущелье, еще и теперь носит характер бывшего озера; дно этой котловины состоит из [74] наносной земли. На дне котловины рассеяны в беспорядке огромные камни. Это предположение имеет некоторую долю вероятия, но... тот же Сюань-Цань ничего не говорит об озере. Теперь ущелье, правда, все еще очень узко и представляется узкой тропой, но не только не идет круто, но почти горизонтально, с легкими понижениями и повышениями. 1200 слишком лет, протекших со времени Сюань-Цаня до нашего, сильно изменили физиономию ущелья, и горный поток сделал свое дело, смыв даже и малейший намек на перевал в этом ущелье (Впрочем в переводе Сюань-Цаневых мемуаров у St. Julien’а вот как описывается это ущелье: «on appelle ainsi (les Portes de fer) les gorges de deux montagnes naralleles gui s’elevent a droite et a ganche et dont la [пропуск]).

600 лет спустя, кажется, этим ущельем проходил другой китаец, Чан-Чунь, следуя тоже из Кеша в Тохаристан, для свиданья с Чингиз-ханом. Но описание его очень не точно, так что заставляет сомневаться в проезде его здесь. Вот его текст ([пропуск комментария]): «Следуя на юго-восток (от Кеша), мы переехали через одну гору; гора чрезвычайно высока и велика; камни грудами лежали в беспорядке; солдаты сами тащили телеги; уже через два дня мы достигли передней стороны горы. Мы поехали по потоку на юг, а конвой углубился на север, для разбития разбойников. Через пять дней мы прибыли к небольшой реке, которую переплыли на судне; оба берега опушены густым лесом; на 7-й день мы переправились на судне через большую реку, которая и есть «Аму-Мулян».

В этой выдержке только общее, с Сюань-Цаневым, направление пути и наводит на предположение, что Чан-Чунь проходил знаменитым ущельем, именно: «следуя на юго-восток»... Между тем, у Сюань-Цаня детали говорят за то, что он проходил означенным ущельем, тогда как общее направление пути, показанное в его описании, заставляет читателя усумниться в этом, а именно мы читаем у него: «после 3-х дневного пути в юго-западном [75] направлении путешественник вошел в проход»... и т. д. Если от Кеша ехать 3 дня в юго-западном направлении, — к Аму-Дарье, конечно, можно придти, но уж никак не к «Железным воротам». Для этого надо непременно ехать из Кеша в юго-восточном направлении (Впрочем к такому заключению можно придти опять таки только тогда, если удовольствоваться только выдержкою Федченки. Читая же перевод St. Jolien’а, становится ясно, что китайский путешественник сначала [пропуск]).

800 лет спустя, (в 1404 году, 24 августа, в понедельник). «Железными воротами» прошел, вероятно, первый европеец, — посланник испанского короля Генриха III, Рюи-Гонзадес де Клавихо, посланный к Тамерлану.

Он так описывает этот проход ([пропуск комментария]): «Эта гора очень высокая и в этом месте есть проход, которым можно пройти сквозь гору по трещине; и кажется, точно он проделан человеческими руками, потому что с обеих сторон поднимаются очень высокие горы, а проход ровный и очень глубокий. Посреди этого горного прохода стоит селенье, а над ним очень высоко поднимается гора. Этот проход в горах называется: «Железные ворота» и во всей этой цепи гор нет другого прохода, кроме этого. Он защищает Самаркандское царство, так как со стороны малой Индии нет другого прохода, кроме этого, чтобы войти в царство Самаркандское и точно также жители Самаркандского царства не могут пройти в Индию иначе, как через этот проход. Этими Железными воротами владеет Тимур-бек и они приносят ему большой доход, потому что через них проходят купцы из малой Индии в Самаркандское царство. Горы, в которых находятся Железные ворота, не покрыты лесом; говорят, что в этом проходе от горы к другой были ворота, все покрытые железом и никто не смел пройти в них без позволения».

Не много раньше (в 1398 г.) этого путешественника [76] Железными воротами проходил с войсками грозный Тимур, возвращаясь из индийского похода.

Затем до 1875 г., кажется, ни один европеец не был в этом ущелье. В этом году здесь прошли Маев, Петров и Шварц...

Причудливые очертания скал ущелья делались еще привлекательнее оттого, что во многих местах они отенялись зеленью фисташковых и миндальных деревьев. Многие деревья запустивши свои цепкие корни в трещины скал, росли горизонтально и буквально висели над головой путешественника. Во многих местах висели гирлянды плюща.

Из этой щели мы выехали к речке Шур-аб, свойства которой видны из названия: шур-аб — соленая вода 1). Речка протекает среди горной лощины. Подкрепив здесь отдыхом себя и коней, мы отправились далее. Пришлось пройти в этот день еще одним не менее грандиозным ущельем, чем и Железные ворота, называющимся по имени речки Шур-аб. Потом перевалив через два перевала, и сделав верст 7-8 по узкой лощине, мы добрались до ночлега, назначенного в кишлаке Сэр-аб, или Сейр-аб.

Прежде всего, что особенно привлекло наше внимание, когда, обогнув последний холм, мы спустились в кишлак, — это два великана чинара. Они ростут по обоим берегам прозрачного, игривого ручья, давая обширную тень, под которой поместились и наши юрты, и убогая мечеть деревушки, и два небольшие резервуара, изобилующие рыбой (маринкой). Один из чинаров в данное время уже отживал свой век; вершина его высохла, ветви обломались, а внутри была такая огромная пустота, что в ней поместился на житье со всей своей семьей сторож местной мечети. Другой чинар — еще колоссальнее и обладает полной мощью и крепостью. Он возвышается над ручьем по крайней мере сажен на 15. Ветви его составляют целую рощицу; окружность его ствола на высоте 2½ арш. от земли рав — ([пропуск]) [77] сидская надпись: «Маев и Петров 1875 г.» Возраст этого колосса должен быть весьма почтенен. Туземцы говорят, что под его тенью отдыхал после трудного похода в соседние горы IV-й калиф, Алий. Следовательно народная молва дает этому дереву около 1200 лет; но эта цифра конечно очень преувеличена. Нужно при этом заметить, что среднеазиатцы обыкновенно приурочивают к Алию чуть ли не всякий выдающийся предмет, или чем либо замечательную местность. Так, город Ширабад также считается построенным Алием, в честь которого будто бы этим именем и назван («шир» — лев один из эпитетов Алия, и «абад» — селение, город). Но вычисления, выведенные из величины ежегодного прироста дерева и его и диаметра, дают цифру лет приблизительно в 800, 900. — Вниз по течению ручья стояли меньшие колоссы, ореховые деревья. По обе стороны ручья тянулись обширные сады, перекинутые с передних холмов в овраги и затем снова взбирающиеся на дальнейшие холмы. Среди зелени садов виднелись глиняные постройки, жилища туземцев. Кишлак заключает в себе около 200 дворов и расположен на высоте 2,790 футов ([пропуск комментария]) над уровнем моря. Население кишлака все состоит из таджиков. Это прелестное, чарующее взор местечко, с востока и запада защищено круто возвышающимися горами. Западный кряж, в нескольких стах шагах от деревни, отвесно поднимается на 2,000-8,000 фут, сверкая на солнце еще уцелевшими, в данное время, клочками зимнего снега. Ребра и трещины скал отенены редкими арчевыми деревьями, издали кажущимися зеленоватым мохом.

Здесь генерал назначил дневку. Сутки были проведены великолепно. В ручье можно было выкупаться и освободиться от пыли, насевшей на тело во время предыдущего пути и дававшей себя чувствовать зудом во всем теле. В этот день генерал опять рассказывал об авганцах.

Понятно, что мы с большим вниманием слушали его, стараясь и запомнить каждое слово. Это была единственная, в настоящее вре — ([пропуск]) [78] рии Авганистана и вообще Средней Азии. Так между прочим были книги: Григорьева, «Кабулистан и Кафиристан» и «Восточный Туркестан», «Кабул» Бёрнса, «Походы Александра Македонского» Квинта Курция и проч.

Рассказывая о географических особенностях Авганистана, генерал очень восхвалял растительность страны. — «Там ведь», говорил он, «совсем не то, что мы видели здесь, проезжая по этим безжизненным, каменным массам; там, по рассказам путешественников, горы покрыты лесами, прозрачные ручьи и речки текут по ущельям, вообще страна в полном смысле прекрасная. Не даром Авганцы так любят свою страну и так стойко ратуют за свою независимость. Да и сами авганцы, продолжал генерал, — это совсем не то, что бухарцы: эти халатники и — только. Совсем другое дело авганцы; у них сохранилось в характере нечто средневековое, рыцарское»...

Генерал посоветовал мне учиться по персидски, и я в тот же день, с его слов, записал и заучил несколько десятков слов и фраз.

В тот же день состав миссии увеличился еще несколькими личностями.

Около полудня 12-го июня, когда мы наслаждались дневкой в тени огромного чинара, мимо наших палаток проехал один высокий старик, с большой седой бородой. Он был одет по азиатски весьма прилично и держал себя с большим достоинством. За ним ехало несколько человек прислуги, с несколькими вьючными лошадьми. Он уже скрылся за соседним холмом, когда Заманбек признал его и сообщил об этом полковнику Р. Этот, последний, сейчас же сообщил генералу, который и решил послать за проехавшим стариком и попросить его вернуться. Тотчас был послан верховой, а через несколько минут мы увидали этого почтенного человека едущим назад. Он подъехал к нашим юртам и, по приглашению генерала, вошел в одну из них. Путник сейчас же узнал З. и по-дружески, как со старым знакомым, поздоровался с ним. Личность эта заслуживает полного внимания с нашей стороны. Поэтому я сообщу о нем несколько, как я думаю, не лишних слов. [79]

Старик этот известен в Средней Азии под именем Джамадара-тюри. Он родился в Пенджабе, недалеко от Лагора. Свою военную карьеру начал еще в войсках Ренджит-Синга. После смерти последнего и перехода владений Сейков в загребистые руки англичан, он перенес свою военную деятельность в Среднюю Азию. Во время штурма генералом Черняевым г. Ташкента (в ночь с 14-го на 15-е июня 1865 г.) Джамадар-тюря находился в числе защитников города и был ранен. После падения Ташкента он удалился в Коканское ханство, откуда вскоре отправился в Кашгар, где и был в течении нескольких лет правою рукою Якуб-бека. Быстро он достиг высокого звания «перваначи» и сделался главным начальником Кашгарской артиллерии ([пропуск комментария]). В 1877 году, после смерти Якуб-бека, когда последовало распадение Кашгарского ханства и завоевание его китайцами, Джамадар, подобно многим кашгарцам, удалился в Ташкент, где и жил до весны 1878 г. Не задолго до поездки миссии в Авганистан, Джамадар собрался на богомолье в Мекку и выбрал путь на Кабул и Бомбей, а отсюда хотел ехать морем. Туркестанский Генерал-Губернатор воспользовался этим случаем, чтобы переслать с ним письмо эмиру авганскому Шир-Али-хану. Но Джамадар почему-то замедлил отъездом и вот только теперь ехал одновременно с нами.

В данное время это был очень высокий — вершков 14 — старик, лет под 80, немного сгорбленный, но повидимому еще очень крепкий и бодрый. Его худощавое, жилистое тело свидетельствовало, что в прежнее время он, несомненно, обладал страшной силой и железным здоровьем. Лицо его имеет правильные черты и не лишено приятности; огненные глаза зорко смотрят из под поседевших, нависших бровей. Говорит он медленно, густым басом. Генерал, говоривший с ним по персидски, сообщил нам, что отчетливость речи у Джамадара сильно страдала, отчасти вследствие недостаточного выговора, отчасти оттого, что он сделал из четырех языков азиатских наречий какую-то смесь([пропуск]) [80] слова рядом с турецкими и заканчивал ее индийскими. С З. он познакомился в бытность свою на службе у Якуб-бека, где они провели вместе несколько лет; З. в весьма лестных выражениях отзывался о личности Джамадара. По его словам, это — высокоправдивый и честный человек, обладающий при том же недюжинной храбростью. — Генерал, видя в нем очень полезного человека для миссии, предложил ему ехать вместе с нами, что и было принято Джамадаром охотно. С этого дня мы смотрели на него, как на члена миссии и он впоследствии вполне оправдал подобный взгляд.

На следующий день, т. е. 13-го июня, рано утром, задолго до того времени, когда беззубый муэззин местной мечети должен был возгласить призыв к совершению намаза-еввель (утренняя молитва мусульман), — мы уже оставили этот уютный уголок. Скоро дорога опять потянулась в гору по подъему, усеянному острыми камнями и крупной галькой.

До Ляйлякана, ближайшей станции от Сэр-аба, — 30 верст пути. Это — довольно обширное селение, расположенное на берегу реки Ширабад-Дарьи. В селении находятся довольно обширные сады.

Отсюда до города Ширабада оставалось около 20-ти верст. Этот путь был скоро пройден, и часов в 5, того же дня, мы уже въезжали в обширные сады города. От Сэр-аба мы ехали все время вдоль реки Ширабад-Дарьи, которая и дает жизнь этой долине. По берегам ее, местами, виднеются довольно обширные поля, засеянные преимущественно пшеницей.

Не доезжая до города Шир-абада верст пять, приходится проезжать последним ущельем в этом кряже гор. Это ущелье называется Нан-даган (нан — хлеб, лепешка). Как повидимому ни странно подобное название ущелья — «хлеб-проход», но оно совершенно верно и вполне соответствует обычаю среднеазиатцев, да и вообще некультурных народов, употреблять наглядные сравнения для определения разных предметов. Названное ущелье состоит собственно из двух проходов, как бы двух ворот, — одни входные, другие выходные. Обои ворота пробиты речкою Ширабад-Дарьею. ([пропуск]) [81] вильный круг, или вернее — овал, с длинною осью в 3 версты и с короткой — в 2. Площадь этого овала имеет совершенное подобие туземного хлеба-лепешки — «нан». Полковник Р. весьма удачно сравнил эту котловину с огромным каменным пузырем, верхушка и средняя часть которого провалились. Действительно, именно такое впечатление производит на зрителя-путника котловина «Нан-даган».

Вследствие таяния снегов в верховьях реки, она была теперь довольно многоводна. Дорога во входном ущелье пролегает по карнизу, лепящемуся у отвесной стены ущелья, и слегка была залита водой. Выходное же, южное ущелье было залито водой гораздо глубже. Кроме того оно было завалено огромными камнями, лежащими поперег потока. Вода страшно напирала на скалы и камни и стремительно прорывалась через очень служенное отверстие ущелья. Понятно, что проезд подобными воротами был не особенно удобен. Ночью же здесь положительно было невозможно ехать. В период наибольшего половодья реки ущелье совсем не проходимо, и дорога огибает его слева, делая несколько подъемов и спусков через горную гряду.

Это ущелье у Чан-Чуня описано более ясно, чем «Железные ворота». Вот что он говорит: «Мы проехали большую гору (на обратном пути из Тохаристана в Самарканд), в горе есть каменные ворота; издали они представляются сглаженными, как свечи; огромный камень лежит поперег их, образуя как будто мост; внизу стремительный поток. Вершники, погоняя ослов, чтобы переехать поток, топили их; по берегам его лежало еще много трупов (животных). Этот пункт есть проходная застава, в недавнее время взятая войском» ([пропуск комментария]).

Судя по этому описанию, с большою вероятностью можно принять, что путешественник говорит об ущелье, называемом теперь «Нан-дагане».

У выхода из ущелья миссию встретила администрация города Шир-абада ([пропуск комментария]), с сыном бека во главе. Затем нам опять [82] пришлось идти кривыми, узкими и пыльными улицами города, пока мы не достигли отведенного для нас сада. — В тени густых карачей, окружавших небольшой прудок, были разбиты палатки и юрты. Сад изобиловал фруктовыми деревьями. Золотистые абрикосы и еще не зрелые, но уже зарумянившиеся, персики массами виднелись сквозь нежную листву деревьев. Не вдалеке виднелись сочные, но также еще не совсем готовые гроздья красного винограда. В саду было изобилие мягкой травы и душистого клевера. — В числе блюд достархана здесь были поданы уже совсем созревшие дыни и арбузы; дыни были превосходны, но того же нельзя сказать об арбузах; они слишком водянисты.

Только было я с величайшим наслаждением растянулся на мягкой траве, под деревом, осыпанным абрикосами, — как был позван к генералу.

Генерал мне объявил, что здешний бек болен и просит прислать в нему врача миссии. Я тотчас же собрался и, взяв с собой З., в качестве переводчика, отправился к больному.

Наш путь лежал через городской базар. Все обитатели его выползли из своих глиняных лавок, чтоб посмотреть на неведомых почти до сих пор в этом городе «урусов». Известие, что бек послал за русским «хакимом» ([пропуск комментария]) облетело уже весь базар, и теперь они с любопытством пялили на меня глаза. Вот медник оставил свой кумган (туземный чайник) и, с долотом в одной руке и с полудой в другой, перебрасывается с соседним кузнецом замечаниями на мой счет. Этот последний совсем забыл в данное время о лошадиной ноге, в которой он пригонял подкову. Лошадь воспользовалась этим моментом, чтобы ткнуть мордой дремавшего рядом с ней ишака (осла), который с просонок заорал во все ослиное горло, самым отчаянным образом. Рядом сапожник-старик, усердно примеривавший какому-то мулле новые ([пропуск]) [83] утраченное им уже иного лет тому назад. На одном повороте две, три фигуры с длинными пейсами быстро вскочили с своих нар-прилавков с криком: «здравствуй». Я тотчас же узнал эти типичные лица. Евреи некоторое время бежали за мной следом, выражая свою радость, хотя я и не мог отыскать причин этой радости.

Вскоре дорога пошла в гору — и через несколько минут мы подъехали к воротах цитадели, где жил бек. За этими воротами дорога продолжала взбираться все выше и выше. Наконец, она стала очень крутой и тогда на ней появились ступени, сделанные из дерева и камня. Впереди возвышалась еще стена, а в ней — еще ворота. Перед этими воротами находится небольшая площадка. На этой площадке я на минуту остановился. Отсюда открывался обширный и красивый вид на город, расстилающийся у подножия этого заика и утопающий в зелени садов; на горы, острые гребни которых цедили через свои зубцы последние лучи заходящего солнца; на безбрежный океан степи, начинающейся в нескольких верстах от города и простирающейся к югу до Паропамиса, а к юго-западу сливающийся с великой туркменской пустыней... Внизу, у самой подошвы холма, шумит быстрая река, обдавая пеной устои массивного утеса, на котором сооружена эта цитадель. В самом деле, — холм, на котором построен дворец-цитадель бека, замечательная вещь в своем роде. Он представляет из себя скалу, около 20-ти сажень высоты от уровня реки, с трех сторон, а именно: с западной, северной и восточной ограниченную отвесными стенами. Единственная более пологая сторона холма — южная. За то она защищена двумя толстыми стенами. Любой средневековый барон-грабитель не остался бы равнодушным в такому крепкому месту, очень подходящему для того, чтобы свить здесь разбойничье гнездо ([пропуск комментария]).

Я был снят с седла руками челяди бека и вошел во двор замка. Еще в самых воротах меня встретил сын бека во главе многочисленной дворни, и повел во внутренние покои дома. [84]

Внутренняя обстановка «этого дворца» была также незавидна, как и всех виденных мною до сих пор бекских «дворцов». Единственной роскошью можно было назвать несколько действительно хороших туркменских ковров, разостланных по глиняному полу комнат.

В наиболее обширной комнате, с окнами обращенными на юг, дозволявшими видеть прекрасную панораму города, на тюфяках, посланных поверх ковров, сидел бек. Ему можно было дать лет 45. Глаза его тускло светились; щеки были покрыты желтоватой бледностью; сухие губы не содержали в себе ни кровинки; от носа остался один лишь остов с широко расширявшимися, при дыхании, ноздрями. Голова его с видимым усилием держалась на плечах, а руки висели беспомощно, как плети. Вот каков на вид был бек Абдул-Рахман-ходжа.

Слабым голосом, поминутно прерываемый своими приближенными и родственниками, рассказал он мне про свою болезнь. Он жаловался на очень продолжительный, сильный понос и рвоту, большой упадок сил, отсутствие аппетита и потерю чувствительности в нижних конечностях. Я предложил ему произвести полное медицинское исследование, на что и получил полное согласие. Когда я пустил в ход стетоскоп, плесиметр, молоточек и сунул ему под мышку термометр, то родственники и окружающие бека смотрели на меня так, как, по всей вероятности, буряты или самоеды смотрят на проделки своих шаманов. Тихим шепотом передавали они друг другу свои замечания, стараясь в то же время не просмотреть ни одного моего движения. Когда я говорил, — они смотрели мне прямо в рот, точно ожидая, что мои слова вот-вот превратятся в сонм крылатых духов. — Между тем термометр показал 38,3°C. Исследование ног обнаружило сильно пониженную чувствительность. Ступни ног и нижняя часть голеней были отечны в довольно значительной степени. В груди не оказалось ничего особенного. Я дал беку соответствующие лекарства, в счастию оказавшиеся в моей походной сумке совсем готовыми, по нужной для означенного случая формуле, и, обещав ему завтра снова его посетить, возвратился в город.

14-го июня в Ширабаде была произведена совершенно [85] неожиданная дневка, так сказать не в счет обонемента. Генерал вообще был скуп на дневки, но теперь и он отнесся к ней более или менее снисходительно.

Я рано утром опять ездил к своему пациенту-беку и, как и следовало ожидать, почти никакой перемены не нашел. Но субъективное чувство больного видимо улучшилось. Он говорил, что порядочно спал в эту ночь, и теперь чувствовал себя хорошо. Бек даже попросил чего-либо съесть, ибо почувствовал, по его словам, позыв на пищу. Посоветовав куриный бульон, я должен был объяснить как его делать, даже определить на вес количество соли и круп — до такой степени точно он хотел соблюсти все мои предписания. Он выражал полную надежду на выздоровление и в этом руководился своего рода знамением.

— Вот, говорил бек, меня здешние врачи лечили несколько месяцев и я едва не умер. Теперь же, когда я ни откуда не ждал помощи, вдруг, совершенно неожиданно, приходишь ты, русский хаким, совсем чужой для меня человек, и начинаешь лечить меня. Ну разве не Бог послал тебя? На все воля Аллаха, и если он тебя прислал ко мне, то, значит, мне предстоит исцеление».

Я, конечно, не стал разуверять его в этом и объяснять серьезность его болезни. Я только старался, по возможности, сделать то, что сделал бы на моем месте и всякий врач. Так как замок, в котором жил бек, страдал полнейшим отсутствием древесной растительности и днем сильно раскалялся под отвесными солнечными лучами, что делало воздух его далеко неблагорастворенным, то я посоветовал беку выехать куда нибудь в другое место, более тенистое, напр. в хороший сад. На это он мне отвечал, что «еще никогда никто не видал и не знает, чтобы бек города жил не в крепости. Так жили и живут все беки; так должен и я жить». — Я спросил его, разве он не нет загородного сада, где бы он мог прожить хотя некоторое время, ради болезни? Бек отвечал, что у него есть загородные са-([пропуск]) [86] хранит вас Аллах, — можете здесь умереть; здесь, в этом пекле, не поможет никакое леченье!

— Что же делать, ответил бек, если нужно будет умереть, то я и умру здесь... Только нет, я уверен, что я, благодаря вашим лекарствам и милости Аллаха, выздоровею».

Видя, что бек не хочет сказать настоящей причины, почему он не может оставить крепость, я больше не спрашивал его об этом.

На следующее утро я успел опять побывать у бека и на этот раз и сам заметил улучшение. Я ему оставил некоторые лекарственные средства и просил его писать мне в Авганистан о состоянии болезни, а также и о том, если лекарства будут израсходованы. Он выслушал с величайшим благоговением все советы относительно употребления лекарств и со слезами на глазах простился со мной. — Перед отъездом миссии из города он прислал мне 400 тенег вознаграждения (116 р. по курсу), но я отказался. Впрочем, я потом предложил генералу мысль — взять эти деньги и отослать в Общество «Красного Креста», но разрешения на это не получил.

— Вы думаете, они поймут такое употребление денег? — сказал генерал, — просто подумают, что доктор сначала поломался — не брал, ожидая большего.

Я, однако, имел данные думать, что беки бухарские знают о существовании Общества «Красного Креста». Эмир бухарский почти ежегодно жертвует несколько тысяч тенег на «Красный Крест». Но генерал был не совсем в духе и потому я не счел возможным настаивать на предложении.

Наконец, 15-го июня, мы выступили из Ширабада по направлению к Аму-Дарье, древнему Оксу.

Из Ширабада к Аму-Дарье ведут две дороги, по направлению к двум переправам. Верхняя переправа, Патта-Гюзар, находится почти в одном меридиане с Ширабадом. Нижняя же переправа, Чушка-Гюзар, находится верстах в 30-40 от предыдущей, вниз по течению реки. Решено было, что мы направимся на нижнюю, именно Чушка-Гюзар.

Около 12 часов дня, пыльные улицы города были запружены [87] массой народа, провожавшего миссию. Сын бека, во главе приближенных его и аксакалов города, ехал впереди и показывал дорогу. — Невдалеке от нашего помещения мы встретили нечто для нас совершенно новое. Через толпу народа протеснились трое всадников странного обличья и в странной одежде. Один из них подъехал к генералу Столетову и подал ему запечатанный пакет. Генерал взял пакет и отдал его не вскрытым одному из переводчиков, а затем продолжал ехать далее. Тогда человек, подавший конверт, попросил (на персидском языке) генерала прочесть письмо. Но генерал ответил, что читать письмо теперь не время, а что когда миссия приедет на ночлег, то он сейчас же его и прочтет. Незнакомый всадник не настаивал и, отстав в сторону, с равнодушным видом последовал за нами. Нам сообщили, что это были авганцы.

Эти три всадника, а особенно тот из них, который подавал письмо и казался начальником, произвели на нас сильное впечатление. Они до такой степени мало походили на бухарцев и обличием, и одеждой, что резво выделялись из всей многочисленной толпы, сопровождавшей миссию. Старший из них представлял скорее европейский тип, чем азиатский. Это был человек средних лет и среднего роста, коренастого телосложения, с энергическим видом. Лицо его было слишком бело для азиатца. Прямой нос, карие глаза и почти русые волосы на голове и подбородке довершали ансамбль его физиономии. Платье его можно было, по материалу, из которого оно было сделано, и по покрою, тоже назвать почти европейским. Он был одет в жакетку, широко скроенную, и длинные панталоны. То и другое было сделано из светло-серого, хорошего сукна. Жакетка опоясывалась широким кожанным поясом, с прикрепленными в нему кожанными коробками для пистонов, пуль и писем. Пояс застегивался спереди серебряной пряжкой, украшенной золотой насечкой. Слева на поясе висела 1½ аршинная, едва изогнутая шашка, а справа — пистолет крупного калибра. На голове всадника была войлочная каска, того типа, какой употребляется обыкно — ([пропуск]) [88] нии. Если к этому прибавить, что он сидел в английском седле, а в руках держал поводья от английской же уздечки, — то станет понятно, почему миссия сочла его за англичанина, находящегося на службе у авганского правительства. К этому предположению миссия была уже приготовлена отчасти и тем, что генерал Столетов неоднократно высказывал мысль, что миссии прийдется встретить в Авганистане много англичан, находящихся на службе у эмира Шир-Али-хана ([пропуск комментария]).

Совершенную противоположность с этим загадочным человеком составляли его несколько спутников. Это были истые горцы, с мелкими и жесткими чертами лица, огненными черными глазами, поблескивающими из-под густых, нависших бровей. Физиономии их были украшены горбатыми носами. На головах их были навиты чалмы, по цвету нисколько не-отличающиеся от черных, как смоль, и жестких, как щетина, волос. Они были также вооружены с головы до ног. Кроме перечисленного оружия, какое имел их начальник, у них за плечами висело в чехлах по винтовке, повидимому малого калибра, а за поясом заткнуто было по два-три, разной величины, ножа. Все они сидели на небольших, крепких лошадях, обладавших хорошей тропотой (переступь, или тропота — алюр, вообще очень любимый в средней азии по относительной быстроте и удобству езды для всадника). Несколько раз два авганца, вероятно, чтобы щегольнуть своей удалью и быстротой коней, — с диким криком пускали своих коней во весь карьер и быстро скрывались из вида. Старший же из них, уже совсем признанный нами за англичанина, держал себя все время с большим достоинством и, повидимому, совершенно равнодушно относился во всему окружающему.

Однако признанный нами «англичанин» сам себя повидимому не признавал сыном гордого Альбиона. Дело в том, что Малевинский, во время дневного перехода, несколько раз обращался к ([пропуск]) [89] ирония. Вследствие всего этого он становился для нас все большей и большей загадкой.

Между тем, пройдя несколько верст, мы опять вышли из района культурной местности, окружающей Ширабад с трех сторон поясом кишлаков и полей. Теперь снова дорога пролегала по богатейшей лёсовой почве, но бесплодной и безжизненной вследствие отсутствия воды. На право (если смотреть на юг) эта степь ограничивается хребтом Ширабадских гор, поднимающих свои, покрытые туманом, вершины на высоту 6-7 тысяч фут. К югу же и юго-востоку степь уходила из глаз и сливалась с горизонтом. — Верстах в 20 от Ширабада, по дороге на Чушка-Гюзар, в несчастном кишлаке был назначен наш ночлег. Неподалеку от него возвышались развалины крепости, городских стен и жалкие остатки домов. Я обозвал этот кишлак несчастным не даром. Если верить сообщениям туземцев, — а почему же бы им и не верить, — то эта деревушка пользуется водой проведенной из Ширабад-Дарьи, но вода отпускается для нее всего один раз в три года! Из трех лет в продолжении двух она не получает ни капли воды из Ширабад-Дарьи (удаленной от нее верст на 15). Подобное распоряжение со стороны бухарской администрации вызвано будто бы каким-то поступком жителей этого и еще двух других, соседних, кишлаков. Странное и вместе с тем страшное наказание! Но я, лично, сомневаюсь в мотивах подобного снабжения водой. Если такое водоснабжение есть результат наказания, то разве только — небесного, и обусловлено вообще бедностью воды в Средней Азии. Известно, напр., что город Бухара получает воду из Зеравшана только в известное число дней в году. Большую же часть года канавы города сухи и не содержат в себе ни капли воды. И это вовсе не есть следствие наказания гор. Бухары со стороны русской администрации, находящейся в Самарканде, а происходит просто потому, что в известное время года Зеравшан содержит сравнительно небольшое количество воды, которая вся и разбирается на поля, находящиеся в верхнем и среднем течении этой реки. Очевидно, тут-просто космическое наказание. Вот, вероятно, такое же наказание испытывают и эти деревни. [90]

Тотчас по прибытии на место стоянки, генерал заперся в своей кибитке и только вдвоем с переводчиком Н. прочел письмо. — Содержание письма было таково, что генерал счел нужным сообщить его и полковнику. Остальные члены не были посвящены в чтение письма. Но вскоре мы, все непосвященные, наметили, что письмо повидимому произвело неблагоприятный эфект, ибо генерал досадливо шептался с Н. и полковником и выказывал несомненные признаки неудовольствия резкими нотами вопросов и ответов. Вскоре Н. вышел из юрты и направился к палатке, где остановились авганцы. Там вскоре также послышался непонятный говор, при чем голос Н. звучал недоумением, и вопросительно, голос же авганца изобличал спокойствие и самоуверенность. Я, как человек непосвященный в дело, и которому в данное время нечего было делать, возлег на ковер, разостланный среди юрт, и наблюдал происходящее. Наскучив созерцанием чего-то для меня непонятного, совершающегося с генералом, я отправился посмотреть своего любимца-коня, моего вислоухого иноходца, прозванного общим хором всех спутников «вислоухим философом». Не вдалеке от него находились кони авганцев. Они были привязаны к приколам цепями, которые годились бы даже для слона. Недоуздки, попоны — все было у них сделано из очень прочного матерьяла и с тем знанием дела, которое могли иметь только люди, проводящие большую часть своей жизни в седле. Но не успел я окончить полного обзора заинтересовавших меня коней, как меня известили, что ужин подан.

Во время ужина содержание письма сделалось известным всем членам миссии. Письмо это было прислано от «Лойнаба» (Это чисто авганский титул: «лой» — великий и «наиб» — наместник; [пропуск]) Чаар-вилайета ([пропуск комментария]), Шир-Диль-хана ([пропуск комментария]).Местопребыванием означенного Лойнаба служит в настоящее время город Мазари-Шериф. — В письме своем на имя начальника русского [91] посольства, в ответ на извещение генерала Иванова, Лойнаб сообщал, что относительно проезда означенного посольства по Авганистану в Кабул, он, Лойнаб, никаких приказаний от эмира Шир-Али-хана не получал. Поэтому он не может разрешить своею властию проезд миссии по Авганистану и просит ее обождать в Ширабаде или где ей угодно, не вступая, однако, в пределы Авганистана. Это ожидание было оговорено 10-ти дневным сроком, к концу которого Лойнаб надеялся получить из Кабула, от эмира Шир-Али-хана, определенные инструкции относительно данного вопроса.

Генерал однако решил, что письмом смущаться особенно не следует, а непременно нужно продолжать путь до тех пор, пока авганцы не выкажут явного и решительного намерения воспрепятствовать дальнейшему движению миссии.

— Это обычная уловка авганцев, говорил он. — Они вообще не любят пускать в свою страну европейцев, подозревая всех их в посягательстве на свою свободу. Так напр. когда Дуглас-Форсайт в 1873 г. возвращался из Кашгара в Индию и выразил желание проехать в Индию через Бадахшан и Кабул, то получил от авганского правительства решительный отказ. Тоже самое они и с нами теперь проделывают. Не следует только поддаваться на их удочку, а твердо идти вперед.

Так и было решено продолжать завтра путь, а если возможно, то и переправиться через Аму-Дарью.

— Смешно было бы теперь возвратиться опять в Шир-абад и тал ждать эти 10 дней, продолжал генерал. Очень возможно, что по истечении этих 10-ти дней будет предложен еще 10-ти дневный срок, и так дело может затянуться Бог знает до которого времени.

С этим все согласились. Тем не менее генерал решил написать Лойнабу письмо, в котором он объяснял, почему миссия не может ждать в бухарских владениях, а должна безостановочно продолжать путь. Я потом имел возможность узнать дослов — ([пропуск]) [92] считая это постыдным для имени русского; что он, генерал, готов оставить конвой и свиту и ехать один; что не видит для себя ничего постыдного, если будет в дороге убит, ограблен или взят в плен, но ожидать отказывается; что кроме того обещает, в случае, если эмир Шир-Али-хан не пожелает миссию принять, — вернуться немедленно с того места, где его застанет собственноручное эмира о том объявление». — Письмо это тою же ночью было передано авганскому посланцу для скорейшей отсылки Лойнабу, в Мазари-Шериф.

Между тем Мамет-хан — так назвал себя авганский посланец — стал для нас еще большей загадкой. На вопрос: в каком он состоит звании и какой на нем чин, он отвечал: «какой бы чин я ни имел, в настоящее время я все равно как бы без чина». Очевидно, было, что он не желал изменить своей роли простого посланца и старался держать себя изолировано.

На следующий день, рано утром, наш караван опять тронулся в путь. Степь здесь приняла песчаный характер. Кругом властвует, царит неограниченно смерть: ни кустика, ни травки. Только под конец перехода, ближе к реке, появились песчаные барханы (холмы), увенчаные на своих серых верхушках корявыми кустами саксаульника. Но за то песок здесь стал очень глубок; ноги лошадей вязли почти по колено. Жар, при полном безветрии, положительно душил и людей и животных. Понятна радость овладевшая нами, когда, при одном повороте дороги, вдали, прямо на юг от нас, свернула блестящая голубая лента Аму. Скоро, впрочем, она опять скрылась за холмами и только через 1½ часа пути мы вышли из барханов и ясно увидели величавую реку. Появляясь вдали, на востоке, светло-синей лентой, она делает здесь несколько изгибов и уходит из глаз на западе. С обеих сторон она окаймлена широкой полосой эелепи. Берега ее, на несколько верст в глубь страны, покрыты камышами, небольшими рощами и, иногда, пашнями.

Место для стоянки было выбрано не у самой реки, а верстах в двух от нее, на возвышенном берегу. Это было сделано с целию избежать знакомства с знаменитыми аму-дарьинскими комарами, которые по своей ядовитости сравнивались некоторыми [93] путешественниками с средне-африканскими москитами. Кроме того не лишне было держать себя подалее и от еще более знаменитой аму-дарьинской лихорадочной миазмы, свившей себе гнездо на берегах реки, среди тростниковых зарослей. — Селение Чушка-Гюзар (Чушка-Гюзар находится на абсолютной высоте 800 ф. под широтою 37°, 21' 51'', долгота от Пулкова 36°, 27' 52'', по Шварцу.), осталось у нас справа, в нескольких верстах ниже по течению и рей.

И так, — вот та таинственная река, которая долгое время была для цивилизованного мира такой же загадкой, как и Нил! Она емеет своих Мунго-Парков и Ливингстонов в лице Муркрофта, Бёрнса и Вуда. Исследование ее стоило не меньших жертв, и она имела своих мучеников, незадумавшихся умереть ради науки...

Мне не сиделось в юрте. Пригласив с собой топографа, я отправился на берег Аму. Тропинка, которая вела к берегу, пролегала камышами и высокой травой. Испарения какого-то особенного, острого, как будто серного запаха, сильно били в нос. Но вот мы и на самом берегу реки. Издали казавшаяся голубой лентой, теперь она представлялась широким потоком, быстро несущим большую массу очень грязной воды. Ширина реки в этом месте достигает 2-х верст. Посреди русла, местами, виднеются низменные острова, заросшие густым тростником. Берега реки весьма низменны, а местами даже нельзя было определить линию берега; вода покрывала его, и река терялась в прибрежных зарослях. Весь берег был покрыт массой различных растений, выброшенных волнами; перегнивая здесь, они представляли богатый матерьял для образования миазм; некоторые из растений были еще свежи, многие же — в различных стадиях разложения. Тростники, растущие на берегу, иногда разнообразились жидкими кустами колючки и густыми порослями гигантской осоки. Несколько уродливых приземистых тополей (патта) дополняли убранство берегов. Вода в реке была олень мутна и содержала огромное количество взвешенных в ней твердых веществ. Захваченная в пригоршню вода давала больное количество осадка. Идя на реку, я рассчитывал выкупаться в ней, но теперь, при виде такой грязной воды, вся охота в купанью [94] пропала. T° воды реки в 1 ч. дня была 23,4°C. По вынутии из воды, термометр с смоченным ртутным шариком дал 18,6°C., а затем ртуть снова стала подниматься и в тени достигла 39°C.

Противуположный, авганский берег реки казался таким же низменным и пустынным, как и бухарский. Два, три песчанных холма возвышали над окружающей равниной свои тупые конусы, а вдали виднелись группы довольно высоких деревьев. На южном горизонте, при некотором напряжении зрения, можно было различить, сквозь дымку тумана, слабо вырисовывающиеся очертания Паропамизских гор. Они отделяются здесь от реки почти стоверстным расстоянием.

Между тем генерал распорядился послать Назирова вперед, с письмом к Лойнабу. Это письмо составляло копию с письма, врученного накануне авганскому посланцу для отослания Лойнабу. Н. тотчас же переправился на противуположный берег. — Бухарцы, с своей стороны, тоже не дремали. Они сделали распоряжение о доставке в данному месту трех паромов, которые здесь называются громким именем «кораблей» (Два «корабля» принадлежат авганцам и один — бухарцам.).

На следующий день, 17-го июня, рано утром, начались приготовления к переправе. Мамет-хан, видя эти сборы, предупредительно заметил, что миссия лучше сделала бы, если бы подождала ответа, что во всяком случае, по переправе на другую сторону реки, пограничная стража не допустит ее идти дальше. Но на его предупреждения не было обращено никакого внимания.

Скоро мы все, и весь наш вьючный обоз, были у места посадки на «корабли». Боже мой! что только это были за корабли! При одном взгляде на них я почувствовал, что как будто разом перенесся в доисторические времена. «Корабль» представлял из себя неуклюжее, плоскодонное судно, кое-как сколоченное из грубых, плохо прилаженных брусьев. В судне не было ни палубы, ни даже простого наката. Две поперечные балки скрепляли этот неповоротливый паром. На нем не было заметно ни весел, ни руля. Внутри его была вода. Борт судна возвышался над уровнем реки около аршина. Длина парома доходила сажень до 5, ширина до 2. [95] Три вот таких то с «корабля» стояли теперь у низменного берега реки и ожидали нас; каждый из них мог поднять на себя несколько сот пудов грузу.

Началась погрузка. Генерал решил переправить сначала вьюки, лошадей, прислугу и часть казаков, ибо вся миссия, в полном составе, со всеми лошадьми и вьюками, переправиться за один раз не могла. Самый способ погрузки был ниже всякой критики. С берега к «кораблям» не было положено никаких сходен или накатов. Паромы хотя довольно близко пристали к берегу, но все же между ними и берегом оставался промежуток от 1 до 2 аршин. Люди, конечно, могли легко перепрыгнуть это расстояние, но с лошадьми пришлось долго таки повозиться. Они ни за что не хотели прыгать в паром. Вследствие этого лаучи подгоняли их ударами нагаек и палок, а спереди люди, находившиеся на пароме, тянули их в лодки арканами, прицепленными к недоуздкам. Но все это плохо помогало: лошади рвали волосяные арканы, били задними ногами погонщиков, метались в сторону... Берег огласился таким гвалтом, такой смесью ржания лошадей, понуканья и криком погонщиков, ревом, свистом лаучей, прорезывающими воздух палочными ударами, щедро сыпавшимися на лошадиные крупы, что просто — хоть уши зажимай. Даже полковник принял участие в этой разноголосице, и его отчаянное: тратур! (стой!) не редко останавливало занесенные над бедными лошадьми палки и нагайки. Наконец погонщиками и перевозчиками решено было употребить новый способ посадки лошадей, придуманный нашим караван-баши. Этот способ состоял в следующем. К одной из передних ног лошади привязывался аркан. Несколько людей, стоявших на пароме, усердно тянули за этот аркан, а также и за недоуздок, заставляя таким образом лошадь сделать невольный прыжок. В тоже время, с помощию другого аркана, обхватывавшего задние ноги лошади, несколько человек старались столкнуть ее с берега. Все это сопровождалось обычным свистом, гвалтом и щедрыми ([пропуск]) [96] на паром. При подобном способе погрузки, лошади весьма легко могли поломать себе ноги, но, к счастию, дело обошлось только несильными ушибами. Нужно однако заметить, что подобное затруднение при погрузке встретилось, главным образом, с теми лошадьми, которые никогда прежде не видели такой переправы. Лошади же, принадлежавшие авганцам и прибрежным жителям, смело прыгали в паром, и всегда удачно.

Теперь надо было переправить «корабли» на противуположный берег реки. Но как? В каюках (местное название парома) не было ни весел, ни руля. На дне парома валялся единственный шест, но в глубоких частях реки он едва ли годился на что-либо, по причине своей незначительной длины. Вопрос этот, однако, скоро разрешился, но и это решение сильно пахло доисторической жизнью. Спереди парома в воду была спущена лошадь. Она была взнуздана, а к поводьям была прикреплена веревка. Эту веревку держали два человека, находившиеся на носу лодки. Таким образом лошадь должна была везти паром. Еслибы река была мелка, то роль лошади еще, до некоторой степени, понятна; но понятно также и то, что плывущая лошадь (река нигде не мельче 1 сажени) была совершенно не в состоянии везти паром, да еще с грузом в несколько сот пудов, не только против течения реки, но и в поперечном направлении. Она могла играть только роль руля, и то до известной степени. Она могла сообщать парому только направление, движущей же силой оставалось течение реки. По тому незначительному влечению в сторону, производимому лошадью на паром, она была, по результату действия, ниже простого кормового весла, роль которого состоит также в сообщении парому или лодке, бокового движения, вследствие разложения силы течения реки. Употреблять лошадь с подобною целью, не додуматься до руля, знакомого даже диким племенам Средней Африки — это ли еще не явление первобытной жизни, царящей на берегах знаменитой в летописях истории реки!? Какое нужно еще более яркое доказательство, что здесь человечество не только не ушло ни на шаг вперед со времени Греко-бактрийской монархии, но даже отступило назад? А ведь отсюда только в нескольких переходах находятся развалины Балха, — «Матери [97] городов» (По арабски: «Ум-юль-билад». Другие эпитеты, какие арабские писатели этому городу, суть: «купол ислама», «рай земной» «прекрасней — [пропуск]), как его называли арабские географы, — того самого Балха, который в древности гремел своей цивилизацией — во времена ли Греко-бактрийской монархии, позднее ли, во время распространения господства арабов, — о котором рассказывают такие чудеса арабские путешественники. По этим сведениям, жизнь, — да, жизнь, а не прозябание! — лилась здесь широким потоком; науки и искусства процветали, люди были в состоянии производить такие постройки, как гремевшая тогда славой великая балхская мечеть, громадный купол которой смело возвышался на несколько десятков сажень.

Но еще много ранее этого времени, Аму-Дарья была уже посредницей между востоком и западом, югом и севером. Она представляла единственный оживленный путь для индоевропейской торговли ([пропуск комментария]). А теперь? — Теперь это — царство чисто космической жизни. Теперь человечество, живущее здесь, спит глубоким, летаргическим сном. Но приходит конец этому прозябанию, этой жизни «во тьме и сумраке». Поднимается с запада варя новой жизни и все ярче и ярче ветшает освещать эту темницу, называемую Средней Азией, — темницу, в которой целыми столетиями томилась человеческая душа, окованная цепями свирепого деспотизма и необузданного своеволия, как известно, служащих всегда и везде источником невежества, умственного оцепенения, моральной смерти как отдельных людей, так и целых народов. Теперь скоро воды этой тихой, величавой реки, слышавшей до сих пор только рев тигра, да монотонную импровизацию кочевника, — огласятся свистками русских пароходов и удалой песней русских матросов. Гуманные, человечные законы, которые вносит Россия, с каждым своим шагом в глубь Центральной Азии, обеспечат мирное процветание и этого края. Тогда проснется страна от тяжелого сна, наполненного видениями своего славного прошлого.

Понятно, что паром, уносимый сильным течением, очень мало [98] подвигался к средине реки и быстро спускался вниз. Скоро он совсем скрылся из глаз за камышами низменного острова, перегородившего реку, несколькими верстами ниже нашей стоянки, на два неровные потока. Главный поток был по ту сторону острова.

Долго пришлось нам просидеть на берегу реки, пока снова показались каюки на противуположном берегу реки. Для того, чтобы с противуположного берега можно было пристать к тому месту, где мы находились, необходимо было завести паромы вверх по течению, на несколько верст. И вот теперь они велись кверху, подтягиваемые лошадьми. Таким образом путь, который проходил паром в оба конца, имел вид треугольника, со сторонами, приблизительно, в 5-ть верст каждая. Следовательно, в один рейс путь парома, туда и обратно, составлял около 15-ти верст длины. Можно себе представить сколько времени, потрачено было на подобную переправу! Достаточно сказать, что в целый день всего сделано было только два рейса. К тому же, среднеазиатцы — вообще народ неотличающийся подвижностью, — делают все чрезвычайно медленно: когда-то он повернется, да когда-то оглянется, медленно возмет дело в руки, бесчисленное число раз пробормочет «Аллах», во всех формах и пословицах, — и наконец-то начнет делать то, что следует. Для европейца вид всего этого сначала просто невыносим и вызывает какое-то нервное раздражение, но всякие нервы притупляются, и потом, через несколько времени, уже смотришь на то же самое гораздо равнодушнее.

Легко себе представить, как весело было сидеть нам на пустынном берегу, под жгучими лучами солнца. Между тем знаменитый английский путешественник Бёрнс смотрит на этот способ переправы совсем другими глазами. Вот что мы читаем у него по этому поводу (Бёрнс. Путешествие в Бухару, пер. Голубкова. 1848 г. Т. II, стр. 359-60.)... «Привязав за гриву двух лошадей, надели на них узды, потом оттолкнули паром от берега и лошади, без всякой другой помощи (?), перетащили его на противуположный берег в одном из самых быстрых мест потока».

«Этим замысловатым способом мы в 15-ть минут (?!) [99] переехали реку шириною в ½ мили, текущую с быстротою 3½ миль в час».

Бёрнс до такой степени был восхищен этим способом переправы, что преподал такой совет кому следует: «я не вижу причин, препятствующих повсеместному применению этого способа переправы, который был бы бесценным улучшением в Индии, ниже Гатов»... Может быть там, в Индии, это и было бы улучшением, но здесь, на Аму, — подобная переправа ниже всякой критики.

Но вот очертания лодок, постепенно приближавшихся в нашему берегу, стали выростать. Вот они уже на средине реки и поровшись с нами. Но их пронесло ниже нашей стоянки версты на полторы. Они не могли пристать к тому месту, где находились мы, не смотря на то, что взяли перевал через реку очень высоко. Медленно подтянулись каюки по берегу теми же лошадьми, которые переправили их и по воде. Но лодочники были не одни. С ними переправлялся и Раджаб-Али. Он живо соскочил с парома и поведал нам такие вещи, которые заставили нас сильно задуматься.

— Авганцы нас не хотят пустить далее; они обижают наших людей, ругаются... Назиров-тюря, посланный с письмом в Шир-Диль-хану, по рассказам авганской стражи, не мог уехать по назначению и находится на авганском берегу. Я его сам не видал. Боюсь, что он арестован.

Вот что поведал нам встревоженный Раджаб-Али. Генерал сейчас же позвал в себе авганского посланца и потребовал от него объяснения всего переданного.

— Я ведь вам говорил и прежде, невозмутимо объявил Мамет-хан, — что без позволения эмира никому нельзя и шагу сделать по авганской земле; генерал-саиб меня не послушал, — ну, вот теперь он и сам убедился в правдивости моих слов. Что же касается до ареста вашего посланного, то я об этом ровно столько же знаю, сколько и генерал-саиб. Весьма вероятно, что его не ([пропуск]) [100] риф не совсем безопасна; туркмены недавно делали набег на эти места.

Вот все, что сообщил Мамет-хан. Очевидно, что это нисколько не разъясняло дела и вообще положения миссии. Ждать здесь, на берегу — просто было глупо. Тогда генерал образовал совет из членов миссии, спрашивая, что делать? Переправиться на ту сторону и без позволения продолжать путь далее, или нет? Но какая могла быть цель подобной переправы? А что, если, переправившись на другой берег реки, миссия, по опасению генерала, вдруг окажется в положении пленной? Кто же знает, какие у авганцев планы относительно миссии? Пленение ее могло быть совершено авганцами по совету англичан. (Вот до какой степени миссия была уверена в большом влиянии англичан в Авганистане!) Очевидно, что перспектива плена в Мазари-Шерифе, или Кабуле, — все равно, где бы то ни было, — не могла казаться нам заманчивою. По этому решено было: на авганский берег не переправляться; вьюки и людей, что переправились на авганский берег, вытребовать обратно. При этом высказывалось даже опасение, что авганцы разграбят наши вещи и уведут в неволю людей.

Генерал написал письмо начальнику авганской пограничной стражи, требуя объяснения, — почему Н. задержан? Письмо должны были отвезти З. и, вызвавшийся «в добровольную неволю», никогда неунывающий М. Они должны были привезти обратно вьюки и людей. По инструкции начальника миссии, они должны были также разъяснить постовому начальнику — какой ответственности он подвергается, задерживая миссию и препятствуя ей переправиться на другой берег реки. В крайнем случае, наши посланные должны были пригрозить ему тем, что генерал Столетов, получив окончательные донесения о противодействии авганских властей, непременно, с нарочным, известит обо всем Туркестанского Генерал-Губернатора, что конечно, не может иметь хороших последствий, как лично для начальника поста, так и вообще для Авганистана. — Замаан-бек и Малевинский сейчас же сели на паром и отправились на авганский берег.

Теперь на берегу остались только четверо из всех членов миссии. Солнце палило немилосердно. Добрые бухарцы наскоро [101] соорудили, для защиты «урусов-тюрей» от солнца, что-то похожее на шалаш. В тени этого шалаша темп. достигала 41,5°C. На открытом же месте солнечный жар был до того силен, что находившийся в саквояже полковника фунт стеариновых свеч совершенно расплавился и залил находившееся там платье. Генерал утешал себя и остальных членов различными изречениями из персидских поэтов, подходящими к данному случаю. Восседая на голом прибрежном песке, он цитировал то место из Саади, где этот поэт так образно говорит о самообладании: «на ковер ожидания положи подушку терпения». Конечно, в нашем положении, ничего другого и не оставалось делать, как ждать и ждать. Генерал вскоре опять позвал Мамет-хана и занялся с ним персидским разговором. Я вступил с полковником в ученый дебат о рефракции и аккомодации глаза, а топограф, которого мы условились называть в Авганистане, для отвода глаз, или вернее, для обмана слуха, «натуралистом», — просто погрузился в ожидание.

Не задолго до захода солнца, снова появились каюки у нашего берега. Вскоре перед нами предстал М., громко уверявший нас, что он «первый из русских открыл авганскую землю». Вместе с М. приехал Н., мнимый пленник, жертва авганского фанатизма, чуть было уже не произведенный нами в сан мученика. Он спокойно объяснил, что не имел удовольствия сидеть под арестом, но что его, тем не менее, не допустили отправиться в Мазари-Шериф. Когда же он, не взирая ни на что, хотел было ехать, то предупредительная рука авганца взяла под уздцы лошадь и повернула ее задом туда, где только что была ее голова, а солдаты скрестили свои развилки, прикрепленные к ружьям вместо штыков, и преградили ему дорогу. Ясно было, что надо покориться. Вместе с тем Н. объявил, что вьюков он не видал и не знает, кто выдумал известие об его аресте. Наоборот, он сообщил, что [102] допустят миссию продолжать путь далее. З. остался с людьми и вьюками на том берегу.

Теперь для миссии предстояло решить новую дилемму. Очевидно было, что опасение попасть в плен, по переходе Аму, было ничто иное как плод очень живого воображения; авганцы гостеприимны; они рады русским гостям, но стоят на почве строгой законности, не дозволяя нам идти далее без разрешения эмира, или вообще высшей власти.

— Все это хорошо, говорил генерал, но, если миссия переправится на ту сторону реки, то что она будет там делать? Ведь все равно — дальше идти нельзя. Не лучше ли в таком случае поблагодарить авганцев за любезность и гостеприимство и ожидать надлежащего разрешения здесь, на бухарском берегу? Но... не ловко обременять бухарцев дальнейшим своим присутствием, сопряженным с разными издержками для них. Да и что подумают они, эти благоговеющие перед русским именем бухарцы, когда увидят, что «дрянные авганцы», как они называют своих соседей, осмелились так твердо сказать русской миссии свое veto, и она покорилась ему?

Да, неудобное положение, с которой стороны на него ни посмотри! так или иначе — выходило неладно.

Между тем наступила ночь; о переправе через реку теперь нечего было и думать. Поэтому начальником миссии решено было: Назиров снова должен переправиться на авганский берег и употребить все средства, чтобы уехать в Мазари-Шериф. В крайнем же случае он должен был постараться отправить письмо к Шир-Диль-хану с авганским нарочным. По нашим расчетам выходило, что письмо могло быть доставлено в Мазари-Шериф, (отстоящий от пункта переправы на 90 верст слишком) с «чеббаром» (летучая авганская почта) на следующий день, около 10-ти часов утра; ответное письмо от Шир-Диль-хана, можно было надеяться получить здесь вечером того же дня. Если бы этот расчет оправдался, то на следующий день вечером, т. е. ровно через сутки, можно было иметь уже определенный результат сношений. Поэтому вьюки решено было оставить на том берегу до следующего дня. Теперь же мы все, бывшие на этом берегу реки, снова направились на старое [103] пепелище, вчерашнюю станцию, и еще раз доставили возможность бухарцам выказать свои гостеприимные качества во всем своем блеске. — Туман окутал густым беловатым саваном реку и соседнюю долину. На землю спустилась ночь и закончила этот обильный перипетиями день.

Уже перед самым рассветом возвратился с авганского берега З. и объявил, что Назирову удалось отправиться в Мазари-Шериф. Люди и лошади, оставшиеся на авганском берегу, ни в чем не нуждались, а со стороны авганцев он, Замаан-бек, кроме любезности и предупредительности, ничего другого не видал.

Утром Мамет-хан явился к генералу и объявил, что им получены известия, в силу которых миссия может беспрепятственно продолжать путь до Мазари-Шерифа. Поэтому он просил нас переправиться на другую сторону Аму. Предложение его было нами принято и мы на тех же доисторических посудинах медленно переправились на авганскую территорию. Прощай гостеприимная Бухара! До свидания дорогая Россия! Теперь мы вступили на землю, которая смело могла быть для нас озаглавлена: «Terra incognita».