РУССКАЯ МИССИЯ В КАБУЛЕ В 1878-79 ГОДУ

(Описание это было читано в Императорском Русском Географическом Обществе и есть извлечение из более обширного труда который имеет выйти в непродолжительном времени.)

(В имени "Бэрнс" буква "э" напечатана с двумя точками сверху. — OCR)

I.

В конце мая 1878 года в Ташкенте экстренно было сформировано посольство в Кабул.

Миссия состояла из семи лиц: начальника миссии генерал-майора Н. Г. Столетова, помощника его, полковника Н. О. Разгонова, топографа Бендерского, чиновника канцелярии туркестанского генерал-губернатора Мальвинского, двух переводчиков персидского и турецкого языков подпоручика Назирова и Заманбека и меня, в качестве врача посольства. Конвой миссии состоял из 23 казаков при уряднике. Кроме того при миссии было до 20 человек туземной прислуги. К первому июля все члены миссии съехались в Самарканд. Сборы и приготовления к пути были очень оживленные, так как надо было торопиться. Выступление из Самарканда было назначено 2 июня. В назначенный час все собралась к дому генерала Иванова, где жил начальник миссии, и затем отправились в путь по Джамской дороге. [44]

Полуденное солнце сильно припекало. Пыльная атмосфера улиц города обдавала нас горячим паром. Но вот кончился город, кончились и сады кольцом обхватывающие город; пустынная степь глянула нам в глаза, выставляя на вид свое одежду-рубище состоящую только из опаленной солнцем колючка. Пыли не стало, но степной ветер пламенем пахнул и весь день продолжал душить нас своим знойным дыханием.

Поздно вечером мы приехали в небольшой кишлак (деревня), притаившийся у подножия Самаркандского хребта гор отделяющих русские владения от Шахрисябза. Здесь назначен был ночлег. Лагерная жизнь вступила в свои права. Поднялась обычная походная суета. Здесь развьючивала вьюки, там разводили огонь и ставили на него чайника, стараясь поскорее приготовить живительный налиток; не вдалеке устроилась походная кухня и пламя уже лизало закоптелые бока котелка и кострюль. Наскоро была постлана на полу, покрытом войлоком, скатерть, и на ней тотчас же появились различные закуски, а также и прохладительные. Но путники оказывала мало чести всему этому, за то налегли на чай. Усталость сильно давала себя чувствовать. Положим что тридцативерстный переход не велик, но на первый раз для меня знакомого с верховою ездой только по городским экскурсиям этого перехода было совершенно достаточно. Под конец пути колена начали сильно ныть, да и спина давала себя чувствовать. Ничего не было удивительного в том что почти все мы повалились где кто мог и, не дожидаясь ужина, заснули крепким сном уставших путников. Завтра, прежде чем взойдет солнце, предстояло сделать такой же переход, а там после завтра опять то же, и так затем уже каждый день вплоть до крайней точки пути, Кабула.

На следующий день мы прибыли в Джам около 12 часов дня. Эта местность, а равно и предыдущая дорога навели на меня уныние. Обоженная поверхность степи здесь слегка схолмлена и образует в этом месте неглубокую котловину, посредине которой протекает мутная речка. На берегу этой речки расположился жалкий кишлак, оттененный единственными двумя-тремя убогими ивами окаймляющими тинный прудок. Влево, ближе к горам, белелись ряды солдатских палаток, а еще далее виднелись развалины старой бухарской крепостцы. [45]

В 12 часов дня в тени деревьев над прудком было 40° С. Здесь мы пользовалась гостеприимным кровом командира 9-го линейного баталиона.

Пред вечером приехала посланцы от сына бухарского эмира, Чиракчинского бека. Она выразила пламенное желание бека чтобы посольство не миновало его города, а заехало к нему. Между тем ваш путь лежал на Карши где в это время находился бухарский эмир Свид-Мозафар-Эддин-хан. От Джама до Карши по прямому пути считается около 90 верст. Между тем, если ехать на Чиракчи, то проходится сильно уклониться к югу и сделать крюк в 30-40 верст. Но на этом пути все необходимое для миссии было уже заготовлено и потому желание бека было уважено; на следующий день мы отправились на Чиракчи. Верстах в двух от Джама находится пограничный столб между русскими и бухарскими владениями. Граница перейдена. Сердце невольно сжалось. Когда-то снова придется увидать отчизну, да еще и придется ли?

Характер местности до города Чиракчи представлял то же однообразие. Местами по обеим сторонам дороги виднелись тощие нивы произрастающие без искусственного орошения. Редкие кибитки кочевников виднеющиеся там и сям дополняли убранство степи.

Город Чиракчи такой же как и всякий другой среднеазиятский город. Мутная, довольно широкая речка богато снабжает город водой. Это Кашка-Дарья питающаяся снегами горной массы Хазрет-Султана. Еще задолго до въезда в город миссию встретили почетные лица высланные беком. Почти на самом берегу реки расположен дом бека, где вам отведи помещение. Архитектурное искусство в настоящее время вообще не процветает в Средней Азии. Как простые жители, так и правители довольствуются весьма неприхотливыми постройками. В данном случае помещение состояло из большого почти квадратного двора, обнесенного высокою глиняною стеной. Большой квадрат разделен на меньшие, и в одном из них жилые комнаты. Они состоят из глиняных мазанок прислоненных к стене. Внутри — голые даже не выштукатуренные стены, в которые вбиты грубые деревянные колья для вешания домашней рухляди; по сторонам несколько туземных [46] низких и широких кроватей с ватными тюфяками и одеялами; затем наскоро сбитый стол и несколько грубо сколоченных табуреток вокруг. Вот и все убранство.

При входе в комнаты нас встретил мирахур (конюший) и после приветствий предложил угощение уже сервированное на громадной скатерти. Тут были прежде всего чай, разные туземные сласти, состоящие из разных видов сушеного винограда, обсахаренных и необсахаревных орехов и плодов; затем варенья, русские конфеты, хлеб в виде разных родов лепешек; также зеленый чай в свертках, головка русского сахара и коробки леденца. К этому присоединяются и мясные блюда, главой которых был неизбежный палау (плов). Все это угощение называется достархан (скатерть). Таким образом на столе, а чаще на полу, бывает поставлено до 40-60 блюд и подносов.

Часов в 6 вечера посетил вас бек, сын эмира, едва ли не самый младший. Ему можно было дать лет шестнадцать. Это цветущий юноша, красивое лицо которого, к сожалению, носит печать недомыслия. Большие черные глаза тупо и как бы боязливо выглядывают из-под тонких, дугой очерченных бровей. Правильные черты лица еще носят характер детской незаконченности. Молодой принц обменялся с генералом Столетовым лишь несколькими словами. Но и эти немногие слова были сказаны весьма не охотно и походили по интонации на заученные фразы. При этом он при каждом слове смотрел на своего «махром-баши» (Нечто в роде дядьки.), как бы спрашивая: так надо отвечать, или иначе? Мне показалось что при этом махром-баши слегка кивал головой, как бы подтверждая его слова. Принцу была показана бердановская винтовка и проделаны ружейные приемы с нею; казаки показали также рубку на шашках. Вслед затем он кончил свой визит. При уходе ему была подарена почетная одежда, халат, а также карманные серебряные часы. Приезд и отъезд принца сопровождался громкими криками, как бы воплями, его свиты. В этих криках заключается молитва, в которой просится у Бога чтобы принц всегда шел по пути добродетели и справедливости. [47]

До Карши прошлось сделать два дня пути. Теперь дорога пролегает уже по более обработанной и оживленной местности. Поля засеянные пшеницей, хлопчатником и разными овощами, тянутся сплошною пеленой по обеим сторонам дороги. Змеей извивающаяся река разнообразит картину местности, а белеющиеся от снега вершины гор виднеющиеся на востоке сообщают этой картине красивую переспективу.

Въезд миссии в Карши был довольно торжественный. Масса бухарской знати на горячих лошадях сопровождала нас. Впереди ехали трое «эсаул-баши» (Нечто в роде наших полицеймейстеров.) с золочеными тростями в руках — особый знак почета к посольству. Масса народа, в большинстве узбеки, толпами стояла по обе стороны дороги и во все глаза смотрела на Урусов. Пришлось проехать по кривым и вонючим улицам города версты 1 1/2 до нашего помещения. Помещение это почти нисколько не отличалось от чиракчинского, разве только что оно было обширнее и чище.

Вечером мы посетили туземные бани. Бэрнс очень хвалит средне-азиятские бани, но я не нашел в них ничего особенного. Способ мытья головы посредством сильного трения рукой, без мыла, едва смоченною тепловатою водой, по-моему просто неприятен, а для лиц имеющих густые волосы даже болезнен, так как при трении волосы сильно натягиваются. Туземный «massage», т. е. разминание всего тела руками и ногами еще заслуживает некоторого внимания; все же остальное, не исключая и обстановки, пахнет чересчур уже первобытною простотой и грязью.

Рано утром следующего дня мы отправились на аудиенцию к эмиру. Для этого нужно было отправиться в цитадель города. У ворот Каршинской цитадели был выстроен почетный караул из бухарских пехотинцев. Они были одеты в короткие красные халаты, в черные шапки и высокие сапоги. Ружья у них были капсюльные, заряжающиеся с дула. При приближении миссии караул отдал честь по команде произнесенной на русском языке. Надо было проехать несколько верст прежде чем мы добрались до дворца эмира. Дворец эмира! Мы привыкли [48] воображать себе Восток, а равно а Среднюю Азию страной чудес и своеобразной роскоши. Плеяда персидских поэтов, так громко воспевших красоты средне-азиатской культуры, не мало способствовала укоренению фантастической традиции. Неприглядная действительность, которую посольство постоянно встречало в своем путешествии по Средней Азии, горько разочаровывала вас.

Обширный, довольно хорошо вымощенный двор, обнесенный высокими глинобитными стенами, без признаков древесной растительности; длинное невысокое, глинобитное здание с безобразными крылечками, украшенное множеством окон-дверей, с заклеенными животным пузырем просветами, две-три жалкие сакли прижавшиеся к соседней стене — вот дворец эмира Бухарского. Внутренность вполне гармонировала со внешностию: большая длинная комната, не особенно чисто выштукатуренная, безо всякой мебели, за исключением семи наскоро сбитых стульев и такого же кресла для эмира, составляла приемный зал. Если прибавить к этому что потолок комнаты был составлен из палочек, а пол устлав обыкновенными, хотя и громадными паласами (туземными коврами), то вот и вся внутренняя обстановка аудиенц-залы эмира (Нужно однако заметить что в Каршах эмир не живет постоянно, а только несколько дней, редко неделю, потому может быть так и проста здесь обстановка дворца.). Когда мы вошли в комнату, то посредине ее в кресле уже сидел эмир Бухарский Сеид-Мозаффар-эддин-хан. При приближении миссии он привстал, но не сделал ни одного шагу на встречу. Это довольно тучный старик лет под 60. Лицо его носит следы бывшей красоты и имеет черты очень правильные. Черные как уголь горящие глаза проницательно и хитро смотрят из-под нависших поседевших бровей. Свежий румянец покрывает лицо; сильно поседевшая борода прикрывает довольно толстую ожиревшую шею. Одежда эмира более чем скромна: полушелковый полосатый, темного и зеленого цветов, халат на плечах, белая чалма на голове и желтые туфли на ногах составляли весь костюм владетельного Сеида.

Начальник миссии представил всех членов эмиру, который подал всем руку и пригласил садиться. Лицо его [49] светилось добродушною, приветливою улыбкой, голос звучал мягко и плавно. После обычных приветствий, приправленных восточными метафорами и преувеличениями, переведенных нашим переводчиком подпоручиком Назировым, начальник миссии уже сам без помощи переводчика разговаривал с эмиром несколько времени по-персидски. Эмир говорил о трудности предстоящего путешествия, выражал сомнение чтоб Афганцы приняли нас дружелюбно, так как по его мнению все они люди крайне непостоянные, подозрительные, вероломные, не признающие над собою никакой власти. Об эмире Шир-Али-хане он также отзывался неодобрительно. Аудиенция длилась минут 15. При прощании эмир с улыбкой заметил что я для врача очень молод, что у них врачи обыкновенно седобородые. Затем мы вышли и были проведены в помещение бека каршинского, где и было предложено обычное угощение. Визит окончился поднесением обычных подарков, как-то халатов, коней, и т. п.

Температура воздуха в этот день была очень высока. В палатке разбитой на дворе нашего помещения термометр в 1 час дня показывал 42,6° С.

На следующий день мы выехали из Каршей и весьма спешно прошли по бухарским владениям, делая от 40 до 50 верст в сутки. Около Гузара, довольно населенного города, начинаются уже горы — юго-западные отроги Хазрет Султана. Дорога по ним почти везде сносная. Не доезжая верст пяти до «железных ворот», дорога пролегает по карнизу высеченному в скале над пропастью в сотню футов глубины. Редкая арча и гребенщик здесь слабо оттеняют громады скал. По берегу светлого, шаловливого ручья попадаются изредка миндальные деревья. Но вот пред вами узкая щель, пробитая в поперечном хребте горным потоком бушующим здесь весной. Это ущелье, местами суживающееся до 5 шагов, обставленное гигантскими отвесными, мрачными скалами и есть «железные ворота» древности. Теперь оно известно под именем «бузгале-хана», что значит «козий дом» (Кажется ущелье это описано впервые известным буддийским паломником Китайцем Сюаньцанем, путешествовавшим по Средней Азии с 629 по 645 год по Рож. Хр.). Громадные камни [50] почти отделившиеся от общей массы скал угрожающе висят над вашею головой. Природа, лучший в мире художник, украсила эту теснину бесчисленным множеством естественных колонн, портиков, фронтонов и других украшений. Эту дикую красоту очаровательно дополняет венец зелени из разбросанных по отвесным скалам фисташковых и миндальных деревьев, запустивших свои цепкие корни в трещины скал.

Около Ширабада горы уже принимают более округленные формы. Находящаяся почти у самого города котловина «Нан-Даган» своими очертаниями напоминает громадный каменный пузырь у которого вся средняя часть провалилась. При входе и выходе из этой котловины речка Ширабад шумно прорывается чрез образованное сходящимися дугами котловины ущелье. Во время таяния снегов это ущелье высоко заливается водой и проезд по нему становится в высшей степени опасен, почти невозможен. Ширабад, как и всякий другой бухарский или даже среднеазиатский город, представляет зеленый, изобилующий садами оазис. От него до переправы на Ашу около 50 верст. Отсюда идут дороги к трем пунктам на Ашу, где находятся переправы, именно: 1) самый верхний по реке, — Шур-аб; 2) средний, лежащий верст на 20 ниже предыдущего, — Патта-Гюзар и 3) самый нижний, на который миссия и взяла направление — Чушка-Гюзар.

В Ширабаде мы провели два дня. Здесь я имел почти первую практику среди туземцев. Бек города, Абдул-рахман-ходжа, страдал уже три месяца хроническим катарром всего пищеварительного тракта. Больной в высшей степени ослабел. Притом у него было постоянное лихорадочное состояние, правда не особенно резко выраженное. Ступни ног и нижняя половина голеней были поражены подкожною водянкой. Чувствительность ног сильно пострадала; больной мог стоять только опершись об руки прислуги. Мною были употреблены энергичные меры доставившие больному небольшое облегчение. Пред выездом из города я оставил ему некоторые лекарственные средства. Броме того, я посылал ему после, с дороги, два раза лекарства с подробным объяснением употребления их и потом имел удовольствие читать письмо бека, где он сообщил что совершенно излечился от болезни. [51]

Во время выезда аз города к нам приехал Афганец с письмом к начальнику миссии. Его сопровождали несколько всадников весьма внушительно вооруженных. Начальник миссии приказал объявить афганскому посланцу что примет его и письмо на ближайшей, станции, где был назначен ночлег. Афганец этот произвел на нас сильное впечатление. Вопервых, мы все его сочли за Англичанина (Нужно иметь в виду что около этого времена бродил по Туркмении известный Англичанин капитан Бётлер.) находящегося на афганской службе. Наружность его придавала большую долю вероятия этому мнению. Представьте себе человека среднего роста, крепко сложенного и с совершенно европейскими чертами лица, оттененного едва заметным загаром, с волосами не коротко обстриженными, выбивающимися из-под шляпы-каски, какую обыкновенно носят Англичане в Индии (разве лишь несколько меньших размеров). Он был одет в платье европейского покроя, состоявшее из жакетки и панталон серого грубого сукна, заправленных в толстые не черненые сапоги. Жакетка подхватывалась не широким афганским кожаным поясом, на котором слева висела длинная, почти прямая сабля, а справа пистолет очень большого калибра. Этот Афганец сидел в английском седле и в руках держал поводья от английской уздечки. Совершенный контраст с ним представляли его спутники. Это были истые горцы с мелкими и жесткими чертами лица, огненными черными глазами, поблескивающими из-под нависших бровей. Физиономии их были украшены сально горбатыми носами и по цвету мало отличались от окутывающих их головы черных тюрбанов. К перечисленному оружию, какое имел их начальник, у них присоединялась еще винтовка с пистонным замком. Во время пути один из членов миссии (г. Малевинский) не однократно старался заговорить с афганским посланцем по-английски, но получал в ответ упорное молчание. Наше мнение еще более укрепилось вследствие того что Афганец держал себя с большим достоинством.

Верстах в 20 от города Ширабада был назначен ночлег. Там генерал Столетов принял афганского посланца в отдельной юрте, где из членов миссии находился только переводчик персидского языка Назарове. После я уже [52] узнал что письмо которое передал афганский посланец начальнику миссии было от генерал-губернатора афганского Туркестана Лейнаба-Чаар-вилайета Шир-диль-хана (В переводе «львиное сердце». Дядя эмира Шир-Али-хана, брат Дост-магомет-хана.).

В письме после обычных приветствий была изложена просьба Лейнаба чтобы русская миссия обождала в Ширабаде или где ей будет угодно, не вступая в пределы Афганистана прежде получения разрешения от амира Шир-Али-хана. Прочитав письмо, генерал Столетов выразил сожаление афганскому посланцу что тот «не успел приехать в Ширабад ранее несколькими днями, так как тогда можно было бы, не объясняя настоящей причины остановки, под предлогом отдыха после экстренного пути по Бухаре, пробыть в Ширабаде то время которое нужно для получения ответа Шир-Али-хана. Теперь же, когда миссия находится в пустынной местности, имея в соседстве знаменитую по своим лихорадкам Аму-Дарью, и сопровождается целыми толпами Бухарцев, ждать здесь неопределенное время решительно не видит возможности. Пришлось бы вернуться назад, а это произвело бы дурное впечатление не только в Ташкенте и в Бухаре, но, как в этом он, генерал Столетов, уверен, и в Кабуле». На это афганский посланец ответил что «он в качестве простого посланца не может входить в рассуждения с начальником миссии о подобных вещах». Тогда генерал Столетов решил послать к Лейнабу Шир-диль-хану письмо, в котором он изложил почему не может ждать. Это письмо, по требованию начальника миссии, должен был отправить афганский посланец с афганским нарочным. Затем посланцу было объявлено что миссия завтра ночует на берегу Аму, а на следующий день переправится на афганский берег реки (Хотя начальник миссии и не показывал вида что происходит сериозное затруднение, но об этом все же можно было догадываться. В тот же вечер из Мазари-Шерифа возвратился джигит, посланный не задолго до этого времени самаркандским губернатором генералом Ивановым в Мазари-Шериф с известием что в непродолжительном времени имеет проехать в Кабул для свидания с эмиром Шир-Али-ханом генерал Столетов со свитой. Этот джигит говорил что Афганцы не хотят пустить миссию в свои пределы.). Я видел потом что Назиров [53] долго что-то писал под диктовку начальника миссии. В последствии я имел возможность узнать содержание письма. Генерал Столетов писал, между прочим, Шир-диль-хану что «решительно не может ожидать разрешения, оставаясь на берегу Аму, считая это постыдным для русского имени; что готов оставить конвой и свиту и ехать один хотя бы под опасностию быть в дороге убитым, ограбленным или взятым в плен, но что ожидать отказывается; что кроме того обещает в случае если эмир-Шир-Али-хан не пожелает его принять вернуться немедленно с того места где его застигнет собственноручное о том извещении эмира». Это письмо ночью же было отдано Афганцам для отсылки по назначению.

На следующий день мы увидели на горизонте, прямо от нас к югу, голубую ленту реки Аму. По прибытии на берег ее эта голубая лента оказалась широкою рекой, несущею большую массу сильно мутной воды. Ширина реки в этом месте доходит до двух верст. Посреди река местами виднеются низменные острова заросшие густым тростником. Берега реки в этом месте очень низменны и на многие версты в ширину представляют сплошное болото покрытое камышовыми зараслями и редкою, уродливою колючкой. Далеко за рекой, прямо на юг, при некотором напряжении зрения, можно было различить сквозь густую дымку тумана неясные очертания Паропамизских гор.

Мы пришли на берег около полудня. Весь этот день был употреблен на приготовления к переправе, которая должна была совершиться завтра, 17 июня. Для переправы здесь были приготовлены три каюка (туземные лодка) самой первобытной постройки, тяжелые, грязные, малопоместительные, постоянно просачивающие сквозь неплотно законопаченные щели воду. Эти лодки переправляются через реку не при помощи весел и руля, как мы это привыкли видеть, или паруса, нет, здешний первобытный народ не додумался еще до этого, — лодки переправляются с помощию лошади, спущенной в воду и придерживаемой за поводья одним человеком расположившимся на носовой части лодки. Понятно что сил одной лошади совершенно недостаточно чтобы переправить через быструю и широкую реку несколько сот пудов грузу; она играет здесь единственно роль руля, сообщая лодке [54] направление, самая же переправа происходит единственно силой течения. Но за то лодку сносит вниз по течению на несколько верст. Рейс на ту сторону и обратно занимает до 6 часов времени. Может ли что быть несовершеннее подобной переправы! Однако Бэрнс восхищается ею и рекомендует этот способ для рек Индии (Бэрнс, Путешествие в Бухару, т. II, стр. 360, издание 1848 года. Он говорит: «Этим замысловатым способом мы в 15 (?!) минут переправилась через реку шириною 1 1/2 мили, текущую с быстротой 3 1/2, миль в час.).

Так как афганский посланец продолжал настаивать на том что без разрешения эмира Шир-Али-хана он не может пустить нас на афганский берег Аму, то генерал Столетов, не доверяя посланцу и желая знать наверно отослано ли его письмо в Мазари-Шериф к Шир-диль-хану, решил отправить в Мазари-Шериф подпоручика Назирова. Этот последний должен был отвезти дупликат письма, которое было отправлено с афганским нарочным.

17 июня с раннего утра началась погрузка на паромы вьюков, лошадей и прочих вещей. Первый рейс был отправлен. На нем отправилась также часть казаков и туземной прислуги. Часов через 6 каюки возвратились, а на них возвратился также наш караван-баши Раджаб-али. Он доложил начальнику миссии «что Назиров задержан на том берегу Афганцами, хотя он сам его не видел, и говорят даже что он арестован, что Афганцы ни за что не хотят пустить миссию на свой берег». Выслушав это, генерал Столетов приказал Раджаб-али возвратиться, а вместе с ним отправил также переводчика турецкого языка Заман-бека. С ними вызвался ехать и Мальвинский. Им поручено было генералом разъяснить афганскому постовому начальнику какой ответственности он может подвергнуться останавливая русское посольство. Заман-бек должен был дать понять постовому начальнику что генерал Столетов, в случае задержки, непременно с нарочным известит обо всем генерала Кауфмана, что конечно не может иметь хороших последствий как для него лично как начальника поста, так и вообще для Афганистана. Заман-бек [55] все это исполнил. Угроза подействовала. Возвратившийся уже вечером Мальвинский сообщил что миссия может переправиться на афганский берег, что для миссии даже заготовлена провизия и фураж и что начальник береговой стражи уверял будто Афганцы рады принять Русских как дорогих гостей. С Мальвинским возвратился и Назиров. Он доложил что арестован не был, а его просто не пустили в Мазари-Шериф, не ручаясь за его безопасность во время пути до этого города. Генерал Столетов снова приказал Назирову переправиться на другой берег и непременно отправиться по назначению. Заман-бек возвратившийся с того берега уже в три часа ночи сообщил что Назиров действительно отправился в Мазари-Шериф. Люди, вьюки, лошади оставались на том берегу. Оставшись без вьюков, нам пришлось ночевать очень не комфортабельно. Но за то первая задача миссии удалась: она могла беспрепятственно вступить в пределы Афганистана (Еще во время сборов миссии в Ташкенте упорно ходили слуха что едва ли удастся миссии вступить в Афганистан, так как Шир-Али-хан, говорили, принял уже союз с Англией и что едва ли уже Кабул не занят союзными эмиру английскими войсками.). 18 июня, часов в восемь утра, мы все были уже на афганском берегу великой Аму.

II.

На том берегу реки миссия была встречена дюжиною афганских милиционеров одетых во что попало и вооруженных разнокалиберными ружьями, по большей части кремневыми, с развилками. Во главе их находился офицер афганской службы, чином серхенг (соответствует вашему поручику). Нас проводили до ближайшего кишлака, где было приготовлено помещение. Около полудня того же дня прибыл афганский конвой для сопровождения миссии до Мазари-Шерифа. Во главе этого конвоя, состоявшего из 200 всадников и 100 пехотинцев, были два генерала. Один из них был Кемнаб-Магомет-Гасан-хан, в последствии афганский посол [56] в Ташкенте, второй был комендант крепости Тахтануль. Тотчас ее по прибытии оба генерала со свитой сделали визит миссии. Во время визита выяснилось что миссия должна будет пробыть здесь еще дня два. Нам казалось непонятным зачем миссия должна ждать здесь когда конвой долженствующий сопровождать миссию уже находится налицо. Во время визита отданного генералом Столетовым афганским начальникам причина задержавшая нас объяснилась. Дело было в том что внезапное прибытие русской миссии туземное население афганского Туркестана истолковало совершенно в превратном смысле. Оно посмотрело на миссию как на авангард русской армии идущей на Афганистан войною. Вследствие подобного взгляда могло возникнуть волнение в среде туземного населения не любящего Афганцев и едва выносящего деспотизм чужеземной власти. В виду этого Афганцам надобно было показать что Русские не только не враги, а напротив их дорогие гости; для этого ее надо было приготовиться встретить миссию как можно почетнее и пышнее. Вот для этих-то приготовлений и потребовалась небольшая остановка; ранее ее Афганцы не могли приготовиться, ибо миссия прибыла неожиданно.

Теперь объяснилось что встретивший нас в Ширабаде афганский посланец был один из очень приближенных людей Шир-диль-хана. Имя его Менсин-хан-дитэн. В последствии мы были с ним неразлучны во все время следования в Кабул. Ему главным образом я обязан своим спасением во время смут наступивших в Афганистане после смерти эмира Шир-Али-хана. Но об этом речь будет после.

На следующий день, около 6 часов вечера, мы выступили в путь по направлению к Мазари-Шерифу. Всю ночь пришлось идти по песчаной пустыне изборожденной невысокими сыпучими холмами, увенчанными редким и тощим саксаульником. Путь был бы очень утомителен еслибы собственно порядок шествия не был эффектен. Впереди шагах в 1.000 ехал небольшой афганский авангард. Затем, в сопровождении обоих афганских генералов, ехало посольство замыкаемое казачьим конвоем. По обеим сторонам посольской группы ехали длинные [57] шеренга афганских всадников; передовые несли значки прикрепленные к пикам. Сзади следовал также небольшой отряд всадников. Все они были одеты по форме, в красную куртку, серые штаны и толстые не черненые сапоги. Головной убор составляла меховая, мохнатая коническая шапка. У всех всадников были винтовки заряжающиеся с дула. Кроме того, у каждого из них было различное оружие прицепленное к кожаному поясу. Афганцы вообще любят навешивать на себя как можно более оружия.

По временам безмолвие пустыни нарушалось громом барабанов и резкими звуками рожка. Затем казакам было приказано спеть песню, и вот в неведомой стране, среди мертвой пустыни, впервые от сотворения мира прогремела могучая русская песня.

Под конец сорокаверстного перехода мы все-таки сильно утомились; пришлось ночевать, то есть собственно забыться, отдохнуть на два часа, среди голой пустыни, на голой земле, подложив под голову кулак и послав свой собственный китель. Дело в том что вьюки отстали и мы не могли воспользоваться своими постелями.

На следующий день пустыня кончилась. Чрез три дня мы прибыли в центр управления Чаарвилайета. Встреча миссии была весьма пышная. Пред городом по «Балхской» дороге были выстроены войска всех родов оружия. Они сделали приветственный салют восемнадцатью пушечными выстрелами. Миссию встретил сын Лейнаба, Уэмнаб-Хошь-диль-хан и командующий всеми войсками Чаарвилайета сердарь Феиз-Магомет-хан. На улицах по которым проезжала миссия до назначенного ей помещения было много народа глазевшего на невиданных дотоле «Урусов». Я не заметил ни одного косого взгляда, ни тени недоброжелательства со стороны населения. Напротив, очень многие выражали благие пожелания.

Внешний вид города, характер построек, кривые, узкие и вонючие улицы, все это нисколько не отличает его в ряду населенных пунктов Средней Азии. Есть впрочем разница. Почти все дома или по крайней мере большинство их имеют здесь куполообразную крышу, и город производит впечатление громадного пчельника, в котором [58] отдельные дома кажутся затерянными в чаще садов ульями. В домах подобной постройки живут преимущественно узбеки и небольшое количество находящихся, здесь таджиков. Афганцы отчасти усвоили себе этот тип постройки и употребляют его главным образом при возведении крепостей, укрепленных постов и казарм. Несомненно что тип этой постройки принадлежит узбекам, так как далее Сайгана крайнего пункта узбекского населения северного Афганистана этот тип почти не встречается. В Кабулистане постройки, подобного типа употребляются очень редко.

Наше помещение, «наш дворец» представлял здесь постройку почти того же типа как и в Карши. Это довольно большой квадратный четыреугольник обнесенный со всех сторон высокою глинобитною стеной. У двух противоположных стен расположены флигеля самой скромной постройки. Комнаты и здесь так же как и там блистали полным отсутствием мебели. Но пол действительно блестел, так как поверх паласов и ковров был покрыт куском белого полотна во всю его ширину и длину. Посредине двора протекал довольно большой арык обнесенный гигантскими чинарами, под тенью которых был разбит на особо устроенной эстраде навес, а в одном из углов двора разбит небольшой цветник. С террасообразной крыши южного флигеля можно было любоваться на город утонувший в зелени садов, на горы почти отвесною стеной вздымающиеся на южной стороне горизонта, а также на частые караульные пикеты из афганских солдат, расставленные вокруг нашего помещения.

Сверх ожидания, миссии пришлось прожить в Мазари-Шерифе довольно долгое время. Сюда мы приехали 28 июня, а выехали в Кабул только 6 июля. Эта остановка была обусловлена, вопервых, ожиданием от эмира. Шир-Али-хана разрешения продолжать путь в Кабул, и вовторых, болезнию и смертию генерал-губернатора Шир-диль-хана, который должен был сопровождать миссию до Кабула. 5 июля пришло повеление Шир-Али-хана чтобы миссию сопровождал Кемнаб Магомет-Гассан-хан. Помощником ему назначен был ваш знакомец Мон-Син-хан. За время проживания в [59] Мазари-Шерифе миссия познакомилась на деле со знаменитыми «белхскими» лихорадками. В несколько дней почти все члены миссии, а также большинство казаков и туземной прислуги переболели лихорадкой. Формы лихорадки были двух типов: 1) ежедневная и 2) трехдневная. Первая форма варьировалась в двух видах: а) постоянная и 6) ремитирующая. Пароксизмы лихорадки вы раскались необычайно резко. В большинстве случаев они сопровождались острым катарром желудка, иногда бредом и тоническими судорогами. Понятно с каким нетерпением миссия ждала отъезда в Кабул. Хотелось поскорее вырваться из нашей почетной тюрьмы. Миссия во все время пребывания здесь не выходила из-за стен помещения. Во время двухнедельного пребывания в Мазари-НИерифе ко мне начали обращаться за врачебными пособиями туземцы-Афганцы и узбеки. Над массою разнообразных болезней сильно преобладали лихорадки. Большинство больных имело уже хроническую форму болезни и малярийная кахексия давала себя знать желтовато-зеленым цветом лица, хроническим катарром желудка и увеличением селезенки и проч.

Наконец 6 июля мы выступили по направлению в Кабул.

Путь от Мазари-Шерифа до Таш-Кургана ничем не замечателен; только в Наибабаде нам пришлось испытать всю тяжесть знойного ветра пустыни Гярш-Сира. Температура в тени роскошной обширной палатки индийского типа с двойными стенками и верхом, разбитой на берегу обширного пруда, показывала в 3 часа пополудни 44,°3 C. Неиспытавшему этого палящего, удушающего зноя, трудно и представить себе всю тяжесть его действия на организм. Горячий, сухой ветер положительно жжет вас. Дыхание становится затруднительным; появляется мучительная, ничем неутомимая жажда. Лицо краснеет, глаза наливаются кровью, в голове чувствуется тупая, свинцовая тяжесть; в висках начинает сильно стучать; очевидно вы находитесь в начальном периоде инсоляции. А иссушающий ветер продолжает душить вас своими раскаленными объятиями. Вы с нетерпением ждете ночи, надеясь что с наступлением ее ветер будет холоднее: напрасная надежда. Ночь не приносит обычной свежести. [60]

Туземцы рассказывают что от подобных ветров сбывают даже смертные случаи. К счастию, подобные ветры дуют обыкновенно несколько часов, редко несколько дней. Время их господства обыкновенно июнь и июль месяцы.

От Ноибабада до Таш-Кургана всего 25 верст. Дорога постепенно приближается к горам и у самого Таш-Кургана вплотную подходит к ним. Прежде всего бросаются в глаза, когда вы подходите к городу, два лика высотой около 3.000 ф. каждый. Промежуточная гряда гор отвесною стеной вздымается над окрестною всхолмленною равниной, постепенно понижаясь к центру. Посреди этой стены зияет черная щель — ворота Гиндукуша, знаменитое Хулумское ущелье прорытое речкой Хулуш. Если вы подъезжаете к Таш-Кургану утром, то уже верст за шесть от ущелья начинаете чувствовать его соседство. Поток воздуха стремительно вырывается из ущелья и столбом идет на далекое пространство, мало ослабевая в силе порыва.

Вы входите в самое дефиле и поражаетесь грандиозностью картины представляющейся вашим глазам. Гладкие, точно отполированные стены ущелья вздымаются к верху на недосягаемую высоту. Темный цвет скалистой массы, в которой прорезаны эти ворота, слабое освещение, разливающее только полусвет, придают ущелью очень мрачный характеры Ширина ущелья до 50 шагов, длина до 500. Затем ущелье постепенно расширяется к югу и теряет свои резкие очертания. Вход в ущелье защищен довольно плохою крепостью с двумя орудиями, расположенною на крутом обрыве.

У этого ущелья находится граница той неизмеримой пустынной степи которая тянется от Каспия до Памира и от Урала до Гиндукуша. Несмотря на то что здесь, в восточном углу этой равнины, протекает довольно значительная масса воды, в виде великой Аму и ее притоков, тем не менее местность удерживает тот же пустынный характер как и в более западных ее частях. Воды Аму протекают почти бесполезно для этой равнины. Оба берега этой реки сплошь на десятка верст вглубь страны покрыты песками, делающими культуру местности [61] невозможною. Далее этой песчаной полосы, ближе к обхватывающим эту долину горам, пустыня уступает свое место более благодарной почве. Зеленеющие оазисы рассеяны там и сям по направлению вытекающих из гор ручьев и речек. Но и в этих местах жизненный пульс бьется весьма слабо под влиянием двойного гнета людей и природы. Здешний климат не может похвалиться благорастворенностью. Чрезвычайно распространенные здесь лихорадки играли доселе и теперь играют немаловажную роль в вырождении здешнего населения. Этот бич, не страшный в странах цивилизованных, здесь настоящая кара Божия. Младенческая туземная медицина не в состоянии осилить этого исконного врага здешних мест. Поэтому ничего нет удивительного что многие местности запустели благодаря обильно разлитой здесь лихорадочной миазме. Следует вспомнит какой громадный процент смертности от лихорадки представляли наши войска на Кавказе в 30 и 40 годах (когда вместо хинина пичкали солдат каломелем, составлявшим тогда чуть ли не панацею лечения лихорадки) чтоб оценить все значение приведенного мною фактора.

Без сомнения обильное образование здесь лихорадочной миазмы много зависит от климатических условий.

Температура летних месяцев здесь чрезвычайно высока, что конечно усиливает разложение органических веществ которыми обыкновенно страшно засорены здешние населенные пункты, что и обусловливает таким образом развитие огромного количества лихорадочной миазмы.

Начинающаяся за Хулумским ущельем обширная горная система Гиндукуша до известной степени удерживает характер соседней степи. Почва также гола, лишена всякого признака естественной растительности. Это как бы естественное продолжение соседней пустыни, только эта последняя здесь украсилась грандиозным рельефом. Скалы, хребты гор, ущелья, горные долины пересекают и изрезывают местность по всем направлениям. Естественной растительности в виде лесов и кустарников и следа нет. Я видел на всем протяжении великого Бамьянского пути только несколько дико растущих арчей у перевала Чембарак. Растительность вся искусственно вырощенная и выхоленная руками человека тянется обыкновенно по горным [62] ручьям а речкам. Понятно что в узких горных долинах вид этих цветущих оазисов, вследствие резкого контраста с окружающими мертвыми скалами, производит на путника чрезвычайно эффектное впечатление.

До Хурема дорога идет вдоль реки Хулум. Узкая долина этой реки, начиная от Таш-Кургана, постепенно расширяется в направлении к югу и у Гейбека образует почти квадратную площадь, верст двадцать в поперечнике. Многолюдные селения раскинуты в разных направлениях, скрываясь в чаще обширных садов. Затем далее к югу, за Гейбеком, долина снова съеживаясь образует длинное и местами очень узкое ущелье, обставленное тысячефутовыми отвесными известковыми стенами. Ущелье это называется у местных жителей ущельем «темницы», «дере-и-зендан». Бэрнс объясняет этимологию этого слова тем что будто скалы здесь так высоки что даже в полдень солнечный свет не проникает сюда (Бэрнс. Путешествие в Бухару, перев. Голубкова 1848 г., ч. II, стр. 292.). Но толкование это, по моему мнению, слитком натянуто. Ось ущелья идет с севера на юг; следовательно возможен полный доступ лучам солнца в полдень. Мы во время пути по этому ущелью очень страдали от жара, который особенно силен был вследствие почти полного отражения света от отвесных известковых скал окаймляющих ущелье. Нет никакого сомнения что название ущелья произошло от того что в северной его часто находится высеченная в скале темница. Бэрнс говорит также что в долине Дуаб он не мог наблюдать полярной звезды, до такой степени высоки скалы окружающие эту долину (L. cit., стр. 286.). Но я во все время пути по долине Хулум, следовательно и в Дуабе, совершенно отчетливо наблюдал эту звезду. За Хуремом дорога уклоняется от Худумской речки влево. Здесь приходится сделать первый перевал (чембарак).

Затем, следуя опять постоянно по берегам Хулумской речки, вы достигаете первого сериозного перевала Кызыл-Котель. Едва вы успели спуститься с него как необходимо должны подняться на еще более высокий и трудный перевал Кара-Котель. Этот перевал вполне оправдывает [63] свое название: «черная, мрачная теснина». Особенно грандиозен спуск с него в долину Мадер. Весьма пологий и довольно удобный на первых двух верстах, спуск этот затем становится страшно крут. По мере спуска вы вступаете в мрачную щель, которая действительно не изобилует солнечными лучами. Стены окружающие эту теснину с обеих сторон отвесно подымаются на огромную высоту 1.500 ф.

Ширина теснины 10-20 шагов. Дорога страшно завалена камнями, по которым с ревом несется горный поток, обдавая на пути пеной и миллионом брызг соседние вечные скалы. Но вот в теснине начинает становиться светлее, она раздается; громадные камни уступают место мелкой гальке и хрящевику, в которых мало-по-малу исчезает горный поток. По сторонам, среди безжизненных камней, там и сям виднеются уже высохшие в это время года листья и стволы асса-фетиды, для которой почва тем лучше чем каменистее и безводнее. Иногда еще попадаются то на той, то на другой стороне отдельные отвесные тысячефутовые скалы, в трещинах которых, на недосягаемой высоте, повисло несколько кустов колючки. Вы продолжаете спускаться (спуск с Кара-Котеля тянется около десяти верст) и вот пред вами встает новое грандиозное ущелье Баджга, неоднократно обагренное братскою кровью во время афганских усобиц 60 годов. Здесь брат и племянник Шир-Али-хана Афзал-хан и Абдул-Рахман-хан оспаривали у первого власть над Афганистаном. Шир-Али одержал над противниками победу, а в то же время его полководец Магомет-Рафик-хан разбил другого брата эмира Азим-хана, бунтовавшего в Куруме. Еще и теперь весьма порядочно сохранилось укрепление из жженого кирпича, воздвигнутое Абдул-Рахманом при самом входе в ущелье. В руках более опытного полководца и с большими военными средствами оно могло бы совершенно запереть это узкое как ворота ущелье, окаймленное со всех сторон отвесными скалистыми стенами в 1.500 футов. По ущелью течет речка Баджга. Длина ущелья, или собственно ширина его стен, около 500 шагов. В правой стене находится огромная ниша на высоте 150-200 футов, а в ней еще хорошо [64] сохранившиеся остатка пещерного города. Из этого ущелья вы выходите на узкую, прекрасно обработанную долину Кегмерд. Ширина этой доданы не превосходит одной версты. Только на западном конце ее, у Дендан-шикэнского подъема, она расширяется в горную котловину до пяти верст в диаметре. Долина эта обставлена с юга и с севера параллельными скалистыми хребтами гор, представляющими как бы две сплошные платы возвышающиеся под весьма большим углом. Стена южного хребта гор представляется как бы отполированною и состоит из пластов сланца круто поставленных на свое ребро. Это в буквальном смысле плита, возвышающаяся над долиной тысячи на три футов и без перерыва тянущаяся верст на двадцать в длину.

В этой долине действительно затруднительно наблюдать полярную звезду, как об этом говорит Барнс. Долина орошается довольно многоводною речкой с прозрачною водой, изобилующею форелью. Речка эта составляет приток река Гори и носит то же название как и долина, Кегмерд. Большая часть долины покрыта фруктовыми садами. Здесь считаю уместным указать на неточность другого английского путешественника, посетившего эти места, Борслема. Он проезжал по этой местности почти в то же время года как и мы, но вот что он говорит: «скаты голых гор около вашего лагеря показались мне имеющими блестящий желтый цвет почти на протяжении полуторы мили. Приблизившись чтоб узнать причину этого явления, я увидел что все означенное пространство покрыто сплошь абрикосами выложенными на солнце для сутки» (У Григорьева, Кабулистан и Кафиристан, стр. 966.).

Не говоря уже о том что небольшая долина не может дать такого количества абрикосов, я расспрашивал об этом туземцев и получил ответ что «Инглиз хватил через край». Борслем восхищается вкусом здешнего винограда (У Григорьев» 1. с., стр. 967.). Но в то время года когда он был здесь, т. е. в половине июня, виноград совсем еще зелен здесь.

Из этой долины нужно перевалить южный скалистый кряж гор. На этот перевал ведет знаменитый Дендан-шикэнский подъем. Его название Дендан-шикэн — «зубо— (так в тексте. — OCR) [65] само говорах о себе. Узкая тропинка зигзагообразно вьется по скользкой скалистой плите, местами изорванной действием зимних холодов. По обе стороны тропинки — гладкая отполированная дождями скала. Стоит сделать два-три шага в сторону чтобы поскользнуться и съехать вниз с конем вместе. Один подобный случай был и с нами. Казак Трёкин пустил своего чалого меринка вперед, а сам шел сзади, держась за хвост коня с целью облегчать себе подъем. Но вот лошадь сделала шаг, два в сторону, а на третьем и она и буксируемый ею казак очутились на четвереньках и только чудом не скатаюсь вниз. А между тем дорога была по возможности исправлена специально для проезда русской миссии. Подъем тянется версты четыре. Вершина перевала представляет широкую плоскость стопного характера, оканчивающуюся спуском в Сайганскую долину. Таким образом, здесь нет двух отдельных перевалов: Дендан-шикэн и Сайган, как это показано на карте Уокера (В маршруте топогр. миссии г. Бендерского тоже показаны два отдельные перевала, что меня удивляет и что по моему мнению не верно.), а только подъем и спуск в одном перевале.

Вы проходите Сайганскою долиной, возвышающеюся на 7.000 ф. над уровнем Океана, и затем начинаете снова подниматься на Ак-Рабетский перевал. С вершины его вашим глазам представляется великолепная панорама. Прямо пред вами на юг возвышаются синие горы Кухи-баба покрытые вечными снегами, из-под которых местами выглядывают мрачные трещины и отвесные острые бока скал. Великолепно возвышается прямо пред вами и господствует надо всем группа Шайдан. Эта гряда гор тянется с в. с. в. на з. ю. з. и теряется далеко на западе в снежных туманах. На востоке виднеется Бамьянская долина, а назади вздымаются мрачные, отвесные скалы последнего горного хребта, одетого непроницаемою мглой. Внизу у ваших ног виднеются развалины замка того же имени как и перевал. А еще немного далее к низу дорога раздвояется: западная ветвь идет в Герат (По которой, кажется, проходил с войсками единственно султан Бабер.), [66] а восточная в Бамьян. Эта последняя огибает еще два перевала Пелу-и-Чашма и Пелу, правда, не такие высокие, как Ак-Рабат. Перевал, спуск, подъем, ущелье и опять перевал, и так каждый день. В этой стране каждый день проходится сделать более или менее значительный перевал, пройти несколькими ущельями, которые спорят друг с другом грандиозностью очертаний. Все это чрезвычайно утомляет путника, так что он с течением времени становится почти совершенно нечувствительным к окружающим его красотам, правда всегда и везде диким, хотя и величественным.

Затем дорога пролегает Бамьянским ущельем. При вашем приезде она была завалена обвалами скал, вследствие выпавших не задолго до нашего прибытия проливных дождей. Поэтому пришлось идти обходною дорогой, которая постоянно то поднималась круто в гору, то спускалась в глубокий овраг, пока наконец не вышла в Бамьянскую долину. Древний Бамьян! Как много говорит воображению путешественника это имя! Он был свидетелем всех более иди менее выдающихся событий в жизни Средней Азии. Он прошел все века, начиная с золотого и кончая в настоящее время — увы! глиняным. Его старые развалины видели некогда такую цивилизацию о которой в среде туземцев теперь не сохранилось даже и преданий. Только обрывки сказаний о Сикандере Зуикарнайне (Александре Македонском) еще бродят в потемках здешней более чем когда-либо первобытной жизни (Теперь, после исследований В. В. Григорьева, оказывается что Александр Македонский не был в Бамьянской долине.). На всех картах Бамьян обозначен городом. Может быть это и так, так как он имеет губернатора, но следовало бы как-нибудь обозначить что это пещерный город. Пещеры тянутся без конца, преимущественно по северной, скалистой стороне долины, которая шириной нигде не более двух верст. Почти посредине долины протекает Бамьянская река, по берегу которой местами виднеются редкие «замки» английских путешественников.

Замки эти нечто иное как оригинальные деревни, представляющие обыкновенно квадрат в несколько десятков сажен, обнесенный глинобитною стеной с башнями [67] по углам. Внутренность такого огороженного пространства застраивается несколькими десятками сакель, грязных до невозможности, в которых без разбора помещаются и люди, и животные, хлебные запасы и фураж. Но таких деревень не много. Наибольшая часть населения живет все-таки в пещерах. В том месте где пещеры наиболее всего скучены находятся знаменитые бамьянские колоссы. Теперь более или менее уцелели только два из них, — самые большие. Всех же их было пять. Колоссы помещаются, в глубоких нишах, высеченныё в отвесной конгломератовой скале. Как ниши, так и колоссы высечены альторельефом и покрыты штукатуркой, которая отчасти обвалилась, но вообще сохранилась довольно хорошо. Верхняя часть ниши, над головами, покрыта живописью вообще плохо сохранившеюся, за исключением большого идола. Она состоит из изображений женских лиц, фигур и бюстов, с сиянием над некоторыми главными изображениями. Волосы голов характерно зачесаны на затылок, где они собираются лучком. Черты лица очень тонки, глаза немного скошены и вообще общий тип лица как бы китайский. Риттер удивляется читая выражение Бэрнса что живопись здесь не лучше обыкновенной китайской; он спрашивает почему Бэрнсу пришло в голову подобное сравнение (У Григорьева 1. cit., стр. 120.). А между тем дело очень просто: изображения очень хорошо выражают китайский тип живописи. По крайней мере мне так показалось.

Что касается пола колоссов, то различить его в настоящее время невозможно. Лиц почти нет, они стесаны до нижней губы. Что же касается ушей, по которым Бэрнс (Бэрнс 1. с., стр. 279 т. II.) узнает в фигурах колоссов Будду, то я, как не специалист в археологии, не беру на себя смелости утверждать того же. Замечу только что вообще работа не изящна, а отчасти даже непропорциональна. У обоих идолов грудь слишком широка и очень плоска, что по моему мнению говорит против предания выдающего меньшой колосс за царицу Шах-Маша, жену большого колосса, даря Силь-Саль. Высота большого идола доходит до 140 ф., а меньшего до 120. Плуеры, в несколько этажей, расположены по сторонам [68] обеих ниш. Под колоссами также находятся пещеры. На головы колоссов ведут извилистые лестницы, до которых можно достигнуть чрез целый ряд двухэтажных пещер. Я всходил на голову меньшего идола вместе с Н. О. Разгоновым. Пещеры, по которым вам пришлось пройти, носили признаки пребывания человека; в иных находились домашние животные, не редко во втором этаже, для достижения которого они должны были пройти узкими и скользкими переходами. Почти все пещеры имеют куполообразный вид, карнизы свода были раскрашены, но густой слой копоти покрывает их теперь. По довольно крутой, с обвалившимися ступеньками, лестнице, мы наконец достигли головы и вышли на нее чрез отверстие проделанное в задней стене виши.

Голова оканчивается площадкой сажени 1 1/2 в диаметре. Везде на стенах ниши и на колоссах можно было видеть знаки насилия, сабельные удары испещряют почти все лица головных изображений. Местами заметны следы пуль. Ноги большого колосса разбиты ядрами. Остальные три ниши содержат только безобразные куски изображений.

На противоположной стороне долины, на отдельном холме, возвышаются развалины древнего города называемого Афганами Гульгуле. Несколькими верстами ниже, у впадения Калуйской речки в Бамьянскую, находятся также развалины древнего города. Эти развалины расположены на отвесной скале из отверделой глины и конгломерата, и значительно лучше сохранились чем предыдущие.

Долина Бамьян весьма тщательно возделана. Но здесь тщетно вы стали бы искать риса, джугары, кукурузы; слишком возвышенное положение долины (8.500 ф.) исключает возможность произрастания этих сортов хлебных растений. Даже и пшеница здесь не особенно распространена. За то много ячменя, бобов, гороха, но что составляет исключительную принадлежность этой долины изо всех вообще долин пройденных до сих пор миссией, — это овес. Злак этот возделывается здесь странно. Ему не дают созревать, косят и скармливают скоту как сено, не отмолачивая и не отделяя зерен от соломы (Кажется только султан Бабер говорит об овсе в Бамьянской долине. У английских авторов я не встречал описания этого злака.). Здесь приходится проститься с плодовыми деревьями; о них напоминают лишь несколько диких яблонь. Тополь и ива — почти единственные представители здешней древесной растительности.

Из Бамьянской долины для достижения Кабульской нужно подняться или на Кадуйский перевал, или на Иракский (Из Иракской доданы идет еще дорога на перевал Шибр расположенный много восточнее большого Иракского перевала.). Оба эти перевала находятся в горном узле связывающем Гиндукуш с его западным продолжением, торным хребтом Кухи-баба. Оба пути представляют одинаковые удобства или, вернее, неудобства: оба они обладают высокими перевалами (13.000 ф.), оба круты. Миссия направила свой путь на большой Иракский перевал, так как Калуйский, вследствие выпавших не задолго до этого обильных дождей, сделался неудобопроходимым. Перейдя большой Иракский перевал, миссия прошла новым путем, по которому не проходил еще ни один Европеец (Даже Массон не мог пройти этим перевалом, а был только у подножия его; тем не менее мы имеем цифру высоты его данную Гриффитом; у Григорьева Каб. и Кофир. стр. 961-962. В маршруте г. Бендерского направление пути на Шибр показано, по моим сведениям, неверно.). Собственно приходится перевалить два Иракские перевала: малый, находящийся между Иракскою и Бамьянскою долинами, а затем уже, пройдя Иракскую долину и сделав верст двадцать пять, большой Иракский перевал.

Путь к нему, как обыкновенно, идет длинным ущельем по ложу ручья, берега которого сильно загромождены обломками скал, галькой, гравием и шиферными плитами. Местами встречаются железные и серные ключи. Эти последние выделяют значительное количество сероводорода. Не доходя верст двух до перевала, миссии пришлось пройти по двум сугробам еще не растаявшего снега залегавшего в глубине ущелья. Здесь температура воздуха в десять часов дня была только 8° Ц. Ущелье упирается почти в отвесную стену поперечного хребта, на который ведет очень крутая с сильным уклоном тропинка. Это и есть большой Иракский перевал. Хорошо что при такой страшной [70] крутизне почва мягкая, глинистая, которая дает для нога хорошую точку опоры. Едва вы взошла на вершину перевала как сейчас же должны спускаться. Сначала спуск очень крут, но потом он делается более или менее пологим и тянется до селения Герден-Дивана верст на тридцать пять. Первое селение на этом пути, Харзар, расположено на 11.000 ф. высоты. На такой высоте возможно возделывать только ячмень, бобы и клевер. Приблизительно на полдороге между Харзаром и Герден-Диваном (расположенном уже на реке Гильшанде) находятся богатые железистые источники с обильным содержанием свободной угольной кислоты. Источники вырываются из земли десятью, пятнадцатью отверстиями и выбрасывают большую массу воды. Температура воды 11,2° Ц. Вокруг источника образовался плоский холм ржаво-желтого цвета, указывающий на отложение окиси железа. Ни у одного английского путешественника я не читал об этом источнике. К сожалению, химического анализа нельзя было сделать, за неимением необходимых для этого реагентов. На обратном пути миссия захватала с собой несколько бутылок воды, но все они лопнули во время дороги. Река Гильшен несет здесь уже довольно большую массу воды, к которой прибавляется еще вода текущей с севера Аба-Гильджатции.

Унайский перевал отделяет эту очень пустынную долину от Кабульской. Перевал этот представляет широкую возвышенную плоскость прорезанную несколькими довольно глубокими оврагами. Высота его более 11.000 ф. На нем встречаются несколько деревень, вокруг которых почва обработана. Произрастает преимущественно ячмень, но попадается и пшеница (озимая).

Спуск с перевала довольно полог и удобен. Только когда уже совсем спускаешься в долину Кабул-Дарьи, попадаются гранитные скалы и обломка загромождающие дорогу.

Нет ни узких карнизов, ни бездонных пропастей, о которых говорит Борслем (У Григорьева 1. с. стр. 453.). Странно что и в маршруте миссии составленном топографом Бендерским то же [71] говорится о карнизах и пропастях; но я повторяю что нет ни тех, ни других. По мере спуска в долину она становится все шире и шире, так что у Жальриза имеет до восьми верст в поперечнике. Здесь каждый клочек земли тщательно обработан. Поля террасами спускаются к самой реке и защищены от разливов ее каменными плотинами и оградами. Начиная с Сер-Чешма оба берега реки покрыты густыми как лес садами которые тянутся до Котэ-Амру. Здесь пшеница, крупные колосья которой уже дозревали, уступает свое место кукурузе, а еще ниже — рису. Но и здесь засевается огромное количество земли стручковыми растениями и бобами. От Кота-Амру дорога оставляет Кабул-Дарью вправо и восходит на последний, на пути к Кабулу, перевал (высотою около 8.500 ф.) Сефид-Хак.

III.

Оглянемся теперь на пройденный нами великий Бамьянский путь. Мы были первые Русские перешагнувшие этот великий горный хребет. Да и вообще мало Европейцев прошло этим путем. Муркрафт 1823 года положил начало. За ним последовали Бэрнс и Джерард (1832), Вуд и Лорд (1836-1837 г.), Борслем (1840 г.), Гриффит (1840 и 41 г.), Массон (1838, 39 и 40 г.) и Ферье (1845 г.) (Если не считать Стирегинга, проехавшего здесь в 1828 году, Гонигбергера (1838 г.) и Вина (1886 г.), оставивших после себя очень мало записок.); три последние всем путем не проходили. Вот и все Европейцы посетившие эти места.

Великий Бамьянский путь пересекает ряд почти параллельных хребтов огромной горной системы Гинду-Куша. Между этими хребтами гор находятся долины, террасообразно возвышающиеся одна над другой. Так долина Кемирда возвышается на 5.000 ф. слишком, а следующая Сайганская достигает уже высоты 7.000. Бамьянская долина, расположенная у снежной Кухи-баба, достигает 8.500 ф., а ее ветви, Иракская и Калуйская долины, более 9.000. Долина Гильменда, лежащая уже по ту сторону главного хребта, достигает [72] также от 8.000 до 10.000. Додина Кабул-Дарья, начинаясь у Сер-Чешма на 8.000 ф., у Кабула опускается до 6.000 ф.

Несмотря на разнообразие высоты, горы почти везде поражают глаз своим однообразием, что конечно обусловливается чрезвычайною безжизненностью и отсутствием растительности. Тощие альпийские луга покрывают вершины гор. Да высоте перевалов даже и этого нет; там попадаются только мхи. Резкий контраст с этою мертвою горною пустыней представляют горные узкие долины, пронизывающие горные массы по направлению ручьев и речек. Здесь растительность роскошна. В Хуреше я видел виноградные лозы толщиною в фут; в Гейбеке — чинары с саженным диаметром. Всевозможные сорта хлебов здесь весьма тщательно возделываются. Даже такие возвышенные долины как Бамьянская и Иракская сплошь засеяны хлебными растениями. Понятно что деревья произрастают в этих двух долинах, на такой большой абсолютной высоте, весьма в ограниченном количестве видов.

В Котэ-Амру миссия была встречена нарочно высланным для этого из Кабула сердарем Абдул-ханом. Это бодрый, живой старик, убеленный сединами, хорошо еще помнящий Виткевича и Бэрнса.

На следующий день, не доезжая до станции Кале-и-Казы отстоящей от Кабула всего на 15 верст, миссия была встречена визирем Шах-Магомет-ханом, приехавшим сюда на слоне. Часть миссии поместилась на приведенных визирем трех слонах и таким образом доехала до станции. На следующий день предстоял въезд в Кабул.

Было ясно что эмир Шир-али хотел принять миссию как можно торжественнее. Вообще нужно заметить что во все время следования миссии от Аму-Дарьи до самого Кабула Афганцы выказывали большую предупредительность и внимание.

Наступило утро, ясное утро 29 июля. День обещал быть знойным. Поэтому, хотя до Кабула было только 15 верст (два санга), решено было отправиться в путь в 7 часов утра. Накануне к вашему конвою присоединился еще отряд конницы; таким образом, теперь мы ехали во [73] главе довольно значительного отряда всадников, одетых в блестящие мундиры. По сторонам шла две шеренги гвардейцев эмира в голубых мундирах и меховых шапках с белою опушкой на подобие полумесяца. Слоны, на которых мы важно восседали, тихо подвигались вперед ровною, стеленною походкой. На востоке виднелась масса зелени, освещаемая косыми лучами выглянувшего из-за гор солнца. За этою массой зелени возвышались две довольно высокие отдельные горы. Между ними находится последнее ущелье, которое мы должны были пройти чтобы достигнуть города. За этим ущельем и выше этих гор виднелись белоснежные южные склоны Гинду-Куша.

Скоро дорога пошла по шоссе прорезывавшему сплошные массы садов, рощ и табачных плантаций. По обеим сторонам дороги скоро стали замечаться кучки любопытных. Эти кучки затем превратились в сплошные живые шпалеры. Не доезжая до ущелья миссия была встречена сердарем Хабибула-ханом, родным братом Шир-али-хана. Он ехал на громадном слове серо-пепельного цвета, с огромными золочеными клыками. Сиденье было сделано из дерева обитого толстым листовым золотом. Сердара сопровождал отряд блестящей кавалерии в медных сверкающих на солнце касках, на огненных лошадях. Всадники были вооружены превосходными кабульскими шашками а револьверами. Поравнявшись с миссией он остановился и приветствовал ее. Начальник миссии, по предложению сердаря, пересел на его слона.

Мы проехали ущельем, которое когда-то защищалось каменною стеной; развалины ее еще и теперь тянутся по обе стороны ущелья вверх по горам; наконец мы въехали в предместье Кабула.

Улицы были запружены народом. Деревья садов и крыши домов, а равно и ближайшие скалы были усеяны людьми.

Но вот и мост через Кабул-Дарью. По правде сказать, он мог бы быть попрочнее для проезда слонов. Теперь же слоны должны были отправиться в брод. Впрочем это особенного неудобства не составило, так как воды в реке было не более четырех футов. Скоро мы свернули на военное поле, где были выстроены афганские войска численностию около дивизии. [74]

Лишь только миссия поравнялась с вами, как был произведен салют из 34 пушечных выстрелов. В то же время оглушительно загремели приветственные клики многотысячной толпы. Клики переходили с одного места на другое как волна, постепенно выростая и как вихрь налетая и так же быстро стихая затем вдали. Сопровождаемые этими кликами и под звуки национального афганского марша мы въехали в цитадель Кабула. У ворот нас встретила стража одетая в оригинальный костюм состоящий из серой клетчатой юпки, чулков и башмаков; на головах были медные каски с перьями и цепочкой доходящей до подбородка. После недлинного пути по узким и неправильным улицам обставленным с обеих сторон двухэтажными домами, наши слоны остановились у ворот отведенного для миссии дворца. На первый взгляд дворец этот имел вид грозной цитадели, обнесенной высокими стенами. Внутреннее убранство дворца совершенно не соответствовало однако этому пышному слову. И здесь, как и в Карши, не было и следа так называемой восточной роскоши: ни фонтанов, ни мраморных бассейнов, ни полных неги мягких диванов. Облицовка главного здания сделана из дерева, украшена резвыми фигурами, вышками, террасами и вообще имела вид наших до-Петровских боярских хором. Но внутри пустота и бедность меблировки: ни одного зеркала. За то незавидная обстановка вполне искупалась обширным и красивым видом расстилавшимся пред нашим дворцом. Бала-Гисар занимает господствующую над городом местность. С террасы вашего дворца виден был весь город и окружающая его долина на далекое пространство. С запада и юго-запада город вплотную примыкает к довольно высокой горе. С севера также виднеется гора, а между ними описанное выше ущелье. Между тем, с востока и юга находится открытая местность, занятая полями и садами, из зелени которых приветливо выглядывают жилые строения. Эта площадь в свою очередь ограничивается горами отстоящими от города верст на 8-10. По окраинам этой площади, ближе к горам, тянутся большие селения, тоже утонувшие в зелена садов. По гребню гор окаймляющих город с юго-запада и севера тянется [75] двойная стена, во многих местах уже сильно обвалившаяся. Окрестности представлялась очень привлекательными и возбуждали желание посетить их.

Вечером город украсился иллюминацией. На крышах домов и на окрестных горах жгли бенгальские огни и пускали ракеты. Во многих местах горели вензеля. Следующий день был посвящен отдохновению. На третий по прибытии день, то есть 31 июля, миссия представлялась эмиру. Сначала представился генерал Столетов один. Вскоре он вернулся и предложил остальным членам миссии немедленно отправиться вместе с ним на аудиенцию к эмиру. Хотя до дворца эмира от вашего помещения было не более ста шагов, однако мы поехали верхом; отряд афганских гвардейцев сопровождал вас до входных ворот сада эмира, где помещался его дворец. Мы прошли по утрамбованной дорожке тощего редкого сада, обошли незатейливый бассейн наполненный водой безо всяких признаков фонтана и очутились пред дворцом эмира. Наружный вид его был еще скромнее вашего дворца. Шир-али-хан сидел на открытой террасе, голые, выштукатуренные стены которой производили впечатление излишней простоты граничащей с бедностью. Пол был устлан белым коленкором — произведением английских фабрик. Вдоль стен было расставлено шесть простеньких самодельных кресел. Кресло начальника посольства стояло против кресла эмира Шир-али-хана, у балюстрады террасы. На этой террасе эмир и принял миссию. Он имел вид еще довольно крепкого старика лет под шестьдесят. Черты лица его с горбатым носом очень правильны. Из-под слегка нависших бровей открыто глядели черные проницательные глаза; роста он казался немного выше среднего; он был одет в голубой мундир с лентой через левое плечо, на голове металлическая каска со страусовыми перьями. Эмир сделал несколько шагов на встречу миссия, подал всем руку и пригласил садиться. Нас сопровождали только два афганские сановника: визирь и кемнаб. С полчаса шел довольно оживленный разговор, причем эмир каждому члену миссии что-нибудь сказал. Относительно меня заметил что я для врача слишком молод. У нас, говорил эмир, врачи [76] обыкновенно седовласые. Впрочем он потом стал жаловаться на кашель и просил против него помощи. Аудиенция была прекращена поднявшимся вихрем нагнавшим на террасу целые облака пыли.

Да следующий день утром было чувствительное землетрясение.

Затем началась довольно монотонная жизнь миссии. Каждый день генерал Столетов был занят с утра до вечера с афганскими сановниками. Они работали над проектом соглашения между Россией и Афганистаном. То к нему проходил визирь с разными сановниками, то он сам, один, отправлялся к эмиру. Топограф перечерчивал свою глазомерную съемку, а ко мне начали приходить туземные больные. Часто однако из этих визитов не происходило никакой пользы ни для меня, ни для моих пациентов, так как являлись за советами не сами больные, а их родственники и знакомые. Впрочем у нас было и развлечение. Раза два мы ходили гулять в тощий и чахлый сад эмира, не имеющий ничего общего о теми роскошными садами о которых говорит Бэрнс. Едва ли не лучшим плодовым деревом в нем была самаркандская груша, а из овощей — поражающие своею гигантскою величиной (до 1 1/2 арш.) огурцы, завитые как рог или спираль. Скучно было сидеть в четырех стенах, когда видневшиеся вдали прекрасные окрестности так и манили к себе. Но подобное сидение вызывалось необходимою в нашем положении осторожностью. Мне приходилось слышать из разных источников что эмир Шир-али-хан, весьма польщенный приездом в Кабул русской миссии, так как это очень возвышало его в глазах всей Азии, сериозно боялся чтоб его недруги, ради разрыва установившихся между Россией и Афганистаном добрых отношений, не сделали бы какого оскорбления миссии. Это тем более было вероятно что он предполагал пребывание в Кабуле английских шпионов которые не задумались бы воспользоваться удобным случаем произвести какой-либо скандал с означенною целью.

Я впрочем имел развлечение, хотя и весьма печального свойства. 3 августа, в 4 часа дня, начальник миссии предложил мне немедленно отправиться к наследнику афганского [77] престола который внезапно заболел. Взяв с собой необходимые для подания первой помощи средства, фельдшера и обоих переводчиков, я отправился в путь. Принц Абдулла-Дакан жил в отдельном от эмира помещении, почти в центре города. Расстояние по него от нашего дворца равнялось около 1 1/2 верст. Сначала дорога шла через сад эмира, а затем, пройдя через ворота (северо-западные) Бома-Гиссара, пошла до улицам города. Мы миновали несколько медресс и мечетей, нисколько впрочем не замечательных. Вообще типы построек и расположение города такие же как и в любом среднеазиатском городе. Затем мы вошли в хорошо построенный павильйон с большими стеклянными окнами (Стеклянные окна в Средней Азии большая редкость и составляют роскошь.). Принц лежал на обыкновенной туземной низкой, широкой кровати и стонал. Он был в бессознательном состоянии. Я расспросил его людей, между которыми находились два туземные врача, и исследовал больного. У него было острое воспаление всего пищеварительного канала. Кроме того, явственно были выражены симптомы разлитого воспаления брюшины. Пульс до такой степени слаб что трудно было сосчитать. Придя домой я объявил начальнику миссии о безнадежном исходе болезни. Действительно, принц умер этою же ночью, около двенадцати часов. Он болел около двух суток, и я имею некоторые данные думать что болезнь не была случайная, а была вызвана насильственно. Эта мысль во мне еще более утвердилась когда я в последствии познакомился отчасти с гаремными интригами двора эмира Шир-али.

Около этого времени получено было в Кабуле первое письмо от лорда Литтона в котором он сообщал что английское посольство идет в Кабул и просил принять его. Посольство состояло из целого отряда всех родов оружия и простиралось до двух тысяч человек. Лорд Литтон писал также эмиру Шир-али-хану чтоб он изготовил по пути следования посольства необходимый провиант и фураж. Известно что эмир ответил на это письмо отказом принять посольство, сначала отговариваясь трауром по сыне, а потом многочисленностью конвоя [78] посольства. Этот отказ и послужил для Англии благовидным предлогом к войне.

11 августа генерал Столетов экстренно выехал из Кабула в Ташкент, взяв с собой и меня. Как известно, с генералом Столетовым прибыло в Ташкент первое афганское посольство.

С миссией оставлен был опытный фельдшер с достаточным количеством медикаментов.

IV.

Когда начальник миссии уезжал из Кабула, то было предположено между ним и эмиром что он вернется обратно в Кабул чрез полтора месяца. Я вместе с ним тоже должен был вернуться.

Но по приезде его в Ташкент дело обратного отъезда затянулось. Генерал Столетов должен был выехать из Ташкента в Ливадию для доклада по делам миссии.

В конце сентября часть миссии, находившаяся в Кабуле, получила повеление оставаться там впредь до особого распоряжения. Очевидно было что для миссии нужно было послать врача. В октябре месяце из Кабула были получены туркестантским генерал-губернатором от миссии письма в которых сообщалось что среди ее членов развилась сильная болезненность. Тогда же было получено письмо от эмира Шир-али-хана в котором он, жалуясь на боль горла, просил туркестанского генерал-губернатора прислать ему врача и при этом указал на меня как на знакомое уже ему лицо. В первой половине ноября я, получив надлежащие распоряжения, быстро собрался и выехал из Ташкента в Кабул.

В Самарканде однако меня несколько времени задержали денежные затруднения. Дело в том что когда в Ташкенте назначили средства на мою поездку, то решили дать мне кредитными билетами, с тем чтоб я сам обменял их в Самарканде на туземные металлические деньги. Для покрытия возможной потери при мене кредитных на металлические деньги, мне дана была прибавка в 15% всей суммы. Когда же я по прибытии в Самарканд хотел обменять деньги, то узнал что курс нашего кредитного [79] рубля на бухарское серебро значительно ниже предположенного. За 20 рублей кредитных давали только 12 рублей бухарским серебром (теньгами), то есть рубль стоил только 60 копеек. Таким образом у меня являлся недостаток в 25%. Не желая вести такой большой убыток, тем более тягостный для меня что средства назначенные для поездки были очень ограничены, я снесся с Ташкентом. Чрез несколько дней было прислано из областного казначейства серебро, и я мог теперь отправиться в путь на этот раз мне уже известный, но все же далекий и трудный.

Главные трудности теперь заключались в том что нужно было в зимнее время пройти бамьянским путем, горные перевалы которого достигают огромной высоты 13.000 фут. В виду подобных трудностей я особенно позаботился о вьючном обозе. Я рассчитал чтобы каждая вьючная лошадь несла на себе не более четырех пудов тяжести. Больший груз при прохождении обледенелыми, крутыми горными тропами мог отозваться гибельно на животных. Аммуничная часть была предметом особого внимания. Я настоял чтобы конвойные казаки были все снабжены овчинными полушубками и валеными сапогами. Зная что иногда на пути нельзя будет найти жилое помещение для ночлега и стоянок, я озаботился заготовлением теплых войлочных палаток. Для этого можно было бы взять простые киргизские юрты или юломейки. Но они слишком тяжелы и потому оказались неудобными. Кроме того, установка их очень хлопотлива и занимает много времени и рук. Вследствие итого я устроил особенные войлочные палатки, в роде самоедских чумов. Несколько (около 8-10) крепких палок, длиной около одной сажени, связывались своими концами вместе, другие же концы подвастривались. Этот остов ставился на землю и образовывался конус с диаметром около сажени. Конус этот покрывался выкроенною по его форме кошмой, и палатка готова. Последующая дорожная практика вполне доказала пригодность такого рода палаток.

27 ноября 1878 года я выехал из Самарканда в Кабул. Со мной было десять человек конвойных казаков, один фельдшер, один переводчик и несколько человек туземной прислуги. Я выбрал кратчайшее направление для [80] достижения Аму-Дарьи, именно через Шахрисябзь. Путь лежал через Каратюбинский перевал, абсолютная высота которого не превышает 6.000 фут. На вершине его я нашел уже снег, а подъем на него был очень скользок вследствие того что горные ручьи разлились и замерзли. Во время перехода через вершину перевала я был застигнут снежною пургой. При переходе через этот перевал я убедился что очень хорошо сделал подковав передние ноги лошадей русскими подковами; нога вследствие этого приобретала более устойчивости и цепкости чем еслиб она была подкована туземными, плоскими, без шипов, подковами. Несмотря на это преимущество русских подков туземцы не усвоили русского способа ковки. Впрочем это объясняется главным образом тем что холодная ковка русскими подковами несравненно труднее чем ковка туземными, обыкновенно очень легкими подковами. А между тем при переезде в Средней Азии почти всегда приходится ковать лошадей холодным способом по чрезвычайной редкости кузниц. 29 ноября я прибыл в Шаар, областной город Шахрисябзя. Здесь, совершенно неожиданно для себя, я застал эмира Бухарского. Говорю неожиданно, потому что зимой он живет обыкновенно в городе Бухаре. На этот раз однако он изменил своему обычаю. Понятно что я должен был сделать визит нашему гостеприимному соседу. Известно какое гостеприимство каждый русский путешественник находит в этой стране. О себе скажу что от самой русско-бухарской границы до Шаара меня сопровождала блестящая кавалькада состоящая из разных чиновников эмира. 30 ноября я имел аудиенцию у эмира в том самом знаменитом Ак-Сарае, где Тамерлан, посреди пиров и оргий отдыхал от своих кровавых походов. Надо отдать справедливость изящному вкусу кровожадного завоевателя. Две башни, оставшиеся от дворца уцелевшими от разрушительного действия времени, поражают глаз стройностью форм чистого арабского стиля и изяществом изразцовой орнаментовки. Высота башен до 20 сажен. Верхи их, а равно и промежуточная между башнями часть, совершенно разрушены. Эмир принял меня в обширной, но очень просто обставленной зале. С полчаса я беседовал с ним. Во время разговора очень оживленного я узнал [81] что перевалы Гонду-куша еще не покрыты снегом (что эмир узнал от только что прошедшего из Афганистана торчавого каравана). На мое опасение благополучно доехать до Кабула вследствие позднего времена, эмир ответил что «инталлах» (даст Бог) благополучно достигнете цели путешествия. При этом он прибавил что по приметам туземных стариков погода должна быть хороша еще более или менее долгое время. Затем эмир рассказал мне о своей болезни и просил совета. Возвратясь домой, я тотчас же послал необходимые для него врачебные средства. От имени эмира я получил приглашение погостить в Шааре несколько дней. Но я, поблагодарив за любезное предложение, отказался от дальнейшего пребывания. Действительно, надо было спешить чтобы воспользоваться ясною и необычайно теплою погодой. 1 декабря я выехал из Шаара.

На переход от Шаара до Аму-Дарьи я употребил шесть дней, сделав около 300 верст горного, местами очень трудного пути. Я направился на Яр-Тюбе, Кольта-Минар, Кара-Xоваль и вышел чрез уже известные вам «железные ворота» на Ширабад.

В Караховале от местного ак-сакала (старшины) я узнал что накануне по другой дороге идущей западнее (на Чешма и Хафизан) прошло много Русских. В числе их было 4 тюрей, то есть господ, несколько казаков и много туземной прислуги. Они проезжали из Ширабада в Самарканд, на Гузар и Шаар. Доставивший мне эти сведения ак-сакал называл Русских «Эльчи», то есть посольство, и говорил что едет из Кабула. Понятно какое любопытство они возбудили во мне. Я мог догадываться что это был полковник Матвеев, возвращавшийся из своей ученой экскурсии в Куляб и Бадахшан предпринятой им в сентябре 1878 года. Но я знал что полковник Матвеев пред отъездом из Ташкента имел твердое намерение проникнуть в Кафиристан, а для этого нужно было употребить гораздо больше времени чем сколько прошло до настоящего дня. Кроме того, ак-сакал упоминал о четырех путешественниках, а с полковником Матвеевым было только двое, г. Шварц (астроном) и подпоручик Троицкий: предполагать что к ним мог присоединиться в Мазари-Шерифе полковник [82] Гродеков я не мог; ибо еще в Ташкенте в начале ноября были получены от полковника Гродекова известия уже из Меймене. Оставалось еще одно предположение что это была русская миссия возвращающаяся из Кабула, но она не имела разрешения на это. По моей просьбе местный ак-сакал сделал вызов туземцев-охотников, не желает ли кто из них отправиться в Гузар, передать мою записку неизвестным Русским и принести мне от них ответ. Хотя до Гузара от Кара-Ховаля едва ли не более шестьдесяти верст в один конец (туземцы говорила 8 ташей, а в таше около восьми верст), тем не менее один джигит взялся отвезти мое письмо и доставить мне ответ чрез 14 часов времени. Понятно что за аккуратно исполненное поручение я обещал ему хорошее вознаграждение.

На следующий день утром ак-сакал доставил мне список проезжавших лиц. Список этот он достал от ак-сакала селения Чешка и Хафизан к которому он посылал варочного. Оказалось что это действительно был полковник Матвеев со своими двумя спутниками и казачьим конвоем. К назначенному времени посланец мой не возвратился, и я не дождавшись его отправился в дальнейший путь. Тем не менее я просил ак-сакала направить посланца, когда он возвратится, на назначенную мною станцию Шураб, где я решил ночевать. Только на следующее утро приехал мой джигит и привез ответ полковника Матвеева. На мой вопрос: каково состояние дорог в Афганистане, а также относительно новейших политических событий, я не получил от полковника Матвеева никакого ответа, так как в Кабуле он не был, а Афганским Туркестаном проехал очень быстро. Впрочем он уведомлял меня что афганская администрация не изменила своих дружеских отношений к Русским, хотя по обыкновению и окружает тройным конвоем всякого Русского «под условием его безопасности, на самом же деле для того чтоб изолировать от туземного населения, ненависть которого к афганскому режиму не составляет ни для кого тайны, тем менее для самой афганской администрации». Относительно дорог по бухарским владениям полковник сообщал где они хороши, где плохи, каменисты и опасны, что было мне однако уже известно из предыдущей [83] поездки. Посланец был награжден мною халатом, составляющим для туземца самый почетный подарок. Кроме того я вознаградил его и деньгами.

Из Ширабада я направился не на Чушка-Гюзар, на который следовала миссия летом, но на Потта-Гюзар, среднюю переправу из трех, которая расположена в ближайших меридианах к Ширабаду. Путь этот, длиною около пятидесяти верст, много удобнее предыдущего; чуть не половину расстояния дорога идет почти параллельно речке Ширабад-Дарья, по местности почти сплошь возделанной. Только ближайшие к Аму-Дарье пятнадцать верст пути пролегают по сыпучим пескам, невысокие барханы которых увенчаны тощим саксаульником. Впрочем лесок не глубок и дорога нисколько не затруднительна. У переправы Аму представляет красивое русло в 400-500 саж. ширины. Здесь нет тех низменных островов и отмелей как у Чутка-Гюзара. За то и глубина здесь очень значительна. На самом берегу разбит маленький кишлак заселенный Туркменами рода Иерзари. Здесь я переночевал, и на утро, т. е. 8 декабря, переправился на другой берег и во второй раз ступил на афганскую землю. В этот день в 7 часов утра мороз доходил до 7,5° Ц. Берега реки и заводи были покрыты тонким слоем льда. Несмотря на это, при переправе, туземцы, как ни в чем не бывало, бродили по воде босыми ногами. Один из нагруженных каюков сильно осел на дно у мелководного берега, и лодочники с полчаса работали около него стоя по колено в воде.

(До след. .)

И. ЯВОРСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Русская миссия в Кабуле в 1878-79 году // Русский вестник, № 9. 1881

© текст - Яворский И. Л. 1881
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1881