СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ИВАНОВ Д. Л.

ТУРКЕСТАНСКОЕ ЖИТЬЕ

(Наброски степняка).

I

НА ПЕРЕДОВОЙ ЛИНИИ.

Было начало марта. Весна только что начиналась, когда свежие войска двинуты были на передовую линию для смены стоявших там частей.

Передовой пункт. Сколько разнообразных мыслей, надежд, сомнений, вопросов возбуждает он, когда приходится направляться к нему. Жить на передовом пункте — ведь это значит стоять лицом к лицу с цепью неприятельских укреплений или городов, быть уверенным, что уже боевых движений не избежать, что впереди много перемен, отличий, труда, риску и проч.; словом, идти на передовую линию — это значит вырваться из тоски и однообразия стоянки где-нибудь в невозмутимых местах, изведать сильных ощущений, явиться практиком в военном деле... И тысячи еще подобных вариантов на ту же тему передумывается и говорится теми, на долю которых выпала эта завидная участь. «Счастливчики», не без зависти говорят обыкновенно товарищи, провожая будущих передовых.

И вот теперь уже один переход только разделял счастливчиков от того пункта, куда они с таким нетерпением стремились. Последняя ночь, а завтра... новые места, новая обстановка, словом, оживление полное.

И как нарочно в эту же ночь получены были сведения о нападении на небольшую нашу партию русских, следовавшую на передовой пункт.

— Вот видите, что значит передовая линия: только подходить стали, а тут уж сейчас же и происшествие, — говорили друг другу походные люди, с выражением озабоченности и вместе торжества на лице. Здесь жизнь совершенно другая, тут канителить не придется.

Рано утром, передовые двинулись дошагивать последнюю станцию. Мелкий, частый дождик сыпал и сегодня, как и в предыдущие дни, заставляя все более и более распускаться глинистую почву и прибавляя воды в канавах и речке. Только что [378] вытянулись войска на дорогу, уходившую в поперечную долину невысокого хребта гор, перерезать который предстояло отряду, как их остановили.

— Зарядить ружья! — скомандовали ротные.

Шомпола зазвенели. Баталион был новичок на передовой линии, и пули, опускавшиеся теперь в дула ружей, были первыми пулями, которые предназначались может быть для неприятеля. Как-то особенно тщательно забивался заряд; по новому, почтительно смотрелось на давно знакомое ружье, до сих пор наводившее свое дуло только на мишень; что-то неопределенное шевелилось в груди, под влиянием еще незнакомых, впервые просыпавшихся инстинктов — самосохранения и молодечества; озабоченнее смотрели лица этих людей, вступавших на военную почву, становившихся истинными солдатами. Все принимало воинственный вид.

— Ведь на этой дороге на них напали? Далеко? — слышались вопросы офицеров, осматривавших свои револьверы. Некоторые уже храбрились и соображали план действий.

— Погодите, не горячитесь раньше времени-то. Пройдем преспокойно, — замечали с улыбкой старики-практики.

Тронулись. Дорога, сделав несколько обходных, некрутых зигзагов, вступила в узкую долину, по которой, на встречу отряду, бежала небольшая быстрая речка, особенно бурлившая, благодаря весенним водам и постоянно встречаемым препятствиям: словно змейка извивалась она в узких границах долины, ударяясь то в правые, то в левые горы и заставляя дорогу тоже делать множество изгибов, и переходить то и дело через самую речку в брод. Хотя, с вступлением в горы, дорога и улучшилась, так как почва уже сделалась каменистой, но вместе с этим прибавился ветер и усилился дождь, к которому часто примешивались хлопья снега. Перспектива — пробыть почти целый день на таком положении, не казалась особенно привлекательной.

Но ожидание неприятельской встречи, вероятно засады, было еще на столько живо, что большинство разговоров вертелось на этом обстоятельстве, и все, то и дело, пытливо поглядывали на вершины гор, желая высмотреть засевшего там врага. А вот и роковое вчерашнее место, где несколько человек отбивались от целой сотни. На дороге валялась нагайка и белели среди грязи бумажки от расстрелянных патронов. Все оживились, каждому хотелось самому непременно видеть бумажки, взглянуть на это историческое место. Разговоры затянулись на довольно долгое время... [379]

Не мало уже часов шагали солдатские ноги по камню, глаза перестали уже исключительно посматривать на вершины гор. Серые шинели становились все тяжеловеснее, впитывая в себя упорно бивший их дождь; давно уже промокли шаравары на коленях, а в сапогах хлипала вода, попавшая за голенища при переправах через часто преграждавшую путь речку-змею. Впереди ехала карета, запряженная тройкой лошадей — странная роскошь, среди этих мест, залетевшая сюда с каким-то барином-сибаритом; в ней везли раненого накануне офицера и другого — больного. На козлах приютился еще офицер, не имевший верховой лошади. Остальные ехали верхами, тщательно закрываясь от бившего в лицо дождя и снега. Вслед за каретой ехала телега с несколькими солдатами из вчерашней партии; сзади ковыляла раненая в схватке лошадь, вызывая сожаления солдат.

Дорога скучно тянулась по однообразной местности. Те же голые, утесистые горы, выставившие свои обнаженные обрывы и скалы из кремнистого и глинистого сланцев, та же неизменная вертлявая речка, та же разбивающая ноги каменистая дорога; по прежнему, ни одного строения, ни единого человека хотя бы где-нибудь. Разговоры не вязались. Все казались насупившимися, нахохленными, и думали как бы только поскорее добраться до сухого места, согреться, напиться чаю. Солдаты особенно заботливо следили за поворотами речки и выбирали места, где можно было по какой-нибудь тропочке обойти брод, или же найти его помельче.

— Ее, говорят, раз до шести еще придется перейти. Солдаты сказывали, что как никак, а броду не миновать.

— Это сколько угодно, воды вволю — хоть танцуй.

— Все одно уж, суше не будешь, хоть окунись в ее, в речку-то: ишь дождик какой!

— Теперь ежели привал сделают — первое дело купаться.

— Да оно видно похоже, на то, что сядь в лужу, а ногами-то по сухому месту постукивай, — развлекались самодельной шуткой никогда неунывающие головушки.

О привале, конечно, нечего было и думать, так как стоять под этим дождем было бы не отдыхом, а прямым риском схватить жестокую простуду. Это сознавали передовые, и ни на вершок не уменьшали шагу, очень довольные, что не на их долю выпало сопровождение обоза, который трудно двигался по узкой горной дороге, то и дело взбегавшей или спускавшейся по подъемам.

Наконец, долина понемногу стала расширяться. Вдоль речки [380] уже попадались лужайки, болотинки; вдали виднелись редкие кусты ивняку на берегах, молодые деревья, а вон, наконец, виден и выход из гор, следовательно, не далеко и желанные места. Но с выходом из гор, дорога становилась все труднее и труднее. Глубокая грязь сильно задерживала ноги и заставляла балансировать. Шаг незаметно сделался медленным, тяжелым.

— Ну, вон и укрепление! Дошли, слава Богу, — сообразили походные люди, когда до места оставалось версты полторы-две.

Перед ними была широкая, открытая низменная местность. Слева, где бежала знакомая им речка, на том берегу ее, тянулись холмы, примыкавшие к только что пройденным горам. По правую руку слегка волнистая равнина уходила далеко. Далее впереди местность возвышалась. Берега речки становились круче. Вдоль их обрывов можно было разглядеть какие-то домики, редкие кучки деревьев, убогие садики. Голо, пустынно высматривали окрестности. Видимо, природа здесь не баловала обитателей. Самое укрепление состояло из невысокого, точно насыпного кургана, на верху которого виднелось что-то похожее на туземные сакли, или полуразрушенную стенку. Внизу, у подножие кургана, полукольцом расположились низенькие, точно придавленные домики, где помещалось все русское население передового пункта. Над ним, в двух-трех местах, возвышалось несколько деревьев. Изредка между этими полуземлянками появлялась фигура человека, тяжело и редко ступавшего ногами, — и снова ни души не было видно нигде, ни на дороге, ни в деревне, словно вымерло все, бежало... И действительно, кругом все или вымерло, или бежало. Недавно бывшая тут война распугала всех. Глиняные дома деревушек, и без того не имевшие никакого вида, теперь стояли совсем какими-то развалинами; поля были совершенно заброшены, арыки запущены, все как-то голо, неприютно, невесело.

На много десятков верст местность представляется такой же несчастной, покинутой, вымершей.

Чем ближе подходили солдаты к укреплению, тем сильнее становилась грязь, образуя почти сплошные лужи, идти по которым нужно было с немалой опаской, так как размокшие и спустившиеся голенища сапогов часто рисковали начерпать грязи.

— До них не доберешься, грязи сколько.

— Шасе порядочная, настоящая как утранбованная, — замечали солдаты, шлепая усиленно последнюю полуверсту и всматриваясь в новое свое местожительство. [381]

Вблизи оно показалось едва ли роскошнее, чем издали. На кургане кучками стояли казачьи лошади, понуро опустивши головы и повернувшись хвостами к ветру. Около стенки, в проломе которой было сделано что-то в роде барбета, медленно двигалась фигура часового в башлыке. Домики, отвечавшие казармам, лазарету, квартирам офицеров и проч., и вблизи высматривали такими же низенькими, убогими, с плоской приплющенной крышей. Только некоторое подобие окон, с просаленной бумагой вместо стекол, делало их хоть немного похожими на людские жилища. Голо, особнячком стояли они, не имея около себя, буквально, ни кола, ни двора. Кругом целое море грязи и нескончаемых луж. Вода подходила к самым дверям низеньких домишек, которые казались точно на половину затонувшими среди ужасного болота.

Здесь, вокруг этого кургана, в этих затопленных и промокших полуземлянках жили победители; тут теснились два баталиона пехоты, несколько сотен казаков и взвод артилерии. Но все эти люди спрятались, скрылись по своим норам от этой ужасной грязи, от этого пронизывающего сырого, холодного ветра и дождя. Лишь крайняя нужда заставляла какого нибудь солдатика тонуть в ужасном болоте и сокрушаться о своих сапогах, да безвыходная тоска гнала офицерство в компанию. Даже теперь, по поводу прихода нового баталиона, перед входом в укрепление стояли лишь те несколько человек солдат, которых выслала служба, чтобы указать, как и где должны разместиться пришельцы.

— Ну, у вас тут и грязь же, — заметил кто-то из офицеров, обращаясь к одному из встретивших отряд солдат.

— То есть нет, никакой возможной возможности, ваше блародье, — пресерьезно отрапортовал обитатель укрепления: — такая мача — просто страсть.

— Ну, так вот что, братец: нужно поскорее развести людей по казармам, а то они очень перемокли.

— Господа! Сюда, сюда, пожалуйте! — раздался в это время густой бас справа.

Офицеры оглянулись. На пороге одной маленькой хатки стоял плотный капитан и махал рукой.

— Отдохните пока у нас, закусите чего-нибудь, милости просим. Поди, промокли?!

Никто, конечно, не стал упираться и, отдав своих лошадей, офицерство целой гурьбой двинулось к гостеприимной избушке.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, здесь этого не водится, — прямо [382] входят, — сказал хозяин, заметив, что кто-то старался хоть немного освободиться от приставшей к сапогам грязи.

Передрогшая компания, пройдя что-то в роде кухни, вошла в помещение хозяина.

— Уж как Бог привел, господа, — не взыщите, — обратился хозяин к гостям, когда те перешагивали порог.

Действительно, нужно было быть невзыскательным: тесная, низкая комната, с неизменной просаленной бумагой в окнах вместо стекол, скорее напоминала багажный вагон, амбар какой нибудь, чем то, что привыкли называть комнатой. Посредине было устроено что-то в роде навеса из кошмы, подвешенной к потолку на веревках. Под этим кровом около стола сидели на табуретах и обрубках дерева несколько офицеров, товарищей хозяина, собравшихся по поводу прихода гостей. Все были в пальто, в фуражках и высоких сапогах. В комнате было сыро и холодно. С потолка, — сделанного из мелких палочек, распиленных вдоль и положенных между частыми балками, — в разных местах шлепались крупные капли просочившегося свозь земляную крышу дождя, отчего земляной пол превратился в густую грязь. Остальное убранство помещения составляли: складная кровать, поставленная в углу, в котором капало только в одном месте, почему на кровати стояла тарелка; другой стол, сделанный из остатка двери и двух кольев, вбитых в земляной пол у стены; рядом на полу стоял погребец, в углу — сабля и двустволка.

На столе, около чернильницы и двух каких-то книг, были поставлены сковородка с жареной говядиной, коробка сардин и несколько бутылок.

— Прежде всего, господа, милости просим, — и хозяин указал на стол: — с холоду перекусите чего нибудь покуда. Вы рано: мы вас ждали к вечеру, и потому ничего не готово.

Пришедшие не заставили себя другой раз просить. Промокнув на проливном дожде и ветру, все чувствовали что-то в роде лихорадки.

Когда первые рюмки были выпиты и хозяин перезнакомил прибывших с своими товарищами, а также и сам познакомился с некоторыми из своих гостей, виденных им в первый раз, и когда первые невольные восклицания на счет погоды, холода и мокроты уже покончились, прибывшая компания оглянулась кругом, посмотрела на потолок, на пол. [383]

— Однако, у вас тут, господа, житье-то не очень роскошно, — заметил один из них.

— Это еще что! Здесь отлично-с! — ответил спокойно кто-то из товарищей хозяина: — тут вовсе не каплет. А вы взгляните, что у меня, например, делается — просто деться некуда.

— Да ведь это беда!

— Что-ж делать! Мы вот здесь так то уж вот сколько живем.

— Ведь теперь что: вы посмотрите на нашего полковника-то! Приходим вчера к нему — умей я рисовать, непременно послал бы в «Илюстрацию» картину и подписал: «замок начальника отряда передовой линии». Представьте: посреди комнаты разбита палатка, в ней кровать, стол и сам начальник отряда за бумагами. От палатки камешки и дощечки положены к двери, а кругом — течет, течет и течет! Умора!

— Зато как мы вас ждали-то! Насилу дождались, — прибавил другой.

— А вы когда уходите? — спросил кто-то из прибывших.

— Завтра и в дорогу. Поскорей отсюда! Назад! — отвечали те, которых пришел сменить новый баталион. — Да, господа, вот вы говорите — беда! А каково было тут в начале-то, когда и этого не было? Вы вот приходите уже на готовые места, а ведь мы-то явились — здесь поле было.

— Вы и строили все это?

— А как же-с? Все мы же. Мы же и кирпичи делали, мы же и всю эту дьявольщину состроили. Да ведь из чего было строить-то? Земля одна! Строили осенью; ну, сначала-то еще подержалась, а потом, как ударили дожди, земля и не выдержала, распустилась. Видели, какая погодка стоит?..

Прибывшие «счастливчики» не переставали поглядывать и на потолок, и на пол, и на стены. Нешуточное раздумье брало их, когда они соображали, что все это достанется им в наследство.

Но вскоре принесли горячий чай в двух больших медных чайниках, на столе явилось несколько новых бутылок вина и три кастрюли, от которых подымался приятно раздражающий нос запах каких-то хороших, вкусных кушаньев. Весело зазвенели ножи и вилки. Все придвинулись к столам. Горячий чай, вино и еда согрели, наконец, походных людей. Никто уже не обращал внимание на обстановку, на капель; шли бойкие разговоры о новостях, о походах, совершалась покупка и продажа домов, цены [384] на которые колебались от 12-ти до 25-ти рублей, смотря по количеству леса, затраченного на потолки и двери.

Двое прибывших офицеров отвели в угол хозяина.

— Вот что, любезнейший Юлий Федорович, наш обоз еще чорт знает когда придет, а люди совсем передрогли. Есть у вас спирт в роте?

— Есть. Что, дать вам в займы? С удовольствием.

— И мне уж, капитан, не откажите, — поддержал просьбу другой.

— Всем, всем хватит. Я распоряжусь и велю позвать вместе с своим фельдфебелем и ваших, — ответил любезно хозяин.

— Да! А где же вы нас сегодня то положите, господа? — спросил между прочим один из новичков.

— Я уж распорядился: кого нибудь мы положим у себя, а другие поместятся в канцелярии. Вы, конечно, не обидитесь, что вместо кроватей придется лечь на столах? — прибавил он в шутливом тоне.

— Вот еще! Только бы не на полу-то хоть!

— А нe велеть ли еще чайку согреть? Ведь не откажетесь, поди, господа? Вода теперь грязная, да с красным вином ничего.

— Пожалуй, отчего не попить, — ответили гости.

Одновременно с тем, как офицеров пригласил радушный хозяин к себе, дежурный фельдфебель хлопотал о размещении прибывших солдат, которые стояли перед ним, построясь развернутым фронтом.

— Первое капральство! Идите вот за ним, — объяснял он, указывая на одного из своих унтер-офицеров. Второе, сюда! — продолжал он направлять солдат в разные роты стоявших в укреплений баталионов.

Зашлепали солдатские ноги по невылазной грязи, торопясь уйти из под проливного дождя, согреться, обсушиться и отдохнуть после такого тяжелого дня.

Они дошли до казарм и отворили низенькие двери. Густым туманом обдало их, и вслед затем они попали в страшную темноту. В первый момент глаз видел только какие-то светлые четырехугольные пятна, сквозь дымку застилавшего все казармы тумана.

Нужно было простоять несколько времени, чтобы приглядеться к этой темноте. Лишь мало по малу начинали солдаты разбирать, куда они попали. Низенькое, длинное здание, с темными земляными [385] стенами и крошечными окнами, заклеенными кусками серой, печатной и синей сахарной бумаги, было битком набито народом. Посреди казармы стояли шесты, подпиравшие балки потолка. Самый потолок был сделан из ветвей деревьев, на которые сверху была набросана земля, служившая крышей. Около стен стояли нары и самодельные кровати. На торчавших с потолка сучьях и ветвях висела большая часть солдатского имущества: котелки, сумочки, штыки и проч. Под ногами хлипала и ездила распустившаяся глина; в некоторых местах попадались ямы с натекшей водой. Почти все солдаты сидели или лежали на кроватях, над которыми они растянули куски полотна, платки, какую-то скатерть, чтобы хоть немного прикрыться от капели сверху. В общем все это напоминало что-то цыганское, сбитое наскоро в кучу, какое-то случайное помещение на одну ночь ¹.

— Ну, ничего, казарма.

— Да оно и здесь видно не лучше, что на дворе.

— Должно, брат, от воды никуда не уйти, — говорили прибывшие, пробираясь посредине казармы и затем останавливаясь в недоумении, что же тут делать и где поместиться.

— Здравствуйте, — обратились они к жившим в казармах; — где же тут?

— Да где пришлось, там и ладно, — ответили те. — Здесь, брат, все одно.

Мокрые люди постояли еще несколько минут, посмотрели кругом и стали потихоньку пробираться к стенкам, видимо сообразив, что, действительно, все равно. Они поставили ружья, отряхнули грязь с пальцев, сильно взмахнувши кистями рук, утерли мокрыми рукавами шинелей мокрые лица и остались стоять на тех местах, на которых были. Неуклюже выглядели эти озябшие люди в тяжелых, мокрых шинелях, сделавшихся страшно жесткими, с оттопыренными руками, с навитыми вокруг шеи башлыками и в насквозь промокших штанах и сапогах, среди этой темной промокшей казармы. [386]

— Садитесь-ка вы, — обратились к ним некоторые из занимавших казарму.

Солдаты апатично взглянули на нары и койки, и молча присели на краешек.

— Какой губерни? — отнесся с характерным вопросом один из обитателей к новому соседу.

— Мижгородской, — ответил тот, не поворачивая головы.

— А уезду?

— Лукояновского.

— Тут есть лукояновские-то. Мы балахнинские.

— С какого году?

— С третьего.

Разговор кончился.

— Вы, стало быть, теперь с Ташкенту идете? — перебрасывались фразами в другом месте.

— С Ташкента.

— Что, про поход слышно?

— Нет, не слыхать: отставили.

— Что-ж так?

— Из Петербурга пришло, чтобы ни отнюдь.

— Эх, покурить было охота, да табак-от мокрый! — оповещал кто-то рядом свое горе.

— Еще нам-то, слава Богу: все же до места дошли, а как теперь с обозом-то бьются поди!

— С обозом еще они долго не придут: дорога дрянная, беда! — толковали пришедшие. — Теперь если до поворота дошел, арбы на людях провожай — ничего не сделаешь, — продолжали они развивать тему, что и хуже их есть положения.

Наконец, солдатам принесли водки. Медленно, не торопясь, подходили солдаты к ведру, поставленному на нарах; черпали жестяной крышкой свою порцию и тихо, с растяжкой, пили самодельный полугар. Утерши рукой губы, они отошли к своим местам.

— Нате хлеба-то, ешьте, — доставали им жившие в казармах солдаты краюхи и полукараваи: — небось есть-то хотите.

— Благодарим покорно, — ответили те, взяв хлеб. Они вытащили из карманов складные ножи, отрезали по куску и стали молча есть. Покончив с кусками, они солидно сняли с себя мокрые кэпи, перекрестились, надели их снова и поправились на нарах.

— Вот теперь все-таки поплотнее малость будет, — сказали некоторые. [387]

— Maлo водки-то досталось, — заметил кто-то. — Теперь бы, знаешь, хорошенько выпить: ну, согрелся бы.

— Где же с этого здесь согреться, когда на тебе нитки нет сухой.

— Нет, вот теперь цыгарку если покурить... У вас, землячок, есть табак? — обратился один к соседу. — Вот благодарим, — прибавил он, получая несколько корешков на ладонь и начиная растирать их своими толстыми, закорузлыми пальцами. — Солдату, брат, немного надо: выпил чарочку, затянулся разок покре-епче и жив, — начинал уже приснаравливаться к обстановке бывалый человек.

Молодой, безусый народ говорил мало, больше сморкался, да изредка лишь в полголоса переговаривался между собой. Солдатская снаровка еще им далась не вполне

После водки разговоры начинали идти бойчее. Старые, опытные служаки выглядели уже себе места, кое-что повесили, несколько стряхнули с себя лишнюю воду и уже толковали с жильцами казарм, как давно знакомые. Молодяки потихоньку начинали усаживаться прочнее, расстегивать пуговицы и очень охотно входили в разговоры, если только вопросы делались к ним со стороны.

Так прошел вечер.

— Первая рота за ужином! — крикнул дежурный, проходя казармой.

Хозяева отправились с большими деревянными чашками и баками на кухню, прихватив с собой нескольких молодых солдатиков и из гостей.

— Иди, нальем, — объяснили они, давая им чашки.

Через несколько минут в казармах почувствовался запах какого-то хлёбова. Солдаты собирались в кучки, резали хлеб, прибывшие доставали из обшлагов и голенищ крепкие деревянные ложки.

— Иван Сафроныч, ужинать идите.

— Николаев! Ужинать!

— Сейчас, чего орешь-то? — слышались голоса.

— Что ты стоишь-то? Ешь! — учил кто-то рекрутика.

Почти сейчас же вслед за ужином солдаты стали укладываться спать. Это был труд немалый, так как выбрать всем места было очень нелегко. Потеснившись сколь возможно, кое-как полегли.

— Отчего солдат гладок? Поел да на бок, — не преминул при этом кто-то бросить солдатскую поговорку. [388]

Повертелся несколько мокрый, усталый народ, покашлял и смолк, тяжело опустив головы на свои промокшие, холщевые мешки.

Едва-едва мерцают в туманной, дымной атмосфере казарм огоньки трех сальных, до нельзя нагоревших свечей. Народ спит. Только дневальный бодрствует около одной свечки, машинально читая какой-то священный рассказ в своей грязной, истрепанной «азбучке». Губы его медленно шевелятся, произнося едва слышным шепотам слова рассказа. Он опустил книжку и стал протирать уставшие, осоловелые глаза, прислонясь к одному из шeстов, подпиравших потолок казармы.

Он задумался. Тихо кругом.

Безотчетно слушает ухо всю массу своеобразных звуков, выступивших отчетливо на свет с прекращением дневного говора.

Хлипают на разные голоса падающие с потолка капли: часто-часто стучит одна около, по спинке кровати; другая редко, с выдержкой, шлепается на земляной пол, третья тихо ударяет по полотну над солдатской кроватью; около самого носа дневального пролетела двойная сильная капля, хлопнув ему на колени. Там, дальше, много-много других капель падают на спящих солдат, булькают в лужу на полу, долбят ямочки в глине, льется время от времени струйка накопившейся где нибудь воды. По темным стенам между плесенью пробираются неслышные медленные потеки, ползет толстая мокрица. Тяжелое дыханье, сап, разнотонный храп спящих людей, время от времени удушливый сонный кашель смешиваются и с звуками капели, и с однообразным шумом дождя на улице, и с неровными ударами ветра в бумажные окна. Люди спят, закутавшись с головами в шинели или башлыки, прибывшие — не раздеваясь. Над всем этим тяжело дышащим народом висит сырая, спертая атмосфера, принявшая в себя все испарения со стен, с пола, от мокрых людей, все запахи перепрелого платья, сапогов и портянок, махорки и других зловоний...

* * *

Правду говорили солдаты, что и хуже этого есть. Хуже было в ту же самую ночь на дороге в ущельи.

До темного вечера бились и лошади и люди с обозом, подвигаясь едва-едва вперед. Много криков, ударов, сил истрачено было за этот тяжелый день; много раз тонули и топтались солдатские ноги в грязи, лазили по воде, около застрявших арб; много сшибенных пальцев, ссаженных плеч и отдавленных ног оказалось в результате страшных усилий дотащить обоз до [389] укрепления, — ничто не помогло: темная ночь застигла на дороге тяжелые повозки и решено было ночевать.

Отпрягли туземные извощики своих лошадей и опустили задние концы арбяных площадок на землю. Высоко поднялись неподвижные оглобли арб, образовавших своими площадками род косых навесов, с двух боков которых приходились редкие тонкие спицы саженных колес. Понуро опустив головы, стояли рядом измученные, голодные лошади, с гладкой лоснящейся шерстью, с которой струился бивший их дождь. Под арбами сидели, на грязи и на камнях, сквозь промокшие за целый день и измученные не меньше лошадей солдаты, держа на коленях ружья. Под одной из арб сидело двое офицеров, устроивших себе что-то в роде шалаша из бурки. Половина солдат сидела несколько в стороне от обоза, прижавшись к выступам спускавшихся гор. Некоторые стояли, прислонив к плечу ружья, с опущенными руками. Несколько человек ходили взад и вперед: это часовые. Все люди сжались, съежились, казалось замерли в своих позах и не обращали решительно никакого внимания на хлеставший их дождь, на ветер, на лужи кругом. И лишь нервные ознобные вздрагивания этих фигур указывали что они живы.

Непроницаемая темнота окутала всю эту тяжелую картину на длинную-длинную, нескончаемую для участников в ней ночь. Ни одного слова, ни стона, ни другого живого звука не было слышно в этом месте. Только редкие удары каблуков о попадавшиеся под ноги ходившим часовым камни, да звон удил на уздечке повернувшейся лошади слышались изредка в обозе, сквозь ровный, упорный шум дождя, бившего безжалостно в течение всей ночи все, что скрывала темнота. Скверно было...

* * *

Скоро обжились солдаты на новом месте, привыкли. Велика эта способность безответной солдатской натуры. К чему она не сумеет привыкнуть, к чему не приладится, с чем не помирится! Через два дня, жизнь уже шла своим порядком: баталион заменил ушедший отсюда, отправлял все службы, хозяйничал. Солдаты в тот же день, как для них освободилась казарма, приладились на манер своих предшественников, даже сделали какие-то хитрые усовершенствования по части ограждения себя от мокроты, каждый занялся своим делом, точно ни переходов, ни перемены места для них и не было.

Погода не изменялась. Кругом стояла такая же грязь; такие же [390] серые, низкие, холодные тучи обложили со всех сторон небо и сеют мелкой изморозью. Но и такая роскошь не надолго явилась, — и вот, вот тучи опять распустят свой упорный, нескончаемый дождь.

В это время, от речки по направлению к укреплению, двигались три солдатские фигуры с ружьями на плечах. На правом плече у каждого висело мокрое белье; видно было, что они ходили на речку мыть рубахи, воспользовавшись некоторой перемежкой дождя. Они шли молча, с недовольным видом, мало обращая внимания на лужи по дороге.

— Что, Сафронов, помыл рубахи-то? — спросил одного из них товарищ, когда они вошли в казармы.

— Помыл, да где сушить-то?

— Давай сюда, я над койкой растяну, живо проветрит, да и капать на меня поменьше будет, — балагурил земляк.

— А чтож, братишка, и растянешь — ничего возьмешь.

Всюду слышались сетования на мокроту и сырость.

— Теперь сапоги, беда! Только товар припасай, — замечал один, тщательно разглядывая свои намокшие сапоги.

— Товар горит, — соглашался сосед.

— Эх, теперь у нас хозяйки в деревне и не чувствуют поди... на палатях...

— Небось хозяйка-то у тебя не мокнет теперь, а еще какого солдатика сама обсушит.

— Нет, у нас теперь антирелисты стоят...

— Ну, все одно: антирелис-от, брат, тоже маху не даст. Одна нация — солдат!

— Антирелис-то еще ловчее. «Он, бат, мал — ванька, непростой, бат, солдат, а с пушкой, бат», — передразнил кто-то деревенский говор, намеренно гнуся и лениво почесываясь...

Около окна чья-то солдатская рука чинила рубаху. Рядом четверо, забравшись с разутыми ногами на кровать, играли в «фильку» ². Звонко чмокали засаленные донельзя карты, со всего плеча прихлопываемые игроками, старавшимися о лишней взятке. Не мало собралось кругом любопытных, с неподдельным интересом следивших за взятками противников, старавшихся устроить друг другу или «косую» или «бочку». Далеко в углу, между кроватями, светился огонь. Оттуда слышались удары сапожных молотков и часто прерывавшаяся работой песня: [391]

И шел солдат по улице,
Ну он зашел в кабак...

— Бла-бла-го-де-я-ние... ве ли, ве ли-ко-ле-пие... — раздавалось вполголоса около той же свечки в промежутках песни

Сел солдат на бочку
И он стал курить табак...

опять дребезжала она тоненьким фальцетом.

На улице, около казарм остановилось два молодых офицера.

— Тут решительно невозможно пройти, — в отчаянии сказал один. — И чорт меня дернул надеть эти дурацкие глубокие галоши.

— Пойдемте через казармы, — ответил другой.

Они вошли. Спертый, сырой воздух, с запахом туземной махорки, прелых сапогов, портянок и т. п. ударил их по носу. Ноги разъезжались по полу. Они стали медленно пробираться посредине, придерживаясь за столбы. Как ни темно было, но привычный солдатский глаз разглядел офицеров — и человечество на нарах завозилось.

— Лежи, лежи, ребята, — успокоил их один из офицеров. — Здравствуй, Архипов, — обратился он к знакомому охотнику.

— Здравия желаем, — вытянулся отвечавший.

— Что брат, плохо? Как уж вы тут и живете-то?

— Что-ж сделаешь, ваше благородие, кое-как ютимся. Главная причина теперь капит, обсушиться невозможно.

— Ну, вот, говорят, скоро кончатся дожди-то.

— Дай бы Бог, ваше благородие; очень бы желательно. А то скучно в казармах-то...

— Видно — житье-разбытье, все горе солдатское, — заметил офицер.

— Это точно так с, как в песне, — улыбаясь ответили солдаты.

— Вы только не хворайте, а то и горе не беда.

— Да уж как-нибудь нужно подбодриться, ваше благородие...

— А-яй веселый у нас взводный, — послышалось замечание, когда офицеры прошли казарму. — Ему это все одно. Как, говорит, живете? А у самого-то тоже самое — под кошмой спит...

— Видно уж оно всем одно определенье.

— Что-ж, братец, сделаешь: куда же денешься? Служба одна.

— Одна! Все-ж офицера ни к тебе приравнять, — заметил рядом какой-то скептик. [392]

— Я очень это знаю. Что офицер, — что солдат... Я к примеру.

— Ну, так что же рыболов-то? — послышался вопрос в небольшой кучке солдат, которые слушали какой-то рассказ, прерванный приходом офицеров.

— Ну, так и увезли, — продолжал расскащик. — Он рыбу ловил, вентери вон там в ущельи ставил на речке. Ну, и пропал. Пошли солдаты утром туда; смотрят, а на берегу-то, спротив вентерей, только одна кепка, да два патрона валяются.

— Не нашли?

— Где же найти: ищи, пожалуй?

— Ищи — в поле ветра...

— Здесь, говорит, держи ухо востро... Какая есть самая малость отойти — все ружье бери: потому, ты, говорит, его не видишь, а он тута.

— Он видит, даром что глаза узеньки, — коментировали слушатели.

— Опять с конюхом с ихним что сделали в прошлом году: поехали они лошадей купать на речку, а их двое. Они их и захватили. Так один-то убег, а другого пымали, да голову и отрезали...

— Вот, орда собачья, что делают!

— А это правда: вот в Ташкине мне солдатик тоже сказывал, что как, говорит, попался — ежели в их веру не хочешь — сейчас голову отрежет и пошел. Самого бросит, а голову увезет, для показу...

— Им, видишь, охота в свою веру переманить, чтобы к ихнему хану на службу...

— Какже можно солдата переманить — когда солдат присягу принимает?!

— Это уж не солдат, коли передался: его, если ты на войне встретил, — ты сейчас его убить можешь.

— Первую пулю, потому собаке — собачья и смерть... — постановили приговор солдаты.

* * *

Несколько дней как кончились сплошные весенние дожди и выглянуло солнышко. Все ожило, покинуло надоевшие землянки; на улице всюду развешаны для просушки белье, шинели, одеяла, кошмы; к стенкам приставлены чистые и смазанные салом сапоги; у всех идет усиленная чистка ружей и амуниции. Люди рады погреться на солнышке, побыть на чистом воздухе после долгого [393] заточения в гнилой атмосфере. Солдатик-охотник уже хлопочет на счет дроби и усиленно катает крупной галькой в осколке чугунного котла нарубленные кусочки свинца. Хотя грязь и лужи по прежнему занимают всюду почетные места, но уже везде протоптаны глубокие тропочки, изредка только перегороженные разливом, около которого все принуждены практиковаться в прыганьи. Большую часть дня все здания стоят отворенными, чтобы проветрить и просушить полы и стены.

Еще бы несколько таких дней и совсем бы, кажется, хорошо; так и не ушел бы со двора. Но не смотря на то, что погода, действительно, не испортилась, а все становилась лучше, совсем хорошо не было. Высидевши столько времени в сырости и духоте, и попав затем под сырые же, холодные весенние ветра, дувшие постоянно в этой местности, и сильные туманы, подымавшиеся кругом с болот и затопленных полей, люди не выдержали, надломились. Как ни были сильны, крепки и выносливы организмы этих людей, но устоять против постоянной сырости и ветра не могли. Великие труды, неимоверные лишения, убийственную скуку и горе — все выдержала эта удивительная натура русского солдата, но с лихорадкой и горячкой сладить не смогла. Целыми десяткам шли солдаты в лазарет...

* * *

Три часа ночи. Давно уже спало все население боевого пункта. Только в канцелярии ротный писарь дописывал рапорт, да в некоторых из офицерских домов еще не спали. В казармах едва едва светились огоньки сальных свечей....

...Какая-то сильная рука толкнула разом все кровати солдат. Некоторые подняли в недоумении головы. Казармы были не узнаваемы: они все ходили ходенем; навешанные на потолке котелки, штыки, тесаки, сумки, шапки, все это раскачивалось в разные стороны, брякало, звенело, срывалось с веток и падало вниз. Балки скрипели, ветви потолочной настилки шуршали, трескались сучья. Двери отворялись и скрипели, ходя на петлях.

— Что ты, чорт, делаешь? — вскочил кто-то, когда, вместе с толчком, ему на голову обрушился котелок.

— Господи Иисусе!.. С нами крестная сила!..

— Беги скорей!..

— Упадет!!.

— Что такое? Что такое? — спрашивали оторопевшие.

— Рази не видишь, леший, землетрясенья земли! [394]

Все бросились вон из казармы наружу. Со всех концов в темноте слышались различные восклицания, пробегали люди; ржали, фыркали и топотались лошади, выли собаки, неистово жалостно горланили ишаки, выводя свои две октавные ноты_.

У артилеристов и казаков сумятица с лошадьми шла еще сильнее. Крик и громкий говор неслись со всех сторон. В темноте ничего нельзя было разобрать; люди бежали сами не зная куда, сталкивались между собою, натыкались на стены, ругались.

— Что ты, леший, куды те несет!

— Тьфу ты пропасть: что такое?

— Не лезь тут, чего ты ошалел, розиня!

— Зажги фонарь-от скорей! Тпру! Тпру!

— Тяни-ка ты за повод — ишь запуталась! Тпру, дьявол!

— Ишь ведь как качает, словно будто круженье.

— Еще ладно потолок-то не упал, а то бы беда!

— А я думал тревога....

— Беда, страсть какая!

— Словно кто тебя толкает: стоять неможно — ровно пьяный...

Удары становились все легче, но чувства обманывались под влиянием впечатления предыдущих толчков и долго еще все казалось, будто качается почва... Разговоры по прежнему не умолкали.

— Ну-ка вы не галди! — почему-то счел нужным пригрозить фельдфебель, уже пришедший в себя и отправлявшийся к ротному с докладом, что «все обстоит благополучно».

Не скоро человечество решило забраться в казарму, ожидая продолжения ударов. Начались разбирательства, развешивание вещей, разговоры, рассказы.

— Только что второй сон досыпал, как он меня резанет по носу...

— А мне спросонья — на часы мол — причудилось.

— Нет, чудно уж очень: Петр Иванов уцепил это один сапог, да под койку...

— Дядька Семеныч! А Хорьков говорит: я думал хозяйка навалилась, его мешком-то прижало.

— Это домовой.

Шутки долго не улегались. Люди разгулялись.

— И сила же только, — рассуждали солидно двое, сидя на кроватях и крутя цыгарки.

— Когда же не сила, коли казарму вон как зашатало. [395]

— Стало быть теперь ее снизу же как действие оказывает... — силилась допытаться солдатская голова.

— Вероятно же не сверху. Из под земли, — решительным тоном ответил товарищ, видимо не желая вступать в дальнейшие объяснения: — Ах ты, Господи, Господи: Божье веленье... — добавил он, позевывая.

— Вот в какие места попали, — слышалось в другом месте: — мало что скрозь промочило, земля трястись стала. А теперь поди в деревне у нас скажи — не поверят...

— Ни за что не поверят: хвастаешь, скажут.

— А у нас также вот в лесу монастырь провалился. Монастырь был, а теперь озеро; даже званья нет.

— Так не земитрясенье же было.

— Нет, а так опустился. Теперь озеро тут.

— Как бы наш курган-от этакже не провалился, — улыбаясь заметил один.

— Да уж и то что лучше бы было: по крайности ушли бы отсюда.

— И чего тут сидят — не знаю? Взяли бы их главный город, ну и замирили бы тогда.

— Известно, тогда уж они не смели бы озорничать.

— Больно вы скоры: сейчас и взял! — заметил кто-то.

— А то тут небось сидеть? — задорно спросил сторонник движения вперед.

— И посидишь! То-то вот тебя не спросили. Поди-ка, возьми... На все порядок есть — дура!

— Ты больно умен, коровья башка: Сузак взяли?

— Так чтож что взяли?

— Ну, то и есть.

— Что, ну-то? Нешто Сузак-то зря взяли? Ты разбери толком. Полено!

— Поле-ено! Может побольше твоего знают, сивый чорт!

Солдаты входили в азарт. К спорящим стягивались любопытные.

— Вот они разошлись: сейчас Бухару возьмут, — смеялись слушатели.

— Под Сузаком-то сколько войска было? — наступал один из спорщиков. — Ты спроси сперва. Чудак!

— Чудак — собака...

— Траншеей зачем шли? То-то! Разуму у тебя много — а не знаешь. [396]

— У тебя много!

— У меня есть.

— Чего вы, лешие, разорались? Пошел спать ложись! — порешил спорящих вошедший дежурный.

— Давно бы так... — заметили солдаты, расходясь по своим местам.

— Они бы еще часа два не кончили. Вот орать здоровые, — заметил чей-то голос из далекого угла казармы.

— Не пришел ротный: он бы им задал — не плошь землетрясенья, — поддержал рядом лежавший солдат.

— Пожалуй что...

* * *

Еще с вечера погода обещала что-то недоброе: со всех сторон надвигались черные, сердитые тучи. Свежий, крепкий ветер крутил пыль, образуя вихри; вороны накрикивали бурю, мелкие птички давно уже забрались в уютные места. Лошади сжимались в кучки, солдаты торопились убрать развешенное белье, а назначенные в цепь припасали башлыки и сердито ворчали себе под нос:

— Видно сегодня придется же попотеть, порядочно...

— Ничего, попыхтишь сколько угодно...

Все темнее и темнее становилось кругом, точно кто нарочно окутывал местность вокруг кургана. Кольцо часовых в цепи вокруг поселения сомкнули плотнее; крепче привязали казаки своих лошадей к приколам.

Вскоре глухим далеким перекатом пронесся ураган, первый предвестник бури. За ним как-то особенно крепко рванулся ветер, зашумел, закачал деревья, зашатал низенькие домики, загудел на разные голоса, вышиб где-то бумажную заплату из окна и потушил свечку. Редкие тяжелые капли забарабанили по земле и по крышам. Сверкнула на один момент молния и резким, трескучим, неожиданным ударом покатился громовой грохот.

Гроза началась и гроза нешуточная.

Неровный, порывистый ветер безостановочно гнал целую громаду густых облаков, то наносивших ужасный ливень, то разражавшихся сотнями громовых перекатов и молний.

Как-то беспокойно чувствует себя в такую погоду человек, сидящий дома. Скверно испытать подобную бурю в дороге. Еще сквернее стоять на часах в такую ночь под открытым небом. Долго, долго, томительно скучно тянется время и кажется, что разоспавшийся ефрейтор давно уже пропустил смену... Безжалостно [397] обдает дождем серую шинель; накопившаяся в складках башлыка вода холодной, медленной струйкой просачивается за шею; ветер шумит и ревет, сбивает все звуки в какой-то хаос, обманывает ухо. Напрасно глаза силятся рассмотреть что нибудь в этой кромешной тьме. Только низко-низко присевши к земле, едва можно разглядеть что-то большое и темное впереди: часовой знает, что это стена, но далеко ли она или близко — Бог весть. Только сойдясь на пять на шесть шагов расстояния, два встречных часовых цепи как-то инстинктивно чувствуют друг друга. Но и тут часто приходится обманываться и бесполезно посылать несколько раз в воздух вопросы — кто идет? что отзыв?

— Чорт что ли ходит... — ворчит себе под нос часовой, беря машинально ружье на руку, и становясь прочнее на левую ногу.

И долго простоит он иной раз, пока блеснувшая молния не убедит его, что против него ровно ничего нет. И опять спокойно-медленно движется невидимая фигура в башлыке в направлении известного пункта. Опять томительно тянется время. Скверные, тяжелые мысли лезут в голову...

Гроза начинала уже утихать и все реже и реже раздавались удары грома. Крепко заснули все, прислушавшись к грозе и ветру. Только мерно расхаживали часовые в цепи и на барбетах, около пушек на кургане.

Но вот среди этой наступившей тишины на одном из барбетов на верху кургана раздался выстрел; вслед за ним другой, третий...

Все, что было на часах, разом, точно части одной машины, остановилось и перехватило ружья в правую руку. Курки защелкали. Все замерло, все затаило дыханье. «Это наши винтовки», мелькнула одна мысль у всех...

Через несколько моментов над отрядом уже неслись немудрые отрывочные звуки сигнала. Вот и другой горн играет тоже... третий... четвертый...

Своеобразно отзывается «тревога» на передовом пункте. Тут дело не в том только, как бы поскорее одеться и выбежать на свое место. Здесь примешивается другой, томительный вопрос: что значит эта тревога? Нападение? Где неприятель? Сколько? Как? И только привычный, выдержанный солдат сумеет спокойно сообразить, что ему прежде всего нужно делать и, не растерявшись, не захватит чужего ружья, не перепутает сумки, кстати выругает и толкнет товарища. [398]

Темнота ночи и затишье кругом совсем сбивало солдат. Все бежало, выкрикивало шепотом, спрашивало свою часть, спотыкалось, на бегу хлопотало об амуниции, заряжало ружья. В цепи дежурные части давно уже стояли под ружьем, звенья сомкнулись. Через несколько минут суматоха сменилась тишиной. Люди стояли на своих местах, переговариваясь шепотом и поглядывая по сторонам. Только фельдфебеля бегали, получая разные приказания.

Никто ничего не знал и ничего не видел.

Но вот несколько фонарей задвигались по дорожке на верх кургана и вскоре остановились. На гладкой площадке барбета, в нескольких шагах от орудия, лежал распростертый солдат. Из под сбившегося на сторону башлыка виднелась широкая кровавая рана на голове. Лужа крови указывала, на сколько серьезна была рана. Солдат тихо, редко вздыхал. Над ним заботливо серьезно остановилось лицо начальника отряда. Кругом столпились солдатские шинели с фонарями и ружьями. Все стояли, как вкопанные, с широко раскрытыми глазами и разинув рты.

Несколько моментов длилось глубокое молчание.

— Доктора, — коротко проговорил начальник. — Что он не может говорить? А где его ружье? Десять человек за мной, — прибавил тем же тоном этот маленький человек, в старом полковничьем пальто, и двинулся осматривать курган. Фонари задвигались по кургану и его спускам...

Вскоре дежурный горнист играл «отбой». Два летучих отряда казаков выехали по разным направлениям от места расположения отряда...

— Слышь, его должно батиком ³ по голове то ударили, сразу и сшибли.

— Все же он выстрелил.

— Он первый и выстрел дал.

— Ружье-то унесли, собаки...

— Не иначе, как их было не один...

— А не оживет он. Очень, говорят, голову испортили...

— Вот, сволочь, чего делают! И ночь же выбрали, черти...

Такие речи слышались между солдатами, узнавшими подробности дела.

Д. Иванов.

(Продолжение будет).

Комментарии

1. Само собой разумеется, что набросанная картина не имеет целью обрисовать тип казарм туркестанских войск. Там, где уже войска обжились, выстроены и прочные здания для помещения солдат. Описываемое бездолье выпадало лишь на долю тех войск, которые шли впереди всех, которым, стало быть, приходилось первым вступать на вновь занятую неприятельскую територию и, помещаясь где нибудь в пустынной местности, поневоле ютиться в землянках, тем более, что часто занятый пункт был лишь переходным, опорным местом, которое вскоре должны были оставить войска. Ред.

2. Нечто в роде ералаша, переделанного на солдатский манер.

3. Туземное оружие: палка с большой, граненой металической шишкой на конце.