-

ИВАНОВ Д. Л.

В ГОРАХ

(Из туркестанской походной жизни.)

НАМЯЛИ ГОРЫ ХОЛКУ.

Отряд возвращался домой. Второй месяц подходил к концу, как он вступил в горы и не видал ничего, кроме гор.

Хороши горы. Так хороши, что и рассказать не сумеет. Всегда горы хороши: уж такова их природа. Будь они совсем голые, дикие, пустынные — их своеобразность и громада так резко выделяется в сравнении с равниной, горный рельеф с его причудливыми контурами так необходим пейзажу, настолько придает ему разнообразия и красоты, что любоваться торными видами — это совершенно невольное, естественное чувство, законная потребность для человеческого глаза. Величина и грандиозность, затейливость очертаний и изгибов, бездна контрастов и самых неожиданных переходов; дикость, ничего обделанного и обточенного; смелость и могучая сила в каждом штрихе; пропасть разнообразнейших теней, тонов и полутонов — и прежде всего и во всем величина, мощь и размеры подавляют человека прямо, непосредственно, как море, нагляднейшей картиной могущества природы... Тут все резко, смело, велико, грандиозно, как будто нет пределов силе и воли, и потому все красиво. Каждый ручей — водопад, всякий обрыв — сила... Словом, ступай в горы — и если они только настоящие горы по их величине, то какие бы они ни были, всегда будут хороши.

А горы, по которым шагал два месяца отряд, были самые «настоящие»: они принадлежали к разветвлениям горной массы, носящей имя Небесных гор или Тянь-Шаня. Не раз отряду привелось перевалить хребты в 11–12.000 футов и поглядеть на сопки в 17–18.000 футов высотой. И в самом деле, горы были очень хороши, и хороши именно своей дичью, неприкосновенностью. Пройденная страна была горной страной, в полном смысле этого слова. Человеческая [450] рука была здесь слишком ничтожно слаба, чтобы хоть сколько-нибудь заметно изменить горную дичь, а не только что подчинить ее себе.

Невольно вспоминается какая-нибудь Швейцария — этот прирученный и домашний горный уголок, вычищенный, выглаженный, раскрашенный и выставленный на показ тысячам стремящихся в него путешественников. Там горы цивилизованные, подстриженные и причесанные; горы, которые, кажется, нарочно берегут только для того, чтобы их показывать за дорогие деньги; горы, где на каждом шагу предлагаются вместе с видами и все затейливые удобства — от гостиницы и мула, до красивой палки с клеймом и железной дороги на самую вершину обрывистой горы...

Здесь, в Тьянь-Шане — всюду дичь, пустыня, голая природа, на которую и смотреть-то некому почти, кроме полудикого горца. Природа не убранная, как есть, косматая, шершавая и корявая. Смотри ее во всей простоте её, во всей её дикости и смелости. Оттого-то так и хороша эта необделанная, своеобразная и чистокровная природа — вот как хороша!

Хороша... Но походный человек все мерить своим аршином — своей спиной, своими ногами. Весь счет он переводит прежде всего на скрип в пояснице, на натугу в коленках, на намин пяток.

Чем дичее и неприступнее местность, чем круче и скалистей обрыв, чем невозможнее смелая змейка-тропинка, бурливее каскад, острее камни, легче и воздушное мосточек через непроглядную трещину-пропасть, — тем лучше и роскошнее картина, богаче и благодарнее пейзаж.

Но стоить перевесть всю эту прелесть на походный, пеший язык, и сложится совсем другая фраза: подъемы и спуски труднее, движение медленнее, трещат лопатки и плечи, дрожать подколенки, тяжело дышит грудь, возня с обозом — провались ты пропадом!..

Видно — хорошо-хорошо, да не больно.

Да. Два месяца в горах; два месяца в постоянном походе; два месяца на тропочке, гуськом, в один конь; два месяца в гору и под гору; два месяца с сотнями несчастных ослов и трепаных вьюков; два месяца на весу, — такие два месяца — ох, не легки!... Избиты в дребезги сапоги, изорваны штаны и рубахи, посбиты щиколки и локти, отмяты пятки, намозолены пальцы на ногах, развихлялись поясница и коленки, намяты лошадиные спины и поломаны копыта, прокляты ослы, изругана походная шарабара и рвань, и вместе с ними изруганы и горы, величественные, прекрасные и чудные горы... [451]

— Вон она, пропасть непробойная... эти горы.

— Сапоги теперь — все одно хоть босиком ступай.

— Да и рад бы пошел, да нельзя. Вот теперь пошли — сапоги новые справил, надел. Да уж и после, того вторую пару передел — а где она? Ровно как ножиком нарочно режет.

— Да еще нарочно-то так не разрезать...

— Обе пары теперь брось — нету их. В два месяца сроку! А кто тебе их даст? Казна свое знает: ей до этого даже очень мало надобности... хоть ты лежишь, хоть по камням, например, ходишь.

— У неё одно положенье.

— Кабы если теперь липы где достать, то первым бы долгом себе лапти сплел. Только что липы нет.

— Вспомянешь, брат, и липку! ведет служба при всяком удобной случат, специальный разговор о «ноге».

— Что ты, проклятый, черт лобастый! башка твоя... не знает как и выругаться обиднее обозный солдат над покорным и бессильным ослом. — Уперся как оглашенный!

— Тфу!! Вот этак третий уж раз перевязываешь! И возить-то нечего — одна рвань, а хлопот с ей... сердится другой над развязавшимся вьюком.

— На то горы: идешь, идешь — им конца края нет: что ни дальше, то все больше, словно сам черт их тут понатыкал! В аду лучше... То ты в гору, то ты с горы. Полез в гору, влез — слезай под гору. Уж такой маи, кажется, другой поискать...

— Вот ежели бы зимой — на салазках, силится сшутить веселый человек.

— А ты теперь попробуй, коли любо больно.

— Нет, брат, теперь обдерешь экипаж-от.

— Повозка-то скажется...

— И нет-то тут ничего: ни корму, ни лесу. Так совсем голая — камень глаже.

— Уж сказано, что огнем их из тартарары повыперло: вот оно правда и выходит.

— Они, брат, вот где сидят — на самой на холке... Уж, кажется, кабы воля — избил бы до смерти!

— А прибей! Я велю, бей больная!

— Им смешно! недовольны и шуткой солдатами спины.

Да, господа! Походная статья — совсем статья особенная. Хорошо, хорошо — да не больно. [452]

II.

ПОВЕРНУЛИ.

Наконец, сказали последнее, давно жданное слово: «назад».

— С возвращеньем, Григорий Максимыч! поздравлял какой-то унтер фельдфебеля.

— Да, уж теперь не долго: дня два пройти — а там уж в свои места войдем.

— Отслужили службу на свой пай...

— Походили довольно...

И точно, для вящего подкрепления мыслей о повороте изменилась и сама местность. Вместо недоступных скалистых ущелий — где вилась «козья тропка», да торчали «балконы», или, вернее, «насесты»; вместо голого камня, бурных каскадов и острых снежных пиков заоблачных гор, раскинулась совсем уже другая картина. Весь пейзаж понизился, смягчился, стал зеленее, шире, кротче, если можно так выразиться. Отряд вступил в долинку небольшой речки, с обеих сторон которой шли мягкие холмы, покрытые густой древесной растительностью или богатыми пастбищами. Рассыпанные по берегам деревеньки утратили свой горный характер и напоминали давно оставленную долину. Показались огороды, пирамидальный тополь, даже поля люцерны. Дорога уже не лепилась по обрывам, а шла по долинке, около самой речки. Речка бежала тоже спокойно, мирно, среди этой пониженной природы. Снеговые вершины гор точно отодвинулись далеко и спрятались за зелеными, веселыми «горками».

— Вот как свернули домой, так и места переменились. Горам шабаш пришел: это, так можно сказать, что не горы, а всего четьгорки.

— Да, брат. Теперь уж повёртку сделали до дому — не долго маяться.

— Не больше как дня четыре, али пять ходу осталось, а там и дома.

— Да, слава Богу, и нам конец пришел, на поправку.

— Поправка тут не велика. Небось придешь — не развалишься: все та же служба. А то, конечно, приятно, что по крайности ты дома, маи этой нет, что, например, в гору да под гору...

— Конечно, что от службы не уйти: хоть ты там-ли, тут-ли — все она с тобой, служба.

— Теперь, как приду — первое дело на печку к хозяйке.

— Да где у-те печка-то? И на печке-то только портянки сушить, [453] а он сразу да и на печку! осаживал мечтателя земляк, знакомый с нешироким размерами «слободки».

— Ну, уж там хоть на печку-ли, под печку-ли — все одно: мы место сыщем...

— Ишь его с коих пор разбирать-то стало: за пять дней стал место искать, где с хозяйкой спать будет...

— Ему видно не место дорого, а хозяйка.

— Само-собой — собственная... по крайней мере, Марфа Григорьевна! с напущенным бахвальством отпечатал тот имя своей сожительницы, выговаривая необыкновенно отчетливо все буквы её отчества.

— Да, уж недолго, недолго... Скоро всех повидаем... Теперь уж прямым, трахтом, без задержки...

Путь вился, неотвязно следуя за мирной речкой, вверх по её долине, почти незаметно подымавшейся к последнему перевалу, который, предстояло перейти войскам. Но подъем шел совершенно нечувствительно. Напротив, казалось даже, что чем далее, тем ровнее и шире становилась долина, тем мягче и зеленее делались её контуры и её фон.

Глаз невольно поддавался этому обману. Ему нравился наступивши перелом, начавшаяся мягкость и кротость, так непривычно ласкавшая теперь огрубелые и осуровевшие, под впечатлениями дикого обрыва и пенящейся мутной стремнины, нервы.

Ровный зеленый лог. Небольшие холмы по сторонам. Кусты и деревья. Посредине лога блестит светлая, прозрачная полоска речки. Лошадь сама поворачивает под всадником к воде и, забравшись по колено, дурачится, а не пьет свежую веселую воду. Так и хочется подойти к берегу, выбрать половчее гальку и запустить вдоль речки, радуясь как прыгает камушек и «печет блины»... Или забраться бы вон к этим кустикам на бугорке, да и лечь грудью на хорошую, светлую травушку, просто так, ни зачем, чтобы поваляться на этой свежести... Кротость пейзажа вселяла какую-то детскость в желания сурового горского пехотинца. Строгость и закал растоплялись, соблазн неги незаметно охватывал загорелого, обветренного и замозоленного человека...

— Вот где ежели коней пасти — чудесно! соображали конные люди, отпуская добродушно поводья во всю их длину, чтобы дать возможность лошадям щипнуть на ходу сочной травки.

— Тут, как в России, босиком можно идти, смаковал в свою очередь и пешеход. [454]

— Дорога мягкая — босому самый путь... иди себе вроде как на богомолье.

Вилась затейливо мирная речка. Вилась за ней её спутница дорожка. Извивался тихо, без обычных криков в обозе, отряд. Все выше и выше поднималась долина, все уже становилась речка, сочнее и обильнее трава в логу. Богатство местности для жителей делалось все роскошнее.

Где- же эти жители? Где их стада? Почему их не видно именно в этих богатых местах, где казалось бы им должно быть так привольно и удобно?..

III.

ОТРЯДНАЯ ГОЛОВА.

Версты две впереди отряда, как обыкновенно, ехал генерал с конвойной сотней. Вместе с ним ехало несколько человек офицеров и двое штатских. Генерал, как всегда, ехал крупным шагом на своей бурой небольшой лошадке, шаг которой отлично был известен всем тем конным людям, которым приходилось сопровождать хоть раз генерала. Шаг у неё был настолько быстрый и ровный, учащавшийся только при подъемах, что редкая лошадь могла поспевать за маленькой буркой. Не отстать можно было только «хо-дой», но этот аллюр менее всего применим в горах, на каменистых дорогах. Поэтому и теперь большинство ехавших за генералом тяжело трусило, неловко-полуболезненно встряхивая плечами. Трусившим даже казалось, что сегодня бурка шла еще шибче обыкновенного, а адъютант генерала заметил, как несколько раз его начальник нервно ударил ногами лошадь, как будто недовольный, что она идет тихо. Он попробовал было раза два поравняться с генералом в поллошади и вызвать его на разговор, но тот один раз ответил невпопад, а другой раз совсем не ответил.

— Устал должно быть, подумал адъютант и поехал скромно сзади.

— Что это говорил генерал? спросил адъютанта подъехавший к нему офицер в черном сюртуке, сосавший с каким-то особенным ударом растрепанную сигару.

Это был оригинал. Измятая шапка на голове, неловкий вахлаком сюртук, рыжие голенища сапогов, зачем-то болтавшийся на спине башлык, вся манера держать себя угловато и резко, всклокоченная борода и волосы, суровый, чуть не злой взгляд и всегда готовая [455] резкая и громкая, не допускающая возражений фраза, все его деланное вахлачество и совершенное довольство собой дало однажды повод кому-то назвать его «нигилистом», если только такое название могло прилепиться к человеку с лысиной. Но главных его примет все таки было две: он постоянно спорил и знал решительно всё, и кроме того, умел с удивительным ожесточением курить сигары.

— Об чем это он объяснялся с вами? повторил оригинал свой вопрос адъютанту.

— Да ничего, ответил тот: он кажется болен сегодня?

— Не может быть, уверенно сказала сигара: утром он быль совершенно здоров.

Он нагнулся вперед и, неловко подражая английской выездке, поехал вялой рысью вперед.

— А вы заметили, смело обратился он к генералу, продолжая толкаться на лошади, чтобы не отстать от уродского шага бурки, налево за логом бархан? Об нем туземцы рассказывают любопытное предание, совпадающее совершенно...

— Нет, не заметил, опоздал генерал ответом.

— Предание совершенно совпадает с существующим...

— Пальник! как будто мимоходом громко сказал генерал.

— Пальник!... Пальник! повторилось тоже слово сзади его по дорожке, и мимо офицеров торопливо проехал казак в запыленной и замазанной серой шерстяной рубахе, сдувая на рыси пепел с пальника.

Генерал, не оборачиваясь, протянул руку, взял пальник и закурил папиросу. Он затянулся раза два, как будто освежился несколько, взглянул сквозь очки на своего соседа и спросил:

— Вы не помните, за перевалом далеко начинается ущелье?

— Как утверждает наш генеральный штаб, оно начинается в семи верстах. Но по моим сведениям, оно в двух с половиной. Отвечавший с особенным выражением подчеркнул слова «генеральный штаб» и «моим», видимо, контрируя своими сведениями с тем, кого он называл «генеральным штабом». — Вы как думаете остановиться — при входе в ущелье?

— Не знаю, ответил генерал и поднял голову, как будто всматриваясь вперед. — Неизвестно еще, что скажет перевал...

— Да ведь перевалить такой перевал уже ничего не стоит после тех, которые мы сделали...

— Я, по крайней мере, не стану говорить об этом, пока не увижу перевала, полунедовольным голосом ответил генерал. Он [456] посмотрел сквозь очки вперед, опять также подняв несколько излишне голову, как это делают близорукие, и вдруг, ударив сердито лошадь, оставил назади офицера.

Разговор не вышел. Генерал, видимо, ехал не с теми мыслями, с какими шли «домой» солдатики.

Дорога стала забирать круче, повернула влево по небольшому ручейку и, сделав несколько изгибов между кустами, вышла на чистое место. Это был конец бокового ущелья, из родников которого брала свое начало речушка. Далее начинался подъем, выходил на площадку, а за ней, как стена, стояла гора поперек дороги.

Генерал, не сводя глаз, смотрел вперед на перевал, как будто ожидая из-за него кого-нибудь. Через полминуты он сильно прищурился и вдруг пустил лошадь рысью. Штабная ватага и конвой, не ожидавшие этого движения, замялись и неровным, сбитым аллюром понеслись следом.

На первом бугре генерал также неожиданно остановился и сжал сзади разогнавшихся спутников.

— Позвольте бинокль, обратился, он к адъютанту.

Все впились в гору.

На самом гребне её, на линии соприкосновения земли с небом, виднелась темная точка. Вглядываясь в неё дольше, можно было догадаться, что это конные люди. Они медленно, едва заметно двигались по контуру горы. Но вот точка разделилась. Часть её осталась неподвижно на гребне, а другая стала сползать вниз. Движение последней точки делалось все быстрее, по мере того, как она удалялась от гребня.

— Это наш джигит, сказал генерал, отдавая бинокль: но только странно, что же это за люди такие на горе остались?

Он оглянул быстро кругом местность и повернул назад. Через десять минут он остановился и слез с лошади.

Это был маленький, умеренно полный человек, с круглым лицом и сильно поседевшими волосами на голове, и бакенбардах, выросших за поход в бороду. Крупные черты не портили доброго выражения лица, скрашивавшегося, особенно, когда оно улыбалось, чрезвычайно симпатичной улыбкой. Простое выражение лица шло даже в ущерб генеральству: оно больше располагало называть своего хозяина по имени, чем «ваше превосходительство». Но вместе с тем, в манере мало говорить и в его спокойствии можно было сейчас же угадать человека, немало командовавшего на своем веку. [457]

— Мы здесь подождешь покуда, сказал он: пусть казаки слезут с лошадей.

Генерал поместился на разостланной бурке и, повернувшись спиной к перевалу, стал курить и болтать о чем-то совершенно постороннем с офицерами.

Но остальным, ужасно подмывало поглазеть на перевал и они беспрестанно делали разные замечания.

— Вот он едет, уж недалеко, объяснял кто-то, глядя в свободный бинокль. Но те всё еще стоят...

— Да это вовсе не джигит: разве вы не видите, что у него и ружья нет...

— Да, да, действительно, плохо поникали дело смотревшие.

IV.

ОБЪЯСНИЛОСЬ.

Тот, на которого так долго и пристально все смотрели, был действительно джигит, только совсем не тот, которого ожидали. «Васька» — как прозвали еще давно джигита солдаты — день тому назад был послан из отряда с разными бумагами. Его задержали на половине дороги, обобрали у него оружие, лошадь, бумаги, и вернули назад, давши ему клячу. С самым расстроенным видом стоял Васька перед генералом, объясняя и на ломанном русском, и на киргизском языке переводчику, как его перехватили и отобрали у него всё.

— Вот читайте, что пишет Гусейн-бек, закончил он свои объяснения, подавая длинную желтую бумажку, запрятанную в пояс.

Покуда переводчик читал послание, Васька продолжал рассказывать, как все вооружились, как его преследовали и как он едва ушел от восставших жителей.

— А трудная дорога-то? расспрашивали его казаки на русско-киргизском наречии.

— Дорога –беда! Дорога — никак не пройди! Все каминь — беда! а их и здесь, и здесь... Пушкой стрелять нельзя, дорога — камень, стращал Васька, видимо желая показать сколько трудов он перенес, пробираясь назад. — Два наши джигит, что раньше пошел, там сидит — не пускают.

Переводчик, написав наскоро карандашом перевод, подал генералу.

Все лица повернулись в сторону записки. Генерал читал глазами [458] и часто сводил брови, видимо, затрудняясь разбирать не совсем-то русский почерк. Окончив с запиской, он передал её адъютанту, с видом человека, не придающего никакого значения прочитанному, и встал, кого-то ища глазами. Через несколько секунд, он махнул рукой и пошел тихим задержанным шагом. Его догнал командир сотни и они пошли рядом, часто показывая руками на гору.

Через десять минут полусотня, с есаулом впереди, удалялась на рысях по дороге к перевалу, а генерал приказал себе подать закуску.

Полчаса спустя, показалась пехота и стал мало-помалу стягиваться обоз отряда. Еще четверть часа спустя, весь отряд говорил о новостях.

— Господа вслух читали, слышались сообщения в одном углу около ружейных козел. Сам генерал отдал записку, они и читали: уходите, говорить, назад, а через свою землю я пропустить не могу. Сам, говорить, я мирный, а народ взбунтовался, с народом сладить мне невозможно.

— Это стало быть теперь как же назад идти? Опять старой дорогой?

— Где же, кроме-то? Одна дорога, что раньше где шли.

— Фю!... подсвистнул спрашивавший. Опять назад! Вот так штука: ближе как недели чрез полторы домой не придти.

— Где же ближе дойти: тут до главной дороги скоро ли еще доберешься. Опять через мост, что который провалился тогда, да карнизами... тут скоро не пройти!

— Ничего фигура! Шли-шли, совсем домой дошли, — пожалуйте обратно, задним ходом!... Ну, братцы, опять сначала начинать будем... Старое да по новому!

— Так неужто назад в самом деле пойдут?

— Назад идти нам нельзя, ответил с видом знатока, какой-то влиятельный солдат.

— Велят, так пойдешь и назад.

— Назад идти — провианту не хватить. У нас его только на три дня осталось.

Все разошлись точно придавленные, не зная как разрешить такой запутанный вопрос.

Спустилась ночь. Поужинали и легли спать, выставив усиленные пикеты. [459]

— Вот все домой собирались, говорить где-то тихий голос: домой да домой — вот тебе и домой! Дошли...

— Видно солдатский-то дом недалеко, ответил первому голосу другой: всю службу идешь-идешь, всё дом рядом, а не ухватишь.

— Солдатский дом у его завсегда под боком: где свернулся — тут и печка...

ПЕРЕВАЛ.

Чем свет утром поднялся отряд и начал вьючку. Все были как-то особенно молчаливы и серьезны. Высокого, атлетического сложения ротный, на сером жеребце, выехал к солдатам со своим всегдашним спокойным видом, также спокойно поздоровался и двинул роту.

Отряд потянулся по дорожке к перевалу.

Огромная масса камня и щебня загородила вскоре ему дорогу. Отряд-червяк поднял свои маленькую головку и переступить первыми присосками на первый изгиб горной тропы. Незаметно, шаг за шагом стал подаваться он вперед; дошел до нового изгиба, также тихо, не торопясь, повернул на него, как на первый, и пошло длинное ленточное тело извиваться всё выше и выше, круче и круче, пошло делать всё больше изгибов и короче зигзаги. Казалось, он плыл в гору, его всасывала какая-то сила по изогнутым коленчатым трубкам. Вот уже голова этого глиста недалеко от верху. Снизу кажется, что она уже на самом гребне, а хвост еще не вступилъ даже на дорожку подъема.

Против одного из самых крутых мест дорожки, несколько в стороне, на большом камне, сидел человек в серой рубахе, в фуражке с фартухом сзади, и держал на коленях что-то в роде доски. Рядом с ним стояла маленькая караковая лошадка, серьезно уставившись черными большими глазами на тропку. Повод был закинут на седло — она стояла без привязи. Хозяин её держал в руках карандаш, видимо, с намерением рисовать. Но он не рисовал. Облокотясь на колени, долго, смотрел вдаль, вглядываясь в развертывающуюся перед ним картину горных цепей, залитых лучами утреннего солнца. Смотрел и не смел коснуться карандашом бумаги.

А тем временем мимо него двигалась бесконечная лента отряда.

Тяжело-спокойно, упорно как в лямке, одним неизменным [460] размером шагали солдат за солдатом, с однообразно согнутыми коленями, подавшимся вперед телом и молчаливо-дорожным видом. Кепки сдвинуты назад с потного лба. Ружья перекошены над самою спиною, мешки высоко подтянуты. Дошли до площадки, опустили ружья на землю, сложили тяжелые руки на дуло и стоять молча, недвижимо. Продвинулись. Дальше другая лямка: пригнув низко головы, идут порывистым шагом порожние казачьи лошади и тянуть на своих хвостах казаков: лошадь, хвост, казак; лошадь, хвост, казак... Передняя сама остановилась и остановила всю гирлянду. Кони тяжело ведут животами; из-под глаз и ушей вьются тонкие струйки пота. Казаки стоят, не выпуская хвостов из рук. Прошли и эти. За ними следующие кольца отрядного червя ползут уже не так молчаливо: ложась на сильные массивные колонки и вытянув шеи, вытягивают артиллерийские вороные восьмипудовую тягу горного взвода, разложенного на их богатырские спины. Несколько солдатских рук налегли сзади на седла и с легкими криками выводят лошадей на крутом подъем. Пот градом льет по лицам прислуги... Еще солдаты и еще казаки на хвостах.

Полез обоз. Лошади под вьюками, а за ними целая пропасть, бесконечный хвост мелочи — покорные ослы. Это бедняки, уроды, бесправная сволочь, смешные и глупые машинки, самые жалкие существа во всей этой огромной ленте. Совсем не видать осла из-под навитого неловко вьюка: торчит спереди огромная покорная башка с безобразно прорезанными, точно рваными, ноздрями и тупо слезливыми глазами, да под вьюком семенят тонкие грациозные ножки. Накренился на бок съехавший неловкий и громадный вьюк; сбивает он на сторону тонкие ножки, ступающие почти по одной линии, и заворачивается ушастая изуродованная голова, запутывая своих собратьев.

— Куда, куда, долгоухий черт! летит ему проклятье сзади от обозного измученного солдата, и рядом с этим длинная палка сухо ударяется в завернувшую морду.

Бесчувственно-безропотно справляется осел и двигается дальше. За ним десятки, сотни таких же смирных и несчастных уродцев с большими головами на тонких ножках идут, плетутся, заворачивают, падают как чурки, бьются и тычутся палками измученных и злых солдат, на каждого из которых приходится не менее двух десятков бессильных ишаков. В числе солдат в обозе идут туземцы-оборванцы: погонщики и пастухи, и неизвестно где приставшие к отряду мальчишки. Халатники еще бесцеремоннее обращаются с ослами и, кажется, представить даже себе не могут, что эта длинноухая скотина может [461] устать, измучиться и выбиться из сил. Весь хвост кричит, ругается, клянет, дерется, но всё-таки ползет за головой и неизменно вьется по зигзагам подъема, мимо сидящего на камне человека, которому совсем не было дела до этих столько раз уже виденных сцен. Он по-прежнему смотрел вдаль.

— Нет! вдруг сказал он вслух, точно очнувшись. Тут не мой дурацкий карандаш требуется! Тут нужно краски, художественную кисть тут надо...

Он спрятал карандаш, уложил бумагу в папку и вынул портсигар.

— Хоть бы запомнить крепче эту красоту, эту громаду... А наверху, поди, еще прекрасней... Черт их возьми — эти горы: измучили они, измотали, — но все-таки и как мучители они прекрасны...

В этот момент около него посыпались камни. Он оглянулся. Его лошадка, наскучив стоять на месте, сделала несколько шагов в сторону.

— Прохорыч! крикнул ей хозяин.

Лошадь остановилась и повернула к нему голову.

— Ты куда это? Поди сюда.

Прохорыч состроил серьезнейшую мину, подумал секунды две и пошел дальше.

— Стой, стой! закричал было хозяин, но Прохорыч его не слушал. Насторожив уши, он смотрел перед. И вдруг заржал — свежо, и громко, как сильный жеребенок. Издалека с дорожки ему ответило знакомое ржанье. Солидный Прохорыч заржал еще раз, задрал хвост и пошел рысью на голос.

Неудавшийся рисовальщик остался один. Он вышел на дорожку, обошел несчастного свалившегося осла, которого тянул за уши погонщик с таким видом, как будто натягивал гужи, — и, обгоняя ишака за ишаком, скоро добрался до солдат. Крутой подъем сразу убавил ему прыти и он тихонько потянулся за народом.

Нескончаемо вьется дорожка, забирая в гору. Шаг все меньше и бессильнее на этой круче. А на верху, над самой головой висят и тихо тянутся люди и лошади. Над ними еще ряд людей и лошадей. Выше всех стоят уже счастливцы на самом верху и стоят вот тут, близехонько, — а сколько до них еще придется сделать мелких горных шагов по бесконечно вьющейся тропочке!.. И покорно опускают привычные люди свои головы, плетясь друг за другом кверху... Ах, как хорошо бы было теперь подержаться за Прохорычев хвост!.. [462]

Совсем тяжело на последнем зигзаге. Так бы вот лег, да и не пошел бы ни за что дальше...

Но вот, собрав последние силы, подались вперед человеческие плечи и, едва ступая, делают походные люди последние шаги...

Дошли, опустили ружья, вздохнули, оглянулись кругом... Что это, как тут хорошо! Вдруг, разом, до того легко, свежо, как-то весело стало на этой вышине. Присел народ и позабыл все тяжести тяжелого и скучного подъема.

И что за вид! Горы, горы, без конца горы... Вот темная гряда, с едва заметными пятнами снега. На многих скатах видна зелень. За ней вторая гряда — вся серая. Дальше еще цепь — еще серее и выше. Узкая полоска снега протянулась вдоль всего гребня. Еще дальше — цепь уж начинает синеть и всё больше кутаться в снеговой покров. За ними новые цепи: одна, другая, третья... всё бледнее и легче, все прозрачнее их массы, всё тоньше их очертания. Потоки солнечного света всё гуще заслоняют снеговые гигантские массы, и чем дальше, тем все воздушнее становится картина. Видны только едва заметные контуры массивов, почти неразличимые от следующих, тон которых все более сливается с светлым солнечным воздухом, и вон там, на горизонте, горы и небо смешались вместе, пропитали одни другое, и глаз напрасно силится уловить ясно хоть одну линию. Великаны не даются ему и он тонет в этой прозрачной, сквозь-светлой дали... Так бы и не ушел отсюда, не отвел бы глаз от этой чудной панорамы, так бы и унес её с собой...

А здесь, рядом, по ту сторону перевала, зеленеет и блестит искрами утренней росы огромная гора, загородившая собою непроглядную даль с такими же бесконечными грядами гор. Но зато сейчас из-за нее выросла огромнейшая гора с острым пиком в 18.000 ф. и выдвинулась близко-близко, обманывая глаз своей величиной. Вот кажется совсем тут, рядом, сейчас же за зеленой горой, стоит этот гигантский пик, с пегой головой, целые ледники которого представляются только небольшими пятнами снега, застрявшими на уступах его почти отвесных скатов...

Внизу, за перевалом, как на ладони, видна котловина. Там и сям, как тонкие жилки и пятна лазури, бегут речушки и раскинулись прозрачные озерки. За котловиной — ширма; новый перевал. И только в правом углу этой ширмы заметна трещина между двух скал: то самое ущелье, чрез которое идет дорога отряда и которым пугал вчера джигит Васька.

— Вот они — все объявились. [463]

— Эко, гор-то сколько! Наставило их... И как чудно, братец: вот теперь сверху смотреть — все тута, близко, хоть с одной на другую шагай, а поди через их...

— Сверху завсегда ближе. Вот теперь эта гора. Мы вон где были — ее видали, и сейчас она рядом оказывается; а возьми к ней идти — неделю пройдешь.

— Походили уж по ним — слава Богу, близко знаем; до сих пор все благополучно было, как вот дальше...

— Вон уж генерал поехал, перебили говорившего.

— Вот здесь перевал какой вострый: как поднялся, то и спуск. На обе стороны видать — словно крыша, снова было начал кто-то разговоры.

— Шагом, марш! раздался спокойный официальный голос ротного и его высокая фигура стала незаметно спускаться вниз. За ним послушно зашагал серый, сильно оседая на задние ноги.

Вытянулись солдатики, казаки, орудия, обоз, и поплыли тою же струйкой под гору, с тою только разницей, что все теперь раскачивалось из стороны в сторону, а в обозе на трудных местах люди становились лицом в гору, упираясь в съезжавшие на шею животным вьюки. Но спуск, во всяком случае, не подъем, и люди, оставив далеко сзади за собой обозных, скоро и легко спустились в котловину, кучно прошли мимо озерков и снова вытянулись в нитку, вступив в преддверие ущелья.

VI.

ИДЕШЬ, ИДЕШЬ — ДА СТАНЕШЬ.

Стояли высокие горы. Лежали на них ледники. Скучивались на ледниках огромные валуны и образовывали обширнейшие морены. Ледники ползли с своей громадной каменной ношей вниз по склонам гор; сползали в котловину и здесь сбивались в самый низкий угол. Лед таял, бурные ручьи точили землю, промывали себе ход в ущелье и пенистыми каскадами исчезали навсегда. Так шла когда-то работа природы в том углу, куда вступил теперь отряд. В настоящее время, здесь нет уже ледников, не ползут эти гигантские замерзлые реки, не несут на себе свои каменные щепки. Но памятник, такой работы остался. Памятник этот был — старые морены, свороченныя в один угол котловины, к самому входу в ущелье.

Как на старое кладбище вступил отряд из гладкой котловины. Как будто здесь стоял тысячи лет назад гигантский город великанов [464] и ныне лишь обломки развалин остались от бывших тут построек, в роде вавилонской башни, пирамид и храмов. Точно горные духи сходились сюда и хотели дорыться до клада, или, играя, бросали осколки скал в один угол.

Все это было когда-то, очень давно. Теперь вся эта масса огромных камней, навороченных и натыканных самым затейливым образом и занявших весь вход в ущелье, вросла прочно на прочно в землю, на половину занесена почвой, и вся сплошь поросла кустарником, но, главным образом, древесным можжевельником. Будто тут сеяли эти камни и эти деревья; вырос лес, выросли вместе и каменья. И вот, между этими каменными глыбами и между деревьями можжевельника пробил себе тропочку путник, то обходя мелкие валуны, то огибая огромную серую глыбу, всю кругом заросшую зеленью, то проходя под полусводом монолита, который годился бы один на хороший дом.

Вился отряд около глыб и под глыбами, добираясь до ущелья.

Вот и оно.

Справа тянулись крутые отвесные горы и прямо, войдя в ущелье, составляли его правую стену. Слева, под прямым углом к правым горам и поперек дороги отряду, шли высоты, которые почти замыкали весь вход в ущелье и не позволяли видеть его правой стороны. В самых воротах из высот вдруг выростала совершенно отвесная голая скала, как будто сторожевая башня. Голый камень башни высоко выносился над сравнительно невысокой грядкой высот, которые она заканчивала. Только на самой верхушке торчали одинокие можжевеловые деревья, как сторожа на вышке пикета, да где-то, в трещине, прицепилось деревцо и около него вилась какая-то желтоватая травка. Внизу, кругом, всё загромождено камнями. Ущелье быстро падало вниз и до самого изгиба влево было тоже завалено такими же валунами.

Вот что увидели те, которые остановились при самом входе в эту узкую горную трещину.

Остановившиеся все были верхами.. Впереди всех стоял генерал и молча вглядывался в местность.

— Да... дорожка нельзя сказать... чтобы была с удобствами... проговорил он, растягивая слова, и обернулся назад.

— А, вы здесь, сказал он, увидев высокого офицера с розовым чухонским лицом и без всяких признаков растительности. Что, пехота близко?

— Она сейчас, ваше пр–ство, следом за нами, официально ответил [465] массивный человек, прикладывая руку к козырьку. По его красному и гладкому лицу, без одной морщины, пронеслось что-то особенное, что-то двойное: он был готов, ему непременно хотелось получить серьезное поручение, и в то же время — как-никак — а он был тоже живой человек.

— Вот что: возьмите полувзвод солдат и взойдите на правые горы. Взойдете — идите вдоль гребня и наблюдайте за ущельем.

Розовое лицо исчезло за каменьями. На место его явился статный бородатый ротный. Чрез пять минуть две пешие колонны белых рубашек разошлись в разные стороны: одна пошла направо с розовым лицом и взводным прапорщиком, другая — влево к высотам с бородатым ротным.

Отряд стянулся и приютился между камнями, выжидая результатов подъема двух своих частичек, которые должны были обеспечить его движение по ложу ущелья.

VII.

В РАЗНЫЕ СТОРОНЫ.

Совсем затерялась между огромнейшими глыбами камней кучка в сорок человек в белых рубахах, без мешков, с одними ружьями, двигаясь к левым высотам. И горы, и каменья всё как-то убивало, делало ничтожным этих крошечных созданий, шедших напролом к горам, на горы, через горы, по горам, вдоль гор — словом, куда-то... там после будет видно, как и куда...

Но кучка и не думала о том, что она мала, что горы и каменья велики. Она шла просто, без всяких предвзятых мыслей. Шла смелым, твердым, характерно-серьезным шагом.

Ни разу не оглянувшись назад, шел впереди этой кучки высоки ротный и, будто по давно знакомой ему дороге, вел за собой людей мимо камней и деревьев, направляясь прямо к средине высот.

На самом гребне, правее их, показалась черная точка. Через момент она выросла, и человеческая фигура, с длинной черной палкой или с ружьем, обрисовалась совершенно ясно на светлом фоне неба. Чрез пять секунд она исчезла и вслед за ней, на том же месте, появились там же две фигуры, потом еще одна, и вдруг все пропали.

Ротный остановился, заслонил глаза рукой от солнца и повел ими вдоль всего гребня. Никого не было видно. Кучка тронулась, подавшись немного вправо. [466]

Уже не далеко оставалось ей до подошвы, как вдруг на гребне стали снова вырастать такие же фигуры: одна, две, три... четыре... у, да сколько их!...

Фигуры подняли руки и будто отдаленный крик услышали внизу солдаты, — по крайней мере, им показалось, что они услыхали.

— Кричат, что мол не ходи, не пустим, скомментировали и то, и другое солдатики.

— А их на горе-то все прибывает. Эти первые-то караульщиками были — они видно всем и дали знать...

Небольшой камень игриво красиво пронесся вдоль ската вниз. Белые рубахи остановились на полсекунды, как будто вслушиваясь в шум упавшего камня, и снова двинулись за ротным.

— Камни стали пущать, собаки, покосились солдатские головы в ту сторону, где рухнула глыба.

— Всё пужает, не велит ходить...

Наконец, перед ними был подъем. Ровный скат, в версту высотой, крутой стеной стоял перед кучкой. На легких, едва заметных горбинах его рос редкий можжевельник. По одному такому горбу стал ровно подыматься ротный. За ним полезли белые рубахи.

Черепашьим ходом поползли солдатики по 35°-му подъему, все шибче пригибаясь к земле и цепляясь руками за камни, кусты и деревья.

Давно уже ползли они, а в отряде, где был генерал, их не видали еще за камнями и буграми. Но видели зато отлично, как прибывали люди на верху горы.

— Теперь совершенно, ясно, сказал как будто про себя генерал, всмотревшись через бинокль в высоты и, затем, в правые горы ущелья. — Туда посылать бесполезно. Надо их вернуть, отнесся он к адъютанту и сосредоточился на левых высотах.

Весь отряд также не сводил глаз с левой стороны.

— И много их там, только что отсюда за камнями не видать: который покажется и спрячется, судили солдатские глаза.

— А наши теперь лезут да лезут.

— Мало-ли им лезть: гора не маленькая.

В это время на самом гребне обрисовалось с чрезвычайною отчетливостью несколько человеческих фигур, крошечных, с тонкими ручками — точно муравьи.

— Вон выставились — куда залезли.... [467]

Вдруг один муравей пропал за крошечным облачком. Правее его, следом за первым, пропал другой.

Два слабые, едва слышные щелчка дошли до солдатских ушей, значительно позднее появления облачков.

— Ружья есть, стращают: не ходи мол, не пустим, объяснили наблюдатели.

— А, первый выстрел! сказал генерал и пошел быстрой прямой походкой по направлению к высотам, стараясь выйти на более удобное место для наблюдений. — Вы ведь послали, чтобы правая колонна вернулась? спросил он адъютанта. — Так вот что... да! повернулся он в упор к молоденькому офицеру, шедшему сзади него: возьмите тридцать человек и ступайте на высоты, но где-нибудь в другом месте. Я думаю левее — там увидите.

Молоденький поручик, с совершенно детским курносым личиком и белыми волосиками, рванулся было что-то спросить генерала, но тот уже шел вперед, как будто вовсе забыв про того, кому сейчас отдавал приказание. Белокурая головка сделала машинально несколько шагов за генералом, потом как будто сообразила что-то и быстро повернула кругом.

— Это даже отлично впрочем, что, он так приказал: я зато могу действовать совершенно самостоятельно! присерьезился, если только это было для его личика возможно, на ходу поручик, которому первый раз в его небольшую службу, не только приходилось действовать «самостоятельно», но еще в таком деле, как война. Он прибавил шагу и почти бегом вернулся к отряду.

— Дайте мне сейчас же тридцать человек! набросился он, запыхавшись, на кого-то: я иду на штурм...

— Как тридцать человек, спокойно осадил его тот, к кому он обратился: а кто же здесь-то останется?

— Я не знаю, это не мое дело, мне приказал генерал... Пожалуйста поскорее! чуть не сердился поручик.

— Тридцать человек... Кто же тут-то... Тридцать... повторял говоривший с поручиком, идя к солдатам. — Ну, возьмите ваших тридцать человек, прибавил он, останавливаясь перед кучей солдат и как будто соображая: много ли же останется у него.

— Ах, какая мямля! подумал белокурый поручик.

— Фельдфебель! много ли у тебя людей? спросилъ шедший с поручиком офицер.

Фельдфебель ответил.

— Назначь с г. поручиком тридцать человек, — услыхал, наконец, [468] нужное слово белокурый юноша, которому казалось, что его намеренно задерживают и что теперь уже поздно.

— Шагом марш! крикнул он настолько серьезным тоном, насколько позволял ему его тоненький голосок, и быстро двинулся в сторону высот.

— Далеко. Опоздаешь. Черт знает, как задержали! мелькали у него мысль за мыслью, и он все усиливал шаг. — Те уж, поди, на половине, подумал он и взглянул на высоты.

В самом почти низу, как показалось ему, копошились и едва заметно ползли белые фигурки между деревьями, росшими по одной из горбин высот.

— Э-э! еще вон они где! Только-то!... ну, это ничего, обрадовался он. Отлично... Мы здесь не пойдем, а вон место: мы так и пойдем, всё по кустикам, да по кустикам, вплоть до самого верху. А там уж недалеко: ура! я брошусь первым, крикну «ура, ребята!...» Те стрелять, камнями... Пули так кругом и сыпят... Да тут уж не страшно, черт с ними!..

Детское личико загоралось молодым румянцем. Глаза прекрасно видели картину штурма, со всеми подробностями, со всеми мелочами. Сердце как-то сжалось и страшно, и приятно... И главное — эта ясность, эта живость всей картины. Рассказать этого положительно нельзя, но ведь как все это ясно! Все, все...

— Только что вошли... Вот уж пять шагов... Ружья уставились, батики... Раз! — так двое и легли... И мимо самого меня... даже задело... ранило... «Ребята!...»

Шаги не поспевали за мыслями. Это были даже не мысли, а образы. Он думал картинами. Молодое сердце и молодые нервы работали со всей своей силой и заслоняли собой усталость быстрой ходьбы.

— А что как убьют? мельком налетает новая мысль, и молодому воображению тотчас нарисовалась и картина: рухнул труп и раскинул руки. Через него бегут и стреляют... Дым... мать... родные... И перед глазами уже новая картина: далекий город, квартира, знакомые лица... И на сердце вдруг стало как-то неловко. Не больно, а точно пусто, не понятно...

— Нет, не убьют, говорить молодая жизнь, и снова ряд событий на верху горы. — Я бегу, в самый дым, в самый огонь... Со мной револьвер, шашка.... Ребята!... «Как первому вошедшему при штурме....» видит он написанный рапорт. Беленький крестик... вон как носить Николай Александрович: из-под борта видно только половину... Рисоваться глупо — нужна только правда... [469]

«Да-с, господа! эту беленькую штучку я получил не как-нибудь, а действительно первый взошел...» А как хорошо взглянет она... «А, так вот он какой!... — Неужели нестрашно? спрашивает милый голос... «Нет... т. е. как бы это сказать?... не нестрашно, а так, и страшно, и хорошо...» — «Милый»...

— А камни стали спущать, вдруг услыхал он грубый солдатский голос: ишь, как валят, так один за другим и катят!

— Где? нервно обернулся поручик.

— А вон наши лезут — в них и пущают, объяснил просто солдат.

— И палить стали чаще, прибавил другой.

Поручик поднял голову и взглянул на право. В это время как раз они проходили против гребня, по которому взбиралась первая колонна. Как белые червячки ползли в рассыпную солдаты, казалось не обращавшие никакого внимания на то, что делалось над ними. Ползли тихо, не торопясь, часто останавливаясь и отдыхая. А наверху двигались темные силуэты горцев на совершенно чистом небе.

Вот несколько горцев сошлись в плотную груду. Против них на скате что-то запылило. Секунда — и полоска пыли взвилась ниже. Через момент еще пониже и уже видно стало, как черный клубок катился, прыгая по склону. Чем ниже, тем все шибче летел огромный камень, сдвинутый усилием нескольких человек. Шире и шире становилась полоса пыли за этой игрушкой горцев, стремительнее и страшнее начинала прыгать каменная масса. И сделав борозду на нижней четверти горы, она слетала вниз и грянулась в морену. Глухой гул от вдребезги разбившейся массы пронесся внизу и вслед за ним защелкали летевшие осколки.

— От него можно увернуться, спрятаться за дерево — его видно, мелькнуло в белокурой головке поручика, — это пустяки! настраивался он на прежние мысли. — Взойдем живо, они вон еще только где...

— А и крута же гора! соображал сзади новый грубый солдатский голос: ведь вот, когда уж они ушли, а им и до половины еще далеко.

— На этой, брат, горе не расскачешься рысью-то, поддержали его другие.

Наконец, дошли они и до того гребня, по которому поручику казалось удобнее двигаться. Дошли, поправили кепи и сумки, и стали подниматься. Недолго шел отлогий подъем. Гора надвигалась на солдат своей кручей все сильнее и сильнее. [470]

И поползли тридцать белых рубах так же, как ползли левее их сорок...

VIII.

ВОЙНА СО СТОРОНЫ.

Мирно расположился отряд на временный отдых между камнями и деревьями. Столкнуты в кучу оседланные лошади с закинутыми на седла поводьями. Наскоро составлены козла из ружей на косогоре крошечной площадки. Лениво валяются и сидят люди, спрятавшись под большими камнями от солнечного жара.

Всем скучно. Вяло тянется время. Все как-то даже недовольны, что посланные солдаты так долго лезут на гору и их приходится ждать тут, в камнях.

— И что они копаются? думается народу, лежащему на голом камне.

— Или-бы уж велели развьючиться что-ли, — а то мучают только скотину, недовольны и обозные, скучающие около покорно дремлющей вьючной скотины.

— Да что они там делают? спрашивает кто-то из невоинов в отряде: вот пропали!

— Лезут, лаконически скучно отвечает военный.

— Вот, батюшка, не думали — не гадали, а и мы на войну попали, говорит шутками один из штатских «ученых» (общее имя, данное всем специалистам, двигавшимся с отрядом) другому «ученому». — Пожалуй, еще стрелять в нас будут.

— Тогда вам крест дадут — «за мужество и храбрость в деле против неприятеля», продолжает подсмеиваться над своим положением ученая братия.

— А что, храбрый гробокопатель, вдруг да вас в плен возьмут? острит «каменный» человек над собирателем древностей.

— Пойдем, господа, к генералу на войну смотреть, прерывает развлечения подошедший специалист. Здесь скучно. Посмотрим, что они там делают.

— И то, в самом деле, пойдемте, соглашается гурьба мирных ученых, и с шутками на счет «гробокопателя» скрываются между камнями.

— О о... хо-хо! зевает солдатский рот недалеко от козел, и его обладатель начинает отечески смотреть на избитый и стоптанный сапог. — И как это господа странно судят, лениво говорить он, не [471] известно, относя ли свою речь к войне или к сапогу: разве на ее скоро влезешь? Они думают — так вот пошел и шабаш. Нет, брат, на ее зря нельзя. Их бы послать — так до вечера бы не долезли. Она вон какая! Ты хочешь вперед, а она тебя назад...

— Теперь отсюда скоро не уйти. Обед сварить успеешь...

— Вон они, вон они! слышится в стороне чей-то голос и все поднимаются посмотреть, где они.

— Только еще на полгоре... Вот и считай.

— Лезут, лезут... вон лезут, промежду деревьев.

Рядом с большим камнем топограф поместил мензулу и, поставив на нее кипрегель, смотрит в трубу на гору. Около него сходится несколько солдат и посматривают то на гору, то на трубу.

— Ну что? подошел к топографу кто-то из офицеров.

— Идут, не нашел ничего больше ответить тот и уступил место спрашивавшему.

— Да что же я ничего не пойму? Тут черт знает, что у вас!

— Да ведь в кипрегель все вверх ногами.

— Вверх ногами... А, вижу, вижу! Да, идут... А тех там не мало... Стреляют, подлецы! — вон один палкой машет и значок какой-то у них...

— Вон этот стоит, вон руками махает, с палкой, палка это у него, объясняют себе солдаты слышанное, всматриваясь в гору собственными оптическими аппаратами.

— Там не один, ваше б-дие, значок-то — целых три, оказывается более зорким какой-то солдат.

— Где? подымаёт от трубы усталую голову с покрасневшим лицом офицер и, взглянув неловко мигающими глазами на гору, отходить в сторону.

Продолжая начатые шутки, компания штатских ученых дошла до генерала. На выбранном им небольшом возвышении устанавливали миниатюрную пушку горного взвода. С невозмутимейшим хладнокровием финна, массивнейший взводный смотрел сверх очков на возившихся солдат и только изредка делал короткие замечания. Этот большой и тяжелый человек казался теперь еще больше и тяжелее, рядом с коротенькой медяшкой горной пушки на узеньком экономном лафете. Он был её покровителем и с каким-то снисхождением «большого» смотрел сверху на «малютку».

— «Ну-ну, ладно, дадим тебе попытать, посмотрим. А ведь если наврешь — так возьму я тебя, да и выброшу», казалось, говорили серьезные глаза «большого», смотревшие исподлобья над очками. [472]

— Разрывную, не скомандовал, а как-то вскользь приказал он прислуге.

Номера заходили. Банник по всем правилам устава проделал свои артикулы. Взводный сам навел орудие и, поднявшись, обернулся очень ловко с чисто военной выправкой к генералу.

— Прикажете? потупил он несколько голову.

— Да, попробуйте... Вы рассчитывали за гребень?

— Точно так — почти самый больший угол.

— Хорошо, покорно сказал генерал, кивнув головой, и с каким-то мягким жестом сложил руки рукав в рукав, как это делают дети, спокойно ожидая очереди в давно знакомой им игре.

— Первая, опять не скомандовал, а проговорил взводный.

Мастерская рука ловко подвела пальник к трубке.

Зло, по собачьи рванулась коротышка назад и вместе с целым облаком густого дыма, быстро разраставшегося по батарее, коротко трескуче звякнул выстрел. Генерал остался в той же скромной позе и поднял голову по направлению высот. Взводный покосился подозрительно на пушку и спокойно повернулся к цели. Прислуга завозилась около рассердившейся медяшки. Стоящая сзади компания вздрогнула легко и взглянула, улыбаясь, на штатских. Те вздрогнули, конечно, сильнее, услыхав в этот раз, рядом, первый боевой выстрел, слышав, до тех пор, только холостые при вечерней заре. Они улыбнулись над самими собой. «Гробокопатель» поздно схватился за уши.

— Я говорить, что он крест получит непременно, сострил «каменный»: нисколько не боится...

— Разорвало! заставило их чье-то замечание взглянуть на гребень. Почти на самом его верху виднелось дымовое облачко на месте разрыва гранаты.

— Можно дать полный, обратился с полуфразой взводный к генералу и тем же тоном выговорить опять: первая.

Снова вздрогнули наблюдатели, снова запахло серой на батарее. Взводный стоял неподвижно и теперь, как вероятно стоял бы даже и в том случае, если бы его пушечки стреляли сквозь него. Только едва заметная складка между бровями дрогнула на его невозмутимом лице, когда он повернулся к генералу с фразой.

— Теперь уже за гребнем, сделал он ударение на слове «за», и, не изменяя тона, сказал кому-то из прислуги: посмотри — лафет не треснул? [473]

— Что, не треснул лафет? поинтересовалась и французско-армянская физиономия гробокопателя.

— Нет, целехонек, взглянули на него через очки глаза финской невозмутимости.

— А, попало?

— Попало, улыбнулись те же глаза.

— Много убило?

— А сосчитайте, подите.

Передняя кучка серьезных и официальных лиц, стоявшая на глазах генерала, стала понемногу убывать и переходить назад к более веселой из штатских, которые никак не могли переварить курьеза нежданного участия в войне и одолевали остротами неизменного маленькаго и черненького копателя.

— Ему теперь положительно крест!...

— Кому? подошел в это время к ним с большой развязностью свирепый «спорщик».

— Да вот самому храброму из нас.

— Ему крест нельзя.

— Почему?

— Да ведь он не русский — на разных непотребных языках говорит, улыбнулся спорщик, довольный своей остротой.

— Ну, так звезду! засмеялась кучка.

Генерал сделал полуоборот назад и серьезно посмотрел на веселую компанию. Кучка сдержалась и перевела большинство военных на их передовое положение.

— Пойдемте отсюда, после нескольких выстрелов предложил кто-то.

— Куда?

— Да назад, к вещам, что тут делать?

— Погодите. Вон уж солдаты у самого верху. Сейчас кончится...

IX.

А ГУСЕНИЦЫ ПОЛЗУТ ДА ПОЛЗУТ.

Давно смотрело множество глаз на скат высот. Пропасть разговоров и замечаний сделали и в отряде, и на батарее. Обсудили и решили люди, смотрение снизу, весь вопрос занятия гребня.

А действительные решители этого вопроса все ползли и ползли по крутой горе, не решая ничего, не думая ни о каких предстоящих [474] им случайностях. Они просто ползли и этим делали всё, что от них требовалось. И действительно, ползти — для них значило в настоящее время всё: доползут — они победили; не доползут — гора чужая. Вот почему ни одна из белых гусениц с красными ногами¹ и не занималась ничем другим, кроме того ската, по которому они лезли. Для них было совершенно довольно и этого.

И ползли гусеницы тихо-тихо, шаг за шагом по большому дереву, на верхушку которого им нужно было забраться. Чем выше, тем склон горы кажется всё круче, тем мельче шаги, чаще приходится останавливаться для отдыха. Все лезут врассыпную, молча, глядя в землю. Вверх ничего не видно за камнями и деревьями. Слышно только, как щелкают жидкие выстрелы наверху.

Сошлись двое солдат, и точно по уговору, молча, вместе опускают ружья на землю.

— А-яй гора... усталым голосом замечает один.

— Очень уж круча.

Оба взглянули вверх. Направо видно гребень, но он очень еще далеко. Оба разом, молча, вскинули ружья и двинулись вперед.

— Стоять-то видно нечего...

— Да, до верху-то еще страсть сколько, сказали серьезным тоном солдаты.

Какой-то неясный, отдаленный, неровный шум слышится в ушах. Глухой, точно из-под земли. Ближе, ближе. Но разобрать нельзя, до того он непохож ни на что знакомое и до того он неправилен. Вот еще ближе. Точно кто скачет, или ревет водопад. Волна удара все шире и ближе. Как будто над их головами вдруг ударилась огромная масса и пропала. Мимо посыпалась щебенка. Через момент, рядом с ними, глухо, страшно врезалась каменная глыба в скат, брызнула во все стороны разбитой щебенкой, запылила, вырвала клок земли и взвилась в воздух. Как гигантская струна неровно дребезжаще загудела масса в воздухе, перевернулась несколько раз, снова ниже ударилась в землю, опять срикошетировала и, разбрасывая во все стороны осколки и целые столбы пыли, покатилась дальше по скату увеличивающейся быстротой. Глухой гул с отдельными ударами повис вдоль всего ската и широкая полоса содранной земли указала, куда пошла страшная сила.

Вслед за тем снизу донеслись раскаты от последнего удара огромного каменного ядра о родную ей морену. [475]

— Вот ведь сила какая в нем! остановились солдаты, когда мимо них пролетала масса.

— Ничего, игрушечки...

— А вот от него скрыться нельзя, даром что видно, как летит.

— Он летит неровно. Кабы он катился, а то он прыгает. Ты хочешь сюда, посторониться, а он за тобой...

— Чу! еще пустили.

— Да что ему не пускать-то? Некупленое...

— Тут ладно еще деревья есть.

— Он, брат, и на дерево не по...

Каменная туша ударилась немного выше, подпрыгнула с зловещим воем, тяжело, массивно брякнулась на выступивший на скате камень и разбилась. Тысячи острых осколков больших и малых задребезжали в воздухе, как выпущенные из пращи. Солдаты невольно вздрогнули и остановились около дерева. В мягкий ствол можжевельника сухо врезался треугольный черепок. Несколько других посшибли мелкие ломкие ветви. Ниже под ними вскрикнул болезненно человеческий голос. Два каменных остатка от разбившейся глыбы, величиной в три человеческих головы, покатились резво вниз по скату.

— Ах, как рвет здорово!.. Не хуже гранаты, не удержались от бранного слова солдаты и снова поползли вверх.

От камня к камню, от дерева к дереву, все тем же черепашьим ходом шли, сильно упираясь плечами вперед, солдатики. Незаметно отставали слабые от сильных и растягивалась, или вернее, рассыпалась крошечная колонка. Наконец, шедши с передними ротный, пройдя около двух третей, добрался до одного из деревьев и сел. Рядом с ним присели и солдаты дожидаться задних.

— Вот на какую гору собаки забрались, сказал кто-то больше для начала разговора.

— Да, гора крутая, ответил нехотя усталый ротный.

— Эта гора малость что разве уступит той, что тогда мы с вами, ваше б-дие, ходили.

— А их б-дие завсегда впереди. Хоть вот тогда, хоть теперь — никогда не отстанут.

— Да зачем же мне отставать-то?

— Как же, ваше б-дие, очень трудно! Теперь даже многие господа отказались бы.

— Нет, у нас в роте господа офицера не такие: что вот их благородие взять, что прапорщик — завсегда впереди. Еще редкий даже [476] из солдат с ними поспорит, самодовольно обсуждали солдаты молодечество своих офицеров.

— Нет, вот против Сазикова да Валина мне не поспеть, вставши, ротный, чтобы умалить себе похвалы.

— Они у нас первые ходоки. Из всей роты таких не больше может выищется, как человек пять...

В одно из деревьев, около которых сидели говорившее, что-то ударило и не отскочило.

— А ведь это пуля! стали искать солдаты на дереве метки: — вот она! Пуля и есть.

— Стало уж дохватывать...

Ротный поднялся и солдаты двинулись, постепенно расползаясь по скату. И внизу в отряде много показалось прошло времени, пока гусеницы доползли до верхних деревьев...

С каждым шагом солдат, они начинали все более и более видеть гребень, головы, даже изредка целые фигуры горцев. Солдаты не с той уже простотой подымались в гору и все чаще старались прикрыться или за деревом, или за камнем от усиливающейся неприятельской стрельбы. Там и сям раздавались и в колонне резкие выстрелы винтовок, а в отряде начинали уже радоваться, замечая вспыхивавшие на подъеме дымки.

Наконец, передние солдаты дошли до самых последних деревьев, и ротный остановился поджидать всех.

Мало-помалу сползались солдаты. Наконец, осталось только двое ниже всех.

— Вы что там застряли?

— Около раненого, ваше б-дие, находились! крикнули они в ответ снизу. Еремеева камнем ранило в ногу.

— Что же он?

— Ничего, ваше б-дие; мы сидеть ему приказали и солдатика при нем оставили.

— А больше там никого уж нет?

— Никак нет, ваше б-дие!

— Ну, так с Богом, ребята, вперед! сказал ротный и первый вышел на открытое место.

Солдаты поднялись.

— А что, правая колонна еще не вернулась? спросил генерал, усаживаясь на камень и доставая папиросу. [477]

— Возвращается, ваше пр-ство, ответил адъютант. Мой казак уже вернулся и солдаты должны быть сейчас же.

— Мне всё думается, что при такой массе неприятеля нашему ротному едва ли удастся одному взять высоты.

— Он ведь молодец, ваше пр-ство...

— А как наш юноша? переменил генерал разговор, видя, что толку от него ждать трудно. Он повернулся, чтобы поглядеть налево. — Ракеты ему не помогут конечно, — это пустой опыт....

В это время на полугоре, как бы в ответ мысли генерала, показался дым и вдруг стал вытягиваться дугой в гору. Не дойдя далеко до верху, он пропал. Через минуту другая дуга легла на горе и снова исчезла там же, где и первая.

— Пошлите гранату! Наши, кажется, уже совсем высоко, отвернулся генерал от бессильных ракет.

— И другую... они уже вышли на открытое место, сказал он через несколько минут.

НА УРА.

Только что показались солдаты на совершенно открытом подъеме, как вся часть гребня, бывшая против них, дрогнула от крика. Множество голов и людей выставилось разом из-за камней наверху. Затрещала ружейная музыка и пояс вспыхнувших на гребне алых дымков указал неприятельскую позицию.

Сильнее принагнулись солдатские плечи к земле и, не смотря на крутизну подъема, пошли шибче. Мимо них пронеслось с сотню пуль. Пара огромных камней тихо, еле-еле покатилась им на встречу. Кучка штурмующих шагу еще прибавила, еще обсыпали ее пулями, еще несколько новых каменных глыб начали кувыркаться к ним по скату.

Гусеница ползла молча. Будь это на ровной местности, давно уже не выдержали бы груди и гаркнули «ура». Но здесь, по-прежнему, предстояло ползти, и минута для удара была еще довольно далеко.

А камни тем временем катились навстречу тем, которые столько положили труда, чтобы добраться до верху, — катились с тем, чтобы разрушить всю эту ужасную работу.

Что-то было особенно страшное в этих сдвинутых глыбах.

Бездушный и мирный, пока он лежал, камень приобретал какую-то зловещую жизнь, душу — раз его сдвинули с места. Каменная [478] душа не сразу овладевала каменным телом, и как зверь, выпущенный на волю, тихо расправляла когти, не веря еще в свое могущество. Тихо катился каменный зверь. Но с каждым оборотом в нем вырастала сила и, радуясь свободе, он начинал подпрыгивать и дико, зло, неудержимо свирепо разрушать всё, что только встречалось на пути. С каждым аршином он чувствовал себя сильнее, могучее и, точно упиваясь этим ростом, он начинал усиливать безумные прыжки, рвать землю, реветь и крутиться, захлебываться в своем каменном бешенстве. Для него не было предела. Чем дальше, тем безотчетнее и лютее становился он, и тем ужаснее и неожиданнее прыгал и бился по скату, крутясь в целом облаке пыли и разбрасывая во все стороны осколки.

Это была та отвратительная, несдерживаемая, ревущая и беснующаяся сила, перед которой нельзя было не посторониться, не дать ей с проклятием дорогу. Посторонилась в страхе гусеница и пропустила между себя неистовствующее каменное чудовище. Кувыркаясь, крутясь, разбивая все и разбиваясь само, с страшным ревом пронеслось оно и полетело еще стремительнее и ужаснее дальше, чтобы погибнуть, расшибиться на мелкие частицы, иначе злость этой растревоженной стихийной силы не выдержала бы и зажгла бы самое себя.

— Господи... шарахнулся солдатик в сторону перед вторым каменным чудовищем, летевшим прямо на него.

Но зверь быль живой. Он видел свою жертву, и, прыгнувши легко на упругой почве, взвился в бок как резиновый мячик, сделал в воздухе два оборота и ударился как раз у ног солдата.

— Госп..., повторил шепотом солдатик и не договорил.

— Убило ведь, сказал один из двоих солдат, шедших правее. — Вот этот камень — страшнее пули...

И как чурка повалился сам говоривший на крутой скат. Теплое тело тихо повернулось на бок и показало соседу висок, пробитый роковой «нестрашной» пулей. Тяжесть тела еще раз повернула мертвеца, упавшего как раз поперек ската; неокоченелая еще рука взмахнула при повороте и, упавши вниз, дала новый толчок. И покатился кубарем стрелок, мерно взмахивая руками, по открытому спуску, все шибче, шибче...

Гора смеялась и над мертвыми.

Не страшно, а как-то скверно, тяжело становилось. Это не была война, а было что-то совершенно другое, нехорошее, обидное, злое...

Но вот, наконец, не выдержала и покорно ползшая гусеница. [479]

Солдаты приостановились. Треск винтовок, прокатился со стороны подъема.

— Ура-а!!... ожила тяжелая последняя горка и солдатам показалось даже, что они бегут в невозможную крутизну.

Впереди их был высокий ротный. За ним они шли теперь, делая эти уже последние шаги.

Вдруг что-то случилось. Солдаты точно замялись....

Их ротный валялся на земле. Лицо все было облито кровью, бившей ключем изъ правам глаза...

XI.

ЧТО ТАКОЕ ЗНАЧИТ?

— Вышли, вышли! наружу наши вышли! впились в гору все глаза, бывшие внизу, в отряде, когда увидели, что начался штурм.

— Идут, идут... Дай-то им Господи!..

— А далеко еще им до верху... Очень им трудно будет! Ах, Господи, Господи! бить стали... вон упал... А-яй!..

Едва ли нашелся бы кто-нибудь из этих смотревших теперь на гору людей, который отказался бы быть там, вместе с товарищами, штурмовавшими гору. И чем яснее сознавалась ими невозможность хоть как-нибудь помочь, хоть сколько-нибудь приблизиться к ним, тем больнее становилось на сердце, тем горячее желалось удачи воевававшей теперь кучке, хотелось бы полететь к ним... А нельзя, — так помолиться что ли...

— Стрелять стали... На ура пошли, на ура!.. замерла и точно поднялась от земли глядевшая снизу кучка солдат. Они были теперь там, на горе, вместе с кричавшими «ура» и если бы было можно, — в один голос поддержали бы их крики...

— На ура... начал было кто-то и запнулся. — Что такое значит?! Мать, пресвятая Богородица! Что такое?... бегут, наши побегли...

— Бегут, бегут... разбили!

Весь отряд вытянулся в струнку и ничего не понимал.

Не далеко уже оставалось правой колонне, которую вернул назад генерал, до отряда. Она шла быстрым, бойким шагом, посматривая на левые высоты и торопясь к своим.

В то же время с другой стороны, от левых высот бежал к батарее, запыхавшись, солдат. Все молча раздвинулись и дали ему место пройти к генералу. [480]

— Ротного ранили, ваше прев-ство, делал усилия горлом солдат, стараясь говорить спокойнее.

— Где же он?

— Там на горе... Дожидают смены.... В глаз пулей ранили. Дуже крови много вышло... Солдатов тоже многих перебили... Поддержки приказали присылать, прибавил солдат.

Генерал оглянулся в обе стороны на офицеров.

— Ступайте, капитан, обратился он к тому, который умел свирепо курить сигары, — и примите начальство. Пожалуйста, выведите всех раненых... Возьмите носилки, чтобы принести ротного командира.

Свирепый «спорщик» как-то свирепо сверкнул глазами, взял с собой несколько человек солдат, повернулся на одной ноге, и пошел неловкой походкой, волоча за собой ноги по направлению к высотам.

— Да не вернулись ли стрелки? сказал генерал, не относя ни к кому особенно вопроса.

Тоненький адъютант уже заносил ногу в стремя казачьей лошади.

— Прикажете привести их сюда? спросил он, нервно-привычно передернув лицом.

— Да, пожалуйста, ответил генерал, не расслышав вопроса и, видимо, занятый какой-то мыслью.

Адъютант поправился на седле, еще раз моргнул лицом и плечами, и поскакал с батареи.

Д. Иванов.

(Продолжение будет.)

Комментарии

1. Как известно, туркестанцы носят малиновые замшевые штаны, введенные формально в их обмундирование.

Текст воспроизведен по изданию: В горах. (Из туркестанской походной жизни) // Военный сборник, № 4. 1876